J’ai Ete Un Fantome (1989)

Перевод с французского Л. Корнеевой

 

Описание

Я бы никогда не отважилась составить это длинное (слишком длинное) описание, если бы вышеуказанные строчки случайно не попались мне на глаза. Но случайность ли это?.. Как бы то ни было, прежде чем приступить непосредственно к описанию, я должна немного рассказать о себе, чтобы показать, по мере возможности, что я никогда не переставала спрашивать себя, сомневаться, искать разумные объяснения фактам, таковыми не являющимся. Должна еще добавить, что этими фактами я не делилась ни с кем, даже со своей матерью, до такой степени они кажутся на первый взгляд невероятными.

И наконец я должна признаться, что совершенно не умею излагать свои мысли так, как делают это писатели. Следует напомнить, что речь на этих страницах идет об описании, то есть это тот рассказ, который мне хотелось бы видеть столь же откровенным и строгим, как протоколы судебного процесса. Не по своей вине я пережила ужасные дни, а то и месяцы, и история моих чувств переплелась с событиями, о которых я сейчас поведаю. Постарайтесь понять первое, если вы хотите верно определить происхождение и значимость вторых.

Меня зовут Кристина Вошель, урожденная Роблен. Мне двадцать шесть лет, и я живу недалеко от вокзала Сен-Лазар, на улице Шатодан, где у моего мужа, филателиста по профессии, свой кабинет. Его мать — Женевьева Вошель — вдова и живет вместе с нами. Моя мать тоже вдова. Впрочем, все эти детали можно наверняка найти в каких-нибудь архивах. Поэтому нет необходимости заполонять мой рассказ бесполезными сведениями. Я буду сообщать их по мере надобности для ясности последующего повествования. Если какой-нибудь судебный следователь заинтересуется моим случаем, ему нужно будет просто раскрыть досье Вошель.

Последнее уточнение. Я постоянно слышала о себе, что очень красива. В Сорбонне, когда я готовила лиценциат по филологии, меня всегда преследовала толпа разгоряченных самцов, других слов я просто не нахожу. Это веселило меня, хотя по натуре я человек замкнутый и никогда не поощряла их. Чувственные волнения не моя стихия. В то же время я была жутко сентиментальной. Я ожидала большой любви, теперь-то я понимаю, что глупо говорить об этом, но я и была глупой, только и всего. Иногда я задумываюсь, возможна ли такая смесь литературной культуры и примитивной наивности? С равным интересом я читала «Гамлета» и кинороманы. В моей комнате друг против друга стояли фотографии Поля Валери и Гарри Купера. И подводя итог, скажу, что мне совершенно не хотелось работать и было ужасно скучно. Как могла я в таких условиях не согласиться на замужество?

Я была независима и ревностно оберегала свою свободу. Моя мать имела приличный доход. Поэтому я вижу лишь одно объяснение: то глубокое безразличие, с которым я встречала каждый новый день с чувством скуки и смирения. Я хорошо знала Бернара Вошеля. Мы с мамой потешались над этим старообразным молодым человеком, чопорным и услужливым. Каждый раз, когда он подчеркнуто вежливо обращался к моей матери, создавалось впечатление, что он намыливает руки. «До чего же он раздражает меня, — вздыхала мама. — Но все же он неплохой мальчик и вовсе не виноват, что плохо воспитан». И здесь я должна отметить, что его мать и моя, хоть и выказывали взаимные знаки внимания, не больно-то любили друг друга. Они были знакомы с детства, вместе учились, затем работали секретаршами на фирме Вошель и Роблен. И так как в жизни подобное случается не менее часто, чем в романах, секретарши превратились в жен: с одной стороны — Женевьева Вошель, с другой — Марта Роблен. Но Вошель, который был намного старше жены, имел от первого брака взрослого сына. И лучше сказать это сразу — когда мы поженились, Бернару было пятьдесят один год.

Мы абсолютно не подходили друг другу, но моя мать, занявшая после смерти отца кресло генерального директора фирмы Роблен и загруженная работой, мечтала меня «пристроить», как она выражалась, в то время как Женевьева Вошель — главный акционер фирмы — переживала, видя, как ее сын стареет, оставаясь холостяком. Поэтому Бернару вечно превозносили мои достоинства и наоборот. Бернар был довольно некрасивым, но работящим, богатым и еще Бог знает каким. И напрасно я уверяла мать, что торговля марками — не профессия.

— Это не столь уж важно, — замечала она. — У него прекрасный характер. Он одержим, это правда. Но он ласковый, добрый, услужливый и далеко не всегда был счастлив. Его отец всю жизнь бегал за юбками. Мать сбежала с каким-то американцем. К счастью, рядом была Женевьева. Благодаря ей до самой смерти Вошеля у него был семейный очаг. В конце концов, совершенно нормально, что теперь он хочет пожить, как все люди. К тому же он любит тебя.

— Это он тебе сказал?

— Нет. Такого он бы никогда себе не позволил. Женевьева призналась.

— Но ведь я-то его не люблю!

— Просто ты его плохо знаешь. А потом — любовь, любовь, у вас только и разговоров, что про любовь. Если бы ты была так же занята, как я, ты быстро бы поняла, что любовь изнашивается скорее, чем все остальное.

— Что остальное?

Она молчала, но я догадывалась. Для нее всем остальным был успех, власть и гордость от представления, что ты лучше других. Она была рождена для власти.

— А потом, — порой игриво добавляла она, — если с мужем становится скучно, ему наставляют рога.

И при этом громко смеялась, чтобы показать, что это всего лишь шутка. Ей нравилось иной раз шокировать окружающих крепким словцом, нарочитой грубостью, которую она считала мужской привилегией. Она знала, что за ее спиной рабочие забавлялись и перешептывались: «Вот это номер!» Я ненавидела ее манеры и если мало-помалу и свыклась с мыслью когда-нибудь стать госпожой Вошель, то лишь потому, что мне надоела домашняя атмосфера вечного возбуждения. У матери был очень красивый салон, но он постоянно был полон посетителями, этакими господами с кейсами, курящими сигары и пьющими виски, ожидавшими, когда же их примут, в то время как в секретарской комнате стрекотала пишущая машинка и трезвонил телефон. Говорила ли я, что картины, некогда купленные моим отцом по весьма внушительным ценам — он ничего не понимал в искусстве и его часто обманывали, — были заменены плакатами с изображениями катамаранов, тримаранов, одним словом, всех тех устройств для развлечения, которые создали в Антибе репутацию предприятий Роблена.

Должна признаться, что зрелище это было удивительное. Конечно, эти плавающие по воде пауки слегка кружили мне голову, все эти огромные конструкции, похожие на рыбин с открытой пастью, притягивали взгляд, навевая ощущение какой-то дикой поэзии. И когда я проходила через салон, который все больше и больше походил на зал ожидания, то всегда думала: «Неужели и я принадлежу фамилии Роблен? Ведь я так люблю тишину и покой!»

Это немаловажная деталь, а впрочем, в этом рассказе нет бесполезных деталей. Если бы у меня был дом, соответствующий моим желаниям, я бы даже не глянула на Бернара. А в нем мне нравилось — как бы это сказать? — та его часть, которую следовало бы назвать скрытой, тайной. Он был невысоким, худым, гибким. Всегда одет в черный бархат с более светлым галстуком-бабочкой. Передвигался он совершенно неслышно по толстому серому ковру своего обширного кабинета. Его пальцы постукивали по корешкам папок, и он осторожно показывал издали какую-нибудь марку, запечатанную в целлофан, так, будто посетитель был заразным. Он с почтением произносил: «„Радуга“ Кузинэ, коричневое и голубое, Мавритания. Стоит очень дорого. Я обещал ее одному знакомому хирургу. А вот еще одна, эта пока ничья. Республика Мали, зубчатая. Санта Мария, в черном, синем и красном оформлении, во всей своей красе».

Он говорил о марках не как торговец, а как художник, которого мысли о расставании со своими картинами приводили в отчаяние. Он все время потирал руки под пристальным взглядом своего кота, восседающего на столе. Этот кот, весь черный за исключением небольшого белого пятна на грудке, был вылитый Бернар, как если бы природа, слепив вначале человека, затем, смеха ради, вылепила из остатков этого маленького волнующего двойника.

Окна были постоянно завешаны тяжелыми шторами, и только люстра освещала комнату, в которой находилась пара кресел, расположенных вокруг стола подобно двум внимательным слушателям. Никаких пепельниц, лишь серый телефон, пинцеты, лупы да каталог. Приглушенный таким образом внешний мир входил сюда только под видом пестрых картинок, цена на которые произносилась исключительно шепотом. И клянусь, без преувеличений, Бернар Вошель был специалистом, сравнимым лишь с ювелирами, трясущимися над драгоценными камнями в Амстердаме, Лондоне, Нью-Йорке, но тогда я этого еще не понимала.

Мне он казался смешным с его привычкой вытирать дверные ручки, покидая свое убежище. В карманах у него был внушительный запас бумажных платков. Быстро и немного смущаясь, он протирал щеколду, затем комкал бумажку и бросал ее на потеху Принцу. А тот набрасывался на нее, кусал, гонялся за ней, подпрыгивая всеми четырьмя лапами. А иной раз он медленно приближался к смятой бумажке, выгнув спину, вытянув хвост и оскалив зубы, подобно убийце. Бернар говорил посетителям: «Он любит играть. А вы любите котов?» И чтобы сделать ему приятное, те отвечали «да». Я тоже сказала «да», но побаивалась Принца. Сидя на краешке стола и грациозно обвив лапы хвостом, он рассматривал меня с холодным безразличием, и поскольку я не опускала глаз, он медленно прикрывал веки, пока не оставалась лишь слегка различимая щелка, сквозь которую сочился ярко-зеленый взгляд.

Я была чужой. Он почувствовал еще раньше меня, что однажды этот дом станет моим. По просьбе Бернара я приходила сюда очень часто заниматься его перепиской под тем предлогом, что сам он терпеть не мог писать, а прежде всего затем, чтобы заманить меня к себе. И по какой-то незначительной причине он в один, прекрасный день уволил свою секретаршу. Ничем не занятая, подталкиваемая матерью, ободряемая — весьма ненавязчиво — госпожой Вошель, я приняла предложение Бернара, но с двумя условиями: я буду помогать ему на добровольных началах, поэтому ни о каком вознаграждении не может быть и речи, и второе — я буду приходящим посетителем, то есть могу быть свободна в любое время.

Он согласился на все. А я не заподозрила подвоха. Два раза в неделю, по вторникам и пятницам, я устраивалась за машинкой в маленькой комнатке, прилегающей к кабинету, и отпечатывала письма, записанные на диктофон. Иногда Бернар приглашал меня в свой кабинет и знакомил с каким-нибудь особенным клиентом, будто стараясь крепче привязать к своей работе, и я легко догадывалась, что он гордился мною, моей красотой (да простят мне такую нескромность), моей манерой одеваться — очень просто, но с врожденной элегантностью, которую я унаследовала от отца. Он позволял себе называть меня Кристиной в присутствии посетителей, слегка непринужденно и с некоторой двусмысленностью, что и явилось причиной нашей первой ссоры. Она вспыхнула сразу же после ухода Доминика.

— Но я же не могу всякий раз называть вас мадемуазель Роблен, — извинился он.

— В таком случае, — ответила я, — в присутствии посторонних не называйте меня вообще никак. Или же говорите: моя помощница.

Принц тихо слушал, изящно облизывая свою лапку, но мне показалось, что он приоткрыл один глаз, когда Бернар, который никогда ни о чем не догадывался, объявил: «Господин Доминик Делапьер».

У меня тоже не возникло никаких предчувствий. Конечно же Доминик был красив, молод, шикарно одет, с изысканными манерами, к тому же белокурыми волосами напоминал легендарных викингов. Он тоже коллекционировал марки, что казалось мне совершенно недостойным занятием для свободного человека. Не знаю, как это лучше объяснить. Бернар ведь тоже занимался марками, но он не тратил попусту время, вклеивая их в альбом. А Доминик — да; тот был увлеченным коллекционером и, должно быть, по вечерам сидел, склонившись над этими виньетками с лупой в руках, и подсчитывал количество зубчиков, а почему бы и нет? Я так хорошо представляла его за рулем «порше», а вместо этого он был поглощен занятием, достойным лишь стариков, и сдерживал дыхание, чтобы не дай Бог не попортить эти ценные картинки.

Я возвращалась в свою комнату разочарованная и раздраженная. И думаете почему? Глупцы говорят о любви с первого взгляда. Однако все знают, как ведут себя вирусы. Они проникают в клетку, медленно развиваются, хотя иногда и засыпают. Для них самое важное — это найти «землю обетованную» и покорить ее, стать ее властелином. И можно было предположить, что когда-нибудь вирус «Доминика» сожрет Кристину до самых костей, которыми бывают усыпаны пески пустынь.

И это бы неминуемо случилось. Но тем временем я вышла замуж за Бернара. «Тем временем» означает недели и даже месяцы, проведенные визави, бок о бок, месяцы разделенных эмоций, так как я с интересом следила за некоторыми особенно деликатными сделками и в конечном итоге сама трепетала, как болельщик на матче.

Был некий «Вьетнам» с надпечатками о тридцатилетием юбилее битвы Дьен Бьен Фу, зубчатый, многоцветный, с изображением Хо Ши Мина и его штаба, который принес нам немало беспокойств, но это дало мне возможность открыть в Бернаре такие качества, как терпение, хладнокровие, решимость, о которых я никогда и не подозревала. Чтобы отблагодарить, он пригласил меня на обед. А с чего мне было отказываться? И когда войдя однажды утром в свой кабинет, я обнаружила возле телефонного аппарата букет цветов, почему бы это могло мне не понравиться? Так изо дня в день я обманывала себя, говоря своей матери:

— Ну, ладно, он выигрывает при ближайшем знакомстве. Но я же никогда не смогу свыкнуться с его привычками. Ты можешь мне объяснить, зачем он постоянно все протирает? Даже после ухода своих лучших клиентов он вытирает все, к чему они прикасались.

— А когда вы бываете в ресторане?

— То же самое. Сначала он должен произвести свою маленькую уборку. И знаешь, что он мне как-то сказал? Что оставленные кем-либо следы вызывают в нем отвращение.

— Ну а ты?

— Я думаю, что, когда я ухожу домой, он обязательно протирает своими бумажными салфетками мой стол, печатную машинку и блокнот.

Маму это страшно веселило.

— Да он очарователен, твой Бернар. И на что только ты жалуешься? Не курит. Не пьет. Ни с кем не спит.

— Этого я не знаю. Я же не слежу за ним.

Мама прыснула.

— Вот было бы смеху, если бы он бегал за каждой юбкой со своей салфеточкой. Нет уж, дорогая, поверь мне, именно мелкие привычки спасают от больших страстей. Этот мальчик очень хорош. Будь с ним поласковее.

Что я и делала, сопротивляясь все слабее и слабее. Я ждала момента, когда он наклонится надо мной, поцелует и откроется наконец, так как чувствовала, что он все больше и больше влюбляется, и эта игра завладела моим вниманием, заполнив пустоту жизни. Не могу утверждать, была ли это любовь, и если уж говорить откровенно, я была, как большинство тех девушек, которые считают себя безнравственными и… Ну да хватит об этом. Не будем вдаваться в теории. Хочу только, чтобы стало ясно, что со стороны его матери я не чувствовала никакой, даже скрытой враждебности. Не знаю, о чем они говорили в мое отсутствие, но мне кажется, она поощряла его, будь то хотя бы лишь для того, чтобы соблюсти приличия, ибо таковые заменяли ему и мораль, и религию. А поскольку она часто бывала в свете и в отличие от моей матери принимала у себя, то, естественно, опасалась сплетен. Одним словом, наполовину согласная, я была что называется «наживкой».

Здесь я должна заметить, что Бернар не мог довольствоваться согласием матери, ему было важно и мнение Принца. Посему я решилась на первый шаг, который заключался в почесывании кота за ушками и щекотании подбородка. Тот не противился, но и не урчал от удовольствия. Он лишь смотрел на своего хозяина и как бы говорил: «Это все, что я могу для тебя сделать. Если бы еще ее лак для ногтей поменьше вонял!» Он зевал, издавал какой-то душераздирающий заячий писк и спрыгивал на пол. Бернар улыбался.

— Вы уж простите его, — сказал он мне. — Мы с ним старые холостяки.

И уже серьезнее:

— Но что касается меня, то все зависит только от вас.

Так он сделал мне предложение.

Я даже сразу и не поняла. Тогда он достал из кармана маленькую коробочку, открыл ее подрагивающими руками и показал мне кольцо, сверкавшее, как уголек.

— Это вам, — выдавил он.

Бернар не решался надеть его мне. И я сама, с какой-то внезапной жадностью, надела кольцо на безымянный палец, и мы замерли друг против друга.

— Вы согласны? — наконец спросил он.

Он притянул меня к себе, но его первый поцелуй не удался, поскольку мы столкнулись носами. «Ох, простите!» — выдавил он, отпуская меня. Это нас и спасло. Мы расхохотались.

Именно в этот момент я полюбила его… За этакую неловкость, застенчивость, щедрость, да просто за то, что это был он, и он начинал мне нравиться. Я взяла на себя инициативу, обвила руками его шею, вытянув левую ладонь таким образом, чтобы был виден рубин, сверкавший миллионами огней, будто цветок в окружении лепестков из бриллиантов. Из нас двоих слабой стороной оказался Бернар, и, отстраняясь от меня, он со смущением сказал:

— Простите меня, Кристина: у меня нет опыта.

Ну, мне-то было известно, что опыта по части женщин и ласк у него не было! Он с восхищением смотрел на меня.

— Я так счастлив, — сказал он. — Пойду сообщу маме.

Нет необходимости описывать нашу помолвку. Хочу лишь сказать, что мадам Вошель только покачала головой, увидев мое кольцо, а моя мать, чуть позже, воскликнула, приблизив драгоценность к глазам: «Семь или восемь миллионов. Уж я-то знаю!»

Дни шли своим чередом, только теперь я почти каждый день обедала с Бернаром в ресторанчике недалеко от вокзала Сен-Лазар. Здесь я ближе узнавала его и просто свыкалась с ним. Виски Бернара лысели, а когда он улыбался, от глаз расползалась тонкая сеть морщин. Волосы темные, щетина, казалось, игнорировала бритву и делала щеки буквально синими. Принимаясь за работу, он водружал на нос очки, а другие, которыми приходилось пользоваться, чтобы смотреть вдаль, покоились в это время в кармане. Однажды, помешивая сахар в чашке с кофе и сложив остатки от булочки в пакетик для Принца, он вдруг заметил:

— Я кажусь вам старым, не так ли?

— Вовсе нет, — возразила я, смутившись. И чтобы скрыть смущение, добавила: — Послушайте, Бернар, может, перейдем на «ты»?

Он густо покраснел, лихорадочно схватил мою руку, лежавшую на столе, и я поняла, что он неверно истолковал мои намерения. Для него обращение на «ты» было как бы предстоящим таинством женитьбы. И хотя он испытывал некоторую неловкость, мой вопрос будто обещал ему немалые наслаждения в будущем.

— Спасибо, — сказал он. — Вы… ты…

Я не разобрала дальнейших слов, так его волнение удивило меня. Странный это все же был человек, с которым отныне я навсегда связала свою судьбу. Мы вышли из ресторана. Он, как обычно, взял меня под руку, и я поняла, что он хочет что-то сказать, но не знает, с чего начать. Мы медленно шли в уличной толчее, которая здесь обычна в любое время дня и ночи и совсем не располагает к откровению. Но именно это и придало ему решимости. Он остановил меня и спросил, глядя в сторону:

— До меня были ли у тебя другие мужчины?

Мы находились тогда в двух шагах от магазина «Интерфлора». Служащая поливала герань, а табличка на стекле советовала: «Скажите это цветами». Бедный Бернар! Я соврала не моргнув глазом. К чему делать человеку больно, признаваясь в каких-то незначительных флиртах?

— Ну конечно же нет!

И тут он с какой-то злобой заметил:

— Не хочешь ли сказать, что ждала именно меня?

Затем, мгновенно овладев собой, он увлек меня в магазин и купил огромный букет роз.

— Даже днем мне иногда снятся кошмары, — попробовал он пошутить. — Видишь ли, я…

Ему часто случалось обрывать фразу, так и не закончив ее. На этот раз я завершила ее без труда: «Я люблю тебя». Но то были слова, которых он не произнес никогда. Бернар был столь же скрытным, как его кот. И вероятно, столь же ревнивым, о чем я могла только предполагать, когда он вдруг надолго замолкал. Он, к примеру, не выносил Стефана.

О Стефане я хотела бы рассказать несколько позже, ибо ему отведено весьма важное место в этом рассказе. Но раз уж заговорила о нем сейчас, то не буду откладывать.

Стефан Легри, тридцати четырех лет, красивый молодой человек, холост, амбициозен, с дипломом архитектора и большой специалист по парусным яхтам. Можно сказать, что в области морского строительства он был подобен Сен-Лорану в сфере от кутюр. Он рисовал лодки, как платья. В мире развлечений пользовался настоящим уважением. Уже много лет он работал на мою мать или, точнее, использовал ее, чтобы подниматься все выше и выше. Все знали, что верфи Роблена — это он. Когда говорили о тримаране или безрамнике, то называли их «Легри», будто это марки машин: «ланчия» или «альфа-ромео». Он был гордостью и мукой моей матери. Каждый день между ними вспыхивали жуткие ссоры. Он обзывал ее низкопробной ремесленницей и мещанкой, а она отказывала ему в разорительных проектах, но они слишком нужны были друг другу, чтобы порвать связывающий их контракт.

Бернар, что называется, не переносил его физиономии. При случайных встречах он держался корректно и не показывал свою неприязнь, и именно поэтому всегда под любым предлогом отказывался посетить предприятия Робленов в Антибе. И речи быть не могло, чтобы они сообща зашли куда-нибудь выпить стаканчик.

— Чем он тебе не по душе? — как-то спросила я.

— Да ничем, — ответил он. — Впрочем, он всегда так смотрит, как будто… Да ладно! Я же не запрещаю тебе с ним видеться.

Порой между Бернаром и мной случались мелкие стычки, в основном из-за наших матерей. Чем ближе подходил день свадьбы, тем более неприятной, колючей и несговорчивой становилась мадам Вошель.

— Не обращай внимания, — говорил Бернар, — у твоей матери тоже характер не сладкий. Видишь, даже Принц дуется. Ничего, это пройдет.

Вскоре начались предсвадебные хлопоты: нужно было мерить платья, писать приглашения, наносить визиты. Когда Бернар объявил, что мы поедем в свадебное путешествие, мадам Вошель взорвалась:

— А кто будет заниматься твоим котом?.. Это же надо такое придумать — свадебное путешествие! Да в твоих папках собраны пейзажи со всего мира, с пяти континентов, все княжества: Монако, Сан-Марино… Вам этого мало?

Этот выпад был столь неожиданным, неуместным и глупым, что Бернар расхохотался. Его мать встала и осуждающе ткнула в него пальцем.

— Бедное мое дитя, ты не считаешь, что немного устал в последнее время? Вы должны убедить его, Кристина, раз уж вы теперь…

Она тоже не договаривала свои фразы до конца. Поэтому ответственность за их смысл возлагалась на того, кто и как их додумывал.

Итак, церемония прошла 24 июля в жуткую жару. И как я и предчувствовала, свадебного путешествия не последовало.

Я подхожу к самому щекотливому моменту моего рассказа, но полагаю, что все в нем должно быть воспроизведено без недомолвок, если уж он должен представлять собой научную ценность. Поэтому я обязана трезво и точно описать наш союз, ставший губительным с первого же вечера. Прежде всего бедный Бернар оказался импотентом. Представьте себе эту ужасную ночь, когда, несмотря на все усилия, у него ничего не вышло. Он напрасно старался изо всех сил, злился на себя и на меня — он даже залепил мне пощечину, завопив на ухо: «Это ты нарочно!» И чем больше он озлоблялся, тем яснее становилось его окончательное поражение. В конце концов он разрыдался у меня на плече, и до самого утра я слушала его откровения, плачевную историю его редких встреч с проститутками, которые, чтобы не тратить попусту времени, просто прогоняли его прочь. Он вдавался в подробности, утверждал, что, как и любой мужчина, всегда был чувствителен к женской красоте, но дальше обычного желания дело никогда не шло. Он консультировался с именитыми специалистами. Ему предоставляли пространные объяснения, сводившиеся к одному: «У вас все в порядке, обратитесь к психоаналитику».

— И ты обращался? — спросила я.

— Нет. У меня нет никакого желания обсуждать с кем-либо то, что я предпочитаю скрывать. Я и так все знаю. В подобных случаях валят все на отца и мать, а я слишком люблю своих родителей.

— А твоя мать, то есть мадам Вошель, она тебе не родная мать, но которая воспитала тебя, вероятно, знала все, что ты мне сейчас рассказал?

— Нет, не знала.

— А если бы знала, то все равно настаивала бы на твоей женитьбе?

— Нет. Не думаю.

— В таком случае, если я правильно поняла, ты женился на мне, чтобы она ничего не заподозрила?

— Но я люблю тебя, Кристина. Я был уверен, что когда буду держать тебя в своих объятиях…

— А ты отдаешь себе отчет в том, что губишь наши жизни?

Весь тот длинный разговор я излагаю вкратце, но, во-первых, эти воспоминания отнюдь не из приятных, а во-вторых, хочу поскорее подойти к главному — Бернар внушал мне жалость. Более того, я всегда испытывала к нему это чувство. Надеюсь, что меня правильно поймут: передо мной он утратил все свое самолюбие. Я могла бы как угодно третировать его, обращаться с ним таким образом, что он вынужден был защищаться, может быть, даже поднять на меня руку… Так нет же. Он был мужчиной, который не смог… Нет, что я такое говорю? Он был мужчиной, воспользовавшимся моим чистосердечием. Который обманул меня. И который даже не думал о том, чтобы предоставить мне через некоторое время достойный развод. Напротив. Он заваливал меня подарками и был со мной так добр, что я должна отметить здесь это особо, потому как именно его доброта сыграла главенствующую роль в последующих событиях. Что же касается меня, то я старалась не показывать свое недовольство. Ведь все думали, что муж, который так балует свою жену, просто обожает ее. Впрочем, так оно и было — он обожал меня. И когда я сказала ему, что хочу спать в другой комнате, он умолял:

— Нет, прошу тебя. Давай просто поставим две кровати. Я хоть буду видеть тебя.

Он, видимо, хотел сказать: «Буду видеть, как ты раздеваешься».

Я сдалась. Мадам Вошель, которая всюду совала свой нос, догадывалась, что все не так гладко, но ни о чем не спрашивала. Правду почуяла моя мать. Как обычно, она ограничилась лишь несколькими замечаниями. «Это не самое главное, — повторяла она. — И меня этим не особо баловали. Видно, что твой муж тебя любит. Поэтому не принимай страдальческий вид».

Больше мы о Бернаре не говорили, а жизнь вошла в свою колею. Я продолжала выполнять функции секретарши, потому как в конце концов начала находить некоторое удовольствие в этой торговле картинками. Вначале мне казалось глупостью, что редкость и ценность марки определяется чаще всего нанесенными ей повреждениями. Помню «Цереру» в 1 франк, ярко-красного цвета, выпущенную в 1849 году, которая стоила самое малое триста тысяч. Бернар, ловкий и хитрый, как маклер, сумел создать конкуренцию между голландским торговцем и итальянским промышленником и продал свою марку за триста тридцать тысяч франков. Иногда сделки шли по нескольку дней, и я, естественно, не могла не войти в игру. Однажды я даже самостоятельно выиграла партию. Это был случай с маркой за 1,5 фр. + 3,5 фр., выпущенной для амортизационной кассы в 1931 году. Я продала ее за тысячу сто франков в то время, когда Бернар был в отъезде. Были в нем иногда проблески какой-то ребячьей свежести. Однажды после одной особенно сложной сделки («Церера» в двести франков, черная фигура на желтом фоне, январь 1849-го. Очень редкий и в хорошем состоянии экземпляр), он просто захлопал в ладоши от радости. Передо мной был престарелый увлеченный мальчишка, который, пользуясь случаем, целовал меня без какого-либо похотливого умысла. Он был счастлив, и я злилась на себя за свою холодность. Быть может, я была неспособной женщиной. Я разрывалась между угрызениями совести и отвращением. Мне хотелось, чтобы со временем между нами возникло бы некоторое товарищество, полная свобода слова, откровенность взглядов. Этакая небрежность, рождаемая близостью, наконец, просто раскованность. Но нет. С приближением вечера наступало время стеснения, вынужденное молчание, страдание для него и неловкость для меня. Более того, стоило выключить свет, как начиналось смутное время ревности.

— Ты долго говорила с Ван Худеном по телефону?

— Довольно долго.

— Он произвел на тебя хорошее впечатление?

— Скорее да.

— Сознайся, что он слегка поухаживал за тобой. Уж я-то его знаю. Под тем предлогом, что плохо говорит по-французски, он такое может сказать… Одним словом, его нужно без колебаний ставить на место. И вовсе не потому, Крис, чтобы сделать мне приятное.

Он пытался называть меня Крис, но эта же игривость и убивала его.

— Спокойной ночи, Бернар.

— Спокойной ночи.

И я слышала, как Принц запрыгивал на его постель. С тех пор как мы после долгих и нудных объяснений больше не спали вместе, он, нарушая все запреты, устраивался в ногах своего хозяина. И тут уж мурлыкал без перерыва, вероятно чувствуя мое раздражение. Он все знал. Даже то, что должен исчезать до моего пробуждения, и на рассвете он бесшумно убегал через туалетную комнату. Вежливый, но сохраняющий дистанцию, он всегда был верен себе. Из рук Бернара он принимал пищу, с его рукой играл, к его руке подходил за лаской, сладострастно вытягивая шею. Вот так создавался против меня тайный альянс, который постепенно побудил меня отдалиться. Я не собиралась подчиняться их воле, заманивающей меня в какое-то ложное счастье и обеспечивающее их покой, но лишающее меня независимости. Так пусть себе мурлычат вдвоем в свое удовольствие! После работы я вышла на улицу подышать воздухом и побродить вместе с другими, такими свободными женщинами.

— Тебе нужно было что-то купить? — спросил Бернар.

— Нет, просто хотела выкурить сигарету.

— Ты куришь на улице?

Он был шокирован и не поверил мне. И напрасно я не воспользовалась тогда этим случаем, чтобы поставить все точки над «i».

— Если хочешь знать, я ходила к матери, — сказала я.

Он сразу же пошел на попятную.

— Я только спросил, вот и все. Как она поживает?

Так как он никогда не навещал ее, то можно было врать сколько угодно.

— Она немного беспокоит меня. Слишком перетруждается. Ей бы следовало отдохнуть.

— Почему бы ей не дать Стефану руководить вместо себя?

— Да. Странно. Но мне кажется, они нужны друг другу для ссор. Кто победит. С бедной мамой случаются такие приступы ярости! Ты бы ее слышал! «Никто ни за что не отвечает. Мальчик, которого я всему научила. Конечно, исключая талант. Но ведь все остальное. Контракты. Все. И знаешь, что он осмелился мне предложить? Спонсора. Мсье захотелось спонсора, чтобы выставить продукцию Роблена на крупных соревнованиях». Я только слушаю, и это ее успокаивает. Когда меня нет, значит, я у нее. Так что не волнуйся.

— Да я и не волнуюсь! — заметил Бернар. — Ты же знаешь, что можешь делать что хочешь.

Это означало: «Я потерял на тебя все права». Но это не было правдой. По тому, как он поджимал губы, я понимала, что он страдает. А это злило меня. И… одним словом, начиналась спираль любви-злопамятности, а для нас она и была такой. Впрочем, между нами ничего не изменилось. Просто появилась трещина или, вернее, постоянный скрежет. Это скрипело мое сердце. До того дня, как…

Это случилось в субботу. Я пошла проведать мать, которая страдала прострелами, и встретила у нее Стефана. Он торопился уйти, чтобы спокойно поработать в воскресенье в мастерских Антиба, пока отсутствуют служащие. Там у него был свой уголок, где он занимался с чертежами и не любил, чтобы его беспокоили. Чаще всего для поездок туда и обратно он пользовался самолетом, снующим между Парижем и Ниццей. Когда он навещал маму, то всегда пребывал в плохом настроении, потому что ненавидел самолет. Мне кажется, он его боялся, а точнее, я была в этом уверена, что и подтвердилось в будущем. По количеству дыма в гостиной и забитым до отказа пепельницам я поняла, что они снова ссорились, но передо мной старались сохранять любезность.

— Подбросить вас куда-нибудь? — через некоторое время спросил он.

Я колебалась, но мать отрезала.

— Иди, иди, — сказала она. — Спасибо, что зашла, но я немного устала, а тебе полезно подышать воздухом.

И я пошла с ним.

— Может, немного пройдемся? — предложил он.

— Мне показалось, что у вас мало времени.

— Просто хотелось поскорее уйти. Эта бедняжка ничего не понимает в современных лодках. А если не подготовить заранее макет, нас просто сожрут. Я только что набросал двадцатиметровый катамаран, красавец! Так она слышать ничего не желает. Я сказал ей: «Если вы еще раз мне откажете, то я брошу все». В общем, обстановка накалилась. Хорошо, что вы вовремя пришли.

Мы проходили мимо «Флоры». На террасе приподнялся какой-то человек и крикнул:

— Эй, Стефан!

— Доминик! Не может быть! Ты в Париже?

Они крепко пожали друг другу руки, и Стефан представил нас: «Доминик Делапьер… Мадам Кристина Вошель».

— Выпьете что-нибудь? — спросил Доминик. — У вас ведь найдется пара минут.

И вот мы уже сидим за столиком над рюмкой мятного ликера. Или это было что-то другое? Ну да не имеет значения. С этой минуты ничто уже не имело значения. Я смотрела на Доминика. И уже была им околдована, хотя даже не могу сказать, был ли он красив. Когда я увидела его впервые, он действительно показался мне красивым, даже немного этаким плейбоем. Но тогда я прекрасно владела собой. Теперь же я чувствовала себя глупой и зачарованной, как фанатик перед своим идолом. С тех пор я часто спрашивала себя, а если бы я не была замужем за Бернаром, а стала бы женой Стефана или вообще не была женщиной, которая привыкла плыть по течению, поддалась бы я так же легко?

Думаю, что да. А мужчины все говорили и говорили… Они испытывали от встречи какую-то животную радость, заворожившую меня. Самец всегда ужасно игрив. Он развлекается, как щенок, слегка покусывая другого и катаясь с ним по земле. Стефан и Доминик перебрасывались намеками, понятными только им одним, вызывавшими взрывы смеха. Доминик, правда, поспешил извиниться:

— Мы вспоминали, как учились в школе искусств.

— Доминик был той еще штучкой! Помнишь толстуху Жажа?

Снова громкий хохот.

— Простите, — сказал Доминик. — Мы ведем себя невоспитанно. Но я никак не ожидал встретить здесь старину Стефана. Вот и вспомнилось прошлое. Говорят, ты строишь корабли? А я рисую. Это не так благородно.

— Не слушайте его, — прервал Стефан. — Он становится известным.

Мне кажется, тот разговор я могу воспроизвести слово в слово. Мы в кафе, вокруг потоки машин, на перекрестках толпы прохожих, очередь перед кинотеатром напротив. А я была как восковая. Все видела, все слышала. Справа от меня Доминик отбивал пальцами по мраморной поверхности столика какой-то марш. От него пахло туалетной водой. Не прекращая говорить, он следил за прохожими и объяснял мне свое понимание живописи. То, что он говорил, совсем не интересовало меня, но мне нравился его голос, а из-за царившего вокруг шума ему приходилось близко склоняться ко мне.

— В общем, — заключил он, — все очень просто. Художника связывает то, что он переносит на вещи свой собственный взгляд. И нет никакой возможности перескочить через это сугубо личностное, иначе оно просто исчезнет. Вспомните Пикассо. Здесь нужно смотреть глазами животного. Или посмотрите на вещи взглядом насекомого, например пчелы, и рисуйте ее красочный мир, мир форм. Представьте себе залитое солнцем поле, увиденное ее глазами. Какое великолепие! Какое пьянящее чувство! Ван Гог пробовал. Его назвали сумасшедшим. Нет, он открыл дорогу. Я хочу пойти еще дальше.

— Очень захватывающе, — вежливо заметила я.

— Вы так считаете? — продолжал он. — У меня есть своя публика.

— Надо думать! — вмешался в разговор Стефан. — Музеи рвут его картины на части. Вот он запросто сидит здесь перед вами, а зарабатывает миллионы. Если бы он только согласился стать моим спонсором!

— Ну, — отмахнулся Доминик, — не стоит преувеличивать.

— Где ты сейчас выставляешься?

— В Нью-Йорке, у Крелла и Колмана. Потом в Токио, а потом…

И он засмеялся, как избалованный ребенок.

— Где захочет Бог. И да здравствует жизнь!

Стефан встал.

— Ладно, все это хорошо, но мне надо спешить на самолет. Поэтому, дети мои, продолжайте без меня. Ты бы показал Кристине свои последние произведения. Кстати, где ты сейчас живешь?

— У меня небольшие апартаменты в гостинице на улице Сен-Пэр. Это просто необходимо для приема посетителей.

Он повернулся ко мне.

— Что вы на это скажете, Кристина?

Он так запросто назвал меня по имени, что, мгновенно покоренная, я не колебалась ни секунды. Мы вышли из кафе. Стефан остановил такси и пожал нам руки.

— Увидимся, Доминик.

— Конечно, почему бы и нет?

И придерживая за локоть, Доминик повел меня, как слепую. Но именно таковой я и была. Я чувствовала всем своим телом, которое помимо моей воли опиралось на него, до какой степени я была покорена. А он, заставляя меня вибрировать, как музыкант свою скрипку, сначала держал меня под руку, потом рука его скользнула выше, так как он ускорил шаг. Шум автомобилей мешал нам говорить. Как пленницу, он подтолкнул меня к лифту. Но мне хотелось быть больше, чем пленницей. Добычей!

Сейчас, по прошествии стольких событий, я все еще спрашиваю себя, что же тогда случилось? Как могла столь уравновешенная, вдумчивая, абсолютно не ищущая приключений женщина настолько потерять контроль над собой? Я действовала не как человек, позволивший себе мимолетную интрижку или чуть потерявший голову, а как сладострастная профессионалка, старающаяся удержать своего партнера всеми вдруг обнаруженными средствами любовного искусства.

И откуда взялась во мне дерзость позвонить домой и сказать, что мама плохо себя чувствует и что я останусь у нее, на бульваре Сен-Жермен, чтобы присмотреть за ней. Но остаток дня и всю ночь я хотела провести с Домиником. Лежа обессиленная в его объятиях, я была отчаянно настроена не потерять его. И черт с ним, с Бернаром! А ведь если он только вздумает позвонить моей матери — разразится катастрофа. В то же время я хорошо понимала, что во мне Доминик искал лишь источник наслаждения. И как только я наскучу ему, он оставит меня, сказав пару нежных слов на прощанье. На них-то он не был скуп. Как, впрочем, и на ласки. Я кожей чувствовала, насколько велик был его опыт общения с женщинами. Но даже это мне нравилось. Меня переполняла бешеная радость, не знающая ограничений. Может, это называется «течкой»? Быть может, когда-нибудь стоит произвести опыт с этим распутством, сметающим все: стыдливость, достоинство и прежде всего — осторожность. Чем больше я об этом думаю, тем больше полагаю, что питает этот внутренний огонь именно чувство опасности. Этой ночью во мне была безудержная запальчивость, блокирующая рефлексы камикадзе. Я ринулась на препятствие, которым сама же и была.

— Ты странная женщина, — сказал мне Доминик. — Но это очень приятно.

Мой внутренний голос отвечал: «Хам», а другой шептал: «Я люблю тебя». Я заблудилась в собственном романе, была уставшая и возбужденная, но какая-то чудесная прозорливость диктовала мне мое поведение. Первым делом — предупредить маму. Я позвонила ей из спальни, в то время как губы Доминика изучали мой бок.

— Алло, мама? Если вдруг тебе позвонит Бернар, скажешь ему, что я ночевала на бульваре Сен-Жермен.

— А ты, малышка, с мужчиной, — сказала она. — Расскажи.

— Нет времени.

Я повесила трубку и быстро оделась.

— Крис… Не уходи так скоро.

Уж он-то умел так шепнуть: «Крис», что я сразу же готова была вернуться в постель. Но вовремя вырвалась.

— Понимаешь, мне нужно появиться дома, взять кое-какие вещи и успокоить мужа. Весь вечер и ночь я буду с тобой.

— Ой, Крис, я бы очень хотел, но вечером я занят.

— Кем?

И вот я уже требую отчета, готова царапаться и кусаться. Он самодовольно рассмеялся.

— Будь спокойна! Это деловая встреча. Один аргентинец хочет купить мою картину.

Он ловко вскочил с кровати. Нагота его нисколько не стесняла. Существовала ли я для него? А существовала ли без него? Он взял меня за руку и провел в небольшой кабинет, соседствующий со спальней. Возле письменного стола вдоль стены стояло несколько картин. Он показал на одну из них.

— Что ты об этом думаешь? Только — внимание! Это не абстракционизм. И не символизм… Это орхидеи, увиденные через ультрафиолет. Точка зрения колибри, если хочешь.

Он поднял картину и, вытянув руки, долго смотрел на нее.

— Через двадцать лет, — пробормотал он, — ей не будет цены. Ну, беги. Возвращайся к своему благоверному. Чем он занимается?

— Продает марки.

— А… Понятно.

И снова тихий, слегка оскорбительный смех, уничтожавший и меня, и Бернара.

— Встретимся после завтрака, — решил он. — Внизу, в баре.

Вполне довольный собой, он зажег сигарету и поднес мою руку к губам.

— Ну, до встречи, Крис. Только прежде, чем уйти, проверь свой макияж. А я, с твоего позволения, еще немного посплю. Я несколько выдохся.

Но к чему продолжать? Здесь нужно показать только самые существенные детали. Я была без ума от него, а он со мной играл. Так жизнь моя превратилась в сплошное вранье. Хорошо помню тот вечер, мой первый вечер неверной жены. Пока я раздевалась, Принц, который обычно сторонится меня, медленно подошел к моим ногам и долго обнюхивал их. Бернар взял его на руки и положил на свою кровать.

— Она пахнет улицей, — сказал он. — Тротуаром. Дорогой.

— Не более чем обычно, — заметила я.

— Ты уверена?

В его словах не было никакого намека. Доказательством тому служил вопрос о самочувствии моей матери, в котором слышалось неподдельное участие. Он, как обычно, был внимателен и нежен. А я? Я не чувствовала угрызений совести. Только стыд, смешанный с радостью. Он со своей обычной приветливостью пожелал мне доброй ночи. Я ответила тем же и внезапно открыла в себе способность скрывать свои чувства, что очень обрадовало меня. В будущем… Но слово это застыло в моих мыслях. Каком будущем? Доминик не был мужчиной, обременяющим себя любовницей. А тем более женой. Я уже слышала его смех на предложение развестись с мужем. Кстати, я об этом и не думала. То начиналась жизнь, параллельная моей, без возможности соприкосновения или стирания одной в пользу другой. И каждая из них, по очереди, приносила свою боль. Выхода не было. Поэтому я решила его даже и не искать. Дни следовали за днями, как процессия кающихся грешников. Я наскоро встречалась с Домиником, сгорая от желания отдаться ему. И возвращалась к Бернару, его коту, матери и ужину, к которому практически не притрагивалась, объясняя это тем, что вовсе не была голодна.

— Уж не больны ли вы? — вопрошала мадам Вошель.

— Нет. Просто на меня так действует жара.

А на бульваре Сен-Жермен мне читала лекции мать.

— Ты ведешь себя, как девчонка. Если Вошели узнают правду!..

Для нее не существовали ни Бернар, ни его мать, а только блок Вошель, который она не любила. Впрочем, она не особо беспокоилась, ибо была поглощена противоборством со Стефаном. Она только смотрела на меня и покачивала головой так, будто я страдала неизлечимой болезнью.

Действительно, неизлечимой! Несмотря на нескончаемое безумие, я понимала, что долго так продолжаться не может, что силы однажды разом покинут меня, как сдает внезапно переутомленное сердце. Порой мне даже хотелось этого. Вечером Бернар иногда задерживался у моей постели. Он смотрел на меня с любовью, переполняемый желанием и отчаянием.

— Ты похудела, Кристина.

Он протягивал руку к моей с желанием хотя бы слегка потрогать меня, а я старалась изо всех сил не уклоняться от его прикосновения. То, что принадлежало Доминику, было только его — Доминика — собственностью. Потом… Я предпочитала не думать, что будет потом.

И тем не менее это «потом» настало, внезапно, в спальне Доминика. Войдя, я увидела на кровати открытый чемодан и схватилась за дверь, чтобы не упасть.

— Ты уезжаешь?

— О, всего на несколько дней! — ответил он. — Мне нужно заглянуть в галерею к Креллу.

— Когда?

— Да прямо сейчас. Самолет на Нью-Йорк вылетает в четыре.

— А если бы я не пришла, ты бы вот так и уехал, не предупредив?

Он обнял меня, покачивая в своих объятиях и ласково целуя мои глаза, останавливая навернувшиеся слезы.

— Крис, я ведь вернусь на следующей неделе. Это не поездка и даже не отсутствие. Простое передвижение. Блошиный прыжок.

Я инстинктивно почувствовала, что он врет, что он попросту выбрасывает меня за борт и никогда не вернется. Мне удалось выдавить из себя, не разрыдавшись:

— Я провожу тебя в Руасси.

Я почувствовала его мимолетное замешательство.

— Конечно же, — воскликнул он. — Я на это и надеялся. В любом случае я бы тебе позвонил, ведь ты всегда у матери. Кстати, как она? Как ее ревматизм? Мы бы с ней поладили, если бы у нас было время поближе познакомиться. Она женщина с опытом.

— А я нет?

— А ты нет. Ты слишком сентиментальна.

И он непринужденно засмеялся, чувствуя себя в своей тарелке. Велел консьержу заказать такси.

— Половина третьего, и нужно учитывать пробки. Давай, Крис, пошли. И не принимай такой траурный вид.

С этого момента — я хочу подчеркнуть для своих читателей этот факт — все становится чрезвычайно важным. Я хочу отметить все: громкий гул аэропорта, бесплотный голос, объявлявший вылеты и прилеты, запах топлива, отдаленный грохот взлетавших самолетов… Все это я слышала, впитывала и, что особенно важно, стояла рядом с ним, чтобы удержать хоть какую-то часть его, а каждое пролетавшее мгновение было мучительным. «Он здесь, но через сорок пять минут его тут уже не будет… Через тридцать… Двадцать пять… И когда он пройдет вон через ту дверцу, на меня надвинется смерть». И последняя минута неминуемо настала.

— До скорого, Крис.

Нам уже не хотелось целоваться. Он лишь кончиками пальцев погладил мне щеку. Все было кончено. Он исчезал из моей жизни навсегда. Меня толкали спешащие куда-то люди. Зачем дольше стоять здесь? Зачем? Ничто уже не имело смысла.

Я взяла такси, вернулась в квартиру Доминика и разделась, как под гипнозом. В ванной комнате еще витал запах его туалетной воды. Я наполнила ванну, затем, все с той же механической решимостью, завернула в полотенце графин и в отчаянии разбила его об пол. Все было усыпано острыми осколками. Я погрузилась в прохладную воду и не раздумывая перерезала вены на запястьях.

Я не умерла и сама тому являюсь доказательством. Но уж чтобы покончить с этим, должна уточнить, что вода, перелившись через край, вытекла в коридор и привлекла внимание жильцов. К тому времени я уже была без сознания. Как сказал доктор, я была одной ногой в могиле. Оставляю своим читателям право самим домыслить ту сцену (ничего ценного для повествования в ней нет): прибытие «скорой», оказание первой помощи, носилки, клиника и т. д. Я в это время была далеко. И именно это «далеко» и представляет ценность данного изложения.

Я специально говорю «далеко». Это совсем не та бездна, в которую, к примеру, попадают после дорожных происшествий или засыпая перед операцией. Когда, потеряв много крови, я почти закрыла глаза, комната, где я умирала, потемнела. Все еще была видна раковина и стеклянная подставка, на которую Доминик ставил свою зубную щетку и электробритву, зеркало, отражавшее потолок, но постепенно свет померк, будто упало напряжение, предвещая скорую поломку. Затем наступила темнота.

Но все еще не беспамятство. Я чувствовала, что мне холодно, все еще могла шевелить пальцами или, по крайней мере, думала, что могу пошевелить ими. Потом мне показалось, что я куда-то соскальзываю. Не потому что вода, заполнившая ванну, подняла меня и держала на поверхности, нет. Именно здесь мне не хватает слов. Я будто скользила с горки и теперь пытаюсь сконцентрироваться на этом впечатлении, память о котором поклялась сохранить навсегда. Я скользила, но совсем не так, как потерявший равновесие и падающий человек, скорее, это был какой-то разбег, да и это не совсем верно, ведь для разбега нужен расход энергии. Я же скользила без усилий, как пушинка на ветру. Казалось, кто-то помогал мне, вдохновлял. И вдруг внизу я увидела себя… Поймите меня правильно, когда я говорю «внизу», это значит, что я парила в воздухе сама собой. В ванне, где вода покраснела от крови, лежала женщина, и это была я, а в воздухе, мне даже дико это писать, витала еще одна, и это тоже была я. И доказательством того, что это был не сон, служило то, что я могла мыслить. Одна из мыслей была о том, что только святые могут летать. Но ко мне-то такое не могло относиться! Я была шокирована, будто считала себя недостойной такой незаслуженной милости. И на этом чувстве я настаиваю. Я находилась в противоречии с тем, что происходило со мной. Впрочем, сама сцена не удивила меня сверх меры. Я прекрасно понимала, кто я, что существуют вовсе не две Кристины, а одна, но раздвоившаяся. Иначе говоря, я покинула собственное тело. Так. Но покинула я его против своей воли. Значит, я сохранила еще что-то от своей предшествующей жизни. Вне всякого сомнения, я умерла. Однако умерла в некотором роде в состоянии бунта, и это сильно мешало мне, как если бы… (да простят мне читатели все эти «если», но мне постоянно необходимы такие сравнения), как будто я боялась быть плохо принятой там, куда направлялась.

Ибо, естественно, я куда-то направлялась. Поток, уносивший меня, не позволял задерживаться. Я парила (пишу это слово с чувством недоверия) в сторону стены в самом конце ванной комнаты. Последний взгляд, и без усилий, боли и усталости я очутилась в коридоре. Да, в коридоре второго этажа, устланного красным ковром. На пороге какой-то комнаты, в которой разговаривали несколько человек, стоял чемодан, и я была здесь столь же неуместна, как крестьянка в шикарной гостинице. То, что я пролетела сквозь стену, — это ерунда. Но куда влекло меня теперь? Я была одна в огромном коридоре, будто выставленная на всеобщее обозрение. Сегодня я легко могу спорить сама с собой, критиковать все написанное, отрицать или называть ненормальным все, что противоречит самым незначительным принципам сознания. Я только что написала «выставленная на всеобщее обозрение», но внутренний голос поправляет меня: одно из двух — либо я была невидимым призраком, либо все, о чем я пишу, — бред. Но я знаю, чем убедить неверующих. Из комнаты, в которой раздавались голоса, вышла девушка, держа в руках маленькую комнатную собачку. Она шла прямо на меня и, задев, даже не заметила этого. Что же касается собачки, то она жалобно тявкнула и теснее прижалась к хозяйке.

— Успокойся! — раздраженно сказала та.

Собака почуяла что-то необычное, может, я была даже не формой, а просто запахом? Ведь запах летуч, проходит неизвестно как через препятствия, проникает всюду и все же весьма конкретен. Он не призрак и не выдумка. Вот что я повторяю, когда обвиняю себя в приукрашивании, во вранье, что случается все еще очень часто, особенно когда в памяти всплывает этот необъяснимый случай, который нужно все же попытаться описать.

Итак, я находилась в коридоре, не зная, куда спрятаться, и в то же время понимая, что и так уже спрятана, учитывая мое флюидное состояние. Потом я заметила, что конец коридора окутан каким-то флюоресцирующим светом, и меня подхватило и понесло туда легкое дуновение, пожалуй, более верным было бы выражение, радостное дуновение. Да, именно так. Я превратилась в воздушный шарик, получая от этого сладострастного полета неимоверное наслаждение. А жизнь в отеле шла своим чередом вокруг меня. Я совершенно не была оторвана от мира. Слышала, как двигалась кабина лифта, встретила дежурного по этажу, звонившего в конце коридора, а рядом, на ковре у его ног, стоял поднос с чашкой, чайником, бутербродами и прочими атрибутами завтрака. Освещение вокруг меня нарастало, и вскоре я уже двигалась в некоем светящемся изнутри тумане. Представьте себе сверкающее облако, которое было во мне, передо мной и сзади, облако мыслящее, настроенное весьма дружелюбно, ибо шептало мне: «Не бойся!» Действительно, все это может показаться просто немыслимым. А ведь все объясняется очень просто. Я стала его мыслью-материей. Я была одновременно снаружи и внутри, что, вероятно, нормальное состояние для призрака. А многочисленные свидетельства, их касающиеся, ученые принимают всерьез. Поэтому с чего бы моему рассказу показаться подозрительным?

Вдруг мне показалось, что это уже не гостиница. Я чувствовала вокруг себя пространство из света и звуков. Здесь у меня есть четкий элемент сравнения. В пятнадцать лет я входила в состав любительской труппы маленького театра в шестом округе. В то время я была жутко стеснительной. И однажды мне нужно было заменить подругу, находящуюся в трауре. Нужно было рассказать монолог, а точнее, басню Лафонтена, и мне было так страшно, что казалось, я вот-вот потеряю сознание. Меня вытолкали на сцену. Из-за кулис подбадривали голоса: «Не бойся. Не бойся». Огни рампы ослепляли, а там, где они кончались, была пустота. Нет, какое там! Там была темная пещера с волнующейся толпой. Машинально я сделала несколько шагов вперед и откуда-то снизу услышала голос суфлера, почти кричавшего: «Не сюда, упадешь!» Так вот теперь со мной происходило нечто подобное. Тот же светящийся барьер. То же впечатление обитаемой пустоты. Но еще присутствовала какая-то неопределенная гармония. Этот свет, мягкий, но властный, был здесь для меня. Чтобы вести меня и в то же время чтобы удержать. Какая-то нежность в строгости, если можно так выразиться, но у меня просто не хватает слов, чтобы быть очень точной в описании происходившего. Голос умолк. Я сделала шаг, второй. У меня не было ни ног, ни рук и, скорее всего, не было и лица, но я умоляла, была подобна просительнице, согбенной в молитве. Изо всех сил я хотела идти дальше, пройти этот огненный занавес и присоединиться к избранным, ждавшим меня по ту сторону.

Почему избранные? Не знаю. Но именно это слово пришло мне в голову. И я знала, что счастье было рядом, стоило только перейти сверкающую границу. Поэтому я так хотела вырваться из рабского существования в теле, пусть даже став неощутимым паром. Но чем больше я старалась, тем сильнее чувствовала себя отвергнутой. Отвергнутой, как плохой студент на экзамене. На смену радости пришла всепроникающая боль. Я прошептала: «Когда? Когда я смогу?»

И услышала ответ, ответ, прокатившийся эхом: «Позже. Когда ты будешь свободна».

А потом я услышала другой, далекий голос, который говорил: «Она приходит в себя». И еще один, отвечавший: «Это просто чудо!»

Я открыла глаза. Операционная. Люди в шапочках и белых повязках на лицах, стук инструментов по эмалированной поверхности, трубочки, отходившие от моей руки. Я вновь вернулась на каторгу…

— Она плачет, — произнес голос из-под маски.

— Если бы она знала, откуда только что вернулась, — сказал кто-то, — то бросилась бы нам на шею, глупышка.

Потом я уснула вполне земным сном. Они напичкали меня снотворным, и я ничего не соображала. Когда же пришла в себя, то глаза долго привыкали к свету, подобно разлаженной подзорной трубе. Я была одна в больничной палате, и было очень жарко. Откинув покрывало, я увидела перевязанные запястья и тотчас нахлынули воспоминания о Доминике.

Я настолько ослабла, что слез не было. Они жгли меня изнутри. Я всхлипывала с сухими глазами, как проклятая, позабыв о своем путешествии во времени. Я только знала, что случилось что-то и воспоминание об этом вернется ко мне со временем. Причем это будет больше, чем воспоминание. Это будет награда. А самое главное, я не должна терзаться, волноваться и отчаиваться, что смерть не приняла меня. Все было затуманенным, смутным, нечетким, и я снова уснула.

Когда я вновь открыла глаза, передо мной стоял пожилой, гладко выбритый, лысый и строгий человек. Он долго смотрел на меня, затем присел у моей постели.

— Один раз мне это удалось, — сказал он. — Но второй раз — вряд ли. И никто не сможет. Обещайте, что другой попытки не будет.

Я закрыла глаза, показывая, что поняла его. И он продолжал приглушенным голосом духовника:

— Когда жизнь близится к концу и нет семьи, денег, друзей, когда ты одинок и заброшен, без будущего, тогда я еще могу понять, что люди травятся и жаждут смерти. Но не вы! Я хорошо осведомлен. Жизнь дала вам все. Когда вам станет несколько лучше, вы, вероятно, признаетесь, что были в подавленном состоянии. Но мы вылечим вас.

Он склонился надо мной и сказал уже более строго:

— Знайте, что еще чуть-чуть, и мы бы ничего не смогли сделать. Остановись ваше сердце, и вы были бы уже в другом мире.

У меня хватило сил подумать: «Другой мир! Он говорит о том, чего совсем не знает». А он продолжал:

— Так вы мне обещаете?

— Спасибо, доктор, — с трудом произнесла я.

Он пожал плечами, будто услышав глупость, затем улыбнулся, встал, еще раз глянул на меня и пробормотал:

— Было бы обидно.

И во мне было достаточно понимания, чтобы, несмотря на слабость, выразить ему признательность за взгляд мужчины, а не врача. Вошла медсестра.

— Никаких посещений до завтра, — сказал он ей. — И еще. Муж и мать. Пять минут. И никаких вопросов типа: «Зачем ты это сделала? Разве ты не счастлива с нами?» Пусть ее оставят в покое. Это ясно?

Я была благодарна ему за такие слова. Мне была предоставлена отсрочка, чтобы подумать… Как я могла объяснить им? Мама, я была в этом уверена, поймет меня. Но Бернар? Перед ним я была кругом виновата.

Я опять уснула. И снова пришла в себя. Вновь уснула и, проснувшись, хотела, чтобы эта своеобразная игра в прятки длилась подольше, чтобы оттянуть испытание совести, которое, как я чувствовала, будет ужасным.

Ряд последующих деталей, таких, как лечение, болезненные перевязки и прочее, можно опустить.

— Шрамы будут некрасивыми, — ворчливо предупредил врач. — Если бы вы хотя бы воспользовались бритвой.

Случай со мной интересовал, пожалуй, лишь медсестру Нелли, такую внимательную. Письма с выражением симпатии, адресованные Бернару, — вот и все, что заполняло мои дни и особенно ночи, когда меня подстерегали, несмотря на лекарства, приступы бессонницы, наполненные кошмарными видениями; особенно часто всплывал Руасси… Но не могу не упомянуть о посещениях Бернара. Они рвали меня на части. Сначала потому, что он не решался заговорить. Он отдавал Нелли цветы, которые приносил мне каждый раз. Кончиками пальцев дотрагивался до меня, садился, смотрел, пытаясь улыбаться, а некоторое время спустя, по знаку, сделанному ему медсестрой, пятился задом к двери и махал мне рукой, будто я уезжала на поезде. А потом другие посещения, неминуемые, когда он имел право сказать мне… Ладно, я ожидала упреков. Это самоубийство в подозрительной спальне прямо наводило на мысль о плохо кончившейся связи, и бедняга не мог не подозревать меня. Кстати, и полиция хотела узнать, что произошло, причем проявляла свой интерес весьма деликатно. А поскольку Бернар взял всю вину на себя, то на себя он и нападал.

— Это все моя вина, Крис. Я не понял, что делаю тебя несчастной.

Заподозрил ли он правду? Скорее всего он отрицал ее изо всех сил. А я предпочитала молчать.

— Я же видел, — продолжал он, — что ты была озабочена, далека от меня. Нам бы следовало откровенно поговорить. И потом, я напрасно доверил тебе секретарские обязанности. Это обязывало тебя соблюдать некоторое расписание, а ведь я знал, как ты дорожила своей свободой.

— Нет, Бернар. Это не так.

— Но что же тогда?

— Прилив безумия, прилив крови, прилив черт знает чего.

— Твой врач так же недоумевает, как и я. Он думает, что между нами произошла серьезная размолвка.

— Конечно нет.

— Я ему так и сказал. Он считает, что мне следует проконсультироваться у сексопатолога. Может быть, он и прав. Это обойдется нам в копеечку, но если ты хочешь… Он полагает, что если бы у нас был ребенок…

Бедный Бернар! Мне было так жаль его… А теперь он пытался освободиться от своих подозрений, и это было ужасно. Бернар настаивал:

— Мы бы могли, знаешь. Сегодня медицина овладела искусством зачатия.

— Замолчи, прошу тебя.

— О, прости! Я забыл, как ты еще слаба.

Я действительно очень устала, и в течение двух дней все визиты ко мне были запрещены. Волновался и доктор, и медсестры. Благодаря переливаниям крови я должна была быстро набирать силы, но пребывала в апатии, без аппетита и должного оптимизма. Я продолжала переживать мгновения своего бесплотного существования. Огромная, захватывающая радость, которую я испытала в тот момент, когда собиралась пересечь световую границу — а это я помню совершенно точно, — рождала во мне желание повторить содеянное. Моя страна была там, откуда шел Голос, отвергнувший меня. Почему? Почему я не заслужила?.. Какую ошибку допустила? Что означало: «Когда ты будешь свободна?» Свободна от чего? От кого? И сколько времени займет это таинственное освобождение? «Позже!»— сказал Голос. Когда позже? Какие испытания ждали меня еще? Нет, мне, право, было не до еды.

— Нужно пересилить себя, — отчитывала меня Нелли. — Разве вам не хочется снова стать, как прежде, красивой и желанной?

Это я-то желанной! Которую Доминик бросил, как мимолетную подружку. Гнев ярким румянцем проявлялся на щеках. Мне бы следовало убить его! А мне еще говорят о каком-то ребенке!

Мать во время своих визитов говорила в основном о Стефане Легри.

— Я знаю, что представляют собой сердечные дела, бедное мое дитя. К сожалению, дела денежные конца и края не имеют. Ты затыкаешь дыру в одном месте, а рядом открывается новая. Стефан меня разоряет, да и не меня одну. Всех вас, поскольку если я объявляю себя банкротом, то после меня ты будешь первая пострадавшая, как и твой муж, и его мать, и все те, кто доверял мне.

Порой она даже плакала, но я чувствовала себя так далеко от нее, как и от всей прошлой жизни.

— Вышвырни его вон, — потеряв всякое терпение, сказала я.

— О, ты не знаешь Стефана! Когда он злится, то становится таким необузданным!

Она смотрела на часы и наспех припудривалась.

— Убегаю. Кстати, что случилось с твоей свекровью? Я ее встретила, а она даже не поздоровалась со мной.

Вот уж чего я совершенно не хотела, так это вмешиваться в их дурацкие ссоры. Я закрывала глаза, чтобы показать ей, что удаляюсь в свой маленький внутренний мир. Действительно, очень маленький. Ванная комната, залитая кровью ванна, из которой торчала моя голова, будто отделенная от тела, а затем коридор, ведущий к недоступной истине. Там мой затерянный мир и земля обетованная. По нескольку раз в день я возвращалась туда, будто верующий, размышляющий о тайне Креста.

Так пришло ко мне желание поговорить со священником. Да простят мне мое путаное описание! Но я так устала от всего случившегося, что легко теряю нить начатого рассказа. Да и читатели мои, вероятно, тоже пребывают в нетерпении. Их интересуют не мои семейные ссоры, а один-единственный вопрос: «Что в этой истории правда?» Почему не расскажет она свой случай кому-нибудь сведущему — священнику, психиатру, медиуму, все равно кому, но чтобы тот имел хоть какое-то представление о загробной жизни, параллельном мире или как он там еще называется. Поэтому я попросила больничного священника зайти ко мне.

Это был очень старый человек, пахнувший трубочным табаком, весьма нечистоплотный и с неуверенной поступью из-за сильной близорукости. Он рассказал мне, что раньше был священником при тюрьме, вероятно, для того, чтобы я говорила не смущаясь, мол, он и не такое слыхал. Наклонив голову и приставив руку к уху, чтобы лучше слышать, он молчал вплоть до того момента, как я начала рассказывать о своем перевоплощении. Здесь он соединил руки, кашлянул и заметил:

— Знаю, дочь моя, знаю. Галлюцинации умирающих. Очень частый случай. Не думайте больше об этом. Вы часто ходили в церковь?

— Нет. Меня крестили, потом первое причастие, и все.

— И вы никогда не молились?

— Нет.

— А это… это видение длилось долго?

— По-моему, да. И было таким ясным. Ничего общего со сном. Поэтому мне кажется, что моя душа вышла из тела, в то время как…

Он резко прервал меня:

— Душа! Душа! Что такое душа? И что дальше?

Смущенная, я закончила свою историю. Он не двигался, о чем-то раздумывая. Затем поднял голову, и его глаза, сильно увеличенные стеклами очков, нацелились на меня.

— Вы говорили об этом со своим врачом?

— Нет.

— А с близкими?

— Нет.

— Ну, так я советую вам молчать и дальше. Иначе вас сочтут сумасшедшей.

— Ну а вы, святой отец?

— Я, дочь моя, не буду спешить с выводами. Только Господь может творить некоторые вещи. Все, что я могу вам сказать, так это то, что Голос, который вы слышали, — не его. Но и не стану уверять, что это был Сатана. Сатану я часто встречал за решеткой. Это не его стиль. Поэтому обратитесь все же к психиатру. И молитесь. Помните Отца нашего и эту фразу: Ne non inducas in tentationem. Не поддавайся соблазнам. А вы знаете, о чем я говорю.

Большим пальцем он скорым движением нарисовал на лбу крест. Его посещение оставило у меня неприятные ощущения. Кто же говорил? Был ли тот Голос моим, исходившим от бесчувственного умирающего? Но как далеко дошла я в своей коме? Я спросила у Нелли. Она ответила с неохотой:

— Здесь все уверены, что на какое-то короткое мгновение жизнь покинула вас. Запись показывала прямую линию. Я была там, когда доктор Мешен сказал: «Все кончено…» Но он все же продолжал массировать ваше сердце, и мы заметили, что линия снова стала неровной. Я была уверена, что вы умерли, и доктор сотворил настоящее чудо.

