Глава 1

«Это неправда, — думает Реми. — Этого просто не может быть!» Однако он знает, что он прошел вчера чуть больше, чем позавчера, а позавчера — чуть больше, чем в предыдущие дни. Но ему помогали. Он опирался на их плечи. Он слышал рядом дружеские голоса. Они тянули его вперед. Ему оставалось только покориться. В то время, как сегодня…

Он приподнимает одеяло, смотрит на свои ноги, которые неподвижно были вытянуты рядышком, и очень тихонько пытается их пошевелить. «Они шевелятся, но они меня не будут держать». Он откидывает одеяло, и, свесив ноги, садится на краю кровати. Задравшиеся штанины пижамы приоткрывают его вялые, бледные, безволосые икры, и Реми машинально повторяет: «Они меня не будут держать!» Он опирается о ночной столик и встает. Какое странное ощущение, когда тебя никто не поддерживает! Теперь нужно продвинуть вперед ногу. Какую? "Это не имеет значения, " — утверждал знахарь. Однако Реми в нерешительности раздумывает. Он не осмеливается сдвинуться с места, неспособен пересилить свою скованность. Он чувствует, что сейчас не просто упадет, а прямо таки обрушится на пол и разобьет себе голову. Реми прошибает холодный пот. Он стонет. Зачем им нужно, чтобы он ходил? За своей спиной он нащупывает шнурок и что есть мочи дергает его. Звонок должен вызвать дикий переполох на первом этаже. Скоро придет Раймонда. Она поможет ему лечь. Она принесет ему завтрак. Она его умоет, причешет… Раймонда! Он кричит так страшно, словно человек, который после пробуждения не может понять, где он находится. Внезапно он приходит в бешенство.

Его больше никто не любит. Его презирают, потому что он беспомощный калека. Его… Он сделал шаг. Он только что сделал шаг. Рука оторвалась от ночного столика. Вот он совершенно один, но он удерживает равновесие. И не падает. Слегка дрожат ноги. Реми испытывает предательскую слабость в коленях, но все же держится на ногах. Скользя подошвой по полу, он протаскивает оставшуюся позади ногу, потом еще раз продвигает ее вперед. Что говорил знахарь? «Ни в коем случае не раздумывайте, попытайтесь не думать о том, что вы идете». Реми медленно удаляется от кровати. Гнев прошодит. Ему больше не страшно. Он направляется к окну. Оно далеко, очень далеко, но Реми чувствует, что его лодыжки становятся более гибкими, что его ступни крепко стоят на полу. Он свободен. Он больше ни от кого не зависит. У него больше нет необходимости «с видом капризного ребенка», как говорила Раймонда, кого-то просить, чтобы открыли окно, подали ему книгу или сигарету. Теперь он сам может ходить.

«Я иду», — произносит Реми, перейдя от шкафа к зеркалу. Он улыбается своему отражению, откидывает нависшую над правым глазом светлую прядь волос. У него узкое девичье лицо, слегка вытянутый лоб и громадные глаза, которые так запали, что казались слегка подкрашенными. Забавно шагать по комнате, неожиданно чувствовать себя настолько высоким, что голова достает до этажерки, на которой Раймонда складывает книжки. Реми останавливается. Ему не верится, что он такой большой. Особенно, что он такой худой. Пижама висит на нем, как на вешалке. Она вяло свисает с его плеч, как будто внутри ее ничего нет. «В восемнадцать лет папа, вероятно, был вдвое толще меня», подумал Рени. Что касается дяди Робера… Но дядя Робер не был человеком.

Это скорее какой-то дикарь, издававший непонятные гортанные звуки, нелепое существо, которое то что-то невнятно про себя бурчало, то неожиданно и беспричинно взрывалось от смеха. Ну и видок же у него сейчас будет, когда он узнает, что его племянника вылечил какой-то шарлатан, гипнотизер, тип, который суеверно крестится, прежде чем дохнуть на больного и начать проделывать над ним пассы! Ведь дядя ни во что иное, как в Науку, не верит! Реми делает еще несколько шагов. Он чувствует, что ему нужно перевести дух, восстановить силы, и цепляется за подоконник, перевешивается из окна, чтобы дать отдых ногам. Этим утром все кажется таким новым, таким лучистым, сияющим. На авеню Моцарта четко обрисовываются контуры голых платанов, во дворе воробьи дерутся в пыли, залетают на крышу оранжереи. Оранжерея!… Реми считает на пальцах. Девять лет он туда не входил. Доктор, «настоящий» доктор, которого нанял дядя, утверждал, что влажная и тяжелая атмосфера подобного места опасна для больного. Да он просто не любил оранжерей, этот доктор! И дядя тоже. Должно быть, дядя и посоветовал ему дать такое предписание. Потому что эта оранжерея, такая экзотическая со своими тропическими деревьями, лианами, струйками воды, журчащими где-то в глубине сада, со своими скамеечками, скрытыми в необычной листве, была построена по маминому желанию… Реми еще сильнее наваливается на подоконник. Перед полуприкрытыми глазами мотается прядь его волос. Он пытается мысленно увидеть маму, но ему удается оживить в памяти только зыбкий силуэт, который где-то на окраинах сознания теряется среди теней прошлого. Все, что предшествовало несчастному случаю, мало-помалу стерлось из памяти. Однако Реми хорошо помнит, что мама почти каждый день водила его в оранжерею. Он помнит ее белую блузку с кружевным воротником. Перед глазами четко вырисовывается эта блузка, но сверху над нею ничего нет. Он изо всех сил старается представить мамино лицо… Он знает, что у нее были светлые волосы, выпуклый лоб, как у него самого… Он рисует в воображении хрупкую, грациозную девушку, но этот искусственно вызванный призрак не возбуждает никаких эмоций в его душе. Все это было так далеко! И потом, прошлое теперь не играет роли. Воспоминания… это неплохо, когда ты прикован к постели или к инвалидной коляске. В сущности, ей теперь место в гараже. Нельзя сказать, чтобы Реми ее ненавидел. Когда он, как всегда, зябко закутанный в плед, проезжал на ней по улице, люди оборачивались ему вслед. Он улавливал их полные сочувствия взгляды. Раймонда специально очень медленно катила коляску… Эта Раймонда прекрасно его знает! Неужели и в самом деле прошлое уже не играет роли? Уверен ли он, что уже не жалеет о том времени, когда?… Он поворачивается, осматривает комнату, останавливается взглядом на шнурке звонка у изголовья кровати, потом переводит его на костюм, который Клементина вчера вечером распаковала и разложила на кресле.

«Лучше пройдусь!» — решает Реми. Он идет по направлению к креслу. Он больше не испытывает никаких колебаний. Чувство одеревенелости в коленях и лодыжках изчезает. Реми натягивает безупречно отутюженные брюки и долго рассматривает себя в зеркале. Будут ли на него еще обращать внимание? Разве могут они себе представить, что он не такой, как остальные? Шикарный костюм! Наверняка его выбрала Раймонда. Выходит, она признала, что он не ребенок, что он стал мужчиной, что он также обладает и правами мужчины… Он слегка краснеет, быстро приводит себя в порядок, натягивает тупоносые ботинки с черной подошвой. Он спешит оказаться за пределами комнаты, шагать по улице вместе с остальными прохожими, рассматривать женщин, проносящиеся мимо машины. Он свободен. Кровь ударяет ему в голову, и он чувствует, что краснеет. Свободен… Свободен… Он больше не потерпит, чтобы с ним обращались, как с больным. Рядом с коляской Клементина поставила палку с резиновым наконечником, и у Реми появляется желание бросить эту палку во двор. Он кладет в карманы пиджака портсигар, зажигалку, бумажник. Нужно подумать о том, чтобы потребовать денег… Реми с удивлением спрашивает себя, как он мог на протяжении столь долгого времени выносить то, что с ним обращались, как с вещью, что его, как какой-то бездушный предмет, перемещали с места на место. Он открывает дверь, пересекает лестничную площадку. Сможет ли он нормально пройти по лестнице? А если он потеряет равновесие?.. Он закрывает глаза, на мгновение жалея о том, что он не в комнате, где его руки инстинктивно находили опору. Нужно было взять палку. Да, это верно, он всего лишь мягкотелый и беззащитный бедолага… Гулко стучало сердце. Чем они там занимаются внизу? Неужели никто не придет к нему на помощь? Разве не должен быть тут, рядом с ним, его отец? Должно быть, хорошо иметь сына, который постоянно находится в лежачем положении; просунул голову в дверь, брякнул: " Ну как, все в порядке, малыш?.. Тебе что-то надо?.. " и свалил, вздыхая и тихонько так прикрывая за собой дверь. А если Реми вернется в комнату? Если он притворится, что не может ходить? Ну нет. Это говорит его нечистая совесть. Он отлично знает, что должен в одиночку выдержать это испытание. И он понимает, что его специально оставили одного. Чтобы доказать ему, что у него есть сила воли, как у настоящего мужчины… Он стискивает зубы, хватается за перила и рискует поставить ногу на первую ступеньку. Теперь его притягивает к себе бездна, в которую, подобно каскаду, аж до самого вестибюля стекает красный ковер.

Вторая ступенька… Третья… В сущности, нет никакой опасности… Все это происходит в его мозгу. Он сам, чтобы доставить себе удовольствие, придумывал все эти страхи. Чтобы себя помучить. Если бы тут был этот знахарь, при помощи пассов вокруг лба и висков он снял бы мучительное состояние тревоги. Еще одно усилие… Ну вот, наконец! Он выпрямляется и не испытывая ни малейшего смущения, идет по направлению к столовой. Он передвигается так тихо, что ему удается появиться на пороге, не привлекши внимания Клементины. Она что-то штопает, шевеля при этом губами, словно молится.

— Здравствуй.

Она испускает крик и поднимается. Ножницы падают и втыкаются в паркет. Засунув руки в карманы, Реми продвигается вперед. Какая она крошечная, вся какая-то узловатая, морщинистая, со слезящимися глазами за металлической оправой очков. Господи, Реми опускается, поднимает ножницы. Он специально не опирается при этом о стол. Клементина всплескивает руками и смотрит на него с выражением какого-то страха.

— Ну что, разве не шикарно! — говорит Реми. — Ты могла бы мне и помочь.

— Хозяин мне запретил.

— Это меня не удивляет.

— Доктор сказал, что тебе нужно с этим справиться самому.

— Доктор?.. Ты имеешь ввиду знахаря?

— Да. Похоже, что ты уже давно бы мог ходить. Это страх тебе мешал стоять на ногах.

— Кто тебе это сказал?

— Хозяин.

— Выходит, я был парализован только потому, что я этого хотел?

Реми в бешенстве пожимает плечами. Его прибор был уже на столе. На электрической плитке дымится серебряная кофеварка. Он наливает себе кофе. Старая Клементина не отрываясь на него смотрит.

— Да сядь ты, наконец, — ворчит он. — Где Раймонда?

Клементина снова берет свое шитье и опускает глаза.

— Я не нанималась за ней следить, — бормочет она. — У нее нет привычки сообщать мне, куда она идет, когда выходит из дому.

Реми мелкими глотками пьет свой кофе. Он чувствует себя несчастным.

Он считает, что если бы у него была нормальная семья, в такой день, как этот, все должны остаться дома, чтобы любовно окружить чудом исцелившегося больного. А здесь… Даже Раймонда его предает. Куда податься? Для чего тогда ходить? Он зажигает сигарету и прищуривается.

— Клементина, почему ты на меня так смотришь?

— Ты сейчас так похож на маму.

Бедная старушка, она становиться идиоткой!

Реми выходит во двор. Он медленно продвигается вперед, проходит перед пустым гаражом. В глубине двора, за выгребной ямой, Адриен поставил маленькую черную машину, таратайку для инвалида, которую заводят вручную. Надо будет ее кому-то отдать. Надо будет порвать с этим прошлым, которое липнет к тебе, как смола. Для этого он должен быть способным жить, как все, быть счастливым, беззаботным, добропорядочным мальчиком. Реми останавливается перед оранжереей, прижимается лбом к стеклу. Бедная мамочка! Если бы она увидела этот запущенный сад! Неужели никто больше сюда не входит? Пальмы, покинутые на произвол судьбы, кажутся ему неестественно больными; в бассейне гниют листья; все заросло чудовищно разросшимся папоротником, который стал похож на один гигантский куст. Настоящие джунгли! Продираться сквозь них? Реми не может на это решиться. Могила мамы! Лучше бы они поддерживали порядок в этой оранжерее, где она раньше любила укрываться в одиночестве. Никто больше не ходит на кладбище. Скоро, однако, будет праздник Всех Святых. Реми вспоминает свое последнее посещение кладбища Пер-Ляшез. Он был еще маленьким мальчиком. Адриен нес его на руках. Раймонда у них еще не служила… Они остановились в начале какой-то аллеи. Кто-то сказал: «Это тут». Реми бросил букет на гранитную плиту и потом, перед тем, как уснуть, долго плакал в машине. С тех пор он туда больше не возвращался. Запретил врач. Реми уже не помнил, какой из них. Он столько видел этих врачей! Но теперь больше никто не помешает ему пойти на кладбище. Как знать, может быть, мамочка каким-то мистическим способом будет извещена, что ее сын начал ходить, что он стоит на своих собственных ногах у ее могилы, рядом с ней. Очевидно, что никто не должен об этом знать. Даже Раймонда. Есть вещи, которые ее не касаются, к которым она больше не имеет отношения. Начиная с сегодняшнего дня, Реми перестает им принадлежать. У него появилась своя личная жизнь.

Скрипит выходящая на улицу дверь, и Реми оборачивается. Раймонда! Увидев его там, перед оранжереей, она тоже испускает легкий крик. Она застывает на месте, и именно он вынужден преодолеть отделяющее их пространство. И тот и другой чувствуют себя смущенными. Возможно ли, что эта женщина, такая рафинированная, такая элегантная, обязана была… Еще вчера она помогала ему садиться на кровать; в некоторые дни она его кормила… Он с опаской протягивает руку. Ему хочется попросить у нее прощения.

Раймонда смотрит на него точно таким же взглядом, какой недавно был у Клементины, потом она машинально протягивает ему свою руку в перчатке.

— Реми, — говорит она. — Я вас не узнаю. Вы сумели…

— Да. Без труда.

— Как я рада!

Чтобы лучше рассмотреть, она слегка отстраняет его от себя.

— Какая трансформация, мой маленький Реми!

— Я больше не маленький.

Она внезапно улыбается.

— Для меня вы всегда будете малышом…

Он резко ее обрывает:

— Нет… Особенно для вас.

Он чувствует, как загорелись ее щеки, и неловко берет ее руку.

— Извините меня… Я пока еще не знаю, что со мной происходит… Я немножко стыжусь всего того, что вам пришлось выдержать со мной… Я был нелегким больным, не так ли?

— Теперь это закончилось, — говорит Раймонда.

— Хотелось бы… Вы мне позволите задать вам вопрос?

Он открывает дверь оранжереи и пропускает молодую женщину вперед. Тяжелый, затхлый воздух, пахнет размокшим деревом. Они медленно идут по центральной аллее, и по их лицам скользят зеленоватые отблески.

— Кому пришла в голову идея пригласить знахаря? — спрашивает он.

— Мне. Официальная медицина никогда не внушала мне доверия, а раз врачи рассматривали ваш случай как безнадежный, ничего не стоило попытаться…

— Я не то хотел сказать. Раймонда, неужели вы и в самом деле думали, что я специально притворялся больным, чтобы не ходить? Она останавливается у какого-то дерева, задумчиво хватает нависавшую низко ветку и притягивает ее к своей щеке. Она размышляет.

— Нет, — наконец, говорит она. — Но вы представляете себе, какой вы испытали шок, когда умерла ваша мать?..

— У других детей тоже умирают матери, но их от этого не разбивает паралич.

— Но, мой маленький Реми, затронуты были не ваши ноги, а ваш мозг, ваша воля, ваша память. Паралич служил вам чем-то вроде убежища.

— Сказки какие-то!

— О, нет! Только знахарь Мильзандье объяснил нам, что с вами произошло.

Он считает, что теперь вы очень быстро поправитесь.

— Выходит, он меня еще не совсем вылечил.

— Да нет, увидите, вы станете нормальным человеком. Еще несколько сеансов, и вы сможете заниматься спортом, плавать, делать все, что угодно. Все зависит от вас, от вашего желания. Мельзандье нам сказал: "Если он любит жизнь, я за него ручаюсь. " Это буквально его собственные слова.

— Легко сказать, — бормочет Реми. — Вы в это верите, в эти его флюиды?

— Ну да, верю… Доказательство налицо.

— А отец? Он доволен?

— Реми! Почему, когда вы говорите об отце, вы становитесь таким злым?

Если бы вы знали… Он был так взволнован, что даже не мог поблагодарить.

— А сегодня утром он был так взволнован, что даже не зашел взглянуть, как я провел ночь. А вы, Раймонда?

Своей надушенной рукой она прикрывает ему рот.

— Молчите!… Вы собираетесь говорить глупости… Мы получили указания. Мы должны были оставить вас одного. Такой эксперимент.

— Если бы я знал…

— И что? Может быть, вы бы продолжали лежать? Чтобы нас позлить?.. Вот какой вы, Реми!

С опущенной головой он пинает ногами камешки. Пальмовым листом Раймонда щекочет ему ухо.

— Улыбнитесь же, мальчишка! Вы должны быть таким счастливым!

— Я счастлив, — бурчит он. — Я счастлив, счастлив… Если я буду все время это повторять, вы увидите, что в конце концов, это станет правдой.

— Ну что с вами, Реми?

Он поворачивает голову, чтобы она не заметила его слез. Он все же достаточно большой, чтобы не пускать нюни.

— Вы не очень то со мной любезны, — продолжала она. — Я вышла, чтобы купить вам книгу. Смотрите: «Чудеса силы воли». Тут куча забавных историй. Автор утверждает, что путем концентрации психической энергии можно воздействовать на людей, животных и даже на предметы.

— Спасибо, — говорит он. — Но я думаю, что с развлечениями такого рода покончено. Теперь отец захочет, чтобы я серьезно начал работать.

— Ваш отец не палач. Я даже могу доверить вам один секрет, если вы мне пообещаете молчать… Обещаете?

— О, да… Но я вам могу заранее сказать, что это меня не интересует.

— Спасибо… Так вот, он намеревается вас отправить в Мен-Ален.

— Если я правильно понял, он вам рассказывает обо всех своих делах.

— Мой маленький Реми, вы просто смешны.

Они смотрят друг на друга, не говоря ни слова. Реми вытаскивает платок, вытирает краешек скамейки и садится.

— Вы распоряжаетесь мною, как вещью, — с горечью произносит он. — Вы даже меня не спрашиваете, хочу ли я уезжать из Парижа или нет. Вы постоянно интригуете за моей спиной. Вчера это был знахарь. Завтра это будет… А если я хочу остаться здесь, а!

— Если вы будете разговаривать со мной таким тоном…

Она делает вид, что уходит.

— Раймонда… Раймонда… Я вас умоляю… Вернитесь… Я устал. Помогите мне!

Как она быстро повиновалась, мгновенно! Похоже, она сразу же не на шутку обеспокоилась. Он тяжело поднимается, цепляется за ее руку.

— Кружится голова, — шепчет он. — ничего… Я еще не слишком крепок… Если я туда поеду, вы отправитесь с нами?

— Что за вопрос!… Реми, вам не следует долго оставаться на ногах.

Он слегка улыбается и выпускает ее руку.

— Я специально заставил вас вернуться, — признается он. — совсем не устал… Не сердитесь на меня… Подождите, Раймонда! Вам будет приятно, если нас застанут здесь вдвоем?

— Что вы хотите сказать?… Вы действительно сегодня утром просто смешны, мой маленький Реми…

— О! Хватит называть меня маленьким Реми… Признайтесь, что если бы я не был больным, вы бы даже на меня не взглянули… Что я для вас, Раймонда?.. Вы только что сказали: мальчишка. Вам платят за то, чтобы вы занимались этим мальчишкой, возили его на коляске, и особенно за то, чтобы вы за ним следили. А по вечерам вы пишите рапорт, вы даете отчет моему отцу. Скажите, что это не правда.

— Вы меня огорчаете, Реми.

Он на мгновение умолкает и чувствует, что у него вспотели руки в карманах. Потом с мягкой улыбкой он добавляет:

— Это не профессия, Раймонда. Целыми днями ухаживать за таким малым, как я, рядом с типом, который напоминает могильщика, и ворчащей по любому поводу старой служанкой. На вашем месте я давно бы уехал…

— Да что это вы устраиваете сцену! — не выдерживает Раймонда, — Ну-ка, пошли… Дайте мне руку… И не нужно делать такой обиженный вид. Честное слово, можно подумать, что вы такой несчастный!… Нет, Реми, я не рассказываю все вашему отцу.

— Вы клянетесь?

— Клянусь.

— Тогда…

Он наклоняется к ней. Его губы касаются щеки молодой женщины.

— Реми!

— Что!… Раз об этом никто не узнает… А если вы мне не позволите это сделать, я чувствую, что мне снова станет плохо. Вам придется привести сюда Клементину.

Разозлится ли она на него? Смотря в сторону двора, она учащенно дышит. Ее глаза блестят. Раймонда быстро проводит языком по губам. Ее рука ищет ручку двери.

— Если вы не хотите больше быть серьезным… — начинает она.

Он победил. Впервые он непринужденно улыбается.

— Раймонда… Это просто, чтобы вас отблагодарить… за знахаря… Ну вот. И это все. Не нужно на меня дуться.

Она отпускает руку и после небольшого колебания приближается к нему.

— Вы становитесь невыносимым, — вздыхает она. — Нам лучше вернуться.

Он берет ее за руку. Нужно спуститься на несколько ступенек, чтобы из оранжереи попасть в котельную, откуда следующая лестница ведет в прихожую. Оттуда они проходят прямо в гостиную, и Раймонда раскладывает на столе книги.

— Неужели в самом деле нужно заниматься? — спрашивает Реми. — Сейчас полдень. Скоро придет отец. И потом, знаете, математика… с моей-то памятью… Вы говорили знахарю о моей памяти? Я все начисто забываю, и, уверяю вас, я в этом не виноват. Я, наверное, скоро снова пойду к этому дяде. Мне кажется, у меня есть куча вещей личного характера, чтобы ему рассказать.

— Не знаю, будет ли ваш отец…

— Снова отец! — бросает Реми. — Само собой разумеется, он меня любит. Ради меня он отдает последнюю копейку… Между нами, у него есть, что отдавать. Но, в конце концов, разве я его пленник?

— Молчите… Если Клементина вас услышит…

— Ну и что, пусть слушает! Пусть идет и все ему расскажет…

Со скрипом открываются входные ворота. По двору мягко проезжает длинный бежевый «хочкис», и у Реми было время заметить, как в бледных лучах солнца по проспекту бесшумно скользят машины. Потом из лимузина вылезает Адриен, закрывает тяжелые створки и запирает их на засов, словно и среди бела дня они боялись воров!

— Я вас покидаю, — говорит Раймонда.

Реми даже не слышит, как она выходит. Через окно он смотрит, как отец помогает выбраться из машины дяде Роберу. Они о чем-то спорят. Они все время спорят. Дядя, естественно, тащит с собой свой портфель. Не успев выйти из машины, он начинает похлопывать по нему ладонью. Без сомнения, его аргументы были там.

Цифры… Цифры… Он верит только в цифры. Сейчас он усядется за стол и будет приводить в порядок цифры. Он вытащит ручку, записную книжку, отодвинет в сторону тарелки, бутылки, и будет с пеной у рта доказывать, что… Реми поднимается. Черт, нужно отсюда сматываться! Сменить обстановку! Но в конце концов, что может удерживать Раймонду в этих стенах? Ведь ей всего двадцать шесть. Ее примут в любой дом, где нуждаются в опытной сиделке, чтобы ухаживать за больными… Дядин голос теперь доносится из прихожей. Он говорит густым баритоном, слегка при этом задыхаясь. Дядя всегда вынужден был бежать за своим братом, который получал удовольствие в том, что, когда тот находился рядом, специально шел размашисто и быстро. В сущности, эти двое, они не так уж любят друг друга. Реми зажигает сигарету и, чтобы сохранить самообладание, прислоняется спиной к камину. Он пока еще чувствует себя хрупким и уязвимым. Внимание! Они идут.

— Здравствуй, дядя. Как дела?

Нет, он все-таки ужасно комичен со своими овернскими усами и большими бледными, постоянно трясущимися щеками. Он с недоверчивым видом, слегка склонив голову, застывает на месте.

— Глядите! Он ходит.

Реми небрежно делает несколько шагов, коротким движением откидывает прядь волос. Наблюдая за своим отцом, он замечает, что тот побледнел и у него на лице появилось такое же выражение страха, какое было недавно у Клементины.