Бедняжка Нелли! У нее все еще дрожал голос и были влажными глаза.

— Доктор просил нас молчать, — продолжила она. — Он опасался огласки, тех газетных заголовков, типа: «Воскресшая» и тому подобное.

— Вы говорили об очень коротком мгновении, — сказала я. — Сколько? Минута? Две?

— Я не знаю. Да и какое это имеет значение?

— О, имеет. Я чуть не умерла, согласна. Были все внешние признаки того, но не думаю, что можно действительно умереть, а потом вернуться.

Для меня это было огромным разочарованием. То, что я подошла к самому краю, — это так. Но я же не умирала, и все мои видения были всего лишь видениями. Однако я ясно слышала Голос, сказавший мне: «Не сейчас», и Голос этот не был моим. Это был Голос извне. Я до сих пор еще помню его, правда, я где-то читала, что некоторые психически нездоровые люди тоже слышат голоса. Священник был прав. Должно быть, перед последним вздохом я была не в себе. Итак, мне не удалось самоубийство, как и не удалась жизнь. Значит, оставалось лишь присоединиться к общему стаду. Но для собственного спокойствия нужно было посетить психиатра.

Я начала нормально питаться. Теперь мне просто не терпелось выбраться отсюда. Накануне выписки Стефан принес мне букет цветов.

— Меня задержали дела, — объяснил он. — Но вижу, вы уже совсем поправились. Может быть, вы в состоянии оказать мне одну любезность?

— Я?

— Да. Постарайтесь успокоить свою мать. Она не перестает совать мне палки в колеса. Все же она принадлежит другому поколению.

— Что я могу сделать?

— Посоветовать дать мне спокойно работать. Или я, или это конец Антиба. Обещаете?

— Да. Со своей стороны, мне бы хотелось узнать…

Осмелюсь ли я? Или нет? Наконец, унимая безудержную дрожь, я решилась.

— Я бы хотела знать… насчет Доминика.

— Ах, Доминик! Я читал, что он стал любимчиком американок. Так что увидим мы его не скоро.

Весь в своих проблемах и амбициях, он даже не заметил, как я побледнела.

— Вам нужно поправляться, моя дорогая. Спасибо. И до скорого.

Тогда я еще не знала, какое место он займет в моей жизни.

Итак, я отправилась к психиатру, доктору Лашому, о котором в прошлом многие мои знакомые отзывались весьма лестно. Я подчеркиваю, «в прошлом», поскольку у меня создалось впечатление, что теперь меня избегают. Что же касается меня, то я и не стремилась налаживать связи, которые никогда не были особенно крепкими. Как только я угадывала в глазах своего собеседника один и тот же вопрос: «Что на вас нашло?» — как становилась нетерпимой в общении. Будто давала понять, что до сих пор нахожусь в тяжелой депрессии, и каждый понимал это.

В том числе и мать Бернара. Столь любопытная обычно, она не задала мне ни единого вопроса. Но свое мнение на этот счет у нее было. Я слышала, как однажды она говорила по телефону своей подруге: «Это большое несчастье. Мой сын предпочитает молчать, но я же вижу, что с малышкой не все в порядке». В ее понимании это означало — «бедняжка наверняка сумасшедшая», и в какой-то мере это устраивало меня. Мне не нужно было притворяться. Мое окружение было вынуждено принять меня такой, какой я стала при выходе из клиники, — худая, неразговорчивая, рассеянная. Я заняла свое место возле Бернара, и марки отвлекали меня от назойливых мыслей. Но стоило мне остаться одной, и особенно вечером, в постели, как я снова начинала идти по следу, будто хорошо выдрессированная собака: ванна, коридор, свет, Голос, раздающийся из тумана и гласивший, подобно оракулу: «Позже, когда ты будешь свободна».

Разве не была я свободна? Нет, ведь была еще моя мать с ее вечными ссорами со Стефаном; свекровь, выдавливавшая из себя улыбки, похожие на оскал; Бернар, вечно обеспокоенный и мучимый вопросом «что на нее нашло?». И я чувствовала, как у них рождается подозрение, которому следовало появиться уже давно: «был ли у нее любовник?»

Правда, всем известно (благодаря многочисленным статьям в журналах), что депрессия может начаться без каких бы то ни было предзнаменований. Ослабевающая мозговая секреция, тяжелая наследственность — все это случается. Это мы знаем. Но также знаем и то, что молодая, красивая, богатая женщина не перережет себе вены без причины. Скорее она напьется снотворного. Как объяснить ее дикий поступок, если только не было…

Мне самой становилось страшно, поэтому я и решила обратиться к врачу. Я не буду темнить, а если Бернар станет задавать вопросы, то что-нибудь придумаю, например, что он был прав и я страдала от отсутствия детей — весьма благородная причина для неврастении. Я ему даже скажу — а почему бы и нет? — что бесплодна, и он будет рад, что все это не по его вине. В общем, все, что угодно, лишь бы отодвинуть надоедливые вопросы. Иначе, если я не докажу самой себе, что то, что я видела, — я действительно видела, у меня в самом деле может начаться депрессия. Нужно было самой найти себя. Итак, я отправилась к доктору Лашому в надежде получить от него успокаивающее объяснение.

Это был молодой, приветливый человек, не чопорный, а наоборот, очень простой. Он был похож на прилежного ученика, вдумчивого зубрилу. Не буду обременять свой рассказ ненужными подробностями, а приведу лишь основные моменты нашего разговора. Семейная жизнь, болезни и т. д. Мое самоубийство…

Он предложил мне снять перчатки, скрывавшие шрамы. Осмотрел их. Я поняла, что по их виду он хотел определить степень моей решимости. Потом поднял на меня удивленные глаза. Видимо, я действительно сильно поранила себя. Мое отчаянное желание покончить с жизнью читалось по этим краснеющим шрамам. Это не было самоубийством легкомысленной женщины, которая, желая напугать близких, терпит неудачу из-за неумения. Напротив, это был акт отчаяния.

— Расскажите мне о часах, предшествовавших самоубийству.

Я рассказала, доведя себя до слез.

— Ну-ну, — сказал он. — А теперь? Вы все еще чувствуете ту же привязанность к бросившему вас человеку? Вы все еще потрясены, я это вижу, но испытываете ли вы все еще желание отомстить, так как, не сомневайтесь, вы на себе утолили желание отомстить ему.

И тогда я обнаружила, что чувство гнева, весь убийственный бред покинули меня. Во мне осталось лишь что-то, напоминавшее морской отлив, когда открываются прогнившие остатки судна, некогда потерпевшего кораблекрушение, и зловонная почва.

— Я сама себе противна, — сказала я.

— Но не до такой же степени, чтобы сожалеть о том, что вас спасли?

— Нет. Потому что есть кое-что еще.

И я рассказала ему остальное: свое раздвоение, дружественный свет, голос, наполнивший меня счастьем.

Он слушал, не выказывая ни малейшего признака удивления.

— Если я правильно понял, — сказал он, когда я закончила, — в настоящее время вы разрываетесь между двумя противоположными импульсами. С одной стороны — желание забыть этого человека, а с другой — желание вновь ощутить эту мистическую радость, которая кажется вам высшим смыслом.

— Именно.

— И не желая признаваться мне, вы опасаетесь, что, помогая вам все забыть, я тем самым уничтожу ваше стремление к истине.

— Не совсем так.

— Ну, тогда уточните.

— Я бы хотела знать, доктор, принадлежал ли говоривший со мной Голос кому-нибудь из другого мира или же он был, был…

— Или же он был вашим. Я не ошибся? — закончил доктор.

— Нет.

— Вы ставите меня в чрезвычайно затруднительное положение, дорогая мадам. Не в моих правилах рубить сплеча. Предположим, я скажу вам: «Да, то был действительно ваш голос, и случай этот довольно распространен». Какова будет ваша реакция?.. Только помните, это всего лишь предположение.

— Я подумаю, что я сумасшедшая.

— Прошу вас, не употребляйте здесь это слово. Теперь предположим, что этот голос действительно не был иллюзорным. Что тогда?

— Вы предлагаете мне, доктор, выбирать между двумя безумиями.

— Ну-ну, будьте серьезны. У меня нет других намерений, кроме как наблюдать за вашей чрезмерной эмоциональностью. О «голосе» поговорим позже. А пока я хочу помочь вам расслабиться. Ваш муж?

— Он ничего не знает, — отрезала я.

— А каковы ваши сексуальные отношения?

Я чуть было не взорвалась, и как когда-то больничный священник восклицал: «Душа, душа, что это значит — душа», я готова была кричать: «Секс, секс, что это значит — секс?» Для меня с сексом было покончено. Поэтому я ограничилась лишь пожатием плеч. Все же психиатр есть психиатр, хотя обратись я к другому специалисту, то натолкнулась бы все на тот же скептицизм. Со времен Жанны д’Арк никто уже не верит в голоса. Истерия — вот ключ к разгадке. Женщину грязно бросает любовник. Она перерезает себе вены. И единственным утешением ей служит успокаивающий ее во сне мужской голос. А кстати, мой Голос, он был мужским или женским? Но в другом мире нет ни мужчин, ни женщин. Какое облегчение не быть больше женщиной.

Доктор Лашом старался. Он искал путеводную нить, а я только мешала ему. И естественно, он обратился к наследственности. Не было ли в моей семье самоубийств? Неизлечимых болезней? Ни того, ни другого? Сон? Очень неспокойный, естественно.

— Послушайте, — сказал он наконец, — мы начнем с лечения нервного напряжения. Я же вижу, как раздражают вас мои вопросы, несмотря на все ваши усилия. Сначала наладим ваш сон, а уж потом пойдет лечение.

Он назначил мне прием, на который я решила не ходить. Я ясно чувствовала, что с психиатром выбрала не тот путь. Однако Лашом просветил меня в одном: либо видение было лишь отражением моей агонии, и тогда я вовсе не избавлялась от Доминика. Воспоминания о нем, все еще такие живые, будут продолжать сжигать меня изнутри. Либо я видела и слышала кого-то, и поэтому следует переосмыслить и переделать всю свою жизнь, исходя из пережитого. В таком случае я должна буду выбросить за борт всех Домиников, Бернаров, Стефанов и даже кота, марки, свекровь — одним словом, всю мою жизнь, как набожная девица забывает обо всем, входя в монастырь. Итак, выбор стоял между Домиником и ужасной смертью на костре моей памяти или нескончаемым Откровением, избранным Миром совсем рядом со мной, счастьем на расстоянии вытянутой руки. Позор или чистота.

Решение пришло само. Я обращусь к Люсьену Белланже, моему бывшему преподавателю латыни в Сорбонне, который ныне на пенсии. Помимо своей профессии, он всегда интересовался парапсихологией и несколько лет назад опубликовал книгу о великих предсказателях древности. Если кто и мог бы мне помочь, направить на путь тех знаний, которые я всегда игнорировала, считая их годными лишь для простофиль, то это был он. Я позвонила ему. Как только он узнал, что я хочу поговорить о том, что он называл «параллельной жизнью», то сразу ответил, что находится полностью в моем распоряжении. Он пригласил меня к себе на следующий день на пятнадцать часов, и я поняла, что он счастлив заполучить слушательницу.

Бернар был чрезвычайно удивлен тем, что обнаружил Лашом. Я пересказала ему наш разговор на свой лад и опустила то, что он посоветовал мне посетить гинеколога. В конце я добавила:

— Он считает, что самое лучшее было бы взять приемного ребенка.

— Да ну что ты! — воскликнул Бернар.

— Но послушай, не ты ли мне говорил, что…

— Ладно, ладно, посмотрим. Ну а что еще?

— Я должна еще раз прийти к нему завтра. Пока что мы только разговариваем… Так называемый диванный метод. Я говорю, говорю, а он пытается фильтровать мои слова.

— И ты ему веришь?

— Не очень.

— В общем, он из тебя все вытягивает, а ты ему выкладываешь все то, что скрываешь от меня.

— Но я ничего от тебя не скрываю!

— Еще как!

— Что, например?

— Например, какой ты была до нашей свадьбы. Какая ты теперь. Почему ты говоришь во сне.

— Я говорю во сне?

— Ах, оставь! Все это столь же не важно, как и анонимные письма. Главное, чтобы ты скорее поправилась.

Итак, я говорила во сне. Я так и думала. Иногда по ночам я чувствовала, что мое лицо мокро от слез. И вздрагивая, просыпалась, стараясь вспомнить свой сон. Нет, мне был нужен не психиатр и не специалист по оккультизму, а экзорсист. А в это время, перемещаясь от выставки к выставке под руку с очередной красавицей, Доминик радовался жизни. Если он случайно узнал о моем самоубийстве, уверена, он был бы страшно горд.

Поэтому на следующий день я в течение часа рассказывала все своему старому профессору.

— Если меня сглазили, — закончила я, — расскажите, что нужно делать. — И я показала на заваленную книгами библиотеку.

— О нет, моя дорогая, — ответил он. — Нет ничего яснее, чем пережитое вами. Ту идеальную линию, которая разделяет наш мир и загробный, мы называем порогом.

— Ладно, я переступаю этот порог, и что же за ним?

— Настоящая жизнь.

— Вы хотите сказать, какая-то еще жизнь, не моя? Но которая действительно существует?

— Конечно.

— И вы верите в нее?

— Э-э, и да, и нет. Я наблюдаю факты. Изучаю статистику. Как ученый, размышляющий над странными явлениями, усомниться в существовании которых нельзя. Мы ведь живем не во времена Конан Дойла, Фламмариона и многих других ужасно легковерных искателей. Все это нагромождение небесных тел, периспиритов, материализаций, доставшихся нам от Аллана Кардека и его последователей, со всем этим покончено. Сегодня мы сначала собираем и классифицируем как можно больше признанных фактов, и рассказы умирающих, чудом возвращенных к жизни после глубокой комы, весьма многочисленны.

— Но тогда почему никто об этом не говорит?

Старый профессор улыбнулся и скрутил себе папироску, прежде чем ответить.

— Послушайте, моя дорогая, разве вы говорили кому-нибудь о том, что с вами случилось? Нет, не правда ли? А почему? Потому, что спасенная после самоубийства и все еще очень слабая, вы подумали, что вас сочтут сумасшедшей. Возьмем другой пример. Почему общественность считает не в своем уме людей, заявляющих (после долгих уговоров), что видели летающие тарелки? А? Я пойду дальше, не обижайтесь. Если бы вы были уверены, что слышали Голос — я имею в виду, абсолютно уверены, — разве бы вы пришли ко мне за советом? Я даже не так выразился. Вы уверены, что с вами говорили, но загвоздка состоит в значении сказанного. С одной стороны, с вами говорили — этот факт удерживает наблюдателя, — но с другой, происхождение данного феномена остается скрытым. И здесь, я подчеркиваю, свидетельства сходятся — его происхождение кажется, скажем, мистическим. Доказательством тому ощущение необыкновенной радости, сопровождающее избежавших смерти. Многие сожалеют, что были силой возвращены к прежней жизни.

— Со мной то же самое, — сказала я.

— Вот именно, это тот фактор, который наука должна непременно учитывать. Из миллиона свидетельств мы узнаем, что есть нечто необъяснимое, возбуждающее и незабываемое.

Он встал и начал рыться в беспорядочно разбросанных книгах, постоянно сплевывая табачные крошки.

— Назову вам только основных авторов… Доктор Кюблер-Росс, доктора Озис и Хоральдсон. Профессор Рин, естественно, именно он больше всех сделал для парапсихологии. Доктор Палмер…

— Хватит, — воскликнула я. — Но почему одни только англо-саксонские фамилии?

— О, хороший вопрос! А потому, моя дорогая, что французы считают себя картезианцами и посему обладают менталитетом таможенников. Запрещено перевозить и распространять идеи, способные пошатнуть добрый старый официальный материализм. Отсюда и Запрет, Карантин, Закон молчания.

Он снова сел рядом со мной и взял меня за руки.

— Успокойтесь, — сказал он. — Я вам верю. Да и почему бы не существовать лучшему миру? Это хорошая рабочая гипотеза. Проблема религии совсем иного характера. Для этого существуют богословы. Меня же интересует исключительно проблема посмертной активности нашего разума. Поэтому пережитое вами кажется мне захватывающим.

— Вам понятен смысл услышанных мною слов?

— Конечно. Вам сказали, что разрешат перейти в иное состояние «позже», когда вы будете свободны, то есть когда своими усилиями и не без труда вы сумеете развязать нити, удерживающие вас на этой земле.

— Какие нити?

— Ту унизительную страсть, приведшую вас к самоубийству.

Он улыбнулся, стряхнул пепел, редкими блестками усыпавший его галстук.

— Одним словом, — закончил он, — туда принимаются только пассажиры без багажа. И так и должно быть. Хотите что-нибудь выпить?

— Нет, спасибо. Но если позволите, я еще вернусь. Я чувствую, что вы очень помогли мне.

— А вы мне, моя дорогая.

Он указал на пишущую машинку и добавил:

— Угадайте, над чем я работаю? Над научным сообщением о Сибилле де Кюм и ее предсказаниях. Золотое дно.

Он проводил меня, и, оглушенная, я оказалась в людском водовороте на тротуаре бульвара Сен-Мишель. Освободиться от Доминика! Как будто по желанию можно освободиться от болезненных воспоминаний, как от старой кожи. Со временем, может быть. Я зашла в кафе и села за столик рядом с парочкой иностранцев, которые громко смеялись и целовались, попивая пиво. Неужели я так и состарюсь с этой искалеченной любовью, продолжавшей жить, несмотря ни на что? Что нужно делать, чтобы забыть любовника, как забывают собаку, брошенную на дороге? Заткнуть уши, убежать, и все? Но мне нужно было возвращаться домой, противостоять Бернару с его вопросами.

— Где ты была, Крис? Ты ведь знаешь, я волнуюсь, когда тебя слишком долго нет.

— У мамы.

— Я так и думал. Но не стал звонить, чтобы ты не подумала, будто я проверяю тебя. Но это сильнее меня. Я воображаю себе…

— Воображаешь? Что воображаешь?

— Мне кажется, что ты еще не вполне здорова и иногда тебе хочется повторить то, что ты сделала. Ты такая озабоченная, далекая…

Вот о чем он говорил, когда я задерживалась, и эту любовь мне тоже хотелось уничтожить, но вместо этого я заставляла себя улыбаться. Да, я знала, насколько невыносимой была с ним, старавшимся не раздражать меня и желавшим удовлетворять любые мои желания, но у меня вообще не было желаний! Правда, одно было — бежать. Бежать к тому свету, оставившему в душе ощущение блаженства. Плохо сказано, но раз об этом все равно нельзя говорить, то какая разница?

Бернар целовал меня в лоб, в щеку, и я не сопротивлялась, а только крепче стискивала зубы. Кот мяукал у наших ног, и, чтобы наказать себя за свою жесткость, я ласкала его, приговаривая: «Да, ты самый красивый». Бедный Бернар! Было так легко вернуть мир в его жизнь. Он так плохо знал женщин! Наша совместная жизнь постепенно входила в свою колею. Я печатала письма.

— Ты куда-нибудь пойдешь сегодня?

— Да. Хочу сходить на выставку импрессионистов.

Это был тот вид любопытства, к которому он относился с одобрением. Занимаясь саморазвитием, мне, естественно, будет некогда культивировать в себе тайную тоску.

Оказавшись на улице, я иногда шла по тем же улицам, по которым некогда гуляла с Домиником.

Издалека я увидела фасад гостиницы, где… Я ожидала этого удара в сердце. Может быть, даже специально пришла сюда, чтобы его почувствовать. И тотчас же, как рой шершней, поднялись во мне воспоминания. Страдая, я поспешила удалиться. Было трудно дышать. И тем не менее я не переставала, будто со стороны, наблюдать за собой. Раньше я задохнулась бы от острого желания, от резкой необходимости ощутить его кожу на своей, так называемое чудо соприкосновения, ту мимолетность, которую хочется принять за постоянство. С этим отныне было покончено, и осталось лишь что-то нежное, очень проникновенное, которое если и не смягчало боль моей раны, то позволяло мне зондировать ее без дрожи.

Подобные эксперименты не просто проделывать в толпе прохожих. Я отправилась во «Флору». Хотелось сесть на то самое место, с которого поднялся некогда Доминик, чтобы поприветствовать Стефана. Но я примостилась в углу террасы. Визит мой сюда был совсем не для того, чтобы пить или отдыхать, а постараться прояснить для себя все. Мне было больно. И непереносимо угнетало одиночество. Сирота любви. Пожалуй, новым было то, что хотелось плакать, прямо здесь, за нетронутым стаканом сока. Я была похожа на человека, который, несмотря на сокрушающее волнение, пытается выговориться. Слова были рядом, они кричали в безмолвии, хотя и не было в них ничего ужасного: «Доминик… Ты был прав, что уехал… У нас бы все равно ничего не вышло». И еще: «Благодаря тебе, Доминик, я обрела уверенность». Впервые я противопоставляла Доминику Голос, сказавший мне: «Когда ты будешь свободна», будто стала закрытым полем для некой странной дуэли. Но оставалось еще неизвестным, кто выйдет победителем.

На следующий день я вернулась во «Флору». И продолжила свой монолог, бывший одновременно и диалогом. Но безуспешно. Доминик был сильнее меня. И это причиняло жгучую боль. А дом встречал меня морем вопросов. Бернар советовал снова лечь в клинику или отправиться в санаторий. Там мне помогут наладить сон. По его мнению, сон был лучшим средством против депрессии. Я слабо сопротивлялась. Да, я плохо выглядела, похудела. Но то были обычные последствия «несчастного случая». В этом доме никто не решился бы произнести слово «самоубийство». «Несчастный случай» выглядел более пристойно. Мать Бернара произносила его, подняв глаза к небу, вероятно, чтобы призвать в свидетели самого Вошеля, который командовал отрядом в годы Сопротивления, человека доблестного и мужественного, портреты которого украшали гостиную и столовую. Мне же не хотелось видеть ничего и никого… Внутренний мир для меня был дороже.

И тогда мне пришла в голову мысль отправиться в Руасси, осуществить паломничество, которое либо спасет меня, либо окончательно погубит. Я отважилась на это, и удар был сильным. Постараюсь объясниться без лишних слов. Голова моя кружилась от шума, запахов, машин, толпы. Я завидовала этим людям, знавшим, куда они спешат, прощавшимся со смехом, обещая друг другу скорую встречу. Я медленно шла по тому пути, который привел нас когда-то к журнальному киоску. Доминик купил «Таймс». Он тогда уже порывал с Францией. И со мной. Второе звено порвалось, когда он купил пачку «Кэмел». И беспричинно улыбался, хотя и довольно напряженно. Затем устремил глаза к огромному табло объявлений, на котором без конца вращались цифры, фиксируя время от времени момент ближайшего вылета. Посадка на рейс Париж — Нью-Йорк была уже объявлена. Неужели я тешила себя надеждой, что он не улетит?

Все медленнее приближалась я к тому месту, где Доминик остановился, чтобы сказать, что здесь мы должны расстаться. Я остановилась как вкопанная. Если бы в этот момент кто-нибудь толкнул меня, я бы упала. Мы стояли напротив бюро компании «Свисэйр». Я не могла сойти с места, но попыталась сделать вид, будто что-то ищу в своей сумочке. Не хватало еще только, чтобы какой-нибудь человек поинтересовался, не нужна ли мне помощь. А потом жуткий спазм, сковавший мне грудь, ослабил свои тиски. Я поняла, что Доминик удаляется от меня. Ну вот. Его не стало. Я нашла в себе достаточно сил, чтобы сказать: «Он больше не вернется». И эта мысль, как бы это точнее выразиться, была радугой моей тоски. Я страдала, но уже могла идти в шумящей толпе как одна из обычных отъезжающих. Без сил опустилась я на сиденье такси. Кризис прошел. И наступившее облегчение было как обещание скорого покоя. Ну что ж, я оказалась права — клин клином вышибается.

Прошло несколько дней. Бернар, не перестававший с беспокойством наблюдать за мной, — в данном испытаний он показал себя с наилучшей стороны, — провел несколько интересных сделок, в частности с полной серией авиапочтовых марок Судана, которые продал какой-то суданке, завернутой в богатую ткань. Принц относился теперь ко мне несколько лучше, может быть потому, что я начала приносить ему гостинцы. И вдруг меня снова охватило желание вернуться в Руасси. Неужели я опять потеряю всю свою гордость или же на этот раз окажусь сильнее?

Да, я была сильнее. Правда, не намного. Мне помогло воспоминание о «моем» Голосе. «Когда ты будешь свободна». А я безнадежно хотела быть свободной. Когда образ Доминика сам по себе покинет меня, тогда да, я буду готова. Невидимое существо по ту сторону света сможет располагать мною по своему усмотрению. Именно здесь, в этом шумном зале, где невидимый диктор монотонно читал свои варварские объявления: «Каракас. Пассажиры приглашаются…» Или же: «Вальпараисо», или еще: «Сингапур»… Именно здесь, в вихре прилетов и отлетов, я буду возвращена сама себе. Еще одно маленькое усилие.

Четырнадцать раз я возвращалась в Руасси. С каждым разом становясь все крепче. Раны затягивались. Между тем лето близилось к концу, надвигалась осень. К чему продолжать? В тот день шел дождь, что придавало аэропорту угнетающий вид. Повсюду были лужи, неуютно, холодно… Я купила «Таймс», пачку «Кэмел». Остановилась на том самом историческом месте нашего расставания. Ни малейшего следа тревоги, лишь немного волнения, как у подножия могилы в Туссене. Я еще не осмеливалась сказать себе, что излечилась. Я никогда не забуду Доминика, но задвину его в дальний уголок своего сердца, как надоевшую вещь, которую хранят только из суеверия. Сотрет ли время с моих запястий позорные следы моего рабства? Прощай, Доминик.

Прошел месяц. Мне нужно было еще кое-что проверить. Нет, Доминик не покинул меня, уступив место какому-то болезненному и умиротворенному равнодушию. Наоборот, по мере того как его хватка слабела, я испытывала к нему резкую неприязнь и прекрасно сознавала, что ненависть — всего лишь оборотная сторона любви. Напрасно я повторяла: «Эта связь теперь в прошлом. К чему ненавидеть его? Ведь ты же не собираешься ему мстить?» Мне очень хотелось написать ему оскорбительное письмо. Я решила еще раз побывать в Руасси, чтобы наконец покончить с этой нелепой историей. Мне оставалось уничтожить всякое чувство жалости и выбросить на ветер воспоминания, как разбрасывают клочки фотографии, которую слишком долго рассматривали.

Однажды субботним днем мне удалось вырваться из дому. Обычно в субботу после обеда Бернар назначал встречу с особо важным клиентом и они долго рассматривали редкие марки, обсуждая возможности обмена, болтали, спорили с пинцетом и лупой в руках. Как дети, не устающие играть, с той только разницей, что, уходя, подписывали чеки. Бернар нежно поцеловал мои веки. «Не задерживайся долго. И передавай привет маме».

На бульваре Сен-Жермен я купила только что вышедшую книгу, привлекшую мое внимание названием: «Что они видели на пороге смерти», и зашла к матери. Она была в слезах.

— Ну-ну! В чем дело?

— Я его уволила.

— Кого? Стефана?

— Конечно. Больше я не могла терпеть.

Она всхлипывала, потирая щеку.

— Мы подрались, — сказала она. — Я бросила в него пепельницу. Я-то промахнулась, а вот он — нет. Он дал мне пощечину. Но я это так не оставлю! Есть еще законы и судьи. Ему придется вернуть мои деньги.

Косметика ее размазалась, и вид был весьма жалкий.

— Мужчины, — сказала она, — все сволочи. А он — самая большая. Он готов на все, лишь бы меня отодвинуть. Он даже мог бы убить меня не моргнув глазом.

— Ну, он ведь тебя не убил. Успокойся. Он оставил свои вещи?

— Нет. У него был кейс, и он ушел с ним. Он не вернется. Этот человек не из тех, кто признает свои ошибки. Бедняжка моя! Я не знала твоего Доминика, но он не мог быть хуже Стефана. Я чувствую, что у меня тоже будет депрессия.

Я лишь вполуха слушала ее стоны. Стефан, их грязные драки, вечный конфликт интересов были мне глубоко безразличны! Я предпочитала оборвать ее.

— Послушай, мама. Выпей что-нибудь успокаивающее и ложись.

— А ты, Крис?

— Немного пройдусь, подышу воздухом, а потом еще зайду проведаю тебя. И ты на свежую голову расскажешь мне, что мешает тебе работать со Стефаном.

— Да все, все… Ты ведь даже не представляешь себе, что он разоряет нас.

— Ладно, ладно. Я скоро вернусь.

— Ты так спешишь?

Я не ответила и ушла. На стоянке взяла такси.

— В Руасси!

По дороге я листала книгу Карлиса Озиса и наткнулась на главу, посвященную мерам, которые необходимо предпринимать для определения подлинности жизни после смерти: 1) Исключить факторы медицинского характера, — но я не принимала лекарств, способных вызвать галлюцинации. 2) Проверить состояние мозга, — но я не страдала никакими мозговыми расстройствами. 3) Сильное стрессовое состояние могло быть объяснением некоторых видений. Здесь у меня были кое-какие сомнения, но я не подвергалась никаким религиозным влияниям. Доктор Озис, опираясь на точную статистику, отмечал, что в большинстве случаев «люди, избежавшие смерти», почувствовали присутствие какого-то сверхъестественного существа — явление, которому традиционная психиатрия не дает сколько-нибудь удовлетворительного объяснения.

Когда я вышла в аэропорту, то заметила, что за всю дорогу даже не вспомнила о Доминике, и восхитилась тем, как судьба ведет меня за руку. Судьба? Нет, скорее моя сущность заботилась обо мне. Сперва Доминик. Затем эта всепожирающая страсть, приведшая меня к самоубийству, потом видение, влияние моего старого учителя и тех книг, что он одолжил мне, так как (не помню, говорила я об этом или нет) несколько раз я возвращалась к нему, потом идея вновь поехать в Руасси — кто только подсказал мне эту мысль? И наконец, мое долгожданное и окончательное выздоровление.

И вскоре я полностью в этом убедилась. Как будто поменялся мой взгляд. Зал вылетов, спешащие люди, нетерпеливые очереди, голоса, звуки, шум, все то, что придавало этому месту некий зловещий вид, вдруг предстало передо мной во всей своей банальности. Серость, грязь. Не грустно и не зловеще. Всего этого уже не существовало. Было ничем. Я прошептала: «Доминик», просто так, чтобы проверить. Ничего. Потом я смущенно спросила себя: «Может быть, теперь я свободна?»

Странное это состояние, когда вдруг ощущаешь, что дорогой тебе человек больше ничего для тебя не значит. Доведен до состояния безымянного силуэта. Я была в окружении Домиников, расходящихся к дверям и лестницам в никуда, не обращавших на меня никакого внимания. Я сама была окутана этим странным ощущением непривязанности ни к чему. Я зашла в кафетерий, наобум раскрыла свою книгу и прочла: «Пациент рассказал, что видел мерцающий свет, а также несколько неизвестных лиц».

Я перелистнула несколько страниц.

«Казалось, поведение его полностью изменилось. Было что-то в его лице, что как бы выходило за рамки человеческого». И тут я наткнулась на следующий абзац: «Он увидел бородатого человека, стоявшего в начале золотистого коридора. Он делал ему знак вернуться, откуда пришел, и повторял: „Не сейчас. Позже!“»

Я замерла. Два неизвестных друг другу человека осмысливают одно и то же явление! Вот оно, доказательство! Оно мгновенно смело все сомнения, все еще громоздившиеся в моей голове, как хлопья пыли под шкафом. Так что же со мной случилось? Теперь я видела, что Доминик был всего лишь эгоистичным и претенциозным плейбоем. Я судила его беспристрастно, как бы приканчивая его. Ничтожество, хитрый и глупый одновременно, пользующийся легковерностью простаков. Я освободилась от него. И чувствовала себя свободно, будто спали злые чары. Ненависть переросла в презрение. Я заказала еще кофе и, помню, сказала себе: «Тебе, дорогуша, сегодня не спать». Впервые я была счастлива. Я продолжала читать урывками, отрывочек здесь, строчку там. Было впечатление, что отныне я принадлежу к семейству «избежавших смерти», о которых рассказывал автор, и было чудесно ощущать себя избранной и принятой избранными. Мне все было возвращено: достоинство, доброта, снисходительность, будто меня спасли от позорного наказания. Я больше не зависела от кого-то, а принадлежала только самой себе, и вне всякого сомнения, это и была свобода.

Я наслаждалась этой почти болезненной ясностью. Все прояснилось. Все, что я прочла и недостаточно поняла, становилось понятным. Я понимала, почему есть мужчины и женщины, которые бросают все, семью, работу, богатство, и запираются, чтобы любоваться светящейся истиной. Однако вовремя спохватилась. Я слишком воодушевилась, переходила от одной крайности к другой, от стыда к торжеству. Я посмотрела на часы. Оказывается, уже два часа, как я сижу в этом зале для заблудившихся. А в это самое время моя бедная мать…

И внезапно мое сердце переполнилось к ней безграничной любовью. Погруженная в свою страсть, я ее полностью игнорировала. И Бернара тоже… Я думала только о себе.

Я! Я! Я! Настала пора забыть о себе, улыбнуться им и, может быть, когда-нибудь рассказать о моем кризисе. Мне нужно было восстанавливать доверие, контакт.

Я расплатилась и покинула Руасси, обещая себе, что больше ноги моей здесь не будет. Но прежде чем поймать такси, я купила букет роз для мамы. Розы! Это поможет ей забыть Стефана и полученную от него пощечину.

В машине я вдруг заметила, что напеваю какую-то мелодию без начала и конца, просто для собственного удовольствия. Я не узнавала себя. Я открыла дверь своим ключом, не желая будить ее, если вдруг она задремала. И тут я ее увидела, на полу возле дивана.

Я бросилась к ней. Через распахнутый халат была видна кровь. Что было дальше, я помню плохо. Я взяла ее за руки, они не были ледяными, но это было еще хуже. Они были вялыми и еще слегка теплыми. Однако смерть уже принялась за свое дело. Никакого оружия вокруг. Она была убита. Нужно было скорее вызвать врача, но рука застыла над аппаратом. Врача или полицию? В обоих случаях от меня будут требовать…

Я вернулась к телу и присела возле него потрясенная, но все еще в состоянии оценить ситуацию. В голове шумело, это моя собственная кровь била в висках. В какой кошмар погружалась я на сей раз! Еще несколько часов назад она была здесь, взбешенная против Стефана, но такая живая! А теперь…

Я чем-то уколола себе руку. Розы, мой букет. Опираясь на него, я встала и пососала пораненный большой палец. Я не знала, что делать, и настолько растерялась, что села в кресло напротив нее, повторяя: «Она мертва, в самом деле мертва».

Но ведь я-то тоже была мертвой, однако меня вернули к жизни. Тогда что, если вызвать реанимацию? Так я перемежала в своей голове бессодержательные мысли, чтобы отодвинуть от себя правду. А она была совсем рядом, только забилась в самую глубину моего отчаяния. Да, нужно было действовать. Но мне нужно будет также отвечать на массу вопросов. Поэтому посмотрим на проблему в упор. Было около шести часов. Сколько времени я здесь уже сижу?

Я вскочила с кресла и бросилась к телефону. Может быть, проще было бы позвонить Бернару? Он возьмет все в свои руки, а мне останется только предаваться своему горю. Нет. Только не Бернар. Я сразу же отбросила эту мысль. Только не он! Потому как он сразу же заподозрит неладное. «Где же ты была? С кем?» Обычно я говорила ему: «Я побуду немного с мамой». И этого было достаточно, чтобы его успокоить. В сущности, моя мать была в ответе за меня. Но если ее не будет, кто помешает Бернару вообразить худшее? А худшее было тем, Боже мой, что же это лезет мне в голову? А что? Все знали, что в момент помрачения рассудка я пыталась покончить с собой. Теперь вдруг меня находят возле тела матери. Бернар скажет: «Что ты сделала с оружием?» Если же я вызову врача, тот немедленно позвонит в полицию. Для всех убийцей буду я. И напрасно я буду твердить, что была в Руасси, кто мне поверит, если я никого не провожала? А если я перескажу им свой день, они просто посмеются надо мной. Кому придет нелепая мысль прогуливаться там? И еще взять с собой книгу. А потом, какую книгу? Покажите-ка. Что они видели на пороге смерти. Так вы это читали, да еще и в аэропорту? Вы действительно больны.

Я конечно же могла рассказать им о Доминике. Но полицейского это бы не убедило, а для Бернара было бы жутким ударом. Выхода не было. Меня надолго упрячут. Женщина, которая убивает себя от безответной любви, затем против воли возвращается к жизни, лелеет свое отчаяние путем чтения более чем экстравагантных книг, обманывает свое окружение двуличными хитростями и, наконец, приканчивает свою мать в состоянии помутнения рассудка, так что же с ней еще делать, если не поместить в сумасшедший дом?

Все эти аргументы промелькнули в моей голове с ужасающей четкостью. Если я начну бить тревогу, мир обрушится мне на голову. Я была не в состоянии что-либо объяснять, противопоставлять вульгарной логике другую, не менее суровую, о Существе, заботившемся обо мне. Поэтому…

Я долго обдумывала это «поэтому», которое неминуемо увлечет меня в лабиринт лжи. Но так как моя правда имела все признаки долгого обмана, так почему бы решительно взятый на себя обман не имел бы акцента и веса правды?

Поэтому никакого телефона. Никаких врачей, полицейских и тем более никакого Бернара. Нужно просто возвращаться домой и молчать. А Стефан? О нем я позабыла, и это возвращение к реальности подкосило мне ноги. Стефан! Совершенно очевидно, что молчание защитит его. Тело моей бедной матери не будет обнаружено раньше понедельника, потому что ни горничная, ни секретарша не приходили по воскресеньям. Он будет под подозрением для очистки совести, но за это время вполне успеет состряпать себе алиби. Против него никаких доказательств. И еще он спокойно может сказать: «Так спросите у мадам Вошель. Она каждую субботу навещала свою мать. Если кто-нибудь что-то и знает, то только она». И прижатая к стенке, я должна буду подтвердить. «Именно. Я видела свою мать в субботу во второй половине дня. Когда я ушла около шести, она прекрасно себя чувствовала». В принципе я же сама и предоставлю Стефану алиби на тот случай, если он будет под подозрением. Если я заявлю, что мать была жива около шести часов, то до этого времени Стефан будет неуязвим. А значит, и вне подозрений.

И если я теперь вызову полицию, то получится, что последний, кто видел мою мать живой, была я сама. И мне не доказать обратного. Стефан выйдет сухим из воды, а сама я вывернусь только путем разыгрывания ужасной комедии.

В конце концов я совсем запуталась. Я возвращалась назад, проверяя свои предположения. Алиби одного. Алиби другого. А тело мамы было все еще здесь, и запах крови мешался с запахом цветов. Я наклонилась, чтобы рассмотреть рану. Вероятнее всего, судя по виду, это была пуля. Стефан, в бешенстве после разговора с моей матерью, должно быть, вернулся к себе домой — он занимал небольшую меблированную квартирку недалеко от Сен-Сюльписа, — схватил револьвер и вернулся, чтобы застрелить бедную женщину. Скорее всего все произошло именно так. Машинально я подняла цветы и выбросила их в мусорное ведро. А что теперь? Вытирать свои отпечатки? Но ведь они здесь повсюду. Да и Стефановы тоже, он же часто приходил к маме поговорить о работе. Я все еще колебалась. Мне все казалось, что я забыла что-то очень важное. Я быстро оглядела комнату. Все оставалось нетронутым. Ссора была короткой, но действовал он наверняка. Преступление было совершено чуть позже моего отъезда в Руасси. А что потом?

Но к чему углубляться в бесполезные размышления, раз уж я все равно заявлю, что в начале второй половины дня мама еще была жива. Я все еще никак не могла войти в избранную для себя роль. Ну? Раз уж я так решила, значит, нужно возвращаться домой, не задерживаясь здесь долее.

Я в последний раз остановилась возле матери. Один глаз ее был полуоткрыт. Я заставила себя оставить все как есть. Здесь следует еще кое-что добавить. Это было не от бесчувствия, не от отвращения прикоснуться к трупу. Нет! Как только я обнаружила тело матери, я сразу же подумала, что ей повезло. Повезло в том, что она перешагнула через тот запретный порог, тот самый, переступить который мне запретил Голос. По какому праву я должна была лишить ее счастья, которое сама почувствовала лишь мельком? На моем месте любая другая женщина без промедления позвала бы на помощь. Быть может, мама была еще жива, когда я трогала ее руку. Быть может, я поступила не так, как следовало. Если бы меня судили, то обвинили бы в том, что я не оказала помощь человеку в опасности. Подобные упреки глупы. Я любила ее, как только дочь способна любить свою мать. Именно поэтому я даже не подумала проверить, бьется ли ее сердце или нет. Я точно знала, что смерти не существует. И по собственному опыту знала, какую боль причиняют тем, кого насильно возвращают на этот берег.

Мама была в другом месте, и, может быть, именно она мысленно слала мне совет молчать. Вот это я и хотела сказать в свою защиту. Я торжественно заявляю, что невиновна. И была невиновна в последующем, что бы я ни делала.

Итак, я оставила все как есть. Именно в этот момент началась моя история. Мои часы показывали шесть десять. В шесть моя мать была еще жива. В случае необходимости я готова буду в этом поклясться. Я выдохлась. Поймав такси, я привела себя в порядок, тщательно подкрасившись, чтобы скрыть свою бледность. И момент, которого я так опасалась, настал. Я вошла в кабинет Бернара. Он склонился над альбомом, поглощенный своим делом, но, как только услышал меня, сразу поднял голову и улыбнулся.

— Ну, — сказал он, — я вижу, ты совершила длительную прогулку. Знаешь, который час? Я уже собирался звонить твоей матери.

Итак, приговор был подписан, и пути назад не было.

— Ну, ты же ее знаешь, — сказала я. — Когда она начинает болтать, остановить ее невозможно.

— Она все еще конфликтует со Стефаном?

— Более чем всегда.

Каждое слово разрывало мне горло. Я села в кресло. Кот, свернувшись клубочком на столе, медленно поднялся и спрыгнул на ковер. Я протянула к нему руку, как бы предлагая угощение, и он подошел, колеблясь и сомневаясь, понюхал, настороженно подняв хвост и вздыбив шерсть на спине. Потом отвернулся и запрыгнул на другое кресло. Бернар наблюдал за мной.

— У тебя усталый вид.

— Да нет же, — возразила я, — вовсе нет. Немного взволнована. Видела аварию — сбили несчастного велосипедиста. Ну а ты? Были клиенты?

— Как обычно! После всех этих событий в Новой Каледонии все больше желающих на Полинезию, Валлис и прочие южные земли. Часто это важные персоны, которые покинули свои родные края. Они наверстывают это, покупая марки.

— Да так, — сказала я, — что у тебя даже не нашлось времени выйти проветриться.

— Нет.

— А потом ты будешь удивляться, что толстеешь.

Самое трудное было позади. Мы снова переходили на некоторый интимный тон, успокаивающий меня. Оставалось только преодолеть испытание трапезой.

— Я подумал, — сказал Бернар, — что мы могли бы пойти в ресторан. Аперитив, легкий ужин, люди вокруг — это будет неплохой передышкой. Тебе не кажется? Во всяком случае, что касается меня, то я — за!

— А твоя мать?

— О, да ведь она почти ничего не ест! Немного ветчины да йогурт. Не беспокойся о ней. Скорее, она должна подумать о тебе. Она думает, не обделенная ли ты женщина. Знаешь, этот технический термин она подхватила в журнале, и для нее он означает все, что может расстроиться у женщины, особенно психически. Слово, которое ей нравится.

— А что ты ей отвечаешь?

— Ничего. Пусть думает, что хочет. Ну так что, идем?

— Только подожди, я переоденусь.

— Да ты и так хороша.

— А если не будет свободных столиков?

— Я заказал.

— Ты знал, что я соглашусь?

— Конечно.

Мне совсем не нравились его собственнические замашки, и у меня не было ни малейшего желания ужинать с ним. Но решив молчать о смерти мамы, я также взяла на себя моральное обязательство пощадить Бернара и таким образом признать, что он всегда относился ко мне с добротой и любовью. Поэтому я постаралась скрыть свое настроение, и уже час спустя мы сидели за столиком, уставленным обильной закуской, среди более или менее известных людей, имена которых Бернар тихо нашептывал мне на ухо.

— Вон тот маленький, весь в сером, это Люсьен Фронтенак, язык и перо змеи. Раньше, к примеру во времена Клемансо, подобные вещи решались бы на дуэли. Слева от него, через два столика, не узнаешь? Шанталь Левек. Она делает погоду в верхах. Любовница Рауля Марешаля, говорят, что скоро он станет министром. Да спустись же с небес. Тебе что, это не интересно?

— Напротив, даже очень.

А в это время там, возле дивана, мама… Ужасно. Я силилась хоть немного поесть. Кое-кто из-за своих столиков поглядывал на меня. Я совершенно забыла, что была красива. Что я ела, что пила? Не могу вспомнить.

— Мороженого… хочешь?

Я слышала голос Бернара издалека, будто он говорил из другой комнаты.

— Выбирай.

— Нет, ты.

А где-то по дороге в Антиб, может на заправочной станции, Стефан слушает по радио новости. Он еще не знает, что мое молчание обеспечивает ему невиновность. Должно быть, он ожидает услышать, что преступление обнаружено, и уже готовит свою защиту. А я маленькими порциями, борясь с подступающей тошнотой, глотала нечто вязкое и холодное. Я сама умерла… Бернар с кем-то здоровался.

— Лартиг. Узнаешь его? Теперь он покрасился в блондина. Послушай, Крис, ты что, немая? Или, может, я тебе надоел?

— Нет, Бернар, просто у меня жуткая мигрень.

— Так почему ты сразу не сказала?

И моментально ставший внимательным, услужливым и предупредительным, бедный Бернар осторожно повел меня к выходу. Мне не терпелось лечь и забыться. Он помог мне раздеться, счастливо и смущенно снимая с меня одежду. Обнял меня, поцеловал в глаза, слишком долго, к моему неудовольствию. Выключил ночник, стоявший рядом с его кроватью. Я ожидала мгновенно провалиться в сон, но, увы! Как только я легла, в голове моей начали проноситься картины, и я услышала Голос: «Позже, когда ты будешь свободна».

Но, едва избавившись от Доминика, разве не закабалила я себя снова, спасая Стефана? И эта мысль, которая еще не приходила мне в голову, сотворила своим появлением землетрясение. Конечно же мне во что бы то ни стало надо избавиться от Стефана. Мама требовала правосудия. У меня был перед ней должок. Должок… Должок… И я погрузилась в небытие. Должок.

Я хочу четко определить этапы того, что станет моей Голгофой, потому что, еще раз повторяю, я ничего не хотела. В некотором роде я перепрыгивала от события к событию, поскольку обстоятельства устанавливали свои законы. Могла ли я повести себя иначе в случае со Стефаном? Да, конечно. Я могла начать бить тревогу, едва обнаружив преступление. Это был бы самый простой выход, но и самый дорогостоящий. Мне бы пришлось рассказать все о моей связи с Домиником, и даже если бы удалось быстро перейти к самоубийству и скрыть волнующий задний план, я не избежала бы того, что сильно ударило бы по Бернару. Впрочем, это слишком слабо сказано. В его глазах я превратилась бы в лицемерное, гнусное и еще Бог знает какое чудовище. Я же повела себя чистосердечно, то есть с уважением к нему и не выказывая неблагодарности. Я решила погибнуть сама, но ни в коем случае не сделать ему больно. Таков был мой метод честного решения проблемы. Вот почему я выбрала тот путь, который пока что спасал не только меня, но и его, хотя не утверждаю, что была права. Однако оставалось отомстить за мою мать, восстановить справедливость, дабы почувствовать себя свободной от долга. И когда я освобожусь, ничто не помешает мне покончить с этой жизнью, слишком тяжелой, чтобы ее влачить.

Однако что-то в этой версии не устраивало меня. Мне казалось очевидным, что в интересах Бернара я должна была скрыть свою любовную связь. Но если вдуматься, то было ли это действительно очевидным? Если бы я просто сказала: «Когда я пришла, то обнаружила свою мать мертвой», разве бы они усомнились? Стали бы они спрашивать: «Где вы были? Откуда пришли?» Но даже в этом случае, если бы я ответила, что была в кино, как бы они доказали обратное? Вот именно. Я была настолько проникнута чувством собственной виновности, что сработал рефлекс обвиняемого. Быть может, я донельзя усложнила ситуацию, которая на деле была очень простой. Полиция, вероятнее всего, остановилась бы на обычной агрессии. Ведь обман не был написан на моем лице. На что я возражала самой себе, говоря, что женщина, спасенная in extremis после самоубийства и, видимо, страдающая тяжелым неврозом, не является свидетелем, показания которого принимаются с закрытыми глазами.

Нудно тянулось воскресенье. Бернар занимался своими марками, а я все перемалывала свои мрачные, печальные мысли. Кот, занятый своими делами, зорко следил за нами. Никаких телефонных звонков. Никто не обнаружил тела, никто не позаботился о нем, не придал ему пристойный вид перед вечным сном. Время от времени Бернар поднимал глаза.

— Все в порядке? Интересная книга?

Я уже давно взяла наобум и открыла какую-то книгу, оказавшуюся жизнеописанием Шатобриана. Во мне все звучала знаменитая фраза: «Пусть грянет гром». Учитывая сложившиеся обстоятельства, он не заставит себя долго ждать.

Это случилось в понедельник утром, около десяти часов. Я притворялась, что еще сплю, чтобы Бернар мог спокойно принять душ, побриться и спуститься в столовую. И тут услышала приглушенный звонок в дверь. С этого момента я превратилась в настороженного зверька. Сначала едва различимый звук долгого разговора в кабинете. Затем осторожные шаги Бернара на лестнице. Наконец дверь в комнату приоткрылась.

— Ты спишь?

Ворчание.

— Проснись, Крис.

— Что такое?

Бернар садится на краешек кровати, тихонько тянет за одеяло, которое я натянула себе на голову.

— Прости, Крис. Ужасная новость. Будь мужественной. Твоя мать…

Я прекрасно изобразила удивление и страх.

— Что с ней?

— Внизу комиссар Лериш. Он тебе все объяснит.

— Только не говори мне, что она…

— Да. Ее только что обнаружили мертвой.

К чему пересказывать остальное? Это не роман, а описание. Бернар поддерживал меня на лестнице, и мы производили впечатление дружной пары. Комиссар… впрочем, не важно… комиссар как комиссар. Ничего выдающегося. Корректен, сострадание на лице, но не в глазах. Он рассказал мне, как было обнаружено тело. Почтальон принес заказное письмо. Ему нужна была подпись. На дверной звонок никто не ответил, и он обратился к консьержке. Та вспомнила, что не видела госпожу Роблен в воскресенье. Это показалось ей странным. У нее был дубликат ключа, поэтому все дальнейшее было очень просто.

Почему я описываю все эти подробности? Потому что всегда восторгалась сложными жизненными поворотами. В принципе обнаружить преступление должна была секретарша. Так ведь нет! Понадобился почтальон, консьержка и ее ключ. И в моей истории все будет так изворотливо и странно, как мозаика со своими капризно нарезанными кусочками. Ладно, вернусь к трагичному происшествию, ибо известие о нем быстро долетело до самого верха. «Как, госпожа Роблен, генеральный директор верфей Роблен?» И Лериш принялся за работу. Мы устраиваемся в гостиной. Комиссар извиняется за вторжение и начинает задавать вопросы из серии тех, которые состоят из начетничества, хитрых возражений и просчитанных колебаний. «Прошу прощения, мадам, но я кое-чего не понимаю» — и появляется на первый взгляд совершенно безобидная фраза: «Господин Вошель был в курсе ваших частых отлучек?» Или же разговор теряется в изнуряющих размышлениях.

— Вы пришли к госпоже Роблен около четырнадцати часов, не так ли?

— Скорее четырнадцать тридцать. Но какое это имеет значение?

— Ну, вы мне сказали, что входная дверь была просто прикрыта.

— Я не обратила внимания. Но конечно же, если бы она была закрыта на ключ, я бы заметила.

И так далее. Еще много маленьких уколов, причиняющих мне боль.

— Моя жена устала, — заметил Бернар.

— Продолжим после обеда, — говорит Лериш. — Я пока только пытаюсь разобраться. На первый взгляд кажется, что мы имеем дело с обычным случаем нападения, каких сейчас много. Мадам Блен, горничная, утверждает, что ничего не взяли. Но это еще предстоит проверить. Как только криминалисты закончат свою работу, тело увезут.

— Вскрытие необходимо? — спросил Бернар.

— Безусловно. Есть один пункт, который меня беспокоит. Обычно преступники, занимающиеся подобными нападениями, душат свою жертву или оглушают, во всяком случае, избегают шума. Здесь же — выстрел из пистолета. Судя по входному отверстию, думаю, это калибр 7,65. Но только вскрытие скажет определенно. А потом вы сможете заняться похоронами.

Он встал и вежливо попрощался.

— Вы не против, если мы встретимся на бульваре Сен-Жермен в четыре часа? Очень хорошо. А пока подумайте, мадам. Для нас важно все. Незначительных деталей не существует.

Бернар проводил его и вернулся, разбрасывая свои бумажные салфетки. Он осадил радостно скакавшего Принца.

— Никаких игр.

И обратился ко мне:

— Мне очень жаль, Кристина. Я не часто виделся с твоей бедной матерью, но уважал ее. Хочешь, чтобы я занялся всеми формальностями?

— Да, спасибо. Я чувствую, что у меня не хватит сил на…

Это была правда. Я так перенервничала с комиссаром, что была не в состоянии поддерживать разговор. Я не вышла к обеду. Встретиться с глазу на глаз с матерью Бернара было выше моих сил. Бернар сам принес мне немного супа и стакан вина.

— Мама просит выразить тебе свои соболезнования. Ей очень жаль. Она очень беспокоится за фирму. Это, конечно, не мое дело, но ты всегда говорила, что мама обеспокоена ее судьбой. Кажется, нужно предупредить нотариуса и, наверное, еще Стефана Легри. Ты не знаешь, где его можно найти?

— Думаю, в Антибе.

Конечно же Стефан! Он вернется в игру, и мне следует подготовиться к встрече с ним. По телефону его разыскали в Антибе.

— Он потрясен, — сказал Бернар. — Будет здесь через несколько часов рейсом Эйр-Интер. Вначале он мне даже не поверил. «Ведь я видел ее в субботу утром, — все повторял он. — Кто мог это сделать?»

Ну и наглость! Он ведь подписался под этим преступлением. Я чуть было не призналась во всем Бернару, так велико было мое возмущение. Но чем больше проходило времени, тем более я была связана своим обманом. А потом бедный Бернар окружил меня такой заботой и вниманием! У меня оставалось лишь одно спасение — мигрень. Я и выглядела соответственно… Быть может, комиссар избавит меня от слишком долгого допроса.

Но я плохо его знала. Он был из породы въедливых сыщиков. Сначала ему нужно было все выяснить про фирму Роблен: состав правления, оборот и прочее. Все выглядело так, будто один из нас находился под подозрением.

— Я извиняюсь, — повторял он время от времени, — но денежные вопросы часто играют немаловажную роль. Есть преступление, мы к нему еще вернемся, и есть все то, что его окружает. Однако я сделал вывод, что дела фирмы шли не блестяще. И я обязан это учитывать.

Он повернулся ко мне.

— Итак, мадам, еще раз. Скажите мне, была ли у вас определенная причина для посещения вашей матери?

— Нет. Но каждую субботу, вернее, вторую половину дня я проводила с ней. Это было ее относительно спокойное время, ведь она много работала.

— Вы сказали мне, что пришли к ней около четырнадцати тридцати?

Я сделала вид, что советуюсь с Бернаром.

— Во сколько я вышла из дому?

— Около тринадцати тридцати.

— Тогда я должна была быть у нее около четырнадцати тридцати.

— Вы шли пешком?

Я упоминаю этот вопрос, чтобы подчеркнуть, до какой степени этот дьявол в облике человека был дотошным. Сложно было проскользнуть мимо сети, которую он терпеливо расставлял. Волнение начинало проступать у меня на висках в виде капелек пота.

— Да. Я люблю гулять.

— Значит, вы оставались с госпожой Роблен с четырнадцати до восемнадцати часов?

— Да.

Мой голос был твердым. То был опасный момент.

— Ей никто не звонил?

— Нет.

— А когда вы уходили около восемнадцати часов, она казалась вам обычной?

— То есть как?

— Ну, может быть, она нервничала, как если бы дожидаясь кого-то, хотела, чтобы вы поскорее ушли? Вам не показалось, что она кого-то ждала?

— Нет. У нее было много знакомых, но мало друзей. Впрочем, она бы мне сказала.

Мне было жарко. Я начинала терять над собой контроль.

— Господин Легри будет здесь через несколько часов, — сказал комиссар. — Мы вызвали его. Я, естественно, хочу послушать всех. Я уже знаю благодаря горничной, мадам Блен, что взаимоотношения между вашей матерью и ее главным инженером были далеко не гладкими.

— Мадам Блен захотелось выступить. У каждого из них был непростой характер, это так. Но от этого до…

— До чего?

— До насилия… нет, не может быть.

— Итак, мадам, вы ушли от своей матери около восемнадцати часов. Вы сразу же вернулись домой? Ваш муж ждал вас?

— Именно, — подтвердил Бернар. — Мы ужинали в ресторане.

— Хранила ли госпожа Роблен дома важные документы, например контракты или ценные бумаги?

— Нет, — ответила я. — Все производственные документы находятся в Антибе, за них отвечает Стефан Легри.

— Тем не менее не могли бы вы осмотреть квартиру и убедиться, что ничего не пропало.

Он последовал за нами, и моему взору предстал очерченный мелом силуэт на полу, обозначавший тело матери. Ужасное ощущение. Затем я открывала ящики, отвечала на всевозможные вопросы, однако не удовлетворяя этого полицейского, во всем видевшего подвох. Нет, ничего не пропало.

— И конечно же, — продолжил он, обращаясь ко мне, — у мадам Роблен не было оружия?

— Конечно же нет!

— Но ведь она жила одна и могла хотя бы иметь пистолет?

— Нет, комиссар, в этом доме никогда не было оружия.

— А среди ее близких, из ее окружения, у кого-нибудь был револьвер?

— Нет, не думаю.

Комиссар раздумывал, просматривая записи в своем блокноте и отбивая на зубах колпачком своей ручки какой-то раздражающий марш. Мне было понятно его замешательство. Либо нападавший был обычным бродягой, либо он был хорошо знаком с жертвой. Время от времени он бросал на меня быстрый взгляд. Для него я была идеальной виновной. Но если бы, в порыве внезапного помешательства, я бы убила свою мать, то не смогла бы потом спокойно ужинать в ресторане. Мой муж непременно понял бы, что со мной что-то не так. Тогда кто? Стефан. Но ему будет легко доказать, чем он занимался после восемнадцати часов. Поэтому я не собиралась сдаваться. В восемнадцать часов я покинула свою мать живой. А полчаса спустя Бернар встретил меня улыбающуюся, может, немного уставшую, но обычную. Его свидетельство подтверждало мое. Да, в восемнадцать часов моя мать все еще была жива.

Короче. Стефан прибыл в Орли несколькими часами позже. Он сразу же был допрошен в полиции Леришем и отпущен, ибо против него не было никаких улик. Только я могла бы обвинить его, но отныне сделать это было уже невозможно.

Я буквально погрузилась в отчаяние. Жизнь вновь стала невыносима, но и смерть отвернулась от меня. «Позже, когда ты будешь свободна!» Я все еще слышала этот Голос. Голос, советовавший мне освободиться. Я стерла из своей памяти Доминика, но теперь его место занял Стефан.

Теперь фирма Роблен должна была перейти ко мне, и Стефан останется на должности инженера-архитектора. Таким образом, по воле случая мы будем без конца с ним встречаться. И в ходе этого законного рабочего союза когда-нибудь непременно появится возможность отомстить за маму. Я пока абсолютно не представляла, каким образом, как не представляла себя и в роли руководителя нашими верфями. Все казалось смутным и пугающим.

Я услышала звонок и голос Бернара снизу: «Это Стефан. Ты можешь спуститься?» Я накинула халат. В конце концов даже к лучшему, что наш первый разговор произойдет по телефону.

— Мне очень жаль, — сказал он. — И мне так же больно, как и вам. Когда полиция сообщила мне новость, я был буквально сражен.

Я прижимала трубку к уху так, будто прослушивала его сердце, стараясь уловить малейший надлом в голосе. Да, я была внимательнее врача и помимо своей воли восхищалась его уверенностью и, если можно так выразиться, искренностью его вранья. Ни малейшего колебания. Даже отголоски вежливой грусти. Это был все тот же очаровательный Стефан, приятный и ласковый молодой человек, так понравившийся когда-то моей матери, а сегодня нашедший самый подходящий тон для сожаления о происшедшей драме.

— Если бы я знал, — продолжал он, — если бы мог догадаться… Да вы и сами знаете. Мы тогда страшно поссорились.

— Когда? — резко прервала я его.

— Когда?.. Ну, в субботу… В субботу утром… Но я непременно бы пришел извиниться по возвращении в Париж. Ах, я никогда себе этого не прощу!

— Во сколько это было точно?

— Ближе к полудню. Я перекусил в баре, недалеко от своего дома. Взял машину и уехал в Антиб. Собирался уничтожить все свои документы, планы, все. Естественно, в порыве злобы. Это было глупо, но я так часто делаю глупости… А потом я узнал… Я рыдал, как мальчишка.

Врун! Но до чего же складно у него получается!

— Не мог бы я к вам зайти? — продолжал он. — Нам следует вместе обсудить сложившуюся ситуацию.

— Лучше в квартире моей матери, если вы не против. Около трех.

— Примите еще раз мои глубокие соболезнования, Кристина. Со своей стороны…

Я повесила трубку. С меня было достаточно.

Бернар счел необходимым поехать со мной. На бульваре Сен-Жермен к нам присоединился комиссар. На его глазах Стефан поцеловал меня так натурально, как будто я была его сестрой. Наглость этого парня поражала меня.

— Вскрытие показало, — сказал комиссар, — что госпожа Роблен была застрелена из пистолета калибра 7,65. Пуля попала в сердце и застряла под ребром. На ней есть маленькие царапины, которые позволят нам легко определить пистолет, если, конечно, мы его найдем.

Затем последовал чисто технический разговор, не имеющий особого значения. Но я запомнила вывод Лериша.

— Итак. В восемнадцать часов вы, господин Легри, были на дороге, следуя в Антиб, а вы, мадам, покидали свою мать, живую и невредимую. В таком случае виновного следует искать, начиная с восемнадцати часов.

Именно в это мгновение вспыхнуло в моем сознании решение, как искра во время короткого замыкания. Никто и никогда не сможет наказать Стефана. Никто, кроме меня.

Завещание было вскрыто у господина Бертаньона, проживавшего недалеко от книжной лавки Ашетт. Хочу назвать лишь основные его пункты. Один из них делал меня наследницей всего маминого имущества, что вполне нормально. Второй увеличивал полномочия Стефана. Он не только оставался в должности главного инженера-архитектора, но и получал пакет акций, дарующих ему новые возможности. Моя бедная мать, давно знавшая мою неспособность к работе, оставляла со мной некоего опекуна. К сожалению, у нее не хватило времени ликвидировать это положение, принятое в то время, когда она была увлечена Стефаном. А теперь я не смогу принять ни одного решения, не посоветовавшись с ним. Он в некотором роде становился истинным генеральным директором. Тем лучше! Находясь отныне постоянно рядом с ним, я смогу найти наилучший способ для его уничтожения.

Взоры всех присутствующих обратились на меня. В знак одобрения я покачала головой. Что же касается Стефана, то он с трудом сдерживал улыбку. Вот уж стоящее убийство! Однако мать Бернара казалась пораженной. «Как! — читалось у нее на лице, — на эту несчастную, пытавшуюся покончить с собой и явно находившуюся не в себе, возлагалась непосильная ответственность, которая неминуемо приведет к краху фирмы Роблен». Для нее, получающей неплохой доход от все возраставшей деятельности наших верфей, это была катастрофа. Я говорю «наших», так как уже была готова драться, чтобы защитить их. То была моя главная задача. Подписывая бумаги, в которых не Бог весть что понимала, я вспоминала свой Голос. «Позже, когда ты будешь свободна» — это была моя утренняя и вечерняя молитва. Если бы она не поддерживала меня, думаю, что отказалась бы от наследства. Но в наследство я получала не столько верфи Антиба, сколько убийство мамы. Правосудие! Не только для нее, но и для меня. Цена моего освобождения, возможно, становилась и чрезмерной, но я принимала ее без колебаний.

Знаю, рассказ мой утомителен. Но еще раз повторяю, что не пытаюсь привлечь внимание обычного читателя. Я обращаюсь к медикам, а их интересует лишь мое свидетельство и, если можно так выразиться, мои духовные устремления. Я решила, что Стефан должен умереть, и подтверждаю, что это решение не вызвало во мне ни малейшего волнения.

«А как же ваша совесть?» Но именно моя совесть, или называйте это как хотите, претерпела полное изменение. Жизнь моя превратилась в непрерывное ожидание. Мне не терпелось уничтожить Стефана, стереть его без малейшего признака злобы и еще менее — ненависти. И вместе с тем я была решительно настроена на то, чтобы не попасться. Мне могут возразить, что это противоречивое поведение. Нет. Просто я не хотела, чтобы однажды кто-нибудь сказал: «Странные люди! Мать была убита по неизвестной причине, а дочь была сумасшедшей». Никогда. Это слово не прозвучит никогда.

Итак, с этого момента начинается моя месть. Не буду говорить о похоронах. Я кивала направо и налево, пожимала руки, машинально благодарила. Погрузившись в себя, я неустанно повторяла: «Мама, я знаю, где ты и кто тебя встретил. Наверное, ты читаешь в моем сердце, как говорится в книгах. Если можешь, помоги мне. Подскажи, как я должна действовать, и дай мне силы выдержать все это».

После похорон Бернар повел нас в ресторан. Его мать отказалась пойти с нами, и обед прошел гладко. Гладко, если не считать взглядов, бросаемых украдкой Бернаром, и плохо скрытой радости Стефана. О следствии старались не говорить, и в основном разговор вертелся вокруг филателии. Стефан не мог поверить, что с марками можно проворачивать торговые дела, да еще и получать при этом барыши. Он старательно изображал удивление, чтобы польстить Бернару, будто хотел нейтрализовать его. Этот расчет не ускользнул от меня. Ему придется часто общаться со мной, ведь отныне мы были партнерами, и он сразу хотел разрушить недоверие Бернара. И для этого пустил в ход все свое обаяние. Бернар же, со своей стороны, оценивал его про себя. Он привык к многословию, и оно его не смущало.

— Торговля марками, — говорил он, — во многом схожа с торговлей картинами. Моя роль ограничивается созданием аукциона, лишь с той только разницей, что чаще всего переговоры проходят по телефону. «Алло, у меня есть первый коммерческий полет Конкорда с тысячефранковой надпечаткой. Модель зубчатая, бледно-голубая, великолепная… Весьма редкая. И естественно, есть желающие». Понимаете?

Стефан заговорщицки смеялся, а Бернар прибавлял:

— И уж совсем замечательно, если удается заполучить юбилейную марку, например по случаю открытия навигационного салона.

— Неужели, мой дорогой Бернар? — поддерживал игру Стефан.

— Да, — пожимал плечами мой муж, — и будем серьезны. Ну а если смогу вам быть полезным… Только с одним условием, что вы не часто будете забирать у меня жену.

Бернар положил свою руку на мою.

— Как ты себя чувствуешь, Крис? Если новые обязанности тебе в тягость, скажи сразу.

— Не беспокойтесь, — поспешил вмешаться Стефан. — Нам будет достаточно одного часа два или три раза в неделю. В оставшееся время мы будем решать все проблемы по телефону. Но вначале мне бы хотелось, чтобы вы посетили наши верфи в Антибе. Вдвоем, если позволите. Служащие должны познакомиться со своей новой хозяйкой. И так как дело не терпит, то я предлагаю побывать там завтра.

Бернар взглядом спросил мое мнение, чтобы показать, что решение принадлежит мне одной.

— Я поеду пораньше на машине, а вы нагоните меня самолетом. Это будет менее утомительно.

Невероятно. Такой предупредительный, непосредственно дружелюбный молодой человек, как же мириться с тем фактом, что он и есть убийца? А я сама, решив восстановить справедливость, разве не улыбалась ему? Разве не старалась вести себя с ним по-дружески, чтобы расположить его к себе и нанести свой удар наверняка? Когда мы расставались, он крепко пожал нам руки.

— Вот, — сказал он, — мгновение, которого я никогда не забуду. Видите ли, Кристина, я все думал, не будете ли вы на меня сердиться за то, что ваша мать выбрала меня, и я с радостью констатирую, что вы не считаете меня самозванцем. Обещаю вам, что мы сработаемся. Спасибо.

Бернар никак не отреагировал, когда Стефан назвал меня Кристиной. Значит, он принял ситуацию. Когда мы возвращались домой, я прощупала его.

— Ну и что ты о нем думаешь? Сработаемся ли мы в одной упряжке?

— Почему бы и нет. Признаюсь, он немного меня раздражает, но ты ведь знаешь, что я не люблю людей, вечно пребывающих в состоянии возбуждения. Посмотрим, каков он на своей верфи в Антибе.

Постараюсь быть не очень многословной, но признаюсь, что моя первая встреча с лодками, созданными Стефаном, произвела глубокое впечатление. Верфи Роблен занимали обширную территорию, занятую ангарами, где работало человек двенадцать. Стефан представил мне их всех, а старший мастер — итальянец, с внешностью римского императора — служил нам гидом. Многие лодки находились в процессе строительства, начиная с разработанного эскиза киля и кончая установкой такелажа. Старший мастер сыпал множеством технических терминов, считая, что они мне известны. Я всячески пыталась скрыть невежество, кивком головы одобряя его объяснения. Но любовалась я не талантом Стефана, хоть и оказалась весьма восприимчивой к столь плавным линиям корпусов. Нет. Я любовалась фактурой материалов, гладкой и мягкой, как кожа. И с удовольствием вдыхала запах лака, отдающий медовым ароматом.

Я взошла на мостик и спустилась в кают-компанию лодки, строительство которой близилось к концу. С большой осторожностью прикасалась я к сверкающей обшивке стен, отражавшей мой силуэт. На самом деле здесь строили не аппараты для покорения морей, а шикарные апартаменты для праздного времяпрепровождения на воде. И я вдруг почувствовала внезапную любовь к этим талантливейшим кустарям, редчайшим мастерам-краснодеревщикам, ко всему тому, что в некотором роде было моим. Я поняла причину ссор, возникавших между Стефаном и моей матерью. Двух владельцев такого чуда быть не могло. Истинная причина, толкнувшая Стефана на убийство, заключалась в отчаянии, что его отстранят от этого чуда. И причиной моей решимости было то же самое — желание быть здесь, у себя, единственной хозяйкой. Я не слышала, о каких проблемах рассказывал Стефан Бернару за моей спиной, когда я следовала за мастером, поглаживая ладонью переборки, перила, лестницы — кажется, это называлось совсем не перила и не лестницы, но мне нравится так, — и я радовалась как маленькая девочка в кукольном домике. Потом мы прошли на готовый огромный кеч, соединенный с пирсом сходнями.

— Его купил один американец, — сказал наш гид. — Мне кажется, он собирается в нем жить. Не здесь, а в Монако. Чтобы быть поближе к казино. Мы здесь в курсе того, как сегодняшний миллионер становится назавтра нищим. Вам нравится?

— Это тоже продукция Роблен?

— Конечно. Ему всего полгода, а уже нужна новая покраска.

Он сплюнул в воду.

— Ничтожество!

Стефан взял меня за руку.

— Пойдемте, Кристина. Я хочу еще вам кое-что показать. Мой уголок, где я работаю.

За ангарами и мастерскими находилось некое подобие барака.

— Ваша мать хотела построить более пристойное помещение, — объяснил он. — Она вся была в этом, готовая вкладывать деньги во второстепенные дела, но не желая тратиться на главное. А мне и нужен-то один только стол для изготовления эскизов и полный покой. А цена выявляется уже потом, когда переходишь от эскизов к плану.

Он открыл дверь и посторонился, пропуская нас. Бернар оглядывался, не стараясь скрыть своего удивления. Было здесь что-то от монастырской кельи и палаты сумасшедшего дома. Тут стояли кушетка, старое кресло, стаканы на маленьком столике, раковина, сумка с инструментами, висящая на гвозде, огромный будильник.

— У меня крепкий сон, — признался Стефан.

— Как! — удивился Бернар. — Вы здесь спите?

— Да, случается. В моменты творческого застоя. Не думайте, что все дается мне так просто. Формы, линии — все это приходит, но иногда и не подходит. Красивую форму преследуешь в своем воображении как эротическое видение. И тогда я сплю здесь и ем здесь, ищу нужные пропорции. А потом переношу все на бумагу.

Он показал широкий стол, заваленный рулонами всевозможных проектов. Он развернул один из них. Это было скопище цифр, размеров, непонятных примечаний.

— Это лишь черновик, — сказал он. — Тримаран, но он мне не нравится. Впрочем, кому что нравится.

— Вы не боитесь пожара? — спросил Бернар. — Я нигде не видел огнетушителей.

Славный Бернар, никогда не забывающий о себе, ревностно защищающий собственную безопасность. Пожар был его навязчивым страхом. У нас эти огнетушители были развешаны повсюду — в кабинете, на лестнице, в мансарде, где хранились вещи его отца. Стефан улыбнулся.

— Вы плохо смотрели, — сказал он. — И не забывайте о ночном стороже. Но самые ценные документы находятся в Париже. Если позволите, Кристина, я буду также пользоваться квартирой вашей матери, если только вы не собираетесь ее продать или сдавать. Моя квартира слишком мала.

И вот уже он начал наживаться мною, разрастаться, поглощать меня, и я поняла, что посещение его пристанища было частью тщательно спланированной программы. Но как сказать нет? Я должна ждать, улучить подходящий момент. Для чего? Пока что этого я не знала. Я ходила по комнате, интересуясь малейшей деталью.

— А это что?

Я показала на вереницу маленьких фигурок, подобных тем, которые рисовали летчики во время войны на своих самолетах в ознаменование количества побед.

— Это изделия наших верфей, — ответил он. — Начиная от маленького прогулочного Роблена до катамарана для соревнований.

— А флажки рядом?

— Павильон шкиперов. Видите, здесь пять или шесть национальностей.

Он по-свойски взял меня за руку.

— Вот увидите, Кристина, мы сделаем лучше.

Бернар шел сзади нас. Его руки мяли бумажную салфетку, которую он не решался выбросить, хотя пол явно нуждался в уборке.

— Вам бы нужен спонсор, — заметил он.

— Точно, — живо воскликнул Стефан. — Я не переставал это повторять. Но я ни за что не соглашусь, чтобы наши лодки носили названия колбас или сыров.

— Может быть, я смогу вам помочь, — заметил Бернар. — Я встречаюсь с разными людьми, у некоторых немалые возможности. И иногда достаточно лишь откровенной беседы, чтобы начать большое дело. Вот например…

И в свою очередь взяв Стефана под руку, они прошли вперед, разговаривая вполголоса так, будто я не должна была слышать. Однако высоковатый голос Стефана все же долетал до меня. «У меня есть его адрес в Нью-Йорке», — говорил он. Охваченная внезапной паникой, я нагнала их.

— Что за секреты? Если у вас есть кто-нибудь на примете, мне хотелось бы это знать.

— О нет, — сказал Бернар. — Так, просто мысль… Я подумал, не могли бы вы заинтересовать фирмы менее известные, чем промышленные, но такие же мощные, например что-нибудь связанное с киноиндустрией или издательством. Представьте, к примеру, «Роблен — Ашетт» или «Роблен — Галлимар», ну как?

Я не ответила. Мне вовсе не нравилось, что он сунет нос в мои дела. Тем более что у меня пока не было никаких планов на будущее верфей. Больше всего мне бы хотелось сохранить их только для себя одной, но это позднее, после того, как…

Я смотрела на Стефана, которого, казалось, затронул проект Бернара. А мое будущее зависело от него. Если его не станет, то, возможно, и некому будет занять это место. А если, к несчастью, Бернару придет в голову заняться не только марками, а еще и лодками — он утверждал бы, что это только для того, чтобы помочь мне, а на самом деле, чтобы спасти капиталовложения своей матери, — то я никогда не буду свободна. И значит, не смогу присоединиться к тем, кто ждет меня в другом мире. Почему они заговорили о Нью-Йорке? С этим городом у меня связаны особые ассоциации. Хоть и задвинутые в дальний угол сознания. Но ведь и Стефан был другом Доминика. Пусть и не самым близким.

Застывшая, потрясенная, я сражалась с представлявшимися мне ужасными картинами. Бернар с помощью Доминика знакомится с финансовыми воротилами, Стефан покорен, а я, ничего не понимая, вовлечена в мудреные переговоры, где мое мнение никому не нужно. Того и гляди превратишься в куклу, пригодную лишь для подписания бумаг.

Когда они направлялись к выходу, мне показалось, что между ними установилось полное взаимопонимание, причем с оттенком некой сердечности, иногда столь заметной у мужчин. За дверью сверкали под солнцем рангоуты, краны для установки мачт. Мимо нас независимо прошел насвистывающий рабочий. Я наконец-то снова взяла себя в руки. В чем дело? Что случилось? Паника? Или предчувствие?

Я быстро нагнала их. Уверенность вновь поселилась в моем сердце. Нужно было как можно быстрее нейтрализовать Стефана, пока он не наделал дел, не поддающихся контролю.

По-прежнему предупредительный, он проводил нас до самого аэропорта. Мне не терпелось остаться наедине с Бернаром.

— Я тебя не понимаю, — запальчиво начала я. — То ты сомневался во всем, а теперь просто поглощен каким-то спонсорским проектом. Надеюсь, ты не собираешься этим заниматься?

Бернар вынул из кармана бумажную салфетку и тщательно протер кресло, в которое и погрузился с выражением отвращения на лице.

— Никогда не знаешь, кто сидел тут до тебя.

— Я говорила о планах Стефана.

— Ах да. Не бойся. Я согласен со Стефаном, потому что ваше дело подошло к тому, что если не будет развиваться дальше, то его быстро сожрут конкуренты. Вот и все. По-моему — но это мое личное мнение, — ваши верфи в какой-то степени кустарщина. Понимаешь, о чем я? А Стефана это до такой степени беспокоит, что он даже высказал одну мысль… Не знаю, должен ли я тебе говорить…

— Ну, уж будь любезен!

— Это вырвалось у него как крик души. Не от злобы, нет. Но он такой непосредственный, что…

— Да. И что же?

— Ну и он шепнул мне: «Бедняжки не стало в подходящий момент. Она была препятствием делу».

Началась проверка билетов. Я успела принять равнодушный вид, пока он доставал их из бумажника, но, должно быть, это далось мне совсем не просто, потому что он вдруг заметил:

— Ты такая бледная.

— Не обращай внимания. Пройдет. Я всегда чувствую себя неважно, когда вхожу в самолет.

Он выбрал два места в хвосте, возле иллюминатора, сел, встал, можно сказать, устроил целое представление, пока не уселся поудобнее.

— Мне показалось, — не унималась я, — вы говорили о Нью-Йорке?

Он странно глянул на меня.

— Да, там у него есть друг, который, возможно, смог бы авансировать крупную сумму. Но все это только проекты…

Я не ошиблась. Речь действительно шла о Доминике, но это было имя, которое Бернар предпочитал не произносить.

Я больше не слышала его из-за грохота двигателей. Закрыв глаза, я долго сидела, не думая ни о чем. Было жарко. Я сняла перчатки и большим пальцем погладила шрам на запястье. Мы пролетали над Альпами, когда я поклялась себе: «Стефан умрет не позже, чем через пятнадцать дней». Как? Этого я пока не знала. В Париже или Антибе? Какая разница? Я была охвачена жгучим чувством мести и невидящим взглядом скользнула по проплывающим за иллюминатором облакам. Нужно было выработать план действий. Наклонившись к Бернару, я спросила:

— А что думаешь делать ты?

— Ничего. Меня это не касается. Если Стефану потребуется совет, это одно. Я помогу ему ради тебя. Но не более того. Он талантлив, этот парнишка, но головотяп и прожектер. Если хочешь откровенно, то я за тебя беспокоюсь. Со дня твоего… несчастного случая ты слишком утомляешься. В общем, ты можешь рассчитывать на меня. Не делай необдуманных расходов, не посоветовавшись со мной.

«Боинг» пошел на снижение. Я замолчала. Существовала причина, о которой Бернар умолчал. Если он так заинтересовался Стефаном, то только потому, что мысль о наших будущих свиданиях была ему ненавистна.

Голос стюардессы напомнил о необходимости пристегнуть ремни.

Бернар не протестовал, когда я заняла кабинет своей матери и перестроила его по-своему. Уволила слишком много знавшую секретаршу Мари-Поль. Переставила мебель в гостиной, чтобы создать рабочий угол для Стефана. Я старалась казаться действенной и решительной. Иногда Бернар заглядывал сюда, но воздерживался от какой-либо критики. Он даже помог мне обновить досье на наших корреспондентов. Когда все обустройство, казалось, было закончено, я собрала правление, которое утвердило счета, и в конце совещания Стефан пригласил меня пообедать.

— Перехватим чего-нибудь по-быстрому, — сказал он. — Без вашего мужа. Или вы уже и пальцем не можете шевельнуть без его разрешения?

Я колебалась. Если строить из себя недотрогу, то между нами могут установиться прохладные отношения. А мне во что бы то ни стало нужно завоевать его доверие, если я хочу вовремя нанести удар. Но если я отвечу ему ободряющей улыбкой… Он заметил нерешительность.

— Как только я смогу назвать ему имя спонсора, — сказал он, — мы отметим это событие втроем. А пока что я ищу, и это не просто. И знаете почему? Потому что я слишком молодо выгляжу. Я внушаю доверие как изобретатель, но, увы, не выгляжу как человек дела. А вот ваш муж, напротив…

И по-дружески накрыв своей ладонью мою, он начал расхваливать Бернара. Каждое его слово звучало неискренне. Он использовал мою бедную мать, а теперь собирался точно так же использовать и Бернара, и меня. Я видела его доброе обманчивое лицо, слышала ласкающие звуки его голоса, чувствовала дружественные пожатия руки. Должна ли я уступить ему, чтобы защититься? А если он так быстро хотел добиться своего, то не значило ли это…

Конечно, нужно было только сопоставить факты. Должно быть, он вновь общался с Домиником, и кто знает, может быть, даже здесь, в Париже, ведь Доминик много путешествует по своим делам. Я представляла их вдвоем, хоть в той же «Флоре». И их разговор конечно же заходил обо мне.

«Она будет твоей, когда захочешь, — усмехался Доминик. — С этим у нее запросто. А через нее выйдешь и на мужа. Он много зарабатывает».

— Крис, — прошептал Стефан, — вы снова где-то витаете… Вам скучно со мной?

— Вовсе нет.

— О чем вы думаете? Сейчас я это узнаю.

Он засмеялся тем смехом шаловливого мальчика, который в свое время покорил мою мать, и отпил из моего стакана. Затем заговорил тоном сосредоточенного медиума:

— Ага, что это еще такое? Вы смущены. Да-да, смущены. Потому что я говорю с вами. Сказать? Ладно, скажу. Потому что я так нежно говорю с вами.

— Замолчите. — Я резко высвободила руку.

Он вновь завладел ею и, приподняв мой рукав, прикоснулся губами к слегка выпирающему шраму.

— Мы сотворим великие дела, Крис… Если ты поможешь мне.

Затем, изменив интонацию, подозвал официанта и расплатился. Должна признаться, что была потрясена. Вот это наглость! Ведь прошло так мало времени после того, как он… Кровь мамы едва успела просохнуть. И он позволяет себе… Мои мысли путались. Нужно было кончать с этим, и как можно быстрее.

— Все в порядке, Крис? Я вас шокировал? Не обращайте внимания. Я никогда не умел держать язык за зубами.

Он помог мне надеть пальто, так как собирался дождь. Был, должно быть, конец марта или начало апреля, но тогда время не ощущалось мной.

— Я иду домой, — бросила я ему. — И спасибо за обед.

Он расцеловал меня в обе щеки, причем так естественно, будто расставались близкие друзья.

— Бай-бай. Созвонимся.

Возможно, то была наивная бессознательность. Разновидность той полной безответственности, которая иногда встречается у избалованных подростков. Или же чудовищная амбиция, необузданная жажда власти. Мне было страшно. И не было возможности довериться Бернару. Если до этого я порой сомневалась, то теперь смерть Стефана показалась мне необходимой. Но где найти оружие?

Я перешла на другой берег Сены и вошла в Нотр-Дам, где села у самого входа, не находя в себе решимости пройти вглубь. Здесь уже повсюду сновали туристы, стояли коленопреклоненные тени перед хорами, шелестели шаги, и окрашенный свет падал с круглых витражей. Мне хотелось молиться, но я не могла вспомнить ни одной молитвы, кроме «Отче наш», засевшей в памяти запыленным обетом. Но несмотря на это, мне было хорошо здесь, как дома. Я прониклась мыслью, что в другой жизни нет ни хорошего, ни плохого, ни вознаграждения, ни наказания, лишь только огромное блаженство, окутывающее души подобием живого света, который мне удалось когда-то на мгновение увидеть. Я вспомнила перечитанные книги, все те свидетельства «спасенных от смерти», успевших увидеть небеса милосердия, где не было никаких судей. Итак, пока мой взгляд блуждал в полумраке собора, мысли мои сосредоточились на необходимости ускорить смерть Стефана. Я могла попросить помощи, даже защиты, раз уж у меня не было иных намерений, кроме восстановления справедливости и обретения свободы. Мое присутствие в этом месте было столь же естественно, как присутствие солдата во время осуществления жертвенной миссии. И эта уверенность сидела во мне так прочно, что я начала размышлять, где бы мне достать оружие. Быть может, я ждала какой-нибудь подсказки на свой вопрос. Но напрасно. Я поняла, что должна буду пройти одна до конца. Придется самой искать способ выполнения задуманного.

И тогда, будто проснувшись, я вдруг подумала: «Ведь это же неправда. Это только дурной сон. То, что ты планируешь, — убийство». «Но, — возражала я себе, — он убил мою мать! А теперь хочет разлучить меня с мужем». — «Откуда ты знаешь?» — «Знаю, и все».

Я не желала больше спорить. Это была западня для проверки собственной решимости. Мой господин Свыше, хитро используя мой же голос, старался заставить меня отказаться от всех так называемых «разумных» возражений.

Успокоенная, я вышла из собора. Как после молитвы стало ясно, что если добро и зло не что иное, как игра дня и ночи, то если я поддамся на соблазны Стефана, то в чем же буду виновата? Запреты, преграждающие путь униженным и простодушным, конечно, не являются бесполезными. Они не дают бесчинствам и насилию повергать нашу жизнь в печаль. Но меня, знавшую секрет, банальная мораль не касалась.

Не так ли? Я позволю себе задать этот вопрос читателям, людям ученым, еще раз повторив: «Не так ли?» Я уверена, что они разделяют мою точку зрения. Поэтому я не колеблясь продолжу дальнейший анализ. Все должны знать, до какой степени избранный мною путь был отмечен крестом.

Вернувшись домой, я застала в кабинете лишь Принца, зевнувшего при виде меня, широко раскрывая пасть. На видном месте ждала записка: «Я у доктора Мильвуа вместе с мамой. За завтраком у нее возникли боли в груди, и я весьма обеспокоен. Надеюсь, ничего серьезного. Целую. Бернар».

Должна признаться, что здоровье свекрови не особенно меня волновало. Воспользовавшись их отсутствием, я занялась уборкой мансарды, давно служившей кладовкой для всякого хлама. Я хотела сложить в этой заброшенной комнатушке архив моей матери и досье из Антиба, выброшенное Стефаном. Итак, я собрала в угол все то, что обычно находится на чердаках, — старую мебель, остатки посуды и отслужившую одежду. Как-то само собой это занятие увлекло меня, я начала рыться, извлекать на свет давно забытые, невесть кому принадлежавшие вещи, хранившие собственную историю. Я подняла старую корзину, намереваясь поставить ее на сундук, но любопытства ради решила сначала в этот сундук заглянуть. Там обнаружились расшитые галуны, мундир и портупея капитана Вошеля, героя Сопротивления, человека, ежедневно следившего за нашим принятием пищи с высоты своего портрета.

Реликвии! Руками лучше не трогать. Я уже собиралась закрыть крышку, когда заметила под портупеей кобуру, и мной овладело странное предчувствие. Дрожащими руками я взяла ее. Револьвер был на месте. Или, вернее, пистолет. Одним словом, оружие, которого мне так не хватало. Я осторожно, кончиками пальцев удерживала его. У меня не было никакого опыта в обращении с огнестрельным оружием. Но я могла поклясться, что какой-то запор блокировал механизм. Поэтому и рассматривала я его без опаски. Он был тяжелым, немного замасленным. Предохранитель делал оружие безопасным. Я не знала, был ли пистолет заряжен, и не знала, как это проверить. Не отдавая себе отчета, я потянула за какую-то выпуклость, которая скорее всего приводила в движение зарядное устройство, и оно заскользило. В полумраке был с трудом различим бронзовый отсвет пуль. Я быстро вернула магазин в прежнее состояние. Невероятно. Пистолет был заряжен. До самой своей смерти капитан не расставался с оружием.

Везение! Я так молилась, чтобы получить этот дар, и он был мне дарован. Заходя в мансарду, я даже не предполагала, что обрету такую милость. А ведь как все логически связывалось. Антиб! Стефан, желающий удобно устроиться в кабинете моей матери… Стефан, ухаживающий за мной… И я в соборе Нотр-Дам, молящая о помощи… И вот! Чудотворный дар в виде пистолета. Я сказала «везение». Неблагодарная. Нужно было признать, что меня защитили и направили. Там, Наверху, думали обо мне. И сердце мое переполнила благодарность.

Я закончила уборку, чтобы собраться с мыслями. Где лучше спрятать пистолет? Конечно же здесь. В этом самом сундуке, куда никто никогда не заглядывает. Я тщательно завернула его. Из предосторожности поставила на сундук какую-то корзинку и ушла с глубокой радостью в сердце.

Потом пришлось долго мылить руки, сначала, чтобы избавиться от тонкой масляной пленки, а затем, чтобы очиститься самой, как леди Макбет, мысли о которой поджигали мое воображение. Конечно же на мне еще не было крови Стефана, но за этим дело не станет. Одним угрызением совести меньше!

Теперь оставалось главное: где? когда? и как сделать все это так, чтобы не привлечь к себе внимание полиции. Ведь если меня возьмут, то вся история распустится по петелькам. Я спустилась в кабинет и, как примерная жена, которая обеспокоена запиской, стала дожидаться возвращения Бернара с матерью. Впрочем, я действительно волновалась. Если свекровь заболеет, то мое место будет здесь, возле нее, и неизвестно, как долго придется ждать. А мне хотелось поскорее покончить со всем этим. Я устала размышлять над зловещими планами, которые утомляли меня. Мне просто необходим был отдых. А потом, потом… Отдаться целиком тем проблемам, к которым меня влечет, ради изучения которых только и стоит жить. У меня тысяча причин, чтобы ненавидеть Стефана, но самая главная заключалась в том, что он разлучал меня с мечтой, которая все бледнела и бледнела, как старая фотография на свету. Этого я, должно быть, не говорила, но случались уже моменты, когда те видения не подчинялись больше моей воле. Гостиничный коридор с его красным ковром становился серым, затуманивался, а небесный свет, указывающий дорогу, таял и исчезал, и я бессильна была вернуть его. Мне казалось, что из жизни уходило самое ценное, составлявшее ее суть. Может, в скором будущем я вообще лишусь своего единственного богатства, уничтоженного этим Стефаном, страстно желавшим обладать мною и моим наследством!

Мысли эти одолевали меня, в то время как Принц, удобно устроившись на столе Бернара, вылизывал себя, следя за мной прищуренными глазами. Мы оба молчали, уйдя в себя, и одновременно вздрогнули от неожиданности, когда услышали голоса Бернара и его матери в прихожей. Я бросилась им навстречу, изобразив нервную обеспокоенность.

— Ну?

— Ничего страшного, — сказал Бернар. — Электрокардиограмма неплохая, но говорят, что могла бы быть лучше.

Далее последовал обмен обычными в таких случаях банальностями, описывать которые нет необходимости. Меры предосторожности… избегать утомления и любого волнения. Черт! Меня засадят дома, чтобы ухаживать за ней.

— Я найму сиделку, — сказал Бернар. — Нам нужен помощник, а у тебя своих дел хватает. И не стоит ими пренебрегать. А дней через десять маме уже не нужна будет помощь.

Десять дней. Вот оно, отпущенное мне время.

— Я бы могла… — начала я сочувствующим тоном.

Он прервал меня:

— Спасибо тебе, Крис. Но маме не хотелось бы, чтобы из-за нее ты меняла свои привычки. Не так ли, мама? Сиделка будет здесь днем и ночью. Она будет спать в комнате для гостей. Доктор Мильвуа предпочел бы положить ее в больницу, но…

— Ни за что, — отрезала мать тоном, не терпящим возражений.

Они медленно поднялись по лестнице. Когда Бернар спустился, он был более озабочен.

— На самом деле, — сказал он, разворачивая бумажную салфетку, — она едва избежала инфаркта. Если хочешь хороший совет, то хотя мне и не хочется думать об этом, но будет лучше, если ты несколько дней поживешь на бульваре Сен-Жермен.

— Но уверяю тебя, что…

— Нет, не спорь. У мамы тяжелый характер. Она с утра ужасно раздражительна. Мне было бы неприятно, если бы между вами… Ну, в общем, ты меня понимаешь.

Он обнял меня, что случалось довольно редко.

— Для меня совсем не просто решиться на такое, малышка моя, Крис. Я не люблю, когда ты далеко от меня.

— Как раз сейчас у меня много работы, — заторопилась я. — Может случиться, что потребуется слетать в Антиб на выходные.

— Стефан там?

— Да, но не думай, что я отправляюсь туда ради удовольствия. Намечается забастовка, и все это очень неприятно. А Стефан не умеет разговаривать с рабочими.

— Он обыватель, — заметил Бернар. — А ты-то сумеешь?

— Может, не так хорошо, как мама, но уж точно лучше, чем он.

Я импровизировала, шла на ощупь в истории, которую выдумывала на ходу, но ситуация складывалась таким образом, что нельзя было не воспользоваться моментом. И вовремя пришла мысль о выходных. А почему бы и нет? Значит, Стефану оставалось жить четыре дня. Вполне достаточно, чтобы все организовать.

Я активно помогала Бернару: приводила в порядок комнату для гостей, сделала пару звонков и отложила несколько встреч, но самое главное заключалось не в этом. Воспользовавшись всеобщей суетой, я поднялась наверх, достала из сундука пистолет и спрятала в чемодан, куда уже побросала те вещи, которые понадобятся мне на бульваре Сен-Жермен. Затем, будто наказывая себя, навестила свекровь. Та дремала и не отвечала на вопросы. Я прочла перечень назначенных ей лекарств и заприметила одно, которое давали мне в клинике для поддержания духа. У него было совершенно непроизносимое название, отдаленно напоминающее слово «кураре». Бедняжку действительно сильно прихватило, раз ее лечили препаратами, которые в недавнем прошлом столь усердно прятали от меня. Пожалуй, мое представление уже началось. Если ее также не станет, мне останется лишь развестись с Бернаром, и тогда я наконец-то буду свободна. Да, то была минута мистического опьянения! Я вспоминала о ней на следующее утро и вечером, что возбуждало меня, в то время как днем мне не давал покоя вопрос: «Так кто же я на самом деле?» Правда, сомнения проходили, как легкое головокружение.

Я дождалась прихода сиделки, молодой женщины с прической под Жанну д’Арк. Она стала ненавистна мне с первого взгляда, потому что Принц грациозно вышел ей навстречу и издал — ну просто добряк! — трогательное мяуканье истосковавшегося котенка.

— Какой миленький! — воскликнула она.

«Подавилась бы ты им!» — подумала я.

Подхватив свой чемодан, я наскоро попрощалась с Бернаром. Отпустив такси и войдя в квартиру матери, я замерла на мгновение. Мне показалось, что время остановилось, что мать ждет меня в своем кабинете и все нужно начинать сначала: Руасси, гостиница, бутыль, разбитая о край ванны. Я опустилась в ближайшее кресло.

Хочу мимоходом отметить одну деталь, небезынтересную для медиков. Я приближалась к намеченной цели то с лихорадочным усердием, то с отвращением и усталостью. Я с огромным усилием заставила себя позвонить Стефану и, придав голосу легкую игривость, наскоро обрисовала ему ситуацию.

— Чем могу помочь? — спросил он.

— Ничем. Если вдруг Бернар позвонит вам под каким-либо предлогом, заверьте его, что задерживаетесь в Антибе на некоторое время из-за угрозы забастовки, о которой я вам рассказала.

— Но к чему все эти скрытности?

— Потому что хочу приехать к вам на выходные. В настоящее время дом стал утомлять меня. С ними и так не очень-то весело, а теперь еще эта сиделка!

— Но, Кристина, что же вы скажете мужу?

— Правду. Или почти. Что я нужна вам по чисто техническим причинам, а это весьма правдоподобно. Я вылечу рейсом Эйр Интер. Забронируйте мне номер в «Руаяле» на субботу и воскресенье. Вас это совсем не радует? Я нарушаю ваши планы?

— Да нет же, Крис. Напротив, я счастлив. Даже не мог и надеяться.

— И уж конечно никому не говорите о моем приезде.

— Конечно. В любом случае на верфи в выходные никого нет. Я встречу вас в аэропорту, даже нет…

Молчание. Он думал. Затем:

— Что вы скажете насчет того, чтобы вместо гостиницы переночевать на борту «Поларлиса»? Это голландское судно, которое мне привели вчера из-за каких-то проблем с двигателем. Сам-то я в двигателях не силен, но кризис есть кризис, попытаюсь его наладить. Там все так шикарно, вот увидите. Уверен, вам понравится.

Я уже представляла, как заполучу этого глупого донжуана. Злая звезда подводила его ко мне совсем тепленьким.

— Прекрасная мысль, — согласилась я. — Ну все, до субботы.

— Целую, — только и успел крикнуть он.

Я выбрала одну из сумочек мамы, которой она почти не пользовалась, потому что считала ее похожей на ранец. Для поездки же она была идеальной. В полдень я заглянула домой под предлогом узнать, все ли в порядке. Сиделка уже взяла бразды правления в свои руки. Мне оставалось лишь одобрить ее работу. Она даже не захотела, чтобы я помогла ей с обедом. Бернар еще не вернулся, и я оставила ему записку: «Не забывай о себе. Приду вечером поужинать и убедиться, не нужно ли тебе чего». Чем ближе подходило время моего преступления, тем лучше я хотела выполнять свои обязанности. Палачи тоже имеют право на совесть. Я съела сандвич в закусочной, не переставая обдумывать предстоящий план действий. Вернувшись на бульвар Сен-Жермен, я запрятала пистолет на самое дно сумочки.

Меня могли задержать в аэропорту, но было какое-то глубокое убеждение, что кем-то все было предусмотрено заранее. Я позвонила в Эйр-Интер и зарезервировала себе билет туда и обратно на вымышленное имя: Алиса Фор. Мне казалось очевидным, что полиция начнет искать виновного сначала в непосредственном окружении Стефана, а затем уже среди его близких. Как бы я ни старалась, мне не удастся оказаться в тени. Значит, необходимо создать алиби. По субботам и воскресеньям люди, как правило, остаются дома, иногда отправляются в кино или на прогулку, если позволяет погода. Им не нужно алиби. Полицейскому, который будет задавать мне вопросы, я спокойно скажу, что весь день провела дома, на бульваре Сен-Жермен, занятая разборкой счетов моей матери и написанием деловых писем. А в субботу утром позвоню Бернару и скажу, что не поеду в Антиб, а лучше разберу текущие контракты. Для него мне бы следовало придумать что-нибудь половчее во избежание каких-либо осложнений, но голова моя и без того была забита и не было возможности охватить сразу все аспекты достаточно сложной ситуации. Мне еще предстоит заделывать бреши. Ладно, пусть! Хотелось только побыстрее покончить со всем этим. Позже, если понадобится, я буду защищаться или, что еще проще, не буду. Более того, может быть, я во всем сознаюсь, ибо, по правде сказать, на это «все» мне было глубоко наплевать. Сначала Стефан. Шкура Стефана. Теперь это уже стало навязчивой идеей.

Я вернулась в Нотр-Дам, чтобы еще раз насладиться тишиной и покоем. С некоторой долей сострадания я смотрела на молящихся верующих. Я думала о том, что ни один из них не приближался ближе меня к свету, и легкое тщеславие придавало мне силы, чтобы преодолеть страх. Да, сомнения все еще терзали меня, будто дикие звери, снующие за дверью. Куда целиться? В голову? В сердце? Сработает ли пистолет? Я никогда не слышала, чтобы им кто-нибудь пользовался. Я слышала, что иногда пистолеты дают осечку. Что это значит? Пуля застревает? Я рассеянно слушала отдаленное звучание колокольчика. Если я промахнусь, Стефан не колеблясь нанесет мне ответный удар. А я, имевшая смелость изуродовать себе запястья, так боялась насилия, что закрывала глаза. «Господи, сделай так, чтобы он сразу умер и не успел ничего понять».

Служили заупокойную службу. Я смотрела, как мимо меня по аллее проносили черный гроб, окутанный запахом ладана, и машинально я сделала то, что делали все присутствующие. Я перекрестилась.

Можете упрекнуть меня за то, что я отклоняюсь от темы. Вовсе нет. Мне кажется необходимым описать все детали, показывающие, до какой степени я была не в себе. Но есть еще много других, которые я умышленно опустила. Подводя итог, хочу лишь добавить, что я почти перестала есть, а спала только со снотворным. Но когда я выехала в Орли, то была уверена в себе, как перед экзаменом. И все прошло гладко. Стефан ждал меня. Он поцеловал меня, и я ответила ему. Он никогда раньше не был так молод, так красив, так весел. Я бы могла полюбить его. Жаль!

Мне сразу же стали понятны намерения Стефана. Он не был из той породы мужчин, которые пользуются случаем, как Доминик. У него был свой план. Вероятно, он еще утром сказал себе: «Сегодня она будет моей». Стефан по-хозяйски взял мой чемодан, и мы направились в Антиб.

— Заглянем на верфи?

Он непринужденно ответил:

— Мы же отдыхаем, Крис. Я везу вас в круиз на «Поларлисе».

— Но я не собираюсь…

— О, не переживайте, мы останемся на причале. Просто представим, что отправились далеко-далеко, почувствуем себя миллиардерами. Когда вы увидите всю эту роскошь, это богатство… Не буду скрывать, что, когда я впервые побывал на «Поларлисе», я был сражен. А вы поразитесь еще больше.

Он вел машину не торопясь, небрежно держа руль одной рукой. Время от времени он поворачивал голову и смотрел, как я реагирую на его слова, будто ждал от меня согласия и соучастия. Раз я приехала по собственной воле — значит, заранее была согласна на любые последствия своего визита. Но ему хотелось, чтобы моя манера слушать как бы поощряла его к действию. Быть может, он угадывал во мне какую-то нерешительность. Страх перед приключением, рефлекс верности или тонкую насмешку? Что могло означать выражение моего лица, которое он видел лишь в профиль? Если бы он только знал! Потому как в голове моей билась только одна мысль: «Если он сейчас обнимет меня, я выстрелю в него в упор». Он снова заговорил:

— Надеюсь, вас не смущает, что я принимаю не у себя? Мне показалось, что я не ошибся, предлагая вам эту тайную эскападу? Ваша жизнь не из веселых. Я, Крис, люблю, чтобы каждая минута была опьяняющей. Вот почему я хочу быть безумно богатым. А вы нет?

Итак, вот каков был сценарий. Я даю себя подпоить, расслабляюсь, забываю все проблемы, связанные с делами, больной свекровью. Поддаюсь немного безумному порыву, не имеющему будущего… Ладно. Мне оставалось только подыгрывать, а для начала постараться выглядеть немного разочарованной.

— Это правда, — подтвердила я. — Жизнь не всегда праздник.

— Моя еще меньше, чем ваша, — вздохнул он. — Правда, у меня хотя бы есть моя работа, но… Что она мне дает? Удовлетворение, которое не длится долго. Правда заключается в том, что…

Я перебила его:

— Женитесь. У вас ведь уже есть опыт.

Он отпустил руль и изобразил рукой некое смирение.

— Дорогая моя! Если бы вам только рассказать!

Тон был задан. Стефан был из тех, кто не может не жаловаться и не пожалеть себя. Передо мной открывалось широкое поле для действий.

— Я знаю, — вздохнула я. — И мне тоже есть что порассказать…

Он снова отпустил руль, на сей раз, чтобы погладить меня по коленке в знак понимания. И с немного наигранным оживлением тут же вернулся к описанию «Поларлиса».

— Эта лодка просто чудо. Когда я ее увидел, то сразу же подумал о вас.

— Обо мне? Обманщик.

Я от души рассмеялась, но в этом смехе сквозили одновременно скептицизм и любопытство.

— Да-да, Крис. Мне бы хотелось создать такое для вас. И осматривая ее, я не мог не подумать: «Подарить такое женщине! Вот это подарок!» Это и объясняет мое приглашение. Два сказочных дня.

Мы прибыли, и это избавило меня от ответа. С причала я внимательно оглядела «Поларлис». Это была не лодка, а целый дом, отлакированный, до блеска начищенный, сверкающий и отражающий свет. Казалось, по палубе можно ездить на коньках, как по музейному паркету.

— Идемте, — сказал Стефан. — Видите, работы еще не начались, так что нам нечего бояться.

Он взял меня за руку и провел к низенькой двери, ведущей на лестницу.

— Здесь маленькая гостиная господина Ван Дамма, уголок для чтения и бар. Картины, которые вы здесь видите, — подлинники — Циммер и Меланктон. Идемте, идемте… Вот столовая на шестерых, посудный шкаф, никаких банкеток, только кресла. На полу персидские ковры. Чистое безумие. Но ему нужно продавать только чуть-чуть больше лезвий для бритв — и все. Включу свет, а то стало немного темно. Мы пришвартованы рядом с огромной яхтой, принадлежащей одному американцу. Следующей ночью он отчаливает со своими гостями. А пока что держит нас в тени.

Стефан нажал какую-то кнопку и с полдюжины бра осветили деревянные панели, блестевшие, как зеркала, и отражавшие мягкий свет. Я была так поражена, что не могла вымолвить и слова.

— Пойдемте, Крис. Осторожно, ступенька. Лестница справа от вас ведет в рубку управления на верхней палубе. А вот спальня, не правда ли, большая? Она выходит в коридор, ведущий в буфетную. Мы еще осмотрим все это.

Он посторонился, пропуская меня в комнату, обитую белым шелком, и тут я остановилась, глубоко потрясенная.

— Да, — прокомментировал Стефан. — Признайтесь, что у него неплохой вкус, у старины Ван Дамма. Кровать в центре комнаты, несмотря на относительную узость пространства. Меха. Зеркала. А если откроете шкафы… Попробуйте, двери отъезжают… Видите, костюмы на все случаи жизни.

— Монте-Кристо! — только и вымолвила я.

— Да, есть немного. Но Монте-Кристо, не равнодушный к прекрасному полу. Он не забыл и о будуаре… Видимо, у него часто бывают гостьи!

— А где он сейчас?

— В Лондоне. Он распустил команду, чтобы мне не мешать. С завтрашнего дня здесь будет каждую ночь дежурить охрана, которую он нанял. Но сегодня я пожелал, чтобы нас не беспокоили. Не так ли, Крис?

Этого момента я ждала с тех самых пор, как мы ступили на корабль. Стефан притянул меня к себе, нашел мои губы. Несмотря на самоуверенный вид, бедняга не умел целоваться. Я подождала, пока он не почувствовал желания, затем тихонько оттолкнула его.

— Если я правильно поняла, — сказала я, — ужинать мы будем на вашем «Поларлисе»?

— Ох, Крис! О чем я только думаю! Конечно же все готово. Столовая ждет нас.

Легкое покачивание напомнило нам, что мы находимся на воде.

— Это прибыли гости американца, — объяснил Стефан. — Мы бы лучше обошлись без них, правда? Боюсь, как бы они не были слишком шумными. Хотя, может быть, нам и не захочется спать.

Настойчивый взгляд, полный намеков. Бедный Стефан! До чего же он был неумелым!

— Я помогу вам, — сказала я. — Стол — это женское дело.

— Я не подумал о цветах, — сказал он. — Простите меня, Крис. Так чудесно, что вы здесь. Давайте вашу сумочку, она вам мешает.

Он по-хозяйски забрал ее.

— Ну и ну! Что вы в ней носите?

— Книги и тетрадь.

— Отнесу ее в гостиную.

Он становился все веселее и не заметил моего замешательства. Помогая мне, он без умолку болтал ни о чем, просто чувствуя себя счастливым.

— Осторожно, Крис… Аккуратнее, это все же икра. А вы как думали? Ведь не каждый день такой праздник. Надеюсь, вам нравятся лангусты? Дайте я с ним расправлюсь. Я обожаю «плоды моря».

Внезапно где-то совсем рядом загромыхала музыка.

— Ну вот, началось! Теперь будут плясать, орать и пить, пока не попадают под столы. Если не возражаете, я закрою иллюминатор. Может, будет немного жарко, но, по крайней мере, мы будем себя слышать. Ах, вино! Для начала немного «Шабли». И очень сухое «Бордо». Любите? Если хотите чего-нибудь другого, не стесняйтесь, скажите. Ван Дамм сказал мне со своим германским акцентом: «Фы здесь как тома».

И все в том же духе, бедный мальчик, мне даже становилось жаль его. Он обслуживал меня. Говорил. Возбуждался.

— Черт! Я купил мало хлеба. Ну и ужин!

Не в силах больше терпеть, я не стала ждать окончания трапезы, а, состроив глазки, пробормотала:

— Стефан, он нужен мне не более, чем вам.

Его болтовня моментально стихла, дыхание участилось. У меня самой немного кружилась голова.

— Правда? — спросил он.

— Давайте сначала все уберем. Ваш Ван Дамм не должен думать, что вы злоупотребили его гостеприимством.

Уже тогда я смотрела далеко вперед, думая о следствии. Нужно было принять море предосторожностей, но Стефан смел все мои доводы.

— Оставьте, Крис. Послезавтра моя команда займется лодкой и не обратит внимания на беспорядок.

— Ладно, — сказала я. — Тогда выкурите пока сигарету на палубе. Потом найдете меня в спальне.

Он понял, что я не хотела раздеваться при нем, бросился к лестнице, откуда послал мне поцелуй, и скрылся, перескакивая через две ступени. Я немного подождала, прежде чем сходила в гостиную за своей сумкой. Лихорадочно, ибо теперь мне не терпелось поскорее покончить со всем этим, я развернула пистолет и сняла его с предохранителя, затем вернулась в столовую. Где мне следовало встать? Перед иллюминатором, как глухая стена, возвышался белый каркас американской яхты. Оттуда меня точно никто не увидит. К тому же, по счастливому стечению обстоятельств, гости создавали ужасающий шум, не без труда перекрываемый пением трубы и глухими звуками ударника.

Вдруг я увидела, как на верхних ступенях лестницы появились ноги Стефана. Он торопливо спускался, но, увидев меня совершенно одетую, в изумлении остановился.

— Что случилось, Крис? Вам плохо?

Моя рука свисала, и оружие было спрятано в складках платья. Я была на грани нервного срыва. Одновременно в моей голове, как луч прожектора, освещающий ночь, пронеслась мысль: «Я знаю, куда отправляю тебя, Стефан. Я ненавижу тебя, но ты будешь мне благодарен».

Он пошел мне навстречу, желая обнять меня, повернувшись спиной к вопящим и беснующимся. Я выстрелила, потеряв равновесие от отдачи. Стефана откинуло назад и бросило на пол. Если бы он шевельнулся, у меня хватило бы сил выстрелить еще раз, но он больше не двигался. Я облокотилась о стол. Стефан умер, но почему-то энергию, силу и кровь теряла я. В голове еще стоял грохот выстрела, и я закашлялась от пороховой гари, что и привело меня в чувство. Оргия рядом продолжалась. Скорее всего там никто ничего не слышал. Часы показывали половину первого. Теперь нужно было подумать о собственной безопасности. Будет легко обнаружить мои отпечатки пальцев, они были повсюду. Поэтому следовало начать с уборки. Это займет много времени, но я все равно была вынуждена оставаться на борту «Поларлиса» до рассвета. В семь утра я отправлюсь в Ниццу на машине Стефана, которая все еще стоит на причале.

Клянусь, я делала все это не для того, чтобы уклониться от правосудия. Конечно же я предпочла бы, чтобы меня не беспокоили, так как ясно понимала, что сойду за сумасшедшую. Правда, такая перспектива не особенно пугала меня. Напротив, с каждой минутой я чувствовала приближение свободы. Во-первых, мама могла спокойно наслаждаться своим посмертным счастьем. Я сделала для этого все необходимое. А во-вторых, я освободилась сама. «Когда ты будешь свободна», — сказал Голос. Итак, я разорвала все нити. Доминик был стерт первым. Стефан был уже не в счет. Оставался еще Бернар, но от него, бедняги, я не зависела. С ним я давно добилась независимости. Я не принадлежала никому!

Я повторяла себе эти слова, убирая со стола. В большой пластиковый мешок я сложила остатки ужина и, проскользнув на палубу, бросила его в воду. Будто ликером, упивалась я свежим ночным воздухом, разбудившим во мне какое-то внезапное желание выжить. Я убила убийцу своей матери, ладно, но это совсем не повод для переживаний. Быть может, это было ужасно, но правильно. Спускаясь в комнату, я все повторяла себе: «Это правильно, правильно». В некотором смысле я бы даже хотела быть на его месте, потому что получил он по справедливости.

Я подняла еще теплую гильзу и хотела было открыть иллюминатор. И только тогда заметила, что он разбит. Пуля, пробившая Стефана насквозь, ударила в стекло. Я бросила гильзу в море. У американца шум не смолкал, а иллюминация была, как в день национального праздника. Даже погасив все бра, мне хватало света, чтобы стереть отовсюду свои отпечатки. Это заняло довольно много времени. На самом рассвете я услышала приглушенный рокот мотора и увидела, как тронулась с места соседская яхта. Очень медленно, чтобы не разбудить отупевших от алкоголя и усталости гостей, белый корабль руками опытной команды направлялся в море. А когда он достаточно удалился от берега, день уже начинался. Было, наверное, около четырех часов утра. Мною постепенно овладевал глубокий покой воскресного дня. Я в последний раз взглянула на Стефана, распростертого посреди комнаты. Что делать с пистолетом? Может, его следовало положить в тот же мешок с едой, чтобы он утянул его на дно? Но разве не было бы более верным положить его на прежнее место? Как знать? Ведь случайно Бернар или его мать могли подняться в мансарду, открыть сундук. Что они подумают, если не забыли о существовании пистолета? Я тщательно протерла его и спрятала. Оставалось еще добраться до Орли. Но ведь я уже один раз прошла контроль беспрепятственно. Почему бы и не два? На выходе в основном проверяли пассажиров с большим багажом. Я поднялась на палубу, чтобы не видеть больше Стефана, и подождала, готовая спрятаться, если подойдет какой-нибудь любопытный, заинтересованный присутствием автомобиля возле сходен. Однако здесь повсюду стояли гораздо более шикарные машины. Они разъедутся не раньше обеда, а я в это время буду уже далеко.

Однако часы, в течение которых я вынуждена была наблюдать, как медленно просыпается порт, оказались самыми мучительными. Существует особое счастье вещей, предоставленных самим себе, невинность форм и цветов, особенно если это касается шикарных кораблей, убаюканных лучами богатства. Зрелище, режущее глаза. Я чувствовала себя исключенной из жизни, потерявшейся меж двух миров.

Когда пробило восемь, я еще раз проверила, все ли в порядке, и, захватив свой чемодан и сумочку, села в машину, которую Стефан даже не потрудился запереть. Ключи лежали в отделении для перчаток, и я без приключений добралась до Ниццы. Потом… Что было потом, я помню плохо. Орли, такси, бульвар Сен-Жермен… Все прошло, как я и думала. Я выпила снотворное и мгновенно уснула. Сил не было. Прежде чем лечь, еще полностью одетая, я поставила будильник на полдень, но разбудил меня резкий телефонный звонок. Было половина двенадцатого.

— До тебя не дозвонишься, — сказал Бернар.

— Прости. Я крепко уснула. Приняла две таблетки снотворного. Ты уже звонил?

— Дважды.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Мама чувствует себя хорошо, но я не хочу, чтобы она вставала, а сиделке нужно уйти. Я подумал, что ты сможешь меня подменить.

— Почему? Ты тоже уходишь?

— О, совсем ненадолго, меня попросили провести одну экспертизу.

— В воскресенье? Это где же?

— На авеню Фош. Старик Лемуан, ну, ты знаешь консервы Лемуан. После смерти он оставил коллекцию марок, из-за которой перессорились все наследники. Там, говорят, на миллионы. Меня не будет часа два-три, не больше.

— Ладно, я сейчас приеду. Вместе позавтракаем.

— Спасибо.

Часом позже я была дома, с пистолетом в сумочке. Бернар встретил меня со своей обычной приветливостью. Даже Принц поднял голову и сделал вид, что проснулся исключительно ради меня. Я будто впервые смотрела на знакомые мне вещи. Пережив столь необычные мгновения, я, казалось, утратила чувство реальности. Где была правда? Здесь, в кабинете? Или в Антибе? Или же на бульваре Сен-Жермен?

— У тебя усталый вид, — сказал Бернар.

— Я много работала. В бумагах бедной мамы полный беспорядок. Она казалась такой аккуратной, а на деле оказалась очень небрежной.

— И Стефан тебе не помощник, это уж точно.

— Что?

— Он головотяп, я уже говорил. Мастер своего дела — это да! Но очень неорганизованный! Поверь мне, ты с ним еще намучаешься.

Я постаралась перевести разговор на менее тяжелую тему.

— Пойдем проведаем нашу больную.

— Не произноси этого слова, — сказал Бернар, понизив голос. — Ты ведь ее знаешь. Она из тех женщин, которым якобы никогда не был нужен врач, пусть даже дантист. Их здоровье — это их гордость. Поэтому ее надо лечить не усердствуя. Иначе она рассердится. А это именно то, чего опасается кардиолог.

Он нежно обнял меня за талию.

— Поэтому, — продолжил он, — я хочу тебя кое о чем попросить, но если ты откажешься, я пойму.

— Ладно, давай.

— В общем, если возможно, мне бы хотелось, чтобы ты снова жила здесь, чтобы мы зажили, как раньше.

— Но, Бернар, ведь ты сам посоветовал мне немного отдалиться.

— Знаю. Я думал, что… но я ошибся. Как только она несколько воспряла духом, то захотела, чтобы я объяснил, почему тебя здесь нет.

— Как трогательно, — пробормотала я.

— Да нет же, я не шучу. Для нее место невестки у постели своей свекрови, и больше нигде.

— Долг! — воскликнула я.

Он вздохнул и продолжил:

— Еще она вбила себе в голову, что мы поссорились. Я ей клялся, что нет. Пытался объяснить, что ты погружена в проблемы наследства и фирма Роблен нуждается в тебе. Но что ты хочешь, когда она упрется…

— Пойду к ней.

Он задержал меня за руку.

— Будь с ней поласковей, Крис, Не для нее. Для меня. Пока ты ее проведываешь, я накрою на стол. Не забывай, что сегодня воскресенье и прислуги у нас нет. Яйца и макароны подойдут?

— Прекрасно.

Я нашла свою свекровь в полусидячем положении, обложенную подушками и читающей газету.

— Ну, наконец-то, Кристина!

Я наскоро поцеловала ее в лоб.

— Я была очень занята, — объяснила я. — Сейчас мы теряем деньги.

Это был единственный способ разоружить ее.

— И много? — спросила она.

— Слишком.

Она надолго задумалась. Губы ее подрагивали. Молилась она или считала?

— Вам бы следовало спросить совета, бедное мое дитя. Вы взвалили на себя слишком тяжелую ношу. Бернар со своими марками, вы с лодками, которые плохо продаются, — так не пойдет. Скоро вы разбежитесь.

Она схватила меня за плечо с такой силой, что я испугалась, и закончила:

— А этого я не допущу.

— Но мы вовсе не собираемся расставаться, — воскликнула я.

— Хотелось бы верить, Кристина. Поклянитесь мне.

Я поторопилась поклясться, видя, что она все больше волнуется. Впрочем, не было ничего более правдивого. Я абсолютно не собиралась бросать Бернара, так как он оставлял мне свободу, без которой обойтись я не могла. Но что станет со старушкой, когда она узнает о смерти Стефана? А что будет со мной, с фирмой, с товарным знаком Роблен без архитектора, бывшего истинным творцом? Я еще ясно не представляла все последствия его исчезновения. Вот уже… о Господи, уже больше двенадцати часов, как я старательно ухожу от этой проблемы. В основном я готовилась к тому, чтобы выслушать известие о его смерти как можно более естественно, то есть с хорошо сыгранным потрясением, хотя мне уже порядком надоело постоянно раздваиваться, превращаясь в безутешную жертву событий, автором которых являлась сама. Я поцеловала свекровь с притворным участием. А почему бы и нет? Подумаешь! И направилась к Бернару, занятому поджариванием яиц.

— Ну? Как ты ее находишь?

— Нервная, волнуется без причины.

— Она говорила с тобой о нас?

— Только этого и ждала. Подозревает, что мы скрываем от нее конфликт.

Бернар переложил яйца со сковороды на тарелку, тщательно вытер пальцы бумажной салфеткой и сел напротив меня.

— Ничего, что мы едим на кухне? — спросил он.

Я думала о капитане, обычно наблюдавшем за нами со стены. Его пистолет все еще лежал в моей сумочке. И промолчала. Бернар протянул мне бутылку кетчупа и снова спросил:

— Что ты ей сказала?

— Что она напрасно беспокоится. Мы прекрасно ладим.

— Спасибо, Кристина. Понимаешь, она боится умереть и оставить меня здесь одного. Она всегда меня опекала.

— Знаю. Она желала бы для тебя еще одной матери, способной заменить ее после смерти.

— Вот именно. Поэтому мы и должны окружить ее улыбками.

— Я попытаюсь.

Я через силу проглотила несколько кусочков и отодвинула тарелку.

— Извини, я не голодна. Если не возражаешь, пойду немного вздремну.

— Иди, иди. Я все уберу и отправлюсь по делам.

Когда он ушел, я встала и тихонько поднялась в мансарду. Быстро освободив сундук, я осторожно открыла его и положила пистолет обратно в кобуру. Была надежда, что отныне он пролежит здесь, под портупеей, до самой смерти Бернара, когда тот будет восьмидесятилетним стариком.

Я вернулась вниз, успокоенная, окруженная какой-то чистой невинностью. Еще несколько часов. Дежурный охранник, о котором говорил Стефан, обнаружит труп и вызовет… Кого? Не знаю, как действует в таких случаях полиция, но уверена, что это будет полиция Антиба и Ниццы. И следствие будет вестись там. Меня оставят в покое. Господи, теперь даруй мне покой!

Новость настигла меня на бульваре Сен-Жермен. Была половина одиннадцатого. Я уже долгое время разбирала бумаги, пытаясь отвлечься от окружающей действительности. Тело Стефана уже наверняка обнаружили. Ну? Неужели им потребовалась целая ночь, чтобы начать следствие? Они давно уже должны были известить меня. Что означала эта задержка? Должна ли я волноваться или успокоиться? А если позвонить? Попросить к телефону Стефана? Может, это лучший способ обезопаситься? Я уже протянула руку к телефону, как он вдруг зазвонил, и я отскочила так, будто он мог меня укусить. Нервы мои уже никуда не годились.

— Мадам Вошель?

— Да, это я.

— С вами говорит офицер полиции Моруччи. Я звоню из Антиба.

— Что-нибудь случилось с верфями?

(Мне не нужно было притворяться, чтобы показать свое волнение.)

— Да. Речь идет о вашем инженере.

— Стефан Легри?

— Да. Он был убит прошлой ночью выстрелом из пистолета. Алло?

— Да. — Мой голос дрожал. — Я вас слушаю.

— Его обнаружили на борту «Поларлиса». Это лодка, которая принадлежит одному голландцу, Ван Дамму. В данный момент мы пытаемся связаться с ним по телефону. Вы знаете, почему Стефан Легри находился на борту «Поларлиса»?

— Не имею понятия.

— Эта лодка не ваших верфей?

— Нет. Но мы ведь не только делаем новые, а иногда беремся за починку старых. Кризис сказывается на нас, как и на всех.

— Понимаю.

— Что-нибудь украли?

— На первый взгляд — нет. Вы видели эту лодку?

— Еще не успела.

— Сможете приехать как можно скорее?

— Я? Что?..

— Пожалуйста. Это весьма темное дело, и возможно, вы сможете кое-что прояснить.

Я и не думала, что мне придется вернуться туда. Что он имел в виду под этим «кое-что»?

— Алло, мадам Вошель?

— Простите, я думала. Ладно. Хорошо. Вылечу первым же послеполуденным рейсом, если только будут места.

— Спасибо. В аэропорту Ниццы просто спросите меня. Я буду вас ждать.

— Вы надолго меня задержите?

— Надеюсь, что нет, но на всякий случай забронируйте себе номер в гостинице Антиба.

Он повесил трубку, а я еще раз мысленно повторила весь наш разговор. Не был ли его голос немного агрессивным? А то, как он сказал: «Пожалуйста»? И это «кое-что»? А ведь я была очень осторожна.

И тогда вдруг на меня напал страх. Страх жуткий, которого я никогда до сих пор не испытывала. Все мои предыдущие испытания я преодолела решительно: мое самоубийство, обнаружение трупа матери, даже мною совершенное убийство… У меня была цель. А сейчас? Сейчас я не могла стоять на ногах от ужаса, потому что, думая, что спасена, демобилизовала всю свою энергию. Защита свыше, которая не оставляла меня ни на секунду, покинула меня. И внезапно я превратилась в одну из тех одержимых, что бросают бомбы в правителей. Если бы они не были уверены в своей правоте, то почувствовали бы себя чудовищами. Так, может, я и была чудовищем? Я стала бить себя кулаками по голове и громко крикнула: «Ну, скажите же, что я сумасшедшая!»

От звука собственного голоса я пришла в себя и заметила, что забыла положить трубку на место. Я так дрожала, что мне не сразу удалось это сделать. Выпив большой стакан воды, я проглотила таблетку аспирина. Паника медленно покидала меня, будто демон, изгоняемый экзорсистом, и я принялась за необходимое: звонок в аэропорт, гостиница в Антибе, потом Бернар. Когда он узнал новость, первые его слова были: «Мама ничего не должна знать». Конечно же, ведь последуют финансовые проблемы, и моя свекровь будет среди первых, кого они затронут. Тем хуже!

Бернар сожалел, что не может сопровождать меня, но я поняла, что смерть Стефана не была ему столь уж неприятна. Короче. Мне действительно хочется как можно скорее приступить к самой драматичной главе моего повествования. Итак, сойдя с самолета, я встретила инспектора Моруччи. Это был мужчина лет сорока, сухопарый и смуглый, как сигара, руки вечно в движении, что-то без конца отыскивающие в карманах. Манеры консьержа шикарной гостиницы, который общается с дамой. Он помог мне сесть в его «пежо» и резко рванул с места. Хорошо, хоть не включил сирену. Однако сразу последовали вопросы.

— Когда вы видели господина Легри в последний раз?

— Неделю назад.

— Звонили ли ему потом?

— Да, несколько раз.

— Не показался ли он вам странным, взволнованным?

— Вовсе нет! Это был жизнерадостный человек.

— А сами вы никогда не получали угроз?

— Угроз, я?

— Дела судостроительства на побережье идут не очень. Ходят слухи о банкротстве. Поэтому мало ли, недовольные рабочие…

— Нет. Никогда.

Прежде чем продолжить, он обогнал два грузовика.

— По-вашему, это преступление не имеет ничего общего с его работой?

— Ничего. Поэтому я и не понимаю.

— Вы не думаете об убийстве на любовной почве?

— Сомневаюсь. Стефан Легри не из тех, кто поддерживает длительную связь. Так, приключение время от времени. Но любил он только свою работу.

— Вы хорошо с ним ладили?

Я готовилась к сопротивлению, а тут вдруг почувствовала, что за вопросом Моруччи не скрывается никакой двусмысленности. Я пожала плечами.

— Конечно же время от времени у нас бывали стычки, но мы доверяли друг другу. А вы что думаете? У вас, наверное, есть какие-нибудь догадки?

— Да, но весьма смутные. Я склоняюсь к обычному происшествию. Вы поймете, как только мы прибудем в порт.

И он молчал вплоть до того момента, пока не остановил машину на причале возле «Поларлиса» рядом с дежурным полицейским.

— Пойдемте.

Он последовал за мной по трапу. Мне с трудом удавалось сохранять на лице правдоподобное удивление, а сердце просто выскакивало из груди. Моруччи протянул мне руку, чтобы помочь пройти.

— Это здесь, — сказал он.

Я находилась на месте собственного преступления и была вынуждена сесть.

— Господин Легри, — тем временем продолжал инспектор, — был убит выстрелом в сердце. Он стоял вот здесь, где сейчас стою я, и пуля, пройдя насквозь и разбив иллюминатор, вылетела наружу. Но там дальше стояла яхта под названием «Пиус Пуффин II», и я полагаю, что пула застряла в ее корме. К сожалению, эта яхта, принадлежащая одному американскому промышленнику, ушла в Геную и затем в Неаполь. Сейчас ее пытаются разыскать.

— Зачем?

Моруччи принял хитрый вид.

— Затем, что пуля может привести нас к пистолету. Я думаю, что произошло вот что. Прежде чем покинуть Антиб, хозяин «Пиус Пуффина II» пригласил на борт своих друзей, должно быть весьма многочисленных, и уже после двенадцати все они были пьяны. Как нам сказали, тут стоял невообразимый шум. Ваш инженер, который отвечал за «Поларлис», вероятно, призвал их к порядку и, вполне возможно, сцепился с кем-нибудь из друзей американца. Вероятно, он предложил ему спуститься сюда, чтобы самому убедиться в силе стоящего гвалта. В конце концов они подрались, и вы догадываетесь, чем закончилась драка. Так, по крайней мере, я это вижу и даю голову на отсечение, что пистолет, который мы разыскиваем, все еще на борту американской яхты. Думаю, что это просто глупый несчастный случай. Убийца вернулся на «Пиус Пуффин II» и, вполне вероятно, находясь в пьяном угаре, забыл о случившемся. А так как все эти люди плавают исключительно ради собственного удовольствия, то, естественно, никто ничего не знает. На первой же остановке лодка будет задержана и обыскана. Но следует ожидать всевозможных осложнений. Боюсь, что если моя версия верна, то мы можем разбиться в лепешку, а дело закроют.

По мере того как он говорил, я чувствовала, что оживаю. Представляя, как все это произойдет, я понимала, что он прав. А в таком случае опасаться нечего.

— Я здесь как-то задыхаюсь, — сказала я.

— Ох, простите! Я понимаю ваше волнение.

Он помог мне подняться на причал, и мы немного прошлись вместе. Помню, дул мистраль, и все мачты качались с душераздирающей медлительностью.

— Мы предупредили его мать, — продолжал Моруччи. — Думаю, похороны пройдут здесь послезавтра.

Я пообещала присутствовать на них, и Моруччи проводил меня на верфи. С этого момента мне предстояло выкручиваться из положения, казавшегося мне безвыходным. Если бы у меня были хоть какие-нибудь познания в области права, но филологическое образование было в данном случае бессильно. Поэтому я обратилась за помощью к Бернару, чтобы он прислал мне эксперта. Я пообещала Моруччи оставаться в его распоряжении, и в моей памяти осталась лишь вереница изнурительных дней, заполненных совещаниями с персоналом, телефонными звонками, вопросами полиции, приездом эксперта, маленького старичка, задыхавшегося в слишком теплых вещах и критиковавшего абсолютно все. А все это время без толку преследовали «Пиус Пуффина II». Моруччи стоял на своем: виновный находился на борту. Для него других версий быть не могло.

Дело занимало первые страницы газет. Непонятное убийство в Антибе. Траурное развлечение. И так далее. И конечно же на каждом углу поджидали репортеры, толпой набрасывавшиеся на меня, как только я появлялась. Ходили странные слухи. «Пиус Пуффин II» исчез. Занимался ли он контрабандой? Вся эта суета угнетала меня. И последнее испытание. Конкурирующие фирмы заинтересовались моим предприятием. Старший мастер ушел на фирму, находящуюся в Лориенте. Это еще не была всеобщая паника, а лишь первые признаки надвигавшейся бури.