— Вот это да… великолепно! — говорит дядя. — У тебя все прошло? Не насилуешь себя? Ну-ка, посмотрим, как ты пройдешь до окна.

Он хмурит брови так, словно, старается разгадать, как Реми проделывает этот трюк. Он вытирает платком лысину и строго смотрит на брата.

— Как это ему удалось?

— Пассы… Руками… вдоль ног.

— И ему не делали облучения?

— Нет. Через пять минут он ему просто сказал: "Вы можете ходить. "

— Ладно, — говорит дядя. — Но… как долго это будет действовать?

— Он гарантирует.

— О, гарантирует! Он гарантирует! В конце концов, черт с тобой. Если ты доверяешь таким людям… Какие лекарства он ему прописал?

— Никаких. Только упражнения. Свежий воздух. Я собираюсь его отправить в Мен-Ален. Он мог бы там гулять по парку.

— А ты не боишься, что…

Дядя внезапно останавливается, потом очень быстро, с принужденной веселостью продолжает:

— А впрочем… отличная идея! Может быть, и я схожу к твоему знахарю проконсультироваться по поводу моей астмы.

Он смеется и подмигивает брату.

— К несчастью я сделан из вещества, над которым трудно творить чудеса. У меня нет веры… Он дорого тебе обошелся?

— Он ничего не взял. Заявляет, что у него нет права извлекать выгоду из своего дара.

— Да этот тип просто сумасшедший! — говорит дядя.

И осененный внезапной идеей, он, понизив голос, прибавляет:

— А ты не думал о том, чтобы рассказать ему о?.. А? Кто знает?

— Я тебя прошу, Робер.

— Хорошо. Я не настаиваю… Ладно, дети мои, я вами доволен. Слушай, Этьенн, это надо спрыснуть!

Не ожидая остальных, он проходит в столовую. Слышится звон стаканов. Реми приближается к отцу. Тот весь как-то зажат и отстранен от всего, что его окружало. Теперь Реми с ним одного роста. У него появляется абсурдное желание взять его за руку, пожать ее, как мужчина мужчине, чтобы устранить это невидимое препятствие, которое отделяло их друг от друга сильнее, чем стена.

— Папа.

— Что?

И все на этом закончилось. У Реми больше нет смелости. Он снова чувствует, как все у него внутри затвердело. Он оборачивается и видит дядю, который направляется к ним с подносом в руках.

— Чертов Реми, слушай, раз ты стал мужчиной, открывай бутылку. Твой знахарь, надеюсь, не запретил тебе аперитивы. Ну, за удачу… Желаю тебе выбраться из этой передряги, мой бедный Этьенн.

— Это решено? — бормочет Вобер. — Ты нас покидаешь?

— Я вас не покидаю. Я просто беру на себя это дело в Калифорнии. И все… Повторяю, ты вот-вот пойдешь ко дну. У меня есть рапорт Бореля. Ты ведь не можешь отрицать цифры…

Он хлопает по своему портфелю. Реми отходит к окну и смотрит во двор. Адриен с закатанными рукавами ходит вокруг машины. Показывая пальцем на руль, Раймонда ему что-то объясняет. Они смеются. Реми прислушивается, но дядин голос заглушает все остальное.

 

Глава 2

Шарлатан! Скорее нечто вроде мелкого чиновника. Неряшливый, крошки табака на жилете. Из одного кармана в другой — толста цепь из какого-то светлого металла. Вульгарное лицо со следом ожога на левой щеке, как будто когда-то ее гладили и забыли на ней утюг. Близорукие глаза, которые увлажнялись и немного косили, когда он протирал свое пенсне о край рукава. Квадратные, тяжелые руки. Он их часто скрещивал у себя на животе, словно для того, чтобы его поддержать. И однако, у большинства людей, которые с ним сталкивались, возникало желание выложить ему начистоту все, что накопилось внутри, беспорядочно мешая дурное с хорошим, потому что, похоже, жизнь и его здорово потрепала. Среди вещей, которые валялись в его кабинете, можно было встретить и толстенные талмуды, и старую пишущую машинку, и распятие, которое, судя по всему, просто выстругали ножом, и трубки, валявшиеся в разных углах комнаты, и наконец, какую-то целлулоидную куклу, сидящую на стопке регистрационных карточек. Он слушал Реми, балансируя на ножках стула, и Реми, не переставая говорить, все спрашивал себя, был ли он достаточно интеллигентен, и стоит ли его называть доктором или просто мсье.

— Как давно вы стали сиротой?

Реми подпрыгнул от неожиданности.

— А разве отец вам не объяснил?

— Все же, расскажите.

— Да достаточно давно… Моя мать умерла в мае 1937. Начиная с этого момента я…

— Позвольте, позвольте! Вам, выходит, сразу не сообщили, что ваша мать умерла.

— Нет. Учитывая то состояние, в котором я находился, они предпочли подождать. Сначала мне объяснили, что она уехала путешествовать.

— Иначе говоря… ваша болезнь предшествовала тому моменту, когда вам сообщили это фатальное известие. Вы были «уже» ею поражены, прежде чем его узнали, и допуская, что горечь утраты и эмоциональное волнение еще усугубило ваше состояние, остается предположить, что, вероятней всего, смерть вашей матери не имеет никакого отношения к нервному припадку, который вас сразил.

— Не знаю. Мне только известно, что это было приблизительно в одно время… Но ведь мой отец должен был вам все рассказать…

— Он мне объяснил, что вас нашли в глубоком обмороке в парке вашего имения в Мен-Алене. И вы ничего не запомнили из того, что предшествовало вашему падению.

— В самом деле. Я часто пытался вспомнить… Я, должно быть, играл; я бежал и на что-то наткнулся.

— Однако, похоже, на вашем теле не было следов удара; вы вовсе не ударились… Неужели в вашей памяти не осталось пусть даже очень слабого образа, предшествующего обмороку?

Реми жестом показал, что он ничего не помнит.

— Все это было так давно… Знаю только, что на протяжении нескольких недель я лежал весь скрюченный, как…

— Как зародыш в чреве матери?

— Да, возможно.

— А перед этим у вас были проблемы с памятью?

— Трудно сказать… Я был совсем маленьким.

— Вы умели читать и считать?

— Да, немного.

— А как это выглядит сейчас, если поточнее?

— Я все забываю. Например, моя учительница, мадемуазель Луан, мне что-то сегодня объясняет, а завтра я уже не умею это делать. Я часто забываю то, что она мне объясняет накануне.

— А что вы легче всего забываете?

— Математику.

— У вашего отца техническое образование?

— Он закончил Высшую политехническую школу. Он внушил себе, что я должен быть таким же хорошим математиком, как и он. Он хочет, чтобы я походил на него во всем.

— Отдохните немного, мсье Вобер.

Знахарь встал, прошел за спину Реми, положил ему руку на голову. Они слышали, как в соседней комнате шумно играют дети. Что-то катилось по полу. Наверное, механическая лошадка. Рука начала плавно двигаться по голове Реми.

— Расслабьтесь… Вот так… Не волнуйтесь. Теперь вы похожи на ваших ровесников. Вам восемнадцать лет, не так ли?

— Да.

— Разве вы не могли бы немного попутешествовать? Чем занимается мсье Вобер?

— Мой отец занимается импортом цитрусовых. Он владеет большой компанией в Алжире.

— Отлично! Попросите его, пусть он вас туда отошлет на два-три месяца… Что? Вы боитесь отказа?.. Он так строг?

Реми чувствовал, что начинает краснеть.

— Не в этом дело, — прошептал он. — Я не смогу ничего сделать в одиночку… За меня всегда все делали другие…

Человек, стоящий позади него, начал смеяться низким утробным смехом, который почему-то приятно было слышать. Его рука опустилась на плечо Реми.

— Вы боитесь, что у вас не хватит энергии? — сказал он. — Ничего не бойтесь. Просто постарайтесь сильно это захотеть… изо всех сил. Говорите себе: я это могу! Я это могу! Поверьте мне: сила воли способна на все. К тому же, я вам буду помогать. Я буду думать о вас.

— Но… Когда я буду далеко?..

— Расстояние не имеет значения. Для духа не существует расстояний.

Странно было слышать такие слова в устах человека, от которого пахло табаком и грязным бельем, и у которого руки и пальцы, как у простолюдина, вульгарно заросли рыжим пушком. Он снова уселся за стол, поиграл некоторое время распятием, которое ему, в конце концов, удалось установить в равновесии вдоль каретки печатающей машинки.

— Ваше заболевание — это классический случай. Не старайтесь его понять. Вы слишком интересуетесь собственной персоной. Все вы в этом похожи… Однако, если вы потеряете к себе доверие, если вас снова будет мучить тоска и безысходность, возвращайтесь ко мне… Просто приходите со мной поболтать… Вы увидите… Успокоение придет само по себе… Я вам это обещаю.

Внезапно открылась дверь и на пороге появился ребенок.

— Франсуа, будь умницей, — сказал он. — Слушай, возьми куклу… сядь в сторонке и постарайся поменьше шуметь.

Он ущипнул малыша за шею, когда тот проходил мимо, и улыбнулся Реми.

— Попутешествуйте немного, — сказал он. — Это всегда полезно… И не только для вас.

Реми встал, и знахарь протянул ему руку. Нужно ли ему предлагать деньги? Или просто поблагодарить? Реми предпочел уйти, не сказав ни слова. В зале ожидания, в коридоре вплоть до лестничной площадки толпился народ. У него вызвало легкое омерзение все это сборище калек, которые полушепотом о чем-то спорили между собой. Некоторые из них были забинтованы. Спускаясь по лестнице, Реми обнаружил в себе какую-то ненависть к многолюдным сборищам, к толпам людей, где его то и дело касались и толкали незнакомые люди. Он спешил снова обрести свое одиночество, он больше не мог этого выносить. Этот толстяк отлично все понял. Нужно срочно уезжать отсюда! Но что он там увидит? Склады Вобера, конторы Вобера, служащих Вобера! И незнакомые ему люди почтительно будут покачивать головой: «О, так вы сын самого Вобера!» Реми медленно продвигался по краю тротуара; сумеет ли он, по крайней мере, взять себя в руки, чтобы остановить такси? Он смотрел на солнце, на плечи прохожих, и это было приятно. Приятно было просто шагать по улице, но все же это было вовсе не то, что он себе представлял… Когда он был маленьким, и его возили в инвалидной коляске, он чувствовал себя более сильным, более уверенным. Он, например, заставлял людей оборачиваться ему вслед и уступать дорогу; он почему-то вдруг вспомнил девочку из парка Ранла, которая подарила ему букет фиалок.

Реми поднял руку. Слишком поздно. Такси прошло мимо. Еще один взмах руки. С тем же результатом. Он, однако, не мог поехать в метро. Он даже не знал, как оно устроено, это метро. Он знал мир, город, в котором он жил, только по иллюстрациям в журналах. И теперь все эти картинки беспорядочно смешались у него в голове. Там были и небоскребы, и большие пассажирские теплоходы, китайские и африканские пейзажи или иногда фотографии Елисейских полей, площади Оперы вечером после концерта, но там не было маленьких бистро, темных, но чистеньких и свежих, антикварных магазинчиков, мясных лавок с монументальными витринами, увешанными тушами животных, — все это было для него новым, волнующим, и одновременно в этом открывающимся перед ним веселом и пестром мире чувствовалась какая-то неопределенная, смутная опасность. Как животное вдали от своего логова, Реми ощущал себя слегка обескураженным шумом, движением, всем этим водоворотом запахов и звуков, в который он внезапно попал.

— Эй!

Перед ним с визгом остановилось такси, старый желтоватый «рено» с сомнительными засаленными сидениями. Реми колебался. В самом деле, должен ли он это делать?.. Это так далеко!… Сможет ли он там купить цветы? И эта жалкая тачка!… Шофер приоткрыл дверцу. Ладно.

— Кладбище Пер-Ляшез. Центральный вход.

На этот раз Реми решился. Вот уже три дня он в нерешительности бродил вокруг стоянок такси. В сущности, не было особой срочности в этом рандеву с мертвой. Он даже толком не знал, хотелось ли ему ехать на кладбище. Могила… Сама по себе она не имела большого значения. Мертвые… Клементина утверждала, что они где-то обитают. Будучи ребенком, Реми выучил несколько молитв. Конечно, теперь он их забыл. Также, как и все остальное.

Он не ощущал в себе необходимости молиться за маму, но он думал о ней с нежностью, потому что она была неотделима от его детства. Она принадлежала к миру, который существовал «до этого». И внезапно Реми осознал, что в доме больше ничего не осталось с того времени, которое он называл «до этого». Мамина одежда, ее вещи — ведь, в конце концов, у нее было много драгоценностей, безделушек — что с ними случилось? Их, должно быть, перевезли в деревню, в Мен-Ален. Забавно будет полазить по чердаку, порыться там среди старых вещей. Еще один дом, в котором Реми обитал, в сущности его не зная.

Такси выехало на какую-то грохочущую улицу, и у Реми создалось впечатление, что он пересекает незнакомую страну. Если с ним здесь что-то случится, что нужно будет сделать, чтобы попасть на авеню Моцарта? «Я это могу!» — подумал он. Но это, возможно, лишь слова? Что-то вроде талисмана? Этот человек казался таким уверенным в себе.

Такси подрулило ко входу и остановилось. Пер-Ляшез. Почему Реми все время воображал себе какое-то мрачное место? Он увидел перед собой две открытые чугунные двери, лужайки с бордюрами из хризантем, и с обоих сторон как отдаленный рокот, как неуловимая вибрация воздуха чувствовалось дыхание города. "Я могу, " — повторил Реми. Он расплатился с таксистом, пересек улицу и вошел в узкую темную цветочную лавку, похожую на деревенский дом; казалось, черепичная крыша ее вот-вот раздавит. Он купил букет гвоздик и, выйдя из лавки, тотчас пожалел о своем выборе. У него, должно быть, нелепый вид жениха на свадьбе. Но на него никто не обращал внимания. Какой-то человек сгребал в кучу опавшие листья. Он прошел через вход, попытался оживить в себе впечатления тех дней. Вот аллея, которая уходила вдаль, как столбовая дорога… Нет, он ее не узнавал. Зачем он сюда приехал со своими цветами, похожий на гостя, которого больше не ждут. Из здания напротив вышла женщина в трауре, и Реми прочел на табличке «Отдел захоронений». Ему, без сомнения, здесь могут дать справку. Он толкнул дверь, торопливо и сердито спросил:

— Могила Окто, пожалуйста?

Сторож посмотрел на гвоздики, потом на Реми.

— Вы хотите знать, где находится могила?

— Да, — нервно ответил Реми.

— Окто, вы можете назвать по буквам?

— О… к… т…

— Достаточно… О… к… Так, посмотрим, о… к…

Хранитель порылся в регистрационных книгах, открыл одну из них, и его палец заскользил по страницам.

— О… к… Оброн… Олер… Окто… Ага, вот. Окто Луиза Анжель… Участок № 7, номер…

Он встал и показал пальцем в окно.

— Это очень просто. Видите аллею… не центральную, а ту, которая идет прямо перед нами. Следуйте по ней до Шмен Серре, которая пойдет направо. Ваша могила будет слева пятая по счету.

— Спасибо, — пробормотал Реми. — Но… простите, вы правильно сказали: Окто Луиза Анжель?

Хранитель склонился над книгой и ногтем подчеркнул имя.

— Да, Окто Луиза Анжель… Это не то?

— Нет, нет. Это моя бабушка, но… после?

— Что после?

— Разве там нет другого имени?

— Нет. Это последнее захоронение. После этого у меня идет могила Отман, не имеющая отношения к Окто.

— Вы, должно быть, сделали ошибку. Там есть наверняка Вобер, Женевьева Вобер… Ее похоронили несколько месяцев спустя в том же склепе… 30 мая 1937 года.

Хранитель спокойно перечитал.

— Сожалею, — сказал он. — Прямо перед этой записью у меня стоит Окто Эжен Эмиль…

— Да, это мой дедушка… В конце концов, это невозможно. Здесь наверняка какая-то ошибка, должно быть, забыли записать.

Реми положил свой букет на конторку, обошел стол и, в свою очередь, прочитал: Окто Луиза Анжель…

— Это можно легко проверить, — сказал хранитель. — Достаточно справиться во «входном регистре».

— Прошу вас.

— Какое число вы сказали?

— 30 мая 1937 года.

Хранитель положил на регистрационную книгу фолиант гигантских размеров и начал его листать.

Реми то скрещивал, то разнимал руки. Дрожащим голосом он добавил:

— Мадам Вобер Женевьева Мари, рожденная Окто.

— Нет, — сказал хранитель. — Посмотрите!… Этого имени нет 30 мая. А у вас нет другого фамильного склепа?

— Есть, рядом с Шатору, в Мен-Алене.

— Тогда все понятно. Вы просто перепутали.

— Невозможно. Там фамильный склеп моего отца. Я уверен, что моя мать похоронена здесь.

— Вы присутствовали на похоронах?

— Нет. В то время я был болен. Но я чуть позже приходил на могилу.

— Ну что я могу вам ответить? Вы посмотрели книги… Вы все еще хотите пройти к склепу?.. Справа будет Шмен Серре… мсье, не забудьте ваши перчатки.

Реми шел по аллее между могил. То тут, то там он видел людей, которые останавливались перед какой-нибудь плитой. Им повезло! Их мертвые были на своих местах. В то время, какон!… Он, однако, был уверен, что они приезжали на именно на Пер-Ляшез. К тому же, зачем им нужно было хоронить маму в другом месте? Но регистрационные книги… Он их видел сам, официальные записи ведутся безошибочно. Тут не может быть никаких подвохов. Справа он увидел Шмен Серре. Он посчитал могилы. Хранитель сказал: пятая. Это был простой камень с уже изъеденной временем надписью: «Гробница Окто». Сквозь слезы Реми почти ничего не видел. Так кто же все-таки лежит под этим камнем? Как это узнать? Выходит, они все ему лгали? Ах, зачем сегодня такое праздничное солнце? Если бы было пасмурно, Реми, возможно, мог бы узнать могилу, вспомнить какие-нибудь ранее замеченные и потом забытые детали. Но этот облупившийся камень, на котором колыхалась тень кипариса, ничего не говорил его памяти. И соседние могилы не порождали никакого отклика: Грело… Альдебер… Жусом… Реми огляделся вокруг. Куда он мог бросить свой букет, когда он был тут в детстве? На чье тело? На каком кладбище? Слезы высохли на его щеках. Он был неспособен сделать малейшее движение. К чему желать то или это, если судьба по-прежнему продолжает измываться над ним? Одно время благодаря этому знахарю, он поверил… а затем его ожившие ноги привели его к этой абсурдной гробнице. Другой на его месте наверняка нашел бы могилу своей матери. А он!… Он был обречен на невероятные проишествия, которые случались с ним в самых обыденных ситуациях, на странную, непонятную жизнь; его на каждом шагу подстерегали какие-то дикие, изощренные испытания. Даже не стоит труда защищаться.

Кто-то повернул на аллею. Реми пошел назад. Это очевидно, что никто ему не скажет правду. Раймонда?.. Она у них служит только пять лет. Клементина?.. Всегда сварливая, недоверчивая, до предела обидчивая, усматривающая насмешку или скрытый намек в самых безобидных словах… Дядя?… Да он просто посмеется над ним. Мама теперь не идет в расчет в этом доме. Ее уже давно забыли. Реми подумал об отце, который постоянно ходил с убитым видом. Что ему сказать? Что у него спросить? Действительно ли он любил маму? Вопрос показался Реми ужасным. И однако… Разве мог этот холодный, педантичный, замкнутый человек кого-либо любить? Он не часто упоминал об умершей. Однако, когда это случалось, он говорил: «Твоя бедная мать», и никогда: «Женевьева». Но в его голосе при этом всегда появлялся какой-то оттенок печали. Реми остановился. Была ли это на самом деле печаль? В любом случае, не безразличие. Скорее сожаление, что мама умерла прежде, чем они смогли уладить какой-то серьезный спорный вопрос… А Адриен слишком хорошо вышколен… Этот поостережется обсуждать дела своих хозяев. Все очень просто. Реми снова оказался в одиночестве. Во второй раз он стал сиротой. «Это мое призвание, — с горечью сказал он себе. — Сиротство — это специально для меня. Это мне отлично подходит. И я великолепно с этим справляюсь». Он почувствовал, как его переполняет гнев ко всем людям, которые по-настоящему живут нормальной, счастливой жизнью. Опустив глаза, он увидел свой букет, который он забыл положить на могилу. Реми его швырнул на ступеньки какого-то претенциозного подобия греческого храма с начертанной золотыми буквами надписью:

Огюст Рипай — 1875-1935

Кавалер Ордена Почетного Легиона

Член Министерства народного образования

Ты был хорошим мужем и добрым отцом

Вечно скорбим

У Реми появилось желание, чтобы его букет превратился в бомбу, чтобы все кладбище с его крестами, его гробами, его костями, его регистрационными книгами, его тишиной и покоем взлетело в воздух. Держа руку на груди и чувствуя, что ему становится трудно дышать, он пошел прочь. Когда он подошел к выходу, сторож отдал ему честь. Два пальца к козырьку. Возможно, с небольшой долей иронии, но теперь весь мир смотрел на Реми с иронией. Он узнал улицу, по которой недавно поднималось такси. Улица Рокетт. Это было написано на табличке. Она спускалась вниз, туда, где в голубой дымке двигались люди, шумели машины, где пульсировала жизнь, и Реми еще раз остановился. В глубине маленького кафе беседовали два служащих похоронного бюро. Он вошел туда, положил руки на стойку.

— Коньяк!

Никто не удивился, и он почувствовал от этого смутное облегчение. Попивая белое вино, служащие говорили о приближающейся забастовке. Коньяк был неважный, он обжигал горло, и Реми вспомнил историю одного калифа, который ночью уходил из своего дворца и с наслаждением инкогнито наведывался в грязные притоны и злачные места. Неужели и он вынужден убегать из дома по ночам, чтобы ходить на кладбище? Гнев снова ударил ему в голову. Он швырнул на стойку банкноту, и не допив коньяк, снова оказался на улице с одним и тем же вопросом в голове: "Что я делал в момент смерти мамы? " Какой-то тупик. В то время он был болен. Ему сказали, что мама путешествует, потом ему сообщили, что она умерла и больше не вернется, но ничего страшного, умирать не больно… Это просто долгий сон. Все люди должны умереть, даже дети; ведь когда они вырастают, они становятся старыми, такими же старыми как бабушка. Бабушка тоже ушла из жизни несколькими днями раньше мамочки. Теперь они вместе на небесах, и оттуда они наблюдают за маленьким Реми. Но, утешая Реми, Клементина почему-то плакала. Она его пугала. Разве может он забыть, что на протяжении долгого времени он часто внезапно просыпался по ночам и в ужасе вскакивал на постели, так как ему чудилось, будто он слышит в комнате мамины шаги? Чуть позже Клементина ему объяснила, что мама умерла в результате ужасного приступа аппендицита… Только Мильзандье был прав. Мама не виновата в том, что он оказался калекой. Что же тогда?.. Кто в этом виноват?.. Какая-то наследственная болезнь? Но в этой семейке все были такие здоровяки… А с маминой стороны? В действительности именно в этом вопросе он был намного меньше информирован… Он ничего не знал о своих родственниках по материнской линии… Более того, даже о маме он ничего не знал… абсолютно ничего!

Реми продвигался по узкому, заставленному лотками тротуару. Да, он решительно не любит эти народные кварталы, где из каждой подворотни тебе бьет в нос пресный запах нищеты. Почему?.. Почему он заболел? Если это не произошло в результате потрясения от утраты близкого человека, то в результате чего?.. Отец всегда ему говорил: « Мой бедный Реми, ты рассуждаешь, как ребенок!» Ну вот, теперь он рассуждает, как взрослый. Этот паралич не случился сам по себе, беспричинно. Симуляция? Слишком просто. Здесь было что-то другое. Но что?.. Он отогнал какую-то приблудную собаку, которая начала обнюхивать его ноги. Очевидно, что маму должны были похоронить где-то в другом месте, а не на Пер-Ляшез. Но почему, раз у Окто был там семейный склеп? Может быть, потому что мама пожелала лежать в той же могиле, где однажды к ней присоединится ее муж. В этом нет ничего невозможного…

— Пшел!

Собака отбежала в сторону, но Реми почувствовал, что через мгновение она снова начала преследовать его по пятам. Он постарался подавить в себе ярость. Смешно расстраиваться из-за пустяков! Согласен, болезнь сделала его раздражительным, но разве его не уверяли в том, что он вылечится?.. Итак, маму похоронили в другом месте. И, чтобы не углубляться в ненужные и болезненные детали, они продолжали говорить Реми о Пер-Ляшез. Вот настоящее объяснение. Реми сжал кулаки, начал искать глазами какую-нибудь палку, чтобы покончить с этой проклятой собакой. Гневно сверкнув глазами, он резко обернулся. Собака прыгнула в сторону, на шоссе, и у нее уже не было времени вскочить обратно на тротуар. Реми услышал, как завизжали тормоза. Машина мягко два раза качнулась, потом снова набрала скорость.

— Так ей и надо, — сказал какой-то голос.

Сразу же вокруг собралась толпа, все склонили головы, разглядывая мертвую собаку. Реми облокотился о стойку двери. Он хотел посмотреть, но что-то ему сдавило горло, как слишком туго завязанный галстук. И, как в тот момент, когда он впервые встал, начали дрожать ноги. Легкое головокружение сделало голову пустой, и у него была только одна мысль: вернуться. Вернуться! Снова оказаться за запертой решеткой в тихом, спокойном доме… Он сделал несколько шагов, и ему показалось, что он шагает по вате.

— Такси!

— Вам плохо? — спросил шофер.

— Пустяки, легкое недомогание.

Ветер, врывавшийся в окошко, трепал прядь его светлых волос. Тошнота прошла. С полуоткрытым ртом и руками, безвольно опущенными на сидение, он некоторое время оставался в полной прострации… Пропавшая могила… Раздавленная собака… Не отдавая толком себе отчет в том, что происходит, он смутно угадывал какую-то скрытую связь между эти событиями. Он не должен был выходить… Спиртное жгло ему горло. Он медленно расстегнул воротник рубашки. Воздух посвежел, и он почувствовал, что они выехали к Сене. Да, деревня пойдет ему на пользу. Нужно туда ехать как можно быстрее, и стараться поменьше думать до отъезда. Он приподнялся на локте, и увидел, как перед его глазами проносится незнакомый город. Он видел фланеров перед лотками букинистов, парочки влюбленных, молодых людей его возраста, споривших на террасах кафе, весь этот запретный для него мир, который ускользал от него, как греза, и какой-то голос все шептал: "Так ему и надо. Так ему и надо. " Он вытер о брюки свои влажные ладони. Что он себе вообразил? И только потому, что собака… Такси затормозило, и услышав характерный звук визжащих по щебню шин, он побледнел и нагнулся, чтобы посмотреть… За чугунной решеткой молчаливый и углубленный в себя стоял его дом. Он приехал.

— Ну, все в порядке? — спросил шофер.

— Спасибо, — буркнул Реми… Оставьте себе сдачу.

Унизительно было платить, считать монеты. Реми пока еще не умел пользоваться деньгами, и у него не было никакого желания этому учиться. Он вошел через маленькую дверь, которую Клементина запирала в девять вечера. Во дворе стояла дядина машина: «ситроэн 15 cv». Огромный «хочкис» тоже был там. Значит, отец вернулся.

В глубине гаража работал Адриен. Он поднял глаза, улыбнулся, показал свои черные руки.

— Извините, мсье Реми. Вы видите, в каком я состоянии. Хорошо погуляли?

— Да, так. Немного устал.

— Господи! Вот к чему вы пока еще не привыкли.

Реми не мог помешать себе восхититься широкоплечей фигурой Адриена. Одетый в старый солдатский китель и галифе, он действительно имел внушительный вид. Сколько ему? От силы тридцать пять. Кроткое лицо человека без проблем. Приятное, доброжелательное лицо. Реми подошел к нему. Он никогда не думал, что Адриен может существовать сам по себе. Шофер был неотделим от автомобиля, он был как бы его продолжением, составной его частью. В этом доме с Адриеном здоровались, даже не глядя на него. С ним разговаривали, думая при этом о чем-то другом, как порой рассеянно говорят по телефону. Эта спесь Воберов! Удивительно, как это Раймонда смогла войти к ним в милость. Реми хотелось бы сказать ему что-нибудь приятное, но он не мог вырваться из круга своих забот. Позже! Сейчас он должен расставить все точки над i, и как можно быстрее… Заложив руки за спину, слегка сутулясь он удалился прочь. Он пришел бы в бешенство, если бы ему сказали, как он был похож в этот момент на своего отца. В прихожей он наткнулся на чемоданы. Что такое? Мы уже уезжаем? Вытирая шею платком, из гостинной, запыхавшись, вышел дядя.

— А, вот и ты… — сказал он. — Поторопись… Я вас отвезу.

— Куда?

— Как куда? В Мен-Ален. И, прошу тебя, поменьше багажа. У меня нет желания торчать где-то на обочине.

— Дядя, вы чем-то недовольны.

— Это из-за твоего отца. Он вот-вот влезет в одно идиотское дело. Напрасно я ему доказываю, что дважды два четыре. Похоже, мсье Этьенн Вобер знает, что делает. Ладно! Если ему это нравится, пусть он сломает себе на этом шею. Но это уже без меня.

— Он с нами не едет?

— Откуда я знаю? Мсье дуется. Да, Реми, твой отец — это еще тот фрукт. Хорошо еще, что он не запретил мне съездить в Тулузу к Ришару, нашему эксперту… Это правда, ты его совсем не знаешь… Когда-нибудь ты поймешь, что это за тип… А теперь пошевелись. Мне придется тащить на себе всю вашу семейку.

— Но… А как же отец?

— О, ты меня утомляешь… Иди и спроси его сам.

— И потом… Я хотел бы быть здесь в день поминовения.

Дядя с нетерпением щелкнул пальцами.

— После возвращения, — сказал он. — Когда мы вернемся, у тебя будет достаточно времени сходить на Пер-Ляшез… Ну, давай, двигайся! Мы уезжаем сразу после завтрака.

Реми поднялся к себе в комнату и уселся на кровати. На этот раз он был полностью разбит. Ничего, подождут. Он откинулся на спину. Итак, это правда. Маму похоронили на Пер-Ляшез. Ладно. Это не самое худшее. Во всем этом было нечто более ужасное. Реми закрыл глаза и снова увидел спускавшуюся от кладбища улицу…

— Реми… Можно войти?

Как будто Раймонда не привыкла входить без разрешения. Она, кстати, уже вошла. Реми услышал, как она приблизилась к кровати.

— Что с вами, мой маленький Реми? Разве вы не знаете, что мы уезжаем?.. Ну-ка вставайте, лентяй!

Потом ее голос изменился, он стал более серьезным и одновременно более ласковым.

— У вас что-то болит? Вы отсутствовали так долго. Я начала беспокоиться… Что с вами? Ответьте мне, Реми.

Он повернулся к стене и прошептал:

— Вы действительно хотите знать?.. Я убил собаку… Теперь вы довольны?

 

Глава 3

Реми не мог оторваться от дядиного затылка, который распадался на две жирные складки воскового цвета; в зеркальце заднего обзора можно было также увидеть его глаз, только один глаз, как на картинах футуристов, но на этой картине он каким-то чудом ожил — несколько секунд глаз смотрел на дорогу, потом, наполовину скрытый под тяжелым веком, он уклонялся в сторону. Реми хорошо знал, на что он смотрит. И Раймонда тоже это знала, так как время от времени она одергивала свою юбку. Реми откинулся на подушки заднего сидения, он старался больше ни о чем не думать, лучше всего заснуть. Почему она уселась впереди? Потому что дядя заставил ее сесть рядом. Однако, разве не чувствовалось, что ей это не было особенно неприятно?.. О, эта загадка лишенных выражения, замкнутых в себе человеческих лиц! Ложь начинается с оболочки, за которой находится смутное и непроницаемое нутро. Как проста была жизнь «до этого». Там был Отец. Правда, общение с ним было не из приятных. Но он приносил свои подарки, сваливал их на кровать, они соскальзывали на пол и Реми казалось, что снова наступало Рождество. Там были Гувернантка, Старая экономка, Шофер. Все были к услугам больного, все существовали только для него. Что с ними происходило, когда они закрывали дверь его комнаты? На протяжении долгого времени Реми не задавал себе таких вопросов. Он интуитивно чувствовал, что они при этом исчезают, как марионетки в своей коробке. Он больше ничего не хотел об этом знать, и ему было бы неприятно, если бы он узнал, что у Раймонды, Адриена и даже Клементины есть своя, скрытая от его глаз личная жизнь, которая проходит где-то на стороне. Теперь же он знал наверняка, что он ошибался; каждый из них замыкался в собственном внутреннем пространстве, доступ куда ему был заказан. Он был для них чужаком, просто посторонним человеком. Для чего тогда ходить? Неужели для того, чтобы постоянно наталкиваться на эти замкнутые в себе, как улитка, существа, надежно укрывшиеся за своими лицами, своими непроницаемыми глазами. Их просто невозможно ничем пронять! Реми тяжело вздохнул.

— Пожуй чего-нибудь, — сказала Клементина.

— Спасибо. Я не голоден.

Эта деревенская привычка есть в дороге! А может, Клементина нарочно хочет вывести его из себя? И почему она делает вид, что не замечает всех этих дядиных уловок? Почему?.. Почему?.. Реми был завален этими «почему», как липкими летающими паутинками во время бабьего лета. И они оставались без ответа. Почему собака бросилась под машину?.. Ладно, она его испугалась. Это объяснение Раймонды, объяснение здравомыслящих людей, которые на самом-то деле боятся рассуждать по-настоящему логично. Чего она испугалась, эта собака? Да ее просто выбросила на шоссе какая-то невидимая сила! Не стоит труда на этом настаивать. Все равно никто ему никогда не поверит. Дорога тянулась до самого горизонта. Ветки кустов, которые подступали прямо к дороге, со свистом бешено хлестали по капоту, и порыжевшие уже листья, как морская пена, разлетались в разные стороны. Реми нравилось это неистовая, сметающая все на своем пути езда. Он часто мечтал о том, чтобы быть роботом, бездушным, защищенным броней и управляемым нечеловеческим разумом механизмом. Кому нужны эти руки, ноги, эти нелепые, немощные члены, которые, как свинец, тянут и накрепко привязывают человека к земле? Иногда он просил принести в свою комнату спортивные журналы и потом часами бездумно разглядывал фотографии бегунов, пловцов, боксеров… Часто на них были сняты подносящие букеты девушки; они протягивали свои нежные, хрупкие лица по направлению к этим струящимся потом звериным мордам, которые склонялись к ним, словно для того, чтобы их растерзать, разорвать на части…

Глаза Реми остановились на изящно изогнутом затылке Раймонды, где под врывавшимся в машину ветром трепетали нежные, как пух, волосики. Потом он перевел взгляд на дядины руки, которые, казалось, ласкают руль, грубые руки мясника с квадратными ногтями. Утопая в каком-то нереальном фосфоресцическом свете, стрелка спидометра мягко дрожала на цифре 110. Можно было поклясться, что она измеряет не скорость машины, а флюиды, истекающие из дядиного организма, этот избыток жизненной силы, пульсацию крови в сосудах. Реми верил во флюиды. Он их чувствовал, как кошка. Лежа больным на своей кровати, он ощущал атмосферу, настроение, которым живет дом, эту скуку нижних комнат вплоть до того, что ему казалось, будто он слышит, как осыпаются листья букета цветов в какой-нибудь вазе, стоящей в гостинной. А по вечерам через открытое на двор окно, он словно нежными прикосновениями пальцев осязал эту немножко торжественную пустоту проспекта; тогда он вылетал из своей комнаты и осторожно продвигался под деревьями вперед… Видел ли его кто-нибудь в такие моменты?.. Его не могли видеть, раз он лежал в своей постели, но несмотря ни на что, какая-то частичка его существа должна была находиться вне дома; иначе он не угадал бы присутствия парочки в темном углу гаража… Это была бонна их соседей Ружье… Чуть позже можно было услышать торопливое цоканье ее каблучков… А еще через некоторое время он открывал для себя сад доктора Мартинона… ветер колыхал занавеску в окне… и пахло разворошенной землей и влажными листьями. Майские жуки и мошки вились вокруг ночных фонарей. А дальше… Реми мог бы улететь и дальше, но он боялся порвать нечто вроде немыслимо тонкой нити, связывающей его уже спящее тело с этим сомнительным, невидимым, рискованным путешествием в мир людей. Одним прыжком через стену он возвращался назад. Что касается его отца, то у него не было флюидов, Реми был в этом уверен. Именно поэтому отец был начисто лишен воображения. И наоборот, Клементина была окружена каким-то пагубным гало, облаком траура и злобы; иногда казалось, что оно растекается по кухне или столовой, как капли туши в воде. Ну а дядя… с ним было сложнее. Он всасывал в себя все живое вокруг него. От него невозможно было оторваться, и при этом у человека, который на него смотрел, возникало непреодолимое отвращение к его жестам, его голосу, к шуму его дыхания, к потрескиванию суставов, когда он сцеплял пальцы… А ведь он был из породы Воберов! Трудно в это поверить! И однако, он с особым выражением на лице любил повторять, только для того, чтобы увидеть, как брат стыдливо опускает голову: « Это я то, в котором течет истинная кровь Воберов!» Реми пристально следил за этой мощной спиной, которая продавливала насквозь сидение, вылазила за его пределы. И все время этот неподвижный глаз в центре зеркальца, словно дядя не доверял никому в этой машине и чувствовал угрозу позади себя… Эстамп… Орлеан… Теперь Лямотт-Беврон… Где-то там, за пределами видимости, Солонь. Раймонда дремала. Клементина очищала апельсин. Реми продолжал смотреть на дядю. И внезапно шум мотора начал утихать. Машина прижалась к правой обочине и еще некоторое время продолжала катиться по инерции.

— Мы останавливаемся? — спросил Реми.

— Да, — бросил дядя Робер. — Я не чувствую своих рук, они, как деревянные.

Машина остановилась под деревьями у пустынного перекрестка. Дядя первым поставил ногу на землю и зажег сигарету.

— Не хочешь прогуляться, сынок? — спросил он.

Реми с раздражением хлопнул дверью. Он ненавидел фамильярность такого рода. Слева какая-то, вся в выбоинах, проселочная дорога тянулась по направлению к небольшому лесочку, над которым летали вороны. Справа был пруд; небо над ним, все залитое светом и одновременно головокружительно пустое, было каким-то необъяснимо грустным. Реми пошел рядом с дядей.

— Ну что, — пробормотал дядя, — как ты себя чувствуешь?

— Да нормально… очень хорошо.

— Если бы тебя правильно воспитали, ты бы уже давно ходил. Всегда укутанный до подбородка… принести тебе то?… принести тебе это?.. Можно было подумать, что им нравилось делать из тебя какого-то беспомощного кретина. Эх, если бы тобой занимался я! Только ты же знаешь отца… Вечно все затягивает, вечно полумеры. Идиот! Нужно иметь доверие к жизни.

Он схватил Реми за руку и до боли ее сжал.

— Слышишь, доверяй жизни! Он провел Реми чуть дальше и понизил голос.

— Между нами, малыш, ты слегка преувеличиваешь, а?

— Что?

— Видишь ли, меня трудно провести на мякине. Если бы у тебя действительно были парализованы ноги, этот добряк со смешным именем, — как вы его теперь называете?.. Мильзандье… Так вот, он мог до святого Сильвестра проделывать свои пассы, и никогда бы не поставил тебя на ноги.

— Поэтому вы меня пытаетесь обвинить…

— Ну вот! Я никого не пытаюсь обвинять. Все время какие-то громкие слова.

Дядя вдруг залился неожиданным для него легким смехом.

— Ты всегда любил, чтобы над тобою кудахтали. Нужно было, чтобы тобой постоянно кто-то занимался. Ты сразу начинал хныкать, если поблизости не оказывалось юбки, за которую можно было держаться. Поэтому, когда у тебя больше не стало матери… О, я знаю, ты скажешь, что ты заболел до того, как об этом узнал… Именно этого я никогда не мог понять.

Реми не мигая смотрел на перекресток, на простиравшийся за ним пруд. Он тоже не понимал. Также, как и Мильзандье. Без сомнения, никто этого не понимает. Реми поднял на него глаза.

— Даю вам честное слово, что я не мог ходить.

— Да нет, оставь себе свое честное слово. Я только хочу тебе показать, что я не так наивен, как думают некоторые. Слушай, если ты действительно меня хочешь понять… Признаюсь, что все время думаю о твоем отце. Вот еще один, который, не подавая виду, внушал тебе эту мысль. Потому что твоя болезнь его чертовски устраивала. Она позволяла ему ловко избегать ненужных разговоров. Каждый раз, когда я брал инициативу на себя или когда я предъявлял ему счета, он разыгрывал из себя человека, по горло заваленного неотложными делами. И он все время отделывался от меня ответами типа: "Попозже… У меня сейчас другие заботы… Нужно что-то делать с малышом… Я как раз должен встретиться с новым доктором… " И чтобы не выглядеть скотиной, я покорялся… В результате мы скоро перейдем на хлеб и воду. Только я могу тебе сказать, что я все же принял некоторые предосторожности.

Реми почувствовал, что он бледеет. «Я его ненавижу, — думал он про себя. — Ненавижу. Он внушает мне ужас. Ненавижу его!» Он резко повернулся и пошел к автомобилю.

Раймонда снова уселась на свое место. Стоя у открытой дверцы, его ожидала Клементина. Ее лицо сплошь усеивали морщины, но маленькие живые глаза ничего не упускали. Проницательные, крошечные, с некоторой долей игривости они быстро перескакивали с одного лица на другое. Когда, скрипнув рессорами, дядя уселся на свое место, она сжала беззубый рот и проворно скользнула в машину. Своей сухонькой ручкой она пощупала его пульс.

— Да не болен я, — проворчал Реми.

Он должен был признать, что дядя не во всем был неправ. Всегда вокруг него крутились какие-то юбки: мама, Клементина, Раймонда… Стоило ему кашлянуть, как ему сразу же прикладывали руку ко лбу, и он слышал осторожный шепот: "Лежи спокойно, малыш. " Он властвовал над всеми, но и они имели над ним неограниченную власть. Почему бы не быть до конца откровенным? Он любил, когда его касались женские руки. Сколько раз он изображал недомогание только для того, чтобы почувствовать рядом с собой шелест платья, запах женского корсажа и услышать, как какой-то голос ему шепчет: «Мой маленький!» И так приятно было засыпать под безмолвным присмотром этих полных беспокойства и нежности лиц. И, возможно, самым беспокойным, самым нежным из них было лицо Клементины. Оно все время было рядом, оно склонялось над ним, когда он спал, дремал, когда просыпался по утрам… И в такие моменты это застывшее, морщинистое лицо было, если так можно сказать, искажено гримасой любви. А потом, как только старушка замечала, что на нее смотрят, она снова становилась желчной, нетерпимой, тираничной.

Реми закрыл глаза и отдался укачивающему ритму колес. А если честно, разве он не ощущал себя соучастником этой игры в паралич? Трудно ответить. Его ноги никогда не были мертвыми. Он только всегда был убежден, что они его не будут держать. Когда его пытались поставить на ноги, в голове появлялся какой-то свист, все вокруг него начинало качаться, и он ощущал непонятную слабость, нечто вроде пустоты между держащими его руками. Без сомнения, то же испытывают приговоренные к казни, когда находятся в руках палача. И только когда он почувствовал взгляд этого толстяка Мильзандье… "Если бы я захотел, — думал Реми. — Если бы я захотел вспомнить… " Какое-то непонятное волнение сковало все тело, словно он испугался… испугался вспомнить. Он не решался продвигаться дальше в глубины своего прошлого, как у него обычно не хватало смелости в одиночку ходить в темноте. Мгновенно возникало жуткое ощущение опасности… Перехватывало горло. Он начинал задыхаться. Однако, теперь он мог себе признаться, что все это время он был словно заворожен этим странным прошлым, которое в глубине его существа ему казалось похожим на какое-то бездонное подземелье. Никогда у него не хватит смелости углубиться в этот безмолвный, зловещий, полный опасности мир. Думая, что он уснул, Клементина прикрыла его ноги пледом, и Реми сделал раздраженное движение.

— В конце концов, оставят меня когда-нибудь в покое! Невозможно хотя бы минуту побыть одному!

Он вновь попытался распутать нить своих мыслей, но тотчас же от этого отказался. Реми с ненавистью смотрел на дядину спину. Один! Но он никогда и не переставал быть один. Его испортили, выпестовали в тепле, изнежили, как какую-то дорогую комнатную собачку. Разве они когда-нибудь задавались вопросом, что он вообще собой представляет, чего он хочет от этой жизни?

— Пять часов двадцать минут, — сказал дядя. — Мы в среднем делали 80 километров в час.

Он сбавил скорость и Раймонда, похоже, несколько расслабилась. Она напудрила нос и с улыбкой повернулась к Реми. Он понял, что на протяжении всего пути ей было страшно. Как будто под воздействием наркотика, ее глаза все еще застилала мутная пелена. Должно быть, она не любила быстрой езды, и вообще ей были чужды бурные эмоции. Реми смотрел на овал ее лица со слегка пухлым подбородком. "Она слишком много ест. " И так как за ним наблюдала Клементина, он повернул голову и тотчас же узнал леса, окружающие Мен-Ален. Автомобиль двигался вдоль стены парка, утыканной сверху осколками стекла. Воберы чувствовали себя в безопасности только за железными решетками, засовами, толстыми стенами. Может быть, они хотели за ними скрыть позорную болезнь Реми? Само имение стояло посреди гигантского парка, и от него до ближайших домов было не меньше километра. Однако, в деревне все об этом знали… Забавно было бы доехать до деревни. Поднялись бы крики: "Смотрите, чудо!… " Клементина порылась в корзине, которая в пути служила ей дорожной сумкой, и вытащила оттуда гигантских размеров ключ. Машина остановилась перед решеткой, украшенной изящным величественным орнаментом. Сквозь нее можно было видеть очень длинную темную аллею, на которой местами тонкими столбами света ложились солнечные лучи. В конце аллеи виднелся фасад дома.

— Дай мне, — сказал Реми.

Он захотел открыть сам. Петли ворот заржавели. Напрасно он толкал изо всех сил. Дядя вышел из машины.

— Оставь это, слабак.

Решетка поддалась перед ним, и он не спеша снова сел за руль.

— Я пойду пешком, — бросил Реми.

Он следовал за машиной, утопая в глубокой траве на обочине дороги и испытывая глубокое физическое наслаждение от самого процесса ходьбы. Все же великолепно! В первый раз!… Он сорвал цветок, оторвал пару лепестков; какой-то желтый цветок, он даже не знал, как тот называется. Но имен деревьев и птиц он тоже почти не знал. С обеих сторон дороги протянулись подлески; проходя мимо Реми чувствовал внутреннюю жизнь трав и листвы вплоть до копошащейся в них малейшей букашки. Да и сам он представлял собой нечто вроде дикорастущего растения, которое перемещается в пространстве благодаря какой-то таинственной магнетической силе. И может быть, для того, чтобы стать нормальным, здравомыслящим человеком, похожим на других, просто человеком с натруженными руками и дубовой башкой, нужно непременно оборвать этот мистический контакт. Он задумчиво созерцал свои длинные гибкие пальцы, в которых он ощущал покалывание, как во время грозы. У мамочки были точно такие же руки. Он тяжело вздохнул, вспомнив, что ему нужно идти к дому. Там дядя воевал с наружной дверью, которая, повидимому, разбухла от влаги. Наконец, он вошел первым; за ним последовала Раймонда. Клементина с высокого крыльца сделала Реми знак, потом она в свою очередь исчезла из виду, и вскоре о стены стукнули высокие ставни окон первого этажа. Какие воспоминания он вынес из пребывания в этом имении? Он помнит качающуюся листву и стрекочущих в ветвях сорок, на которых он, откинув голову, часами смотрел из своей коляски, когда при первых признаках дождя его отвозили в тень деревьев; и это бездумное созерцание продолжалось до тех пор, пока последние солнечные лучи, наклонно падая сквозь ветви, пятнами не ложились на его лицо. Так монотонно тянулись дни. По утрам он валялся в постели. Как не стыдиться этого впустую потраченного времени? После обеда он дремал, и Клементина, сидя рядом, вязала и отгоняла от него носовым платком мух и ос. Так как в доме было влажно, по вечерам в его комнате зажигали камин, и Раймонда приносила карты. «Я был, как мертвец», — подумал Реми.

По заросшим мхом ступенькам он поднялся на крыльцо и зашел в холл. Он сразу же узнал оленьи рога на стенах, уложенный плитками в шахматном порядке пол, два пролета монументальной лестницы с каменными перилами, ведущей на нависающую над первым этажом площадку, и особенно этот запах, запах подвала, отсыревшего дерева и перезрелых фруктов. Он услышал дядины шаги и откуда-то сбоку крик Раймонды.