— У вас работает слишком много народу, — сказал мне эксперт. — И напрасно вы игнорируете строительство маленьких лодок, доступных средней клиентуре, стремящейся к развлечениям, а не к побитию рекордов.

Бернар был того же мнения. Я звонила ему каждый вечер, и между нами установилась какая-то совершенно новая дружба, некое боевое товарищество. В конце концов, если бы он не был моим мужем и никогда не смотрел бы на меня взглядом, от которого я всегда чувствовала себя выпачканной, то мне было бы рядом с ним очень надежно. У него были правильные суждения и богатый опыт. Он всеми силами помогал мне преодолеть этот трудный период. После каждого телефонного звонка я чувствовала, как спадает напряжение. Тогда я ложилась и пыталась расслабиться. С тех пор как Моруччи гонялся за «Пуффином», он больше не был опасен, впрочем, я никогда серьезно и не думала, что у меня могут возникнуть неприятности. Ни одна ниточка не вела ко мне. Иногда, но все реже и реже, со мной случались приступы страха, подобные приливам во время климакса. Но я не обращала на это внимания. Я пользовалась мгновениями отдыха, чтобы войти в контакт с тем, что я называю своей внутренней жизнью. Что касается сердца, то мне не в чем было себя упрекнуть. Я просто восстановила справедливость. Но вот с разумом все обстояло иначе. На меня навалилось столько забот, что не было времени на медитацию, на переживание тех мгновений, которые полностью изменили меня. Кроме того, я начинала рассматривать свою душу как бы со стороны, и то, что я видела в ней, заставляло меня глубоко задумываться.

Итак! Почему я бросилась на шею Доминику? Потому что смертельно скучала и мне страшно надоело мое столь никчемное существование. Когда же Доминик ушел, пресытившись мной, моим горем, моей страстью, я прибегла к самоубийству, быть может, за неимением героина или еще какого-нибудь сногсшибательного наркотика. А потом пришло чудесное откровение, даровавшее мне ту восторженность, без которой я уже не могла жить. Однажды увидев другую сторону жизни, уже не имеешь права прозябать в скуке и бессмыслице. Но в конце концов даже радость изнашивается. Быть может, само обращение к Господу Богу становится лишь избитой фразой, если молишься ему постоянно. События настолько захлестнули меня, что говоривший со мной Голос начинал понемногу стираться, а я даже не обратила на это внимание. Я была полностью поглощена теперешними переживаниями, которых мне более чем хватало. В конце концов, если бы не предпринятые предосторожности, то от такой драмы можно было бы получить чувство удовлетворения, близкое к экстазу. Но тогда я предала бы Голос, спасший меня. Да, «Пуффин», окружающая меня суматоха — все это доставляло мне некоторое сумрачное сладострастие, будто я была целью потасовки между противостоящими оккультными силами. И вот к чему я все это говорю: я опасалась того страшного момента, когда сотрясавшая меня буря утихнет. Я вернусь к прежней жизни с обманутым мною мужчиной, его больной матерью и насмешливым котом. И что тогда? Где и как достать себе тот милосердный наркотик? И я еще осмеливалась говорить о своей внутренней жизни! Так, будто мне действительно хотелось спокойной уверенности, мирного обладания незыблемой правдой, в то время как моей истинной правдой были пристрастие к потрясениям, разрывам и вызовам.

Мне вдруг захотелось перечитать книги о загробной жизни, сложенные мною до лучших времен на бульваре Сен-Жермен. Мне было необходимо прочесть другие свидетельства, способные вернуть мне состояние возбуждения, когда я чувствовала себя свободной от самой себя, своих сомнений и страхов. У мамы, в моем настоящем доме, я смогу также продолжить написание своего сочинения без опасения быть застигнутой врасплох. Кстати, совсем забыла отметить, каким странным образом мне удавалось его писать. Но так как я подхожу к особенно важному моменту — отсюда и эти своеобразные психологические исследования, интересные лишь для медиков, — мне нужно вернуться немного назад, иначе читатели могут удивиться: «Когда же нашлось у нее время состряпать столь длинный рассказ?»

Так вот, во-первых, это не мемуары, а скорее несколько сумбурная смесь наблюдений, свидетельств, повествовательных фрагментов, перенесенных второпях на бумагу, часто во время отсутствия матери или Бернара, а они оба по разным причинам часто отсутствовали. С самого начала я постаралась выбрать для этих целей самую неприметную тетрадь. Пользовалась клочками бумаг, отдельными листами, гербовой бумагой с надписями Флора или Ромовый завод, случайно попадавшимися мне под руку. К тому же мне нравилось писать в кафе, подобно известным писателям. Со мной всегда была большая сумка, в которую однажды я запрятала пистолет, и туда же запихивала свои сочинения, так что если бы любопытный сунул в нее свой нос, то подумал бы, что это всего-навсего мусор. Мне самой непросто навести порядок в этом хламе.

Во-вторых, и я настаиваю на этом, мне бы не хотелось, чтобы эти страницы были опубликованы, даже и малая их часть. Именно потому, что весь текст состоит из кусочков самого разного содержания, его легко расчленить и подавать короткими отрывками. Единственное мое стремление — это фигурировать персонально, пусть даже совсем коротко, но наравне со свидетельствами, собранными доктором Озисом или доктором Кюблер-Россом, оказывающим несчастным людям бесценную помощь. Например, совершенно необязательно знать, что я убила человека, но весьма небезынтересно услышать из моих уст, что дурные поступки не идут в счет и нет ни Страшного Суда, ни ада. Ад находится здесь! Это плотская тюрьма, застенок страстей без окон и дверей. Да что там! Ад — это скука, тет-а-тет с самим собой, самое страшное испытание. Вот оно, мое открытие. И я дарю его миру.

Я информировала инспектора Моруччи о своем намерении вернуться в Париж. Он не возражал. Напротив, он сообщил мне, что американская лодка была обнаружена на Капри и итальянская полиция сделает все необходимое.

— Не думаю, что это нам много даст, — сказал он. — Было бы чудом, если бы удалось обнаружить пулю. В этом деле все странно. Вскрытие показало, что непосредственно перед смертью жертва ела икру. Это означает, что мои первые предположения неверны. В действительности инженер пригласил кого-то на «Поларлис». Ручаюсь, что вы не сможете объяснить эту икру, если мы будем придерживаться предположения о случайной драке. Господин Легри ждал кого-то, в этом все дело. Может быть, женщину? Была ли эта парочка кем-то застигнута? В чем мы совершенно уверены, так это в том, что виновный или виновная все убрали, прежде чем исчезнуть. И поэтому нет никаких следов любовного свидания.

— Какая же тогда связь с «Пиус Пуффином»?

— Вот именно. На первый взгляд — никакой. Пуля — единственная улика, которая может навести хоть на какой-то след. В чем тоже нет особой уверенности. Адвокаты Ван Дамма засуетились. Дело оборачивается не слишком хорошо.

— Когда вы рассчитываете получить какие-либо известия?

— Со дня на день, если хозяин лодки захочет сотрудничать.

Моруччи проводил меня, пожав на прощанье руку.

— Думаю, потеря инженера создала для вас массу сложностей.

— Еще каких, — согласилась я. — Поэтому мне и нужно возвращаться в Париж.

— В случае необходимости где я смогу вас найти?

— Дома. Я не собираюсь исчезать.

Я была тронута встречей Бернара, который ждал меня в Руасси с видимым удовлетворением. Нет, пожалуй, это неподходящее слово. Если бы у меня был талант, я смогла бы описать всю глубину его чувств. То, что он был привязан ко мне, бросалось в глаза. Но он еще и дорожил мною, как токсикоман дорожит своим ядом. Когда мы разговаривали, он постоянно лучился радостью, старался не смотреть на меня с той грустной жадностью, которая порой искажала его лицо. Про себя я называла эту маску «лицом одиночества». Но была у него и некая манера «пожирать» меня глазами, что я неоднократно замечала в зеркальце, когда поправляла макияж. Было заметно, что он живет в постоянном опасении, что я уйду, и очевидно, свекровь поддерживала в нем эти страхи. Он никогда не мог смириться с той полунезависимостью, которую в итоге я приобрела. У меня не было никаких сомнений, что он узнал о моей короткой связи с Домиником и, должно быть, изводил себя мыслью, что я чуть было не убила себя из-за любви к какому-то сомнительному плейбою. Так почему бы мне не начать все это с кем-нибудь снова? Бедный Бернар! Иногда мне было страшно жаль его. Но я ненавидела ту роль неверной жены, которую он заставлял меня играть, провоцируя такую реакцию церемонным, ледяным тоном, которым он в совершенстве владел и использовал всякий раз, когда я возвращалась домой, не предупредив перед уходом, куда я направляюсь.

— Я ни о чем не спрашиваю, — говорил он; и это так красноречиво означало: «Ты все равно соврешь!», что мне хотелось кусаться.

В то время как самолет пролетал над пригородами, я продолжала думать о своем несостоявшемся замужестве. А теперь, когда фирма Роблен дышала на ладан, разве не пришло время подумать о разводе? Но Бернар проявил столько радости при виде меня. Правда, свойственной ему радости, без объятий и поцелуев. Он только спросил:

— Поездка не слишком утомила тебя?

Все было в выражении его глаз, различные оттенки которого я так хорошо знала. А также в его голосе, обычно предназначенном Принцу, когда он говорил с ним поутру, ласково вопрошая: «Ну, как спалось?» Да, он был счастлив вновь поймать меня в свои сети. Он донес мой чемодан до такси. Я рассказывала о следствии, о смелых домыслах Моруччи. «Не глупо, не глупо, — бормотал он. — Эта история о потерянной пуле заставляет задуматься». Но очень скоро он перешел к проблеме, интересовавшей его больше всего.

— Ты будешь вынуждена заменить Стефана. Кем? Мама думает, что пришло время начать переговоры с конкурентами. Например с Жоанно или с Неделеком? Если ты упустишь момент, то они начнут диктовать тебе свои условия.

Последовал спор, не замедливший привести нас к ссоре.

— Сегодня же приму меры, — отрезала я.

— Какие? Тебе следовало бы переговорить с мамой. Ей есть что сказать.

А вот этого говорить уже не следовало.

— Подам в отставку, — бросила я ему. — И пусть твоя мать сама разбирается, раз ей есть что сказать. Кстати…

Я нагнулась к водителю.

— Остановитесь на бульваре Сен-Жермен, 113-бис.

— Крис! Ладно! Хорошо! Я напрасно встреваю в твои дела. Но прошу тебя…

Он снова обратился к шоферу, который нетерпеливо пожал плечами и воскликнул:

— Следовало бы знать, куда вам надо!

Принц был в коридоре, издалека почуяв своего хозяина, и смотрел на него влюбленным взглядом. Меня он даже не заметил. Зато свекровь увидела. Ее взгляд был подобен удару скальпеля. Прямо в сердце. Потайные мысли на столе для вскрытия. Однако, пересилив себя, она изобразила приветливую улыбку, и приличия были соблюдены. Но мне не терпится подойти к главному.

Кофе мы пили молча, так как по телевизору шли последние известия. Вдруг заговорили о «Пиус Пуффине». Да, Моруччи не ошибся. С правого борта, немного выше ватерлинии, в корме накрепко засела пуля. Пистолетная пуля, уточнил комментатор. Но полиция напрасно обыскала лодку и пассажиров. Оружия не было. Вероятнее всего, пуля была выпущена кем-то извне.

«Пуля, — продолжал журналист, — отправлена в лабораторию на баллистическую экспертизу. Не следует забывать, что каждый снаряд имеет свои собственные черты и в некотором смысле свою родословную. В настоящее время ныряльщики исследуют морское дно вокруг „Поларлиса“, так как возможно, преступник выбросил оружие в воду, прежде чем скрыться».

— Это было бы слишком просто, — заметил Бернар. — Еще чашечку кофе, Кристина? Эта поездка тебя прямо-таки доконала. Не думай больше об этой глупой драме.

Потерянная пуля принесла мне немало бессонных ночей. На первый взгляд она не могла привести ко мне. Если полиция не доберется до пистолета, то мне нечего и опасаться. А там, где он спрятан, найти его непросто. Однако глухое волнение подтачивало меня. Напрасно я твердила себе: «Допустим, что пистолет обнаружат и меня арестуют, так как Бернар в это время находился в Париже, а его мать под присмотром сиделки. Значит, есть только один возможный виновный. Ладно. Меня будут судить. Приговорят. А что дальше?»

Именно это «дальше» и принадлежит мне. Я ускользну от своих судей через ту дверь в «иную жизнь», которая была мне указана, приоткрыта, наполовину подарена. «Позже, когда ты будешь свободна». Так вот — я была свободна! И что бы ни случилось, я уже была беглянкой. И тогда, прервав свои занятия, я открывала наобум одну из книг, моих верных спутников, которые всегда были при мне. Цитаты, свидетельства — их там было хоть отбавляй.

«При пробуждении я пыталась все рассказать медсестрам, но они посоветовали мне замолчать». (Естественно, это Великая Тайна.)… «Я и мои родители спросили у доктора, что он думает по этому поводу. Он ответил, что такое случается довольно часто: при сильных болях душа отделяется от тела». …Или еще: «Перед срывом я сама омрачала себе все прелести жизни. Теперь же полностью изменила свое поведение».

Я даже могла наизусть пересказывать некоторые отрывки, заменившие мне молитву. «Сейчас в центре моего внимания находится собственный рассудок, а тело заняло второстепенное место». И в особенности вот эту фразу, так поддерживающую меня: «С момента несчастного случая у меня часто возникает ощущение, что я могу расшифровывать флюиды, исходящие от людей». (И не только от людей, но и от животных, так как я легко читаю мысли Принца!)

Да, я — это дух. Я повторяю себе это и твержу, что ничто не может затронуть меня, однако волнение разъедает душу, как кислота. До такой степени, что я пишу эти строки в настоящем времени, будто потеряв нить времени. Но нет. Я помню каждую секунду этого ужасного дня, когда мое сердце перестало биться, будто сломавшиеся часы. Потом оно снова забилось, вот только, возможно, ненадолго…

Я находилась на бульваре Сен-Жермен, только что написала письмо с просьбой об отставке, чем была весьма удовлетворена. Зазвонил телефон. Это был инспектор Моруччи. Он казался взволнованным.

— Я уже звонил вам домой, — сказал он. — Прошу прощения за такое преследование, но выявлены новые факты, как я уже объяснил вашему мужу.

— Слушаю.

— Пуля была тщательно исследована моими коллегами в лаборатории. Она принадлежит калибру 7,65. Пока ничего особенного. Но широкой публике обычно неизвестно, что все снаряды, которые мы исследуем, тщательно сохраняются, нумеруются, классифицируются, поскольку иногда могут рассказать нам, что были выпущены из оружия, уже находящегося у нас. Или же пистолет, из которого был произведен выстрел, однажды всплывает, и тогда уже идентифицируют убийцу.

Я прервала его:

— Вы нашли пистолет?

Должно быть, мой голос дрожал. Чувства были сильнее меня. Как могла полиция обнаружить оружие, которое я собственноручно запрятала на самое дно сундука? Какая же я идиотка! Наоборот, все, что рассказывал Моруччи, было скорее обнадеживающим.

— Нет, — продолжал он. — Но в данном случае важно совсем не это. По крайней мере, на данном этапе.

— То есть как?

— Сейчас поймете. Эта пуля идентична той, которой была убита ваша мать, госпожа Роблен. И у нас есть тому доказательства.

— И что?..

— Ну и делайте выводы. Незнакомец, убивший господина Легри в Антибе воспользовался пистолетом, которым убил вашу мать в Париже.

Мысли мои были в полном беспорядке. Все это походило на какую-то мгновенную смену картин, мыслей, обрывок фраз. Мою голову буквально распирало, ибо никто не мог воспользоваться пистолетом капитана. Я была в этом абсолютно уверена.

— Алло?.. Мадам Вошель?.. Теперь понимаете, почему я позвонил вам? Следствие переносится в Париж.

— Почему?

— Да потому, что убийца почти наверняка принадлежит к окружению госпожи Роблен. Возможно, клиент, недовольный ею и ее инженером. Вы нам можете очень помочь.

Сдавленный смех или рыдание рвались из моего горла, и было такое ощущение, что там застрял посторонний предмет. Я откашлялась, чтобы прочистить горло.

— Что? — воскликнул Моруччи. — Говорите громче.

— Я говорю, что не вижу, как смогу вам помочь.

Дальше я уже не слушала и повесила трубку. Очевидность сжигала меня, как огненный столп. Если Стефан был невиновен, то оставался Бернар. Обе пули были идентичны. Я выпустила вторую из пистолета, о существовании которого знал только Бернар. Один пистолет и две пули. Двое виновных, не три и не четыре. Только двое. Он и я. Маму убил Бернар. А не могли ли специалисты лаборатории ошибиться? Но я могла отрицать сколько угодно, правда прочно обосновалась во мне, подобно смертельному недугу. Бернар всегда знал, что там, наверху, в сундуке вместе с формой капитана лежал пистолет. Я была вынуждена признать, что он убил маму, даже если это и казалось мне невероятным. Затем он аккуратно вернул оружие на свое место, так же аккуратно, как привык делать все.

Я сходила за бутылкой вина и опорожнила ее, как какой-то пьяница. Глаза застилали слезы. Ладно! Моруччи был прав, но мне нужно объяснение, почему ласковый и добрый Бернар превратился в кровавого зверя. Вернувшись домой после того, как я обнаружила труп своей матери, я нашла его немного взволнованным, но, как обычно, заботливым, предупредительным, тем Бернаром, каким он был каждый вечер, когда спокойно дожидался меня, поглаживая кота. Но ведь не приснилось же мне все это! И утром это был все тот же спокойный, опрятный человек, без тени какого-либо волнения. Это был все тот же Бернар, тактичный, сдержанный, с той долей сострадания, присущей удрученному зятю, получившему печальное известие. Бернар Безукоризненный.

Правда, я, со своей стороны, врала тоже мастерски. Но ведь я-то должна была защищаться, противостоять нападкам толпы, если не хотела попасть в тюрьму. А вот он…

Каковы же были его мотивы? Сказать по правде, моя мать для него ничего не значила. Она была лишь генеральным директором фирмы, в которой его семья имела вложения. И убрав ее, он бы не поспособствовал процветанию дела. Существует одно предание, в котором говорится, что, если посадить скорпиона в круг, начерченный на земле, он убьет самого себя. Он будет ползти вдоль линии и, когда убедится, что выхода нет, ужалит самого себя и умрет. Вот так же и я медленно шла по кругу и…

Я вдруг подпрыгнула. Я еще не обнаружила всей правды, и это было ужаснее, чем все остальное. Должно быть, Моруччи известил обо всем Бернара и, значит, тот теперь знал, что Стефана убила я. Скорее всего это показалось ему чудовищным и необъяснимым, но факт оставался фактом для него, как и для меня, пригвоздив нас к одной стене с одинаковой очевидностью. И равно как я вынуждена была поверить в виновность Бернара, так же и он не мог не поверить в мою. Я не понимала его. Должно быть, и он не понимал меня, но очевидно одно — один пистолет на двоих.

И что еще важно! Если бы мне пришла мысль отомстить ему, то ведь и в его голову могло прийти нечто подобное. Мы представляли друг для друга одну реальную угрозу. Я все еще держала бутылку за горлышко. Она выскользнула из моих рук и разлетелась вдребезги на полу. Хотела ли я отомстить Бернару? Да, тысячу раз да! И на сей раз я не ошибусь в убийце. Но Бернар со своей стороны также хотел отомстить мне, будучи уверен, что Стефан был моим любовником.

Я окончательно запуталась. У меня уже не было сил анализировать свои мысли одну за другой, связывать их в прочную цепочку. Но пока с меня было достаточно и нужно было подготовиться ко всему. Я запечатала прошение об отставке. Бернар увидит в этом признание в моем преступлении, когда его мать заговорит с ним об этом. Пусть. Затем я занялась приведением в порядок своих заметок, пытаясь сделать из них связное целое, с которого нужно было еще снять три копии: одну для нотариуса, одну для вас, господа, и одну для меня. Последняя, если останется время, утратит свой первоначальный характер и превратится в самый обычный дневник, необходимость которого становилась для меня очевидной. И наконец, я составила краткую записку, адресованную господину Бертаньону.

Я, нижеподписавшаяся Кристина Вошель, находясь в здравом уме и твердой памяти, настоящим требую произвести вскрытие сразу после моей смерти, подозревая покушение на мою жизнь. Виновным может быть только мой муж, Бернар Вошель. Прилагаемый отчет, дубликат которого находится в ассоциации «Уметь умирать», прольет свет на скрытые причины моего исчезновения.

Кристина Вошель, урожденная Роблен.

Перед тем как запечатать свой отчет, я добавила еще несколько строк:

Учитывая, что с сегодняшнего дня обстоятельства могут играть против меня, прошу не удивляться отсутствию связи в моем повествовании. Это вовсе не означает, что я теряю голову, а лишь то, что я борюсь во что бы то ни стало за свою жизнь. Если смогу, я направлю дополнительные записки, подобно исследователям, которые считают своим долгом держать в курсе весь мир о своей скорой кончине.

Кристина Роблен

(отныне я отказываюсь называться Вошель).

Итак, продолжим. Я бы могла замолчать, ждать и следить за приближением конца. Я ожидала взрыва насилия и должна была буквально заставить себя вернуться к Бернару, предварительно отправив свои письма. Бернар работал в кабинете под пристальным взглядом Принца.

— Ну, наконец-то, — сказал он.

Вот так просто. Не повышая голоса. Так, что я даже не нашлась что ответить. Я уселась в кресло. Он выводил какие-то цифры, что-то подсчитывал на калькуляторе и находился очень далеко от меня. Одним словом, был таким, каким я знала его всегда, — серьезным, прилежным и ненавидящим, когда его отвлекают. Какое-то время я молча смотрела на него. Это было невероятно! Этот спокойный человек был преступником, и по его вине я убила невинного! Как только я пыталась сконцентрироваться на этой ужасной мысли, она ускользала от меня, как фокус в оптическом приборе, который никак не удается поймать. Я заставляла себя связать между собой две правды, сражающиеся в моей голове. «Так как вторая пуля моя, то первая — его». Он продолжал считать, не поднимая головы. Взбешенная внезапным приступом гнева, я произнесла:

— Как хочешь!

И уже собиралась выйти, когда он наконец-то соизволил заговорить.

— Папин пистолет больше не наверху, я сделал это после того, как мне позвонил этот полицейский из Антиба.

Я вернулась на место. Бернар потер глаза, будто на него накатил приступ мигрени. Наконец он слегка стукнул кулаком по столу.

— Он здесь, — продолжил он. — У меня не было времени подумать, но…

— Значит, — сказала я, — ждешь, чтобы убить меня, как тогда мою мать.

И тут я взорвалась.

— Ты ничего не сможешь со мной сделать. Представь себе, я приняла кое-какие меры. В настоящее время в руках моего нотариуса находится письмо, которое он вскроет после моей смерти. В нем есть и настойчивое требование о вскрытии. Кроме того, я подготовила подробный документ для ассоциации «Уметь умирать». В нем я рассказала все.

— Все? Ты уверена? — перебил меня Бернар.

— В чем?

— Я о твоих любовниках. Не только о Доминике, но о всех остальных.

— Каких остальных?

— Послушай, Кристина, если ты хочешь правду, так давай выкладывать все до конца. После Доминика были другие!

— Ложь!

— Зачем же ты проводила у своей матери все субботние вечера? Не ври. Она ведь была твоей сообщницей.

— Я запрещаю тебе…

— Ах, пожалуйста, без громких фраз. Здесь ты говорила: «Я иду к маме», а там ты говорила: «Бернар думает, что я у тебя. Если он позвонит, скажи, что я только что вышла».

Что я могла ответить, ведь это была правда. Но не та правда, которую представлял себе он. Я заставила себя говорить спокойно.

— Насчет Доминика, признаюсь…

— Ты настолько любила его, что решилась на самоубийство после его отъезда?

Он говорил почти шепотом, и чувства наши казались схожими.

— Тебе этого не понять, — с презрением заметила я.

— Ты так думаешь? Я нанял частного детектива, и он следил за тобой. Я страдал как… как… Не нахожу слов просто потому, что их не существует вообще. Я ничего не мог с этим поделать, если тебе нужна была такая любовь, которую я не мог… Но ты не имела права, Кристина… Еще с Домиником я, может быть, мог бы и смириться. Когда я увидел тебя в клинике, жалкую, с забинтованными запястьями, мне стало так больно. Но потом! Все началось сначала. И с кем? Этого я не хотел знать. Я отблагодарил детектива, но с ужасом ждал приближения выходных. Наступала суббота, ты одевалась, прихорашивалась. «Я иду к маме, Бернар». Она была просто сводницей.

— Забери свои слова обратно! Немедленно! — вскочила я.

Мы оба вдруг стали задыхаться. Я чувствовала, что он готов выдернуть ящик стола, схватить пистолет и выстрелить в меня. Что касается меня, то если бы у меня был пистолет, я бы не раздумывала. Он понемногу успокоился, и нервная дрожь в руках исчезла.

— Я мог бы назвать ее иначе, — пробормотал он. — Но это уже не имеет значения. Хочешь ты этого или нет, но она была еще больше виновата, чем ты. И я не выдержал. Сквозь нее я целился в тебя. У меня больше не было сил.

— А теперь?

— Теперь? Ты хуже, чем все, что я думал о тебе.

Он снова говорил хорошо поставленным голосом торговца марками, общающегося с клиентом.

— Я не сумасшедший, Кристина. Ты из тех женщин, которые без зазрения совести бросают надоевшего ей мужчину, но не терпят, чтобы бросали их. Стефан изменил тебе. Ты его убила.

Нас разделяла уже не просто пропасть. То была бездна. Как объяснить это ему?

— Я думала, что Стефан убил мою мать за то, что она уволила его. Бедный мой Бернар! Мои любовники! Любовь! Да ты просто ненормальный!

— А ты?.. Но не будем браниться, как… как…

Бедняга все подыскивал сравнения. Вне поля своей деятельности он был не так уж умен. Но в чем-то он был прав. Мы оба уже не воспринимали оскорблений. А кот слушал, время от времени пошевеливая одним ухом.

— Ты, естественно, рассказал все своей матери.

— Именно, что нет. Я совсем не хочу, чтобы она знала, что моя жена преступница.

— Тебе больше нравится, что ее невестка вышла замуж за убийцу?

Выхода не было. У каждого из нас было одно и то же оружие против другого. Но что приводило меня в отчаяние, так это то, что он, так же как и я, считал себя правым. Если он застрелил мою мать, так это было во имя его морали. А я в некотором роде была невиновна в смерти Стефана. Я просто ошиблась.

— Я сдам тебя, — сказал Бернар.

— Я тебя тоже. И твоя мать узнает не только, кто я, но и кто ты.

Он бросил на меня взгляд более чем жуткий, поскольку сумел сохранить бесстрастное лицо эксперта.

— Не забывай, — добавила я, — что я прямо сейчас могу рассказать ей всю правду о тебе.

И тогда отвратительная гримаса скривила его губы. Он выдвинул ящик стола, достал из него пистолет и навел его на меня.

— Малейший намек — и я выстрелю, — сказал он. — Будь что будет, но в Париже еще не перевелись адвокаты.

— Ты не слишком умен, Бернар. Неужели ты думаешь, что я держусь за эту жизнь? Бедный мой, не забывай, ведь я уже однажды умирала. И самое большое одолжение, которое ты можешь мне сделать, так это убить меня здесь, немедленно.

Тут я поняла, что попала в цель. Он повернулся к Принцу.

— Она же сумасшедшая, — пробормотал он.

Я же продолжала:

— Целься в сердце, как ты поступил с мамой. Ну же! Видишь, слабо! Так вот слушай. Ты никогда не сможешь хладнокровно убить меня, глядя при этом в глаза. Ты конченый человек, Бернар! До того конченый, что я дам тебе прочитать мой экземпляр отчета для ассоциации «Уметь умирать». Из него ты узнаешь обо мне все, и твои отвратительные подозрения, и твое безумное преступление — я уже не говорю о твоем чудовищном лицемерии — всего этого там в избытке.

Медленно, с осторожностью скрипичного мастера в обращении со скрипкой, он убрал оружие обратно в ящик стола, вытер руки бумажной салфеткой и устало сказал:

— Уходи. И больше не возвращайся.

— Осторожно, Бернар. Подумай о своей матери.

— Она знает, что между нами не все гладко, и уже давно. Самое лучшее было бы развестись.

— В таком случае мне придется все рассказать адвокату.

— Ты хочешь погубить нас обоих?

— Да.

Слово было произнесено шепотом, но казалось, оно взорвало тишину. Кот приоткрыл один глаз. Бернар схватил линейку, и кончики его пальцев побелели.

— Я буду защищаться.

— Но подумай же немного! Предположим, дело дойдет до суда. Что грозит мне? Я убила по неосторожности. Вот именно. Есть шанс, что меня оправдают. Ты же свое убийство подготовил. Это ты суду будешь объяснять, что моя мать, генеральный директор современной фирмы с большим будущим, прикрывала как сводница любовные похождения своей дочери! Да ты получишь максимальный срок! Это в твоем-то возрасте! Догадываешься, чем все это закончится?

Я дала ему время подумать. Но то, что я добавила потом, привело меня в ужас, так как, клянусь, я никогда не заглядывала так далеко.

— Ты ничего не сможешь со мной сделать. Не сможешь ни говорить, ни молчать, так как если ты заговоришь, то выдашь самого себя, а если промолчишь, тебя подстережет депрессия. А вот у меня есть еще одно оружие. Когда ты прочтешь мой отчет, то убедишься, что я не вру, говоря, что жизнь тяготит меня. Поэтому мне нет нужды применять насилие против тебя, но ничто не помешает мне покончить с собой, зная все, что мне известно.

— Ты не…

— Конечно же могу. Нужно будет только принять кое-какие меры. Мой нотариус вскроет письмо, и тогда все будет решать полиция.

Принц свернулся клубочком, обвернув вокруг себя хвост, что означало, что его ни для кого нет. Тишина была такой, что было слышно его мерное дыхание. Прозвеневший вдруг телефонный звонок заставил нас подпрыгнуть всех троих. Бернар снял трубку.

— Алло?.. Ах, комиссар Лериш! Но мне казалось, что следствие ведется в Антибе… Моя жена? Она как раз здесь, передаю ей трубку.

Прислонив трубку к уху, я почувствовала, какая она мокрая от пота, что позволило мне определить степень нервного расстройства Бернара. Лериш продолжал следствие в Париже и вызывал меня в полицию, что, пожалуй, смахивало на угрозу. Но никакая угроза уже не могла испугать меня.

— Я буду у вас, комиссар.

И все снова пошло по кругу, как карусель. Мне бы хотелось забыть этот удручающий мотив, повторяющийся с теми же ошибками. В последний раз я видела свою мать живой в восемнадцать часов, а распорядок дня Стефана был четко установлен на весь этот день. Также не было ничего подозрительного и в распорядке дня всех наших знакомых. Что же касается смерти Стефана, убитого из того же пистолета, что и моя мать, то это оставалось полной загадкой. Был ли это один убийца? И тогда провал по всей линии. Комиссар конечно же чуял подвох. Однако последствия двойного убийства оправдывали всех нас, родственников, близких и знакомых, так как по совету своего эксперта я объявила о своем банкротстве. Верфи Роблен, лишенные обоих руководителей, должны были перейти в другие руки.

Я хочу пересказать все эти неинтересные детали лишь для того, чтобы подойти к самому главному. Я отдала копии своих бумаг Бернару, чтобы, прочитав, он окончательно осознал, что моя смерть повлечет и его гибель. Бравада с моей стороны? Да, немного. Я была так уверена в своей правоте, а он казался таким подавленным, таким двуличным, что можно было только презирать его. Моя мать видела меня и одобряла мои действия, в чем я совершенно не сомневалась.

— Ты действительно хочешь, чтобы я прочел это? — спросил Бернар.

— Очень хочу. Если нам еще придется ссориться, мы хотя бы будем знать из-за чего.

Он пожал плечами и сказал коту: «Полная психопатка!»

Самое удивительное то, что наша совместная жизнь продолжалась, как и раньше. Моя свекровь, взбешенная, что стала жертвой провала нашего предприятия, со мной не разговаривала. Я заслужила лишь чуть заметный кивок головы, когда она усаживалась на свое место за столом, под портретом капитана. О смерти Стефана она узнала из газет. Я была уверена, что она расспрашивала сына, но это было то же самое, что стучаться в закрытую дверь. Бернар был самым скрытным человеком, которого я когда-либо знала. И он превосходно справлялся со своей ролью. Но я-то, которая угадывала все на свете, как будто принятое мною решение пробудило во мне дар все видения, я знала также, что читал он мои бумаги не в квартире, где его могли потревожить, а где-то в кафе или в библиотеке. И однажды, не выдержав, я спросила у него:

— На каком ты сейчас месте?

— На твоем самоубийстве, — ответил он.

Я обещала себе ничего не добавлять к тому, что уже написала. Но события принимают столь странный оборот, что я не могу не дополнить их. Мое последнее предложение было: «На твоем самоубийстве!» С тех пор минуло немало дней, и мне казалось, что мы должны были бы переругиваться все более свирепо. Однако произошло обратное. Бернар не только прочел мое сообщение до конца, но и начал обсуждать его, будто надеясь справиться с тем, что называл моим упрямством.

Мы были как два гладиатора, одинаково ловкие в старании утомить соперника обманными движениями и хитростями в надежде, что тот потеряет бдительность. Мы устраивались в его кабинете, он снимал телефонную трубку, клал ее на стол, и начинался долгий разговор партнеров, у которых много времени и которым хорошо вместе. На его коленях лежал мой рассказ, который он прикрывал рукой, и, будто желая удивить меня, Бернар цитировал наизусть целые абзацы, которые тут же спокойно комментировал, используя самые презрительные выражения, такие, как «вычурная каша» или «липкая сентиментальность». Я старалась не заглотнуть крючок. Спокойно смотрела на него, иногда даже улыбаясь, чтобы напомнить ему, что именно я вела эту смертельную игру. Иногда я прерывала его, чтобы сказать: «Я видела», и слова эти всякий раз выводили его из себя, хотя внешне он старался оставаться невозмутимым.

— Ты видела, — парировал он чуть дрожащим голосом. — Делов-то! Не забывай, что ты была истощена, а твой мозг был в состоянии асфиксии из-за недостатка кислорода. Вот и причина путаницы. Ты и наплела Бог знает что. Такие случаи известны медицине. И все твои религиозные домыслы не имеют с этим ничего общего.

— Может быть, ты и прав.

Он останавливался, пытаясь понять, уступала ли я или просто хотела сказать: «Говори, говори!» Принц спрыгивал на пол, затем важно усаживался, вкрадчиво поджимая под себя лапы, будто монах, прячущий руки в рукава мантильи. Бернар брал себя в руки и вновь переходил в наступление.

— Знаешь, я все понял. До встречи с Домиником ты не была со мной счастлива. Да-да, я в этом уверен. Я не психиатр, но… Что?

— Ничего. Продолжай.

— Тебя толкнуло на самоубийство отчаяние, согласен, но в основном из-за отвращения ко всему, ко мне, к этой ограниченной жизни. Разве не так?

Он становился ужасно патетичным, путаясь в собственных мелких причинах мелочного человека. Чтобы помочь ему, я согласно кивала головой.

— Когда тебя спасли, на краю небытия…

Тут уж я резко оборвала его:

— Небытия не существует.

— Ладно. Скажу иначе: когда тебя извлекли на поверхность, то к жизни удалось вернуть только твое тело, но никак не разум. Разум остался «самоубитым», зависшим меж двух миров… Почему ты смеешься?

— Просто нахожу тебя забавным, вот и все.

— Из-за тебя я потерял нить рассуждения.

— Я зависла меж двух миров.

— Ах да. Так вот с тех пор ты не можешь этого перенести. Ты вернулась, переполненная злобой и ненавистью, первой жертвой которой пал Стефан. А после него наступит моя очередь и потом наконец-то твоя, поскольку я уверен, что ты хочешь вернуться… туда. И все это ради чего? Ради собственной иллюзии. Видишь ли, что поражает меня больше всего, так это то, что ты никого не любишь. Только себя.

Я закрываюсь. Баррикадируюсь. Кто подсказал ему, что именно здесь меня можно достать? А он уже понял, что удар попал в цель.

— Я, — продолжает он, — любил тебя. Если бы я любил тебя меньше, то не…

Он замолкает. Я тоже храню молчание. Тишина. Затем он встает, пренебрежительно бросает мои записи на стол. Никаких комментариев. Водружает на место телефонную трубку и молча выходит.

Еще один мертвый день. Я выхожу из дому, чтобы купить несколько новых книг. На эту тему их выходит все больше и больше. Проблема жизни после смерти волнует многих людей. Я отправляюсь на квартиру своей матери и запираюсь там. А впрочем, зачем я запираюсь? Мне нечего опасаться Бернара. Я знаю, что пистолет он спрятал. Он сам мне об этом сказал. И все же я остаюсь начеку, потому что он может поддаться приступу бешенства или убедить себя, что мое письмо нотариусу не столь уж серьезная угроза. Теперь я вижу, что мой рассказ может восприниматься двояко. Первое — версия его адвоката. Он убил мою мать в приступе гнева, и, ослепленный ревностью, он убивает и Стефана, думая, что тот мой любовник. Просто и убедительно. И если в итоге он расправляется со мной, то это, может быть, и ужасно, но вполне логично.

Второй вариант (на сей раз виновной выступаю я) — все начинается с моего неудавшегося самоубийства. Я теряю голову и поочередно убиваю сначала мать, потом Стефана, а уж затем Бернара. Такое тоже возможно. Судья сможет выбирать между гневом одного и сумасшествием другого. И так как я еще способна здраво мыслить, то стараюсь уверить себя, что если к моему повествованию отнестись серьезно, то на преступника больше похож Бернар, а если не учитывать мною написанное, то я смахиваю на шлюху. В любом случае меня будут допрашивать, и я постараюсь, чтобы Бернар получил десять лет тюрьмы. Но если бы он рассуждал так же, как и я, то тоже понял бы, что может пристрелить меня без особого риска. А этого я не могу вынести. Он должен заплатить. И единственная возможность восстановить справедливость — это убить его своими собственными руками.

Как только не прокручивала я в голове эту дилемму: я оставляю его в живых, и он продолжает доказывать мне, что я ничего не видела и не слышала. Он торжествует. Или я освобождаюсь от него (быть может, с помощью яда) и отправляю его на Тот Свет, существование которого он отрицает, но который готов раскрыть ему объятия, так как по ту сторону правит только прощение и радость. Никогда, нет уж, никогда я не буду творцом его счастья. Я предпочитаю, чтобы он жил в этом мире, прозябая в собственном неверии. Даже если он задумал убить меня. Даже если ему удастся избежать тюрьмы. Даже если он будет каждый день потирать руки, думая, что победил меня со всеми моими видениями.

Какая же я все-таки дура. Быть или не быть, так ведь? Быть или не быть отмщенной. Я всюду таскаю за собою свою черную меланхолию, уничтожающую меня. Так ведь и он не очень-то умен. А правда заключается в том, что мы просто боимся друг друга, несмотря на все размышления и расчеты. Я действительно легко могу получить прощение, если сдамся и признаю, что ошибалась, что все, что я слышала, было лишь криком моей агонии. Но я нахожусь на той стадии ненависти, когда буквально готова взойти на костер.

Он установил за мной слежку, воспользовавшись услугами детектива, к помощи которого уже однажды прибегал. Может, он думает, что я хочу купить оружие. То-то он удивится, узнав, что я отправилась в Нотр-Дам. Я часто хожу туда. И думаю об этих святых, о тех, которые держат в руках свои сердца и головы. Все они окружены нимбами и ореолами. Все так или иначе прошли через пытки. Я тоже принадлежу к разряду мучеников, отказавшихся нарушить клятву. Именно поэтому мне так хорошо в этом полумраке. Я снова и снова обещаю говорившему тогда со мной существу выдержать все, невзирая ни на что. Что же касается Бернара, то, несмотря на весь его лоск, он больше напоминает распоясавшуюся чернь в ночь погрома. Он не орет «Смерть!», но у него всегда под рукой пистолет.

Проходят дни. Мы как-то уживаемся рядом в этом большом доме. Он еще больше похудел. Я тоже. Он следит за мной, так как мысль о яде пришла и ему тоже. Поскольку он не лишен проницательности, то понял, что если я, к примеру, приму изрядную дозу мышьяка, то письмо, лежащее у нотариуса, непременно обернется против него. Однако если ему удастся отравить меня медленно, постепенно, то такая смерть не покажется подозрительной. По крайней мере, так себе представляю я. Из чего и делаю вывод, что опасность исходит от него. И конечно же он догадывается, о чем я думаю. Он понимает и то, что я могу опередить его. Отсюда и постоянная «готовность», под надзором старухи, которая целиком занята ликвидацией предприятия «Роблен» и считает, что у нас те же заботы, что и у нее.

Я долго думала о разводе. Может, это самое простое? Поговорила об этом с Бернаром. Он не согласен. Утверждает, что скандал убьет его мать. Нет. На самом деле он не в состоянии развязаться со мной. Я пугаю его, но вместе с тем и необходима ему, так как для него самое главное теперь — это заставить меня сменить веру, или, проще, вернуть мне то, что он называет «разум». Его будто охватило бешенство. Он стал фанатиком своей религии правды. У него свои записи, свои аргументы, и прежде чем раскрыть их, он утверждает: «Это для твоего же блага, Кристина. Потому что я люблю тебя». Примеров можно привести великое множество. Вот хотя бы один, выбранный наобум (в его кабинете, перед завтраком):

— Возьмем, к примеру, ЛСД или подобные препараты, такие, как кетамин. Видишь, я хорошо подкован. Все они вызывают…

Он хотел сказать галлюцинации. Но Бернар знает, что это слово нельзя употреблять, если он не хочет, чтобы я ушла, хлопнув дверью. Поэтому продолжает в духе светской беседы:

— …состояния хорошо известной раздвоенности.

Я спокойно прерываю его:

— Я не была напичкана наркотиками.

— Нет, конечно же нет. Но ты ведь и не была в нормальном состоянии. Ты сама об этом писала, так или нет?

— Так. Но ты все истолковал по-своему. Потеряв кровь, я будто бы потеряла тело. Кровь — это нечто вроде старой одежды, от которой нужно избавиться, если хочешь владеть своим разумом.

Разум, душа — это те слова, которые заставляют его бледнеть от негодования. Я для него еретичка, «инакомыслящая». И ему не нужно прятать свое лицо в инквизиторский капюшон. Глаза его горят, хотя он и старается говорить самым спокойным голосом.

— Состояниями, подобными твоему, — терпеливо говорит он, — занимаются невропатологи. Существуют… заболевания нервной системы, сопровождающиеся теми же самыми эффектами. Я только что прочел в одной из твоих книг статью доктора Лукьяневича об «иллюзии самонаблюдения».

— Никто не принимает его всерьез, — замечаю я. — Сегодня все согласны с тем, что ты отвергаешь с такой горячностью: ясновидение, действие на расстоянии и даже биолокация.

На сей раз он взрывается. Бьет кулаком по столу. Принц убегает и прячется под стеллажи.

— Довольно, — орет он. — Убирайся прочь!

— Ладно, ладно. Не сердись.

Но он тотчас берет себя в руки, смотрит на часы.

— Мама должна оставаться вне этого конфликта, — говорит он. — Идем завтракать.

Несколько мгновений спустя мы втроем сидим за столом, лишь изредка перебрасываясь коротким словцом, чтобы попросить соль или корзинку с хлебом. Иногда наши взгляды встречаются, но мы тотчас опускаем глаза. Принц вертится возле нас, выпрашивая кусочек, тоскливо мяукая. Иногда он вытягивает лапку и просительно царапает чью-нибудь ногу. Он наша единственная связующая нить. Без него молчание было бы невыносимым. Я замечаю, что Бернар ест осторожно, следит за моими руками, будто я достаточна ловкая, чтобы просыпать на рыбу или овощи какой-нибудь ядовитый порошок. Но особенно бдителен он во время кофе. Кофе мы пьем растворимый, немного едкий вкус которого может замаскировать наличие постороннего продукта. Я пью маленькими глотками, смакуя. Улыбаюсь и говорю:

— Ты ничего не заметил? Может, сахарная пудра?

Он прекрасно знает, что я смеюсь над ним, и все же не решается притронуться к своей чашке. Вечером продолжается та же игра.

— Что это вас так веселит? — спрашивает старуха.

— Так, один недавний разговор, — вежливо отвечает Бернар.

Но стоит нам остаться один на один и отключить телефон, как столкновение продолжается. Он изменил тактику. Теперь он бьет по тем местам, где я беззащитна, медленно листая мои мемуары, подобно экзаменатору, говорящему с невежественным студентом.

— Тут полно пробелов, — с отвращением замечает он. — Перепрыгиваешь с одного на другое. Читая рукопись, не поймешь — идет ли дождь, или светит солнце. Ты просто уходишь от деталей, мешающих тебе. Очень мило бросить походя: «Проехали! Это не интересно». А может, это и есть самое интересное, намеренно опущенное. А я? Я появляюсь только тогда, когда нужен тебе в твоем рассказе. Да и то намеками, если не сказать наспех. А природа твоих отношений со своей матерью? Все смазано! Пусть читатель сам догадывается и заполняет пробелы.

Я начинаю терять терпение.

— Что означает это выискивание ошибок? Хочешь сказать, что я не умею писать? Велико открытие!

— О нет! — восклицает он. — Скорее, ты слишком ловка. Твоя манера свести весь рассказ к тому, что ты называешь своим «духовным опытом», всего лишь дымовая завеса, за которой ты прячешь свои истинные чувства, настоящие мотивировки.

— По-твоему, я обманщица?

— Счастлив, что ты это признала.

— Ничего я не признавала.

Он оскорбительно смеется, похлопывая мою тетрадь.

— Ты не отдаешь себе отчета, но все, что здесь написано, осуждает тебя же. Тебя ждет психушка, дорогая моя. И вся твоя трепотня про нотариуса ничего не изменит.

— А ты со своей бредовой ревностью, думаешь, — не находка для психиатра?

Мне стыдно за подобные сцены, и ему, скорее всего, тоже. Этот ежедневный кошмар — сколько он еще продлится? И нет никакой возможности поставить точку. Мы связаны друг с другом, как приговоренные и ждущие казни, которых садисты-революционеры бросали в Луару. Иногда я долго рассматриваю шрамы на своих запястьях. К чему бороться? Голос сказал мне: «Позже, когда ты будешь свободна». Теперь эта свобода зависит только от меня. Нужно еще немного силы, разбег, а именно его-то мне уже и не хватает. Снова хладнокровно использовать бритву я не смогу, поскольку утратила столь необходимую мне восторженность. Остается барбитал. Это не очень надежно, но что делать?

Да, я купила барбитал. Пузырек теперь всегда со мной, в кармане. Сарказм Бернара больше не трогает меня.

Перекресток был наводнен народом. Двое полицейских старались отодвинуть любопытных. Посреди шоссе стояла, мигая огнями, полицейская машина и «скорая помощь», из которой двое в белых халатах доставали носилки. Рядом покоилось перевернутое такси, грузовичок с раскуроченным передом и распахнутыми дверцами, а вокруг все было усеяно рассыпавшимися коробками с надписями «Хрупкое» и осколками стекла. Люди толкались, пытаясь увидеть раненых. Только что подошедшие пытались протиснуться вперед. Было три часа дня. Растущая толпа перекрыла движение.

— Что там такое? Бомба?

— Нет. Грузовик врезался в такси.

— Он гнал?

— Надо думать, если так разнес «рено».

— Есть жертвы?

— Не знаю. Я только услышал грохот, а когда прибежал, здесь уже было полно людей.

— Дайте пройти! — кричали полицейские. — Расходитесь!

Какая-то женщина с трудом выбралась из толчеи.

— Не могу на это смотреть, — сказала она, но сочла своим долгом объяснить: — В такси было двое — мужчина и женщина. Они все в крови.

— А водитель грузовичка?

— Его увели. По-моему, он был пьян.

Все замолчали, когда работники «скорой» погружали носилки в машину. На одних можно было рассмотреть чью-то белокурую голову, около других стоял медицинский работник и держал на вытянутой руке флакон, из которого резиновая трубочка тянулась к неподвижному телу. Машины включили сирену и быстро умчались, в то время как оставшиеся на месте полицейские чертили и что-то замеряли на асфальте. Разбитые машины казались угрожающим ломом, от которого каждый стремился поскорее отвести глаза.

В госпитале все шло стремительно, там умели обращаться с ранеными. Врач быстро осмотрел вновь доставленных, в то время как медсестра изучала их документы и диктовала сведения стенографистке.

— Вошель Бернар… год рождения… адрес… Вошель Кристина, урожденная Роблен…

Кристина, бледная, с закрытыми глазами, слышала все откуда-то издалека.

— Мужчина в коме, — сказал чей-то мужской голос. — 14-я операционная. Но с ним все кончено. А женщина, пожалуй, выживет. На операцию немедленно.

С невероятным усилием Кристина открыла глаза, и вначале ей показалось, что она снова в том коридоре, который привел ее — когда это было? — к свету. Но это был другой — светлее, хотя и такой же длинный. Она двигалась по нему без усилий. Совсем не страдая. Ее ждали. Зеленоватые силуэты в масках. Прямо над ней горел свет, бледный и яркий одновременно, не отбрасывающий теней. Ее подняли, переложили на твердую, холодную поверхность. Она не волновалась, будучи уверенной, что дверь отворится снова. Она пошевелила губами.

— Что она говорит? — прошептал из-под маски чей-то приглушенный голос.

— Я не совсем разобрала. Что-то вроде того, что она свободна.

Затем внезапно на нее обрушилась темнота.

Когда она вновь пришла в себя, вокруг все так же суетились врачи.

— Не двигайтесь, — посоветовал самый молодой. — Вам некоторое время придется побыть в гипсе, но опасности уже нет. И уж поверьте, вы возвратились издалека. Ну-ну, не надо плакать. Еще увидите, как жизнь прекрасна. А теперь постарайтесь расслабиться и отдыхайте, вот так.

Она пробормотала:

— А он?

— Тсс, разговаривать запрещено.

— Он умер?

Врачи, а их было трое, тихо посовещались, и тот, кто, очевидно, был хирургом, взяв ее за руку, сказал:

— Да. Но он умер смертью, которую можно только пожелать тому, кого любишь. На несколько секунд он вышел из комы и пришел в себя. Такое часто случается. Но никогда мы не видели столь счастливого лица. Он несколько раз повторил: «Я видел, видел». И добавил еще: «Дайте мне вернуться туда» — и в этот же момент умер… Ну-ну, мадам!

Они окружили кровать, откинули покрывало. Но хирург сразу же успокоился.

— Обморок! Ничего страшного… Шприц… Нет, потоньше иглу. Нужно было подождать… Волнение. Вот так, все. А странное у нее было выражение. Будто это не доставило ей особой радости. Отчаяние я бы еще понял, но злость.

Он открыл дверь.

— Фернанда! Поручаем ее вам. Поаккуратнее с ней. Посмотрите потом на запястья. Когда-то она пыталась покончить с собой. А если сейчас еще узнает, что никогда больше не сможет ходить!..

 

Le Soleil Dans La Main (1990)

Перевод с французского Е. Головиной

 

Предисловие

Странную историю, которую вы сейчас прочтете, мне самому когда-то рассказали. Выдумать ее у меня просто не хватило бы смелости — слишком уж она похожа на романтическую легенду, не имеющую ничего общего с реальной действительностью. Озеро в горах, затонувший в нем клад, старинный замок, помнящий Дю Гесклена, но самое главное — героиня. Женщина, всю жизнь взращивающая в душе раковую опухоль беспощадной мести… В наши дни это может, конечно, пленить наивного читателя, наделенного богатым воображением, но рискует показаться несколько старомодным. И тем не менее все это — правда! События, о которых здесь рассказано, произошли на самом деле, я же лишь изложил их в чуть более связной последовательности. Мог ли я, случайно услышав подобную историю, остаться глухим к ее призыву? По счастью, в ней изначально содержалось зерно той странной правды, которую невозможно сочинить, разрываясь между стремлением к грубой точности и желанием поразить окружающих. Она заслуживает того, чтобы быть воспетой бардом, но в моем лице обрела лишь скромного ремесленника, который, не имея иных побуждений, постарался изложить ее с предельной достоверностью.

 

Глава 1

Золото греет. Ветер с запада обдувает гладь озера своим свежим дыханием и заставляет зябнуть руки, засунутые глубоко в карманы. Жан-Мари крепко сжимает в руке монету. Он держит ее плотно, чтобы контакт ладони с металлом был полнее, иногда с нежностью оглаживает большим пальцем гладкую округлость или бережно проводит им по ребру монетки и тогда чувствует, что она словно живая. Ах, как ему хочется смотреть и смотреть на нее, но он не позволяет себе этого наслаждения, боясь, как бы сиюминутное счастье не иссякло и не лишило его будущих радостей любовного созерцания, — так берегут свет фонарика, включая его лишь по необходимости, иначе он начнет меркнуть, пока не погаснет совсем. И Жан-Мари крепко держит монету в плотно сжатом кулаке. Он уже досконально изучил ее рисунок: на одной стороне — двуглавый орел с развернутыми крыльями… впрочем, нет, не с развернутыми, а скорее с угрожающе приподнятыми, так, что растопыренные перья напоминают протянутые пальцы; на другой — вполне добродушный профиль с закругленным кончиком носа, валиком усов и бородой, какие носили эрцгерцоги. Но только этот человек куда больше, чем эрцгерцог. Он — император. Среди слов, выбитых по окружности монеты, ясно читается: «Imperator». Остальные слова он оставил себе на потом, это как бы сокровище в сокровище, неисчерпаемое до тех пор, пока его можно смаковать один на один. Почему, например, своей когтистой правой лапой орел сжимает меч, а левой — круглый шар, увенчанный крестом? Здесь есть над чем подумать, и каждое новое предположение — новый источник радости. Дата читается ясно: 1915-й — и сразу же вызывает в памяти какие-то смутные образы войн и трагических событий. Дед сказал: «Мне кажется, это четыре дуката». Подумать только, шестьдесят пять лет она кочевала из кармана в карман, из кошелька в кошелек, из бумажника в бумажник, из копилки в копилку, переходя из тонкой надушенной ручки в грубую лапу наемника, оплачивая то карточный долг, то услуги сводни — известно, на что богачи тратят золото, — словно искала хозяина, и вот теперь Жан-Мари, слегка надавливая на монету пальцем, как бы дает ей понять, что здесь, в Герледане 1980 года, она наконец-то обретет покой.

Он идет медленно. Ветер надувает его подбитую мехом куртку, ерошит бороду и усы. Взгляд его рассеян. Дукаты! Само слово внушает невольное уважение. Насколько оно звучит лучше, чем, например, пиастры, или луидоры, или флорины. Это слово из тех, что связаны с большими состояниями. Лакею платят в экю, это само собой разумеется. Но там, где речь идет о приданом или выкупе, — там нужны дукаты. «Моя монета», — с обожанием любовника шепчет Жан-Мари. Он уже отчистил, оттер, до блеска отполировал ее. Дед не слишком-то о ней заботился. Вместо того чтобы приделать ее к цепочке для часов или приспособить к булавке для галстука, как и следует поступать с драгоценностью, он просто закинул ее в дальний угол ящика, к другим ненужным вещам, которые постепенно накопило время: военному кресту, боевой медали, ордену Почетного легиона и документам, из которых следует, что солдат морской пехоты Ив Ронан Ле Юеде успел за свою жизнь повоевать во всех мыслимых и немыслимых войнах. Монета потеряла со временем свой первоначальный блеск и превратилась в нечто вроде трофея. «Не трогай! — говорил дед. — Это память…» Память о чем? С наградами все понятно. Их давали за боевые заслуги. Но монета? Все разъяснилось позавчера. И вот уже два дня, как он чувствует себя онемевшим от потрясения. И все из-за одного-единственного слова. Слитки! Да, дед так и сказал: «Слитки!» Конечно, их еще надо найти, но уже одно то, что он знает об их существовании, в какой-то мере делает его их обладателем. А главное — больше никто не знает этой тайны! Дед хранил ее много лет… Жана-Мари бросает в жар. Он помнит каждое слово… Бедный старик задыхался. Его руки, лежащие на груди, сводило судорогой. Каждая морщина на лице извивалась в мучительном спазме… «Ближе… ближе… Там золото… в ящиках. Я должен был сам… но я не… я не умею нырять… ты знаешь». Жан-Мари видел, что дед умирает, и внезапно на него накатил какой-то парализующий ужас. Он понимал, что должен что-то сделать, но не мог пошевелиться. Сердечный приступ… Надо позвонить врачу… Что-то надо делать… Но сначала… Сначала надо помочь ему договорить. Зачем нырять?

— Дед! Ты меня слышишь? Куда нырять?

Старик не слушал его. Он чувствовал, что собственный рот больше не повинуется ему. Язык не слушался. Он отчаянно спешил сказать.

— Кто еще об этом знает? — спросил Жан-Мари.

— Все погибли, — ответил дед. — Грузовик… гранатой…

Наконец дыхание восстановилось. Вернулся и голос. Дед схватил Жана-Мари за руку. И замолчал, словно взвешивал, на сколько ему хватит сил.

— Все в порядке, малыш. Не волнуйся…

И снова задумался, наверное, собираясь с силами.

— В сорок четвертом, — тихо начал он, — когда Паттон прорвал оборону немцев, они бросились удирать. Все люди, которые занимали замок… Помнишь?

Конечно, Жан-Мари столько раз слышал рассказ об этих событиях! Бронированные автомобили держали под прикрытием дорогу на Мортен, по которой шла эвакуация из Бретани, а вспомогательные службы тем временем бежали по дороге на Ренн, потому что она была самой короткой. Кого там только не было! Старик резервист, до смерти напуганный студент, не вернувшийся на фронт после госпиталя дезертир, какой-то неизвестно откуда прибившийся украинец, раненый солдат… Они по двадцать человек набивались в грузовики, и без того заваленные какими-то ящиками, мешками, чемоданами… Курс — на восток! Ночами, выбирая самые непроходимые дороги, через холмы и леса они удирали, больше всего боясь встречи с макизарами. Что-что, а уж свою историю Жан-Мари знает! Он был тогда совсем малявкой, но в его разумной памяти взрослого человека до сих пор как бы вторым слоем живет очарованная память ребенка.

— Дай сахару, — просит дед.

Это его лекарство на все случаи жизни: кусочек сахару и на палец водки. Медленно рассасывает сахар, успокаивается и даже пробует шутить:

— Испугался, Жан-Мари? Ничего, я вывернусь…

— Ты что-то говорил про какие-то слитки…

— Ну да. Это целая история. Замок Кильмер служил им базой для разных вспомогательных служб. Их полковник на гражданке был хранителем музея где-то в Баварии. А здесь ему поручили собирать в кучу все ценности, которые его шеф — генерал Генрих фон Ла Саль — награбил везде, где мог. Говорят, он был из потомков гугенотов-эмигрантов. И считал грабеж предметов искусства их возвращением истинному владельцу. Здесь, в замке, в 1944 году было много чего! Картины, старинный фарфор, коллекционное оружие… Ну и конечно, коллекция старинных часов нашей Армели… Ясное дело, ее увели… А из особняка Друэнов, что в Динане, увезли коллекцию старинных монет…

— Да, дед, да. Ну а клад-то?

Жан-Мари хочет знать все. Он хочет этого всем своим существом. Он надеется, он сомневается, он ждет. Он охвачен тревогой. Клад! Нет, это несерьезно! Это сюжет для комикса, не более. Деда всегда заносит. Вечно он затевает что-нибудь грандиозное, вечно его окружают легенды. Ну, разве в это можно поверить — здесь, совсем рядом, рукой подать — ящики, битком набитые золотыми слитками?! Антильские острова, какой-нибудь Барбадос — вот места, где прячут сокровища! Ты отсчитываешь 20 шагов от третьей пальмы, начинаешь копать и натыкаешься на скелет, проржавевший пистолет и сундук, полный пиастров и дублонов! Но Герледан! Озеро, в котором ловят лещей и плотву! Оно создано для катания мечтательных влюбленных в лодке! Правда, прошедшая война тоже была в каком-то смысле пиратской. Черный флаг или свастика — такая ли уж между ними разница? И все-таки, дед, откуда же там взялось это золото, кто и где его украл? Старик похрустывает сахарком и задумчиво качает головой.

— Возле мельницы… — начинает он. — Как раз за этим, как его… Грузовик был марки «мерседес»…

— Ты хочешь сказать, что грузовик упал в воду?

— Ну да. Поправь подушку. Так. Уже получше… Нас предупредил один товарищ — его сестра спала с фрицем… Мы знали и место, и час…

— Подожди, — прерывает Жан-Мари. — Разве грузовик ехал без охраны?

— В том-то и дело. Они нарочно так сделали… Чтобы не привлекать внимания…

Он умолкает. Отдышавшись, продолжает:

— Монету дал нам фельдфебель, чтобы доказать, что не врет. Ну, про ящики с золотом… Но взять их нам так и не удалось. Грузовик занесло с дороги на обрыв, а потом…

Приподняв руку, он делает в воздухе жест, обозначающий погружение.

— Там глубоко… — замечает Жан-Мари.

Ему кажется, что он отчетливо видит всю сцену. Вот в этом месте на грузовик напали. Здесь он свернул с дороги. Она как раз вьется над озером, и довольно высоко. Местные всегда называли обрыв «мельницей», хотя здесь, на холме, сроду не было никакой мельницы, а были развалины какой-то башни, в которой теперь гнездились вороны. Оккупанты соорудили здесь бункер, чтобы перекрыть доступ к узкому пляжу, на котором купались солдаты.

Жан-Мари подходит к краю обрыва. Теперь здесь установлена подзорная труба на поворотном устройстве, через которую туристы обозревают панораму, открывающуюся на северном берегу: лес, гладь озера, дамбу, с которой с шумом срывается вниз вода, а если посмотреть дальше, то будут видны ланды и словно перечеркивающие пространство линии электропередач, прогнутые под тяжестью тепла, которое несут в себе, отчего кажется, что они волочатся прямо по земле. Обычный пейзаж для этого времени года — ведь сегодня 1 ноября, День всех святых. Ветер, облачное небо, а внизу, на дороге — старый междугородный автобус, одиноко мчащийся в сторону Жослена. Дед умер, но перед смертью успел передать Жану-Мари монету: так выбившийся из сил бегун на последнем метре дистанции передает товарищу палочку эстафеты. Значит, Жан-Мари должен найти и вытащить утерянное сокровище. По обрывистой тропке он спускается к узкой прибрежной косе, в которую краткими ударами бьют волны, увенчанные пенными гребешками. Где-то там, под водой, оно и лежит. Можно себе представить, во что его превратили прошедшие годы. Сначала грузовик разнесло взрывом гранаты, потом, под натиском течения, его обломки должны были рассеяться по каменистому дну, на расстояние метров тридцать, а то и все сорок. Наверняка в самом дне полно ям и впадин; наверняка оно завалено обломками домов, снесенных водой во время паводка. Как же их вытаскивать, эти ящики? Еще неизвестно, сколько времени уйдет на то, чтобы отыскать точное место падения грузовика. Жан-Мари пробует рукой воду у берега. Какая холодная! Не иначе дед позволил, чтобы клад столько лет дремал на дне, только потому, что считал — поднять его будет слишком опасно… Жан-Мари забрасывает в воду камешек и, следя взглядом, как здорово тот прыгает, невольно улыбается. Конечно, риск есть. Ну и что? Где-то в глубине его души уже теплится, подобно мерцающему огоньку счастья, уверенность, что теперь он богат. Он пока еще не говорил себе: «Я смогу купить все, что захочу». Просто он чувствует себя как-то выше, крупнее, сильнее. Он привык жить с ощущением, что очутился в этом мире почти случайно. И имя свое — Ле Юеде — он носит только потому, что его усыновили. Но теперь он наконец-то станет настоящим Ле Юеде! Его, именно его избрал своим преемником человек, который врос в эту землю корнями. Он — наследник. Сокровище не принадлежит никому, значит, оно достанется первому, кто его найдет. Ронан Ле Юеде не трогал его — видно, приберегал на черный день. Конечно, он мог заболеть или старуха, владелица замка, могла в один прекрасный день решить, что обойдется без его услуг, а слитки тем временем лежали, укрытые надежней, чем в бронированной камере какого-нибудь банка. Иногда старик приходил сюда подышать одним с ними воздухом. Он присаживался на краю оврага, закуривал трубку и говорил себе: «Вот малыш подрастет…» А может быть, он вообще ни о чем не думал. Он просто радовался оттого, что знал, где лежит золото, как звери радуются солнечному теплу. А теперь Жан-Мари держит в руках это солнце и даже не чувствует, что, оказывается, пошел дождь. А ведь подумать только, все висело на волоске! А если бы сердце у старика не выдержало и остановилось раньше, чем он успел передать ему свою тайну? Тогда Жан-Мари по-прежнему оставался бы здесь кем-то вроде слуги… Смерть настигла деда в тот глухой час, когда над ландами, словно перекрещенные в ночи шпаги, загораются лучи прожекторов. Жан-Мари не плакал. Когда зашла Мадлен Ле Коз, ей пришлось потрясти его за плечи. «Смотрите, он покинул нас». Это она взяла на себя все хлопоты. Подготовила тело к погребению, позаботилась о свечах и обо всем остальном… Она догадалась даже аккуратно приколоть булавками все награды покойного к его выходному пиджаку. От Жана-Мари не было никакого толку. Стоило ему вспомнить: «Я богат», как голова его немедленно пустела. Он и сейчас, хоть и прошло уже два дня, все еще не очухался. Он поднимает велосипед и за руль ведет его по каменистой тропе, которая отвесно поднимается от озера. Бросает взгляд на часы. Время еще есть. В одиннадцать часов у него назначена встреча в «Кафе дю Каналь» с Франсуа Ле Гийу. Да, время еще есть, но ему так нужно перед этой встречей побыть наедине со своим прошлым, да еще в такой день — в Праздник всех святых. Он словно в последний раз гуляет здесь с дедом, как когда-то в детстве держась за его руку. Они шагали рядом по этой горной тропинке, с которой так далеко видно все вокруг, и иногда дед шутя говорил: «А может быть, ты — маленький поляк. У тебя глаза совсем не здешние. У нас глаза хоть и голубые, как у тебя, но все-таки не такие. Наши глаза — как море. Они не сероватые, не зеленоватые, они просто голубые. А такие глаза, как у тебя, бывают у тех, кто привык смотреть не на море, а на бескрайнюю равнину. Не на воду! На травы. На поля пшеницы, которым нет конца…» Вот какой он был, дед. В его жилах текла ирландская кровь. Он был поэт, но только наедине с самим собой. Он крепче сжимал детскую ладошку. «Маленький мой полячок, — шептал он. — Вон оттуда пришел твой поезд. Ну и народ в нем ехал! Цирк, а не народ! Все смуглые, обветренные, в каких-то овчинных шкурах! А женщины!.. Юбки на них были всех цветов радуги, а самые старые курили трубку». Он ненадолго замолкал, словно отгоняя какую-то неприятную мысль, а потом весело встряхивал детскую ручку. «По сути дела, ты — человек ниоткуда! Поди разберись, откуда ты взялся!» У него в ушах все еще звучит любимый голос, которому вторит негромкое погромыхивание свободного колеса. Все это так похоже на сказку вроде тех, что печатают в альманахах. Бродячие цыгане, озеро Герледан, замок Кильмер… Старик, который с одинаковой ловкостью держал в руках весло, лопату и ружье… И наконец, монета… Отчеканенная в 1915 году — дата читается свободно — в Вене, в разгар войны. Европа полыхала пожаром, и может быть, где-то под бомбами тогда тоже бродил потерявшийся маленький мальчик… «Я богат!» Пока еще эти слова не значат ничего конкретного. Это истина, которой предстоит проделать долгий путь, словно мерцающему свету далекой звезды. Он робко пытается осознать, что золото — это власть, а власть — это бесконечное желание. Разве бедняк может желать? Эта простая мысль вдруг потрясает его, и ему хочется плакать.

Жан-Мари вытирает лицо отворотом рукава. Вороватый мелкий дождик успел набиться ему и в бороду, и в усы. Он поворачивает назад и идет туда, откуда пришел. Никто не должен знать о его богатстве, иначе со всех сторон набегут завистники и прицепятся, как колючие кусты ежевики. Да, о найденном сокровище, наверное, придется официально заявить. Придется заполнять какие-нибудь бумаги. Давать объяснения. На него будут подозрительно коситься. Вокруг него туманом скопится враждебность. Нет! Никто не должен узнать его тайну! Но как же тогда достать клад? Ведь озеро лежит, как на ладони, открытое всем взорам. Пройдет всего несколько месяцев, и Герледан, как и каждое лето, превратится в нечто вроде бассейна в городском парке. Повсюду появятся байдарки, водные велосипеды, доски с парусами для виндсерфинга, прогулочные катера! Откроются бистро, набегут уличные торговцы, загремит музыка из транзисторов, эхом летая от берега к берегу! Нырять среди этого базара? Немыслимо! Вывод: надо не упустить день и час, пока ветер, холод и угрюмый пейзаж еще не манят сюда туристов. Теперь прикинем: от Дня всех святых до Пасхи неполных четыре месяца. Значит, за эти четыре месяца клад должен быть найден! Кто будет искать? Озеро глубокое. Жан-Мари не раз нырял в него, охотясь на щук. Будь он лет на двадцать моложе, он и не подумал бы обращаться за помощью к кому бы то ни было. Пятнадцать метров! Двадцать метров! Для него тогда это было плевое дело! Но теперь!..

Жан-Мари чувствует, как его охватывает тревога. А вдруг дед ошибся? Ведь нападение случилось ночью и никаких точных ориентиров, где именно оно произошло, у него нет. Чуть левее, чуть правее, а в результате ему придется обследовать многие квадратные метры озерного дна. На самом деле это работа для водолаза, а не для ныряльщика. Он понимает, что отныне обречен балансировать между надеждой и сомнением… Ого! А ему уже пора на встречу…

Журналист ждет его в баре. Молодой парень в видавшей виды куртке и до дыр протертых джинсах. На плечах болтаются два фотоаппарата. Готов к записи магнитофон. Ему нужны подробности о жизни Ронана Ле Юеде, последнего руководителя подпольной ячейки имени Дю Гесклена. Пожалуйста! Разумеется, никто не собирается ему рассказывать об эпизоде с грузовиком. Жан-Мари сначала в общих чертах описывает жизнь старика. Сын управляющего маркизы де Кильмер, он всю жизнь прожил в этом замке и унаследовал должность от своего отца. У него был отдельный небольшой домик, что стоит возле самой ограды, у входа. Он умел делать абсолютно все, а когда наступал туристский сезон, надевал парадный костюм и водил посетителей по бесчисленным залам дворца, раньше, до прихода оккупантов, заставленным роскошной мебелью… Зал Дю Гесклена, Королевский зал, зал Герцогини Анны, зал… и т. д. Дед специально учил историю, особенно выбирая малоизвестные страницы времен Столетней войны, в которой один из предков маркизы играл видную роль. Когда подходили к портрету владельца замка работы Клуэ, дед, понизив голос, с гордостью цитировал девиз Кильмеров: «Не отступать ни перед кем!» Когда замок был захвачен немцами, он вместе с еще несколькими добровольцами перетащил из него все, что смог: сундуки, лари, застекленные витрины, картины, ковры. К сожалению, он не успел спрятать великолепную коллекцию часов (в справочнике Мишлена отмечена двумя звездочками), но, несмотря на запрет старой маркизы, все равно и после войны продолжал водить посетителей в «часовой зал» — теперь абсолютно пустой. Туристы обступали его плотной толпой, а он, указывая пальцем на очерченные мелом на полу круги и квадраты, говорил: «Перед нами три пары часов, подаренных Людовиком XV, одни из них украшены бриллиантами. Бесценная вещь…» «Здесь, чуть в стороне, — настенные часы наполеоновской эпохи. Несмотря на возраст, продолжают показывать время с точностью хронометра». «Вот перед… Прошу вас, чуть в сторону, мадам! Вы загораживаете другим верстак Бомарше! Инструменты можно посмотреть, но прошу вас, руками ничего не трогайте!» Если в Мюр-де-Бретани какой-нибудь приезжий спрашивал: «А что это за замок Кильмер? Есть там что смотреть?» — ему неизменно отвечали: «А то как же! Ради одного „часового зала“ стоит сделать крюк!» Это превратилось во что-то вроде местной шутки.

— И маркиза все это ему позволяла?

— Маркизе девяносто три года, — сказал Жан-Мари. — Все это ей уже давно безразлично.

— Кто живет в замке?

— Значит, так. В правом крыле, почти не разрушенном бомбардировками, сама маркиза. На втором этаже апартаменты ее племянницы, Армели де Кермарек. Окна выходят в парк.

— Она ведь тоже уже довольно пожилая?

— Вовсе нет. Ей лет пятьдесят или чуть больше. Зато характер! Не приведи Боже! Только это не для печати. Я живу на первом этаже. Дед занимал отдельный домик. Есть еще служебные постройки. Там живут Мари-Анн и Иветта. Они прислуживают в замке.

— Это все?

— Все. После смерти маркизы все будет продано. Если только замок не наследует племянница.

— Я сделал вчера несколько снимков, — сказал журналист. — На первый взгляд замок не слишком пострадал?

— Это только так кажется, — ответил Жан-Мари. — На самом деле кровлю давно пора менять. Но на это нужны миллионы…

Они помолчали. Потом Жан-Мари повел головой.

— Признайтесь, вы ведь немного и из-за меня приехали? Вам рассказали, что я не настоящий Ле Юеде? Конечно! Я так и знал! Не надо, не извиняйтесь! На самом деле все очень просто. В 1940 году я оказался в поезде, который вез беженцев с севера. Там были шахтеры, сельские рабочие, цыгане… Да кого там только не было! А в Ренне на вокзале поезд разбомбили. Целую тучу бомб сбросили! Представляете, что там творилось? Меня нашли среди трупов — голого, но живого и даже не задетого. На мне не было ничего: ни браслета, ни полоски с именем вокруг шеи, ни медальона — ничего. Я был никто. Сам я рассказать ничего не мог, потому что был совсем маленький. Спас меня дед, и он же усыновил. В то время это было просто. И я всю жизнь прожил с ним. Пока шла война, днем дед работал у маркизы, а по ночам — в Сопротивлении… Конечно, я упрощаю! Во всяком случае, знайте: взрыв шлюза в Бельвю — его рук дело. Вооруженное нападение в ущелье Дауля — тоже он. Он был незаурядный человек, вы уж мне поверьте! Эх, будь у него побольше тщеславия… Кстати, идею насчет катера тоже ведь он предложил!

— Какого катера?

— У нас на Блаве есть небольшой экскурсионный катерок, и он курсирует между Мюр-де-Бретань и Дорианом. Довольно выгодное дело, к тому же привлекает в замок туристов. Мы ведь живем за счет туризма. Здесь не так легко найти работу. У деда были грандиозные планы. Он хотел организовать «кельтские походы» — так он сам их называл. Он умел заглядывать далеко в будущее. И еще он считал, что замок Кильмер мог бы стать идеальным местом для музея Сопротивления. Места в нем хватает! Он даже распланировал, где что будет находиться: в одном зале — карты, в другом — парашюты и оружие, отбитое у врага; зал, посвященный подводникам, еще один — истории диверсионной работы. А назвать он его хотел «Музей имени Дю Гесклена».

— Потрясающе! — прерывает его журналист. — Но почему же он не воплотил свою идею в жизнь?

— Хороший вопрос! Он был уже стар. А потом, для него сказать и сделать — это было практически одно и то же. Помните, что я вам рассказывал про исчезнувшие коллекции? Ему достаточно было их описать, и люди начинали чувствовать их присутствие рядом с собой, пусть даже в виде слов. А главное, откуда было взять деньги?

Тут он умолкает. Деньги-то теперь есть! Так вот чего ждал от него старик! Он должен довести до конца задуманное им дело. Должен сделать реальностью его мечту.

— Вы еще что-то сказали? — встрепенулся журналист.

— Нет-нет… Ничего…

— Ну что ж, спасибо вам. Напоследок ваше фото. Сидите там, где сидите. Отлично!

Вспышка, вторая, третья… Жан-Мари не жалеет, что согласился на это интервью. Теперь ему многое стало видеться яснее. Какие бы трудности его ни ждали, он просто обязан отыскать сокровище. Это приказ. Больше, чем приказ. Это — его посвящение в рыцари. Где-то он читал об этом. Сейчас он уже не помнит, что именно в этот момент происходит, но это точно какая-то торжественная церемония. На одной гравюре он видел картинку: коленопреклоненный рыцарь опускает голову… Вспышки фотокамеры кажутся ему сейчас бликами сверкающих мечей. «Обещаю», — думает про себя Жан-Мари. И в порыве восторга добавляет: «Не жалея сил!»

Дождь усилился. Возле кафе есть парикмахерская, и Жан-Мари вскакивает на крыльцо, спасаясь от дождя. Он уже принял решение, но внутренний порыв действовать в нем не ослабевает. Не долго раздумывая, он решительным шагом входит в салон.

— Привет, мсье Ле Юеде! Пришли подстричься? Конечно-конечно, понимаю. Я обязательно буду на похоронах. Весь город придет.

Жан-Мари усаживается в кресло и говорит:

— Волосы, усы, борода. Все!

В комнате повисает тишина. К парикмахеру поворачивается сразу несколько голов, лежащих, словно отрезанные, на безупречно чистых салфетках. Может быть, плохо расслышали?

— Подровнять? — переспрашивает брадобрей.

— Отрезать!

И вот уже вокруг его лица с прикрытыми веками порхают ножницы.

— Ваш дед! — говорит мастер. — Какая потеря! Сколько всего он мог рассказать! Ему ведь говорили: «Мсье Ронан, вы должны об этом написать!» Разумеется, мы не принимали все его байки за чистую монету. Но слушать его можно было часами! Мне приходилось выставлять его отсюда вместе с клиентами. «Ступайте в бистро! — говорил я им. — Мне работать надо!» Чуть-чуть усов оставлю?

— Нет!

— Совсем узенькую полосочку! Тонюсенькую! Вы их будете поглаживать, когда вам надо будет произвести впечатление!

— Нет.

— Знаете, вас это здорово изменит. Вам будет казаться, что вы своим новым лицом тайком подглядываете за старым. Первое время вы будете без конца ощупывать лицо. И будете удивляться: а что я, собственно говоря, глажу: свои щеки или чью-то задницу?

Раздается громкий взрыв хохота. Пара-тройка самых любопытных подходит ближе — посмотреть.

— Знаете, на кого вы теперь похожи? — говорит парикмахер. — На Жана Габена. Нет, не в профиль. Но подбородок и глаза… — Он отступает на шаг и, склонив голову, изучает взглядом творение рук своих, а потом громко зовет: — Моника! Хочешь взглянуть?

Его жена встает из-за кассы и подходит ближе. «Ах Боже мой!» Она потрясенно обходит вокруг кресла.

— Тебе не кажется, что он похож на Габена?

— Что ты, совсем нет! Я бы сказала, скорее на Карда Юргенса — смотри, такой же открытый лоб! Да вас дома не узнают, мсье Ле Юеде!

Парикмахер снимает салфетку и протягивает зеркало. Жан-Мари в шоке. Неужели этот незнакомый мужчина со слишком светлыми глазами, с веснушками на лице — это он? Остальным клиентам почему-то становится не по себе, и они старательно смотрят в другую сторону. Когда Жан-Мари идет к выходу, все до одного провожают его взглядами, и в этих взглядах ясно сквозит осуждение. Он шагает прямо под ливень. Он уже жалеет о том, что натворил. Что скажет Армель? Ведь он с ней не посоветовался! Он, у которого вошло в привычку посвящать ее во все свои планы, даже самые ничтожные, никогда ничего не покупать, не поставив ее в известность. Как будто после смерти деда она стала главой семьи! Чем ближе к замку, тем определеннее зреет в нем мучительная мысль, что хочешь не хочешь, а придется показать ей монету и открыть секрет. Она и так уже после смерти деда ходит вокруг него кругами. Она уже чует тайну. Стоит ей увидеть, что из города вернулся совершенно новый Жан-Мари — не Жан-Мари, а какой-то незнакомец, явно замысливший что-то подозрительное, — конечно, ему придется во всем признаться. Он чувствует непривычный холод вокруг глаз и ушей и ускоряет шаги. Он и так опоздал. Армель уже накормила тетку обедом и теперь наверняка ждет его в столовой. С некоторых пор, стремясь упростить жизнь слугам, они стали есть вместе: Армель с теткой на одном конце огромного стола, дед с внуком — на другом. Пустое пространство зияло между ними. Блюда друг другу передавали через середину, где обычно стояли, остывая, соусы. Все-таки нужно было соблюдать хотя бы видимость дистанции. Еду привозил дед на специальном столике на колесах, потому что кухня была далеко, а повариха Мари-Анн мучилась тромбофлебитом. Если бы не дед, не его всегда приподнятое настроение и изобретательность, эти трапезы были бы еще угрюмее и мрачнее. Он обожал шутить и изо всех сил изображал из себя глуповатого метрдотеля, преисполненного важности и подобострастия одновременно. Названия блюд он сообщал с таким видом, будто был шеф-поваром знаменитого ресторана. Если это были устрицы, то он представлял их не иначе как «дщери Океана». Жареная мелкая рыба превращалась в «любимое лакомство Нептуна». Он не любил сыр и потому, когда наступала очередь десерта, морщился и брезгливо цедил: «экскремент дю Канталь» или просто: «нормандский навоз». Старая маркиза, приставив к уху руку, внимательно слушала, что он скажет, а потом хохотала до слез. А теперь… Жану-Мари становится страшно. Через парк он уже не идет, а бежит и останавливается только в вестибюле, чтобы прислушаться. Тихо. Кашлянув, он говорит себе: «Да что такое! Что я, не у себя дома?!» И тихо толкает дверь. Они здесь, обе. Старуха надела лиловый костюм, в котором она похожа на прелата. На ней блестят драгоценности. Как всегда, Армель сделала ей макияж, отчего высохшее лицо старой дамы напоминает фарфоровую маску. Глаза ее смотрят живо и строго, и в них мерцает что-то вроде укора. Армель сегодня в сером — полумонахиня, полу-учительница. В уголке рта пролегла горькая складка. Волосы она собрала назад, чтобы они не закрывали ее узкого и бледного лба. Глаза у нее неуловимого голубого цвета — цвета страсти. Она в упор смотрит на Жана-Мари, а у того нет даже сил шагнуть через порог. «Извините», — бормочет он.

 

Глава 2

Армель сидит перед мольбертом в своей комнате у окна. Освещенные косыми лучами солнца краски кажутся в этот час особенно нежными. Слева, на подставке, перед ней раскрыт альбом Катрин Кардиналь, но она все никак не может решить, что же ей выбрать: часы из позолоченного серебра или часы из горного хрусталя? Обе драгоценные вещицы воспроизведены на гравюре с замечательной точностью, но она понимает: чтобы передать игру света в хрустальных гранях, ей потребуется упорство, труд и неистовство, на которые сейчас, после ссоры с Жаном-Мари, она не способна. Бесспорно, вещь стоит того, чтобы занять свое место в коллекции редчайших часов — она относится ко времени Людовика XIII, — но, в конце концов, сколько можно! Почему она должна мучить себя? Ей гораздо больше нравятся другие часы, выполненные в форме черепа. Этот цвет тусклого серебра! Блики будет трудно передать, особенно те, что придают зубам выражение злобной агрессии. В профиль хорошо виден шарнир, соединенный с нижней челюстью и спрятанный сзади: он служит крышкой циферблату, но вся эта причудливая механика должна быть передана только более или менее контрастной тенью. На лбу — медальон, очевидно, изображающий Адама и Еву посреди стилизованных цветов. Все вместе производит впечатление мрачности и враждебности, особенно из-за этой челюсти, которая будто спешит ухватить зубами убегающее время. Убегающее время! Ведь это не более чем красивая ложь! Я даже не знаю, какое сегодня число, думает она. Когда мы похоронили Ронана? Позавчера? Не помню… У нас здесь вечно понедельник. Или вторник, или среда — не важно. Время никуда не бежит. Оно стирается. Ты чувствуешь холод или тепло — по сезону, — и все. Замок вращается вместе с землей, а мы, внутри, — жалкие тени солнечного циферблата. Я просто идиотка. Зачем я рисую все эти часы? Разве можно нарисовать время? Как будто от себя убежишь! Как будто в моих силах приказать часам идти так, как хочу я, как будто гномон управляет солнцем, а не наоборот. Раньше… когда-то… до того как… Не знаю, как сказать, но тогда я и вправду любила живопись… Армель закрывает глаза. Как хотелось бы ей вернуться назад, обрести себя, прежнюю, снова погрузиться в то безжизненное существование, только со стороны казавшееся наполненным деятельности, заботами, когда окружающие говорили друг другу: «Не мешайте ей, она работает». В каком-то смысле она действительно работала. Иногда у нее возникало ощущение, что она — муха, заживо спеленутая пауком и оставленная им про запас. Только она сама была одновременно и мухой, и пауком. Она не притрагивалась к скрученной шелковой нитью жертве — прежней Армели, Армели ее юности. Просто время от времени проверяла, на месте ли тельце. Оно всегда было на месте и потихоньку усыхало. Дергаться оно перестало уже давно — время страданий для него миновало. Скоро оно высохнет окончательно, и тогда, подумала Армель, я стану настоящей старой девой — такой очаровательной безобидной старушкой, подбирающей брошенных котов и раненых птичек. Рассеянным взглядом она бродит по палитре, стараясь отыскать нужное сочетание красок, тот самый оттенок, в котором металл сливается с костью. Если ей удастся поймать этот блеск, что играет на округлости черепа и заставляет почувствовать движение часовой стрелки на дне глазниц, тогда, быть может, уйдет наконец из сердца эта грызущая тревога, которая не дает ей покоя и терзает ее с тех самых пор, как Жан-Мари… Конечно, он обрился наголо не просто так. Это была с его стороны провокация. Разумеется, смерть Ронана стала для него тяжелым ударом. Но не только в этом дело… В первые два-три дня он был похож на смертельно раненного… Но не так, как обычно выглядят люди, утратившие дорогое существо и сознающие, что отныне никто его не заменит. Уж в чем, в чем, а в умении скорбеть Армели нет равных. Эту партию она вытвердила наизусть. Было время, и она пролила немало слез. Все секреты печали — ближайшей соседки смерти — ей известны лучше, чем кому бы то ни было. Она чутко прислушивалась к боли Жана-Мари — так маэстро прослушивает пробу ученика. Горечь его утраты была искренней и глубокой, но… Опытное ухо не могло не уловить фальшивой ноты. Страшно подумать, но в отчаянии горя эта нота звучала какой-то неуместной радостью! К траурной скорби примешивался чуть уловимый оттенок довольства, лишающий саму скорбь ее безысходности. На кладбище он, похоже, даже не слушал, о чем говорил полковник Геэнно. Все вокруг вспоминали славные дела ветерана Сопротивления, и один только Жан-Мари был все это время где-то далеко, поглощенный собственными мечтами. Неужели зарождающаяся любовь воздвигла на пути страдания загадочный барьер нового счастья? Так вот в чем дело! Жан-Мари влюбился! Не успел его дед закрыть глаза, как он уже помчался к парикмахеру! Наверное, его красотка ему сказала: не желаю больше видеть ни твоей бороды отшельника, ни усов, с которыми ты похож на лангуста. Именно так сказала бы сама Армель, если бы у нее появился такой вот, заросший до глаз воздыхатель. Слава Богу, ей ни разу не пришлось делать ничего подобного. О! Наконец-то! Вот тот самый бронзовый оттенок, который она искала. Теперь чуточку белого, чтобы череп не превратился в каску… Маленькая эта победа немного согревает Армели кровь. Ее глухое недовольство Жаном-Мари понемногу утихает, уступая место — нет, не снисходительности; такое чувство, как снисходительность, паук убил сразу, — а чему-то вроде жалости. Замерев с занесенной кистью, Армель погружается в раздумье. Сначала была Алиса, потом дылда Фернанда. После Фернанды появилась эта шлюшка, что служила официанткой в «Веселой плотве», а после нее — толстуха Жоэль из магазина «Призюник». И это не считая всяких случайных знакомых, подцепленных то на пляже, то в прибрежных забегаловках, куда он, по его собственному выражению, время от времени «заходит на посадку». Дурак! Кто тебя на этот раз подцепил? Видно же, что он места себе не находит! Он, наверное, думал, что теперь, когда Ронана не стало, он может демонстрировать здесь свои непотребные победы! Что такое две женщины для юного варвара? Ему сейчас кажется, что пришло его время и пора ему перестать играть роль домашнего слуги. Армель уже говорит сама с собой. Неужели ему трудно было прийти к ней и честно сказать: «Крестная, у меня появилась подружка. Это не то, что было раньше. Это серьезно…» А, ладно! В конце концов, он уже в том возрасте, когда пора знать, чего хочешь. Она тщательно вытирает кисть, закрывает альбом и отталкивает мольберт. Часами из горного хрусталя она займется потом, когда успокоится. А эту «мертвую голову», ну ее совсем. Она отказывается. Чего она не может простить Жану-Мари, так это его манеры смотреть на людей, никого не видя, как будто он спит наяву! Пусть себе волочится за юбками, это его право! Но только нечего изображать перед ней великую любовь! Не его это дело! Разыгрывает тут комедию страсти! Да что он знает о страсти? Страсть! Ей хочется плюнуть. Но все-таки, что же с ним творится? Чем он так захвачен? А вдруг он вздумает отсюда уйти? Может быть, в замке его держало только присутствие деда? Вдруг мы с ним оба, сами того не подозревая, томимся одной и той же грызущей тоской? Скрестив руки, Армель начинает кружить по комнате, словно монахиня в своей келье. Она умеет мыслить жестко. От хвори, затуманившей мечтами голову мальчишке, нет лекарства — если только это та же хворь, что годами гложет и ее. Эта горькая судьба — быть не тем, чем тебе хочется быть, желать чего-то, не имея желаний. Кто сказал: «Быть или не быть?» Нет, не то. Просто быть, существовать во всей бессознательной силе бытия, как дерево, в нужный момент теряющее отмершие части себя, утрачивать сожаления, угрызения совести, сознание ошибок, как засохшую кору. Или стать пресмыкающимся, сбрасывающим кожу, — да, оставить на колючках свое прошлое, как ставшую ненужной оболочку. Быть проще, проще и опроститься настолько, чтобы суметь поделиться хоть с кем-нибудь мыслями, в которых не смеешь сознаться даже себе! С Ронаном это было возможно. С Жаном-Мари — нет. Со старой тетушкой — тем более. Никого у нее нет. Одни эти стены, что без конца твердят все те же старинные истории. Со старческим брюзжанием изношенных колесиков начинают бить древние часы. Пора идти укладывать маркизу спать. Потом надо обойти замок, проверить, заперты ли окна и двери, подергать за все ручки, повернуть все ключи, погасить свет, а потом, шагая долгими коридорами, слушать за своей спиной краткое эхо звяканья ключей, собранных в тяжелую связку. Ей безразлично, вернулся Жан-Мари или нет. У него свой универсальный ключ, и если даже он придет домой, когда замок будет заперт, сможет переночевать в домике деда. Впрочем, из-за траура он, наверное, оттуда и не выходил. Армель уже у себя в кабинете. Здесь она по вечерам кое-что записывает. Нельзя сказать, что она ведет дневник. Нет, ей бывает достаточно нескольких коротких заметок, сделанных в толстой школьной тетради с обложкой, украшенной гравюрой, на которой изображен с ног до головы вооруженный рыцарь, приподнявшийся в стременах и сжимающий в руке копье. Она усаживается, открывает тетрадь и пытается сосредоточиться. Так, если верить дате последней записи, прошло уже пятнадцать дней. «Как хорошо говорил полковник Геэнно. Тетушка утверждает, что он приходится нам родней по линии Ле Гийу. Надо будет послать ему открытку». На следующей странице запись: «Зачем ему понадобилось покупать себе этот кожаный пиджак, в котором он похож на охотника за бизонами? Не знаю, сколько это может стоить, но готова держать пари, что очень дорого».

Еще через два дня.

«Он совсем сдурел. Купил себе губную гармошку. Нет, конечно, не концертный инструмент, а такую маленькую прелестную никелированную гармонику, которую носит теперь в нагрудном кармане. Я довольно глупо ему заметила:

— Ведь ты не умеешь играть?

Он моментально принял оборонительный тон:

— Мне захотелось!

И эти злые, колючие глаза, которые смотрят на тебя в упор, как будто хотят ранить. Кого он мне напоминает? Хищного зверька, вскормленного из детского рожка — послушного, ласкового — и вдруг кидающегося на кормящую его руку.

Неужели я разбудила гепарда?»

С того дня записей больше нет. Армель не открывала тетради. Она ненадолго задумывается, бросает взгляд на часы. Уже восемь. И пишет: «Ветер. Дождь все льет. Устала от живописи». Вздыхает и закрывает тетрадь. Снова задумывается. «Мне захотелось!» И это он, который всегда был таким хорошим мальчиком! Сама покладистость, само послушание! «Хорошо, крестная… Уже иду, крестная…» И вдруг: «Мне захотелось!» Что это — бунт? Ну уж нет, этого Армель не потерпит. Если ему захочется чего-нибудь еще, пусть придет и скажет ей. Она не позволит ему тратить деньги на всякие глупости! Не так уж много он зарабатывает.

Ее снова охватывает гнев. Еще раз бросает она беглый взгляд на часы и внезапно принимает решение. Ужинать он не приходил, значит, наверняка сидит в домике деда. Все чаще он там отсиживается. Вот, кстати, еще один знак — откуда в нем взялось это стремление обособиться? Он — единственный спасшийся ребенок из горящего поезда. Ему так часто рассказывали об этом случае, что он стал считать его чем-то вроде своего рождения. Славный Ронан! Он тоже иногда был способен на глупости. Армель берет фонарь, ключи, набрасывает на голову и плечи большую черную шаль и выходит наружу. От лампы перед ней бежит кружок света, выхватывающий из тени лужи воды и ямки, через которые она перескакивает. Дождь теперь превратился в мокрую пыль, во влажный и теплый моросящий туман, липнущий к коже и каплями собирающийся на кончике носа. Где-то в глубинах памяти перед ней всплывают картины ярко освещенного Парижа. Время от времени с ней это случается: вдруг настигнет какой-нибудь забытый образ, зримый, словно живой, и толкает ее изнутри, как ребенок в утробе. Ей приходится остановиться и, прижимая к бедрам руку, отдышаться. А все из-за этой гармоники! Ну, пусть теперь изволит объясниться! Он у себя. Армель с хозяйским видом толкает дверь. Она не просительница! Она у себя дома! В том числе и здесь. Он занят делом: проверяет кислородный баллон. Левой рукой держит возле губ клапан, который издает какие-то вздохи, похожие на кукольное лопотание, а другой крутит что-то вроде крана. Армель в этом ровным счетом ничего не смыслит, но ее сразу же охватывает тревога. Она вскрикивает: «Для кого это?»

Застигнутый врасплох, он тем не менее невозмутимо отвечает: «Для меня».

Продолжать расспросы бессмысленно. Причиндалы, разложенные на кровати и стульях, без слов говорят о том, что задумал Жан-Мари. Но ей еще хочется сомневаться, и она начинает медленно рассматривать снаряжение, похожее ей приходилось видеть по телевизору: облегающий черный костюм — такие надевают подводники и сразу становятся похожими на гостиничных воров, — баллоны со сложной системой трубок, маску с задранной кверху дыхательной трубкой. Полный комплект. Жан-Мари не отводя глаз следит за каждым ее шагом.

— Зачем все это? — тихо и неуверенно спрашивает она.

— Секрет!

— Ты что, смеешься надо мной? Но я все поняла… Она…

Он резко машет рукой и прерывает ее не дослушав:

— Нет никакой «ее»! Это дело касается только нас с дедом!

— Допустим, оно и меня касается!

Тут он взрывается:

— Черт возьми! Почему я вечно должен спрашивать разрешения? Я собираюсь исследовать участок дна в озере, вот и все!

На этот раз он победил. Армель присаживается на краешек стула.

— Что же твоему деду могло там понадобиться? Ты болтаешь всякий вздор, лишь бы не рассказывать об этой девке!

Его охватывает ярость. Стараясь сдержаться, он закуривает сигарету. Еще новость! Он начал курить!

— Я не имею права рассказывать, — говорит он. — Я дал деду обещание.

— Значит, мне Ронан не доверял?

— Не в этом дело. Если бы он успел, он, наверное, посвятил бы в тайну и вас. Поклянитесь, что никому ничего не скажете.

— Послушай, Жан-Мари. Прекрати эти детские игры.

Она поднимается.

— Молчи, если тебе так хочется. Но если ты собираешься нырять, не рассчитывай, что тебе удастся сделать это незаметно. Во-первых, кто будет тебе помогать? Надеюсь, ты не собираешься заниматься этим в одиночку? Ну?

— Крестная, нехорошо вытягивать из меня силой тайну, но вы сами этого захотели! — И он освобождает дедово кресло. — Садитесь! Именно сюда, так надо! Мы должны чувствовать, что он здесь, с нами! — Из внутреннего кармана пиджака он вынимает какой-то предмет, завернутый в замшевый лоскуток, и протягивает его Армели. — Смотрите!

Она недоверчиво разворачивает сверток и обнаруживает внутри золотую монету.

И невольно вскрикивает, как будто нечаянно выпустила на волю запертого зверька.

— Что это?

— Монета в четыре дуката. На одной стороне — посмотрите! — профиль Франсуа-Жозефа. Это я точно знаю, потому что дед мне сказал. На другой — двуглавый орел Австро-Венгерской империи. Наверное, эта монета долго ходила по свету — она стала такой тоненькой! Но все равно это ценный экземпляр для коллекционера. Дед отдал мне ее перед смертью.

— И в чем же тайна? — спрашивает Армель.

— Это целая история. Вы помните, что здесь творилось в последние дни оккупации?

— Конечно, помню.

— Вы можете припомнить все в точности? Я вас прошу, потому что сам я был слишком маленьким. Я помню, но смутно. Отчетливо вижу только некоторые детали. У полковника был ординарец — такой худой и длинный парень, очень симпатичный. Он нам часто приносил хлеб и картошку, да?

— Точно. Он был огненно-рыжий. И вечно чистил сапоги.

— Так вот, он-то и рассказал деду кое-что интересное.

— Что же, например?

— Насколько я понял, он сообщал ему всякие ценные сведения. Боялся, что попадет в плен, и заранее готовил себе тылы. У деда как раз был приступ, когда он все это мне рассказывал. Мне приходилось понимать его с полуслова. Генерал, который командовал здешним округом, всю добычу прятал в замке, а полковнику было приказано ее вывезти…

— Какую добычу?

— Произведения искусства, драгоценности, коллекции — все, что они награбили в банках и музеях, в том числе, между прочим, и ваши часы. И конечно, золото.

— Много?

— Ящики. Мне кажется, он говорил про три ящика с золотыми слитками. Почему слитки? Потому что они переплавляли ценности в слитки, чтобы удобнее было вывозить.

— Признайся, ты сам все это выдумал?

— А монета? Я ее тоже выдумал? Монету деду дал фельдфебель, как раз для того, чтобы доказать, что он ничего не выдумал. Он же рассказал, что ящики должны погрузить в грузовик и ночью тайно вывезти, без охраны, чтобы не привлекать внимания партизан…

Армель пожимает плечами.

— И ты в это веришь? — говорит она.

Жан-Мари начинает кипятиться.

— Я верю, потому что дед тянул из себя кишки, чтобы успеть мне рассказать! Если бы вы его видели, поняли бы, что он говорит правду! Грузовик должен был выехать на дорогу в Ренн, обогнув озеро по самым слабо охраняемым проселкам. Дед с отрядом напал на него возле Мальбранского холма. Но все у них пошло наперекосяк. Схватка была такой стремительной, что грузовик потерял управление и бухнулся в озеро. Там он и лежит, вместе со слитками. Все немцы, которые были в грузовике, погибли сразу. А соратники деда погибли потом, в боях следующей зимы.

— Если я правильно тебя поняла, Ронан остался единственным выжившим свидетелем?

— Да!

— И об этом событии никогда не писали в газетах?

— Да это не было событием! Сколько боев осталось безвестными, а в них участвовали миллионы человек! Знаете, как писали про такие стычки? Разведка боем, и никаких комментариев! Поверьте, я много думал об этом, и чем больше думаю, тем лучше понимаю, что все это прекрасно объясняется.

— Зажги-ка мне сигарету.

— Как? Вы хотите…

Жан-Мари выполняет просьбу, но пальцы его при этом дрожат. Он, конечно, понимает, что крестная только что проявила слабость, но кто на ее месте смог бы сохранить спокойствие и не впасть в буйное нетерпение? Он протягивает ей зажженную сигарету. Армель кашляет и закрывает глаза.

— Теперь вы мне верите?

— Нет.

— Как «нет»?

— Нет, потому что Ронан не стал бы молчать столько лет. Ты сам вспомни, какие истории рассказывал нам твой дед про свои партизанские подвиги в отряде имени Дю Гесклена! И ты веришь, что он стал бы молчать про такое приключение? Про такой фантастический налет, от которого меркнет любое воображение? С чего бы ему было держать его в тайне?

— Он хотел сохранить сокровище для меня.

— Ты грезишь, бедный мой Жан-Мари…

— О нет! Я все мозги уже вывернул себе наизнанку, стараясь понять…

— Так вот в чем дело! — бормочет Армель.

— Что?

— Я говорю, вот почему у тебя был такой отсутствующий вид. Ты как будто злился, что должен терпеть мое присутствие. Но ты же знаешь, я ничего от тебя не требую.

— Да, — вздыхает Жан-Мари. — Вы не хотите облегчить мне жизнь. Но я же собираюсь поделить сокровище с вами. Дед выбрал меня наследником, потому что понимал, что доставать золото со дна озера — мужское дело. И это так и есть! Но что мне одному делать со всеми этими миллионами?

— Неужели там так много?

Вопрос обоим кажется смешным.

— Вот видите, — восклицает Жан-Мари, — я вас уже обратил в свою верю! Конечно, там много. Подумаем. У вас есть время? Мы можем говорить? Хорошо. Три ящика, в каждом не меньше дюжины килограммов. Допустим, всего килограммов тридцать. Это значит — тридцать слитков. Один слиток стоит… Я знаю, я ведь тоже газеты читаю.

— Хорошо, хорошо, не спорю. Это будет внушительная сумма. Но кому это золото продать? В том виде, в каком оно есть, — это не больше чем диковинная находка. Это еще не капитал!

— Вы меня нарочно запутываете, — говорит Жан-Мари. — Это деньги, вот что это такое! И на эти деньги можно купить кучу всего.

— А как ты собираешься заявить о своих правах на это золото?

— Не знаю. Об этом я еще не думал.

Она бросает сигарету и кладет руку на плечо Жану-Мари.

— Бедный малыш! Ты еще не нашел и следов этого грузовика!

— Именно поэтому я собираюсь туда отправиться.

— Ты с ума сошел! В это время года? В такую погоду? И наверняка это страшно глубоко?

— Да, возможно, метров тридцать. Грузовик не мог уплыть далеко от берега.

— Ты ведь отвык нырять?

— Эта привычка никуда не денется. Еще в прошлом году я участвовал в соревнованиях в Лориане!

Снова он напускает на себя этот самодовольный вид уверенного в собственном превосходстве самца. А Армель пытается представить себе, как выглядит обрыв высотой в тридцать метров… Это будет повыше, чем башня замка Кильмер, да еще в глубине черной воды, где наверняка полно всякого подводного зверья. И во мраке этой бездны — затерянный крошечный силуэт Жана-Мари…

— Само собой разумеется, — снова начинает он, — я приму все меры предосторожности. Хотя зачем? Снаряжение в прекрасном состоянии. Чувствую я себя хорошо. Я не простужен. И потом, сначала я просто произведу разведку. Потом возьму «Зодиак» и закреплю в отмеченном месте. Пока что мне надо просто сориентироваться на дне, под водой. Фонарь у меня новый.

— Замолчи сейчас же! — говорит Армель. — Неизвестно, кто из вас с твоим дедом больше сумасшедший! И когда ты думаешь?..

Рукой она делает жест, изображающий погружение.

— Завтра утром, — отвечает Жан-Мари. — Как только пробьет шесть. Барометр поднимается. Погода будет хорошая.

— Ты окончательно решил?

— Да. И пока не наведу полную ясность, буду чувствовать себя больным.

Армель подходит к нему и коротко целует в лоб — привычным поцелуем на ночь.

— Никогда еще ты не был таким отчаянным, — говорит она и забирает свой электрический фонарик.

Уже дойдя до двери, вдруг поворачивает назад.

— Ты сейчас говорил, что знаешь, сколько стоит золото в слитках. Так все-таки, килограммовый слиток — это сколько?

— Восемьдесят тысяч франков. А тридцать слитков… Считайте.

Она чуть задумывается и шепчет:

— Получается два миллиона четыреста тысяч франков…

— Совершенно верно. Или двести сорок миллионов по-старому. И вы хотите оставить их на дне?

Она не отвечает и выходит из домика с таким видом, будто спешит убежать. Двести сорок миллионов. От таких цифр кому угодно дурно станет. Вот если бы ей эти миллионы… Многие вещи, о которых пока приходится только мечтать, стали бы реальностью…

 

Глава 3

Какая холодная вода! Время от времени Жан-Мари останавливается и поднимает голову, чтобы прикинуть расстояние, которое ему еще предстоит преодолеть, а заодно отдышаться. Не то чтобы он устал, просто сказывается отсутствие тренировки. Особенно неловко ногам, отвыкшим от тяжести ласт. Глаза его горят. День еще не занимался. Над озером стелется мелкий туман, а на поверхности воды, гладкой, как стекло, отражаются звезды. В этот тихий час мир пока еще не принадлежит людям и пребывает в полном согласии с самим собой. Тишину слегка нарушает лишь доносящийся шум водосливного желоба. Жан-Мари продвигается вперед, стараясь не поднимать волн. Перед тем как ступить в воду, он внимательно осмотрел в бинокль противоположный берег. Никого. Да и кому взбредет в голову в ноябре приходить сюда поутру на прогулку? Время рыболовов тоже еще далеко: клев начинается поздним утром, когда озерные хищники выходят на охоту. Туристы давно разъехались по домам. Жану-Мари не о чем беспокоиться. Машину он оставил в густом кустарнике Роботской рощи, что прямо напротив холма Мальбран. Комбинезон натянул еще дома, а из Кильмера выехал по проселочной дороге, что ведет к Ла-Гренуйер. Отсюда до леса два шага. Расстояние от берега до берега он изучил еще раньше. Две-три сотни метров — может быть, чуть больше, из-за октябрьских дождей уровень воды в озере поднялся. Все равно, это вполне по силам среднему пловцу. Есть и течение, правда несильное, так что, если строго придерживаться заранее намеченных ориентиров, сбиться с курса невозможно. За негустой завесой тумана отчетливо виден холм, а на нем — каменный столб-ориентир с подзорной трубой. Жан-Мари чувствует себя уверенно, но в то же время его не покидает легкая тревога. Он, конечно, доплывет, но вот приблизит ли это его к цели? Как только он притащит на берег необходимое оборудование — лодку, таль, тросы, — сейчас же набегут толпы зевак. Энергично работая ластами, он продолжает обдумывать план дальнейших действий, хотя ему уже ясно, что о массированном — за день-два — броске не может быть и речи. Но и по одному выуживать ящики будет не легче… Руки у него заледенели. Ему кажется, холод пронизывает его насквозь. Нет, его стихия — море, а не этот мутный бульон, в котором не чувствуешь ни плотности, ни настоящей толщи, весь пропитанный запахом полусгнившей травы, противостоящий пловцу с какой-то скрытой враждебностью. Еще один быстрый взгляд поверх волн. Остается не больше пятидесяти метров. Но Жан-Мари не собирается выходить на противоположный берег. Все, что ему требуется, — оглядеть береговую линию в том месте, где упал грузовик. Он достаточно опытен, чтобы на глаз примерно определить глубину. Чем отвеснее обрыв, тем глубже дно. Здесь. Он до половины высовывается из воды, продолжая работать ластами, и напоминает дельфина. Вокруг него неподвижно стоит черная, полная непроницаемой тайны вода. Итак, набрать в грудь побольше воздуха, нырнуть до самого дна, а потом быстро вынырнуть на поверхность. Вот именно, думает Жан-Мари. Хорошо бы быть лет на двадцать моложе. Он никак не может решиться. Ощупывает себя руками, описывая на воде небольшие круги. Старается припомнить все, что ему приходилось слышать от рыбаков, туристов, рабочих плотины и шлюзов. Помнит он и про волнорез плотины, который всегда изображают на открытках для туристов. В центре глубина залива — пятьдесят восемь метров. В этой цифре он уверен. Озеро вовсе не такое глубокое, как можно подумать, хотя сейчас вода поднялась. Значит, ему нужно быстро оттолкнуться и вниз головой рухнуть под воду, к самому дну. Он не собирается тщательно прощупывать камни на дне, нет, он всего лишь коснется их руками, чтобы убедиться, что достиг цели. Он готов поклясться, что клад должен быть где-то здесь, наверное, застрял на середине подводного склона, потому что озеро — эта заполненная водой узкая долина — имеет форму заглавной V, а не U, значит, немецкий грузовик не мог в двадцати метрах от берега уйти под воду слишком глубоко. Наверное, он лежит на склоне расселины, может быть, зацепился за какой-нибудь подводный утес… Хотя… Ведь сорок лет прошло! Само ложе озера подвержено частым перепадам давления из-за смены времен года и из-за работающего на берегу завода. Но в конце концов! Хватит рассуждать! Надо просто проверить себя, как проверяют машину, а сейчас все его тело: сердце, легкие, мышцы — это машина для погружения. Жан-Мари доплывает до узкого пляжа, окаймляющего обрывистый берег. Здесь он осторожно снимает с себя снаряжение: баллон, пояс, маску. Он понимает, что переоценил свои силы, когда экипировался так, словно сегодня же отправится на свидание с сокровищем. Он как будто сам себе лгал, чтобы набраться храбрости. Но сейчас он просто обязан показать себе, чего стоит. Сбросив тяжелую ношу, он снова бросается в воду и в несколько гребков достигает места, которое кажется ему самым многообещающим. Теперь несколько глубоких вдохов, чтобы запастись воздухом. И последний, немного торжественный взгляд вокруг. Уже занимается день: начинают розоветь первые утренние облака. Жан-Мари твердит про себя фразу-заклинание, которую полушутя всегда повторял дед, когда ему предстояло что-нибудь трудное, например одолеть особенно упрямый гвоздь или выбить особенно тугую пробку. «Не отступать ни перед кем!» Давай, Жан-Мари! И, делая мощный взмах ногами, он бросается в гущу воды. Ласты гибко трепещут, руки работают энергично. Он погружается быстро, гораздо быстрее, чем на море, потому что в пресной воде даже не ныряют, а просто несутся камнем ко дну. В ушах у него поднимается шум. Оказывается, он совсем забыл это ощущение, и сейчас оно его слегка беспокоит. Искушение вернуться наверх, отказаться от своей затеи постепенно превращается в немой крик мучимой плоти, одержимой одним желанием — вернуться на воздух. Плотнее сжав зубы, Жан-Мари пытается открыть глаза. Раньше он делал это сотни раз. Но сегодня вода обжигает, слепит его. Он чувствует: еще немного — и он пропал. Вокруг невозможно различить ничего. Весь он теперь обращается в одно горячее чувство — вырваться наверх и вдохнуть в себя одним отчаянным глотком все небо сразу. Он останавливает движение ластов, превратившихся в тормоз, и одним рывком прекращает погружение. Медленно, слишком медленно, не в силах больше сдерживать в груди уже ненужный, отработанный воздух, который теперь только душит его, он торопливо несется к спасению. И наконец выныривает. Он дышит. Ему жарко. Глубиномер показывает: восемнадцать метров. Тело его ликует. Но душа — душа скорбит. Он провалил свою попытку. Он не смог даже краешком глаза увидеть камни на дне. Дыхание понемногу налаживается. Значит ли это, что клад для него недосягаем? Не обязательно. Просто надо хорошенько потренироваться. С кислородным баллоном он сможет исследовать озеро совершенно спокойно. Да нет, какой там спокойно! Жан-Мари сейчас, сию минуту понял, что он уже не способен на подвиги. Он сможет нырять, сможет плавать по дну, сможет все осмотреть, но только если будет погружаться ненадолго — по 20–25 минут — и при условии, что у него будет с собой сильный фонарь. Если правда, что в море в хорошую погоду прекрасно видно все вокруг, то здесь, в этой озерной впадине, да еще ранним утром, на глубине трех-четырех метров уже царит кромешный мрак. Об этом он как-то не подумал. И ведь что-то придется сказать Лосуарну, который достал ему баллон, маску и глубиномер, чтобы тот не болтал направо и налево, что Ле Юеде… А, ладно! Самое простое съездить в Лориан, где никто не будет задавать ему вопросов. Весь во власти своих мыслей, он снова надевает снаряжение, потом долго кашляет и высмаркивает нос, поочередно зажимая большим пальцем обе ноздри. И снова идет в воду. Переправа кажется ему долгой. Все те же думы продолжают кружиться в голове, как назойливые мухи. Деньги! Скромных сбережений, которые остались от деда, надолго не хватит, а баллоны и маска стоят недешево. Фонарь? Не на фонаре же экономить! И лодка нужна… Каждый новый образ пронзает его мозг новой колючей болью. Если бы удалось уговорить Армель принять участие в расходах! Но он не осмелится ее просить. Наконец он касается берега и, приподнявшись на одном колене, дает себе немного отдышаться. Небо уже пламенеет вовсю. Утро обещает быть прекрасным, каким оно бывает здесь часто. Высоко поднимая ноги в ластах, он идет к своему укрытию, и со стороны кажется, что на каждом шагу он перешагивает через небольшой заборчик. Но что это? Здесь, под деревьями, явно тянет табаком… С бьющимся сердцем он снимает ласты. А он так хотел остаться незамеченным! Он делает несколько неловких шагов, согнувшись под тяжестью своей ноши, и сейчас же замирает на месте. Перед ним — незнакомый мужчина, сжимающий в руках небольшую камеру. Камера направлена прямо на Жана-Мари, и незнакомец несколько секунд снимает его, после чего делает шаг ему навстречу и как ни в чем не бывало представляется самым светским тоном:

— Жорис Ван Лоо! Пожалуйста, извините меня, мсье! Когда я увидел, как вы, словно существо из легенды, появились из озера в этом утреннем полумраке, я не мог устоять перед искушением заснять вас на пленку. Вы, очевидно, ловили рыбу?

— Э-э… ну да… донки ставил…

Жан-Мари бормочет первое, что приходит на ум. Голландец — а это скорее всего голландец — одет в светлый элегантный твидовый пиджак, обтягивающие рейтузы с буфами, обут в безупречной формы сапожки. Белый галстук, спортивная каскетка. В руках он небрежно сжимает ту самую видеокамеру. Вид у него такой, будто он шагнул сюда прямо со страницы модного каталога. Словно понимая, что Жан-Мари чувствует себя смущенным, как застигнутая врасплох обнаженная купальщица, он говорит не переставая:

— Я видел вашу машину, когда ставил свою. Дорога здесь ужасная, но на моей можно ездить практически везде, а я как раз и хочу получше осмотреть эти чудесные места. Я приехал искать натуру для одного очень трудного фильма, который будет называться «Гений христианства». В фильме будет целая часть, посвященная кельтам, а найти для съемок подходящий антураж не так-то просто. Мне хочется… Впрочем, может быть, вы мне поможете. Я слышал, что где-то здесь имеется местность… Извините, очень трудное название… Ле Эль… Ле Юль…

— Ле Юэльгоа! — говорит Жан-Мари.

— И там действительно есть скалы, и дубы, и вообще всякая такая мистика? Понимаете, это не должно походить ни на Голгофу, ни на дольмен… Нечто гораздо более примитивное, в духе Вагнера…

— Значит, вам нужен Ле Юэльгоа!

— А далеко это?

— Совсем не далеко. Около часа на машине.

Ван Лоо вынимает серебряный портсигар и протягивает его Жану-Мари. Он стоит, спиной прислонившись к дубу, словно приглашая того передохнуть.

— Я страшно загорелся, — продолжает он. — Это озеро — настоящий подарок. Разумеется, при условии, что в кадре не будет ни плотин, ни шлюзов, ни линий электропередач. Идеальным для меня было бы найти где-нибудь здесь жилье, чтобы поставить компьютер и отсюда руководить работой. Но в Мюр-де-Бретани с гостиницами неважно.

Жан-Мари в порыве вдохновения восклицает:

— А я, наверное, смогу вам помочь! Вы по дороге заметили замок?

— Да, я видел за деревьями башню.

— Я там живу!

— Как?!

И оба почему-то замолкают. Ван Лоо смотрит на своего странного собеседника, одетого в точности как гостиничный вор, уже новым взглядом. А Жан-Мари с гордостью продолжает:

— Это замок Кильмер. И в нем сдаются комнаты для туристов, которые любят тишину и покой.

— Вас мне послало Провидение, дорогой друг! — восклицает голландец уже чуть более фамильярным тоном. — Вы предлагаете мне сразу и озеро, и декорации, и жилье! Это слишком!

— Пойдемте! — обрывает его Жан-Мари. — Я замерз…

— О! Извините! Я тут болтаю…

Он шагает первым и через плечо продолжает безостановочно говорить:

— По правде говоря, я здесь уже бывал, но очень давно, задолго до войны. Вот почему я ничего не узнаю. Я был совсем мальчишкой. Помню только озеро… да еще очень смутно лес… Мне кажется, тогда он был гуще… А вот замок Кильмер — нет, мне это абсолютно ничего не говорит. Если и напоминает что-то, то какую-то древнюю легенду… Понимаете?

— Прекрасно понимаю.

— У моего отца в Лориане жил друг. Мы ездили на экскурсии, когда бывали в гостях. А когда я задумал снимать этот фильм, то сразу вспомнил про Герледан. И если вы и в самом деле сможете меня здесь поселить…

— Это проще простого, — говорит Жан-Мари. — Особенно в это время года! Места у нас хватает!

— У вас много обслуживающего персонала?

Жан-Мари не может сдержаться и начинает смеяться.

— У нас можно расселить целый гарнизон! Во время войны в замке располагались вспомогательные службы какой-то дивизии вермахта. А сейчас мы живем впятером. Старая маркиза — ей девяносто три года. Моя крестная. Две служанки и я. Потому мы и сдаем комнаты.

— А кто готовит еду?

— Ну, летом мы, конечно, приглашаем людей со стороны, а в остальное время двух служанок вполне хватает. У нас чаще всего останавливаются пенсионеры, иногда еще те, кто только что перенес какую-нибудь долгую болезнь, для поправки здоровья… В общем, люди, которым нужны покой и тишина. Сейчас у нас никого нет.

— А гараж есть? — уточняет Ван Лоо.

— О! Конечно! В бывших конюшнях. Там можно поставить не меньше дюжины машин.

— Отлично! А вот и мой «фольксваген».

И он останавливается возле спрятанного под деревьями микроавтобуса.

— А вот и моя карета! — смеясь, говорит Жан-Мари.

И показывает на старенький «пежо», слегка привалившийся набок на расхлябанных рессорах.

Голландец поворачивается к нему:

— Я еду за вами, мсье. Но я забыл представиться: Жорис Ван Лоо.

— Жан-Мари Ле Юеде!

Они жмут друг другу руки.

— Хорошо бы вы остались здесь, — говорит Жан-Мари. — Народу здесь мало, поговорить и то не с кем. Ну, в путь! Я еду первым.

Маленький кортеж разворачивается на узкой дороге и вскоре уже мчится вдоль стены-ограды. Бутылочные осколки, когда-то укрепленные наверху для защиты от непрошеных гостей, теперь напоминают обломанные зубы. Жан-Мари мог бы вернуться другой дорогой, мимо служб, но ему нравится вот так объезжать поместье. У него своя гордость, и ему хочется показать иностранцу, что Кильмер — не просто какой-нибудь замок средней руки. И это правда. Несмотря на почтенный возраст и перенесенные невзгоды, замок все еще выглядит внушительно. Обе машины тормозят возле каменной лестницы, ведущей ко входу, что тянется вдоль бывшего водяного рва, теперь переделанного в симпатичный садик. Ван Лоо замирает на месте, прильнув к глазку видеокамеры, и без устали повторяет: «Изумительно! Потрясающе! Какое величие!..»

— Тринадцатый век! — говорит Жан-Мари. — Левое крыло — это Ренессанс. Здесь бывали многие великие люди.

Он так часто слышал, как это произносил дед, что теперь без труда находит нужный тон и повадку, превращаясь в настоящего гида.

— Сейчас я покажу вам комнаты, — сообщает он. — А потом посмотрим гараж.

— Охотно! — отзывается Ван Лоо. Затем на минуту замолкает, словно ему не дает покоя какая-то подспудная мысль, и наконец говорит: — Вы мне рассказывали про своих постояльцев. А вам никогда не приходило в голову…

Жан-Мари прерывает его не дослушав:

— Понимаю, что вас беспокоит. Да, вы правы, замок дважды в неделю открыт для посещений, по средам и субботам, с четырнадцати до семнадцати часов.

— А это не мешает вашим гостям?

— Нет, потому что та часть, куда водят посетителей, довольно далеко от того, что мой дед называл «гостиницей». Да к тому же посетителей совсем мало! Конечно, если бы мы могли устраивать здесь представления типа «звук и свет», было бы совсем другое дело! Только это невозможно!

— Почему же?

— Деньги! Для таких зрелищ нужен немалый капитал!

— Да-да, понимаю. А вы могли бы показать мне залы, открытые для публики?

— Нет ничего легче! Сейчас переоденусь и пойдем!

Жан-Мари быстро стаскивает с себя комбинезон и надевает выходной костюм. Машинально ощупывает карман. Да, монета на месте. Когда будет время, надо будет подвесить ее на цепочку, чтобы носить на груди. Да ведь она уже начала приносить удачу! Ведь из-за нее он пошел на озеро и встретил там богатого клиента. Теперь наверняка будет выгодный заказ, ведь киношники — это куча народу: секретари, артисты, и у всех — кредит, а потом, они часто приглашают для участия в съемках местных жителей…

— Сюда, пожалуйста.

Они входят в первый зал — просторный, звонкий и очень скудно обставленный.

— Нам еще не удалось до конца стереть все следы войны, — тихим голосом начинает Жан-Мари. — Извините за мой шепот. Маркиза де Кильмер не любит, когда ее беспокоят, а поскольку еще нет восьми часов, она пока спит.

— Но как же в таком случае, — замечает Ван Лоо, — она мирится с вашими постояльцами? Полагаю, они не на цыпочках здесь ходят?

— О, каждый из нас старается все уладить, и никогда у нас не было недоразумений. Вы поймете, когда познакомитесь с ней. Она вам понравится. Сейчас мы идем той самой дорогой, какой прошел Бертран Дю Гесклен, когда штурмом взял замок. Это было в 1354 году. Замок был занят англичанами. Дю Гесклен возглавил небольшой отряд бретонцев. Они вышибли двери и на месте уничтожили большую часть защитников замка… — Они подходят к следующему залу, называемому залом Коннетабля. — Следуйте за мной. Да, сюда… Здесь он начал преследовать последних оставшихся в живых англичан. И здесь же маркиз разместил свою коллекцию медалей, украденную в 1940 году… Да! Этот замок не похож на те, что вы видели в долине Лауры — там все пропитано любовными интригами. А этот замок — крепость, через которую не раз прокатилась война…

— Потрясающе! — шепчет голландец, медленным шагом обходя комнату и с почтительным вниманием озирая окружающие его стены.

— Теперь мы входим в зал Оливье де Клиссона — соратника Дю Гесклена. Он отбил замок у Ланкастера в 1373 году.

— А что это такое, возле стены? — спрашивает Ван Лоо.

— Это просто доски. Я собираюсь смастерить витрины, в которых мы выставим рисунки мадемуазель Армели. Подойдите сюда! До войны здесь была знаменитая коллекция старинных настенных и напольных часов. Разумеется, она исчезла. Но мадемуазель Армель — она была хранительницей музея — задумала воссоздать коллекцию хотя бы в виде рисунков и картин.

— Неслыханно!

Ван Лоо останавливается возле серии гравюр. Наклонившись, он долго и восхищенно рассматривает круглые часы, корпус которых выполнен в форме цветов пастельных тонов. На карточке надпись: «Корпус: золото, живопись по эмали. Ла Шо-де-Фон. Середина XVII века». Рядом еще один рисунок часов, на этот раз с корпусом, покрытом эмалью, с изображением пейзажных сценок, напоминающих крохотные картины Ватто.

— Ах, какая прелесть! — восторженно восклицает он. — Часы с двумя крышками! — Он читает: — «Портреты Филиппа IV Испанского и Марии-Анны Австрийской, выполненные с оригиналов Веласкеса. Середина XVII века». Какой талант!

И доверительно сообщает Жану-Мари:

— Это настоящая живопись! Невероятно! И все эти сокровища раньше были выставлены здесь?

— Ну конечно!

— А теперь эта дама воспроизводит их по памяти?

— Ну да… Конечно, она пользуется книгами, альбомами, в которых есть хорошие репродукции.

— Но это же адский труд!

— Она работает уже много лет, — говорит Жан-Мари. — Это ее единственное развлечение.

— И она еще не все нарисовала?

— Ну что вы! Конечно, не все! Судите сами, над одними часами она работает по нескольку месяцев. Вот, посмотрите, например, на эту работу.

— О! Восхитительно! — ахает Ван Лоо и читает надпись: — «Святое Семейство со Святой Анной и Святым Иоанном-Крестителем. С оригинала Рубенса. 1620 года».

Он делает шаг назад, наставляет камеру, но затем опускает ее.

— Корпус круглый, и картинка получится деформированной, — объясняет он. — Жаль. И сколько же будет здесь часов, когда работа закончится?

Жан-Мари задумчиво молчит, а потом заявляет:

— Мне кажется, крестная совсем не хочет, чтобы ее работа закончилась.

— Да она просто Пенелопа! — смеясь, говорит Ван Лоо. — Кого же она ждет — мужа, любовника? О, извините! Кажется, я сказал пошлость…

— В ее жизни никогда не было ни одного мужчины, — холодно отвечает Жан-Мари.

— Сколько же ей лет?

— Она немного старше меня.

Ван Лоо не настаивает. Он готов продолжать осмотр, но в этот момент замечает на паркете какие-то меловые отметки.

— Не наступайте на них, — предупреждает Жан-Мари. — Мой дед на вас за это очень бы рассердился.

— Но почему?

— Эти линии — видите, они идут по всей комнате — отмечают те места, где стояла разграбленная мебель. Когда посетителей водил мой дед, он перед каждым пустым пространством пояснял: «Секретер Людовика XV», или «Часы генерал-интенданта Почтовой службы. 1670 год», или «Английское кресло барона Роберта Ноллза» и так далее, по всей комнате…

— В целом он мог бы своими познаниями потягаться с вашей мадемуазель Армелью?

— Совершенно верно! Но самое интересное — вы не поверите! — было то, что туристы проявляли гораздо больше внимания к этой призрачной мебели, чем к настоящей.

— Удивительно! — соглашается Ван Лоо.

— Если бы мы были богаты, — продолжает Жан-Мари, — мы постарались бы восстановить музей и даже расширить его, потому что дед мечтал открыть здесь зал, посвященный Сопротивлению. Идемте! Мы как раз будем через него проходить. Ему хотелось, чтобы зал открывала большая двустворчатая дверь, огромная, как ворота, а сверху над ней золотыми буквами было бы выложено «Зал Дю Гесклена. Не отступать ни перёд кем!» Это девиз Кильмеров.

— Отличная идея! — одобрительно роняет Ван Лоо.

— У него был готов план, — продолжает Жан-Мари. — Здесь, на стене, должны были висеть карты с отметками об операциях, проведенных группой имени Оливье де Клиссона на западе и партизанским отрядом Леваля и Реана на востоке; крестиками были бы обозначены все диверсии, которые удалось осуществить на вражеских линиях коммуникаций. Между окнами он повесил бы доску с именами добровольцев и партизан, погибших в боях. На дальней стене, в глубине зала, были бы выставлены экспонаты: радиопередатчики, парашюты, военная форма, но особенно — оружие: пулеметы, бомбы — имитация, разумеется, — взрыватели, револьверы, кинжалы и т. д. Дед начал даже их собирать по окрестным фермам, по подвалам и чердакам. Особенно много осталось оружия, брошенного немцами во время бегства. У нас его накопилось четыре ящика, в основном револьверы и парабеллумы. Остается еще третья стена, на которой должно было разместиться все, что имеет отношение к разведке: радиопередатчики и тексты шифровок. Знаете, что-нибудь вроде «Красная Шапочка не боится волка», или «После дождика — солнышко», или «Гусиный жир помогает при ожогах»… Такими надписями можно было исписать целое панно… Мадемуазель Армели даже пришла в голову одна замечательная идея. Можно было бы собрать все эти фразы и издать отдельной книжечкой наподобие поэмы Превера. Она ведь очень образованная, я вам еще не говорил?

— Какая оригинальная идея! — воодушевился Ван Лоо. — Я уже как будто слышу, как в этих стенах звучит: «Горбун разбил свою копилку», «Не стреляйте в пианиста», «Бабушка продала свой зубной протез…»

Он смеется и добавляет:

— Превосходно. Позвольте, я запишу. Идея может пригодиться.

Он делает еще несколько шагов, но Жан-Мари удерживает его за локоть.

— Не туда, пожалуйста. Этот коридор ведет в комнаты старой дамы. Когда Дю Гесклен брал штурмом замок, здесь была страшная битва. В ход шли топоры, молотки, ножи… Дрались и врукопашную, дрались не на жизнь, а на смерть! Кабинет рядом.

Он открывает низенькую дверь.

— Пригните голову. Этот коридор раньше упирался в зал, где стояла охрана. На посетителей он всегда производит большое впечатление.

— Вот где надо снимать фильм! — говорит Ван Лоо. — Замок, озеро, Ле Эль… Ле Оль…

— Ле Юэльгоа, — поправляет Жан-Мари.

— Спасибо. Я плохо запоминаю имена, зато сцены вижу хорошо. Такие потрясающие декорации! Это превосходит самые Смелые мои надежды! А в кабинете можно будет разместить дирекцию. — Повернувшись на каблуках, он, сдвинув брови, рассматривает комнату. — Так, телефон есть, очень хорошо! Кресла есть, прекрасно! Карта района есть, пишущая машинка есть! Вполне подходяще. Надо будет постелить ковер на пол.

Жан-Мари пораженно смотрит на него. Откуда вдруг взялся этот приказной тон, эта хозяйская манера? Честное слово, он уже чувствует себя здесь как дома! Ван Лоо удовлетворенно улыбается.

— Приготовьте мне вашу лучшую комнату! — командует он. — Все, что я увидел, мне страшно понравилось. Только прошу вас, никому об этом не рассказывайте. А куда ведет эта лестница?

— На этаж, где расположены комнаты.

На каменных ступенях лестницы вдруг раздается шлепанье домашних тапок.

— Это мадемуазель де Кермарек, — предупреждает Жан-Мари. — Жильцами занимается она.

 

Глава 4

В халате и бигуди! Она неподвижно замирает на последней ступеньке, и только рука ее почему-то непроизвольно тянется к горлу. Надо было ее предупредить, думает Жан-Мари. Молчание длится, и даже Ван Лоо кажется смущенным. Только что он был так весел и возбужден, а сейчас напрасно силится отыскать если и неподходящие слова, то хотя бы нужный тон. Он бормочет нечто несвязное… Первой берет себя в руки Армель. Она заходит в комнату и опускает на стол тяжелую связку ключей.

— Посещения начинаются во второй половине дня, — сухо сообщает она.

Тут вступает Жан-Мари.

— Это не посетитель, — говорит он. — Это жилец.

Ван Лоо делает шаг вперед, легко пристукивает каблуками, склоняет в приветствии голову и представляется:

— Жорис Ван Лоо, коммерсант и президент компании «Нова».

— Мадемуазель де Кермарек, — все так же сухо бросает Армель. — Присаживайтесь, прошу вас.

Они рассаживаются, она — за письменный стол, он — перед ней, и пристально смотрят друг другу в глаза, словно игроки, пытающиеся угадать, что за карты у соперника.

— Я встретился с этим господином совершенно случайно, — объясняет Ван Лоо. — Я приехал сюда посмотреть натуру для съемки фильма, требующего весьма специфической, романтической обстановки. Из-за этого я и очутился в ваших краях.

Понемногу он оживляется, его голос обретает убедительность, в нем появляются теплые нотки. Армель недвижимо сидит в кресле, положив руки на связку ключей. Лицо ее напоминает маску — может быть, таким образом она пытается дать понять нежданному гостю, что в Кильмер не заявляются ни свет ни заря без предупреждения. Вообще-то обычно она ведет себя более любезно, думает Жан-Мари. Он продолжает стоять у входной двери, сложив на груди руки. Он слушает, наблюдает и не может не задавать себе вопросов. Почему у Армели такой враждебный вид? Может, она на меня злится? Но разве она не понимает, что лучшего постояльца нам просто не найти?