— О, стол полностью заплесневел… И ковер… Посмотрите!

Реми бесшумно пересек холл и пошел по лестнице. Он коснулся лощеных перил и заметил, что позади него в густом слое пыли остаются следы. Верхняя площадка над ним пока еще утопала в густой тени, и, глядя вверх, он испытал сложное чувство, в котором смешивались и беспокойство, и любопытство, и ощущение потерянности в этом громадном заброшенном доме. Он остановился на втором этаже и увидел двери трех комнат. Его комната была первой. Потом комната отца, затем — мамы. С другой стороны — комнаты дяди, Раймонды и всегда пустая гостевая комната. Воберы не любили гостей. Он приблизился к нависавшей над холлом балюстраде. Внизу под ним прошла Клементина. Она вышла на крыльцо и два раза крикнула: "Реми… Реми… " Он посмотрел на плитки пола. Они тускло блестели, как вода на дне колодца. Слегка наклонившись вперед, он увидел в них свое отражение, и внезапно почувствовал, что эта торжественная тишина начинает давить ему на плечи. В ужасе он попятился назад. Пропасть, которая перед ним разверзлась… Ему показалось, что с ним это уже однажды было… Он был в этом уверен… Он еще раз наклонился; что-то равномерно стучало в темноте, как маятник часов… Да нет. Должно быть, ему показалось. Ничего не нарушало тяжелой, зловещей тишины этого дома. Вот, что ему нужно сделать: открыть, открыть всюду окна, пусть сюда проникнет свежий воздух, солнечный свет, нужно прогнать отсюда это запустение, эту угнетающую рассудок тишину. Реми быстро прошел в свою комнату, с шумом открыл ставни. Клементина была на крыльце. Она подняла голову и замахала своей сухонькой ручкой.

— Ты меня испугал… Сейчас же спускайся вниз… Я займусь комнатами чуть позже.

Теперь все в порядке. Реми глазами впитывал в себя очертания своей комнаты. Как он мог столько времени находиться в этой клетушке с гондолами на обоях, с узкой, почти раздавленной громадной красной периной кроватью. Зеркало пошло темными пятнами. И на потолке над окном появилось большое желтоватое пятно. Воздух в комнате был промозглый и какой-то липкий. Впервые Реми пообещал себе, что, когда он будет свободен, он тотчас же продаст этот дом. Он пару раз глубоко вздохнул, зажег сигарету и вышел из комнаты. Снизу он услышал, дядину ругань.

— Без сомнения, это выключили свет, — говорила Клементина.

— Выключили свет! Да помолчите вы! Уверен, что это снова этот чертов счетчик. Ну мы и вляпались в историю. Когда мой брат начинает дрожать над каждой копейкой…

Реми пощелкал выключателем на площадке. Света не было. Тем лучше! Он проскользнул в мамину комнату, приоткрыл ставни. Сигарета дрожала у него между пальцев. Он пожалел, что не выбросил ее перед тем, как войти. Может быть, этим он оскорбляет дух мертвой? Что скажут другие, если заметят… Мамочка… Она когда-то жила в этих стенах… Реми медленно обошел комнату. Он сюда никогда не возвращался и мало-помалу ее забыл. Впрочем, там не было ничего, что представляло бы интерес. Кровать, шкаф, два кресла, секретер, на камине — маятниковые часы, и всюду запах плесени; время от времени под его ногой скрипела половица. Он чувствовал, как внутри деревянных балок неустанно работают черви. Черви… Реми провел рукой по лбу, откинул прядь волос. У него создалось впечатление, что он тут всего лишь посторонний посетитель, странный прохожий. Мама умерла. И эта комната оказалась обреченной. Вот и все. Нечего от нее ожидать. Прошлое ему больше ничего не скажет. Он уселся перед секретером, где мама писала письма, поднял крышку. Медь на шарнирах окислилась. По обе стороны шли выдвижные ящики. Они были пусты. Зачем маме что-то оставлять? Там была только ржавая автоматическая ручка и выщипанная тряпочка для протирки перьев. Реми вытащил центральный ящик. В нем была картина, но ящик застрял, и ему никак не удавалось ее оттуда извлечь. Реми вынужден был вытащить остальные ящики, чтобы ударить по нему снизу. В конце концов, он извлек полотно и посмотрел его на свет. Вначале он не понял. Перед ним был его портрет, написанный словно в состоянии галлюцинации: прическа, голубые глаза с паволокой, худые щеки, слегка опущенный угол рта… А потом он увидел серьги, и его руки не выдержав напряжения, бессильно опустились. Внизу продолжали спорить. Дядя бушевал, и было слышно, что там орудуют какими-то инструментами. Реми боязливо опустил глаза и снова увидел подростка с серьгами в ушах. Это была мама. Теперь он вспомнил эти серьги, два золотых колечка, покачивающихся на почти невидимой цепочке. Так необычно было видеть эти серьги, украшающие лицо мальчишки! Реми отнес картину на камин и поставил ее напротив зеркала. В нем отразились оба лица. Он попятился назад, но ее голубые глаза продолжали на него смотреть, и в полумраке они казались удивительно живыми, очень нежными и слегка потемневшими, как после долгой болезни. В нижней правой части картины стояла подпись художника… Совсем крошечная подпись, словно удар стилета. Откуда взялась эта картина? И почему ее так небрежно бросили в этот ящик перед тем, как закрыть дверь и повернуть ключ? Двенадцать лет этот лик был заключен во мраке. По чьей оплошности это произошло? Он непроницаемо смотрел на Реми.

— Реми!

Голос Клементины. Нет, ему не дадут и минутной передышки. Словно призывая картину в свидетели, он развел руками. Ему показалось, что один голубой глаз ожил, в нем появилось выражение немого призыва. Реми схватил портрет и, прижав его к себе, украдкой выскользнул из комнаты.

— Реми!

На цыпочках он прокрался в свою комнату. Где спрятать мамочку, чтобы она была в безопасности? Когда Клементина сюда доберется, она обшарит все сверху донизу… Пока что на шкаф. Он встал на стул и спрятал картину за выступающий над шкафом карниз. У него появилось желание извиниться перед мертвой.

— Реми!

Клементина уже была на втором этаже. Реми отодвинул стул и сделал вид, что причесывается перед зеркалом в дверце шкафа.

— Ты мог бы и ответить!

Она недоверчиво осмотрелась вокруг.

— Я нагрела тебе молоко. Спускайся вниз!

Он пожал плечами и прошел перед старушкой. Молоко. Это восстанавливает силы. Таблетки. Капли. Боже мой, сколько можно! Он спустился вниз. Дядя больше не кричал, но света по-прежнему не было. Придется ужинать при свечах. А где Раймонда? В гостинной никого. В столовой тоже. Реми услышал из кухни дядин смех.

Он разговаривал с Раймондой. Когда тот увидел, что входит его племянник, он отстранился от нее в сторону.

 

Глава 4

Твой отец, естественно, забыл предупредить служанку, — сказал дядя. Тут даже нет дров, чтобы зажечь огонь. Деревня, это конечно очень мило, но нужно еще уметь все организовать. Он сидел за столом в одной рубашке, с закатанными рукавами, на лбу у него выступили капельки пота. Перед ним стояла литровая бутылка белого вина, стакан и термос.

— Твоя сосочка, — кивнул на него дядя. — Но на твоем месте бы выпил стаканчик винца.

Насвистывая, он пошел искать второй стакан и наполнил его до краев.

— За твое здоровье!

Реми протянул руку.

— Нет, вам не следует этого делать, — сказала Раймонда.

— Что? Что мне не следует делать?

— Ваш отец… Он бы вам этого не позволил…

Реми поднял стакан и, с вызовом глядя на заливавшегося от смеха дядю, одним духом выпил вино.

— Вы неправы, мсье Вобер, — бросила Раймонда. — Вы отлично знаете, что пока еще нужно быть очень осторожным.

Дядя так хохотал, что вынужден был сесть.

— Ну вы и фрукты, вы оба, — воскликнул он. — Да, не соскучишься с такой предусмотрительной сиделкой!

На него напал приступ кашля, который вызвал прилив крови к лицу; дрожащей рукой он снова наполнил стаканы.

— Чертов мальчишка! Ну, за твоих девочек!

Он медленно выпил, поднялся и похлопал Раймонду по щеке.

— Ну, девочка, не дуйся.

Показывая на племянника большим пальцем, он прибавил:

— Заставьте его, наконец, немного поработать. Думаю, слуги так и придут.

— Я буду работать, если сам этого захочу — бросил Реми. — Нечего не приказывать. Мне начинает надоедать, когда со мной обращаются, как… как…

Он в бешенстве схватил бутылку, не зная толком, хочет ли он налить себе стакан, или грохнуть ее о плитки пола.

— Посмотрите на этого молокососа!

Дядя вытащил из кармана горсть сигар, небрежно выбрал одну из них и с помощью кухонного ножа резким движением отрезал кончик.

— Я бы с удовольствием занялся тобой, — пробурчал он, отыскивая спички, — Дворянское отродье!…

Он сплюнул крошки табака, направился к двери и открыл ее. Против света можно было видеть только громадную тень, которая, застыв на мгновение, полуобернулась к ним. Реми наполнил стакан и, словно кого-то провоцируя, поднес его к губам.

— Бедная девочка, — сказал дядя, обратившись к Раймонде. — Чем они тебя заставляют заниматься!

Он спустился по ступенькам, и под его ногами захрустел гравий. Над порогом медленно поднялась голубая спираль дыма от его сигареты. Сверху стукнули ставни, и на потолке послышались дробные шажки Клементины. Реми бесшумно опустил на стол стакан и посмотрел на Раймонду. Она плакала. Реми не осмеливался пошевельнуться. В голове появилась тупая боль.

— Раймонда, — наконец, сказал он. — Мой дядя — это просто ничтожный тип. Не нужно воспринимать его серьезно. Отчего вы плачете?.. Оттого, что он только что сказал?

Она покачала головой.

— Что же тогда?.. Потому что он сказал: "За твоих девочек?.. " Это так, Раймонда?.. Вам неприятно, что дядя воображает себе…

Он приблизился к молодой женщине и обнял ее за плечи.

— Мне же наоборот это приятно, — продолжал он. — Представьте себе, Раймонда, что я… немного в вас влюблен, а?.. Так, простое предположение… Что в этом плохого?

— Нет, — освобождаясь от него прошептала Раймонда. — Не нужно. Ваш отец будет сердиться, если узнает, что… Мне придется уволиться.

— А вы не хотите уходить?

— Нет.

— Из-за меня?

Она колебалась. Что-то похожее на судорогу болезненно сковало затылок и плечи Реми. Он следил за ее губами. Угадав, что она намеревается сказать, он поднял руку.

— Нет, Раймонда… Я знаю.

Он сделал несколько шагов и носком ботинка закрыл дверь. Потом машинально передвинул стаканы. Ему было плохо. В первый раз он думал не только о себе. Он издали спросил:

— Это так трудно найти место?.. Нужно долго искать… Читать объявления.

Нет. Это все не то. Нечто вроде грустной улыбки появилось на лице Раймонды.

— Извините, — сказал Реми. — Я не хотел вас обидеть. Я пытаюсь понять.

Он плеснул себе немного вина и, так как Раймонда сделала движение, чтобы забрать бутылку, он быстро сказал:

— Оставьте. Это подстегивает мое воображение. Я в этом сейчас нуждаюсь.

Он внезапно осознал, что каждый месяц Воберы выплачивают Раймонде жалование так же, как Клементине, Адриену, как всем своим служащим, которых он знал только понаслышке. И из глубины его памяти возник голос отца, который с какой-то особой интонацией ему говорил: " В конечном итоге, я работаю только ради тебя… " Весь этот маленький мирок работал на него, для того, чтобы больной кушал редкие фрукты, чтобы на столике у его кровати стояли изящные букеты цветов, чтобы он играл дорогими игрушками, читал дорогие книги.

— Я считаю, что мне тоже скоро нужно начать работать, — пробормотал он.

— Вам?

— Да, мне. Вас это удивляет? Вы думаете я на это не способен.

— Нет. Только…

— Думаю, это не бог весть какое чудо сидеть за столом и подписывать бумаги.

— Естественно! Если вы имеете ввиду занятие такого рода!

— Но, если я захочу, я смогу выполнять даже ручную работу… Знаете, я никогда в своей жизни не разжигал огня… Так вот, вы сейчас увидите. Встаньте в сторону!

Он поднял на плите конфорки, схватил старую газету и яростно запихал ее внутрь.

— Реми, вы просто ребенок.

О, пусть она замолчит! Пусть все они замолчат! Пусть они перестанут становиться между ним и жизнью! Теперь немного хвороста. Дрова. Но их нет. В самом деле. Дядя, должно быть, пошел их колоть. Сейчас он вернется и поднимет его на смех. Пускай! Спички?.. Куда я подевал спички?

— Реми!

На пороге появилась Клементина. Он выпрямился. У него были грязные руки, прядь волос упала на глаз. Клементина медленно пересекла кухню.

— Значит, теперь ты решил заняться огнем? Посмотрим, что у тебя получится.

Она приблизилась к юноше, откинула прядь, посмотрела сначала в его неспокойные глаза, потом на бутылку и стаканы.

— Иди прогуляйся. Твое место не тут.

— Я имею право…

— Подыши свежим воздухом.

Подолом фартука она вытерла его руки, потом вытолкнула его во двор и хлопнула дверью. Он сразу же услышал голоса двух женщин. Они ругались. Из-за молока. Из-за вина, плиты, из-за всего на свете. Из сарая доносились ритмические глухие удары: там дядя орудовал топором. У крыльца по-прежнему стоял автомобиль, его дверцы были открыты. Солнечный свет внезапно стал каким-то печальным, и жизнь сделалась похожей на испорченный праздник. Реми спросил себя, где же все-таки его место, его истинное место? Что он представляет собой для Раймонды? Она у них просто служит… Он для нее — это работа с месячным окладом тридцать шесть тысяч франков. Она чуть было ему об этом не сказала. Ну и что? Разве это ненормально? Может быть он случайно себе вообразил, что его все будут обожать только потому, что у него такая… необычная болезнь? Только существуют ли вообще эти необычные болезни? А его собственная болезнь, разве не была она добровольной?

Он возвратился в холл и подпрыгнул от неожиданности, услышав бой часов. Клементина запустила находящийся под лестницей старый часовой механизм. Она даже нашла время всюду слегка пройтись веником, протереть тряпкой ступеньки. Реми поднялся до туалетной комнаты, которая выходила на площадку второго этажа. Там уже висели свежие полотенца и мочалки, на умывальнике лежало мыло. Она думала обо всем, за всем следила, все контролировала. Реми принялся мечтать о доме, в котором царит беспорядок, где на стульях висит кое-как брошенная одежда, из кухни доносится горький запах сбежавшего молока, а молодая очаровательная женщина в пеньюаре, напевая, натягивает прозрачные капроновые чулки. Он помыл руки, причесался, безразлично рассматривая в зеркале свое лицо. Вот она, истина. На протяжении многих лет его кормили сказками. Еще сегодня он выдумывал бог знает что по поводу могилы матери, раздавленной под машиной собаки. Еще немного, и он себе вообразит, что достаточно было одного его взгляда, чтобы принести этой собаке несчастье. Ему не было бы неприятно почувствовать себя каким-то детонатором дьявольской силы, верить в то, что он чем-то похож на эти ядовитые деревья, которые убивают на расстоянии. Например, мансенильи, о которых он читал жуткие рассказы исследователей. Все, конец. Детство закончилось. Его никто не любил. И, возможно, они правы.

Одним духом он выпил два стакана воды. Он утолил жажду, и все его идеи показались ему нереальными и деформированными, как рыбки в аквариуме. Кто-то захлопнул дверцы автомобиля, потом на лестнице гулко зазвучали шаги. Реми вышел из туалетной и чуть было не наткнулся на Раймонду. Она тащила чемодан.

— Дайте мне!

Он вошел в ее комнату и бросил чемодан на кровать.

— Раймонда, я должен перед вами извиниться. Только что я был просто смешон. То, что я сейчас скажу, может вам показаться глупым… но я ревную к дяде. Я не могу выносить, как он на вас смотрит…

Раймонда вытащила из чемодана кофточку и развернула ее.

— Значит, вы просто не понимаете, что он специально вас бесит. Однако, вы должны его лучше знать.

— В таком случае вы считаете, что он настоял на том, чтобы вас привезли сюда только затем, чтобы вывести меня из себя? Ведь, в конце концов, мы с таким же успехом могли бы приехать сюда с отцом завтра утром. Нет, он пожелал провести вечер здесь с нами, с вами.

— И что такого вы в этом хотите найти?

— Странный вы человек, Раймонда! Можно подумать, что вы никогда не видели зла.

Она натянула на себя кофточку, которая, как у медсестры, застегивалась по бокам.

— Мой бедный Реми! Вам действительно доставляет удовольствие себя терзать, воображать себе бог знает что!

Она взбила свои светлые волосы и улыбнулась.

— Поверьте мне, ваш дядя не должен быть особенно опасным.

— Что вы в этом понимаете? Можно подумать, что вы привыкли к тому, что вокруг вас все время вертятся мужчины!

— Прежде всего, я запрещаю вам разговаривать со мной в таком тоне.

— Раймонда, разве вы не понимаете, что я несчастен?

— Хватит! — в негодовании закричала она. — Слушайте, пойдемте накрывать на стол. Так будет лучше.

Он умоляющим тоном произнес:

— Подождите, Раймонда. Где вы служили перед тем, как к нам пришли?

— Но вы это прекрасно знаете. Я вам говорила сто раз. Я была в Англии… Реми, мне не нравятся ваши манеры. Вот уже несколько дней вы…

Она взялась за ручку двери, но, схватив ее за руку, он ее остановил.

— Раймонда, — прошептал он. — Поклянитесь мне, что никто… Я хочу сказать, что никто вами не интересовался.

— Да вы становитесь просто грубияном!

— Поклянитесь! Прошу вас, поклянитесь!

Она скорчила рожицу. Он видел ее лицо очень близко от себя. Никогда он еще ее не видел так близко. Он мог разглядеть в ее зрачках овальный контур окна и даже крошечное облачко за ним. У него возникло впечатление, что он вот-вот упадет, упадет на это лицо. Он закрыл глаза.

— Клянусь вам, Реми, — прошептала она.

— Спасибо… Не двигайтесь… еще немножко.

Он почувствовал, что она ласково провела рукой по его лицу, точно так же, как раньше это делала мама, и он оперся рукой о стену.

— Теперь вы будете умницей, — сказала Раймонда.

Она взяла его за руку.

— Пойдемте… Спустимся вниз!

— Вы останетесь?

— Мне кажется, даже не заходило и речи о том, чтобы я уехала.

— Но вы останетесь… из-за меня?

— Конечно.

— В вашем тоне не хватает убежденности.

— "Конечно. " Вы довольны.

Они вместе засмеялись. Внезапно между ними возникло удивительное взаимопонимание. Она ему не солгала. Она не могла солгать. Он все равно бы догадался. В этот момент он определенно знал, что она на него не сердится, что ей нравится это деликатное товарищество, которое только что между ними установилось.

Реми позволил увести себя на лестницу. Он подумал о том, что ей будет двадцать девять, когда он станет совершеннолетним, но он тотчас же отогнал эту мысль и еще крепче сжал руку Раймонды.

— Мы будем ужинать при свечах, — заметила она. — Слишком поздно вызывать кого-то из города.

Они вышли в просторную столовую, и пока Раймонда застилала скатертью стол, Реми начал вытаскивать посуду из буфета.

— Вы, по крайней мере, не слишком устали? — говорила она. — Я не хочу, чтобы мне влетело… Нет, сначала подставки для фаянсовых тарелок. Дайте, у меня получится быстрее.

На кухне взбивали яйца для омлета, откупоривали бутылки. Клементина всегда находила общий язык с дядей Робером. Ее не отталкивали его грубые манеры и сальные шуточки. В Париже, в те дни, когда его приглашали к ним на обед, он не отказывал себе в удовольствии зайти на кухню, приподнять крышку какой-нибудь кастрюли, сунуть туда нос, поцокать языком и важно изречь: "Бабушка, я бы добавил еще немного уксуса. "

И Клементина его слушалась. Иногда он в своем портфеле проносил туда пару бутылок вина. Это был поммар или шатонеф. Зная, что она гурманка, он ей игриво подмигивал. Вот так он сначала смотрел на вас из-под своих тяжелых век, и вдруг он изрекал вещи, в которых вам бы не хотелось себе признаваться, а затем понимающе хохотал, тыкаясь подбородком в накладной воротничок. Возможно, именно так он смеялся и раньше, бесстыдно глядя маме в глаза.

Раймонда сходила наполнить графины, потом растворила таблетку в стакане воды.

— Это, чтобы уснуть, — объяснила она. — Вы должны это выпить.

— Дети мои, к столу, — закричал дядя. — Сейчас мою руки и иду.

Реми зажигал свечи и вставлял их в канделябр в то время, как Раймонда резала хлеб и пододвигала к столу стулья.

— Я сяду рядом с ней, — решил Реми.

Клементина уже несла суп. Они уселась за стол. Неся две бутылки в одной руке и свой кожаный портфель в другой, появился дядя. Он присоединился к ним.

— Уф, вымотался до предела… Что-то не нравится мне этот загробный свет. Просто тоска берет. Как будто начинаешь ворошить прошлое… Нет, я не буду суп.

Он вытащил из портфеля папки, раскрыл их перед своей тарелкой, начал просматривать бумаги, жуя кусок хлеба, и все желваки заиграли на его скулах.

— Если бы мой достопочтенный братец имел желание меня послушать, пробурчал он, — с этим Вьяляттом через сутки было бы покончено. Покупать грузовики, списанные службой доставки на дом! Вы отдаете себе отчет? Достаточно им пройти сотню километров по такой трассе, чтобы их можно было выбросить на свалку. Только мой братец принципиально считает себя незаменимым. Сидеть у себя в конторе и перебирать бумаги — вот и вся его работа.

Он повернулся по направлению к кухне.

— Ну, скоро будет омлет?

С хрипотцой в голосе он продолжал:

— Не наше дело заниматься этой грязной работой. Пусть колонисты доставляют товар на пристань и грузят его на корабли. Там достаточно дешевой рабочей силы, разве не так?

— Вы все время критикуете, — заметил Реми. — А что бы вы сделали на месте отца?

Он почувствовал, что Раймонда делает ему знаки, но решил их не замечать. Он больше не хотел ни на кого обращать внимания.

— Вы правильно понимаете, — сказал дядя. — Я критикую. Но не успеваю я открыть рта, как сразу оказываюсь неправ. Ладно, теперь никто уже не будет неправ. Я собираюсь уйти из вашей фирмы, мой мальчик. На этот раз решение принято. Потому что с меня довольно — на протяжении двадцати лет таскать каштаны из огня.

Пока Клементина раскладывала омлет, он раздраженно плеснул себе вина.

— Каштаны из огня, — сказал Реми. — Это слишком сильно сказано.

— Дурачок, — бросил дядя. — У меня нет привычки бросаться словами. Чья идея была перекупить склады Буассаров и заключить интерколониальное соглашение, а? Я не заканчивал университетов. И я не юрист. Но я умею обращаться с людьми. Где бы теперь оказался твой отец, если бы меня не было рядом, чтобы предотвратить все те глупости, которые он мог сделать? А ведь он даже не может навести порядок в собственной семье. И что я получил взамен? Мне даже не сказали спасибо. Все заслуги приписывались мосье Воберу. Даже наша бедная матушка его боготворила. О, он был такой важный, такой изысканный! Семейная гордость! Так вот, есть такие вещи, о которых ты и не догадываешься, сопляк. Я могу тебя просветить.

Реми был бледен. Не отрываясь от дяди, он пил, решив держаться до конца.

— Я хотел бы их услышать, — пробормотал он. — Особенно в вашем изложении.

— Наглец… Клементина, что там дальше?.. А впрочем, нет. Подай мне кофе.

Он беспорядочно затолкал бумаги в портфель, отодвинул от себя тарелку. Тихо, как мышка, Клементина внесла ветчину. Уже давно опустилась ночь. Только три человека, склонившись над своими тарелками, сидели за громадным столом, и позади их на стенах шевелились тени. Дядя выбрал сигару.

— Я ухожу, — сказал он. — Понятно? Ухожу… Это дело в Калифорнии, которое твой отец проигнорировал, я беру на себя. Само собой разумеется, я забираю свой капитал. Я уже давно его предупредил. Пусть выпутывается сам. Хватит мне изображать из себя цепного пса. К тому же, мой дорогой Реми, я убежден, что скоро ты меня полностью заменишь, и фирма от этого только выиграет.

— Я в этом не сомневаюсь, — холодно произнес Реми.

Дядя сжал кулаки; мешки под его глазами тряслись от сдерживаемого гнева. Он зажег свою сигару.

— Вы должны уехать со мной, мадемуазель Луан. Там мне будет нужна хорошая секретарша. И я вас уверяю, что вы ничего не потеряете от такой замены.

Сквозь прикрытые веки он наблюдал за Реми.

— Мы будем путешествовать, — добавил он. — Мы полетим на самолете в Нью-Йорк… В Лос Анжелес, вам это ни о чем не говорит?

Клементина поставила перед ним чашку, полную дымящегося кофе, и он начал рыться в сахарнице.

— Теперь, когда мосье мой племянничек выздоровел, вы не сможете больше служить ему сиделкой.

Он ухмыльнулся и выпустил носом дым.

— Это будет не совсем прилично.

Реми бросил вилку на скатерть и так резко встал, что одновременно на всех свечах колыхнулось пламя.

— Блеф! — бросил он, сжав зубы. — Это блеф! У вас нет ни малейшего намерения уезжать. Вы это говорите, чтобы произвести впечатление на Раймонду. Вам хотелось бы узнать, поедет ли она с вами, а? Так вот, и в этом вы тоже проиграли. Во-первых, вы ей не нравитесь.

— Может, она тебе это сказала?

— Совершенно верно.

Дядя проглотил свой кофе, промокнул носовым платком усы и встал из-за стола.

— Завтра я уезжаю в семь утра, — обратился он к Раймонде. — К этому времени вы должны быть готовы.

— Она не поедет, — закричал Реми.

— Посмотрим.

Он остановился перед племянником с сигарой в одной руке, заложив под мышку большой палец другой.

— Ты меня презираешь, не так ли?.. Да, да, ты меня презираешь. Вот на что вы больше всего годитесь — презирать людей. Если бы я не был твоим дядей, и если бы ты не был таким слабаком, я отлично знаю, что бы ты сделал.

Внезапно открылась дверь кухни, они обернулись и увидели на пороге Клементину.

— Я могу убрать? — спросила она.

Дядя пожал плечами, с головы до ног смерил взглядом Реми.

— Позволь мне пройти… Спокойной ночи, Раймонда. Не забудьте, в семь часов.

Он поставил свои наручные часы по настенным и тяжело начал подниматься по лестнице. Испытывая необъяснимую внутреннюю дрожь, Реми наблюдал, как он идет. Да, у него было желание схватить канделябр и со всего размаха… О, какой паскудный человек! Дядя добрался до площадки и подошел к перилам. Они едва доставали ему до пояса… Один толчок и…

— Доброй ночи, — сказал он.

Потом они услышали, как закрылась дверь, и под потолком заскрипели половицы — он, видимо, шагал по комнате из угла в угол.

— Ты ничего не съел, — прошептала Клементина.

Реми вцепился пальцами в свое лицо и замотал головой, словно ему только что ударили в лицо, и он таким образом хотел избавиться от боли.

— Все в порядке, — сказал он. — Оставь графин и стакан.

Они не осмеливались громко говорить. Раймонда села первой. Реми попытался зажечь сигарету, но спички ломались одна за другой в его руках.

— Свеча, — сказала Клементина. — Зажги от свечи.

Возможно, она была единственной, кто сохранил хладнокровие. Она унесла на подносе посуду. Реми пододвинул к себе стул.

— Вы не уедете, — пробормотал он.

— Ну да, конечно, — произнесла Раймонда.

Он взял один из подсвечников, приблизил его к ее лицу.

— Что вы делаете?

— Это чтобы убедиться, — сказал Реми. — Если бы вы сейчас солгали, я бы это увидел по вашему лицу. Вы просто неспособны понять, Раймонда; если вы уедете, я думаю…

Он поставил на место подсвечник и резким движением рванул на себе галстук.

— Дайте мне одну из ваших таблеток, — добавил он. — Иначе мне предстоит бессонная ночь.

Она сама растворила таблетку в стакане воды. Реми выпил и немного расслабился. Он попытался улыбнуться.

— Не рассказывайте отцу о том, что произошло сегодня вечером. Он придет в бешенство, когда узнает, что дядя нас покидает.

Тихонько потрескивали свечи. Теперь ночь была повсюду: за оконными стеклами, в коридорах, в пустынных комнатах. Он наклонился к Раймонде.

— Вы слышали, что он только что говорил? Он утверждает, что отец неспособен навести порядок в семье. Что он имел ввиду? Вас должна была удивить вся эта галиматья.

— Нет, — коротко ответила Раймонда.

Она подавила зевок и протянула руку к подсвечнику.

— Вы устали, Реми. Все-таки я несу за вас ответственность.

— Хорошо. Я иду спать. У меня такое впечатление, что до конца моих дней кто-то все время мне будет говорить: "Просыпайтесь… Ложитесь спать… Кушайте… " Раймонда, разве вам меня не жалко?

— Ну вот! Вы снова начинаете себя изводить. Спокойной ночи.

— Поцелуйте меня.

— Реми!

— Поцелуйте меня. Если вы хотите, чтобы я заснул, вам нужно меня поцеловать… сюда.

Он показал пальцем точку на лбу между своих глаз.

— После этого я вам что-то скажу. Что-то очень важное.

— Реми!

— Вы не любопытны?

— Обещаете мне тотчас же пойти в свою комнату?

— Да.

— Господи, вы начинаете меня раздражать, мой бедный Реми.

Она его быстро поцеловала и, словно опасаясь с его стороны какой-либо дерзкой выходки, она отступила на несколько шагов.

— Это вам не поможет, — каким-то утробным голосом медленно произнес Реми. — Смотрите на меня. Признайтесь, что вы меня поцеловали просто так, из любопытства. Так вот, я вам скажу всю правду: только что я пожелал, чтобы дядя умер. Я пожелал это изо всех сил, как я желал, чтобы сдохла собака… Это все. Спокойной ночи, Раймонда.

Он захватил ближайший канделябр и поднялся по лестнице, оставляя за собой изломанную на ступеньках тень. Ему действительно хотелось спать. Комната показалась ему какой-то необъятной, неуютной и даже враждебной. Так как он боялся летучих мышей, он закрыл окно и разделся. Кровать была просто ледяной и слегка влажноватой. От жуткого холода он чуть было не застучал зубами. Чтобы хоть немного согреться, он растер себе ноги. А если завтра они снова откажут? Да нет. Достаточно только захотеть… Достаточно захотеть… Как вечерний туман, на него уже накатывал сон. Он подумал о лежащем на шкафу портрете. Но ему нечего бояться мамы. Напротив. Она будет охранять его сон… На площадке скрипнули половицы. Это прошла Раймонда. Потом где-то на окраине деревни пролаял пес. «Я сплю, — подумал Реми. — А может, я ошибаюсь?» Он с замешательством вспомнил, что забыл закрыть на ключ дверь, но он был слишком опустошен, чтобы сделать малейшее движение. Пускай. Ничего не случится. Ничего не может случиться. Ничего.

Он видел сон, без сомнения, очень короткий сон, потом он вздрогнул от прикосновения чьей-то руки, которая опустилась на его лоб. Очень тихо, словно из преисподней, донесся голос, бормотавший что-то невнятное, старый, надтреснутый голос… Сверху вниз кто-то провел ледяной рукой по его лицу, потом она поднялась ко лбу, чтобы убедиться, что его веки закрыты. Все это происходило очень далеко, очень тихо, очень нежно. Это были руки любящего существа, они ощупывали его лицо, словно покрывали его легкими, почти неощутимыми поцелуями, но постепенно они всасывали в себя это лицо, такое нежное, такое грустное, очищенное от мирской грязи блаженным состоянием сна. Больше Реми ничего не помнил. Его подхватили черные воды забытья.

Когда Реми вернулся к жизни, он услышал, как часы пробили семь раз. Он увидел перед собой серый прямоугольник окна, который, как два копья, пересекали стойки кровати. Внезапно Реми приподнялся на локте. Он знал… Он был уверен… Раймонда уехала.

 

Глава 5

Реми встал с постели, в нерешительности помедлил. Что он скажет, если встретит Клементину? Да пошли они к черту!… Он что-то защищал… от их всех. Когда он взялся за ручку двери, у него внезапно появилась уверенность, что в некотором смысле он даже защищал свою жизнь. Раймонда не имела права уезжать, оставлять его пленником этих… Он не знал пленником чего, кого он является в данный момент, но он в одно мгновение проникся абсолютной убежденностью, что его держат в заточении… Перед ним лежала освещенная зыбким утренним светом площадка второго этажа, которая вдали переходила в лестницу, уходящую в некое подобие подводного царства. Да, именно так: Реми жил в аквариуме, был одной из апатичных аквариумных рыбок, завороженно наблюдающих, как в запретном для них пространстве вдоль стекол скользят какие-то непонятные, диковинные силуэты. Время от времени их переносят в другой сосуд, им меняют воду. Склонившиеся над ними лица смотрят, как они спят или как они мечутся в этой стеклянной клетке. Одно время он думал, что Раймонда… но Раймонда была по ту сторону, как и все остальные. Он пересек лестничную площадку. Медленно в тишине вестибюля пробили часы; иногда можно было услышать, как, раскачиваясь, маятник почти неуловимо касается деревянной обшивки часов. Как лужица пролитой воды внизу блестела плитка. Он вытянул голову над пустотой пролета и внезапно осознал, что делает это с какой-то неестественной, осторожной медлительностью, словно чего-то боясь. Давно, очень давно он уже совершал это движение, может быть, во сне, а может, в прошлой жизни? Он уже знал, что увидит прямо под собой темную скрюченную на полу фигуру…

Схватившись за перила, чувствуя жирный липкий пот на лице, Реми, не отрываясь, смотрел на жуткий силуэт, который словно был придавлен к плиткам, и он больше не осмеливался дышать. Выходит, достаточно маленькой толики ненависти, чтобы?.. Он начал спускаться вниз. От ощущения собственного могущества у него перехватило горло и подкашивались ноги. Он больше не чувствовал холода каменных плиток под своими голыми ступнями. Он играл в какую-то страшную игру, он ушел в нее с головой, и когда он остановился у трупа, опрокинутого, как шахматная фигура на доске, он подумал: "Шах и мат. "Он никогда не видел мертвого человека. В общем, ничего особенного. На дяде была пижама и комнатные тапочки на босу ногу. Он лежал ничком с подвернутой под себя правой рукой. Никакой крови. Хорошенькая чистенькая смерть. Как будто человека сразило молнией. Реми опустился на колени, потому что внезапно он ощутил себя таким же пустым и инертным, как распростертое перед ним тело. Да, он презирал дядю, и не только из-за Раймонды. Но также и потому, что дядя носил траур по маме… и еще по некоторым, более смутным, более глубоким и трудно уловимым причинам. У него возникло что-то похожее на злобное чувство, словно дядя не сделал чего-то, что только он один мог сделать; потому что он решил что-то от них скрыть; потому что на протяжении многих лет он отказывался повиноваться своему брату. На его месте Реми… Он пожал плечами. Он совершенно не представлял себя на месте дяди Робера. И однако, если бы он обладал хотя бы частью его энергии, его жизненной силы… сколь многого он бы мог добиться в жизни! Для чего? Впрочем, цель не имеет значения. Главное — быть сильным!

"Я силен, раз я его убил, " —думал Реми. Только это не правда. Он хорошо знал, что это не правда, что он заигрывал с этой мыслью, чтобы взять реванш или, возможно, чтобы просто придать себе храбрости. Как бы не так! Это было бы слишком уж легко, если достаточно…

Он протянул руку, тронул мертвеца за плечо и тотчас же ее отдернул. Потом он заставил себя повторить то же самое еще раз. Теперь он не отнял руки. Ничего страшного. Дядя свалился через перила, потеряв ориентацию в темноте. Ничего более. Зачем себе рассказывать сказки? Зачем обманывать себя? Зачем поэтизировать, искажать события? Ложь приводит к тому, что человек становится больным… Но неужели и в самом деле дядя упал через перила? Разве это не похоже на одно из ложных оправданий Воберов, которые только скрывают истину?

Наступал день. Тихо, очень тихо Реми поднялся. В одно мгновение он себя почувствовал умудренным опытом стариком. В памяти возникли слова, которые произнес мертвый: "Если бы тебя иначе воспитывали!… Если бы тобой занимался я!… У Реми были сухие глаза, и однако, его раздирало чувство отчаяния. Дядя разбился насмерть; они больше никогда не поговорят. И никогда не найдет объяснения что-то очень важное, что непосредственно касалось Реми. Смерть пришла именно в тот момент, когда все должно измениться, как будто чья-то предусмотрительная рука столкнула дядю во мрак. Но не моя рука, подумал Реми. Руки на боку, опустив подбородок на грудь, он, стараясь припомнить подробности прошедшей ночи, смотрел на мертвеца… Нет, он не поднимался с постели, не двигался, он спал и даже не видел снов. В случае с собакой все было по-другому. Тогда он сделал угрожающий жест. Собака отпрыгнула в сторону. Тут была строгая взаимосвязь событий. Но что связывало их вчерашнюю ссору и лежащее перед ним тело? Как, оставаясь честным по отношению к самому себе, можно в это поверить?.. Это была мысль больного человека. Да, раньше достаточно было нажать кнопку звонка, чтобы кто-то появился у его постели, Клементина или Раймонда. Его малейшее желание тотчас же исполнялось. Казалось, его желания существовали сами по себе, они имманентно были заряжены безграничной эффективностью. Но на самом деле всесильной была именно его слабость. Теперь же его воля оставалась недейственной. Раймонда его не любила. Отец все время был так далек от него, и даже мама… Казалось, что мама умерла во второй раз. «Я могу!»Да это просто элементарный прием психотерапевта!… В таком случае, как объяснить это падение?

Реми поднял голову по направлению к площадке второго этажа и услышал быстрые шаги Клементины. Ну вот, попался. Теперь он уже не успеет скрыться. Но зачем ему убегать? Почему он должен бояться какой-то старой служанки? Все время это странное детское ощущение собственной вины. В чем он был виноват? Засунув руки в карманы, он пересек прихожую, чтобы встретить Клементину, которая уже наполовину спустилась по лестнице.

— Реми… ты заболел?

— Заболел! Первое, что им приходит в голову. Первое, что они, увидев его, изрекают.

— Я проснулся, — пробормотал он, — и только что сделал забавное открытие.

— Какое?

— Посмотри.

Она поспешила вниз, и Реми так пристально за ней при этом наблюдал, что ему сделалось дурно. Одетая во все черное, она спускалась совершенно бесшумно; ее морщинистое лицо казалось подвешенным в воздухе, как маска.

— Там, — сказал Реми.

Она повернула голову и воскликнула:

— Боже мой!

— Он упал ночью. Не знаю когда именно. Я ничего не слышал.

Старушка сложила руки.

— Это несчастный случай, — добавил Реми.

— Несчастный случай, — повторила Клеменитина.

Похоже, она пришла в себя. Она взяла юношу за руку.

— Мой бедный малыш!… Поднимись наверх, ты простудишься.

— Нужно что-то сделать.

— Я позвоню доктору, — прошептала она, — а потом… хозяину. Правда, он сейчас, возможно, в дороге.

Она опасливо приблизилась к телу. Реми протянул свою руку к дядиной груди, но она отстранила ее назад.

— Нет, нет… Не нужно ничего трогать, пока полиция…

— Полиция? Неужели ты собираешься сообщить об этом в полицию?

— Это необходимо. Я знаю, что…

— Что ты знаешь?

Только сейчас Реми заметил, что Клементина плачет. Возможно, она плакала с самого начала, но так, что ее лицо даже не дрогнуло, а голос оставался ровным и бесстрастным. Словно под воздействием какого-то внутреннего давления, из ее покрасневших глаз катились слезы. В первый раз с тех пор, как умерла мама, Реми видел, что она плачет.

— Тебе его жалко? — пробормотал он.

Не понимая, что он говорит, она смотрела на него каким-то потерянным взглядом, вытирая при этом руки о край своего передника.

— Пойду разбужу Раймонду, — проронил он.

Клементина склонила голову. Ее рот шевелился, как у какого-нибудь грызуна. У нее был такой вид, будто она рассказывает про себя очень старую историю, в которой речь идет о невероятных, почти немыслимых событиях, но когда Реми направился к телефону, она очнулась от своего странного забытья.

— Нет… — закричала она. — Нет… Это не твое дело! Оставь!

— Я все же достаточно взрослый, чтобы позвонить по телефону. Мюссень, это номер 1.

Задыхаясь, что-то плаксиво говоря ему вслед, она засеменила за ним, и когда Реми поднял трубку, она повисла на его руке.

— Оставь меня в покое, в конце концов, — проворчал Реми. — Если у меня даже нет права позвонить… Алло… Дайте мне номер!… Можно подумать, что ты испугалась, а?.. Испугалась?.. Ты думаешь, что… что его столкнули?.. Слушай, это глупо!… Алло!… Доктор Мюссень?.. Это Реми Вобер… из Мен-Алена… Да… О, это целая история… Вы сможете к нам сейчас приехать? Мой дядя упал сегодня ночью со второго этажа… Он, должно быть, наткнулся на перила и перевалился через них… Да, он умер… Что, что?

Старушка быстро протянула руку к слуховой трубке, и Реми только с большим трудом ему удалось отвести ее в сторону.

— Алло… Плохо слышно… Да, спасибо… До скорого.

— Что он тебе сказал? — беспокойно спросила Клементина.

— Что он немедленно садится в машину и едет сюда.

— Нет. Он тебе сказал что-то еще.

Никогда он не видел, чтобы она была так потрясена; она находилась в состоянии какого-то неистового отчаяния.

— Уверяю тебя… — начал Реми.

Она следила за его лицом, как глухая, которая пытается по губам определить, что он говорит.

— Я знаю, он сказал что-то другое.

— Он сказал: «Решительно вам не везет!» Теперь ты довольна?

Клементина еще больше сморщилась, укрыла руки под шалью, словно фраза доктора таила в себе смутную угрозу.

— Поднимайся наверх, — жалобно проскулила она. — Я тебя больше не узнаю, мой маленький Реми. Можно подумать, что все это тебе доставляет удовольствие. Твой отец придет в бешенство, когда узнает…

— Что ты ему собираешься рассказать? Мой отец… мой отец… Он будет очень доволен, мой отец. Некому больше будет ему противодействовать.

Упорно решив сделать задуманное, Клементина приблизилась к телефону. Она подняла трубку и попросила жандармерию. С бегающими по сторонам глазами, очень тихо она начала говорить с каким-то особенным выражением лукавства в голосе.

— Если ты скажешь что-то против Раймонды… — начал Реми.

Он резко себя оборвал. Что он себе вообразил? К тому же проще…

— Раймонда! — позвал он. — Раймонда!

Так как она не отвечала, он взлетел по ступенькам и начал трясти дверь.

— Раймонда!… Немедленно откройте. Я вас прошу, Раймонда!

Поверх пижамы он надавил пальцами на бок, чтобы подавить невыносимую судорогу, мешавшую ему дышать. Он прижался головой к дверной филенке.

— Раймонда! — взмолился он.

Внизу Клементина монотонным голосом что-то бормотала в телефонную трубку; точно таким же голосом она обыкновенно читала газеты, сидя в одиночестве на кухне. Только на этот раз на другом конце провода сидел жандарм, который записывал ее сообщение. Дверь внезапно отворилась.

— Что случилось?.. Вы заболели?..

— Да нет, я не болен, — сразу же взъерошившись ответил Реми.

Они почти враждебно смотрели друг на друга. Она продолжала завязывать пояс халата; лицо ее было еще опухшим от сна. Реми никогда еще не видел ее такой обнаженной, открытой, каким обычно бывает человек сразу же после пробуждения — тусклые запавшие глаза, бледные губы. Ему почему-то стало ее жалко.

— Что вам нужно? — бросила Раймонда.

— Вы ничего не слышали этой ночью?

— Я никогда ничего не слышу, когда принимаю снотворное.

— В таком случае, пойдемте!

Он почти силком потащил ее до края площадки.

— Наклонитесь.

Красный солнечный луч, в котором не было и признака теплоты, упав под большим наклоном, разрезал надвое вестибюль. Снизу звучал убитый голос Клементины.

— Прямо под вами, — сказал Реми.

Он ожидал, что она закричит, но Раймонда оставалась безмолвной. Она согнулась, словно ее что-то потащило вперед, и ее руки на перилах начали дрожать.

— Он умер, — прошептал Реми. — Можно оценить это как несчастный случай, но вот… Так ли это на самом деле? Вы уверены, что ничего не слышали?

Раймонда медленно повернула голову. У нее были безумные глаза, и что-то похожее на беззвучный кашель сотрясало ее плечи. Реми обнял ее за талию и повел в комнату. Он больше не боялся. Последнее слово было за ним. В некотором смысле он только что отвоевал себе свободу. Не полностью. Не окончательно. Все было ужасно запутано и непонятно. Но он, наконец, почувствовал, что разорвал замкнутый круг. Нет, он не убивал дядю. Все это были идеи из «прошлого», из того времени, когда он был только больным несчастным ребенком. Однако, он что-то преодолел. Он привел в движение нечто такое, что, как снежная лавина, продолжало нарастать и все под себя подминать. Он был похож на человека, который выстрелил из ружья, и теперь слушает, как звучит эхо.

Раймонда уселась на разобранной постели. Проникавшее сквозь жалюзи солнце ложилось двумя ступенчатыми дорожками на боковые поверхности старинного шкафа, на заваленном одеждой кресле, на округлости графина; одна из этих дорожек доходила до лица Раймонды, и можно было подумать, что оно находится за неким подобием сияющей солнечной решетки.

— Жандармы будут нас допрашивать, — сказал Реми. — Наверное, не стоит говорить о вчерашней ссоре. Они вообразят бог знает что… я вас уверяю, что этой ночью я не покидал своей комнаты… Вы мне верите, Раймонда? Это правда, я желал его смерти. И даже теперь я, возможно, не очень огорчен тому, что произошло. Но я вам клянусь, что я ничего не предпринял, даже не попытался… В крайнем случае, можно заявить, что у меня дурной глаз…

Он попытался улыбнуться.

— Ну, скажите, что у меня дурной глаз.

Не отвечая, она покачала головой.

— Что вы на меня так смотрите? — спросил Реми. У меня что-то не так с лицом?

Он подошел к туалетному столику, наклонился к зеркалу, увидел в нем свой чуб, голубые глаза, узкий мамин подбородок.

— Это правда, что я на него похож, — заметил он. — Однако, сегодня меньше, чем в другие дни.

— Замолчите! — простонала Раймонда.

Рядом с туалетным несессером лежала пачка «Бальтос», и Реми зажег сигарету, наполовину прикрыл один глаз в то время, как струйка дыма поднималась прямо вдоль его щеки.

— Можно подумать, что это я нагнал на вас страху. Почему вы так испуганы?.. Из-за этой истории с дурным глазом?.. Вы меня находите смешным?

— Идите оденьтесь, — сказала Раймонда. — Вы простудитесь.

— Вы убеждены, что я опасен. Отвечайте!

— Да нет, Реми… Нет, нет… Вы ошибаетесь.

— Может быть, я и в самом деле опасен, — мечтательно произнес он. — Мой дядя, должно быть, думал об этом, а у меня такое впечатление, что он в этом кое-что смыслил.

Они вместе наблюдали, как перед крыльцом остановилась машина, как хлопнули дверцы.

— Уходите! — закричала Раймонда.

— Вы ничего не скажете о ссоре. Никому. Иначе… я сообщу, что он ваш любовник. Вам это не понравится, не так ли?

— Не смейте!

— Начиная с сегодняшнего дня я запрещаю себе что-либо приказывать. До скорого.

Он вышел из комнаты и узнал внизу голос доктора Мюссеня. Это был теплый, звенящий, слегка неуверенный голос человека без задних мыслей, который не имел ничего общего с тонким, загадочным миром, который существует по ту сторону реальности.

— Вы предупредили мсье Вобера? — спросил Мюссень. — Когда он приедет, какой это будет для него удар!

Клементина шепотом произнесла длинную фразу, из которой невозможно было разобрать ни слова.

— Все же, — продолжал его голос, — это фатальное развитие событий довольно таки необычно!

Он внезапно изменил тон, словно Клементина посоветовала ему говорить не так громко, и Реми больше ничего не понял из того гудения, в котором сливались их слова. У Клементины все превращалось чуть ли не в государственную тайну. Реми сунул ноги в шлепанцы, накинул на плечи домашний халат и спустился вниз. Клементина исчезла. Мюссень присел на корточки у тела и, шумно дыша, внимательно его изучал. Он увидел на плитках пола тень Реми и поднял голову.