Ван Лоо уже обрел всю свою уверенность и сейчас специально понижает голос, чтобы придать ему особую убедительность.

— Не могу сказать, что эти места совсем мне не знакомы, — едва слышно говорит он. — Мой отец имел тесные связи с Франсуа Кентеном де Корлеем, который был судовладельцем в Лориане. Ребенком я приезжал сюда гостить на каникулы. У отца даже была доля в деле Франсуа Кентена. Я говорю вам это, чтобы подчеркнуть: хоть судьба и забросила меня далеко от Бретани, я не совсем иностранец здесь!

Армель кривит губы в подобии улыбки.

— Моя тетушка, которая знает всех на свете, никогда не рассказывала мне о…

— Ван Лоо! — помогает он.

— Да, именно. Извините. Ван Лоо — это ведь голландская фамилия?

— Да. Это девичья фамилия моей матери. Я пользуюсь ею, потому что это выгодно для дела. Но…

Армель прерывает его нетерпеливым жестом:

— Итак, вы хотели бы остановиться здесь?

— О да. О такой декорации можно только мечтать.

— Вы будете один?

— Да. В дальнейшем я могу пригласить сюда своих сотрудников, но пока это не требуется. Вначале мне нужно заняться предварительной подготовкой, изучить хорошенько то, что пока не более чем проект. Если вам, мадемуазель, угодно будет принять меня в качестве постояльца, я свое решение уже принял…

Улыбка. Скромный приветственный жест. Эта уверенность в каждом движении, эта манера небрежно поигрывать перчатками, делая из сложенных пальцев маленький букетик, этот легкий наклон головы, выражающий крайнюю степень внимания, которым он как бы ласкает собеседника… Вот что значит уметь нравиться людям, думает Жан-Мари. Ему никогда этому не научиться. Хоть бы он остался!

Армель все еще взвешивает «за» и «против», как будто здесь есть повод для сомнения!

Он издалека подсказывает ей:

— Комната графа! Она готова. Я могу ее показать.

Армель оборачивает к нему голову и смотрит на него так, как будто она еще не проснулась. Тогда голос подает Ван Лоо:

— Комната графа мне отлично подойдет!

Армель медленно снимает со связки ключ и толкает его к голландцу через весь стол.

— Жан-Мари вас проводит. Он же расскажет вам о нашем обычном распорядке.

Ван Лоо поднимается. Армель продолжает сидеть, и тогда Жан-Мари думает про себя: наверно, она заболела. Или ее разозлило, что ей пришлось выйти к гостю неприбранной. Как будто в ее возрасте это может иметь значение!

Он хватает ключ и подбрасывает его в руке.

— Сюда, пожалуйста, мсье Ван Лоо. Это на втором этаже. Комната с видом на парк. Из всех звуков вы будете слышать только пение птиц. А видеть будете только воду — в просветах между ветками.

— Великолепно! — говорит Ван Лоо.

— Сначала великолепно, — соглашается Жан-Мари. — Но круглый год…

Он открывает дверь и пропускает гостя вперед. Ван Лоо заходит, осматривает мебель, выдвигает ящики, присаживается и пробует мягкость кровати, заходит в туалет, на секунду останавливается перед зеркалом, приглаживает волосы и задумчиво идет обратно.

— Я все думаю про вашу задумку насчет спектакля «звук и свет», — говорит он. — Над этим можно поработать. А деньги… Деньги найти не проблема. Я даже думаю, что можно было бы… Подождите, подождите, дайте сообразить… Представьте себе историю, которая разворачивается сразу в двух планах: первый — исторический, времен Столетней войны; второй — современный и в точности воспроизводящий ту же самую интригу, но уже с сегодняшними персонажами… Понимаете, здесь появляется эффект зеркала, и настоящее становится отражением прошлого… О! Да это и в самом деле интересно! Хотите получить роль? А почему бы и нет?

Он фамильярно берет Жана-Мари за руку, и Жан-Мари чувствует, что тает. С тех пор как к нему попала заветная монета, он не переживал ничего подобного. Он просто кивает головой, не в силах вымолвить ни слова, а Ван Лоо уже кладет ладони ему на плечи и, чуть отстранив его лицо от своего, внимательным взглядом окидывает его с ног до головы. Затем проводит указательным пальцем, как бы очерчивая профиль Жана-Мари. «Прическу надо сменить, — бормочет он себе под нос. — Попробовать контактные линзы?.. Глаза слишком светлые… Ну-ка, улыбка… Неплохо, неплохо… Вот только этот резец справа… Ну да ничего, это дело поправимое… Так… Профиль справа… профиль слева… Отлично!»

— Вы надо мной смеетесь? — говорит Жан-Мари.

— Ну, если только чуть-чуть, — допускает Ван Лоо как ни в чем не бывало. — Такая уж у меня манера. Но вы мне и в самом деле очень симпатичны. В вас есть свежесть…

Он щелкает пальцами.

— Нечто наивное и располагающее… Правда-правда, я уже вижу, каким должен быть этот персонаж…

Пока он достает из кармана портсигар, Жан-Мари успевает заметить у него на запястье часы. Это часы его мечты: с несколькими циферблатами, со множеством стрелок, отмечающих куда больше всевозможных вещей, нежели просто минуты и секунды, стрелками, чувствующими пульс планеты! Он покорен, словно женщина. Осторожно берет сигарету, делает первую затяжку и прикрывает глаза. Вот он, запах богатства!

— Итак, решено! — говорит Ван Лоо. — Я оставляю эту комнату за собой. Она обогревается?

— Конечно. Я сейчас затоплю.

— Тогда пойдемте. Надо подписать договор.

Он немного приоткрывает окно, и в помещение сейчас же врывается сладковатый запах побитой дождем мертвой листвы.

— Не очень-то весело! — замечает он. — Понимаю, почему мадемуазель де Кермарек немного… э… вы понимаете, что я хочу сказать? Ну а старая дама, она тоже из той же серии «не тронь меня»?

— О! Вы ей наверняка понравитесь! — протестует Жан-Мари. — Одни ваши духи чего стоят!

Ван Лоо заливается смехом:

— Да это самый обыкновенный лосьон после бритья! Я подарю вам флакон. Решительно вы мне нравитесь! Я уже забыл, каким можно быть в молодости! Вам сколько лет? Двадцать? Тридцать?

— О! Больше.

— Да, верно, у вас на висках уже маленькие залысинки. Когда мне было сорок… Э, да чего там, вам я могу сказать. Ведь я ношу парик! Я долго не решался. Но в нашей профессии, знаете ли, нужно либо иметь пышную шевелюру, либо ходить с голым черепом. Вот я и выбрал нечто среднее. И обо мне стали говорить: «Ему ни за что не дашь его лет!» Ну, идемте! Хозяйка замка нас ждет!

Они возвращаются в кабинет. Армель по-прежнему сидит на том же месте и в той же позе, сжимая рукой халат на груди. В венце металлических трубочек лицо ее кажется мертвенно-бледным, словно у приговоренной к смерти.

— Ему тут нравится! — радостно сообщает Жан-Мари.

Армель чуть вздрагивает.

— Я не успела подготовить договор, — говорит она. — Я немного устала. Извините. Мы все оформим перед обедом. Жан-Мари сейчас покажет вам гараж и служебные помещения.

— Идемте, идемте! — дружески приглашает Жан-Мари. — Вы ведь еще ничего не видели.

Ван Лоо бессильно разводит руками, не отводя глаз от Армели, словно давая ей понять, что ничего не может против такого рвения, хотя оно ему скорее приятно. Они выходят.

— Неужели я стал причиной того, что…

— Ну что вы! — восклицает Жан-Мари. — Она часто впадает в такое состояние, как будто живет где-то в другом мире. Но будьте уверены, она очень рада, что у нас постоялец.

Они проходят через комнату, заставленную разнокалиберными ящиками и заваленную всяким хламом.

— Это все валялось на чердаке! — объясняет Жан-Мари. — Но он начал протекать, и нам пришлось месяц назад перетащить это сюда. Конечно, это все такое барахло, что и старьевщику не нужно, но мы из-за старой дамы не выбрасываем ничего. Тут есть даже древние ружья, конечно полурассыпающиеся, и всякий мусор… Если вам захочется покопаться в этом старье, не стесняйтесь. Вот мы и пришли.

Обе служанки при их появлении встают. Ван Лоо здоровается. А он умеет здороваться, думает Жан-Мари. Рукой он как будто стирает дистанцию между собой и другими, в то же время как раз ее и подчеркивая. Наверное, мы кажемся ему крестьянами! Особенно я.

Минуя кухню, они выходят во дворик, где при их появлении разбегаются куры, а потом идут в винный подвал. Ящики с бутылками плотными рядами стоят вдоль стен.

— Дедова работа! — говорит Жан-Мари. — Он все умел, дед. А вот гараж.

Ван Лоо замирает, не в силах скрыть удивления.

— Да здесь можно хоть десять машин поставить! — восклицает он. — А что это там, в глубине? Честное слово, это коляска!

— Да, это старинная коляска. Маркиза не захотела с ней расставаться. Дед время от времени наводил на нее лоск.

Теперь Ван Лоо обходит вокруг коляски, трогает дерево, поглаживает кожу.

— Невероятно! — шепчет он.

Отступив на несколько шагов, он колечком складывает пальцы, как будто смотрит в глазок кинокамеры.

— В кадре она будет смотреться великолепно! — решительно заявляет он. — Нет, я должен работать здесь! Кильмер, Герледан — чего здесь только нет! Впрочем, кое-чего действительно нет. Мне нужен катер.

— А у нас есть! — говорит Жан-Мари.

— То есть как?

— Правда есть. Прогулочный катерок. Мы раньше устраивали на нем экскурсии для постояльцев.

— И где же он?

— На пристани, тут рядом. Там у нас что-то вроде маленького порта, и настоящие туристские компании держат там свои прогулочные суда. Конечно, у них настоящие яхты, не чета нашему. Мы потому и бросили эту затею.

Ван Лоо топает ногой.

— Вот это зря! Никогда ничего нельзя бросать! Пойдемте посмотрим!

Аллея выводит их на тропинку, которая бежит, теряясь среди деревьев.

— Вот так прямо и надо идти, — говорит Жан-Мари.

— И выгодное дело эти экскурсии?

— Да так себе. Вот если бы у нас было судно побольше, тогда да. Это начинает приносить прибыль, начиная примерно с двадцати пассажиров.

— И вы не смогли бороться с конкурентами?

— Не смогли. И не только из-за размеров судна. Еще из-за нехватки персонала. На каждый рейс надо кроме капитана нанимать двух помощников. Потом надо договариваться с владельцами окрестных ресторанчиков, потому что на остановках туристы хотят пить. Надо делать остановки в местах, где есть туалет. В общем, получалось, что мы на такси соревновались с автобусом. Но мы уже пришли. Наш катер называется «Сент-Ив».

Ван Лоо подходит ближе к причалу, где на приколе стоят лодки и шаланды. «Сент-Ив» — довольно старая самоходная баржа, наверное, в прошлом служившая тяжеловозом. Потом поверх трюмов настелили палубу, а на ней выставили в ряд стулья, как в кинотеатре. От дождя и солнца пассажиров должен был спасать выцветший полотняный тент. Стоящий рядом «Сен-Жеран» выглядит настоящим пароходом — такой он новенький, белый, с двумя палубами, просторной застекленной кабиной, весь обшитый сияющими деревянными панелями.

— Ну конечно! — заключает Ван Лоо. — И сколько же тянет такой красавец?

— Да уж не один миллион и не два! Компания, которая его купила, сразу приобрела исключительное право на навигацию по озеру и каналам.

— Правильный ход! — одобряет Ван Лоо. — Делать дело — это в первую очередь душить конкурентов. Но мне кажется, все-таки можно было выиграть эту партию.

Забыв про Жана-Мари, он вышагивает вдоль берега и рассуждает вслух:

— Ошибка в том, что вы пошли по проторенному пути, занявшись общедоступным туризмом и снижая цены. Теперь представьте, что вы предлагаете клиентам не обычную программу для отпускников, а нечто совершенно новое — настоящий речной круиз, который стоит очень дорого и предназначен для очень небольшого круга привилегированной публики.

Он покусывает губы. Видно, что мысленно он уже что-то комбинирует, прикидывает и организует. Он берет Жана-Мари за руку.

— Представьте себе, малыш! Это не шаланда, наскоро переделанная в речной трамвай, а нечто небывалое, что будит воображение, притягивает любопытство. Это не просто отпуск — это приключение! Вот что нужно людям!

Он шагает туда-сюда. Он опять забыл про Жана-Мари и опять разговаривает сам с собой:

— Я бы сделал так. На достаточно просторной палубе ставим ферму. Настоящую ферму. Пусть здесь даже белье сушится на веревке. Ставим беседку, всю в цветах. Пусть куры под ногами бегают — почему нет? И пусть мои фермеры, если пожелают, надевают синий фартук и соломенную шляпу, пусть берут в руки секатор и гуляют себе по садику, проверяя, как там розы. Естественно, цены на это удовольствие как в первоклассном отеле, естественно, обслуга — на высшем уровне, причем весь персонал набирается исключительно из настоящих бретонцев.

— Вы шутите! — говорит Жан-Мари.

— Вовсе не шучу. Надо уметь смотреть широко. Если бы у меня голова не была занята этим фильмом, я бы обязательно занялся вашим прекрасным озером. Не так, так как-нибудь еще. — Он проводит рукой по лицу, словно снимая с него паутину, а потом массирует пальцами веки.

— Не будем пока об этом, дорогой мой Жан-Мари. А вам нравится ваше имя? Ведь в нем, как в кофе с молоком, смешались два рода — мужской и женский!

— Вопрос привычки. Меня могли бы звать Венцеславом или Станиславом.

Они идут обратно к замку, и легкий туман придает всему вокруг удивительную поэтичность.

— Вы откроете мне эту тайну как-нибудь в другой раз. Ведь это тайна, я не ошибся?

— Да, одна из многих. Но мадемуазель нас уже, наверное, заждалась.

— Да не бегите вы так, черт возьми! Чуть тише! А если я вас спрошу, что лично вас привязывает к замку Кильмер, это тоже будет тайна?

— Мадемуазель Армель — моя крестная, вот и все. И никакой тайны в этом нет.

Они заходят во двор перед парадным входом.

— Ох! — всплескивает руками Ван Лоо. — Я должен был загнать машину! Оставил ее тут на виду! Но готов спорить, что воров тут не водится!

— У вас много вещей?

— Нет. Дорожная сумка, чемодан и пара пакетов. Если мадемуазель Армель не против, я оставлю все это барахло в своей комнате, а сам дней на десять отлучусь. Улажу в Париже кое-какие дела, а потом — в творческий отпуск! Никаких посетителей! Никаких просителей! Покой! Писать и вволю гулять!

— А как же выбор натуры?

— Все уже выбрано! Сегодня утром я нашел все, что искал. Решено! Фильм будет сниматься здесь — или не будет сниматься нигде! А знаете, что мне пришло в голову? — Он снова замирает и внимательно разглядывает фасад замка сквозь объектив сложенных пальцев.

— Ах, что за находка эта башня! — шепчет он.

— И что же пришло вам в голову? — с интересом переспрашивает Жан-Мари.

— Я подумал… Как вы полагаете, сколько может стоить такой вот прогулочный катер, про который мы говорили?

— Ну… Мне кажется, около пятидесяти миллионов…

— Сколько-сколько?

Жан-Мари улыбается.

— Понимаете, из-за старой маркизы мы все тут привыкли считать в старых франках. Но все равно эта цифра с потолка. Я могу спросить у Карадо. Он разбирается во всем, что плавает по озеру. Только я все равно не знаю, кто может столько заплатить!

— Я могу, — говорит Ван Лоо.

И он слегка толкает Жана-Мари в плечо.

— Да, именно я. Мне будет приятно стать вашим спонсором. Что-то не вижу на вашем лице радости!

Жан-Мари молчит. Ему хочется изобразить восторг, но в то же самое время его раздирает желание крикнуть: «Да не нужен нам никакой спонсор! У меня у самого миллионы! Я вам не мальчик на побегушках!»

Но вместо этого он просто кивает головой:

— Посмотрим.

— У меня имеется капитал для инвестиций, — продолжает Ван Лоо. — А я чувствую, что это дело можно раскрутить. Доверьтесь моему опыту и подумайте над этим!

Конечно, Жан-Мари подумает. Он вообще ни о чем другом не думает, пока Ван Лоо, усевшись напротив Армели, подписывает в кабинете бумаги. Предложение голландца слишком заманчиво, чтобы ему поверить. Ничего себе постоялец! Не успел здесь появиться, как уже готов распахнуть свой кошелек! Конечно, он очень симпатичный, но в том, что касается катеров, обойдемся как-нибудь и без него! Как только золото будет поднято, а это свершится в ближайшие дни, тогда можно будет с ним побеседовать, но уже не снизу вверх, а на равных! И если он так уж горит желанием стать спонсором, то обсудим лучше проект реставрации Кильмера. Все эти мысли, путаясь, проносятся у него в голове вихрем планов, сомнений и надежд. К счастью, золотая монета — вот она, здесь, с ним. Его ангел-хранитель, его талисман.

— Я вернусь в конце месяца, — говорит Ван Лоо.

— Как вам будет угодно, — отвечает Армель. — Когда вы рассчитываете уехать?

— Завтра утром, пораньше. Я не буду ставить машину в гараж, а оставлю во дворе, чтобы не шуметь. Так что я никого не разбужу.

— Уже одиннадцать, — замечает Армель. — Если хотите поздороваться с маркизой, как раз время. Мы обедаем в половине двенадцатого, чтобы днем тетя могла подольше поспать.

Она поднимается, убирает в ящик стола чек, протянутый ей Ван Лоо, бегло просмотрев его.

«Как вам будет угодно…»

Она надела серый костюм и тщательно причесалась, уложив волосы элегантным шиньоном. На лице при желании можно заметить едва различимый след пудры.

— Мне можно пойти? — робко спрашивает Жан-Мари.

Армель оглядывает его с ног до головы.

— Ступай переоденься! — приказывает она. — Мы будем в гостиной.

Ван Лоо подает ей руку. Секундное колебание, и она опирается на нее. В этот миг Жана-Мари пронзает внезапная, как вспышка короткого замыкания, мысль: они знакомы!

Он бегом мчится к себе, твердя про себя одно и то же. Это же бросается в глаза! Пока он сдирает с себя выходной костюм, пока, подпрыгивая, натягивает брюки, пока расчесывает волосы, это невероятное предположение не дает ему покоя. Да нет! Не может быть! Не могут они быть знакомы! Или могут? Нет! Нет! Но я же сам видел! Неужели она накрасила губы?.. Да нет же, ему показалось. Впрочем, это-то легко проверить. Он спешит к гостиной и первым делом бросает в ее сторону острый взгляд. Нет! Что он себе навоображал?

Маркиза де Кильмер сидит в глубоком кресле, окруженном несколькими низенькими столиками. Так у нее всегда под руками предметы, которые могут вдруг ей понадобиться: телефон, транзистор, бонбоньерка, зеркало, в которое она изредка поглядывает и поправляет прическу, и целая груда журналов с комиксами. Она направляет лорнет в сторону Жана-Мари. Лицо ее покрыто густой сетью морщин и напоминает очень старый фарфор. Когда она говорит, все ее морщины шевелятся одновременно, и угадать ее настроение можно только по выражению глаз. Сейчас они лучатся доброжелательностью. Ван Лоо сидит возле ее кресла и слушает, о чем рассказывает старая дама: она пытается уточнить степень родства, существующую между семействами де Кильмер и Кентен де Корлей. Возраст не смог до конца стереть ее память, и сейчас она с трудом, но все-таки вспоминает какие-то браки, соединившие Кильмеров с Кентенами, так же как вспоминает и некую Элизабет, урожденную Ван Лоо, которая вышла замуж не то за биржевого маклера, не то за банкира — во всяком случае, за кого-то из финансовых кругов. Она искренне радуется, когда ей удается, не слишком мучая себя, отыскать нужную тропку в зарослях мощного генеалогического древа, память о котором заменяет ей и знание, и культуру, и в некотором смысле даже образ жизни. Армель иногда помогает ей, раздувая тлеющий огонек угасающей памяти. Видно, что она чем-то сильно раздражена. С тех пор как не стало Ронана, Армель выглядит растерянной и несчастной. Теперь еще этот обед. Хоть бы он не был таким же мрачным, как всегда! Ах, дед, дед, как же нам тебя не хватает!

 

Глава 5

Он ее не узнал! Да замечал ли он ее когда-нибудь вообще?! Он и жизнь ей сломал походя, играючи! Раздавил ее, даже не заметив. После стольких лет она, конечно, утратила свои былые черты, и даже фигура стала другая. Теперь она — никто. Она сознательно стирала в себе себя, и за то, что это ей почти удалось, она ненавидит его еще больше. Она бесцельно бродит по комнате. Ей плохо. Она думала, что старая боль уснула навсегда, но теперь понимает, что ошибалась. Боль рычит в ней, словно разбуженный зверь, и в этом рыке — предсмертная тоска. Что толку заклинать себя: все кончено, я больше об этом не думаю, я не желаю об этом думать! — боль не обманешь.

Потому что мысли лезут в голову, не спрашивая разрешения. Ты чистишь картошку, а они лезут; ты разговариваешь с теткой, а они тут как тут. «Ты что, оглохла?» — недовольно ворчит старуха. «Извините!» И куда деваться от наваждения? А он ее даже не узнал! Опять перед ее мысленным взором встают нисколько не потускневшие картины прошлого… Нет, я его убью! Я должна его убить. Как убить? Пока не знаю. Сначала надо проверить, готова ли я к этому. У ненависти старые корни, но с годами они зачахли, увяли; дни засыпали их, как песок засыпает кусок пляжа, куда не докатывается волна. Она молила Бога: сделай так, чтобы он еще раз повстречался мне на пути, чтобы я заполучила его хотя бы ненадолго, и клянусь — я уничтожу его! А со своей совестью я как-нибудь разберусь! Это была ее воскресная молитва, и она не переставая твердила ее про себя, пока маркиза, выйдя из церкви, покупала миндальное пирожное. А потом гнев и стыд стали понемногу выветриваться, и однажды она поняла, что никогда больше его не увидит. С какой стати его занесет в Кильмер? Самым мудрым было бы сказать себе раз и навсегда: ну и пусть! Вся твоя ненависть — пустой звук; все твои планы мести — курам на смех! Посмотри на себя, идиотка несчастная! Великомученица по воскресеньям, ха-ха! Нет. Все не так. Нужно совсем другое. Хорошо бы спокойно, без эмоций объявить самой себе: я его уничтожу. Так, как уничтожают зловредное насекомое. И это будет не преступление, а гигиеническая процедура. И перевернем страницу. А если этого не произойдет, тогда ты, бедная девочка, будешь и дальше рисовать свои часы. И в утешение будешь располагать на них стрелки так, как тебе захочется, и сможешь мечтать, что в любой из назначенных тобою часов предатель чудесным образом явится к тебе сам! Да ведь я как раз нарисовала маленькую стрелку на восьмерке, а большую — на десятке, нарисовала просто так, без всякой мысли, а когда увидела его на пороге кабинета, было как раз десять. И вот теперь все начинается сначала: и боль в животе, и тошнота токсикоза, и эта кошмарная изжога, когда желчь поднимается к самому горлу, и тебе приходится сжимать зубы, глотая свою обиду, и следить, как бы кто чего не заметил, потому что признаться, что тебя переполняет сейчас немыслимая смесь радости и отвращения, нельзя никому. Она снова принимается мерить комнату шагами. Она ждет Жана-Мари. Сегодня она помогла ему облачиться в подводное снаряжение и сама уложила в старый «пежо» баллоны с кислородом. И хотя дала себе слово, что не выйдет его провожать, в последний момент не выдержала и пришла. И даже не сумела удержаться от ненужных наставлений: «Будь осторожен! Не спускайся слишком глубоко!» Она талдычила это, пока у него не лопнуло терпение и он резко не крикнул: «Иди спать!» Вот так, на «ты», и с какой яростью! Если с ним что-нибудь случится, у нее останутся на память о нем именно эти слова. «Иди спать!» Она в нетерпении топчется на месте. Смотрит на часы. Он ведь сказал: «Это всего лишь разведка. Скоро вернусь». Но прошло уже больше часа, как он ушел. Она напрягает слух. Паркет здесь такой, что отзывается на любые шаги, кто бы ни шел, и от половицы к половице сообщает, откуда ждать гостя. Наконец-то! Это его быстрый шаг! Она бежит открыть дверь.

— Ну как?

— Ничего.

С виноватым видом он остается стоять на пороге.

— Садись. Ты устал.

Он успел переодеться, но от него все равно пахнет речной водой, а кожа на руках растрескалась, как у старух, что полощут в озере белье.

— Не так-то это просто! — говорит он. — Я-то думал, дно чистое. Ан нет. Там полно грязи, да еще все в каких-то ямах и выбоинах.

— А грузовик?

— Я его не видел, но это как раз нормально. Я и не надеялся с первого раза наткнуться на него. Сегодня я нашел только остатки старого отеля, который стоял раньше на берегу. Когда долину затопили, он ушел под воду. Он, конечно, разрушился, но все равно выглядит внушительно — там на дне целые стены… Я особенно не задерживался, но зато смог сориентироваться. Слишком влево забрал от берега. В следующий раз…

— Ты настаиваешь на следующем разе?

— Конечно, настаиваю. Клад должен быть где-то рядом, а глубина там не больше тридцати метров. Если б не такая холодная вода да если бы я был в лучшей форме, мог бы там пробыть хотя бы двадцать минут…

— На сколько же ты спускался?

— Минут на десять. Подниматься надо постепенно, поэтому уходит лишнее время. Но ничего страшного не случилось. Завтра попробую еще раз, а если и завтра не получится, то послезавтра, и так до тех пор, пока не найду.

— Тебя никто не видел?

— Никто. Я там поставил вешки.

— Каким образом?

— Сделал поплавки на нейлоновой нитке. Хорошо, что оставил «Зодиак». В лодке у меня сложено все рыбацкое снаряжение.

— Тяжело было?

— Есть немного.

— Завтра я пойду с тобой.

— Еще чего не хватало!

Он уже обиделся. Ему кажется, что она сомневается в его моряцких достоинствах.

— Но я могу тебе помочь?

— Чем? Вы будете только мешать. Даже если со мной что-нибудь случится, вы сможете только позвать на помощь — и вас никто не услышит. Не надо. Риск, конечно, есть, но небольшой.

— Ты поел?

— Не успел.

— О чем ты только думаешь? Иди завтракать!

Она почти выталкивает его из двери. Ему приходится едва ли не бежать, чтобы поспеть за ней.

— Крестная, у нас полно времени!

— После завтрака пойдешь поспишь. За покупками пошлю Иветту. И естественно, ни слова тете. Одному Богу известно, что она выдумает.

В столовой она усаживает его и сама за ним ухаживает. Говорить ему она не дает.

— Хорошо, хорошо, потом все объяснишь. Возьми еще меду.

— Крестная, да поймите, я не сделал ничего особенного!

— Помолчи. Я из-за тебя уснуть не могла! Я все время только и думаю, что об этом золоте, которое на нас прямо-таки с неба валится. Как его использовать?

— Мне кажется… — начинает Жан-Мари.

— Ешь! Дай мне сказать. Мы не можем пойти с ним в банк, чтобы обменять на деньги. Или на акции, или на что там еще в этом же роде… Нам сразу же зададут кучу вопросов, как будто мы его украли! И между прочим, я не уверена, что это нельзя в какой-то степени назвать воровством.

— Да никогда в жизни…

— С другой стороны, мы не можем расплачиваться золотыми слитками с бакалейщиком или мясником!

— Можно посоветоваться с Ван Лоо, когда он вернется.

— Ты что, ни в коем случае! Я тебе запрещаю!

— Ну, ладно, ладно… Не злитесь.

Она резким движением подвигает к нему масло.

— Только не с ним!

— Но он же…

— Я сказала: нет! Я ему не доверяю. От такой кучи миллионов кто угодно потеряет голову!

— А почему бы нам не продать эти слитки в какой-нибудь банк? Так делают рантье, когда у них возникают денежные затруднения…

— Я об этом уже думала. Но как ты себе это представляешь? Мы будем каждый месяц таскать по слитку? Нас заподозрят.

— А почему бы просто не сказать правду?

— Потому что если ты находишь клад, то обязан о нем заявить. Правда, не знаю точно куда… Может быть, в жандармерию. Но государство забирает себе половину.

— Не может быть! Да с какой стати?

— Не исключено, что это — одна из причин, почему Ронан предпочел оставить его на дне.

— Ну уж нет! Я не согласен! Нам самим нужны эти деньги! И я буду искать их до тех пор, пока не найду!

— Сделай, как я прошу, Жан-Мари! Иди отдохни. Не будем пока спорить. Завтра я пойду с тобой. А потом схожу поговорить с господином Бертаньоном. Нотариусы умеют держать язык за зубами. И он сможет дать нам дельный совет. Не объяснять же всем и каждому, как к нам попали эти деньги! И почему мы должны мучиться, имеем ли право ими распоряжаться? В газетах это называется «отмыванием грязных денег» для дальнейшего легального использования…

Жан-Мари закуривает сигарету и удовлетворенно вздыхает.

— Так-то лучше! Если я вас правильно понял, крестная, выхода у нас нет. Либо мы обманываем всех, чтобы самим использовать эти миллионы, ни перед кем не отчитываясь, либо отдаем половину своего золота. Лично я уже все решил. Мы пойдем на обман!

— Никогда не говори таких слов, несчастный! У тебя ничего этого не было бы, если бы твой дед не убил этих людей!

— Крестная, да вы что? Ведь война была! Ну, ладно, не будем спорить. Успеем еще, когда найду этот чертов грузовик. Наверно, пойду часок посплю. Только сейчас понял, как устал.

Армель идет вместе с ним. Ей еще надо задать ему миллион вопросов.

— А как там, на дне?

— Камни и тина, как на разбитой дождем дороге. Там трудно осмотреть сразу все. Видишь только маленький квадрат, на который падает свет фонаря, и то прямо под руками, потому что плывешь. Ничего общего с пешей прогулкой. Это невозможно себе представить, если не увидишь собственными глазами.

— Так как же ты узнаешь, где грузовик? На ощупь?

— Может быть, и на ощупь. Мне наверняка придется там все ощупывать.

Он смеется. Ему весело. Его распирает гордость оттого, что он сумел преодолеть первоначальный страх.

— А рыб ты видел?

— Так вот что вас, крестная, пугает! Ну да, видел пару-тройку. Они подплывают, останавливаются, и мы смотрим друг на друга. А потом они исчезают. Ты даже понять не можешь, видел их или тебе показалось, так они быстро удирают.

— Крупные? Жан-Мари, прошу тебя, не смейся! Пойми, я стараюсь быть там с тобой!

— Да я вижу, вы это от доброты. Но не придумывайте то, чего нет. Как вам объяснить? Там, на дне, вы не перед аквариумом стоите и рассматриваете, что тут рядом, а что подальше… Раз уж вас так волнуют рыбы, то вот, например, вдруг вы видите рыбину прямо у себя под носом, то есть я хочу сказать, сразу за стеклом маски. Она как будто в упор на вас смотрит, а потом — раз! — и ее уже нет. Там все время что-то шевелится, но только вы не видите, что именно, а видите как бы само движение. И даже не движение, а его тень. Как будто проводите фонарем перед зеркалом. В море — другое дело, там видишь рыб стаями, целыми косяками. А в озере все не так. Тут каждый сам по себе. Съедобных водорослей нет, значит, им приходится все время охотиться, чтобы прокормиться. Они видят, как ты выпускаешь пузырики газа, и сразу мчатся проверить, что это такое. Во всяком случае, я именно так это понимаю. Но главное, что там чувствуешь, — ужасное одиночество.

— Бедный малыш, — шепчет Армель.

Неожиданно она сжимает его руку, а он с удивлением смотрит на нее. Он не привык к таким знакам внимания.

— Будите меня, не стесняйтесь, — говорит он. — Я могу и обед проспать. Если ваша тетя будет спрашивать, куда я подевался, можете ей сказать, что я пошел поработать на старый катер.

— Хорошо. Спасибо тебе за все, что ты делаешь для нас. Не думай, я тоже не сижу без дела. Когда-нибудь я тебе расскажу. Ну, иди отдыхай!

У нее созрел план. Она обдумывает его с того дня, как уехал Ван Лоо. Но сначала — позвонить. Она идет в кабинет. Чек заперт в правом ящике стола. Она достает его и перечитывает еще раз.

«Жорис Ван Лоо, 35, авеню де Мессин, Париж-8».

Достаточно пойти на почту, и она узнает номер его телефона. Название улицы ни о чем ей не говорит. Она слишком мало была в Париже, и это было так давно! Впрочем, она готова спорить, что Ван Лоо живет где-нибудь в районе Елисейских полей. А нужные сведения можно получить через банк. На первый взгляд что может быть общего у «Креди Агриколь» с фирмой «Кинокомпания Ван Лоо»? И чем мог привлечь голландца сельскохозяйственный банк? Это само по себе выглядит подозрительно. Она выписывает адрес филиала: бульвар Османн, дом 89. Это легко проверить. Набирает номер и просит к телефону Гастона Морена, кассира. Она получила чек, но не уверена, что он обеспечен. Гастон Морен — стародавний ее знакомый, и он обещает, что выяснит все сейчас же. Действительно, вскоре он уже готов поделиться с ней информацией.

— С компьютером, — объясняет он, — никаких проблем. Можете быть спокойны. Чек хороший.

Армель одевается. Черный костюм, черная шляпа, черные перчатки. Траур по Ронану она будет носить долго, и пусть за спиной ее шепчут: «Бедный Жан-Мари! Невесело ему живется!» Нотариус живет возле самой церкви, в красивом старинном доме, похожем на резиденцию епископа. Вход скромно прячется среди деревьев сада — людям незачем знать, кто ходит к юристу. Ее принимает первый помощник и сейчас же ведет в кабинет. Он суетится вокруг нее, как если бы она была крупной и важной клиенткой: здесь имя пока еще значит больше, чем состояние. Армель сообщает ему о цели своего визита, и юрист не может скрыть удивления.

— Видите ли, мадемуазель, нам не часто задают вопросы на подобную тему. Впрочем, думаю, что смогу просветить вас со всей возможной точностью. Сейчас посмотрим соответствующую статью кодекса…

И не прекращая беседы, торопливо листает книгу, похожую на церковный требник.

— Мадам, ваша тетушка чувствует себя хорошо?.. Я так понимаю, что вы случайно наткнулись в замке на какие-то ценные вещи? Во время войны многие старались получше спрятать свои ценности, и до сих пор еще люди часто находят всякие тайники в каминах, в стенах, даже в семейных склепах… Так, что же это я, все болтаю и болтаю, а сам в своем родном Гражданском кодексе не могу разобраться… Ах! Вот оно! Статья не очень длинная, смотрите!

«Собственником клада является лицо, нашедшее его в собственном владении». — Он поясняет: — Это очевидно! Думаю, что это именно ваш случай, поскольку замок Кильмер по праву принадлежит семье Кильмер. Но вот дальше уже интереснее. — Голос его меняется и приобретает налет торжественности. — «Если клад найден на территории, принадлежащей другому лицу, половина его — обратите внимание: половина — принадлежит лицу, обнаружившему клад, а другая половина — владельцу территории. Кладом является любой спрятанный или закопанный в землю предмет, на который никто не может предъявить права собственности и который был обнаружен случайно».

Он улыбается, снимает очки и говорит:

— Это напомнило мне одну забавную историю…

— Извините! — прерывает Армель. — Дело в том, что меня ждут…

— О, это вы меня извините! Понимаете, во всех историях, связанных с кладоискательством, всегда есть нечто таинственное. Фей у нас больше нет, зато остались такие вот неожиданные подарки судьбы… Впрочем, я отвлекся. Продолжаю. «Право на предметы, брошенные в море или выброшенные морем на берег, какой бы природы они ни были, определяется специальным законодательством. То же самое относится к утерянным предметам, владелец которых не установлен».

— Это все?

— Да, это все. Но уверяю вас, при всей кажущейся простоте это совсем не так просто. В этом и заключается вся прелесть права… Мы не будем обсуждать того, что касается предметов, брошенных в море. Это несерьезно, хотя в данном случае слово «море» обозначает любой водоем вообще — реку, озеро и так далее.

— Минутку, — говорит Армель. — Предположим, что… О, разумеется, это не более чем предположение… Предположим, что при эвакуации немцы бросили в озеро некие компрометирующие их вещи…

— О! — говорит клерк. — Либо владелец заявляет о своих правах, либо он о них не заявляет. Если он выдвигает какие-либо претензии, тогда начинается судебный процесс. Но в случае, на который вы намекаете, я что-то не вижу, кто мог бы доказать, что является собственником данных предметов. Я поговорю об этом с господином Бертаньоном.

— О нет, не стоит! Речь идет о небольшом споре, который затеяла моя тетя. Голова у нее постоянно занята проблемами наследования. Ей это заменяет кроссворды.

— Ну что ж, в таком случае вы можете сказать ей, что тот, кто обнаружит клад, имеет законное право на его половину — разумеется, если объявит о своей находке. Однако чаще всего лицо, обнаружившее клад — таково официальное наименование, — старается сохранить свою находку в тайне. Между нами говоря, это более чем понятно! Государство готово наложить лапу на все, до чего в состоянии дотянуться. Уж поверьте мне, я знаю, что говорю.

Он провожает Армель к выходу с подчеркнутой учтивостью, в которой сквозит врожденное уважение законника к иерархии. Армель мучительно размышляет. Все-таки придется заявить об этих миллионах. Наверняка найдется кто-нибудь, кто начнет удивляться: а зачем это Жан-Мари каждый день плавает на лодке в одно и то же место на озере? Это загадочно! Но может быть, все-таки есть какой-нибудь способ… Да, им очень пригодился бы Ван Лоо — если бы он только не был Ван Лоо! Она еще сама не знает, что будет делать, но смутно уже чувствует, что должна его использовать. Постой-ка, да ведь есть же Габриэль Кере! Вот у кого можно спросить! Надо только разузнать, где она живет. Армель немного злится сама на себя, что порвала всякие связи со своими прежними подругами. Габриэль одно время очень дружила с Маривонной Кентен. Она считалась разбитной девицей, потому что тайком курила с Франсуа — тогда ему еще не было нужды называть себя Жорисом Ван Лоо! Армель поднимается к себе в комнату и забивается в свое любимое кресло. Воспоминания вдруг обрушиваются на нее с неистовой силой. Она снова видит перед собой дружную компанию, которая собралась тогда в Жослене. Они купались, играли в теннис, плавали в лодке и распевали песенки Трене или куплеты Мирей. «Старый замок, замок, замок…» А потом по этой жизни прокатилась война. Что стало с Габриэль? Может быть, тетя знает? Ее бездонная память иногда кажется старым, вышедшим из употребления словарем! Она еще переписывается с Анной Кентен, а Габриэль точно дружила с Анной — вот и след! Надо его проверить. Если только Габриэль никуда не уехала из Франции, есть шанс, что Кентенам известно, где она. С другой стороны, совсем необязательно Габриэль сможет ей что-нибудь рассказать о тайне Ван Лоо. К кому же еще обратиться? А может, поступить проще — взять и в лоб спросить у самого так называемого голландца, когда он вернется? Но он просто соврет что-нибудь, вот и все. Соврет из предосторожности, а то и вовсе ради удовольствия. Но Армели непременно нужно узнать правду, потому что она должна защитить Жана-Мари. Она нутром чует, что все его разговоры про фильм — не более чем предлог. Потому что Ван Лоо на самом деле не кто иной, как Франсуа Марей де Галар — красавец Франсуа, который уже тогда, до войны, играл на ипподроме и без колебаний занимал деньги у девушек, стоило отцу чуть перекрыть ему кислород… И вот теперь, когда им надо поднять с озерного дна двести сорок миллионов… Случайно ли это совпадение? С одной стороны — затопленный клад, а с другой — мошенник, именующий себя Ван Лоо (только бы не назвать его случайно Франсуа!), словно добрый ангел, предлагает им организовать на озере навигацию по последнему слову техники, которую задумал еще Ронан! Наконец Армель открывает глаза. Ни в коем случае нельзя дать ему добиться своего! Потом дорисуешь свои часы! А сейчас пора идти будить тетю. И как раз надо порасспросить ее про Габриэль и Анну Кентен…

Маркиза обожает, когда ей задают вопросы из области родственных связей.

— Адрес Анны Кентен ты найдешь в моей записной книжке. Она переехала в Ренн и жила там безвылазно, рядом с большим общественным садом, который называется…

Все, теперь она застрянет надолго. Ни слова не скажет, пока не вспомнит, как называется сад. Будет наугад перебирать кучу названий, без конца повторяя: «Я никогда ничего не забываю». Как ребенок, играющий в кубики. Пока длится эта игра, Армель успевает записать номер телефона кузины Анны. Позвонить лучше из кабинета, чтобы никто не слышал, о чем они будут говорить. Она предчувствует, что этому звонку суждено стать началом бурных и, возможно, грозных событий… Она уже встает, чтобы идти звонить, как вдруг ее останавливает громкий возглас:

— «Табор»! Конечно, я знала! Сад назывался «Табор»!

— Да, тетя, я поняла.

— Скажи ей, что я ее помню. Можешь звонить отсюда. Мне не мешает.

Зато мне мешает, думает Армель. Никто не должен знать… Уже на ходу она подбирает осторожные вопросы и подыскивает обтекаемые выражения. А ведь все так просто! Надо взять и спросить: «Вы знаете, где живет Габриэль Кере?» Но боится она не вопроса, а последующих комментариев и старческой болтливости кузины, которая начнет, словно бусины на четках, перебирать древние воспоминания. Эх, была не была!

Армель вслушивается в звонки. Она почти надеется, что ей никто не ответит. И уже готова отказаться от того, что задумала.

— Алло!

— Говорит Армель.

— Ах! Неужели тетя заболела?

— Нет-нет! Просто мне нужно кое о чем вас спросить.

— Конечно, дорогая! Подожди, я возьму стул.

Теперь надо набраться терпения. И когда кажется, что больше не вынесешь, повторять себе: «Может быть, и я когда-нибудь стану такой же». «Что вы говорите? Да, теперь слышно лучше… Ах, боли ужасные…» А про себя думаешь: «Старая карга! Удавила бы тебя!» Попробовать последнее средство? «Кстати…» Иногда это помогает. Когда говорят «кстати», это может означать интересную новость. В разговоре появляется короткая пауза. Надо спешить!

— У вас есть адрес Габриэль Кере?

— Малышки Габриэль? Хотя что же это я, вы же с ней почти ровесницы… Я была на ее крещении. Бедняжка! Ей пришлось уйти на пенсию. Не повезло ей. Она ведь на костылях… Да, автомобильная авария! Представляешь…

Армель смотрит на часы. Дает себе ровно пятнадцать минут. Потом она просто положит трубку. Тем хуже для нее! А все свои вопросы задаст Ван Лоо, если, конечно, наберется смелости!

 

Глава 6

Чердак не узнать! Он превратился почти в жилую комнату. Армель все тут вымыла, вытерла, отчистила, все расставила по местам. Провозилась целую неделю. Остается еще отремонтировать крышу. Перекладины здорово пострадали от бомбардировок, и кровля держится на честном слове. Но ничего, скоро на помощь Кильмеру придут деньги. Армель так страстно хочет этого, что ее надежда превращается в уверенность. Жан-Мари каждое утро в любую погоду совершает по два погружения — методично и без опасной торопливости, а Армель, поднявшись на чердак и вооружившись старым биноклем Ронана, часами следит за ним и изучает вид озера, который уже, кажется, выучила наизусть: южный берег извилисто бежит до бухточки Трегантона и упирается в рощу Генегана, всю изрезанную широкими просеками; по ним, словно взявшись за руки, уходят вдаль столбы линий высокого напряжения. От напряжения быстро устают глаза. Отложив бинокль, она энергично трет их. Смотровое окно выходит как раз на озеро, а напротив она поставила небольшой столик и удобное, вполне еще приличное кресло. Время от времени она пересаживается в него передохнуть, но все равно больше нескольких минут не выдерживает. Ей непременно нужно быть на посту, когда Жан-Мари снизу махнет ей руками в знак победы. А это случится, и очень скоро. Он уже исследовал добрую половину намеченной зоны. Вода в озере от дождей стала совсем мутной. Бедный Жан-Мари! Ему приходится передвигаться узким освещенным коридором и, словно шахтер, он раздвигает своим фонарем проход в подводной галерее. Днем, после обеда, закурив сигарету, он соглашается рассказать ей о том, что видел. Каменистые участки осматривать довольно легко. Самые большие трудности таят места, в которых образовались впадины, потому что внутрь намыло песка и его нужно разгребать руками, вороша какой-то полусгнивший мусор. Он должен работать осторожно, как археолог, откапывающий всякие бесформенные обломки, которым нет цены. Если ящики за столько лет рассыпались, что вполне вероятно, то слитки могли рассеяться по всему дну. Облепленные грязью, они лежат себе как самородки, и попробуй их распознай! Вот почему работа продвигается так медленно. А времени остается все меньше.

— Почему? — недоумевает Жан-Мари.

— Потому что дней через десять возвращается Ван Лоо.

— Откуда вы знаете?

— Он прислал открытку. Разве я тебе не показала? Извини. Я просто забыла.

— А чем он нам помешает?

— Я хочу, чтобы мы закончили до того, как он приедет.

— Наоборот, он мог бы нам помочь.

Она едва сдерживается, чтобы не закричать. После того, что по телефону ей рассказала Габриэль Кере, она уж точно не желает от него никакой помощи! Армель до последнего слова помнит рассказ Габриэль.

— Ты помнишь Франсуа Марея?

— Подожди. Так давно все это было! Но я его все-таки помню… Высокий красивый парень, одевался всегда с иголочки… И вечно в долгах. Что с ним теперь?

— Это-то меня и интересует.

— Милая моя, я о нем понятия не имею! Мы совершенно потеряли друг друга из виду. Тебе не у меня надо о нем спрашивать, а у Мо. Ты помнишь Мо? Такая маленькая, черноволосая… Очень независимая… Она сейчас работает секретарем дирекции БНП. Я с ней довольно часто вижусь, когда бываю в банке, но дальше этого у нас не идет. У нее была связь с Мареем. Тебе нужен ее адрес? Есть чем писать? Мо Грелье, улица Вьо-ле-ле-Дюк, дом 9, IX округ. Конечно, ты понимаешь, писать ей и расспрашивать про ее бывшего любовника — это как-то не очень. Тем более что он обошелся с ней по-свински. Он ведь настоящий авантюрист, тебе это известно? Не хотела бы тебя шокировать, особенно если он тебе нужен, но на твоем месте я бы ему не доверяла. Из намеков Мо я поняла, что он едва не угодил за решетку! Что-то связанное с мошенничеством… Сейчас он вроде бы путается с какой-то актрисой… А сама-то ты куда пропала? Я тебе писала, а от тебя — ни слуху ни духу. А потом мне сказала Маргерит Дютиль — рыжая такая, помнишь? вы еще с ней дружили, — что ты засела где-то в глуши, в Бретани… Что тебя туда занесло? Сердечная драма?

От этих слов Армель едва не подпрыгнула.

— Да нет, какая драма! Семейный траур. А потом у меня тут старая тетка, за которой нужно ухаживать. И вообще я всегда любила уединение…

— И тебе не скучно?

— Совсем не скучно, уверяю тебя. Но вернемся к Мо. Может быть, будет проще, если ты дашь мне номер ее телефона?

— Конечно. Записывай: 48-74-52-27. Сегодня суббота, так что она наверняка дома.

Армель быстро пишет. Так, быстренько взглянуть на озеро. Жан-Мари еще не поднялся. Что-то долго его нет. Она набирает номер Мо. Сердце стучит в груди все сильней. Нелегко заниматься реанимацией умершей дружбы… И вот доказательство: Мо уже не помнит, кто такая Армель…

— Кермарек? Да, что-то такое припоминаю… Пансион «Дам-Бланш»? Извини. Я стараюсь вспомнить лица…

— А фамилия Марей ни о чем тебе не говорит?

Ее голос мгновенно меняется.

— Франсуа? Почему ты о нем спрашиваешь?

— Но ты его знала?

— О-ля-ля! Подожди, я, кажется, догадалась! Он тебя тоже наколол?

— Нет.

— Значит, задолжал тебе деньги.

— Да нет же. Мне просто нужно кое-что о нем узнать. Понимаешь, я живу в одном старинном доме, в Мюр-де-Бретани…

— Неужели Мюр-де-Бретань еще существует?

— Да, и представь себе, здесь очень красиво. Так вот, летом я сдаю комнаты, и сейчас как раз сдала ему комнату на весь сезон. Но он почему-то представился под именем Ван Лоо, а я его узнала и вспомнила, что его зовут Франсуа Марей. Естественно, у меня возникли вопросы…

На другом конце провода слышен громкий смех Мо.

— Вопросов у тебя будет еще тьма! Если хочешь моего совета, избавься от него как можно скорей! Милая моя Армель, он тебя надует! Если он останется, ты глазом не успеешь моргнуть, как окажешься в его постели, а потом он удерет, обобрав тебя до нитки! Я это знаю по опыту.

— Так он жулик?

Новый приступ смеха.

— Если бы просто жулик, это бы еще полбеды. Он гораздо опаснее. Я могу об этом говорить, потому что мы больше года прожили вместе.

— Давно?

— Не очень. Про прежние времена я уже не говорю. Хочешь знать, как это получилось? Мне понадобилось почистить шубу. У Марея на бульваре Рошешуар меховой магазин. Называется «У голубой норки». Мне бы сразу догадаться! Известно, кто в этом районе носит норку! Ну и вот. Уж не знаю как, но он заморочил мне голову. Сначала занял у меня денег, потом одолжил мою машину, а вскоре после этого я обнаружила в дверце дырку от пули! Он мне рассказал, что в него стреляли в районе Пигаль, где у него была назначена встреча с клиентом. В конце концов я узнала, что у него за клиенты. Меховой магазин был «крышей». На самом деле Марей — скупщик краденого. Под именем Ван Лоо он через свой магазин сбывает ворованные товары. Мне кажется, он и сейчас занимается тем же, потому что только позавчера я видела его в банке. Он был с совершенно потрясной девкой. И если сейчас он собирается зарыться в какую-то нору, значит, ему приходится лечь на дно, можешь мне поверить!

— А мне он сказал, что хочет снимать фильм!

— Да у негр вся жизнь — кино! Ты понимаешь, в конце концов он вляпается в такие дела, что… Не доверяй ему! Да, жалко, ничего не скажешь… Подумать только, ведь у него было все! Такая семья! Марей де Галар, какое имя! А внешность! И ведь неглупый. И вот чем все кончилось. Бандит он, вот он кто!

— Ты на него здорово сердита.

— Я на него сердита?! Да меня от одного его имени блевать тянет!

Голос Мо дрожит. Армель понимает, что пора закругляться. К тому же она видит Жана-Мари, который плывет к берегу.

— Спасибо, Мо. Большое тебе спасибо. Скажи, я могу тебе еще позвонить, если понадобится?

— Конечно. Звони.

— Я очень рада была тебя услышать. Если вдруг захочешь приехать в отпуск, у меня тут места много!

— Ты меня держи в курсе, Армель! А главное — не позволяй себя провести!

Лодка уже скрылась из глаз. Армель торопится навстречу Жану-Мари. Сейчас! Сейчас она наконец узнает, нашел он золото или… Потому что если он его не нашел… Тогда… тогда… Она бежит и на бегу все бормочет себе под нос. Да кончится когда-нибудь эта лестница? Жан-Мари! Куда он подевался? А, он уже в кабинете. Вид у него удрученный. Вялым взмахом руки он показывает: ничего.

И Армель понимает, что это — окончательно.

Нет! Это невозможно!

Жан-Мари все еще в своей рыбьей коже. Он выглядит так, будто сейчас потеряет сознание. Смотрит на свои руки и виновато говорит:

— Я искал… Я там все перерыл! Кроме старого пулемета — ничего.

Они оба молчат. Да, эти стены видели на своем веку немало драм, но была ли среди них горше теперешней? Жан-Мари нащупывает на груди цепочку и вытаскивает наружу. Вот он, дукат, он теперь носит его как медальон. И он крепко сжимает монету в кулаке, словно хочет убедить самого себя, что она не может лгать. Мертвенно-бледные щеки его немного розовеют.

— Иди переоденься! — говорит Армель. — Сколько можно так сидеть?

Но он ее не слышит. Мыслями он все еще там, под водой.

— Это точно тот грузовик. Он упал носом вперед, и весь груз вывалился. По идее золото должно было рассыпаться вокруг, но там ничего нет. А дно довольно чистое: камни, галька, валуны. Когда светишь фонарем, они даже блестят. Если при падении ящики рассыпались и слитки выбросило вперед, я должен был их увидеть.

— Ладно, идем, Жан-Мари. Хватит тут сидеть.

Но он не уходит. Он не может подняться с места, пока не разрешит эту загадку.

— Крестная, но ведь не может же в озере валяться десять грузовиков! Наверно, дед что-нибудь напутал. Или они напали на совсем другой грузовик. Или я плохо искал. Наверно, мне это не по зубам.

Наконец он встает и с силой стучит себя кулаком по голове.

— Как все это глупо! Послушайте, давайте завтра вместе пойдем! Конечно, спускаться я буду один. Просто если я буду знать, что вы рядом, мне будет легче. Не так безнадежно… Я попробую получше поискать.

— Ступай сейчас же к себе или я рассержусь!

Он опирается на ее плечо. В свою комнату он входит походкой тяжелораненого.

Они плывут в лодке. Где-то там, под ними, в глубине — клад. Армель уже готова отказаться от этой затеи. Ей страшно. Она сидит на корме, смотрит на озеро и слушает, как в красноватой дымке рассвета оно медленно пробуждается от сна. Время от времени она опускает в воду руку, и холод мгновенно обхватывает ее своей ледяной перчаткой. Жан-Мари считает, что бросаться в эту обжигающую тридцатиметровую бездну — значит бросать вызов опасности. Он натягивает костюм и проверяет бесчисленные трубки, ручки и ремни, и Армель вдруг вздрагивает от внезапной мысли, что их до сих пор безрадостная жизнь стоит все-таки гораздо дороже клада, который, быть может, и существовал-то только в воображении деда. Но Жан-Мари слишком самолюбив — разве его удержишь? Ему невыносимо думать, что кто-то подвергает сомнению то, во что сам он верит. Раз он сказал, что грузовик пуст, значит, он пуст. Он даже нарисовал Армели план озерного дна. Там есть впадина шириной в несколько метров, а над ней — небольшой овражек, откосом поднимающийся к берегу. Немного напоминает лестничную ступеньку, как бы нависающую над этим участком дна. Карандаш Жана-Мари очерчивает неровность почвы четкими линиями. Для обследования это место как раз удобно, потому что представляет собой нечто вроде выступающей вперед платформы. С яростным нажимом Жан-Мари ставит на схеме красный крестик. Вот он где! Когда знаешь место, он виден ясно, как банка с вареньем на полке!

— А если слитки скользнули ниже? Ты ведь говоришь, там откос?

Жан-Мари пожимает плечами.

— Если хотите, чтобы я свернул себе шею, так прямо и скажите…

Со дня того разговора между ними словно пролег холодок. Нет, она не хотела его обидеть, хотела только, чтобы он понял: ему это золото нужно не меньше, чем ей. Но тогда ей пришлось бы открыться, что у нее имеется свой счет к Ван Лоо и она намерена во что бы то ни стало этот счет ему предъявить. А зачем Жану-Мари все это знать? Даже в мыслях она не позволяет себе заходить столь далеко. Несомненно одно: Жан-Мари обязательно должен добыть эти миллионы, добыть и для себя, и для нее, потому что есть вещи, в которых можно признаться, только если ты богат. Бедного они просто убьют.

Он уже готов. Маска надета. Сейчас он опрокинется назад — точь-в-точь как те пловцы, которых она столько раз видела по телевизору. Он поднимает руку и соединяет в кружок два пальца — указательный и большой — и сразу с шумом летит в воду, подняв целый фонтан брызг. Она остается одна. Одна не в лодке, не на пустынном в этот час озере — одна во всем мире. Только ночная птица с громким криком проносится мимо. Если он не вернется, думает она, я отправлюсь за ним. Но она верит в него. Он молод. Он полон сил. Он должен найти.

Жан-Мари несется вниз. Фонарь горит, ноги работают как надо, воздух поступает хорошо. Он быстро пробует на гибкость мышцы, шевелит руками — все в порядке! Дыхание ритмичное. Глаза уже понемногу привыкают к темноте. Холод со всех сторон обступает его, и чем глубже он опускается, тем свирепей ледяная хватка. В воде, словно пыль, рассеяны какие-то мелкие обломки, и когда он наугад поводит фонарем, свет на мгновение озаряет весь этот мусор. Когда плывешь в море, чувствуешь, что вокруг тебя все живет. То и дело видишь стаи рыб, вспугнутые твоим появлением и быстро удирающие прочь. Видишь лес водорослей, что колышутся в такт течению. Ты двигаешься, будто в лунном полумраке, и понимаешь, что вокруг тебя — жизнь, только иная, не похожая на привычную и потому напоминающая сон. Ты паришь и ощущаешь в душе восторг. Все, что осталось там, наверху, отсюда кажется грубым и безвкусным, а каждую окружающую мелочь хочется назвать по имени. Не то что здесь! Здесь не только никого и ничего не знаешь, но и не хочешь знать! Это просто тьма, просто мрак. Небытие. Откуда-то со стороны глухо доносится шум водосброса, звуком своим словно нагнетая опасность. Кажется, что где-то рядом грохочет поезд. И вдруг почти утыкаешься в дно — но что это за дно! Все сплошь в камнях, оно больше похоже на пустыню. Теперь надо тормозить и начинать медленно осматривать горизонт, как чайка, что кружит над пляжем, — но как раз горизонта-то тут и нет! Все похоже на все. Вот затопленная гора, а дальше, сколько хватает взгляда, — один голый булыжник. 28 метров. А вот и первая веха — искореженная канистра, придавленная кучей гальки. Чуть справа рухнувшая стена, которая, должно быть, окружала парк до того, как долину, затопили. Но вот наконец и он. На этот раз придется его ощупать. Вот эта корявая бесформенная куча проржавевшего металла — это все, что осталось от шасси, а вот эта кривая трубка — руль, а за сиденьем, вернее, за тем, что когда-то было сиденьем, — пулемет. Фонарь выхватывает из тьмы затвор и конец ленты, в которой до сих пор сидят пули. Какие могут быть сомнения: это именно тот грузовик, про который говорил дед. Но кузов его пуст. Какие-то неясные лохмотья, привалившиеся за кабиной, вполне могли бы быть ящиками, но скорее всего это офицерские сундучки, потому что на тонком металле их корпуса до сих пор видны следы короткого боя: царапины, трещины, дырки, но ничего, что хотя бы намекало бы на присутствие золотых слитков!

Медленно двигая ластами, Жан-Мари огибает остов грузовика, освещая фонариком каждую щель, каждый разлом. Он убедился: если это золото и существует, то не здесь. Может быть, чуть дальше, впереди? Ведь слитки были тяжелые. Их могло выбросить через ветровое стекло. По легкой головной боли он понимает, что пора подниматься, но прежде нужно все-таки осветить дно в том месте, куда уткнулся носом грузовик. И здесь ничего. Луч света грязнет в толще воды, давая увидеть каменистый ковер, на котором он сразу заметил бы любой металлический предмет. Жалко, что пора уходить. Итак, все кончено. Он проиграл. Едкая горечь поражения переполняет его и как будто сама несет к поверхности. С запозданием он пытается приостановиться, проверить показатель уровня давления…

Армель ждет его, подрагивая от предутреннего холода. Она не отрываясь смотрит на водную гладь, по которой все дальше и дальше от нее удаляются мелкие пузырьки — признак того, что под водой человек. Это единственный знак, что он жив, что он передвигается, и по этим пузырькам Армель следит за его шагами там, в таинственной глубине. Нет, не зря она не любит это озеро! Эта неподвижная вода может заворожить своими мертвенными красками душу, томимую одиночеством и печалями, но стоит себе представить, как там, в глубине, копошится и скребется какая-то чуждая жизнь, как становится страшно. И там, в этой густой ночи — бедный, выбившийся из сил Жан-Мари. А вдруг у него погаснет фонарь?! Господи Боже мой! Как она зла сейчас на Ван Лоо, на Ронана, а больше всего — на самое себя! Жила она себе, всеми забытая в этом древнем замке, спокойная, как восковая фигурка. Зачем ей эта суматоха? Если он найдет, то начнется настоящее безумие! А если не найдет? Тогда будет еще хуже…

Она ждет. Так ждешь, в одиночестве сидя на глухом деревенском полустанке, прислушиваясь, не идет ли поезд, и всерьез сомневаясь, а придет ли он вообще… И без конца вглядываешься вдаль, склонившись над краем платформы, может быть, там, за поворотом… Армель резко открывает глаза и начинает их яростно тереть. Она чуть не заснула. Как же давно она уже сидит, оцепенев в ожидании! Она смотрит на часы. Прошло двадцать пять минут, как он нырнул! Это слишком! Украдкой она прочитала все, что смогла найти, об опасностях, подстерегающих ныряльщиков. Те крошечные пузырьки воздуха, что насквозь пронизывают тело человека, все его сосуды и суставы, вместе с кровью проникают в глубь мозга, в каждую его извилину, и если они не успевают вовремя рассосаться, то наступает мгновенный спазм, а следом за ним — инфаркт, паралич и еще целая куча всяких ужасных неизлечимых болезней! Как же можно было заставлять Жана-Мари продолжать эти погружения, зная, что у него нет настоящей тренировки! Ведь это кончится катастрофой! Нашла время для угрызений совести, одергивает она себя. Здесь, наедине с простором, в миг, когда вместе с утром в душу снисходит какое-то внутреннее озарение, она вдруг понимает, что готова на все, лишь бы поставить наконец крест на прошлом. А ее прошлое — это Ван Лоо. Такой, каким описала его Мо, но главное — такой, каким он живет в ее памяти.

Резкий всплеск воды, и над озером показывается голова Жана-Мари. Армель вздрагивает, как будто ее застали врасплох. Она нагибается и за руку помогает ему взобраться в лодку.

— Ну что?

Он сдирает маску. Лицо его бледно до синевы.

— Ноль! — выдыхает он.

 

Глава 7

— Доктор, это серьезно? — спрашивает Армель.

Доктор Мург не спешит с ответом. Он уже не молод. Ему за шестьдесят, он давно и хорошо знает и старую даму, и Армель, и Жана-Мари, который теперь вот так простыл, что не может говорить. Ну разве, можно нырять в феврале? Конечно, раз они спешат до весны выстроить новый мол… И ведь Жан-Мари никогда не казался ему настолько легкомысленным, чтобы… Хотя дед его был… Да уж, все они такие, эти Ле Юеде: если что-нибудь задумают…

— У него махровый бронхит! — наконец объявляет он. — И между нами говоря, лично меня это не удивляет. Хоть он и кажется с виду крепким… — Доктор понижает голос. — Меня немного тревожит его правая рука. К бронхиту это отношения не имеет, скорее уж это связано с декомпрессией. Он долго пробыл под водой? И вообще, когда он начал эти свои эксперименты?

Из боязни проговориться Армель вынуждена лгать. Она быстро подсчитывает. Прошло уже дней десять, как он начал нырять, а ведь иногда он погружался по два-три раза подряд. Но сказать, что он ныряет уже больше недели, значит вызвать град нескромных вопросов. Доктор заволнуется и воскликнет: «Как же вы ему позволили?»

— Он нырял раза четыре или пять, — говорит она.

— На какое время?

— Минут на пятнадцать.

— И на какую глубину?

— Метров на десять. Но оказалось, что берег слишком отвесный, и Жан-Мари убедился, что наш план неосуществим.

— Довольно странная идея — мол на сваях…

— Это часть общего плана. Жан-Мари считает, что, если наш экскурсионный катер будет причаливать прямо у входа в парк, это поможет нам расширить гостиничное дело.

Доктор пишет, кивая головой в знак согласия.

— Конечно, — говорит он. — Идея хорошая. Но и стоить это будет немало. Ну что ж! Желаю выздоровления! С рукой, я думаю, дело наладится быстро. Массаж. Растирания. Сходите к Полю Ле Дрого. И конечно, никаких ныряний до лета. Да, вот еще. Озеро хорошо для парусного спорта, для любых развлечений на его поверхности, но уж никак ни для чего другого. Искать в нем совершенно нечего.

Он закрывает свой атташе-кейс, поворачивается к Армели и указательным пальцем легонько поворачивает ей лицо: сначала вправо, потом влево.

— А вы, мадемуазель, вы уверены, что не нуждаетесь в моей помощи? У меня впечатление, что вас что-то как будто грызет изнутри. Что-нибудь не так?

Армель громко протестует.

— Я чувствую себя хорошо! — говорит она. — Может быть, чуть-чуть устала. Жизнь в замке хлопотная…

Доктор натягивает плащ, шумно отказываясь от помощи.

— Тетя стара, — вздыхает Армель. — Я стара. Все здесь старое!

— У вас есть сейчас постояльцы?

— Нет еще. Но скоро ждем первого.

— А он уже здесь!

— Как это?

— Когда я подъезжал, видел кого-то возле гаража.

— Да? Это господин Ван Лоо. Я совсем о нем забыла. Я провожу вас.

Это точно Ван Лоо, хотя машина у него теперь другая. На сей раз он приехал в небольшом автофургоне для кемпинга. Армель знакомит голландца с доктором, а потом бросает удивленный взгляд на автомобиль. Ван Лоо легонько похлопывает по крылу фургона.

— У меня здесь все с собой, — объясняет он. — И заперто на ключ. От любопытных. Так что я могу остановиться, где хочу, не привлекая внимания. Ненавижу, когда вокруг толкутся посторонние, глазеют, что это я фотографирую или снимаю на камеру.

— Лучшего места для своего лагеря вам не найти! — смеясь, говорит доктор.

Взаимное рукопожатие, и доктор уходит. Армель ведет Ван Лоо к гаражу, где он загоняет машину в самую глубину.

— Думаю, пока она мне не понадобится, — говорит он.

Высунув из дверцы ноги, он, прежде чем выбраться наружу, кончиками пальцев приглаживает шевелюру. Как он следит за своей внешностью!

— Стоит сесть за руль, как превращаешься неизвестно во что, — ворчит он.

— Издалека ехали?

Он быстро вскидывает голову.

— Вас кто-нибудь спрашивал обо мне?

— Нет.