— Надо же!

Несмотря на присутствие трупа, он смеялся. Чувствовалось, что ему мало удовольствия доставляет общение с больными, осмотры мертвецов, и похоже, что даже свою профессию, медицину, он вряд ли любил.

— Вы ходите!… Я не верю собственным глазам.

Реми с удивлением обнаружил, что Мюссень меньше его ростом, и в первый раз заметил, какой он толстый, какой у него жирный подбородок, какие у него кругленькие, гладкие ручки.

— Это правда, что мне рассказали…

— Да, — холодно произнес Реми.

Как только они слышат о знахаре, они сразу же шарахаются в сторону. Что они знают о том, что находится за пределами видимого и осязаемого мира, о скрытой реальности вещей, о таинственном ее на нас воздействии… Почему так нужно, чтобы мир был полон всех этих Мюссеней и Воберов?!

— Вы позволите? — сказал Вобер.

И его пухлые руки начали ощупывать бедра и икры Реми.

— В принципе я ничего не имею против знахарей, — заметил он. — Я только требую, чтобы их деятельность контролировалась. В вашем случае, учитывая вашу наследственность…

— Мою наследственность? — переспросил Реми.

— Да, у вас очень нервная психика, чувствительная к малейшим потрясениям…

Внезапно Мюссень показался Реми очень несчастным, заваленным работой человеком.

— Я все болтаю, словно я приехал сюда ради вас. За всем этим забыл вашего бедного дядюшку. У него, без сомнения, отказало сердце.

— А я склонялся к мысли, что он умер от того, что упал, — бесстрастно произнес Реми.

Мюссень пожал плечами.

— Возможно!

Осторожно, чтобы не помять костюм, он опустился на колени и перевернул тело. Лицо у мертвого распухло и застыло в гримасе страдания; вокруг носа и рта расплылись пятна крови. Реми глубоко вдохнул и сжал кулаки. Нужно научиться все это презирать! Особенно не думать, что он мог умереть не сразу.

— А это что такое? — сказал Мюссень.

Он освободил лежащий под животом у мертвого какой-то блестящий предмет и поднял его к свету. Это был плоский серебрянный кубок.

— Он хотел пойти напиться, — предположил Реми.

— Значит, он неважно себя чувствовал. И на лестничной площадке его схватил приступ, он попытался опереться о перила… Именно так. Грудная жаба. В тот момент, когда он ожидал этого меньше всего…

Мюссень потянул на себя его правую руку, которая еще недавно была согнута под телом, и ему даже не удалось ее сдвинуть с места.

— Уже появились признаки окоченения… Почти нет крови… Смерть наступила несколько часов назад, и она произошла не в результате падения. Вскрытие, очевидно, даст дополнительную информацию. Но я надеюсь, что вас избавят от ненужных деталей… Вчера вечером ваш дядя не показался вам немного уставшим?

— Да нет, он был даже слегка возбужден.

— У него не было никаких неприятностей?

— Право же… нет. Не думаю.

Мюссень поднялся, почистил свои брюки.

— В последний раз, когда я его обследовал, у него было давление 25. Ага, это было в прошлом году, в конце летних отпусков. Я его предупредил, но, естественно, он меня не принял всерьез. В сущности, хорошая смерть. Человек умирает чисто, без того, чтобы быть для кого-то обузой…

Он вытащил трубку и сразу же снова затолкал ее в карман.

— Рано или поздно человек умирает, — со смущенным видом заключил он и, развинчивая колпачок авторучки, направился в столовую.

— Что касается меня, то я сразу же могу составить разрешение на захоронение, — произнес он, устраиваясь за столом, где Клементина уже поставила чашки и бутылку коньяка. Чем быстрее закончат с формальностями, тем будет лучше.

Пока Мюссень писал, Клементина принесла кофе и подозрительно посмотрела на Реми.

— Это все же странно… — начал Реми.

— Если бы он умер за рулем автомобиля или подписывая бумаги, это нашли бы не менее странным. Внезапная смерть всегда кажется невероятной.

Мюссень торжественно подписался и наполнил свою чашку кофе.

— Если я не увижу мсье Вобера, скажите ему, что я сделаю все необходимое, — пробормотал он, обращаясь к Клементине. — Вы меня понимаете?.. Не будет никакого шума. Я знаком с бригадиром Жуомом. Он будет молчать.

— Не вижу, зачем нужно скрывать, что мой дядя умер в результате приступа грудной жабы, — сказал Реми.

Мюссень побагровел и едва сдержался, чтобы не вспылить. Потом он пожал плечами и взял бутылку коньяка.

— Никто не думает скрывать то, что есть на самом деле. Но вы знаете людей, особенно в деревнях. Начнутся пересуды, измышления. Лучше таким образом избежать сплетен.

— В таком случае, мне интересно, какого рода пересуды тут могут возникнуть, — упорствовал Реми.

Несколькими торопливыми глотками Мюссень опорожнил свою чашку.

— Какие пересуды? Это не так уж трудно себе представить. Будут рассказывать о…

Быстрым движением он поднялся, сложил вдвое медицинское заключение и бросил его на край стола.

— Никто ничего не будет рассказывать, — сказал он, — потому что я за этим прослежу… Как зовут этого знахаря, который творит чудеса?

С трогательной неловкостью он попытался заговорить Реми зубы.

— Мильзандье, — проворчал Реми.

— Вы ему должны поставить свечку. Мсье Вобер, наверное, без ума от радости!

— Он не очень-то общителен, — с горечью сказал Реми.

Растерявшись, Мюссень схватил кусок сахара и начал его грызть.

— Вам известно, — через некоторое время продолжал он, — составил ли ваш дядя завещание?

— Нет. Почему вы спрашиваете?

— Из-за похорон. Они, без сомнения, будут тут. Вы не знаете, есть ли у вашего отца семейный склеп?…

— Внезапно Реми увидел перед собой кладбище Пер-Ляшеж, Шмен Серре и могилу в виде греческого храма.

Огюст Рипай

Ты был хорошим мужем и добрым отцом

Вечно скорбим

— Почему вы смеетесь? — спросил Мюссень.

— Я?.. Я смеюсь? — произнес Реми. — Извините… Я думал о чем-то другом… Да нет, полагаю, он должен быть здесь.

— Может быть, я сказал что-то не так?

— О, нет. Просто ваш вопрос показался мне забавным.

— Забавным?

Мюссень с недоверием смотрел на Реми.

— Я имел ввиду… Ну, скажем, любопытным… Где, по-вашему, похоронена моя мать?

— Слушайте, я вас не совсем хорошо…

В этот момент Клементина резко открыла окно и, перегнувшись в комнату, произнесла:

— Приехали жандармы. Я их провожу прямо в вестибюль.

— Да, — закричал Мюссень. — Я ими сейчас займусь.

Он повернулся к Реми.

— На вашем месте, мой юный друг, до приезда мсье Вобера я бы пошел отдохнуть. Бригадир установит обстоятельства смерти, потом мы перенесем тело наверх. Не стоит вас беспокоить. Ни вас, ни кого бы то ни было. Я достаточно хорошо знаю дом.

— Вы отвергаете мысль о преступлении? — спросил Реми.

— Категорически.

— А мысль о самоубийстве?

— Откуда такие вопросы? — сказал Мюссень. — Успокойтесь. Эту идею тоже нужно отклонить. Безусловно.

 

Глава 6

Вобер прибыл в десять часов вместе с Мюссенем, который, должно быть, перехватил его на дороге. Теперь он, размахивал руками, что-то говорил на крыльце в то время, как Адриен ставил машину в гараж. Реми наблюдал за ними сквозь жалюзи: кругленький, плешивый, суетливый, сердечный Мюссень и молчаливо слушающий его Вобер с быстрым, проницательным взглядом и глубокой складкой у рта. И по мере того, как отец приближался, Реми отодвигался в сторону вдоль стены, и его ноги дрожали, как в первый день выздоровления, когда ему делалось дурно от одной мысли пересечь комнату. Однако, он подошел на цыпочках к двери и приоткрыл ее. Теперь разговаривали в вестибюле, голоса звучали глухо, как из подвала, и эхо размывало слова. Слышалось, как цокают по плиткам пола каблучки Мюссеня, он объяснял, каким образом дядя упал. Реми представил себе отца. Он наверняка с брезгливым видом мелкими шажками меряет прихожую. Без сомнения, Вобер находил эту смерть пошлой, неприемлемой для их круга. Особенно этот примятый кубок.

— Он наверняка не успел даже почувствовать боли, — сказал Мюссень.

Реми знал, что отец уже не слушает. Рассеянно потирая подбородок, вяло опустив плечи он, должно быть, барабанит носком ботинка по полу. Это была его манера отдыхать от занудных разговоров. Говоришь, говоришь и вдруг замечаешь, что мыслями он где-то далеко, а перед тобой находится лишь пустая, замкнутая в себе оболочка. Потом он снова приходил в себя и беспокойно, с сурово сжатыми губами смотрел на собеседника. "Да, я слушаю, " — из вежливости бормотал он в ответ.

Реми прикрыл дверь и подошел к кровати, куда он свалил в кучу дядину одежду, вынесенную из его комнаты, которую Клементина и Раймонда готовили для покойника. Он аккуратно сложил одежду на стуле. Голоса приблизились. Они, должно быть, поднимаются по лестнице. Реми поискал глазами место, где можно было спрятать дядин объемный портфель. Требовалось некоторое время, чтобы как следует в нем порыться. Шкаф!… Реми забросил его наверх, туда, где лежала картина.

Скрипнули половицы и шаги остановились. Реми услышал, как высморкалась Клементина. "Я должен туда пойти, — думал он, — прямо сейчас… " Но он не двигался с места. Понимая, что ужасно боится, чувствуя себя слабым и безоружным перед ними, он начал дрожать. Реми пожалел, что до сих пор не просмотрел документы в дядином портфеле. Если бы он нашел доказательство, что его дядя, как и все остальные, был способен ошибаться, у него хватило бы смелости оказать сопротивление. Да, теперь мертвый был его сообщником. Он и дядя… как он раньше этого не понял, они были по одну сторону… Реми оперся о спинку кресла. Мелкие, смягченные резиновой подошвой шаги приближаются, вот они уже звучат на площадке, потом перед его дверью. Повернулась ручка. Вобер не имел обыкновения стучать, когда входил в комнату сына.

— Здравствуй, малыш. Мюссень мне все рассказал… Это ужасно!… А ты, как ты себя чувствуешь?

Он испытывающе смотрел на Реми, немного похожий на врача, которого больше интересует болезнь, чем сам человек. На нем был шикарный строгий темно-синий костюм; он сразу же перехватил инициативу и взял игру на себя. Никогда он еще не был так похож на босса, крупного босса. Он почистил рукав Реми в том месте, где прилипли кусочки штукатурки. Его жест был похож на упрек.

— Ты не слишком переволновался? — сказал он.

— Нет… нет.

— А теперь? Ты не чувствуешь тяжести а голове? Может, хочешь поспать?

— Да нет… Уверяю вас.

— Хочешь, чтобы тебя осмотрел Мюссень?

— Конечно нет. Я себя чувствую хорошо.

— Хм!

Вобер несколько раз ущипнул себя за ухо.

— Полагаю, ты не горишь желанием оставаться здесь, — наконец, пробормотал он. — Как только будут закончены все дела, мы уедем… У меня появилось сильное желание продать Мен-Ален. Эта собственность будет стоить нам только лишних неприятностей. Ну и словечки — в духе истинных Воберов! Смерть брата для него всего лишь неприятность. Болезнь сына, должно быть, была не более, чем неприятностью.

— Присядь, я не хочу, чтобы ты себя утомлял.

— Спасибо, я не устал.

Что-то в тоне Реми заставило его нахмуриться. Вобер более внимательно, со скрытым раздражением посмотрел на юношу.

— Присядь, — повторил он. — Клементина только что мне рассказала, что вы с дядей немного повздорили. Что это за история?

Реми с горечью улыбнулся.

— Клементина, как всегда, хорошо информирована. Дядя мне заявил, что я плохо воспитан и неспособен трудиться.

— Возможно, он не так уж и неправ.

— Нет, — поднимаясь, сказал Реми. — Я могу работать.

— Посмотрим.

— Извините меня, отец, — сказал Реми, собирая все свои силы, чтобы сохранить ровный, слегка жалобный голос… — Я должен работать… Клементина вам забыла сказать, что в действительности дядя меня обвинил в том, что я разыгрывал комедию, притворяясь парализованным; он мне внушал, что вас, возможно, вполне устраивало иметь немощного ребенка, чтобы уклоняться от решения некоторых щекотливых вопросов, касающихся управления фирмой.

— И ты ему поверил?

— Нет. Я больше никому не верю.

Эта фраза заставила Вобера более внимательно, с подозрением взглянуть на сына. Согнутым указательным пальцем он поднял его подбородок.

— Что с тобой? Я тебя больше не узнаю, малыш.

— Я хочу работать, — сказал Реми и почувствовал, что бледнеет. — Тогда никто не сможет утверждать, что…

— А, вот что тебя мучает. Теперь ты собираешься себе внушить, что ты был мнимым больным. Если я правильно понял, это уже стало твоей навязчивой идеей.

Видно было, что он страдает от этой мысли. Он медленно повторил: «Идея фикс!» Потом отпустил Реми и сделал несколько шагов по комнате.

— Вы никогда не находили с дядей общего языка, не так ли? — сказал Реми.

Вобер снова с беспокойным любопытством посмотрел на сына.

— Откуда ты знаешь?

— Бывает, я некоторые вещи ощущаю.

— Решительно я сделал ошибку, позволив вам вчера уехать вместе… Что он тебе еще наплел?… Ну, будь откровенен, Реми… Я чувствую, что с некоторого времени ты стал ужасно скрытным, точно таким, каким был твой дядя… Я этого не люблю… Наверняка он вытащил на белый свет все свои старые обиды, а?.. Что я его презирал, что я был тираном… Что еще?.. Ну, говори же!

— Да нет, уверяю тебя. Он совсем не…

Вобер тряхнул его за плечо.

— Я знаю, что он тебе сказал. Черт побери, он мне давно именно таким образом собирался отомстить!… Я еще сомневался…

— Отец, я вас не понимаю.

Вобер уселся на кровати и мягко провел ладонями по вискам, словно для того, чтобы ослабить головную боль.

— Оставим это! Прошлое есть прошлое… Зачем возвращаться к тому, чего больше не существует? Дядины намеки… сделай мне одолжение… забудь их.

Это был вспыльчивый, безрассудный человек. Ты же ведь прекрасно понимаешь, что он хотел тебя настроить против меня. Потому что, в конечном итоге, именно он вбил тебе в голову эту идею, что нужно работать. Как будто у тебя есть в этом необходимость!… Подумай сам. Ты еще не жил. Представь себе все, что тебе еще только предстоит открыть: музеи, спектакли… И еще много всего.

— И Адриен будет повсюду ездить со мной?.. А Раймонда будет все объяснять?..

— Естественно.

Реми опустил голову. «Лишь бы я не начал его презирать, — думал он. — Только не это!»

— Я предпочел бы работать, — сказал он.

— Но, в конце концов, почему? Почему? — взорвался Вобер.

— Чтобы быть свободным.

— Чтобы быть свободным? — наморщив лоб, повторил Вобер.

Реми поднял голову и посмотрел на отца. Как ему объяснить, что Мен-Ален с его каменным забором, утыканным сверху битым стеклом, дом на авеню Моцарта за решетками и запорами, жизнь взаперти, в клетушке, где он видит только Адриена и Клементину… как заставить его понять, что все это кончено, кончено, кончено… после ночного проишествия.

— Тебе не хватает денег? — спросил Вобер.

— Да нет.

— Что же тогда?

— А то, что я хочу их зарабатывать сам.

Внезапно, в одно мгновение, Вобер снова принял свой отстраненный вид.

Он встал и взглянул на часы.

— Чуть позже мы еще вернемся к этому разговору, но иногда себя спрашиваю, в своем ли ты уме, мой бедный мальчик. Дядины бумаги здесь?

Он бросил на руку брюки, жилет, пиджак, которые Реми повесил на стул.

— Я не вижу его портфеля.

— Вероятно, он в машине, — сказал Реми.

— Пока… На твоем месте я бы прошелся по парку.

Он вышел так же бесшумно, как и вошел, и Реми повернул за ним ключ, задвинул засов и прислонился к двери. Он был полностью истощен; у него оставалось единственное желание — растянуться на кровати и заснуть. Когда он расставался с отцом, он испытывал такое чувство, будто его, как подопытного кролика, со всех сторон ощупывали, исследовали, изучали и, наконец, выпотрошили, оставив пустую оболочку, как у высосанного яйца. Прислушиваясь к тому, что происходит за дверью, стараясь не скрипнуть половицей, он подошел к шкафу. И внезапно в его мозгу возникла потрясающая мысль, от которой он на секунду застыл с протянутыми к портфелю руками. Он является дядиным наследником. Неизбежно. Непременно. Где-то существует завещание, и это завещание может сделать Реми законным обладателем всего дядиного состояния. И он не должен никого бояться.

Реми положил портфель на кровать. Он имеет на это право, потому что, возможно, дядя не презирал его до такой степени, чтобы… А если посмотреть на себя поглубже, без эмоций?.. Часто он был похож на готового укусить злобного молодого волчонка. Словно жизнь так и не перестала над ним измываться. Но Реми всегда пытался… нет, в действительности у него никогда не было оснований жаловаться на дядю. Вчерашняя ссора? Какое теперь это имеет значение? Раймонда права — дядя просто хотел его позлить. Он всегда любил выводить его из себя, но делал это, конечно, шикарно. Все эти книги прекрасные книги о путешественниках, приключенческие романы, рассказы пионеров-первопроходцев — именно он их ему приносил, одна за другой, он их вручал с очаровательной неловкостью, пожимая плечами, чтобы дать ему понять, что не стоит придавать особого значения его подаркам, а тем более серьезно относиться ко всем этим историям… Реми медленно расстегнул ремни, нажал на замок. Нет, ему не нужно просить у дяди прощения. Уже давно тот предвидел, что Реми сделает именно то, что он делает сейчас: вытаскивает его папки и кладет их на покрывало… События логически были связаны между собой, они цеплялись друг за друга, как петли какого-то причудливого потустороннего вязания, формируя в своей целостности неразрывную ткань. Чтобы другой обрел свободу, кто-то должен умереть. Как Мильзандье может утверждать, что воля всесильна, если намного легче поверить, что человек ничего не может изменить в череде событий, что он, как ребенок, бессилен перед тем, что неизбежно?

Реми перевернул несколько страниц из первой папки. Деловые письма из Окленда, Лос Анжелеса. Незнакомые цифры, имена… вместо скрепок английские булавки, какие-то списки: апельсины… бананы… ананасы… кокосовые орехи… лимоны… Впервые Реми наглядно представил себе все эти пирамиды золотистых фруктов, ангары, снующие туда-сюда грузовики, стрелки подъемных кранов и непрестанный вой судовых сирен на выходе из гавани. Ему стало казаться, что он уже вдыхает все эти экзотические запахи. О, подняться на одно из этих суден, досконально изучить все, что происходит на пристанях, познакомиться с докерами, быть настоящим хозяином всего этого богатства!… Какой мелюзгой были эти два Вобера! Вульгарные и пошлые; мертвый ушел в могилу, так и не утолив свою злобу, живой продолжает строить какие-то мелочные комбинации. Нет, Реми еще не жил. Но он будет жить, и у него все будет по другому. Фрукты! На что ему сдались эти фрукты, если существуют кожа, лес, металл, драгоценные камни, наконец! Листочки дрожали в его руках. У него было впечатление, что посредством всех этих сухих расчетов — тоннаж, дебет, кредит, — дядя словно заново открыл для него Америку, а все подаренные им приключенческие книги служили лишь подготовкой к этому самому важному открытию.

Реми быстро переходил от одной папки к другой. Он одним взглядом прямо таки хотел их в себя впитать. Скользя по листам, он выхватывал уже знакомые ему имена. Накладные, потом какие-то письма в желтом конверте. Реми чуть было не упустил одно из них, последнее по дате отправления, которое завалялось между страниц записной книжки. Его взгляд рассеянно выхватил несколько слов,

и сразу же, без видимой причины, он заинтересовался содержанием всего письма.

Психиатрическая клиника доктора Вернуа

Берта Вошель

44 бис, авеню Фош

Фонтней-су-Буа (деп. Сены)

10 октября

Мсье,

Ночь прошла неспокойно. Бедняжка была очень возбуждена. Она много говорит, время от времени плачет; несмотря на то, что я к этому привыкла, меня это крайне обеспокоило. Доктор уверяет, что она не испытывает страданий, но кто знает, что может происходить в такие моменты в этом больном мозгу? Приезжайте как можно быстрее. Вы же знаете, как ее успокаивает ваше присутствие. Мы во что бы то ни стало должны избежать нового приступа, который может оказаться фатальным. Если будет что-то новое, я непременно дам вам знать.

Преданная Вам

Наспех вырванный из записной книжки листок. Крупный, решительный почерк… Реми тщательно подровнял в папках страницы, опустил их обратно в портфель. Все же забавно! Дядя Робер, который выдавал себя за закоренелого холостяка и говорил о замужестве только в ужасных выражениях, оказывается, интересуется какой-то сумасшедшей! Без сомнения, бывшая любовница. Старая, тщательно от всех скрываемая связь. Ну что ж, дядина личная жизнь не касается его племянника. Реми открыл на полу чемодан, потом залез на стул и достал спрятанную за карнизом шкафа картину. Он снова увидел маму. Ее голубые, неестественно неподвижные глаза, казалось, не отрываясь смотрят на какой-то завораживающий их предмет, находящийся за спиной Реми, который медленно к ним приближается; Реми почувствовал жжение от набегающих на глаза слез. Он встал на колени, уложил картину на дно чемодана, сверху положил портфель. После чего он беспорядочно навалил на них свое белье и пихнул чемодан к ножке кровати. Все шито-крыто!

Он бесшумно открыл дверь и спустился вниз. Будет ли он жалеть о Менлене? Откровенно говоря, нет. Но ему не нравилось, что отец так внезапно, никого не спрашивая, решил пустить с молотка их воспоминания, их прошлое, которое принадлежало прежде всего маме. Тут поселится какой-то чужой человек, который быстро все переделает на свой лад, велит срубить деревья, перестроить парк и дом, и больше нигде не останется места для маминой тени, такой эфемерной и неуловимой. Изгнанная отовсюду, она будет иметь единственное убежище только в этой таинственной забытой картине. В самом деле, кто этот художник, который… Еще один безответный вопрос. Вся жизнь Реми была полна таких вопросов. В один прекрасный день нужно будет прижать Клементину к стенке и заставить ее говорить…

Кто-то был на кухне; Реми сразу узнал голос старой Франсуазы, которая раньше приходила к ним стирать. Как, разве она еще не умерла? Есть люди, которые живут целую вечность! Сколько ей может быть? Восемдесят? Восемдесят пять? Должно быть, она была туга на ухо и кричала при разговоре.

— О, много воды утекло, — восклицала она. — Подумать только, это случилось двенадцать лет назад… Подождите. Да, я правильно говорю, двенадцать лет. Это было в тот год, когда моя правнучка впервые причастилась.

Клементина вытаскивала из большой корзины овощи, салат, картошку. У Франсуазы действительно был дар оживлять то место, где она находилась.

— Принесите завтра молоко и яйца, — бучала в ответ Клементина.

Две старушки придвинулись друг к другу. Реми за ними наблюдал сквозь приоткрытую дверь. Он видел, как Клементина что-то шепчет на ухо Франсуазе. Еще один маленький секретик. Что-то относительно умершего или его братца. В раздражении он вышел на крыльцо.

— А я вам говорю, — кричала Франсуаза, — что сумасшествие — это хуже всего. Лучше умереть. Уверяю вас, мне его ужасно жалко, нашего бедного хозяина.

Две сплетницы, вне себя от радости, что им вновь предоставилась возможность посудачить! Реми прогуливался под деревьми, чувствуя внутреннее недовольство и какое-то странное беспокойство. Франсуаза, конечно, говорила о дяде, она могла говорить только о нем; именно дядя получал письма, в которых ему сообщали новости о… Но в таком случае… Реми уже решил ожидать старушку. Он зажег сигарету и уселся в траву на обочине аллеи. Что он может от нее узнать? Откуда у него внезапно появился этот пыл, с которым он стремился узнать подробности дядиной жизни; откуда это стремление принять его сторону, словно он был обязан его перед кем-то защищать? Рядом с гаражом Адриен поливал из шланга «ситроэн», и по изгибу губ Реми угадывал, что тот при этом что-то насвистывает. Реми позавидовал его беспечности. О, Франсуаза выходит. Наконец!

Она чуть было не выпустила из рук свою корзину, когда увидела Реми. Она прослезилась, осмотрела его с разных сторон и, естественно, заговорила о чуде.

— Да, — отвечал Реми, — да, да, моя добрая Франсуаза… Ладно, договорились. Я вылечился, хорошо… Раз я теперь хожу, я провожу вас до дороги… Чтобы было спокойней.

Но она каждую минуту останавливалась, качала головой, восторгаясь чудом, которое для нее олицетворял в себе Реми.

— Кто бы мог сказать, — все повторяла она. — Когда я подумаю, что еще только год назад вы проезжали мимо на своей колясочке… А теперь вы стали настоящим мужчиной!

— Дайте мне вашу корзину.

— Люди говорят, что вы хотите переезжать, — продолжала старушка. — Вы останетесь еще некоторое время? Клементина мне говорила…

— Нет. Мы уедем сразу после похорон.

— Это будет лучше всего, потому что этот дом, вы уж мне поверьте, не принесет вам ничего хорошего. — О, я знаю, — сказал Реми. — Отец мне все объяснил.

— Как… Хозяин вам… Да, конечно, ведь вы уже взрослый. Я все время забываю… Но все равно вам, должно быть, было очень больно. Представляю себя на вашем месте.

— Да, — наугад бросил Реми. — Я был просто потрясен.

— Смотрите, — протянув руку, продолжала старушка, — видите сквозь деревья прачечную? После того случая никто туда не заходит… Сейчас там полно змей, а тогда за этим местом ухаживали, как за садом… Я в те времена жила в Мене… Так вот, пошла я однажды стирать… прихожу… Открываю дверь… Господи! Я так и грохнулась на колени… Там было все залито кровью, аж до самого порога.

Реми страшно побледнел. Он опустил корзину на траву.

— Я плохо делаю, что вам все это рассказываю, — все говорила старая Франсуаза, — но это сильнее меня, особенно когда я смотрю на вас. Кажется, я все еще ее вижу. Она лежала на полу у входа… Она воспользовалась бритвой хозяина.

— Франсуаза! — пролепетал Реми.

— О, я вас отлично понимаю. И я тоже, я часто себе говорила: было бы лучше, если бы она умерла сразу. Куда смотрит Господь! Такая молодая, красивая, милая женщина! Сердце обливается кровью, когда думаешь, что они ее держат взаперти.

Словно для того, чтобы защититься от этого ужаса, который нарастал в нем с каждым ее словом, Реми поднял перед собой руки, но старая Франсуаза уже не могла остановиться.

— Ну, разумеется, за ней хорошо ухаживают, клянусь вам. Бывали даже дни, когда она так выглядит, что никто бы не сказал, что она лишилась рассудка… Она вас узнавала, болтала с вами… Только в остальное время она обычно забивалась куда-нибудь в угол, пряталась за кресло, и невозможно было ее оттуда вытащить. Но всегда мягкая, кроткая, покорная, как ягненок. Ваш несчастный дядя сделал все, что смог, чтобы ваш отец оставил ее в доме… Помню, как они ругались однажды вечером… Это было что-то ужасное. Но, дева Мария, его нужно понять. Мужчина должен работать… У него нет времени ухаживать за человеком, у которого такая болезнь… В некотором смысле, это хуже, чем ребенок… И потом вы сами, именно в то же самое время… Какое фатальное стечение обстоятельств!

— Довольно! — закричал Реми. — Довольно… Вы меня… Вы меня…

Он рванул воротник, широко открыл рот. Старушка подхватила свою корзину.

— Я не должна была… Мне не следовало вам повторять, особенно…

— Убирайтесь! — завопил Реми.

Он развернулся и бросился в чащу. Ветки со свистом распрямлялись за его спиной. Он бежал по лесу, как затравленный дикий зверь, и когда он выскочил из кустов перед прачечной, лицо его было в крови, а на губах появилась пена. Что-то хрипело в горле, когда он дышал. Со сжатыми кулаками он приблизился к лачуге. Ставни были закрыты, дверь заперта на ключ. Когда он толкнул одну из створок, что-то быстро скользнуло у его ног. Но Реми был уже далеко за пределами страха. Он пару раз дернул источенные червями ставни, уперся, сорвал несколько планок. Проржавевшие петли внезапно поддались. Тогда он камнем разбил стекла, просунул руку, открыл задвижку, перекинул ногу и оказался в узкой комнатушке с почерневшими от копоти стенами. Высокая печь была покрыта запекшейся, блестевшей, как смола, сажей. Ветерок колыхал лежащие в очаге опавшие листья. Пахло грибами, прогнившим деревом, запустением. Там еще стояли козлы рядом с позеленевшей сточной канавкой, а на веревках висели покрытые плесенью прищепки. Реми опустил глаза. Пол был покрыт розоватыми, потрескавшимися пластинками. Он внезапно почувствовал, что на него, как волна, накатывает страх. Почему мама пыталась?.. Воздействиям каких могущественных мистических сил она повиновалась?.. Безумие… Самое простое, что приходит в голову. С четкостью бредовой галлюцинации Реми снова увидел собаку, отброшенную какой-то силой на шоссе… распластанного на блестящих плитках дядю Робера… А если мама?..

Он бегом выскочил из прачечной и почти сразу же остановился, так как у него подкашивались ноги. "Я сейчас упаду, " —подумал он. Он почти этого хотел. Снова стать паралитиком. Навсегда забыть проносившиеся перед его мысленным взором мучительные картины…

Из соседней аллеи донеслись шаги.

— Реми!… Реми!… Ты где?

Это была Клементина. Он не отвечал.

 

Глава 7

— 44 бис, авеню Фош, в Фонтней-су-Буа.

— В тех местах случайно нет клиники? — спросил шофер.

— Именно туда мы и едем. Вы подождете меня у входа.

Такси отъехало. Реми опустил стекло и вдохнул свежий воздух. Он уже успел забыть осень, холод, дядины похороны, отъезд из Мен-Алена, все эти незамысловатые декорации, которыми была обставлена его вчерашняя жизнь. Он больше не думал об этом загадочном, столько раз оживающем перед его мысленным взором, а теперь погребенным в глубинах прошлого мамином лице. Сейчас оно снова, уже воочию возникнет перед ним. Мама! Нужно с ней поговорить… Узнать!… Узнать, наконец, на самом ли деле она, как они утверждают?.. А может, после безуспешной попытки покончить с собой, она приняла добровольное затворничество, чтобы прекратить сеять вокруг себя зло. Ведь достаточно одного взгляда ее голубых глаз… О, мамочка! Я твой сын, твой образ, твое подобие. Неужели, как и ты, я без вины виноват? Собака… я ее убил. И мой бедный дядя!… Все считают, что это несчастный случай, но это не так… По крайней мере, этот случай выходит за пределы ординарного. Это произошло потому, что в тот момент я его смертельно ненавидел. Точно так же, как ты, родная, ты могла ненавидеть… кого? Может, бабушку?.. А теперь мне достаточно в приливе гнева, например, пожелать чьей-либо смерти, чтобы спровоцировать катастрофу. Должен ли я в таком случае попросить, чтобы меня тайком от всех держали взаперти, как преступника или какое-то вредное для здоровья вещество, от которого исходит смертоносное излучение… О, мамочка!

Удобно устроившись на заднем сидении, Реми смотрел на незнакомый ему Париж; по мере того, как они удалялись от центра, город становился более пустынным, более хмурым и неприветливым. Не будь этого письма, он никогда бы не смог найти маму. Но значит, правда была более ужасной, разве не так?.. Если бы мама была сумасшедшей, просто сумасшедшей, разве ее прятали бы так тщательно? Разве осмелились бы ему сказать, что она умерла?.. А как они поступили с ним самим?.. Разве, ссылаясь на то, что он нуждается в уходе, вокруг него не возвели непреодолимые стены?.. А когда он начал ходить, выходить в город, сколько он нагнал на них страху!… Чтобы скрыть свое замешательство, отец то и дело в разговоре с ним опускал голову, отводил глаза… А Клементина стала какой-то взвинченной и боязливой. Если он в действительности унаследовал от мамы ее зловещий дар, тогда все очень просто объясняется… О, поскорее узнать!

Такси свернуло на улицу, по обе стороны которой тянулись виллы с маленькими садиками. По высоким стенам и толстым дверям уже издали можно было узнать клинику. Машина остановилась.

— Я ненадолго, — бросил Реми.

Он медленно продвигался вперед. Стены напомнили ему Мен-Ален, его детство, проведенное им в заточении. Он позвонил.

— Я хотел бы увидеться с доктором Вернуа.

И вот он уже следует за сторожем. Он осматривает корпуса, отделенные друг от друга лужайками. Когда-то мама тоже вошла через эту дверь. Может быть, он гуляла по этим аллеям. А в это самое время он вел роскошную жизнь калеки, жизнь без воспоминаний, без забот. Амнезия, как это удобно!

Он поднимается на крыльцо. Покрытый линолеумом коридор. Сторож стучит и исчезает. Лакированная дверь. Реми входит в кабинет, где остро пахнет мастикой. Он угадывает удивление на лицах доктора и сестры прежде, чем замечает их в свежем полумраке комнаты.

— Реми Вобер, — бормочет он.

Доктор встает из-за стола. Большой, грузный, строгий. Падающий из окна голубоватый свет холодно отражается на его щеках. Он испытывающе смотрит на Реми, как, должно быть, смотрел на маму. Тяжелый взгляд, привыкший прежде всего видеть то, что находится внутри тела.

— Я ожидал вашего отца, — говорит он. — Это он вас послал?

И так как Реми колеблется, он добавляет:

— Я огорчен, что так неуклюже сообщил ему эту новость по телефону…

Реми растерянно кивает головой.

— Примите мои соболезнования, мсье, — продолжает доктор. — Но, поверьте, для нее это лучше… К тому же, она не испытывала страданий… Не так ли?

Сестра мягким голосом спешит ответить:

— Абсолютно. Она угасла, не приходя в сознание.

И Реми удивляется, как он не падает, как до последнего сдерживает слезы. Вернуа, должно быть, не любит тратить время, чтобы останавливаться на ненужных деталях. Он бросает последний взгляд, который профессионально задерживается на его фигуре, оценивает пропорции головы, длину рук и кистей. Садится, что-то спрашивает, на машинке печатает ответы Реми.

— Вы, естественно, хотите ее видеть?

— Да.

— Берта, проводите, пожалуйста.

Реми идет рядом с Бертой по коридору. Ей около пятидесяти лет. Она маленькая, кругленькая, плотно сбитая. У нее вежливые, до предела мягкие глаза человека, сталкивающегося каждый день со страданием. Она ему кого-то напоминает. Она ему напоминает Мильзандье.

— Мадемуазель Берта Вошель? — тихо спрашивает он.

— Да… Откуда вы знаете?

— Я нашел в бумагах моего дяди ваше последнее письмо… Вы, должно быть, знаете, что с ним произошло?

Она сделала утвердительный жест.

— Вы ему часто писали?

— Раз или два раза в месяц. В последнее время почаще. Это зависело от состояния больной… Сюда.

Они пересекают лужайку, идут мимо большого двухэтажного корпуса с решетками на окнах. Время от времени взгляд выхватывает чье-то неестественно неподвижное лицо на подушке в глубине комнаты.

— Вы никогда не писали моему отцу?

— Нет. Я его даже никогда не видела. Так же, как и доктор. Несмотря на то, что мы тут уже шесть лет… Может быть, он приезжал до нас, в то время, когда тут работал доктор Пелиссон?.. Но я в этом сомневаюсь. Каждый квартал он посылал чек. И это все.

— А дядя?

— Это зависело от того, где он находился. Но он приезжал так часто, как мог.

Она улыбается, думая о дяде Робере, и смотрит на Реми с большим доверием, потому что он его племянник.

— Он приезжал с полной машиной пакетов, подарков, букетов… Он всегда был весел, со всеми шутил. Каждый раз после его отъезда ваша бедная мать становилась спокойной и умиротворенной.

— Она его узнавала?

— О, нет! Она была слишком сильно поражена недугом.

— Но… она говорила? Я хочу сказать, произносила ли она какие-нибудь фразы или, по крайней мере, бессвязные слова?..

— Нет. Она никогда не говорила. Ее упорное молчание — это было нечто поразительное. В сущности, она была очень легкой больной… Поскольку мы были для нее существами из другого мира, ее можно было безболезненно оставить наедине с собой.

Они поворачивают за угол здания и углубляются в парк, где за вересковой изгородью возвышаются маленькие павильончики, вокруг которых снуют медсестры.

— Вот мы и пришли, — говорит Берта. — Вы уже видели мертвых?

— Моего дядю.

— Вам потребуется много мужества, — произносит Берта и добавляет сама для себя: "Бедная женщина, она очень сильно изменилась. "

Она показывает пропуск, и когда открывается дверь, оборачивается к Реми.

— Мы временно оставили ее в своей комнате. Но похоронная служба потребовала… Мсье Вобер рискует приехать слишком поздно.

Реми вслед за Бертой входит в комнату. Ну вот, у него уже перехватывает дыхание. Да, он видел уже одного мертвого, но сейчас он жадно, не отрываясь, смотрит. Он вкладывает в этот взгляд всю свою психическую энергию. Он приближается к кровати, крепко хватается за стойки. Тело настолько худое, что одеяло лежит на нем, как на плоской доске. На подушке осталась только голова мертвой с запавшими губами и глазами, провалившимися до такой степени, что кажется, будто в орбитах ничего нет. Реми уже видел подобные лица в журналах того времени, когда люди возвращались из плена. Он холоден, суров, в нем возникает нечто вроде презрения. Стоя рядом с ним, сестра складывает руки. Ее губы шевелятся. Она молится. Нет, это… это не мама. Редкие седые волосы. Чудовищно выпуклый желтый лоб, уже пустой и полый, как кости, которые находишь на пляже. Молиться? За кого?.. Глаза Реми привыкают к полумраку, который неспособен рассеять тусклый свет ночника. Он различает скудную обстановку комнаты, жалкую декорацию замурованной в этих стенах жизни. Что-то блестит на эмалевом ночном столике; он узнает обручальное кольцо, и это так смехотворно, что его плечи сотрясает нечто вроде рыдания. Что он себе вообразил? Кого он надеялся встретить? Он больше не знает… Но ему становится ясно, что он даже и не приблизился к решению загадки. Мама так далека, так недоступна. Одна Клементина, возможно, сумеет ему объяснить, даже если она сама никогда не понимала… Но захочет ли она говорить?

Реми по-прежнему смотрит на костлявую, истерзанную кошмарами голову. Кажется, что они ее еще не покинули. На шее он различает белый выпуклый рубец. Он отвесно пересекает горло и у челюсти заканчивается похожей на морщину тонкой чертой. Реми дергает сестру за рукав и шепчет:

— Что, по-вашему, свело ее с ума — физическая или душевная боль?

— Я не очень хорошо понимаю ваш вопрос, — говорит Берта. — Именно потому, что она уже была не в своем уме, она попыталась…

— Без сомнения… Но вам не кажется, что ее преследовала какая-то навязчивая идея… словно она боялась… быть опасной для своих близких, боялась, что она наводит на них порчу.

— Нет, не думаю.

— Конечно, — быстро произносит Реми. — Это глупо.

Берта, в свою очередь, разглядывает ее серое каменное лицо.

— Теперь она успокоилась. Там, наверху, все равны перед Господом.

Она крестится и добавляет голосом, который привык приказывать.

— Поцелуйте ее!

— Нет, — говорит Реми.

Он разжимает руки и слегка отступает назад. Нет. Он не может. Он любит маму… но не эту, не этот труп. А ту, которая для него всегда жива.

— Нет… Не требуйте этого от меня.

Он внезапно уходит, часто моргает, откидывает челку. Берта присоединяется к нему. Он подавляет отрывистое рыдание, опирается на ее руку.

— Не нужно меня жалеть, — шепчет он. — Скажите мне правду. Она, должно быть, иногда говорила, хотя бы несколько раз.

— Повторяю вам, никогда. Когда мы к ней приближались, она даже закрывала рукой глаза, словно для того, чтобы на нас не смотреть. Что это было — что-то похожее на тик или этот жест что-то для нее означал? Мы никогда этого не знали. Казалось, она боялась всех на свете, кроме вашего дяди.

Реми сохраняет молчание. Ему больше нечего спрашивать. Он знает. Он понял. Даже в глубине своего безумия мама помнила, что может причинить вред. Это очевидно.

— Спасибо, мадемуазель… Оставьте! Я найду дорогу.

Однако он ошибается и блуждает по аллеям. Его провожает до улицы садовник. Он шатается. Мигрень. Как будто молотом бьют по голове. В бледном полуденном свете такси катится вперед. Его, должно быть, ожидают. Возможно, начинают беспокоиться, что он задерживается. А разве он сам не представляет собой нечто вроде опасного психа, которого выпустили в город с оружием в руках, с чем-то еще более худшим, чем оружие!… Да нет. Отца еще нет, а уставшая Раймонда еще не спустилась вниз. Только Клементина вяжет у накрытого стола. Она сразу угадала, что что-то произошло.

— Реми?.. Ты болен?

— Она умерла! — как оскорбление, выкрикивает он.

Они неподвижно застывают лицом к лицу. Она вся аж съежилась. Блеклые глаза за стеклами очков. Он — дико на нее смотрит и весь дрожит от невыносимого отчаяния.

— Бедный мой мальчик, — вздыхает она.

— Почему ты мне ничего не сказала?

— Ты был не в состоянии понять… Мы думали, что так будет лучше.

— Вы меня обманули… Но я отлично знаю, чего вы боялись.

И вот она уже — сплошная тревога. Она бросает на скатерть свое вязание, хватает Реми за запястье.

— Оставь, — говорит Реми. — Меня тошнит он ваших повадок. От этого кудахтанья вокруг меня… От всей вашей конспирации.

У него появляется желание что-то разбить. Еще немного, и он возненавидит Клементину; он предпочитает уйти, подняться в свою комнату, закрыться. Больше никого не видеть! Старушка следует за ним. Она что-то бормочет за дверью. Он бросается на кровать, зажимает уши. Они совершенно не понимают, что его лучше оставить в покое. В полузабытьи он медленно распутывает нить своих горестных воспоминаний, пытаясь собрать воедино осколки прошлого… Бабушка?.. Она умерла от воспаления легких… очень быстро… По меньшей мере, это официальная версия. Ничто не доказывает, что ему солгали. И почти сразу после этого мама попыталась покончить с собой. Совпадение? Как бы не так! А собака, это тоже совпадение?.. О, было бы намного лучше, если бы он никогда не видел этого Мильзандье. Именно после встречи с ним все и началось.

На его глазах выступают слезы, в которых мешаются ярость и бессилие. Клементина снова стучит в дверь. Реми в бешенстве вскакивает, пересекает комнату. Схватившись за ручку двери, он останавливается. Осторожно! Нельзя во все это вмешивать Клементину. Ни к коем случае нельзя допустить того, чтобы причинить ей вред. Реми старается хотя бы немного успокоиться. Он проводит рукой по лбу, заставляет себя медленно дышать, чтобы рассеять эту готовую извергнуться из него молнию гнева. Он открывает дверь. Она держит в руках поднос.

— Реми… Ты должен поесть.

— Входи.

Пока она ставит поднос на журнальный столик, он садится в кресло. Она по-прежнему чуть более сморщенная, сухая, желтая, чем обычно. Реми не голоден. Он берет ножку курицы и без аппетита начинает ее грызть. С опущенными вдоль передника руками Клементина смотрит, как он ест, и ее рот двигается в такт его челюстям. Она тоже завтракает, глядя на него. Потом она наливает ему попить.

— Съешь еще немножко, — говорит она. — Я ее поджарила специально для тебя.

Он отламывает кусок белого хлеба, нанизывает его на вилку, обмакивает в желе.

— Тебе нравится?

— Да… да, — бурчит Реми.

Его успокаивает уютная заботливость старушки. Злость уходит. Ему просто грустно, очень грустно… Внезапно он спрашивает:

— Мама… она любила… отца?

Клементина складывает руки. Морщинки у ее глаз приходят в движение, словно ее ослепили ярким светом.

— Любила?.. Конечно, она его любила.

— А отец, как он к ней относился?

Она мягко пожимает плечами.

— Зачем тебе это?… Все это кончено.

— Я хочу знать. Как он к ней относился?

Она смотрит в пространство, пытается разобраться в чем-то очень сложном, чего она никогда не понимала.

— Он относился к ней с уважением.

— И не более?

— Знаешь, с твоей мамой было не всегда легко… Она вечно себя терзала, безо всякой причины. Она была немного неврастеничной.

— Неврастеничной? Почему?

Клементина колеблется, роняет на ковер крошку хлеба, поднимает и кладет ее на поднос.

— У нее был такой характер. Она всегда пребывала в состоянии беспокойства… И потом, малыш, ты доставлял ей много хлопот. Она волновалась, что ты такой хрупкий… она боялась… сама не знаю чего.

— Есть кое-что еще.

Клементина оперлась о спинку кровати.

— Нет… Уверяю тебя… Иногда твой отец терял терпение. И, если быть справедливым, он не всегда был неправ. Тебя слишком баловали… Как это сказать? Ты был… между ними. Она слишком сильно тебя любила, Реми.

— Ты серьезно веришь в то, что папа меня к ней ревновал?

— Самую малость. Может быть, он хотел, чтобы ему уделяли больше внимания. Есть такие мужчины. Когда он приезжал с работы, ты сразу начинал хныкать. Это приводило его в бешенство. Если бы ты не был таким слабым и уязвимым, он наверняка отправил бы тебя в пансион… Кушай, малыш… Возьми пирожное.

Реми отодвигает от себя поднос. Он ухмыляется.

— Папа… Он никогда не был от меня в восторге, а?

— Да нет, как раз наоборот. Когда ты родился, я никогда еще не видела столь счастливого человека. И только позже мало-помалу все начало портиться… Он не хотел признавать того, что ты во всем был копией твоей матери. Они утверждали, что ты есть вылитый Вобер, с головы до ног.

— Выходит, они ссорились?

— Иногда.

— Это были бурные ссоры, не так ли? И мама… да, я понимаю.

— Нет, — говорит Клементина. — Ты ничего не можешь понять, потому что нечего понимать… Их брак был не хуже остальных… Разве доктор разрешил тебе курить?.. Мне кажется, ты слишком много куришь.

— Странный брак! — говорит Реми. — Ведь, в конце концов, он ни разу не поехал туда, чтобы навестить маму. Можно подумать, что он ее боялся.

Клементина подняла поднос. У нее был недовольный вид.

— Послушай, ты говоришь глупости!… Боялся ее!… Что это значит?

— Тогда почему он ее не навещал?.. Ты что-то от меня скрываешь.

— Он не ездил ее навещать, потому что у него не было на это времени. Дела у него идут не блестяще, раз ты хочешь все знать. Твой бедный дядя много чего мне рассказал. Вот уже несколько лет твой отец бьется, чтобы не обанкротиться. Он всегда этого ужасно боялся…

— Почему мне ничего не говорили?

— Ты не тот, кто мог бы что-то изменить.

— Но теперь я могу все изменить.

— Это ты-то, мой бедный Реми!

— Я! Поскольку я получаю дядино наследство. И не существует причин, по которым я не смог бы сделать то, что он намеревался сделать в Соединенных Штатах… Я больше не мальчишка. Коммерция… этому можно научиться. С меня довольно торчать в этом доме!

Эта идея озаряет его внезапно. Благодаря ей он даже чувствует себя немного очищенным от всей той грязи, которая понемногу налипала на него годами. Он снова видит небоскребы с бесчисленным количеством окон, засаженные пальмами проспекты, все эти картинки из иллюстрированных журналов, которые он часто листал в своей кровати. Америка! Калифорния! Он станет бизнесменом и, как знать, поможет выкарабкаться отцу, именно он, беспомощный калека, которому, возможно, иногда желали смерти. Он улыбается.

— Разумеется, я возьму тебя с собой.

Клементина грустно качает головой.

— Ну, ну, будь рассудительным. Все не так просто.

Реми приходит в возбуждение. В библиотеке он находит атлас и рассматривает Атлантический океан, а за ним — громадный континент, испещренный сетью автомобильных и железных дорог, которые напоминают его кровеносные сосуды. Сутки до Нью-Йорка. Сутки до Сан-Франциско. Это по-максимуму… Мечта, вот она, у него в руках. Конец кошмарам. Там, на той стороне света, он станет другим человеком. «Я этого хочу!»Нужно только захотеть… Он даже не замечает, как Клементина выходит из комнаты. Он курит. Мечтает. Он снова начинает жить. Там у дяди были свои корреспонденты, служащие, люди, в совершенстве знающие дело. Достаточно вложить капитал. Осталось только немного подучиться. Ах, если бы только Раймонда…

Он бросает атлас в кресло и несется в коридор. Если ему чего-то хочется, он неспособен себя сдержать. Он стучит в дверь.