— Извините. Я должен был предупредить вас о своем приезде. Свалился вам на голову на три дня раньше. Так не делается. Но может быть, я могу вам чем-нибудь помочь? Я готов съездить для вас за покупками вместо Жана-Мари, если он занят.

— Он заболел. У него бронхит.

— Ах, какое несчастье! Вот почему у вас такой усталый и встревоженный вид! Но может быть, я и в самом деле могу его в чем-нибудь заменить? Нет?

Он уже вытащил из машины два чемодана и теперь с решительным видом поднимает их.

— Дорогая Армель, ни в коем случае не хочу быть вам в тягость. Сейчас я схожу в городок кое-что купить. Свою комнату я буду убирать сам. Нет-нет, не спорьте! Я много езжу и привык к самообслуживанию. У вас же мне хочется быть не постояльцем и даже не гостем, но — другом. Идемте? Я пойду вперед. Дорогу знаю.

Шлепая следом за ним, Армель твердит про себя: «Ишь, уже расположился! А я теперь как бы и не у себя дома!»

— Я приготовил Жану-Мари маленький подарок, — обернувшись через плечо, говорит Ван Лоо. — Но раз он болен, боюсь, подарок мой будет некстати… И для вас у меня тоже кое-что есть. Посмотрите!

Он сам отпирает дверь комнаты, властным жестом ставит на кровать оба чемодана и начинает рыться в одном из них.

— Вещица совсем маленькая, — говорит он. — Ага, вот она!

Вещицей оказывается зажигалка, упакованная в изящный кожаный футлярчик. Армель бурно протестует:

— Ему нельзя курить!

— О! — улыбаясь, говорит Ван Лоо. — Это скорее для забавы. Вы только потрогайте, какая приятная на ощупь! Верно? Я знаю, у меня точно такая же.

Он не находит нужным уточнять, что речь идет о золотой «Данхилл».

— А как вам это? — спрашивает он, уже протягивая Армели небольшую коробочку, сама форма которой красноречиво говорит, что она — из ювелирного магазина.

— Нет, — отказывается Армель, но подарок уже у нее в руке, и Ван Лоо ненавязчиво сжимает ее пальцы на коробочке.

— Если вы откажетесь, — игриво шепчет он, — вы меня страшно обидите… Ну, хоть посмотрите! Вот, нажмем на эту кнопочку… — И Армели открывается палевый блеск сапфира на зеленом бархате, который как будто просит ее стать ему хозяйкой, словно крошечный зверек, ищущий прибежища.

— Нет… Да нет же! — Она яростно мотает головой. Еще не хватало, чтобы она позволила себе увлечься этой… этим… Она не находила слов… А он нежно и уверенно уже надевает ей на палец кольцо.

— Я бы предпочел преподнести вам старинные часы, — извиняющимся голосом говорит он, — но… Они все в музеях! Ну и еще на ваших рисунках.

Армель снимает кольцо и кладет его сверху чемодана.

— Я благодарю вас, — сухо говорит она, — но принять подарок не могу.

Ей хочется добавить: «Слишком поздно!» Но она сдерживает готовые сорваться слова, чувствуя ярость и гнев оттого, что готова расплакаться. Ван Лоо по-прежнему сияет улыбкой. Он нисколько не рассержен.

— Мне кажется, вы меня неверно поняли, — говорит он. — Эта безделушка — вовсе не дар женщине от мужчины, но — презент компаньону от компаньона. Видите ли, я серьезно обдумал вашу идею об организации компании прогулочных катеров и готов вступить с вами в долю. Если придать предприятию широкий размах, оно, я думаю, станет хорошим вложением капитала. У меня имеются средства, которые я желал бы инвестировать в выгодное дело. Вы же со своей стороны внесете свой опыт, свое имя и имя Ронана Ле Юеде плюс этот замок и весь дивный здешний ландшафт. Понимаете? Вы, ваш крестник и я — мы организуем процветающую фирму.

На глазах у Армели он принимается распаковывать чемоданы и при этом говорит не переставая. Тон его делается все более фамильярным. Рубашки, трусы, носки… «Простите, вы не могли бы повесить на плечики вот этот пиджак? Бархат так быстро мнется… Если вы согласны, мы все трое подпишем договор у нотариуса. Ох, осторожнее, в тапочки я сунул лосьон после бритья и дорожный будильник… Понимаю, что не слишком удачно выбрал время для обсуждения этого плана, но я не люблю тянуть кота за хвост, а потом, согласитесь, для вас сейчас это будет глотком кислорода! Вот и воспользуйтесь им! Так что забирайте-ка кольцо и не будем больше о нем говорить. Пойдемте лучше отнесем Жану-Мари зажигалку. Вот увидите, он сразу поправится! Ручаюсь, его мне уговаривать не придется! А потом я пойду поздороваться с маркизой. Она тоже получит маленький сюрприз. Ах, что же это я? Проболтался вам, значит, это будет уже не сюрприз! Ну, ничего. Это мусульманские четки, но ей мы, конечно, не скажем, что они мусульманские. В них главное — качество бусин. А они — из очень старого янтаря, и камень словно живой…»

Он говорит не закрывая рта. Он просто оглушил Армель. Она злится на него, потому что все-таки надела кольцо себе на палец и теперь смотрит на него, как на первое звено в цепи, которую поклялась себе разорвать — рано или поздно. В то же самое время она непостижимым образом чувствует к Ван Лоо какую-то трусливую благодарность — это, наверное, из-за той силы, которая исходит от него подобно электричеству. Он уехал из замка почти две недели назад, едва успев познакомиться с хозяевами, а теперь вернулся сюда как к себе домой. Ходит везде, раскладывает свои вещи, словно ему знаком здесь каждый ящик, каждая полка; ходит, и его не смущает, что паркет у него под ногами жалобно скрипит; он уже заполнил ванную комнату своим мылом, своей кисточкой для бритья, своей бритвой, своей расческой, и громко говорит, не стесняясь Армели, которая вынуждена слушать его, застыв в оцепенении и сжимая его кольцо.

— Да, — продолжает он, выкладывая из карманов на камин бумажник, чековую книжку, носовой платок, ключи от машины, путеводитель Мишлена, очки, снимает пиджак и надевает вместо него спортивную куртку, — да, я остановился на микроавтобусе. В него можно нагрузить массу всего, а у меня довольно много поклажи… Куда я задевал очки? Они только что были здесь! Ах, да вот же они! — Он протирает стекла кусочком замши и издали смотрит на Армель, как будто проверяет их у окулиста. И подходит к ней ближе. — Может быть, я веду себя нескромно? — спрашивает он.

— Мне нечего прятать! — отвечает Армель.

— Я давно уже хочу задать вам один вопрос. Видите ли… Мы с вами раньше не встречались?

— Не думаю.

— Может быть, раньше? В Париже? Очень давно? Вы до войны не были в Париже?

— Нет.

— Ну, тогда извините. У меня плохая память на лица. Прямо-таки болезнь какая-то!

Армель не умеет лгать, зато на лице ее всегда лежит привычная печать холодного равнодушия, которая служит ей лучшей защитой. Она ждала этой минуты. Она была к ней готова. Единственное, чего она не могла предвидеть, — подарок, который сейчас жжет ей руку. Но самое страшное уже позади. Не больше чем на секунду она лишь прикрыла глаза, чтобы собраться с духом. И потому спокойным и уверенным тоном находит нужным уточнить:

— Моя кузина Полетта ходила на лекции в училище при Лувре. Может быть, это была она?

— Вот как? Может быть, может быть… — задумчиво произносит Ван Лоо. — Люди часто бывают похожи… Знаете, в памяти иногда вдруг замаячит смутный образ, и кажется, еще чуть-чуть — и ты вспомнишь!

— Конечно, это была Полетта! Говорят, мы с ней очень похожи!

— Да, наверное, так и есть! Спасибо, что избавили меня от сомнений. В те времена мои родители часто наезжали в Бретань. Мы с вами вполне могли встретиться. Но у меня такое чувство, словно мы сейчас говорим с вами о какой-то прошлой жизни. Все это было так давно! Пойдемте лучше проведаем Жана-Мари!.. А врач у вас тут хороший?

Он по-прежнему говорит с ней тоном доброго приятеля — полусерьезным, полушутливым, и Армель с трудом сдерживается, чтобы не взорваться от негодования. Лжет он или в самом деле забыл? Почему тогда он с такой настойчивостью продолжает твердить об этом будущем совместном предприятии? Какой интерес он преследует? Что задумал? Разумеется, у нас очень хороший врач! Все-таки не к дикарям приехал! А этот тон превосходства! Нет, за столько лет он ничуть не изменился. Хочет казаться любезным, а ведет себя бестактно. Он идет на два шага впереди нее и, конечно, не догадывается, что она сейчас с пристальной ненавистью изучает его всего — от затылка до подметок. Он рассматривает окна в коридоре — пора покрасить! вон по стенам видны потеки… Она знает, что от его внимания не ускользнет ни одна деталь, и вполне возможно, что, продолжая улыбаться, про себя он подсчитывает, сколько может стоить эта обветшалая крепость, — подсчитывает чисто автоматически, по привычке все переводить в цифры. Он называет это «с умом вести дела». Уж не потому ли он вернулся раньше срока, что ему не терпится провернуть свою идею со «спонсорством»? Наверное, он считает выгодным вложить сюда капитал, чтобы впоследствии выкупить весь замок, ведь в его понятии «широко смотреть на вещи» — это наложить лапу на чужую собственность. Жана-Мари он сделает своим управляющим, ну а я… А меня… Нет, она даже думать не желает об этом! Это было бы слишком несправедливо!

А он уже стучит в дверь и тут же тихонько приотворяет ее.

— Где тут наш лентяй? Ишь как славненько устроился!

Он не ошибся, когда говорил, что Жану-Мари станет лучше от одного его голоса. Жан-Мари оживает на глазах. С мгновенно загоревшимся взглядом он уже приподнимается на локте, пытается протянуть руку и одновременно бормочет извинения.

— У меня что-то с пальцами, как при ревматизме… Но это скоро пройдет! — Его одолевает приступ кашля.

Армель силой заставляет его снова улечься.

— Что ты так разволновался? Господин Ван Лоо пробудет здесь какое-то время, и вы сможете разговаривать сколько захотите.

— До чего же глупо валяться с бронхитом! Это я на озере простудился. Я вам потом объясню!

— А тут и объяснять нечего, — вмешивается Армель. — Во всем виновата погода. Присаживайтесь, мсье Ван Лоо.

Она подталкивает к нему стул, но он, прежде чем усесться, торжественно опускает на колени больному кожаный футлярчик.

— Что это?

— Откройте! Да не пугайтесь! Это для вас.

Жан-Мари в экстазе. Он разглядывает подарок словно зачарованный. Потом робко нажимает на кнопку, которой приводится в действие механизм. Загорается огонек. Он гасит его и зажигает снова. Голубовато-желтое пламя послушно появляется из зажигалки.

— Это не значит, что вы должны курить только ради удовольствия щелкать зажигалкой! — предостерегает его Ван Лоо.

Жан-Мари обещает, что не будет, но вряд ли он слышит, о чем ему говорят. Он то отставляет драгоценную безделушку на расстояние вытянутой руки, то вновь подносит ее к себе и завороженно глядит, как на золотой поверхности играют блики света. Он счастлив, как мальчишка рождественским утром.

— Она такая же красивая, как моя монета! — говорит он.

И в доказательство сейчас же достает с груди цепочку с дукатом, которую носит теперь, как памятную медаль о первом причастии.

— Что это? — удивляется Ван Лоо. Блеск металла пробудил в нем интерес.

Армель отвечает первой:

— Эту монету подарил ему дед.

— Можно посмотреть?

— О! Не думайте, что это какой-нибудь раритет, — свирепо зыркнув на Жана-Мари, отвечает Армель.

А Жан-Мари уже протягивает монету Ван Лоо. Тому достаточно беглого взгляда, чтобы тут же оценить ее.

— Не раритет, говорите вы? — восклицает он. — Но это совершенно великолепный экземпляр! Это коллекционная вещь! Франц-Иосиф. Герб Австро-Венгерской империи. Вы просто не разбираетесь в монетах! Это может стоить… Ну, я, конечно, не специалист… Я полагаю, самое меньшее — полмиллиона. Как она к вам попала?

Его вопрос натыкается на настороженное молчание. Армель чувствует себя в ловушке. Жан-Мари, не решаясь ответить, уставился на нее, стараясь по ее лицу прочитать, что же говорить. Ван Лоо продолжает рассматривать монету, ощупывая ее с видом знатока.

— Она сюда прибыла издалека! — негромко говорит он. — Смотрите, как истончилась! Значит, много странствовала по свету. Вы обратили внимание на дату? 1915 год! Да, отменный экземпляр. Милый Жан-Мари, вы совершенно правы, что носите ее на груди, как медаль. Но вы поступите еще лучше, если поместите ее в банковский сейф. Носить такую ценность на цепочке, которая в любую минуту может порваться, — большая неосторожность! Вы не находите, мадемуазель?

Молчание.

— Я сказал что-нибудь не то? — спрашивает Ван Лоо.

— Нет, — отвечает Жан-Мари. Видно, что он в страшном смущении.

Зажигалку он уже убрал назад, в футляр, словно понимая, что не может оставить себе этот подарок, но руку тем не менее продолжает держать на футляре. Он колеблется. Колеблется и Армель.

— Ну что, расскажем ему? — чуть слышно спрашивает Жан-Мари.

Ван Лоо немедленно подхватывает:

— Конечно! Конечно, расскажите мне!

— Но это тайна! — говорит Армель.

— Я обожаю тайны.

— И вы дадите слово, что никому ничего не расскажете?

Уже произнося это, она вдруг осознает, что как раз его слову верить ни в коем случае нельзя. А с другой стороны, разве их с Жаном-Мари тайна не превратилась уже в насмешку? Ведь клад-то исчез.

— Ну что ж, — продолжает Армель, — в нескольких словах это выглядит так. Дед Жана-Мари получил эту золотую монету в самом конце войны, когда немцы спешно эвакуировались с северного побережья. Наш замок после поражения 1940 года был оккупирован — в нем располагались вспомогательные службы Вермахта. Моя тетя отказалась покидать его, хотя вполне могла укрыться у своих родственников Ле Боиков в Жослене.

— Я тогда был совсем маленький, — вступает в разговор Жан-Мари. — Но мне кажется, я как сейчас вижу, как все это происходило. — Он оборачивается к Армели. — Я расскажу ему, что было дальше?

— Да-да, — подхватывает Ван Лоо. — Расскажите мне все.

— Это старая история. Значит, так. Я — найденыш. В поезд, в котором меня везли, попала бомба, и в живых не осталось никого, кроме меня. Это случилось на вокзале в Ренне. Немецкие пикирующие бомбардировщики бомбили поезда, в которых, как им казалось, перевозили военное снаряжение. Был страшный взрыв. А меня нашли среди обломков. Я не мог сказать ни кто я такой, ни откуда еду, ни кто были мои родители, в общем — ничего. И тогда Ронан Ле Юеде — человек, которого я называю своим дедом, — взял меня к себе и усыновил.

— Потрясающе! — восклицает Ван Лоо. — Ну а монета?

— Здесь все связано, — объясняет Армель. — Вы сейчас поймете. Ронан принес Жана-Мари в замок, и мы все вчетвером — он, моя тетя, я и Жан-Мари — продолжали жить в крохотной комнатушке, которую раньше занимали кучер и конюх. Разумеется, мы все время сталкивались с оккупантами, особенно с многочисленной обслугой дивизионного начальства — со всякими там секретарями, ординарцами и тому подобное. У Ронана был настоящий талант организатора, и очень часто люди, с которыми ему приходилось иметь дело, уже не могли обойтись без его помощи.

— Представляю себе! — говорит Ван Лоо. — Черный рынок, наверно, действовал вовсю!

— Конечно, и именно из-за этого немцы полностью доверяли Ронану, а это в свою очередь помогало ему поддерживать связь с Сопротивлением. Он всегда был в курсе любых передвижений войск.

— Понимаю, понимаю! — отзывается Ван Лоо. — Все это мне известно. Мне тоже приходилось бывать участником всяких необычайных происшествий. Ну а монета-то?

— Вот тут и начинается самое невероятное! — восклицает Жан-Мари. — Надо вам сказать, что за четыре года оккупации Бретань была здорово разграблена.

— Да, — подхватывает Армель, — любители искусства здесь не стеснялись. Моряки, раньше селившиеся в этих краях, привозили из своих странствий огромное количество всевозможных ценностей, а в штабах, засевших в наших городах, хватало истинных знатоков. И они превратили Кильмер в нечто вроде склада, и уже отсюда переправляли в Германию все, на что положило глаз высокое немецкое начальство. К примеру, коллекция часов, принадлежавшая маркизе, исчезла именно таким образом. Картины, старинная мебель из исторических замков — а ее было немало! — все было вывезено. Я уж не говорю про драгоценности, старинные монеты и другие ценные вещи.

— Значит, и этот дукат?.. — говорит Ван Лоо.

— В том числе и этот дукат. Кому он принадлежал раньше, я не знаю, но он был в числе других похищенных ценностей. Самое печальное, что для удобства транспортировки большую часть золотых изделий пустили в переплавку. Полученные слитки уложили в ящики. Сколько их было? Наверное, около двадцати. Почти все спокойно отбыли на грузовиках в восточном направлении. Но приходилось спешить. Началась эвакуация с северного побережья, а войска Паттона подошли уже вплотную. Оставалось три или четыре ящика. И тогда унтер-офицер, руководивший их отправкой, испугался. Он пришел к Ронану и рассказал ему про эти ящики, назвав даже точное время их отправки. Он рассчитывал, что в будущем к нему проявят снисхождение. А в доказательство того, что он не лжет, подарил Ронану этот самый дукат. Он так точно описал маршрут, по которому должен был пройти грузовик, что партизанам было легче легкого устроить засаду. Нападение произошло глубокой ночью, но к сожалению…

Тут Жан-Мари замолкает. Он не в силах довести свой рассказ до конца, потому что конец этот выглядит слишком печально и глупо.

— Что «к сожалению»? — переспрашивает Ван Лоо.

Заканчивает Армель:

— Дорога шла мимо обрыва, по высокому берегу озера. Грузовик свалился в воду.

— Да что вы мне сказки рассказываете! — не выдерживает Ван Лоо. — А я еще вас слушаю! Перестаньте! Не хотите же вы, чтобы я поверил, будто на дне озера лежит золото?

— И тем не менее это правда, — говорит Армель. — Там на дне спят спокойным сном двести или триста миллионов.

 

Глава 8

На этот раз даже Ван Лоо изменяет хладнокровие. Он протестующе машет руками, а затем вскакивает и бежит к окну. Там, приподняв занавеску, он долго смотрит на убегающую вдаль аллею — смотрит, не видя ее. Из кармана он судорожно вынимает портсигар и тут же засовывает его обратно. Наконец снова подходит к кровати.

— Не думаете же вы, будто я вам поверю! Эта монета… Покажите мне ее еще раз!

Армель протягивает ему монету. Он внимательно осматривает аверс и реверс, медленно читает: «Austia Imperator… Hungar Boheme Gal…»

— Да, — говорит он. — Монета подлинная. Но вся ваша история слишком красива, чтобы быть правдой. Если бы вы мне сказали, что это легенда… Потому что в таких местах, как ваше, я хочу сказать, там, где есть такое озеро, как ваше, всегда полно всяческих легенд… Ну, хорошо. Подумайте сами. Что мы имеем? Старик, который многие годы хранит тайну сокровища, чтобы в конце концов передать ее молодому герою загадочного происхождения. Ха! Я читал про это, когда был ребенком. Да, не забудьте еще про талисман! Чтобы победить дракона…

Армель с любопытством наблюдает за ним. Он явно взволнован и потому утратил свою всегдашнюю выдержку. С него слетела даже его иронически подчеркнутая вежливость, которая делала его таким неотразимым…

— Зря вы насмехаетесь, — замечает она.

— Нет, я понимаю ваши чувства. Вы живете в таком романтическом месте… Но согласитесь, человек, впервые услышавший ваш рассказ, имеет право на сомнение! Не на сомнение в вашей честности, конечно, а… — он поводит рукой в воздухе, пытаясь найти нужное выражение, — а во всем остальном! Да! Это не выдерживает никакой критики! Слишком уж прекрасно было бы, если здесь, рядом, под руками, лежало бы такое богатство! И почему же в таком случае вы его до сих пор не забрали?

— Мы просто не успели, — говорит Армель. — Мы и узнали-то о нем только со смертью Ронана.

— Нет, мы попытались, — вступает Жан-Мари. — И не думайте, что мы такие уж легковерные дураки. Мы много раз повторяли себе все ваши аргументы. Я не спорю, поначалу эта история кажется совершенно нелепой. Но когда начинаешь серьезно над ней размышлять… Ну вот, смотрите: немцы в замке жили?

— Жили, — уступает Ван Лоо.

— Ценности грабили?

— Ну, грабили.

— Монета?

— Подлинная.

— То, что дед получил ее в подарок, правда?

— Правда.

— Нападение на грузовик было?

— Стоп! — говорит Ван Лоо. — Вот тут-то вы и попались! Чем вы докажете, что после этой операции не осталось в живых никого, кроме вашего деда?

— Проще простого! Если бы кто-нибудь остался, мы бы о нем узнали! Но прошло уже сорок лет, а никто ни разу не пришел и не сказал: я знаю, что на дне озера лежат миллионы.

— А рыбаки? Они могли наткнуться на клад случайно. А плотина? Ведь ее время от времени чистят…

— Вы забываете, что глубина озера доходит до семидесяти метров…

— Пусть. Все равно я не убежден. Случайный ныряльщик вполне мог…

— Да какой ныряльщик? — перебивает его Жан-Мари. — Ныряют не здесь, а на побережье — в Лориане, в Бресте. Не в озере!

— Ну а вы?

— Я нырял раз пятнадцать.

— И как?

— Грузовик я нашел. Но он пуст. Я, конечно, не кричал об этом на всю округу. Да, пуст… Ни костей, ничего! Я хотел получше обыскать его и как раз тогда простудился.

Он стучит себя в грудь кулаком.

— Вот оно где, золото! В виде бронхита…

Но Ван Лоо уже загорелся:

— А вокруг грузовика вы искали? Ведь слитки могли разлететься в разные стороны…

Жан-Мари с трудом сдерживается, чтобы не рассмеяться:

— Заметьте, мсье Ван Лоо, теперь уже вы настаиваете на нашей «легенде»!

— А не мог вас кто-нибудь опередить?

— Ну, все, хватит! — вмешивается Армель. — Мне пора идти к тете. Объявляю дискуссию закрытой. Обед через час.

Жана-Мари одолевает новый приступ кашля, и Армель заставляет его забраться поглубже под одеяло.

— Сейчас принесу тебе овощной отвар. Идемте, мсье Ван Лоо. Ему нужно отдохнуть.

— Да-да, я с вами. Я хотел бы взглянуть на карту, что висит у вас в кабинете.

— Вы здесь у себя дома, — говорит Армель. — Ну, пока!

Ван Лоо изучает карту и, когда Армель уже собирается оставить его одного, окликает ее:

— Будьте добры, покажите мне место, где, как вы предполагаете, затонул грузовик.

— Вот здесь, на конце этого мысика.

— Зачем же они сюда поехали, ведь была прямая дорога? Это нелепо.

— Вы забываете о маки. В то время они были буквально повсюду. А у немцев было всего несколько бронемашин, чтобы прикрыть отступление. Они не могли себе позволить снарядить большой конвой для охраны каких-то нескольких килограммов золота. Конечно, они шли на риск. Или пан, или пропал.

— Да, понимаю, — допускает Ван Лоо, но не слишком убежденно.

Он проводит по карте линию маршрута грузовика, а потом хватает со стола линейку, начинает измерять и что-то подсчитывать. Так, при максимальной скорости в шестьдесят километров грузовик, пролетев поворот на самой оконечности мыса… Нет, так не пойдет. Надо посмотреть на месте и точно вычислить расстояние. По-настоящему затонувший клад должен быть в нескольких десятках метров от берега… Да, но там может быть не один затонувший грузовик… Если тут шли бои, что мешало воевавшим спихивать с дороги искореженные останки техники прямо в воду, чтобы освободить проход? Похоже, Жан-Мари об этом не подумал.

Ван Лоо закуривает сигарету и пристально изучает взглядом карту.

Из замка, наверное, можно увидеть этот, как его… Он с трудом разбирает на карте название: Мальбранский холм. Но какой соблазн! Сокровище — и где? — прямо здесь, под руками! Ах да, пора пойти поздороваться с маркизой! Ван Лоо оглядывается по сторонам. Должно же здесь быть зеркало? Нет, зеркала нет. Эта женщина живет здесь, словно нанятая служащая. Обложилась своими конторскими книгами, картотеками, журналами, отгородилась телефоном… Тогда он рукой на ощупь приглаживает волосы и идет в столовую. Маркиза уже здесь — как всегда, в окружении своих столов и столиков, заваленных журналами и иллюстрированными изданиями. Ван Лоо мгновенно придает лицу выражение почтительности. Галантно кланяется и целует даме руку. Набор дежурных любезностей — и все идут к столу. Ван Лоо ведет под руку старуху, усаживает ее в кресло во главе стола, а сам почтительно усаживается справа. Обед тянется бесконечно. Ван Лоо предлагают лангуста, затем жареную барабульку, затем довольно жилистую зеленую фасоль и наконец абрикосовый пирог, из которого нужно извлекать косточки, — и все это не прерывая рассказа о Голландии, об Общем рынке, о финансовом кризисе. Маркиза ест одно пюре, и ей гораздо легче поддерживать беседу, одновременно зорким оком следя, чтобы гость отведал от каждого блюда. Спрятаться от ее пронзительных черных глаз, едва угадываемых за густой сетью морщин, невозможно. Армель ест молча. Своим дребезжащим голосом маркиза задает все новые вопросы, хотя давно уже пора подавать кофе. Ван Лоо больше всего на свете хочется сейчас быть рядом с Жаном-Мари и задать ему тысячу вопросов, которые не дают ему покоя, а вместо этого он вынужден взять себе еще кусок пирога, косточки из которого он собирает за щекой, чтобы затем, изображая улыбку, ловким движением выплюнуть их на ложечку. Армель неотрывно следит за ним. В покер она, конечно, не играет, но сейчас у нее вид игрока, который по лицу противника пытается определить, что за карты ему пришли. Что он задумал? Она вспоминает, как Мо предупреждала ее по телефону: «Не верь ему». Может, не надо было рассказывать ему о существовании слитков? Но раз уж тайна раскрыта, теперь ей не остается ничего другого, как только поставить все на эту карту. Как там недавно показывали по телевизору? «Ставлю 50… Еще 50. Еще 100…» и так далее, пока соперник не сдастся. Конечно, у нее на руках пусто, ведь она призналась, что миллионы исчезли. Но, во-первых, он ей явно не говорил, а во-вторых, как бы там ни было, они с Жаном-Мари пользуются в этих местах таким моральным кредитом, что одно это может стоить состояния. Поистине их слово ценится здесь на вес золота. Стоит им заявить: на дне озера лежит золото, а доказательство — вот этот дукат, и дальше все будет разворачиваться так, словно эти слитки и в самом деле существуют. В конце концов, игра началась неплохо. О том, что это — игра, знает лишь одна Армель. Она знаком показывает Иветте, что кофе можно подать в кабинет, потому что видит: Ван Лоо не терпится продолжить прерванный обедом разговор.

— Вы все еще думаете про эту историю с затонувшим грузовиком?

— Признаюсь! — отвечает он. — В отдельных деталях она выглядит правдоподобно. Но в целом — нет, это не стыкуется. Слишком много случайностей, слишком много совпадений. Взять хоть саму золотую монету, которую немецкий солдат почему-то вдруг с такой поспешностью отдает…

— О! — возражает Армель. — Сразу видно, что вас тут не было, когда началось их бегство. Это длилось недолго, но в течение двух суток здесь творилась настоящая истерика.

— Хорошо, но давайте посмотрим на это дело с другой стороны. Я имею в виду деда Жана-Мари. Где была у него голова? Почему он не указал точного места? Или он понимал, что сокровище не может безраздельно принадлежать только его внуку? Оно достанется тому, кто…

Ван Лоо замолкает, подыскивая слова. Армель не сводит с него глаз, в которых загорается какая-то веселая злость. Она заканчивает фразу за него:

— Оно достанется тому, кто его найдет. И Ронан надеялся, что этим человеком будет Жан-Мари. Он молод, он решителен, он хороший спортсмен.

— Ладно, согласен. Но вы подумали, что ему понадобится оборудование и рабочая сила, чтобы поднять эти ящики на поверхность? Как только операция начнется, все местное население о ней прознает и пересудам не будет конца.

— Нет, — возражает Армель. — Никаких пересудов не будет, потому что никто ничего не знает.

— Позвольте в этом усомниться! Как вы можете утверждать, что никто не видел, как Жан-Мари нырял?

— Я могу это утверждать, потому что он нырял, приняв все меры предосторожности. Поверьте, в это время года никто на озеро не ходит. Так как? Что-нибудь еще вас смущает?

— Не знаю. Мне кажется, что все это как-то уж слишком искусственно.

— Может быть, вы думаете, что стоит пригласить профессионала? Чтобы он исследовал дно? Другими словами, вы думаете, что Жан-Мари недостаточно внимательно все осмотрел и что-то упустил?

— Вовсе нет! Меня смущает другое. Я не могу понять, когда мне говорят, что слитки лежат на дне, и в то же время утверждают, что их там нет.

— Ну что ж, пойдемте к Жану-Мари, расспросим его еще раз. Меня только удивляет, что вы так близко к сердцу принимаете этот случай из жизни Ронана, который в общем-то интересен только нам…

— Я принимаю его, как вы говорите, близко к сердцу, потому что не вижу, как вы без посторонней помощи сумеете справиться с этой ситуацией. Именно эта сторона проблемы меня и занимает. Миллионы — дело ваше, но вот как их заполучить — это уже интереснее. Идемте! Я пойду за вами.

Жан-Мари при появлении Ван Лоо и Армели выключает радио.

— Я услышал ваши голоса еще в коридоре. Догадываюсь, о чем вы говорили. Вы еще не убедились, мсье Ван Лоо? Присаживайтесь!

Армель щупает рукой лоб и запястье Жана-Мари.

— Температура спала, — объявляет она. — Только не вздумай вставать!

— Я говорил, — начинает Ван Лоо, — что для того, чтобы во всем разобраться, необходимо определить конкретные задачи. Первая: если золото в озере, то где именно? В каком виде? Вторая: как достать его, чтобы этого никто не видел? Третья: как его практически использовать? Потому что хоть золото и выглядит очень красиво, но в банк его не понесешь. Если мы сумеем ответить на эти вопросы, я буду удовлетворен — морально удовлетворен, если вам угодно. Потому что задача будет решена!

— На первый пункт могу ответить я, — говорит Жан-Мари. — Дед на войне был не новичок. И если он все-таки устроил налет на грузовик, значит, все шло именно так, как он задумал. Значит, в ту ночь никакой другой грузовик не проезжал. Поэтому можно уверенно считать, что золото упало в озеро. Знаю! Всегда можно возразить, что на самом деле все происходило совсем не так. Но если трезво подумать, то неизбежно приходишь к тому же выводу, к какому пришел и я. Дальше. Что теперь с этими ящиками? Вот здесь возможны любые предположения. Надо искать. Но поскольку операция должна проводиться в секрете, единственный человек, который может заняться поисками, — это я.

— У вас ничего не выйдет, — живо возражает Ван Лоо. — Если ящики не слишком пострадали, вам понадобится что-то вроде тали, чтобы их вытащить. Придется устраивать на берегу специальную площадку, громоздить там оборудование, и ни о какой тайне больше не будет и речи. Через пару дней на побережье вырастет палаточный город. Здесь начнется «золотая лихорадка» в миниатюре. А если ящики рассыпались, вам придется поднимать слитки по одному. Сколько слитков, столько погружений. У вас просто не хватит сил. Я понимаю, почему ваш дед отказался от этой затеи. Одному вытащить это золото невозможно. Но и позвать кого-нибудь на помощь тоже нельзя. И это еще не все. Даже если золото будет извлечено, то, что вам останется после законной конфискации, будет помещено под строгий контроль!

— Это еще почему?

— Да потому, что золото служит для всевозможных спекуляций! Если у вас имеется несколько луидоров, это, конечно, ерунда. Но попробуйте-ка продать кучу слитков! Это совсем не так просто, поверьте моему опыту!

— Вы меня расстроили, — вздыхает Жан-Мари. — А я-то надеялся… Да я и сам не знаю, на что я надеялся. Наверное, думал, что смогу выловить хоть несколько слитков и продать их по одному.

Ван Лоо заливается смехом.

— Если я вас правильно понял, вы мечтали, чтобы озеро стало вашим «чулком»? Вместо того чтобы реализовать сокровище сразу, вы стали бы запускать в него руку по мере надобности? Но так ведь не может продолжаться годами! У вас первого лопнет терпение!

Повисает тишина. Жан-Мари щелкает зажигалкой. Армель смотрит на Ван Лоо так, словно он на глазах превращается в кого-то, кому можно доверять. Кто может дать дельный совет.

— Значит, вы считаете, что обладание значительным количеством золота быстро превратится в обузу? Но как же, по-вашему, его все-таки использовать с наибольшей выгодой?

— Если вы не хотите платить огромную пошлину, прямо заявив о своей находке, вы должны искать иной канал сбыта. А в наше время все подобные каналы — под неусыпным наблюдением властей. Ведь именно золотом расплачиваются за такие вещи, как оружие и наркотики. Как только вы попытаетесь перевести свой капитал в наличность, сейчас же окажетесь под подозрением. Допустим, вы — обладатель нескольких сотен миллионов. Что вы будете с ними делать? Переправите в Швейцарию? Вас сейчас же схватят.

— Подождите, — перебивает Жан-Мари, — но ведь должны же существовать какие-нибудь посредники, чьими услугами можно воспользоваться?

— Разумеется. Можно, если вы принадлежите к одной из международных организаций, контролирующих игорный бизнес, тотализатор или проституцию. Вы чувствуете атмосферу?

— Я думал, при посредничестве какого-нибудь банка…

— Несчастный! — кратко обрывает его Ван Лоо. — Никогда не делайте этого. Как только вы доверите свои интересы посреднику, вы попались. Поверьте мне: я знаю, что говорю.

— Следовательно, — заключает Армель, — как только в ваших руках оказывается золото, вы волей-неволей попадаете в среду, где вас оберут до нитки?

— О нет! Не надо преувеличивать! Просто я вас предупреждаю, что следует быть готовым пойти на значительные жертвы.

— Тогда, — бросает Жан-Мари, — лучше вообще отказаться…

— Это было бы очень печально, — говорит Ван Лоо. — Позвольте задать вам вопрос: чего вы хотите? Превратить золото в деньги, ни гроша не заплатив третьим лицам? Или, что еще хуже, уплатить налог и довольствоваться тем, что вам останется? В первом случае вы будете очень богаты, но жить будете в постоянном страхе, что вас разоблачат. Во втором случае с точки зрения закона вы ничем не рискуете, но достанутся вам крохи!

— Ну уж нет! — возмущенно говорит Жан-Мари. — А что бы вы, мсье Ван Лоо, предприняли на нашем месте?

— Ну, прежде всего я постарался бы убедиться, что золото существует. Вы, конечно, искали, но, может быть, недостаточно упорно? Хорошо. Допустим, вы все-таки нашли золото. Не трогайте его. Предоставьте это мне. Мы открываем фирму по организации прогулок на катерах. Ничего более законного и придумать нельзя. И здесь за дело берусь я. С бухгалтерским учетом я на «ты». Через пару-тройку месяцев никто уже не отличит, где мое, а где ваше. Слитки, которые я пущу в оборот, превратятся в столбцы цифр, и выглядеть все это будет абсолютно законно. Это идеальное прикрытие. Вижу, как вы морщитесь. Но подумайте! Эти деньги — ваши. Ведь на них никто не претендует. С какой стати вы должны дарить их государству? Повторяю: если вы не запустите их в какой-нибудь бизнес, вам не останется ничего другого, как бежать в налоговую управу и предъявлять им свои ящики с золотом. Но только запаситесь носовыми платками — утирать слезы. Вот вам мое мнение.

— Спасибо, — говорит Армель. — Разумеется, все, о чем мы сейчас говорим, пока лишь теория. Хотя и очень интересная. Но рассмотрим и вторую гипотезу. А что, если золото безвозвратно пропало?

Ван Лоо не может сдержать довольного смеха.

— Да, — говорит он, — это очень хорошая гипотеза. Вы имеете золотую монету, на которой стоит дата: 1915 год. Монета подлинная, и сама ее подлинность неопровержимо свидетельствует, что немецкий солдат не обманывал вашего деда. Поэтому ваш дукат стоит десятки миллионов. На дне озера многие годы покоится несметное богатство, и это богатство становится реальностью, стоит лишь хорошенько его себе представить. С той самой минуты, как я услышал эту историю, лично я горю одним желанием: увидеть его, потрогать и превратить в явь… Извините… Но эта сказка столь прекрасна, что лучше ей и оставаться сказкой! Да-да! Я хочу, чтобы золото и в самом деле было потеряно, потому что у меня имеется план, как его возродить.

Армель и Жан-Мари обмениваются красноречивыми взглядами. Их перемигивание не ускользает от Ван Лоо, который спешит объясниться:

— Я говорю совершенно серьезно, поверьте. Я утверждаю, что ничего не потеряно, и сейчас вы поймете почему. Вы, дорогой мой Жан-Мари, считаете, что это — конец. Золота вам не найти!

— Точно!

— Может быть, оно и существует, но достать его невозможно именно по тем причинам, которые я изложил?

— Так я думаю.

— Ну что ж, коли его нельзя достать, надо его создать!

Гробовое молчание. Наконец Жан-Мари тихо говорит:

— Вы шутите?

— Я серьезен, как никогда.

— У вас что, есть лишнее золото, которое вам хочется утопить?

— Именно.

— В слитках?

— В слитках.

— И где же оно?

— В машине.

Армель резко встает и негодующе говорит:

— Послушайте, мсье Ван Лоо! Очень дурно с вашей стороны шутить на тему, которая для нас так болезненна. Какую игру вы ведете? — Она старается казаться возмущенной, а про себя думает: он попался. Ему не уйти.

— Я вовсе не играю. Совсем наоборот: я стараюсь убедить вас, что у вас есть выход. Понимаю, вас удивляет, что у меня в машине лежит золото. Но это отдельная история. Я расскажу вам ее в свое время. Жалею, что позволил втянуть себя в дискуссию. Поэтому я просто заявляю: у меня есть золото. Как только Жан-Мари поправится, он опустит небольшую часть этого золота на дно, поближе к затонувшему грузовику, а вы, мадемуазель Армель, пойдете в жандармерию и скажете, что… Короче говоря, вы покажете им монету и расскажете все. Про немецкого солдата, про налет на грузовик, про то, как он затонул. Одним словом, всю правду. Разумеется, в управлении — я думаю, этим делом займется Управление госимущества, но это не важно, — в управлении сразу забегают. Скорее всего они пришлют своего водолаза. Он сразу найдет два-три слитка, которые будут на виду. Для очистки совести он, наверное, поищет еще немного, а потом напишет в отчете, что дальнейшие поиски нецелесообразны, так как потребуют слишком больших затрат. И знаете, что они скажут? Раз уж вы собираетесь открыть в замке музей Сопротивления, оставьте это золото себе. Ну, какой им смысл заниматься продажей этих слитков, если после законной дележки там и делать-то будет нечего? Конечно, я упрощаю, но делаю это только для того, чтобы вы лучше меня поняли. Итак, слитки извлекут. Вы сделаете вид, что продолжаете поиски, но только на вас никто уже не будет обращать внимания. И мы спокойно переводим золото в наличность, не платя никому никаких налогов. Это будет операция, которая называется отмыванием средств сомнительного происхождения.

— Потому что ваши средства именно таковы! — желчно бросает Армель. Но ничто не в состоянии сбить с Ван Лоо его самоуверенности.

— Мы об этом еще поговорим, — отвечает он, с улыбкой глядя на Жана-Мари, который выслушал его тираду затаив дыхание.

— Как только я увидел ваше озеро, — продолжает Ван Лоо, — я сразу понял, что чуть-чуть фантазии — и его можно превратить в машину для отмывания денег. Можно действовать разными способами. Можно предъявить все и довольствоваться оставленной половиной — но уже на законном основании. Надо только изобрести правдоподобную историю, чтобы избежать ненужных вопросов. А разве можно выдумать историю лучше, чем подлинная легенда вашего деда? Так что выбирайте, что вам нравится больше: получить богатство ценой небольшой хитрости или продолжать жить в бедности, утешаясь тем, что свято блюдете беззаконие, именуемое законом!

— А вы нахал! — говорит Армель почти спокойно.

— То есть?

— А кто выиграет в результате этой операции? О нашем золоте говорить не приходится, потому что мы даже не знаем, где его искать. Остается ваше золото. Вы готовы предоставить его нам — на время, нужное для того, чтобы обмануть закон. Потом вы получаете его назад, а мы остаемся, как и были, ни с чем!

Ван Лоо протестующе машет руками.

— Если вы согласитесь, я готов вам щедро заплатить! Лучше уж я поделюсь с вами, чем с налоговой инспекцией!

— Я согласен, — кричит Жан-Мари. — Пошла она, эта налоговая инспекция!

— Подумайте! — предлагает Ван Лоо. — Не торопитесь. Я вас оставлю.

Он идет к двери, но Армель останавливает его:

— Это правда, что слитки лежат у вас в машине?

— Правда.

— И много их там?

— На четыреста миллионов. О, по весу это совсем не много! Не больше пяти килограммов.

Эта цифра заставляет Армель и Жана-Мари застыть на месте. Первой в себя приходит Армель.

— Ступайте, — говорит она. — Нам надо поговорить.

 

Глава 9

На улице вдруг потеплело, да так, что кажется, будто наступило лето. Говорить не хочется. Все вокруг похоже на акварель. Озеро в этот час почти голубое, а лес вдали — почти зеленый. Над лодкой кружат первые ласточки. Армель не спеша гребет, устроившись на корме. Она объяснила Ван Лоо, что любит кататься в лодке одна, без помощников, и теперь он завороженно смотрит на ее руки, ритмично и гибко двигающиеся взад-вперед. Они плывут медленно, выписывая по воде зигзаги. Спешить некуда. Западный ветер гонит по небу пышные облака, которые время от времени накрывают лодку своей тенью. За ними тянется напоенный утренними запахами свежий бриз. Уже близко Мальбранский холм. Армель подносит ладонь к глазам и из-под руки внимательно озирает вехи: вот площадка со столбом ориентирования, а с другой стороны — силуэты трех прогулочных катеров на приколе. Между ними виднеется роща Кореля, а дальше, вдоль дороги на Сен-Трефин, — домик кузнеца Жуанно. Армель ловко управляется с лодкой, слегка разворачивая ее. Наконец она показывает рукой на водную гладь вокруг них.

— Здесь, — говорит она. — Метрах в тридцати под нами. Если держать в голове карту, то можно спуститься точно на нужное место. Но Жан-Мари на всякий случай бросает якорь: десятикилограммовый груз на нейлоновой нитке. Он здесь, в этом ящике, — Ронан использовал его как садок, когда ловил рыбу. Вы на нем сидите.

Ван Лоо молчит, изучая взглядом водный простор.

— Нет, здесь невозможно работать втихую! — говорит он. — Для меня работать — это прежде всего обзавестись оборудованием. Нельзя же обойтись одной лодкой. В тот день, когда мы приступим — если вы согласитесь, — нам нужно будет найти какой-нибудь благовидный предлог для соседей.

— Может быть, кино? — предлагает Армель.

— Возможно… Ну, хорошо. Возвращаемся. Я увидел все, что хотел.

— Давайте все-таки поговорим о вас, — говорит Армель. — Вы ведь должны кое-что объяснить, не так ли? К примеру, это золото, которым вы якобы располагаете…

— Только не «якобы», а располагаю. Вас удивляет, что я вожу его с собой, верно? Обычно при слове «золото» люди сразу представляют себе банки, сейфы, охранников… А я мотаюсь по стране с миллионами, да еще в наше время, когда на других нападают ради нескольких франков! Видите ли, мы стоим на пороге Общего рынка, а это значит, что в финансовой сфере произойдут резкие колебания, и никто не знает, какие именно. Я проконсультировался с друзьями, которые в курсе всевозможных закулисных слухов, и они горячо посоветовали мне срочно избавиться от ценных бумаг — акций и прочего — и вложить деньги в золото, пока ситуация не определится.

— Я плохо в этом разбираюсь, — вздыхает Армель. — Тетя получает проценты по вкладу, а доверенность оформлена на меня, но я все необходимые операции передоверила банку. Единственное, что мне известно, — это то, что золото не приносит дохода.

— Верно, — соглашается Ван Лоо. — Вот почему я и хочу вложить свои деньги в дело, как только подвернется подходящий случай.

— Все же я никак не могу понять, для чего вам нужно таскать золото за собой.

— Что ж, я ждал от вас этого вопроса. Ответ же очень прост. Во Франции сейчас невозможно обратить золото в акции или облигации, не раскрыв своей личности.

— А этого вы сделать не можете, — заканчивает за него Армель.

— Вот именно, не могу. Мне придется платить налог на состояние, а я ни за что на свете не соглашусь, как последний дурак, отдать свои деньги налоговой управе.

— Так вот в чем дело! Я, кажется, начинаю понимать. С одной стороны, вы переводите ценности в золото, чтобы избежать налогов, а с другой — хотите вложить их в дело, не раскрывая себя?

Ван Лоо не спеша прикуривает сигарету.

— Да, — говорит он. — Вы правы. Может быть, на самом деле это выглядит несколько сложнее, но в общих чертах — да, вы поняли правильно.

Ах ты, лжец! — думает Армель. Может быть, я и в самом деле ничего не понимаю, но не полная же я идиотка!

Она молчит, умиротворенно наслаждаясь разлитым в природе покоем.

— Красивое у нас озеро, — негромко говорит она. — Мне даже немного неприятно впутывать его в наши комбинации. Да, кстати, мне хотелось бы прояснить с вами еще один пункт, который мне пока неясен. Это золото, которое вы так стремитесь защитить от чужих посягательств, вам ведь пришлось его купить? Следовательно, вы уже нарушили свое инкогнито? Ведь как бы вы ни старались, вам наверняка пришлось назвать себя. Это неизбежно — либо при покупке, либо при продаже. Мне как-то не верится, что можно спрятаться дважды подряд.

Ван Лоо чуть мешкает с ответом, но недолго — как раз столько времени, сколько нужно, чтобы выдохнуть дым.

— Для человека, совершенно не разбирающегося в финансах, — с улыбкой замечает он, — вы рассуждаете очень даже здраво. Но кто вам сказал, что я купил это золото? В действительности оно принадлежит сразу нескольким людям. Моим друзьям. Тем, кто, как и я, не любит платить налогов. Вот видите, я ничего от вас не скрываю. Если хотите, можно даже сказать, что мы образуем некое маленькое сообщество граждан, недовольных тем, что им все время приходится за что-то платить. Ваш дед, когда сюда пришли захватчики, ушел в партизаны, не так ли? Ну а мы ведем партизанскую войну против вымогательств финансовой инспекции. Вас это шокирует?

— Немного, — признается Армель. — Пожалуй, «вольными стрелками» я бы вас не назвала, но хотите вы того или нет, а вы все-таки занимаетесь мошенничеством.

Последние слова она произнесла совсем тихо, потому что неподалеку от них появляется моторная лодка.

— Клюет? — кричит с лодки, размахивая руками, ее пассажир.

— Не очень! — отвечает Армель.

— Возле завода окуней таскают! Ни пуха!

Моторка уходит к дощатому настилу, возле которого качаются на приколе рыбачьи шаланды.

— Это Ле Галь! — объясняет Армель. — Пенсионер. Бывший железнодорожник.

— Вы всех здесь знаете? — изумляется Ван Лоо.

— Больше того! Вы, наверное, удивитесь, если я вам скажу, что немного говорю по-бретонски? Чтобы дочь Кермареков не понимала языка своего края — это был бы скандал! Но я все же вернусь к тому, на чем мы остановились. Итак, вы мошенничаете?

— Зачем же так? — протестует Ван Лоо. — Мы ведь не нарушаем закон. Мы просто стараемся от него спрятаться. Наша цель — бизнес, но мы стараемся заниматься им «не засвечиваясь». Я так понимаю, что вы готовы принять мое предложение? Я опускаю в озеро некоторое количество золота и достаю из него гораздо больше, а главное — такого, которое могу совершенно свободно продать, потому что операция совершается открыто, а лично я в ней вообще не мелькаю, ведь действовать будет фирма, носящая ваше имя…

— Но если фирма будет носить мое имя, что мне помешает просто отодвинуть вас в сторонку?

Ван Лоо от души веселится:

— Ну-ну, мадемуазель, не вам ставить мне ловушку! Неужели вы думаете, что я ввяжусь в драку, не позаботившись об оружии?

— Значит, вы запаслись против меня оружием?

— У меня против всех припасено оружие. Я ненавижу к нему прибегать, потому что по натуре я человек мирный, но когда меня вынуждают…

— Не надо увиливать, мсье Ван Лоо. Какое оружие есть у вас против меня? Мы ведь и знакомы-то с вами всего несколько дней!

— Это правда. Но вы забыли про австрийскую монету. Мы все знаем, что она подлинная, но вот история, связанная с этой монетой, согласитесь, выглядит весьма натянуто. Жан-Мари поверил своему деду. Вы поверили Жану-Мари. Я в свою очередь поверил вам. Спросите любого юриста, что он думает по поводу всей этой цепочки взаимных доверий, и он скажет вам, что это несолидно. Представим, что одно из звеньев цепочки лопнуло: мы все становимся соучастниками.

— Довольно! — Армель больше не может сдерживать себя.

— Но это так! — сердечно говорит Ван Лоо. — Если вы подпишете контракт, мы с вами окажемся в равных условиях. Вы ничего не сможете против меня, а я — ничего против вас. Это и называется «доверяй, но проверяй».

Они снова молчат. Тень обрыва падает на воду, на поверхности которой играют тысячи бликов. Армель обдумывает новую атаку.

— Ну а ваши друзья? — говорит она наконец. — Они тоже «доверяют, но проверяют» вас?

Ван Лоо прищуривается — точь-в-точь кот, подстерегающий жертву.

— Надеюсь… — роняет он. — Кстати…

— Да? Я вас слушаю.

— Кстати, хотел бы просить вас об одной любезности. Если меня кто-нибудь будет спрашивать… Заметьте, я никого не жду. Но если вдруг… Отвечайте, что в замке нет никого по имени Ван Лоо. Скажите, да, он заезжал, но уже уехал.

— Пожалуйста! Это меня не касается. Но следует ли это понимать так, что вас ищут?

— О нет! Что вы выдумываете? Просто я хочу чувствовать себя свободным и ни с кем не связанным. Я ни в чем ни перед кем не отчитываюсь. Это мой принцип. А если мы хотим довести до конца задуманную операцию, мы должны предпринять некоторые меры предосторожности. Вы ведь принимаете мое предложение?

Армель легко взмахивает веслом, не давая лодке врезаться в берег. Она задумчива.

— Я должна переговорить с Жаном-Мари, хотя думаю, что он согласится. Он вас прямо-таки обожает. Да-да, я давно заметила. Впрочем, мне тоже… Я хочу сказать, ваша уверенность в себе производит впечатление. О! Не считайте это комплиментом. Это значит только одно: что нам хочется вам верить.

— Спасибо.

— И все же, — продолжает Армель все тем же, чуть насмешливым тоном, — я окончательно поверю вам, когда вы покажете мне ваши слитки. Хотите, пойдем прямо сейчас? Ведь вы уже знаете, как выглядит место клада, но я пока что самого клада не видела.

— Хорошо, пойдемте! — с воодушевлением отзывается Ван Лоо.

Армель берет весло и принимается быстро грести. Когда они достигают середины озера, она останавливает лодку и широким жестом обводит окружающую их панораму.

— Здесь великолепно! — восклицает Ван Лоо.

— Да, здесь великолепно, — не спорит она, — но я имею в виду не это.

— А что же?

— Здесь голо. Пустынно. Вас это не раздражает? Ведь здесь можно много чего понастроить. Мы пробовали, но у нас ничего не вышло…

— Почему?

— Денег не хватило.

— А почему вы говорите об этом мне?

— Ну, я подумала… Земля здесь стоит недорого. А вы говорили, что ищете, во что вложить средства…

Ван Лоо с удивлением смотрит на нее.

— А я-то думал, что вы целиком погружены в рисование часов!

— День длинный, мсье Ван Лоо. На все хватает времени.

Ван Лоо наклоняется к ней с прежней улыбкой.

— У меня такое впечатление, что с вами нужно держать ухо востро! Но мне так даже больше нравится.

Они молчат. Ван Лоо проводит ладонью по водной глади.

— А вода холодней, чем я думал! — через минуту говорит он. — Сразу после бронхита Жан-Мари нырять не сможет. А ведь действовать нужно быстро. Как вы думаете, кому лучше пойти к властям с рассказом о монете — ему или вам? Мы должны заранее разработать нечто вроде сценария.

— Посоветуюсь с нотариусом, — говорит Армель. — Ну, прыгайте! Уже суша. Возьмите цепь и тяните лодку на камни.

Они работают дружно, словно добрые приятели, и так же дружно, рядом, вместе шагают к замку.

— Кому принадлежит владение? — спрашивает он.

— Тете. Но занимаюсь всем я. Я — ее наследница, если только найду деньги, чтобы оплатить права наследования и закладную.

— Вот видите, — говорит Ван Лоо. — Мы должны действовать сообща. Иначе и вы, и я — кандидаты на разорение.

Они идут в гараж. Ван Лоо открывает багажник и показывает на уложенные в ряд пакеты, спрятанные под задним сиденьем.

— Как! — восклицает Армель. — Не хотите же вы сказать, что возите миллионы под носом у жандармов! А если им взбредет в голову залезть в вашу машину? Тюрьма вам обеспечена!

— Дорогая моя, у меня не было выбора! Я должен был переправить его в надежное место! Но вы не волнуйтесь! Бумаги у меня в полном порядке, и я имею право возить в своей машине какие угодно свертки и пакеты!

Он берет один из них и протягивает Армели.

— Осторожно! Он тяжелый.

Она аккуратно разворачивает сверток, извлекает наружу слиток и начинает так и сяк вертеть его.

— У него срезано клеймо, — замечает она. — Обычно на слитках стоит отметка, проба…

Но Ван Лоо не так легко смутить.

— Это сделано специально, — парирует он. — Представьте себе, что я захочу продать один из слитков ювелиру. Ему для работы нужен чистый металл, металл без клейма. И его не интересует, откуда я его взял. Существует масса способов пристроить золото без опознавательных знаков, во всяком случае, в небольших количествах. Но ведь в нашем случае речь идет о золоте, отлитом оккупантами! И это действительно удачное совпадение! Потому что мои слитки — как раз такие, какими они и должны быть, они полностью готовы к употреблению. И их тут целая куча!

— Мне кажется, — говорит Армель, — что будет лучше, если мы не станем разбрасывать их по всему дну вокруг грузовика, а пристроим так, чтобы водолаз нашел их за один раз.

— Пожалуй, вы правы. Мы это обсудим. Я буду ждать вас у Жана-Мари.

Она идет к себе. В комнате холодно и сыро, и она набрасывает на плечи шерстяной платок. Потом идет проверить, не нужно ли чего старой даме. Нет! Маркиза спокойно дремлет. Армель присаживается рядом с теткой чуть передохнуть. От усталости у нее ноют руки, но главное — ей надо спокойно подумать. Она убеждена, что Ван Лоо лжет и в душе потешается над ними, как всегда, уверенный в себе. Но какую игру он ведет? То, что он везет золото, оказалось правдой, но почему он привез его сюда? Чтобы спрятать! От кого? Слитки ворованные, в этом нет никакого сомнения. Но он — не налетчик, это точно. Он не из тех, кто способен совершить вооруженный грабеж. Или придется признать, что он здорово изменился! Итак, это золото он присвоил. Но чье же оно? По виду похоже, что его у кого-то украли. У кого же? Вряд ли в банке — тогда это были бы толстые пачки денег. А может быть, золото украли при перевозке? А теперь ему поручили обратить эти опасные слитки в честный капитал? Армель понимает, что занимается сейчас сочинительством истории из жизни гангстеров. А ведь вполне возможно, что объясняется эта загадка совсем просто… Хотя разве можно говорить о простоте, имея дело с таким человеком, как он? Он лжет из одной любви ко лжи, чтобы ощутить ее аромат и почувствовать привычное головокружение от сознания собственной хитрости. Армель сама толком не понимает, что именно она имеет в виду, но она уверена: потребность лгать давно превратилась у него в страсть сродни наркомании. Ему необходимо менять личину, все время изображать из себя кого-то другого. Например, Ван Лоо… Люди часто стремятся быть не тем, кто они есть на самом деле, и Армель, которой за эти годы почти удалось превратить себя в ничто, понимает это лучше многих. Она яростно трет глаза. Если она и дальше будет сидеть тут и без конца строить всякие догадки по поводу Ван Лоо, то запросто уснет. В одном она твердо убеждена: он вполне способен украсть дубинку у вора. Наверное, в один прекрасный день он предложил гангстерам: «Доверьте свое золото мне. Я знаю способ, как превратить его в хорошие деньги». Это так на него похоже! Конечно, все могло быть совсем иначе. Это лишь гипотеза. Но существует ли вообще средство обратить в наличность золото, от которого не знаешь, как избавиться? А как стала бы действовать я сама, задается вопросом Армель, если бы мне понадобилось продать нечто очень ценное? Я пошла бы к тем, кто дает деньги под залог — так или иначе, но такие должны существовать, я же помню, недавно в газете писали, как одного богатого и уважаемого господина арестовали за скупку краденых ценностей. Итак, скупщик краденого — именно тот, кто наживает богатство на продаже того, что продать по-другому нельзя. И эта роль прямо-таки создана для Ван Лоо — как перчатка для руки! Ван Лоо — экс-Франсуа Марей, а быть может, и экс-кто-то-там-еще, и еще, и еще, откуда мне знать? Да, теперь я понимаю, что ему идеально подходит роль владельца мехового магазина — «крыши» для скупки краденого. Вот почему он так легко меняет кожу. Хорошо, предположим: к Ван Лоо заявляются некие жулики, которые чуют за собой полицейскую слежку и срочно ищут доверенного посредника, чтобы передать ему золото, начавшее жечь руки. Ван Лоо, конечно, соглашается. Но партия слишком велика. Тогда ему приходит в голову мысль запрятать золото где-нибудь в надежном месте. Тут-то он и заявляется в Кильмер и принимается тут вынюхивать. Он помнит, хотя и смутно, этот уголок в Бретани, о котором много слышал в юности, когда бывал поблизости на каникулах. Случай — добрый или злой, пока неизвестно, — сводит его с Жаном-Мари, которого он моментально пленяет своими повадками богача и своей обходительной манерой. Вскоре ему становится известен секрет Ронана. И его осеняет гениальная догадка! Надо заменить затонувшее золото ворованным, и тогда из-под воды на свет явится совершенно новое гигантское состояние, за которое ни перед кем не придется отчитываться!

Кажется, на этот раз, думает Армель, я недалека от истины. Она улыбается злой улыбкой. Слабое место Ван Лоо в том, что он заранее считает тех, кого собирается использовать, круглыми дураками. Того и ту, поправляет она себя. Прошу прощения! Но теперь-то он у меня в руках!

Она не слишком привыкла обдумывать такое количество планов, а потому, чтобы не потерять нити рассуждений, открывает тетрадь и пишет: «Ясно, что он не покупал этого золота. Никакое это не вложение капитала. Не так он глуп, чтобы связываться с металлом, цена на который падает. Видимо, ему его вручили на сохранение. Это что-то вроде склада. Тогда понятно, почему он согласен затопить его за один раз, что как нельзя лучше устраивает и нас с Жаном-Мари, потому что хватит одного-единственного погружения, чтобы придать достоверность появлению на свет слитков. Ван Лоо не сможет не признать, что Жану-Мари необходим отдых. Бедный мальчик только старается казаться сильным, когда очевидно, что силы его на исходе. Все должно быть кончено через две недели».

Подумав, она добавляет: «Все, то есть затопление слитков. Но до того надо будет провести репетицию в гараже и посмотреть, как их лучше расположить, чтобы водолаз сразу наткнулся на них. Кучкой? По отдельности? Может быть, разбросать по дну?»

А дальше? Да, что будет дальше? Какую подлость приготовил им Ван Лоо?

Она закрывает тетрадь и собирается идти к Ван Лоо и Жану-Мари, но, не сдержав искушения, решает позвонить Мо. Ей надо узнать только одно: были у Ван Лоо друзья или нет? Вернее, не друзья, нет. Скорее так: поддерживал ли он более или менее тесные отношения с кем-либо? С кем он вел дела? Кому часто звонил? Кто приходил к нему? Может, он упоминал кого-нибудь в телефонных разговорах? Неужели никого? Мо задумалась. Нет, что-то не припоминает… Был, правда, один итальянец, кажется, граф, с которым Ван Лоо обращался весьма почтительно. У него какая-то труднозапоминаемая фамилия. Он часто приезжал на белой «ланчии». Лет тридцати пяти. Жгучий брюнет. Очень элегантный. Пожалуй, высокомерный. Но больше Мо не знает ничего. На «ланчии» был миланский номер. Ах да, вот еще! Один раз Мо хотела снять трубку, когда зазвонил телефон, но Ван Лоо отстранил ее: «Не трогай! Это Марко!»

Прежде чем повесить трубку, Мо просительно говорит:

— Расскажешь мне потом, в чем дело? Это все похоже на детективный роман! С ума сойти!

Вот так. Детективный роман. Значит, и Мо не сомневается, что здесь пахнет жареным.

Усталость все сильнее наваливается на Армель. Она поднимается в комнату к Жану-Мари и застает его в компании Ван Лоо. При ее появлении оживленный до того разговор разом смолкает.

— Так-так… И что же это вы тут замышляете?

— Мсье Ван Лоо рассказал мне об операции, которую он назвал «затоплением». А я стараюсь его убедить, что мы ничем не рискуем.

Жан-Мари уже на ногах. Из предосторожности он надел старый свитер. Похоже, ему уже гораздо лучше.

— Конечно, — говорит он, — нелегко будет пережить самый неприятный момент: когда я оставлю слитки на дне. Нас будет мучить вопрос: «А не потеряется ли золото?» Несколько часов, а может быть и дней, мсье Ван Лоо будет чувствовать себя разорившимся. Но бояться не надо! Ныряльщики, которые вслед за мной спустятся под воду, прочешут дно и обязательно найдут мешки.

— Какие мешки? — говорит Армель.

— Да, в самом деле! Вас не было, когда мне пришла в голову эта мысль. Я подумал: если мы упакуем золото в ящики, никто не поверит, что они пролежали под водой много лет. Дерево в середке будет еще сухое. А если мы завернем слитки в водонепроницаемую ткань, например в брезент…

— А она у вас есть, эта водонепроницаемая ткань? — спрашивает Ван Лоо.

— Есть. У нас недавно стала протекать крыша, и мы с дедом стали думать, чем ее залатать. Брезента под руками не оказалось, ну, мы и сшили такие полотнища из старых плащей. Теперь нам надо только выкроить из них куски подходящего размера. Тогда будет полная иллюзия, что ящики давно сгнили, а от всей упаковки осталась только эта непромокаемая ткань.

Ван Лоо одобрительно кивает, и Жан-Мари с воодушевлением продолжает:

— Я все успел обдумать. Чтобы все выглядело правдоподобно, мы должны разложить золото на четыре кучки, как будто ящики сгнили, а слитки остались лежать, как лежали. Учитывая, какие они тяжелые, не будет ничего удивительного в том, что они не разлетелись по дну. Будьте спокойны! Я не стану раскладывать их, как в музее, — на это у меня просто не будет времени. Я все предусмотрел. Лучше всего опускать их в воду по одному, а потом, уже на дне, собрать в кучки…

— Это я беру на себя! — властно говорит Армель. — Упаковкой займусь сама! «Ах, какую славную идею подал Жан-Мари! Бедняга, он даже не подозревает…» — Армель внезапно спешит уйти. Ей надо хорошенько обдумать этот новый поворот в организации операции. Потому что она собирается именно его превратить в свое беспощадное оружие. Она заставляет Жана-Мари снова улечься в постель, а руки ее при этом дрожат от волнения…

 

Глава 10

Вторник. Завтра начинается пост.

Я непременно должна все записать. Бедная моя голова! Она уже устала, а ошибки допустить ни в коем случае нельзя. Но ничего. Сейчас все запишу, и тогда уж точно ничего не упущу. Первое. Необходимо успокоить Ван Лоо. Все почти готово, но чем ближе решающий день, тем очевиднее нам с Жаном-Мари, что он уже сильно сомневается, а стоит ли ему топить свое золото. Жан-Мари в самом деле подал отличную мысль. В тряпье, которым обматывали водосточные трубы, нашлось достаточно подходящего материала, чтобы выкроить упаковку. Эта рвань выглядит как раз так, словно годами пролежала на дне озера, но в то же время она еще достаточно крепка, чтобы не расползтись под тяжестью слитков. Каждый мешочек стянули под горло старыми ремнями. Какой молодец был Ронан, что успел перед смертью перетащить на первый этаж хлам с самого запущенного чердака. Чего там только нет, а главное — все настолько ветхое, что наверняка будет выглядеть убедительно. Особенно хорош маузер, забытый впопыхах каким-то насмерть перепуганным пехотинцем, — он успел проржаветь насквозь. Пока мы там рылись, обнаружили массу вещей, напомнивших о том давнем, внезапном и поспешном бегстве: совершенно новые и, как железо, твердые сапоги; негнущиеся противогазы; три ручные гранаты, от которых мы шарахнулись, как от гремучих змей; батарейки в закаменелых пятнах вытекшей кислоты; целый окорок — почернелый и насквозь изъеденный уже мертвыми личинками, — одним словом, целое собрание немых свидетелей давнишнего бегства, хранящих на себе следы минувших десятилетий. Что ж, чем дряхлее все это выглядит, тем скорее развеет сомнения в тех, кто не сразу поверит в нашу сказку про слитки. Но когда Ван Лоо, утомившись от работы, оставил меня заканчивать упаковку двух последних мешков, я поняла: он уже жалеет, что затеял эту игру. Из грабителя он в одночасье превратился в ограбленного. Им овладело самое настоящее смятение. Перед тем как уйти, он осмотрел дверной запор, в самом деле не отличающийся особой надежностью.

— Сюда кто угодно может зайти! — ворчал он.