— Раймонда, это я.

Она ему открывает, и он с первого взгляда замечает, что она плакала. Но ему сейчас нет дела до ее маленьких неприятностей.

— Раймонда, у меня только что появилась великолепная идея.

— Чуть позже, — говорит она. — Я немного устала.

— Нет. Прямо сейчас… Это не долго. Вы знаете… насчет мамы?.. Я в курсе дела. Я только что вернулся из клиники. Глупо было от меня это скрывать.

— Отец вам это?..

— Да нет. Я сам… Я все же способен проявить инициативу… и как раз…

Он приближается к Раймонде, сжимает ей руки.

— Раймонда, послушайте меня внимательно… и перестаньте воспринимать меня как ребенка… Я получаю наследство от дяди… Я могу потребовать, чтобы меня освободили от опеки отца, я где-то это читал, к тому же, я наведу справки.

Он останавливается, потому что теперь его парализует застенчивость.

— Ну и что? — говорит Раймонда.

— А то, что я собираюсь туда уехать… В Калифорнию.

— Вы?

— Совершенно верно. Я… Если я останусь, случится новое несчастье… В то время, как там…

Она смотрит на него с беспокойством, и он раздраженно откидывает назад челку.

— Там я окончательно поправлюсь.

— Вы представляете себе, что вы будете делать один в незнакомой стране?

— Но я буду не один… Вы поедете со мной.

Он краснеет, выпускает ее руки, чтобы она не почувствовала его волнения. Именно теперь он должен казаться сильным, уверенным в себе.

— Раймонда… дядя, в Мен-Алене… вам предложил… Помните?.. Я прошу вас о том же. Я еще в вас нуждаюсь.

Он сует руки в карманы, кругами ходит по комнате, проход мимо дивана, бьет ногой по пуфу.

— Короче, Раймонда, я вас люблю. Это не признание, сейчас не подходящий момент… Я констатирую факт. Но, в конечном итоге, в этом факте нет ничего шокирующего. Я вас люблю, вот и все. Я решил уехать, порвать со своим жалким прошлым… Вы мне поможете стать мужчиной… Вы должны помогать мне до конца.

— Надеюсь, вы не говорите серьезно, Реми?

— Клянусь, что у меня нет желания шутить. Начиная с сегодняшнего утра все будет не так, как прежде; вы должны это понять.

— Но… ваш отец?

— Мой отец!… Что-то, но только не мой отъезд помешает ему дрыхнуть в кровати… И потом… я смогу ему там быть полезным… Ну? Да или нет?

Не отрывая от него глаз, она медленно садится на краешке стула. На этот раз она убеждена, что он не шутит.

— Нет, — шепчет она, — нет… Это невозможно. Не нужно, Реми… Вы не должны думать обо мне.

— Но как вы хотите, чтобы я этого не делал? — кричит он. — Много лет вы постоянно находитесь рядом со мной. Все самые счастливые минуты моей жизни связаны с вами. В этом доме вы были единственным живым существом, единственным человеком, который умеет по-настоящему смеяться, кого искренне любят.

Слева направо она продолжает упрямо мотать головой.

— Вы отказываетесь?.. Скажите же наконец!… Вы меня боитесь?.. Это так?.. Но вы же отлично знаете, что я вас не буду ненавидеть.

И внезапно одна мысль останавливает Реми. Он раздумывает, потом опускается на колени перед Раймондой.

— Ну, будьте со мной откровенны! Вы уверены, что не можете уехать?

— Да.

— Вы кого-то любите?

Жестом опытного мужчины он поднимает ей подбородок. Его взгляд прикипает к этому замкнутому лицу, которое отказывается ему отвечать.

— Выходит, это правда. Вы любите.

Его зрачки сокращаются. Он встает.

— Я должен был об этом догадаться, — говорит он. — Но есть кое-что, Раймонда, чего я не понимаю. Вы никогда не выходите в город… Даже по вечерам….. Итак, где же прячется ваш любимый?

Внезапно его пронзает догадка.

— Он обитает здесь… Кто это? Это все же не Адриен?

Наполовину вытянув перед собой руку, словно желая защититься от удара, она плачет. Но Реми не решается говорить, не решается пошевелиться. Значит злая судьба приготовила ему еще одну мрачную бездну, и ему сейчас предстоит туда ступить. Во рту появляется привкус желчи.

— Отец?

Рука Раймонды падает. У него больше нет необходимости говорить. Сколько лет продолжается эта связь? Без сомнения, с того момента, когда Раймонда вошла в дом. Вот почему братья ссорились между собой, почему дядя так грубо обходился с молодой женщиной, почему, что-то смутно подозревая, Клементина молчала, подавляя свою злобу.

— Извините меня, — бормочет он.

Он отступает до двери. Но у него еще не хватает сил окончательно уйти. В последний раз он смотрит на Раймонду. Он на нее не сердится. Она просто жертва. Как и он.

— Прощайте, Раймонда.

Он захлопывает дверь. Колени у него дрожат. Он спускается в столовую. Ему хочется выпить чего-то покрепче, как в тот день, когда он вышел с кладбища. Но спиртное его не согревает. Его переполняет бессильная ярость, и в то же время ему холодно. Он боится того, что сейчас должно произойти. Он этого не хочет, но это как исходящее из него проклятие. Он направляется на кухню, где Клементина мелет кофе.

— Когда вернется отец, — говорит он, — предупреди его, что мне нужно с ним поговорить.

 

Глава 8

— Я от вас не скрываю, что он меня немного беспокоит, — сказал доктор.

— Эта чрезмерная экзальтация!… Это упорное нежелание вас видеть… Странный мальчик!… Скажите, в последнее время он что-нибудь читал насчет дурного глаза? Кто ему мог вбить в голову эту мысль?

— Он просто еще ребенок, — произнес Вобер.

— Я не совсем с вами согласен. Он сильно изменился, возмужал. Вот, почему это наваждение может стать опасным.

— Чего вы боитесь?

— Точно не знаю. Но я считаю, что за ним нужен настоящий надзор…

Когда он будет в состоянии выходить, не раздумывайте. Проконсультируйтесь с психиатром. Специалист наверняка найдет источник его психического расстройства… По-моему, когда-то ваш сын испытал сильный шок; без сомнения, он что-то увидел, от чего он упал в обморок… Все идет отсюда.

— Ну и ну, — проворчал Вобер. — Дурной глаз, это что-то новое… Нет, скажите лучше, доктор, что Реми меня просто не любит, что он меня никогда не любил, и он пользуется любой возможностью, чтобы отравить мне существование. Он знает, что в данный момент у меня масса затруднений, и вы видите, как на протяжении восьми дней он специально меня изводит… Как будто я могу согласиться на это абсурдное путешествие…

— Однако, возможно, это было бы лучшее решение. Извините за прямоту, но этот дом для него ничего не значит. С ним остается связано слишком много болезненных воспоминаний, которые, похоже, его мучают. Я почти убежден, что резкая и полная смена образа жизни избавит его от комплексов. Но это при условии, что кто-то будет его сопровождать… Послушайте, а его воспитательница, мадемуазель Луан, разве она не смогла бы?..

— Абсолютно исключено, — сухо оборвал Вобер.

Доктор открыл дверь прихожей.

— В любом случае, — продолжал он, — вам следует принять решение. Невозможно оставлять вашего сына в том состоянии, в котором он сейчас находится. И если он вас заставляет страдать, то, поверьте, он тоже страдает. У меня в самом деле такое впечатление, что перед нами классический случай. Еще пол-года назад я бы не был столь категоричен. Но излечение от паралича доказывает, что все его беды и даже его проблемы с памятью имеют психическое происхождение. Это очевидно! Следовательно, поскольку вы возражаете против того, чтобы он уехал, сделайте то, что я вам сказал. Несколько сеансов — и специалист заставит его признаться себе в том, что он сам от себя скрывает. Правда! Нет ничего лучше. Этот мальчик нуждается в правде.

Он вышел. Вобер медленно закрыл за ним дверь и вытер руки носовым платком. Правда! Легко сказать… Он прошел по коридору до своего кабинета, рассеянно посмотрел на книги, на заваленный папками рабочий стол. В его ушах до сих пор звучали слова врача. "Несколько сеансов — и специалист… " Несколько сеансов!… Столько времени бороться, чтобы дойти до этого. Он упал в кресло, оттолкнул от себя разноцветные папки. Раз больше нет никаких средств сопротивляться, для чего тогда работать? Смерть его брата ускорила катастрофу. А теперь Реми… Он открыл один из ящиков стола. Под стопкой писем, записных книжек, старых конвертов, которые он хранил из-за марок, его рука наткнулась на ручку револьвера. Возможно, он его хранил на крайний случай… Но нет, это последнее средство ему еще заказано. Если он умрет, мальчишка будет уверен, что обладает мистической силой, которая действует без осечек… И он не вылечится никогда.

Ладонями Вобер потер веки. Он больше не знал, что делать. Хотел ли он, чтобы Реми освободился от своих призраков? Но, если к Реми вернется память, тогда не останется другого решения, как револьвер… С каких бы сторон ситуацию не рассматривать, из нее не было выхода, и Реми был для него потерян.

В дверь постучали. Вобер задвинул ящик.

— Войдите!… Что вам нужно, Клементина? Я занят.

Она засеменила к столу, похожая на злую фею, готовую изречь судьбу человека. Подбородок ее шевелился, и она нервно сцепляла и расцепляла свои узловатые пальцы.

— Ну что?.. У меня нет времени.

— Я услышала, что сказал доктор, — пробормотала она.

— Вы подслушиваете под дверью?

— Иногда.

— Я этого не люблю.

— Я тоже, хозяин… Хозяин не поведет малыша к специалисту, не так ли?

— Но, в конце концов, вам-то какое дело?

Старушка качала головой; Вобер почувствовал, что она приняла решение, раз и навсегда, и она не позволит себя запугать. Он смягчил тон.

— Что с вами?.. Ну же, объяснитесь!

Она еще немного приблизилась, схватилась за край стола, как будто боялась упасть.

— Реми не нужно показывать другому врачу, — сказала она. — Хозяин знает, что это невозможно.

— Почему же?.. Если это единственное средство его вылечить.

Вобер с удивлением смотрел на это старое лицо с серыми, туманными от влаги глазами.

— Я вас не понимаю, Клементина.

— Да нет, хозяин меня понимает… Малыш не должен вспомнить, что он видел в прачечной в Мен-Алене.

— Что-о?..

— Если он узнает, что у его бедной матери никогда не было намерения покончить с собой, и что это был кто-то другой, кто держал в руке бритву…

— Замолчите!…

Внезапно Вобер стал задыхаться. Он отодвинул кресло. Его потные пальцы прилипли к подлокотникам. Своим тоненьким, изломанным голоском Клементина продолжала:

— В то время бедное дитя было вполне здоровым, и только после…

— Это неправда.

— Двенадцать лет я хранила молчание. И если я решилась сегодня заговорить, то не для того, чтобы доставить хозяину неприятности…

Вобер вскочил. Он хотел на нее закричать, пригрозить, но он был неспособен произнести и слова, чтобы остановить этот тихий скрипучий голосок.

— Хозяин отлично знает, что я говорю правду. Реми был свидетелем этой сцены… Он мне, крича, это сказал перед тем, как упасть в обморок. Когда он пришел в себя, он был в состоянии амнезии, и его ноги оказались парализованы.

— Довольно! — вскричал Вобер. — Довольно!… Покончим с этим.

Но Клементина больше ничего не слышала.

— Реми играл в прятки и уже был в прачечной, когда все это происходило. Хозяин видел, как он убежал… И с тех пор хозяин не переставал бояться своего сына… Это объясняет поведение хозяина.

Вобер обошел стол и остановился перед старой служанкой.

— Клементина, почему вы остались у меня служить?

— Я осталась из-за него… и из-за нее. И, вы видите, я правильно сделала… Хозяин позволит ему уехать, раз это единственный способ его спасти.

— Значит вы вбили ему в голову эту дурацкую мысль?

— Нет… Ведь если он уедет, я его больше никогда не увижу.

Она держалась скромно, но с достоинством. Вобер с изумлением смотрел на нее.

— Если он уедет, я больше не буду располагать капиталом моего брата. Мои конкуренты… Вы просто не отдаете себе отчет. Мне придется только сменить профессию.

— Значит, вы хотите, чтобы он по-прежнему оставался здесь в заточении?

— Но он не находится в заточении, — внезапно закричал Вобер, выходя из себя.

— Это правда. Он ходит. Благодаря этому знахарю. Если бы вы знали, что Мильзандье приведет в порядок его ноги, вы бы поостереглись посылать ему Реми.

— Послушайте, Клементина… Я вам запрещаю…

— Я уйду от вас, когда он уедет… но нужно, чтобы он уехал… Там он будет жить, как все… Там он начнет новую жизнь.

Все тем же дрожащим голосочком она продолжала диктовать ему свои условия, и Вобер дрогнул. Устало опустив руки, он уселся на край кресла.

— Я сожалею, Клементина.

— Меня не интересуют ваши сожаления.

— Клементина, я тоже хочу, чтобы Реми был счастлив… Буду с вами откровенен… У меня появилась мысль покончить с собой… Вот уже двенадцать лет я сам себе противен… Я так больше не могу.

— Если вы умрете, — спокойно сказала она, — Реми вообразит, что он убийца. Если вы действительно хотите, чтобы он был счастлив, вы не можете…

— Я это хорошо знаю, — сказал Вобер.

— Пусть он уедет, — настаивала Клементина. — Не существует другого решения.

— А если я соглашусь?..

— Я останусь в стороне.

Следя за замысловатыми узорами ковра, Вобер потирал руки, словно только что совершил удачную сделку.

— Ладно, — сказал он. — Он уедет… Я займусь этим сам. Но прежде… позвольте мне сказать…

Он пытался найти слова. Он пытался ей объяснить, почему он однажды решился полоснуть бритвой свою жену… потому что она упорно не хотела понять, что он с ней несчастлив… потому что она украла у него сына… потому что она разыгрывала из себя жертву и выводила его из себя только для того, чтобы доставить себе удовольствие… потому что она была препятствием его честолюбивым устремлениям… Но все это теперь стало таким далеким и смутным. К тому же он так дорого заплатил… И это еще только начало… Он отказался.

— А, впрочем, нет… Оставьте меня, Клементина. Я вам просто обещаю, что он туда поедет.

* * *

В комнате стояли чемоданы из свиной кожи, в которых была навалена одежда и белье. Шкаф оставался открыт. Из комода вытащили все ящики. На столе и на кровати валялись стопки рекламных проспектов и карт. Среди этого бардака расхаживал Реми. Время от времени он заглядывал в расписание, которое он знал наизусть, жалея о том, что решил лететь самолетом. Может быть, на корабле путешествие было бы более приятным. Иногда он садился по-турецки на полу и закуривал сигарету. Хотел ли он на самом деле уезжать? Иногда ему становилось страшно при мысли, что он скоро окажется в незнакомой стране, среди незнакомых людей, и его лоб покрывался испариной. В такие моменты у него возникало желание вытянуться на полу, уцепиться за эту комнату, где он, как зверь в своем логове, чувствовал себя в безопасности. В этом паническом состоянии он даже начинал любить своего отца, он любил всех на свете. А потом жизнь, подобно прорастающему семени, снова начинала бродить в его членах, в его уставшей от многочисленных проектов голове. Он разглядывал похожие на каких-то хищных птиц силуэты самолетов в рекламных проспектах Эр-Франс. И его мысль уже уносилась за океан. На разноцветных такси он ездил из дворца в дворец… Он жевал резинку и давал репортерам интервью… В дверь постучали. Он открыл глаза и увидел, как Клементина несет поднос.

— Разумеется, ты приедешь ко мне, — сказал он ей как-то вечером. — Я срываюсь так неожиданно.

— О, я такая старая.

— Да нет, у меня там будет настоящий американский дом… Увидишь! Всюду автоматы. На кухне тебе придется только кнопки нажимать. Ты не будешь уставать.

Он играл в путешествие, описывал Клементине все чудеса, которые ее там, в Америке, ожидают, и ей отказывал голос, когда она в ответ шептала:

— Ты же ведь не серьезно, малыш?

Принесли паспорт, и Реми чуть было его не порвал. Глупо бросать родной дом. Там его никто не будет любить. Он будет неловким, никому не нужным иностранцем. Сможет ли он хотя бы выучить язык? Его угнетали сомнения. За последние несколько недель у него пожелтели пальцы от табака. Он себя презирал за трусость. Он больше ничего не имел против отца. Он упрекал во всем самого себя. Да, это так, он был несчастное, ни на что ни годное создание, и там скоро начнется очередная глава черной серии, в которой он был главным действующим персонажем… Он выходил из дому, бродил по улицам, то в одном то в другом кафе пропускал рюмочку и возвращался как можно позже, чтобы не встретить Раймонду. Никто его не упрекал, даже Клементина. Вобер старался не показываться ему на глаза. Изредка встречаясь в коридоре, они удовлетворялись тем, что просто здоровались. После того, как, подобно отливу, уходило чувство отчаяния, Реми снова подхватывала волна вдохновения и надежды, а вместе с нею и непреодолима жажда расточительства. Он покупал какие-то галстуки, одежду «в дорогу», в очередной раз перерывал чемоданы, еле сдерживая в себе какую-то лихорадочную смелость человека, готового броситься в бездну; и у него от этого возникало опьяняющее ощущение свободы и собственного могущества. Почтальон приносил письма с трехцветной каймой по краям, на которых стояла печать авиапочты. Без его участия как-то определилась дата отъезда, и он со скрытым ужасом подумал о той цепи событий, которую он развязал скорее благодаря своему капризу, чем собственному желанию. Ему прислали из банка доллары. Агентство путешествий забронировало ему билет на трансатлантический рейс. Шли дни, а он по-прежнему пребывал в нерешительности, слоняясь по комнате среди своего багажа и царившего там беспорядка. Клементина с ним почти не разговаривала. Теперь она была похожей на какой-то высохший предмет, который ему хотелось взять в руки и сказать: "Я остаюсь. " Но он больше не мог отступать. Время поджимало. Через пять дней… Через четыре… Его охватил страх животного, которого толкают к тому месту, где на него готов обрушиться молот, и в то же время он, испытывая холодок в груди, отдался на волю событий. Через три… Послезавтра… Стояла пасмурная погода. С деревьев облетали последние листья. Реми смотрел на небо. Через неделю он будет на другом конце света. Через неделю нужно начинать серьезную жизнь, нужно приложить для этого все силы. Больше рядом с ним никого не будет. Хотел ли он этого? Нет, не хотел… Он ничего не сможет сделать в одиночку… Ему не хватало воздуха, он задыхался. В приступе бессильной ярости он запаковал чемоданы. В одном из них между двум куртками лежал мамин портрет. Все было готово… Завтра!…

Последний день он провел в своей комнате, по-прежнему разрываясь между да и нет. В конце концов, даже если он опоздает на самолет, это не будет иметь никакого значения. Он достаточно свободен, чтобы в любой день отправиться в путешествие. Он уезжает потому, что ему этого хочется. "Мне этого хочется, " —повторял он себе, но он так нервничал, что остановил часы на камине. Он больше не мог выносить их тиканья. Где-то в середине дня он бросился на кровать, зарылся головой в подушку и больше не двигался. Последние часы проходили в каком-то беспамятстве, это были часы, которые отделяли его прошлое от будущего. Внезапно он осознал, что момент настал, и вполголоса произнес: "Сейчас. "

Вобер ожидал его в столовой. У него было серое лицо человека, который очень долго болел.

— Ты не хочешь, чтобы я поехал с тобой в Орли? — сказал он.

— Нет… Только Клементина, потому что я ей обещал.

— Держи нас в курсе твоих дел.

— Конечно.

Как поток холодной воды, их разделила тишина. Они уже были по разные стороны. Реми быстро проглотил свой кофе.

— А где Раймонда? — спросил он. — Она сейчас придет.

Она в самом деле пришла. У нее были красные глаза. Реми протянул ей руку.

— До свидания, — сказал он… — Я вас благодарю за все.

Она склонила голову. Она не могла говорить. Адриен отнес вниз багаж, сложил его в машину.

— Реми… — пробормотал Вобер. — Мне бы не хотелось, чтобы ты увез отсюда плохие воспоминания.

— Да нет, папа… Я был очень счастлив.

— Жизнь — непростая штука, — вздохнул Вобер.

Они замолчали. Потом Вобер взглянул на часы.

— Ну, пора… Клементина ожидает тебя в машине. Удачи, Реми.

Отец и сын поцеловались. Раймонда комкала свой платок.

— Ты долетишь без проблем, — добавил он. — По прогнозу сегодня хорошая погода.

Они вместе пересекли вестибюль, вдоль оранжереи дошли до машины. Вобер открыл дверцу, Реми проскользнул внутрь и уселся рядом с Клементиной. У него было такое чувство, что он грезит; ему казалось, будто он движется в облаке. Лимузин вырулил на улицу, и дом остался позади… а вместе с ним и темное окно его комнаты, где он столько лет вел растительное существование. Реми отыскал руку Клементины.

— Ну, ну, малыш, — шептала она.

Но он никак не мог собраться, совладеть со своими чувствами. Это была не его вина. Он слишком долго был один, искусственно отделенный от остального мира… Америка… Нет, его пугала не Америка. Скорее самолет… Он не знал, как он устроен внутри, как нужно себя вести, куда садиться. Раздеваются ли там перед тем, как спать? Другие пассажиры, привыкшие летать в самолетах, наверняка заметят его беспомощность. И, может быть, ему при взлете станет дурно. "Я хотел бы умереть, — подумал он. — Прямо сейчас. Сию же секунду. " Но, испугавшись, что его желание сбудется, он сразу же постарался подумать о чем-то другом. Он дико, безрассудно, как животное, цеплялся за жизнь. Все это было ужасно сложно. Однако, понемногу рука Клементины вернула ему мужество и спокойствие.

— Уверяю тебя, ты приедешь, — пообещал он.

— Ну да.

Машина остановилась перед аэровокзалом, и тоска, как мокрое белье, снова навалилась на Реми.

— Я пойду с чемоданами вперед, — сказал Адриен.

— Хорошо, я вас догоню.

Клементина дала ему руку. Они медленно двинулись вперед, пересекли огромный, слишком ярко освещенный зал. За высокими оконными проемами на бетонных площадках можно было увидеть громадные блестящие самолеты. По обе стороны взлетной полосы в ночную темноту уходили мигающие посадочные огни. Шум мешал им говорить, к тому же им больше нечего было друг другу сказать. Громкоговорители исторгали объявления, которые эхом прокатывались по залу. Они прошли через дверь и последовали за группой пассажиров. Вот они уже у стоящего на своих сдвоенных колесах самолета. К ним подошел Адриен.

— Ну что ж, хозяин, желаю вам счастливого пути.

— Спасибо.

— Мой маленький… — пролепетала Клементина.

Реми склонился к ней. В его руках она была легче, чем маленькая девочка; ее морщины были сплошь в слезах.

— Это не будет долго, сама знаешь, — сказал Реми.

Ему было так тоскливо, что у него перехватило горло. «Умереть… Не участвовать в этой абсурдной истории!»

— На посадку, — прокричал стюард.

Народ столпился вокруг лестницы. Сверкнули фотовспышки. Реми в последний раз сжал руку Клементины.

— Я тебе пошлю из Нью-Йорка телеграмму.

Она попыталась что-то сказать, но он ее не услышал. Его подхватила толпа, и он поднялся по трапу за какой-то молодой женщиной, которая прижимала к себе футляр виолончели и роскошный букет цветов. Толпа взорвалась приветственными возгласами. Его толкнули в самолет, довели до кресла. Крутились моторы; всюду царило возбуждение. Он был ошеломлен, растерян и одновременно опьянен какой-то жуткой радостью. На взлетной полосе давился народ. Люди внизу бесшумно вопили, как в немом фильме. Самолет вздрогнул, и пейзаж за иллюминаторами медленно поплыл. Реми еще раз попытался увидеть начало взлетной полосы. Люди уменьшались, превращались в маленькие точки. И очень, очень далеко можно было заметить две крошечные тени; возможно, одной из них была Клементина. Со вздохом Реми повернулся к соседу.

— Почему столько народу? — спросил он.

Тот посмотрел на него с удивлением.

— Это поклонники Сердана и Жинетт Неве, — ответил он.

Самолет взлетел. Скоро за облаками скрылись его огни. []