— Да нас тут всего четверо! — возразил Жан-Мари.

— А воры к вам никогда не забирались?

— Нет. Один раз постоялец заблудился в переходах замка и никак не мог найти свою комнату. Но он не был вором. И дед всегда обходил замок.

— С оружием?

— Да, он хранил свой партизанский пистолет. Маузер, захваченный на поле боя. Сейчас он у Армели.

— Я держу его в кабинете, — добавила она. — Так что ничего не бойтесь. Я тоже делаю обход замка. Но только боюсь я не воров, а огня.

Впервые я видела, что Ван Лоо не по себе, и впервые — за много лет! — я ощутила в душе робкий росток радости. Нет! Так нельзя! Я веду себя несерьезно. А впрочем, кого это, кроме меня, касается? Пусть Ван Лоо поволнуется. У него будет еще не один повод для волнения.

Среда. Отмечаю это, хотя и понимаю, что не имеет значения, какой сегодня день. Жану-Мари гораздо лучше. А я сумела упаковать последний мешочек именно так, как задумала. И сделала это практически на глазах у Ван Лоо.

Мы долго обсуждали каждую деталь предстоящей операции. Начнем, как только Жан-Мари будет в состоянии нырять. Он спустится под воду, держась за нейлоновый трос. Внизу найдет подходящее место и дернет за веревку. Тогда я на втором тросе осторожно опущу ему первый сверток. Как только груз достигнет дна, снова вытяну трос наверх. Точно так же спущу второй сверток, за ним — третий и наконец четвертый. В лодке я буду одна. Ван Лоо уже понял, что ему лучше не высовываться. Он будет наблюдать за нами с чердака через бинокль. Он во всем согласен с нами и ни о чем не подозревает. А что ему подозревать? Каждый шаг был оговорен заранее, включая толщину нейлонового троса. Разумеется, Жан-Мари вынырнет с пустыми руками. Слитки останутся на дне, в гордом одиночестве, брошенные под тридцатиметровой толщей воды. Впрочем, долго сиротствовать им не придется — день-два, не больше, пока мы не поставим в известность власти. А если вдруг пойдет дождь? Если начнется паводок и из-за него усилится течение? Ничего, Жан-Мари в изобретательности не уступит деду. У него наготове длинная удочка для ловли на живца со свинцовым грузилом и красным поплавком в виде волчка; с ее помощью он и отметит место, где затопил клад.

Нет, в самом деле, никаких трудностей быть не должно. Все упирается в мелочи. Вот почему я так подробно все записываю. Вдруг нам когда-нибудь придется давать показания? Не знаю. Вдруг мы, сами того не ведая, допускаем что-нибудь противозаконное? Тогда я предъявлю этот документ. Это — доказательство, что нами были предприняты все меры к тому, чтобы все слитки до единого были представлены властям. Разумеется, я не проболтаюсь и не скажу, что мы собирались подменить клад и организовать операцию по отмыванию грязных денег. А чтобы немного подбодрить Ван Лоо, мне пришло в голову — якобы случайно, в ходе разговора — подбросить ему одну мыслишку, за которую он буквально ухватился. Мы обсуждали разные способы помещения капитала, и было видно, что у Ван Лоо эта тема оптимизма не вызывает. Открытие границ, по его мнению, не сулит ничего хорошего. «Вам легче, — говорил он. — Вы можете вложить свои деньги в Кильмер. Даже с учетом того, что государство обложит вас данью, вы все равно останетесь в выигрыше, потому что стоимость замка возрастет, и очень значительно!»

— Вы забываете про наши планы насчет прогулочных катеров! — напомнил ему Жан-Мари.

— Нет-нет, я помню! Я об этом все время думаю. Из этой идеи можно много выжать. (Он вообще часто употребляет это слово и делает при этом жест рукой, как будто действительно выдавливает сок из спелого плода.) Но сам по себе этот проект многого не обещает. Другое дело, если он станет частью более широкого плана. Не думаю, чтобы вы, Жан-Мари, смогли самостоятельно заняться всем этим. Вам не хватит опыта.

И тогда перед моим внутренним взором ярко, словно озаренная молнией, встала картина того, что должно было случиться. Отчего обливалось кровью сердце Ван Лоо? Оттого, что придется подарить государству 50 % стоимости золота. Но ведь было средство этого избежать! Как? Купить окружающие озеро земли! Цены на них пока что вполне приемлемые. Зато, как только пронесется слух, что где-то в окрестностях идут поиски золота, земля немедленно вздорожает! Ван Лоо выслушал меня очень внимательно.

— Выглядит весьма хитроумно, не спорю. Но слишком рискованно. И потом, я не люблю затевать долгосрочные проекты.

Как сейчас вижу его взгляд, устремленный на меня. В нем уже и следа нет от привычной насмешливости, скорее, появилась легкая тень тревоги. Без своего денежного панциря он, наверное, чувствует себя голым. Постепенно до него начала доходить очевидная выгода этого плана, и глаза его заблестели от оживления.

— Как ваш нотариус? Надежен?

— О, ему вполне можно доверять. Если вы придете к нему за консультацией и сошлетесь на меня, он в лепешку расшибется!

— Он в курсе истории с озером?

— Нет. Я ведь вам уже говорила, никто ничего не знает. Но что же удивительного будет в том, что вы, как турист, очарованный здешними краями, захотите построить себе здесь летнее жилище? Вы берете опцион…

— Нет, — говорит он. — Невозможно. То золото, которое мы утопим, представляет собой всю мою наличность. И пока будет длиться оформление и дележка, пройдет несколько месяцев. Уж я-то знаю, как работает администрация. Они никогда не торопятся. Я дал себе увлечься, но чем больше я думаю, тем яснее понимаю, что все это — чистое безумие.

Признаюсь, что в тот момент я испытала нечто куда более сильное, чем просто разочарование. Почти чудом мне удалось войти с Ван Лоо в контакт, на который я почти перестала надеяться. Он был здесь, рядом, и мне оставалось только протянуть руку, чтобы схватить его. И я, конечно, понимала, что вздумай он дать операции обратный ход, ничто не помешает ему снова исчезнуть.

— Жан-Мари, ну, скажи же хоть что-нибудь!

— Не очень-то это красиво! — говорит Жан-Мари. — Все уже готово. Нет, вы не можете отказаться! Во-первых, вы потеряете гораздо больше нас. А потом, что же мы о вас должны думать? Что кроме денег вас вообще ничто не интересует? А как же мы?

Он оттянул воротник и протянул Ван Лоо золотой дукат.

— Потрогайте! Потрогайте! Это — солнце. Это — жизнь. Если вы уедете, я выброшу его в озеро.

Браво, Жан-Мари! Именно в ту минуту я поняла, как люблю его. Я пишу это с щемящим сердцем. И если честно, я ведь и тетрадь свою открыла лишь для того, чтобы написать эти самые слова. А Ван Лоо сейчас же сделал вид, что ничего особенного не произошло.

— Что вы, что вы! — воскликнул он. — Я вовсе не собираюсь идти на попятный. Но при одном условии: все должно быть проделано быстро. Если вы не против, давайте подсчитаем. Вначале надо затопить золото. Затем сообщить властям, чтобы они пригласили эксперта-водолаза, которому будет официально поручено разыскать слитки. Далее. Надо будет установить необходимое оборудование, чтобы извлечь слитки из воды. Далее. Слитки передадут в некое учреждение, где будет оценена их стоимость. И вы думаете, что мои партнеры согласятся ждать столько времени? Все, чего они хотят, это поскорее превратить золото в денежные купюры или, во всяком случае, в нечто такое, что может быть использовано. Вы скажете, что мы зато сможем сейчас же получить кредит, а кредит — это те же деньги. Это действительно так. Но кому достанутся эти деньги? А? Кто выиграет в результате операции? Если говорить их языком, это будет лицо, отыскавшее клад. А лицо, отыскавшее клад, — это Жан-Мари. Вот почему я предложил вам стать вашим спонсором. На самом деле предприятие будет принадлежать мне. Мне очень нравится Жан-Мари, но я не понимаю, с какой стати я должен подарить ему кучу миллионов. Надо смотреть на вещи реально.

Почему я пересказываю этот спор? Потому что он поставил меня перед необходимостью чудовищного выбора, а я, как последняя идиотка, не смогла предвидеть, между чем и чем мне придется выбирать. Ван Лоо прав. В конечном итоге все упирается в бедного Жана-Мари. Он должен опустить слитки на дно. Он должен рассказать, как к нему попал золотой дукат. Он будет объявлен официальным собственником клада. И именно он окажется в зависимости от Ван Лоо, если подпишет с ним соглашение. Вот уж этого я не допущу! И если Ван Лоо торопится, тем хуже для него! Я должна отбить этот удар. Но оказывается, я плохо знала Ван Лоо. Он уже бурлит от нетерпения. Он не желает терять ни минуты.

— Вы уже здоровы, — сказал он Жану-Мари. — Когда вы думаете нырять?

— Когда хотите!

— Завтра?

— Почему бы и нет?

Я резко перебила их:

— Вы, наверное, прекрасно разбираетесь в подводном спорте, мсье Ван Лоо, но вы забываете, что для него нужны мощные легкие! Такими упражнениями не занимаются на другой же день после перенесенного бронхита!

Ван Лоо смотрит на Жана-Мари.

— Вам решать!

И Жан-Мари, который больше всего на свете боится выглядеть в моих глазах мальчишкой, ответил:

— Хорошо. Завтра.

Вот когда между нами началась настоящая война. Кровавая и беспощадная. Потому что я не позволю делать из Жана-Мари ставку в игре между этим подонком и мной.

Над озером поднимается туман. Его плотные вязкие клубы оседают на лице, оставляя на щеках влажный след. Ван Лоо так и не решился сопровождать Армель и Жана-Мари. Он остался у машины, спрятанной в гуще деревьев, и сейчас до них доносится оттуда его покашливание. Удивительно, как далеко распространяются на озере звуки… Жан-Мари, полностью одетый в подводное снаряжение, сидит на носу. Армель гребет, ухватившись за весло обеими руками. Пока они плывут, как выражается Жан-Мари, «на глазок».

— Ты не замерз? — спрашивает Армель. — Если почувствуешь, что туман тебе мешает, мы вернемся!

— Нет, ничего… Все нормально.

Мешочки лежат у него в ногах. Ван Лоо, расставаясь с ними, выглядел таким убитым, что Армель не смогла отказать себе в удовольствии и ехидно сказала: «Если вы хотите занять место Жана-Мари, не стесняйтесь». Теперь, усердно работая веслом, она без конца задает себе один и тот же вопрос. Ворованное это золото или нет? Ей кажется, что оно так же «опасно», как какое-нибудь радиоактивное вещество, убивающее всякого, кто просто находится рядом.

— Тормозите! — вполголоса говорит Жан-Мари. — Это где-то здесь.

Наклонившись над бортиком, он ищет глазами красный поплавок.

Вода напоминает живое гладкое зеркало, по которому, отражаясь, медленно плывут картины раннего утра.

— Стоп! — почти шепчет Жан-Мари. — Приехали!

Ухватив поплавок, он вытягивает руками нейлоновый трос с грузилом.

— Отпускайте весло!

Лодку слегка разворачивает, и наконец она неподвижно останавливается как раз напротив смотровой площадки, которая угадывается в туманном воздухе.

Жан-Мари и Армель молча вытаскивают мешки и укладывают их в ряд. Они так часто повторяли эту сцену дома, что каждый жест отрепетирован до автоматизма. Жан-Мари спустится, держась за якорную нить, и снизу дернет за нее, когда у него все будет готово. Тогда Армель отправит за борт первый мешок, тоже для надежности привязанный нейлоновым тросом. Внизу Жан-Мари уже будет его ждать. Он отвяжет мешок, и Армель вытянет трос наверх. Точно так же спустит второй, за ним — третий и наконец четвертый. Никаких проблем.

Ван Лоо, конечно, ведет себя недоверчиво, но разве он вообще хоть кому-нибудь доверяет? Стоит зазвонить телефону, он уже тут как тут: «Это не меня?» Армели приходится его одергивать: «Разумеется, не вас. Это тетю. И с чего, скажите, пожалуйста, вам станут сюда звонить, если никто не знает, что вы здесь? Ведь вы сами мне так сказали, разве нет?» Он не отвечает. Идет в парк. Долго ходит туда-сюда. Курит сигарету за сигаретой. Назад идет через гараж. Все время ворчит. Все время таскается за Жаном-Мари. Ни минуты не может спокойно посидеть на месте. Все стережет свое богатство. Даже спать стал в машине! Лично принял участие в погрузке мешков. Суетился вокруг Жана-Мари и без конца твердил: «Осторожнее с ними! Опускайте потихоньку!» Армель опускает в воду свои пылающие ладони. Наверняка будут волдыри, но зато какое удовольствие сказать себе, что она наконец-то добилась своего. Самая трудная часть операции закончена. С этой минуты все пойдет так, словно она запалила кончик длинного шнура, и теперь огонь неотвратимо близится к запалу, предвещая взрыв. Боже мой! Ждать так долго! Рассвет встает, словно поднимается занавес, и за ним взору открываются отдельные фрагменты пейзажа, еще плохо различимые в неясном свете утра. Армель склоняется ближе к воде. Он — там, во мраке водной стихии, словно волшебный садовник из сказки, сажающий в землю маленькие солнца — золотые слитки. Пора ему уже закончить. Эти пузырьки… Может быть, он уже поднимается? Ван Лоо просто заставил его выздороветь в рекордно короткий срок! Это ужасно. Но еще ужаснее то, что она сама, прекрасно сознавая, какая опасность ему грозит, позволила Жану-Мари согласиться, лишь изобразив слабый протест. Этого она себе не простит никогда. Ну, где же он? Пусть скорее вынырнет. Скорее! Пусть только выныривает, и тогда она наконец прижмет его, мокрого, к своей груди. Она попросит у него прощения!

И вот он наконец появляется, подняв вокруг себя небольшой водоворот. Рука у него высоко поднята в знак победы. В знак богатства. В знак счастья. Армель плачет. Она знает правду.

Я все пишу. Я пишу. У меня нет друга, кроме этой тетради. Я была уверена, что мы все поступили неосторожно: Ван Лоо — потому что это он заставил Жана-Мари; Жан-Мари — потому что позволил Ван Лоо увлечь себя; я сама — потому что в очередной раз пошла у него на поводу. Все пошло не так. Все пошло не так, как надо. Жан-Мари храбрится. Он старательно скрывает свое недомогание, но разве можно скрыть внезапные приступы резкой боли? И паралич горла, который он пытается спрятать за неловким кашлем? Да, пока это быстро проходит, но я же вижу, что в эти краткие минуты он теряет способность говорить. Есть и другие симптомы, при виде которых врач задумчиво скребет в затылке. Он отозвал меня в сторонку.

— Скажите честно! Он опять нырял? Я должен знать.

— Да. Он во что бы то ни стало хотел продолжить поиски.

— Он что, рехнулся? Подождать он не мог? И почему вы не сказали мне сразу? Его надо было немедленно отправить в Лориан. У них там есть специальное оборудование для лечения кессонной болезни. А теперь…

— Уже ничего нельзя сделать?

— Что я вам могу сказать? Я не знаю. Паралич может прогрессировать. Его надо обязательно отправить в Лориан и обследовать. Срочно, понимаете, срочно!

Его увезли. Ван Лоо в ярости — это бросается в глаза. В этом он весь. Такие типы, как он, всегда готовы свалить ответственность на кого-нибудь другого.

— Если бы вы хоть чуть-чуть подумали, вы бы догадались забрать у него золотую монету! Тогда еще можно было бы… Ну да, тогда вы сами могли бы пойти в жандармерию и рассказать про грузовик. Но без этого доказательства вас и слушать не станут!

Он как ошпаренный крутится на месте. Я мечусь между ним и теткой, которая ничего не понимает и дает идиотские советы вроде припарок с льняным семенем или настоя огуречной травы. Жизнь становится невыносимой. Каждая минута превращается в ком земли, брошенный на могилу надежды. Пятьсот миллионов коту под хвост! Ничего не скажешь, налет наоборот: вор добровольно отдает награбленное. Ситуация настолько абсурдна, что я не выдерживаю. Отозвав Ван Лоо в сторонку, я заявляю ему самым решительным тоном:

— Я иду!

— Куда еще?

— В жандармерию! Я все им расскажу. Возможно, они сочтут меня ненормальной, но все-таки кого-нибудь пошлют.

Ван Лоо недовольно морщится.

— Подождите! Жан-Мари скоро вернется. Рассказ должен исходить от него.

— А если ему станет хуже?

Неожиданно Ван Лоо охватывает злоба.

— Еще чего не хватало! Я допускаю, что он мог поступить неосторожно, но не настолько, чтобы превратиться в инвалида!

Это слово вырвалось у него против воли, но что же делать, если и меня терзают те же самые мысли! И потому я сама начинаю кричать:

— Это все вы! «Скорее, скорее! Надо спешить!» Можно подумать, за вами гонятся!

Он хватает меня за руку.

— Что вам известно?

— Ах, так значит, вы что-то скрываете?! И отпустите мою руку! Ну и манеры…

Он стареет прямо на глазах. Лицо его как будто сморщивается, увядает, а черты искажаются.

— Идемте в кабинет, — выдыхает он. — Есть разговор.

В кабинете он запирает дверь на ключ, подходит ко мне и кладет руки мне на плечи.

— Меня ищут, — говорит он.

— Кто? Полиция?

— Нет. Если бы это была полиция, я бы не боялся. Золото… Золото, которое лежит сейчас на дне озера — и как я мог поддаться на такую глупость! — четыре месяца назад было украдено четырьмя налетчиками при его перевозке в Обань. Об этом писали во всех газетах. Они остановили грузовик. Двоих конвоиров связали — их потом так и не нашли. Но что вы думаете, так легко пустить в ход кучу золота? Нужен надежный посредник!

— Вы! — говорю я.

— Да, я.

— Вы — скупщик краденого.

— Я — коммерсант. Да! И можете сколько угодно бросать на меня презрительные взгляды. Я никогда не был участником ни одного акта насилия. Мне приносят ценности — деньги и украшения — и я превращаюсь в их сторожа. Как винодел шампанское, я прячу их в погреб. Обычно через год товар может быть пущен в продажу. Вы же понимаете, жизнь идет, громкие дела забываются, потому что им на смену приходят новые, не менее громкие. И тогда я могу без всякого риска извлечь их из тайника. Конечно, это немного необычная профессия, но все-таки это прежде всего — профессия.

Тут он понижает голос.

— К несчастью, на этот раз мои клиенты заартачились. «Слишком опасно… Слишком дорого…» Я прощупал почву в Швейцарии, в Бельгии, в Голландии, даже в Лихтенштейне и в Монако… Все без толку. Всюду я слышал одно и то же: «Приходите после того, как будет снят таможенный барьер». И в конце концов я сказал себе: «Тем хуже для вас! Я оставлю это золото себе. Я выгодно помещу его и смогу уйти на покой!»

Ван Лоо понемногу оживляется, в его голосе появляется взволнованность, как у уверенного в своей правоте адвоката.

— Вы легко можете догадаться, что случилось потом, дорогая Армель! Четверо бандитов начали требовать у меня отчета. В их мире вращаются люди особого сорта. Они храбрые и ловкие, но ничего не смыслят в коммерции. И мне пришлось срочно искать себе надежное убежище. Поставьте себя на мое место! И что же? Лучше вашего уголка я не нашел ничего! Ведь мне нужно было спрятать товар и спрятаться самому! Мало того, если бы мне удалось организовать здесь небольшую компанию и встать в ее главе, я создал бы механизм, который начал бы делать деньги сам по себе… Но… но… Мне нужен был человек, который верил бы мне…

— Жан-Мари?

— Да, Жан-Мари! А сейчас он вдруг уплывает у меня из рук! Надеюсь, он поправится. К сожалению, я должен спешить, потому что знаю, что четверо моих бандюг активно ищут меня, и если они пронюхают, где я, нам всем конец! Они просто не дадут мне времени объяснить, что я работаю в общих интересах!

— Вы тоже по-своему смелый человек!

— Признаю, по отношению к вам я вел себя не так, как следовало. Но меня смутило ваше сходство с женщиной, которую я знал когда-то. Я вам почему-то сразу поверил.

— И чего вы теперь от меня хотите?

— Я хочу, чтобы вы вместо Жана-Мари рассказали про затонувший грузовик, раз уж сам он не в состоянии это сделать. Подумайте, ну кто усомнится в вашей добросовестности? Вы просто расскажете все то, что должен был рассказать Жан-Мари. Ведь нам важно одно: чтобы они выслали сюда специалистов, которые, увидев первый слиток, решат: продолжать поиски необходимо. Как только первый мешок с золотом будет извлечен на свет божий, можно считать, что операция по спасению клада началась, и нам уже делать ничего не придется. Все может произойти очень быстро. Но если вы хотите меня погубить — а заодно погубить и всех нас, потому что мы с вами теперь связаны, — что ж, тогда не предпринимайте ничего! Только Жан-Мари никогда вам этого не простит!

Вот этот последний аргумент и решил дело.

 

Глава 11

Я наивно полагала, что стоит мне заявить: «Я — Армель де Кермарек», как все станут слушать меня разинув рот и сейчас же забегают. На самом деле они разве что в лицо не обозвали меня полоумной!

— Признайтесь, вы сочинили эту историю! Немецкий грузовик на дне озера! И никто никогда о нем не слышал!.. Золотая монета! Ну, хорошо, покажите хоть ее. Ах, она у приемного сына Ронана! Вы полагаете, что он носит ее на груди как медальон? Весьма занимательно! А что это доказывает? Да-да, что? Мы охотно поверим вам, мадемуазель, но прежде чем заставить бегать все управление, следует предъявить доказательства. Пока мы располагаем только вашими словами. Да-да, ваша тетушка, которой девяносто три года, сохранила прекрасную память. Мы нисколько в этом не сомневаемся. Но согласитесь… Итак, этот парень, Жан-Мари Ле Юеде, три дня назад поступил в клинику в Лориане. Чем он болен? Вы говорите, это кессонная болезнь? И получил он ее, когда пытался самостоятельно найти то, что вы называете кладом? Хорошо, давайте позвоним в клинику. Если его рассказ совпадет с вашим, тогда, быть может, у нас появится хотя бы отправная точка. Алло? Клиника Святой Анны?

Я стараюсь передавать лишь самое главное, но это у меня плохо получается, потому что каждое слово из того разговора сидит в моей памяти как заноза. Все, абсолютно все поворачивается против меня.

— Клиника? Господин Ле Юеде не в состоянии говорить. Тяжелый случай кессонной болезни. Прогноз неутешительный… При этих словах я едва не разрыдалась прямо перед чиновником, который меня расспрашивал. Он стал меня успокаивать и извиняющимся тоном сообщил, что назначение в Мюр-де-Бретань получил совсем недавно. Раньше он жил в Орийене и еще не успел хорошенько познакомиться ни с нашими краями, ни с их обитателями. Но он проведет расследование. Ведь в конце концов событие такого масштаба, пусть и сорокалетней давности, не могло не оставить следа.

— А как по-вашему, мадемуазель, на какую сумму может потянуть это ваше сокровище? Около трехсот миллионов?

И тут я поняла, что упустила свой последний шанс. Что мне стоило сказать: миллионов тридцать или сорок! Наверняка этот человек примерно в такую сумму мог оценить размер возможного трофея. Но триста миллионов! От этой цифры на него повеяло чем-то фантастическим, чем-то из области местных легенд, населенных гномами и феями. Он бережно проводил меня до лестницы, а когда я попросила его сохранить наш разговор в тайне до возвращения Жана-Мари, он, не в силах скрыть иронии, ответил: «Будьте уверены, мадемуазель, мне и в голову не придет кому-нибудь пересказывать вашу историю!»

Ван Лоо был ошеломлен. Он правильно оценил ситуацию. Состояние Жана-Мари не слишком его беспокоило. И он и я, мы оба знали, что кессонная болезнь бывает смертельной, когда она поражает человека внезапно, подобно инфаркту, но знали и то, что она может развиваться исподволь, в виде паралича или мозговых нарушений, а раз Жан-Мари не умер сразу, то он, видимо, все-таки выкрутится, хотя и не без осложнений. А вот он, бедный Ван Лоо, рискует потерять куда больше, чем жизнь, — состояние! Ах, с какой легкостью богачи готовы забыть о собственных вожделенных мечтах, едва жизнь пожестче дернет их за поводок! Теперь Ван Лоо беспрестанно стонал: «Держать золото в руках и сделать такую глупость! Ведь я могу потерять все! Дурак, недотепа! И зачем только я вас послушал?! Это вы меня подбили!»

Эти приступы отчаяния случались с ним ежедневно и делали его почти жалким. Мне бы радоваться, но состояние Жана-Мари не располагало к веселью. Иногда отчаяние сменялось в нем яростной злобой, на которую я отвечала откровенным презрением. Тетка больше не смеет задавать мне вопросы. За нашей дуэлью искоса наблюдают и обе служанки. Когда раздался телефонный звонок и мне сообщили, что моим делом заинтересовалось Управление госимущества, я даже не почувствовала никакой радости. Просто сообщила новость Ван Лоо и с полным безразличием отправилась на очередной допрос. Со мной обращались предельно почтительно, очевидно, в память об авторитете Ронана. К тому же за своей спиной я ощущала незримую поддержку замка и маркизы… Думаю, что им доставило бы огромное удовольствие послать меня к черту.

— И все же, мадемуазель, как вы объясните, что такой решительный человек, каким был Ронан Ле Юеде, и пальцем не пошевелил, чтобы поднять на поверхность этот клад? Стоило ему только сказать! Он получил бы любую помощь!

Само собой разумеется! Они были кругом правы. Разве им объяснишь, что, владея этой тайной, Ронан чувствовал себя богаче, чем если бы держал в руках все золото мира! Золото нужно было ему не для того, чтобы тратить, а для того, чтобы было о чем мечтать. Это был его маленький праздник, его волшебная сказка. Он не спешил посвящать в тайну внука, а когда все-таки решился, обставил это посвящение торжественностью средневековой церемонии, когда дряхлый сеньор передает преемнику символ своей магической власти. Скажи я им так, они рассмеялись бы мне в лицо — как рассмеялся Ван Лоо, едва я попыталась рассказать ему, каким человеком был Ронан. «Чокнутый!» — все больше злясь, бросил он. Страх и гнев уже начали туманить его разум.

— Велика хитрость нырнуть на дно! — кипятился он. — Да дайте мне снаряжение, и я вам вытащу золотой слиток! — Часом позже он уже так не думал и предлагал нанять ныряльщика из частного агентства. — Если можно нанять телохранителя, то почему нельзя пригласить помощника для конкретного дела? А? По-моему, это не так уж глупо!

Я не сдержалась и пожала плечами.

— А назавтра, бедный дружок, сюда явятся те, от кого вы прячетесь. Мне кажется, в том мире, где пользуются услугами телохранителей, новости распространяются быстро.

Он готов был броситься на меня.

— Можно подумать, что лично вам доставит удовольствие, если я разорюсь!

— Разумеется, это доставит мне удовольствие. Но только оно будет отравлено, потому что Жану-Мари все хуже и хуже. Крошечные пузырьки газа, словно микробы, несущие в себе болезнь, собираются в его теле в островки, против которых бессильны врачи. Мне объяснили все это по-научному, но из всех объяснений я запомнила только про эти пузырьки, и в голове у меня сразу же сложилась картина словно из времен войны: хорошие пузырьки идут в атаку на плохие, но исход битвы склоняется в пользу плохих… Жан-Мари уже не может говорить и почти не может двигаться. Какое мне дело до спинного мозга и нервов, до темного царства сосудов и сдающих позиции клеток! Я хотела одного: чтобы мне вернули прежнего Жана-Мари, про которого я забыла, когда он жил рядом. Ну почему этот мерзавец должен процветать, а страдать должен невинный?!

Спать я совсем перестала.

«Какая ты стала неприятная!» — высказала мне тетка.

Но я должна была что-то придумать, чтобы заставить чиновников меня выслушать. Мне удалось на несколько часов стащить золотую монету и показать ее следователю. Монета вызвала всеобщее восхищение, ее передавали из рук в руки. Да, они готовы были признать, что Ронан получил ее из рук немецкого солдата. Но все остальное: налет на грузовик, падение в озеро и так далее, по их мнению, было не более чем романтической выдумкой. И мне пришлось признать, что, расскажи мне сейчас кто-нибудь про этот самый дукат, я ни на секунду не поверила бы, что это может быть правда. Так что же мне делать? Я должна заставить их заняться этим делом, что означает: выбить кредит, пригласить водолаза, исписать гору бумаги. А я совсем одна! Одна с человеком, который сломал мне жизнь.

Кто ищет — находит. Нашла и я. Я взяла и написала полковнику, который возглавлял Ассоциацию участников Сопротивления северного побережья. Я рассказала ему все — кроме того, что мы произвели замену партизанского золота на гангстерское. Этот грех я беру на себя. И никого это не касается, а я даже не испытываю угрызений совести. Если все пройдет, как я задумала, половина клада достанется Жану-Мари, а я буду его опекуншей или как это там называется. Что же касается Ван Лоо, то его я тоже беру на себя. И вот тогда пошли разговоры. Полковник не удержался и дал прочитать мое письмо своим обычным партнерам по бриджу: комиссару Жауану, аптекарю Геэнно и бывшему директору лицея. В тот вечер играли у полковника не слишком увлеченно. Я узнала об этом от Иветты, потому что кухарка полковника приходится ей двоюродной сестрой. Вспыхнул спор, разумеется дружеский. Все трое наперебой убеждали полковника, что письмо — не более чем плод расстроенного разума. Самое лучшее в этой стычке было то, что после нее начались бесконечные телефонные переговоры, а в таких случаях всегда найдется поблизости внимательное ухо и словоохотливый язык. Нас, конечно, считают тронутыми, но мне это совершенно безразлично. Главное, капля масла расползается все шире, а это значит, что слух проникает все глубже, впитываясь в окружающих, как влага впитывается в тонкую и нежную ткань. Я поставила небольшой эксперимент: пошла на рынок. При моем приближении все немедленно замолкали. Меня провожали взглядами. Мне даже удалось услышать, как торговка овощами говорила покупательнице: «Это она». И все равно пришлось ждать целых две недели. Две недели злобных переглядываний с Ван Лоо. Он со мной больше не разговаривает, забывает бриться и курит в столовой… Две недели ожидания и звонок в больницу. Сестра ответила: «Его состояние без изменений. Ему делают массаж и вливания. О да, он в полном сознании, только говорить не может. Слишком рано». Мне хочется закричать в трубку: «Я имею право видеть его!» Но я промолчала, чтобы никто не догадался. А потом плотину прорвало: в газете появился заголовок «Тайна озера Герледан». На четвертой странице, довольно скромно для сенсации. И сама статья более чем осторожна: «По некоторым неофициальным данным… Не исключено, что… Назначено расследование». Вот оно! Началось! Ван Лоо теперь постоянно зол. «Это вы проболтались! — кинул он мне в лицо. — Вы знаете, что меня ищут, и специально их предупредили!» Я не обращаю внимания. Делаю вид, что я его не вижу. Но при первой же возможности бегу на чердак и хватаю бинокль. Озеро живет своей мирной жизнью. Иногда, если ветер задует с запада, оно гонит по поверхности воды барашки волн. Но большую часть дня в нем просто плывет бесконечное отражение облаков и птиц. В том месте, где нависает обрыв, — никаких следов оживления. Время от времени появляется рыбак с удочкой или любитель парусного спорта, пытающийся подладить свои «крылья» к свежему весеннему ветру. Мне теперь часто звонит Мо. «Ты читала статью в „Эвенман дю жеди“? Или: „Беги покупай „Матч“, там пишут про твое озеро“. Но я не тороплюсь. В глазах всех, кто меня знает, я должна оставаться безразличной и равнодушной к поднявшейся газетной шумихе. А шумиха между тем нарастает. Какие многообещающие заголовки! „Золото на дне озера“! Разумеется, одни предположения. Но зато в каких выражениях! Они проникают прямо в сердце. „Золото… клад… миллионы“. По озерным берегам уже бродят „вольные стрелки“ от журналистики, обвешанные аппаратурой, как десантники парашютами. Все чаще трезвонит телефон. Все это страшно развлекает тетушку. Ей, разрываемой на части своими комиксами, газетами и подругами, которым позарез необходимо все знать, кажется, что она стала участницей захватывающей игры в войну. Она уже забыла, что на настоящей войне ее чуть было не расстреляли.

Однажды утром, когда первые солнечные лучи едва позолотили все вокруг, я наконец заметила их лодку — большой „Зодиак“ со множеством фигур на борту. Мне было плохо видно, что они делали. Кажется, что-то искали — наверное, красный поплавок, который мы с Жаном-Мари оставили на воде. Передвигались они медленно, можно сказать, еле ползли. Чуть позже, ближе к полудню, мне позвонил полковник и сообщил последние новости. Никто, конечно, не ожидает, что затонувший грузовик будет обнаружен с первого же погружения, но вызванный из Бреста водолаз настроен оптимистично. Постепенно берега заполнялись любопытными. На вершине смотровой площадки скопилась уже небольшая толпа, а люди все прибывали — кто в лодке, кто в баркасе, даже на байдарках. Я совсем забыла, что была суббота. Ротозеев, которым нечего делать в уик-энд, собралось предостаточно. Незадолго до обеда ко мне присоединился Ван Лоо. Он был чисто выбрит, надушен, весь лоснился и сиял — ни дать ни взять беговой скакун в день решающего заезда. Если бы не „гусиные лапки“ вокруг глаз, он был бы сейчас почти прежним Мареем…

— Дело выгорит! — шептал он мне прямо в шею. — У них настоящий водолаз.

Я отодвинулась, передавая ему бинокль. Мне было неприятно чувствовать рядом его присутствие.

— Что-то у вас недовольный вид! — сказал он.

— О нет! Вы даже не представляете себе, с каким нетерпением я ждала этой минуты!

Мы оставались на посту, пока лодка не уплыла. Нашли они что-нибудь? Ван Лоо считал, что теперь это дело нескольких часов. Он, который все эти дни метался в сомнениях и дошел до полного отчаяния, сейчас едва не смеялся надо мной, превознося смелость своей идеи. Он дошел до того, что заявил: сам Ронан одобрил бы ее! Разумеется, риск, что его сообщники слетятся на запах золота, оставался большим, но он надеялся, что сможет организовать мирную встречу и объяснить все выгоды начавшейся операции. При всей своей жадности безумцами они не были. Поэтому они сразу поймут, что с известной ловкостью легко можно будет вслед за слитками „поднять со дна“ драгоценности и прочие штучки, якобы брошенные оккупантами, спешившими избавиться от компрометировавших их доказательств неслыханных грабежей.

— Это похоже на правду, — говорил Ван Лоо. — Что такое несколько килограммов золота? Разве это груз? Нет, если уж снаряжать грузовик, то на него надо навалить побольше! Мы имеем полное право предположить, что немцы вывозили отсюда самые разнообразные вещи. Так почему бы им не отправить три-четыре машины сразу? Вы, конечно, возразите, что это уже неправдоподобно. Но ведь все, что сейчас творится на озере, — неправдоподобно! Вы только посмотрите на толпу зевак, которые так и ждут, что у них на глазах прямо сейчас вытащат клад! Как вы думаете, они удовлетворятся парой-тройкой мешочков? И если им скажут: „Все! Кроме этих мешков ничего больше нет!“ — они просто не поверят. Толпа начнет роптать: „От нас прячут истину! Отступающая армия, да еще такая дисциплинированная, не могла бежать, прихватив лишь какие-то жалкие крохи! Откуда мы знаем, может быть, там, на дне, лежат несметные сокровища, которые кое-кто желал бы приберечь лично для себя!“ Будет скандал, уж поверьте моему чутью! Я хорошо знаю, что это такое, как это начинается и как раздувается. Нет, дорогая моя Армель, нам больше нечего бояться!»

А я слушала его, как в суде слушают — о нет, не прокурора! — адвоката преступника: ради горького удовольствия еще раз убедиться, что мерзавец будет оправдан, что истина — это совсем не истина, а ложь — вовсе не ложь.

Первый мешок вытащили к вечеру. Вокруг «Зодиака» теперь плавала целая флотилия в миниатюре. То и дело лодку озаряли вспышки фотоаппаратов. Мудрым человеком был Ронан. Он предвидел всю эту кутерьму и предпочел обойтись без нее. Со своего поста я уходила переполненная отвращением и горечью разочарования. Может быть, глубинным течением мешки снесло в сторону? Я позвонила в больницу, как делала это каждый вечер, хотя знала, что звонить незачем. Незачем, ибо Жан-Мари навсегда останется инвалидом. И все-таки я не могла не пожелать спокойной ночи тому, кто отныне осужден на вечную ночь! Проглотила несколько таблеток гарденала, чтобы забыть обо всем хотя бы до утра!

Только что подняли самый легкий мешок. Тот самый, в котором были два слитка и моя монета. Во всяком случае, я так думаю, потому что из-за пасмурной погоды видимость была плохая. Но я ясно видела, как трое мужчин на борту «Зодиака», наклонившись над ладонью того, кто сидел, рассматривали что-то, видимо, показавшееся им интересным. Вскоре один из них выпрямился и стал махать руками кому-то на берегу. Затем лодка забрала водолаза и заскользила в сторону плотины. Хорошо, что рядом со мной не было Ван Лоо, иначе мне пришлось бы нелегко. Он сейчас же догадался бы, что я кое-что от него утаила. А то, что было хорошо для меня, ему могло сулить одни неприятности. И это еще мягко сказано. Если я не ошиблась, мне скоро позвонят. Ван Лоо, у которого нюх, как у немецкой овчарки, все это время слонялся поблизости от кабинета, изобретая самые нелепые предлоги. Наконец телефон зазвонил. Незнакомый голос. На заднем фоне слышны обрывки какого-то оживленного разговора. Приказ: «Закройте дверь, Мареско! Ничего не слышно».

И наконец размеренное сопение в трубке. Так дышит человек, подыскивая слова для начала важного разговора.

— Мадемуазель де Кермарек?

— Я у телефона.

— В деле, о котором вам известно, появились новости.

Резкий толчок в сердце. Мне известно только об одном деле. Если есть новости, значит…

— Нашему водолазу попало в руки нечто интересное. Нечто очень интересное!

— Слитки?

— О, не это главное. Нет, не слитки. Кое-что гораздо интереснее. Я ожидаю приезда дивизионного комиссара из Ренна. Скажите, мы можем прийти в замок, скажем, после половины одиннадцатого?

— Когда вам будет угодно!

— Спасибо. У вас ведь живет постоялец?

— Да. Господин Ван Лоо.

— Мы хотели бы встретиться и с ним тоже. Не могли бы вы взять на себя труд предупредить его?

— Сейчас же предупрежу. Скажите, а что, случилось что-нибудь серьезное?

Это слово ему не нравится. Он мешкает с ответом.

— Может быть, не столько серьезное, сколько занятное. До скорой встречи, мадемуазель.

Уф! Скоро бомба взорвется. Я так волнуюсь, что даже не могу положить трубку на рычаг. Зову Ван Лоо. Он неподалеку. Он ждал, что его позовут, и уже готовился давать объяснения.

— Вы понимаете, мадемуазель, о чем они меня будут спрашивать. В какой степени меня касается находка слитков. Вы должны будете ответить, что мы задумали основать фирму по организации прогулок на катерах и что я намереваюсь стать ее спонсором. Вот почему я финансировал ваши первые поиски. Последний пункт вы должны подчеркнуть особо. Кроме этого, я не играю в данной истории никакой роли. Это ваши слитки — вот что должно быть абсолютно ясно. А наши будущие планы их совершенно не касаются.

Я кивала головой, пока он говорил, а про себя повторяла: «Пой, ласточка, пой…»

Времени только-только переодеться, усадить тетю посреди ее «хозяйства» и позвонить в больницу.

— Ночь прошла хорошо. Не беспокойтесь.

— Скажите ему, что я его целую, что я стараюсь для него…

Обычные банальности — слабые искорки любви. Пылающее пламя мне уже не по возрасту. Когда я думаю, в чем мне было отказано… Но ничего, скоро все переменится.

Пришли двое: комиссар и с ним еще один — неопределенного возраста, лысый, одетый в покупной костюм и с повадками бухгалтера. Но комиссар, похоже, относится к нему с подчеркнутым почтением. Знакомимся. Ван Лоо изображает любезность. Мсье инспектор то, мсье инспектор се… Можно подумать, что это он организовал встречу.

— Мы нашли затонувшее золото, — начинает инспектор. — Ваше заявление оказалось правдивым и точным. Водолаз заметил еще несколько мешков, которые будут подняты сегодня. Но нас несколько удивила относительная свежесть упаковки. Не похоже, чтобы эти мешки слишком пострадали от столь длительного пребывания под водой.

Комиссар открывает свой атташе-кейс и извлекает из него кусочек материала.

— Обратите внимание! — говорит он. — Ткань явно выкроена из немецкой армейской шинели. Следовательно, слиток, завернутый в нее, того же происхождения.

И он кладет на стол небольшой золотой брусок красивого желтого цвета.

— Я, конечно, знаю, — продолжает он, — что золото не подвержено коррозии, но этот металл кажется абсолютно новым. Это совершенно невероятно.

— Вода в здешнем озере удивительной чистоты! — с поразительным апломбом объявляет Ван Лоо.

Сейчас, видя, как он ведет себя в присутствии двух официальных лиц, уж наверное не лишенных опыта, я вдруг понимаю, что он способен заморозить голову кому угодно. Он кажется непринужденным, располагающим, уверенным в себе и компетентным. И всем вдруг становится очевидно, что вода в нашем озере действительно обладает абсолютно уникальными качествами. Не исключено даже, что она целебная.

— Но мы нашли не только золото, — говорит инспектор. — В одном из мешочков оказалось два слитка и монета, очевидно украденная офицером, отвечавшим за отправку груза, в последний момент. Это не простая монета. Коллекционный экземпляр, который стоит по меньшей мере столько же, сколько вот этот слиток. — И он выкладывает блестящую монету, на одной из сторон которой отчеканен мужской профиль. — Это турецкая монета, — сообщает он. — Посмотрите, на ней изображен Кемаль Ататюрк.

— Можно взглянуть? — светским тоном любопытствует Ван Лоо.

— Конечно, прошу вас.

И вот тогда случилось то, чего я не забуду никогда. У Ван Лоо затряслись руки. Он торопливо бросил монету обратно на стол.

— Не правда ли, очень красива? — не спрашивает, а утверждает инспектор. — И как будто только что из-под пресса. Она и в самом деле еще не успела много послужить. Вы обратили внимание на дату? 1970 год.

Он дружелюбно улыбается. Ван Лоо бледен. У меня ощущение, что сейчас он упадет в обморок. Побелевший кончик носа, бескровные щеки. Точь-в-точь дохлый цыпленок.

— Вы заявили, — вступает лысый, — что золото затонуло в 1944 году. Следовательно, если в кладе имелись монеты, они должны датироваться еще десятью-пятнадцатью годами раньше. А вот эта, поднятая нами со дна монета отчеканена в 1970 году. Мы столкнулись с проблемой, которая собственно и привела нас сюда. Может быть, у вас имеется какое-нибудь объяснение? Потому что мы со своей стороны можем объяснить эту несообразность одним-единственным образом: поднятое нами золото вовсе не было затоплено немцами. Вы его украли.

Гробовое молчание. Гости поднимаются со своих мест. Инспектор кланяется мне и обращается к Ван Лоо:

— Само собой разумеется, вы, мсье Ван Лоо, остаетесь в нашем полном распоряжении.

Ван Лоо склоняет голову. До него дошел наконец масштаб катастрофы. И тем не менее он делает попытку открыть перед посетителями дверь. Он уже беднее последнего нищего, но еще держит фасон. И вот он смотрит на меня. Он понимает, что во всем виновата я, только пока не знает, как мне это удалось. Монета, много лет назад подаренная мне консулом, которого страшно заинтересовали мои работы, стала моим секретным оружием. По твоей милости, Франсуа, я потеряла все. Теперь ты потеряешь все по моей милости! Но я еще не до конца с тобой расквиталась!

 

Глава 12

Вот и снова День всех святых. Ровно год назад мы хоронили Ронана. Сколько всего произошло с тех пор! Больше нет в живых тети. Жан-Мари превратился… нет, я не могу выговорить, во что он превратился. Я осталась одна в замке, словно мумия внутри пирамиды. Иногда забежит Мари-Анн, что-нибудь постирает или зашьет. Вечером звонит Иветта, спрашивает, не нужно ли чего. А что мне может быть нужно, если у меня есть Жан-Мари? Случись что-нибудь со мной, останется эта тетрадь. Пусть тогда все узнают. Я ведь уже далеко не молода. Я могу серьезно заболеть. Но Жана-Мари я не оставлю. Когда собака или кошка теряет хозяина, ее сдают в питомник. А куда деть беспомощного инвалида? Он ведь как большой ребенок: его нужно купать, кормить, заниматься с ним каждую минуту, а главное — с ним нужно разговаривать, потому что хоть сам он не может сказать ни слова, но понимает все. К несчастью, паралич не затронул ни его мозга, ни глаз — они постоянно следят за мной, задают мне вопросы и отвечают на мои, ни на минуту не засыпают, даже когда он их закрывает, потому что при малейшем шуме они сразу же открываются. Как ему, живущему, словно личинка в своем коконе, удается быть всегда начеку? Мы теперь спаяны воедино, ведь он живет мной и больше всего на свете боится меня потерять. Наше существование, как я его понимаю, даже не понимаю, а чувствую, сродни состоянию, в котором пребывают будущая мать и ее еще не рожденное дитя. У них все общее. Так и у нас теперь все — общее. Даже молчание, когда он прислушивается к шороху моих шагов в соседней комнате. А я, засыпая, ловлю звук его дыхания. Мы вместе! Раньше я думала, что быть вместе — значит быть рядом. Ничего подобного! Вместе — это когда сердце одного бьется в груди другого. Я сделала это открытие только сейчас, когда мне почти шестьдесят, а Жан-Мари скоро отпразднует — если только уместно употреблять это слово — свою сорок третью годовщину. Мы с ним как старики, которые наконец открыли для себя то, что обычно переживают в молодости, и то, в чем нам было отказано. Мы слишком долго были сиротами счастья, и сейчас нам и горе — в радость. Я встаю около десяти часов и вижу, что его глаза тоже проснулись. Я говорю ему «доброе утро», и его глаза отвечают мне. Их взгляд прикован ко мне. Я знаю, что перестала быть женщиной, как Жан-Мари — уже не мужчина. Он может спокойно смотреть, как я одеваюсь. Меня это не смущает. Точно так же без тени смущения я занимаюсь его утренним туалетом. Скажу даже больше: именно в эти минуты между нами происходит обмен самым чистым и нежным, что есть в нашей любви. Нет, не совсем так. Самое волнующее ощущение полноты бытия я переживаю, когда брею его. Почему это лицо, которое больше не умеет улыбаться, лицо, навеки скованное льдом паралича, так быстро зарастает густым, жестким, блестящим волосом, навевающим мысли о здоровом животном? Но я научилась так ловко управляться с бритвой, что ее лезвие скользит почти беззвучно. Я тихонько соскребаю щетину, а сама шепчу ему на ушко: «Тебе не будет больно». Слегка оттягиваю нос: в одну сторону, потом в другую — и нарочно напускаю на себя недовольный вид: «Все заросло! Если за тобой не следить, у тебя из ноздрей вырастут еще одни усы!» Его глаза улыбаются, а когда я наконец промокну ему лицо горячей влажной салфеткой, он обязательно закроет веки. Я знаю почему. Он ждет, что сейчас я прикоснусь к ним губами: сначала к одному, а потом к другому, и всегда в одном и том же порядке. Тогда он вздохнет, и это будет значить, что ему хорошо, что этот мешок костей и мышц, служащий ему телом, обрел удобство. Вопреки всему я продолжаю ждать. Если бы он хотя бы попытался пошевелить губами! Как будто хочет сказать: «Спасибо». Нет, врач предупредил меня, что надеяться не на что. Теперь, когда он вымыт и переодет в свежую, приятно пахнущую пижаму, я придвигаю его кровать к своей и перекатываю его с одной на другую. Поначалу это было трудно, но я научилась. И чему я только не научилась! Я, например, знаю, что он любит лежать в моей постели, еще хранящей тепло моего тела. Он столько лет прожил рядом со мной, как какой-нибудь сосед, и никогда не видел теплоты ни от кого, кроме своего деда! Ох, стоит мне вспомнить о Ронане, как следом на меня обрушиваются и остальные воспоминания. Они как колючки, на которых я каждый раз оставляю свою кожу. Ну почему я всю жизнь была для него чужой сварливой теткой, эгоисткой, привыкшей только поучать, командовать и запрещать! «Нельзя!.. Ты не должен… Так не делают… Извинись!» Тетушка с готовностью подхватывала эстафету: «Попроси прощения!» А то и вовсе: «Вытри ноги!» или «Высморкайся». Он вырос под этим всевидящим оком, вечно слыша одни упреки и порицания, словно вечно должен был в чем-то оправдываться. Да, случались и стычки. Начинал их Ронан. «Господи, — кричал он, — да дайте вы ему жить спокойно!» Я хорошо помню наши споры, которые нередко переходили в ссору. Ронан тогда клал Жану-Мари руку на плечо или обнимал его за шею и говорил: «Пойдем, малыш. Поедим у себя». Он частенько критиковал то, что ели мы с теткой, наши излюбленные блюда: салаты, молочное, овощное пюре, запеканки, флан… «В его-то возрасте! — сокрушался он. — Вы его кормите, как кисейную барышню. А ему нужен кусок хорошего мяса!» И уводил Жана-Мари в свой домишко, где жарил на решетке бифштексы, поливая их чесночно-луковым соусом. Из-за запахов мы не могли выйти в парк… Бедный мой мальчик, сама не знаю, чему я улыбаюсь, вспоминая такую ерунду… Мне просто нравится думать, что, несмотря на наши мелкие стычки, ты быстро рос и был хорошим мальчиком: послушным, приветливым, отзывчивым. Лишь сейчас я поняла, как много потеряла. Мне только теперь стало ясно, что значит иметь ребенка. Слишком поздно. Врач сказал, что вряд ли нам удастся его спасти. Я сознаю, что не должна обращаться с ним, как с грудным младенцем. Я, например, часто ловлю себя на том, что разговариваю с ним, как с несмышленышем. Конечно, я не тычу пальцем в тарелку и не лопочу ему «ням-ням»! Но иногда, помешивая в тарелке ложкой, я не могу сдержать нежной улыбки: «Кто сейчас будет кушать вкусную тапиоку?» Я себя одергиваю. Ты не забыла, сколько ему лет? А мне все равно. Нас никто не видит. И я изобретаю словечки и нахожу новые интонации, которые всегда казались мне такими глупыми, когда я слышала их от других. А иногда я замираю на месте посреди комнаты, потому что меня внезапно охватывает изумление. Он — мой! Как потерявшийся котенок, в котором все-все было моим и больше ничьим: от мяуканья до манеры тереться о мои ноги. Вся его жизнь! Вся! Жан-Мари — тот же котенок, только он не умеет даже мяукать. Зато он дышит, и уже этим обязан мне. Он смотрит на меня с бесконечной благодарностью во взоре, и этим он тоже обязан мне. Он превратился в неподвижную массу — тоже из-за меня. Если бы я сумела отговорить его от затеи с золотом, если бы он не растратил себя в его поисках, он был бы сейчас нормальным мужчиной. Но я дала себе слово, что эта тетрадь будет моим зеркалом, а потому признаюсь: я ни о чем не жалею. Я хорошо помню себя в том возрасте, когда горишь желанием целиком посвятить себя какому-нибудь великому делу или огромной любви. Жизнь сломала, искорежила меня, и мне не оставалось ничего другого, кроме как запереться в замковой башне, словно сказочная принцесса, и рисовать часы. Я чувствовала себя никому не, нужной и во всем изверившейся. К счастью, Жан-Мари — тот самый Жан-Мари, который все эти годы жил рядом со мной, хоть я и старалась его не замечать, — превратился в эту беспомощную недвижимую куклу и тем самым вернул мне жизнь. Ценой своей. Я нужна ему так же, как он нужен мне. Я повторяю это снова и снова. И когда я проникаюсь простой этой истиной, тогда могу говорить с ним, как со спутником жизни, а не как с маленьким ребенком.

Вот почему я должна ему рассказать. Рассказать все.

Я испугалась и закрыла тетрадь. С того дня, когда я приняла решение рассказать ему все — это было около недели тому назад, — страх не отпускает меня. И все, что я уже написала, — это только разбег, способ набраться храбрости. Я так боюсь потерять его! Потерять его? Разве он может убежать? И все-таки это так: я могу его потерять. Стоит ему закрыть глаза или просто посмотреть на меня так, словно он меня не видит, как он будет уже не со мной. Он останется совсем один, хотя я по-прежнему буду рядом, а я — я тоже останусь одна, хотя рядом будет он. Связь между нами прервется. Никакие слова больше не будут нужны. Я уже знаю, как начну. «Жан-Мари, я должна кое-что тебе рассказать. Что-то очень важное. Тебе говорили, что ты родился где-то далеко, что тебя вытащили из-под обломков разбомбленного поезда. Это неправда. Ты родился здесь, в голубой комнате, той самой, что мы называем Залом коннетабля, когда начинается туристский сезон. Твоей матерью была я. Мальчик мой, я и сейчас твоя мать…» Я знаю, что для него это признание будет ужасным. Но что же делать? Или он примет меня, или оттолкнет. А может быть, он ничего не поймет? Ведь никто не знает, может ли он связно мыслить, а такой шок и от нормального человека требует напряжения всех умственных сил. Кто знает, быть может, я только добавлю к своим страданиям еще одну боль? Хорошо бы посоветоваться с доктором Мургом, но тогда мне и ему придется рассказать правду. Нет, это выше моих сил. И у меня вовсе нет желания рыться в прошлом, хотя то, что терзает меня сегодня, — логическое продолжение этого самого прошлого. В городке, конечно, есть кюре, но он уже совсем старый и к тому же известен своими правыми взглядами — он ничего не поймет. К тому же как бы я ни старалась облечь свой рассказ в самую обтекаемую форму — я имею в виду наименее позорную, — мне не избежать вопроса, который возникает сам собой. «А отец? Кто отец?» Даже Жан-Мари задаст его себе. И если он еще не утратил способности рассуждать, наверняка он сообразит не сразу, а будет долгими часами думать об этом и строить мучительные догадки. Вот почему я сама должна ответить на этот вопрос, но только где мне взять силы, чтобы произнести: «Твой отец — Ван Лоо». Здесь и вовсе начинается какой-то абсурд. Во-первых, он не знает, что Ван Лоо больше нет в живых. Его тело нашли в парке. В руке он еще сжимал револьвер. Следствие установило, что он покончил с собой, не видя другого выхода из тупика, в который попал. Впрочем, не это важно! Объяснить причины его смерти — уже нелегкий труд, но еще труднее заставить Жана-Мари поверить, что я — чопорная старая дева — могла быть, не побоюсь слова, любовницей этого развратника! Этого преступника! Что он подумает? Днем, значит, она прилежно рисует часы, а по ночам предается похоти? Никогда! Вот почему мне кажется, что я должна начать с самого начала и рассказать все по порядку, как если бы писала роман. Мы не можем беседовать, поэтому я просто прочитаю ему страницы своего дневника. Я вовсе не собираюсь сочинять себе оправдательную речь. Я изложу факты. И начну это завтра.

Мой отец, Оливье де Кермарек, был адвокатом в Туре. В Кильмер мы приезжали на летние каникулы. Отец Франсуа — Пьер Марей де Галар — был биржевым маклером в Париже. Он купил в Жослене роскошное имение, поэтому мы с Франсуа часто встречались. Наши семьи поддерживали между собой отношения. Я в ту пору была еще совсем девочкой. Когда началась война, мне было четырнадцать лет. Я жила в пансионе Сен-Венсан де Поль, в Париже. Господин Марей по просьбе моих родителей опекал меня и по воскресеньям забирал к себе домой. Человек он был страшно занятой и даже в выходные редко оставался дома. Его жена вела бурную светскую жизнь и домоседкой тоже не была.

Большую часть времени мною занимался Франсуа. Он и тогда уже был тем, кем стал впоследствии, но я была слишком глупа и наивна, чтобы это понимать, а потому он вызывал во мне восхищение. Жизнь он вел развратную. Был богат, ленив, свободен и легко обводил родителей вокруг пальца. К восемнадцати годам он успел превратиться в избалованного щеголя, игрока и волокиту. Однажды в дождливый день, когда ему было нечем заняться, он просто так, от скуки, овладел мной. Я настолько ничего не понимала в этих вещах, что у меня и мысли не мелькнуло о возможных последствиях, а он к тому же имел наглость заявить, что любит меня. Страна переживала смуту поражения. Когда я поняла, что беременна, я никому не посмела признаться. Да и дома-то у меня уже не было. Наш дом разбомбили. Отец отправил нас с матерью в Кильмер, надеясь, что война не достанет нас в такой глуши. Какая ошибка! Вихрь всеобщего исхода завертел нас, и мы оказались в Анжере. Именно там, на постоялом дворе, который располагался на берегу Луары, мать обнаружила мое состояние. Я так и не узнала, что именно порешили они с теткой. Ясно, что я стала для них хуже прокаженной, хуже чумной. В грузовике булочника из Мюр-де-Бретани за мной приехал Ронан. Моя мать заболела, и уже больная попыталась встретиться с отцом, который временно обосновался в Сен-Пьер-де-Кор. Там и случилось несчастье. В этом городе была крупная сортировочная станция. Ее разбомбили, а заодно взлетели на воздух и все окрестные дома.

Только что перечитала написанное. Будет ли это интересно Жану-Мари? Я и сама не совсем уверена в том, о чем рассказываю, потому что после Анжера моя жизнь совершенно перевернулась. После всех свалившихся на меня несчастий у меня начались преждевременные роды, и я, довольно мучительно, родила мальчика, которого ты хорошо знаешь, потому что этот мальчик — ты сам. Об отце не было и речи. Франсуа как в воду канул. Если бы я попыталась сообщить об этом неожиданном ребенке его родителям, они мне просто не поверили бы. А потом страну потрясали такие ужасные события, перевернувшие вверх дном все, что можно, что личные невзгоды на этом фоне как-то стирались. Мать-одиночка, как это называлось тогда, однозначно могла быть только проституткой! От моей родной семьи в живых не осталось никого. Я была буквально раздавлена и не в состоянии была принять ни малейшего решения. Больше всего мне хотелось умереть. До Франции мне не было никакого дела. Меня волновало совсем другое: этот отвратительный ребенок, который был мне совершенно не нужен, потому что ежедневно и еженощно он напоминал мне о моей вине. Его рвало, от него плохо пахло, я понятия не имела, что с ним делать, и ненавидела его всеми силами. Правду так правду! Если бы не дедушка Ле Юеде, я бросила бы тебя где-нибудь, потому что убить тебя мне не хватило бы смелости. Но он был рядом, дедушка Ле Юеде, святой человек! В замке он служил управляющим — то есть был человеком, отвечавшим за все и всегда во всем находившим порядок. Его собственный сын, моряк, плавал на морском охотнике. Он давно развелся и не имел от сына никаких вестей. Уже много позже мы узнали, что его корабль сгинул где-то возле Дакара. Ты не можешь себе представить, какой радостью для Ронана стал мой младенец! Он ведь был страшно одинок, а тут вдруг нашлось существо еще более одинокое, чем он. И он стал мамой, папой и дедушкой одновременно малышу, явившемуся в мир, на глазах гибнущий в чудовищном Апокалипсисе, вообразить который не хватит никакой фантазии. Это он сочинил историю про беженцев и про поезд. В Ренне на вокзале действительно разбомбили поезд, так что появление якобы спасенного потерявшегося ребенка выглядело более чем правдоподобно. И уж совсем ничего удивительного не было в том, что ребенка взял себе именно Ронан — он и раньше хлопотал вокруг беженцев, без конца помогал и пристраивал людей, лишившихся крова и имущества. Но не зря же в его жилах текла ирландская кровь! Разве мог он довольствоваться одной скучной достоверностью? И он расцветил историю всякими живописными подробностями, а заодно и изменил возраст ребенка. Он взял на себя все хлопоты по усыновлению и сделал так, чтобы ребенок остался рядом со мной. А как он помог мне! Он стал единственной моей поддержкой, он буквально вытащил меня из отчаяния. Он вселил меня к тетке, которая поначалу косилась на меня, как на непрошеную гостью. Он настоял, чтобы я стала твоей крестной, когда мы на всякий случай окрестили тебя. И пусть никто не знал, откуда ты взялся, но с того дня, как меня назвали твоей крестной матерью, я стала тем, кем не могла быть раньше, — уважаемой особой, перенесшей большое личное горе. Я была слишком молода, чтобы иметь прошлое, и потому в глазах людей оно связывалось с именем Кермареков вообще и с несчастными Кермареками из Тура в частности. Каждый понимал, почему я всегда одевалась исключительно в черное. То, что я добровольно как бы ушла в тень, стушевалась, воспринималось здесь с одобрением. Понемногу я завоевала уважение и доверие тетки. На самом деле ей, болтливой, как и большинство провинциальных дам, просто некому больше было жаловаться на несварение желудка, на мигрени, на варикоз и вообще на свое ужасное здоровье, с которым она таки ухитрилась дотянуть до девяноста четырех лет! А ты рос, и чем меньше ты походил на того ободранного кролика, которого, к моему ужасу, вынули из моего собственного живота, чем яснее проступали на твоем лице нормальные человеческие черты, тем чаще я ловила себя на том, что вижу в них черты того, другого. О, это всегда было смутно и неопределенно. По блеску глаз, по пряди волос, по выражению губ, по другим таким же неясным приметам я узнавала его. Как это терзало меня! «А вот и я! Ку-ку! Я — твой сын, хочешь ты этого или нет!» Да, конечно, сейчас времена изменились. Но тогда! Чтобы дочь Кермареков в разгар войны принесла в подоле! Родила неизвестно от кого! Это было чудовищно! Если бы на меня напал насильник, это еще кое-как могло бы меня оправдать, хотя и в этом случае на меня неизбежно ложилась некая смутная вина. И потом, я ведь оставила тебя при себе! Но вот уж чему никто бы не поверил, так это тому, что при всем моем воспитании я оказалась такой наивной и глупой! Ведь тогда не было ни противозачаточных таблеток, ни прочего! Да, один-единственный раз, застигнутая врасплох, я стала любовницей Франсуа, но этого раза хватило, чтобы вся моя жизнь пошла наперекосяк! Это было слишком несправедливо. А ты рос, мой маленький Жан-Мари, и вместе с тобой росла несправедливость. Ты только вдумайся! Даже если бы судьба снова свела нас с Франсуа, чем я доказала бы ему, что этот ребенок — его? А время шло, и вместе с ним улетучивался неверный шанс, что когда-нибудь он женится на мне. Да даже если бы он этого и захотел, я все равно ему бы отказала. Дело в том, что до меня уже дошли о нем некоторые слухи. Семья Марей де Галар все еще владела имением в Жослене и поддерживала тесные связи с какими-то дальними родственниками моей тетки. У них это вообще принято — дружить с многочисленными двоюродными и троюродными братьями и сестрами. Они пишут друг другу письма, перезваниваются и заодно сплетничают друг о друге. Мимоходом и я как-то узнала, что, говорят, сын Мареев ступил на плохую дорожку. Первые разговоры об этом пошли году в сорок седьмом или сорок восьмом. Шептали, что его поймали на мошенничестве, потом, что его выслали за границу. Еще позже пронесся слух, что он был замешан в какой-то краже… Для меня все эти пересуды были слаще меда. Я тщательно заносила в тетрадь (у меня всегда была мания вести дневник) все, что узнавала порочащего о Франсуа. Правда, это были всего лишь слухи. Для чего я этим занималась? Меня сжигало изнутри страстное желание — отомстить! Не мне одной расплачиваться! Если я молилась — это случалось нечасто, — я просила Бога об одной милости: чтобы на моем пути снова возник Франсуа. Остальное я брала на себя. Через некоторое время я завела специальную картотеку, куда складывала газетные статьи о загадочных преступлениях, если в них описывались приметы злоумышленника, более или менее напоминавшие Франсуа. Разумеется, это не мог быть он — он был слишком ловок! — но мне приносило облегчение думать, что он совершил очередное преступление, принял участие в очередном налете. Он стал моим Фантомасом, моим Джеком Потрошителем. Мысли о нем не давали мне уснуть, и тогда я повторяла себе, что у меня имеется его заложник — его сын. Да, ты прав, я вела себя, как безумная, но бывают случаи, когда только безумие помогает выжить — наподобие кокаина. Будь я хорошей матерью, я бы заставила тебя учиться вместо того, чтобы превращать тебя в слугу в замке. Но записать ребенка в коллеж значило проговориться. Я, Армель де Кермарек, буду краснеть перед каким-нибудь особенно дотошным директором? Лучше уж пусть он будет здесь, рядом. Ронан, который сам был самоучкой, многому научил тебя. И еще я говорила себе: «Сын Франсуа и так во всем разберется!» Да, для меня ты всегда был сыном Франсуа. Мне было необходимо воздвигнуть между мной и тобой барьер. Ронан, надо отдать ему справедливость, не меньше моего ненавидел того, кого всегда называл не иначе как «этот прохвост». У него всегда был под рукой его партизанский револьвер, и, показывая его мне, он повторял: «Там всего один патрон, но ему хватит!» Понимаешь, малыш, то, что мы с Ронаном замышляли без твоего ведома, была не просто месть — это была вендетта. Еще в партизанах Ронан познакомился с одним парнем — Жозефом Ле Моалем, который в 1950 году поступил на службу в полицию. Он постепенно преодолел все полагающиеся ступеньки и в конце концов стал дивизионным комиссаром в Лориане. Вот с его помощью Ронан и следил за преступной карьерой Франсуа. «Милорду» всегда удавалось выйти сухим из воды, и хотя он был на примете в полиции, поймать с поличным его так и не могли. За его передвижениями следили, как отслеживают в лесу меченую рысь. Большую часть времени он проводил на юге, мотаясь между Ниццей и Марселем. Предполагали, что он занимается торговлей наркотиками. Он имел долю и в других делах, связанных с гангстерами, но всегда умел остаться в стороне — вечно подозреваемый и ни разу не пойманный. А мы оба уже старели, а ты, Жан-Мари, почтительно называл меня «крестной» и жил без проблем, сегодняшним днем: полукрестьянин, полумажордом. Ронан начинал сдавать, и ты все чаще заменял его. Ронан замечал, что я часто впадаю в отчаяние, и тогда говорил: «Нужно уметь ждать. Неизбежно настанет день, когда он допустит неосторожность и будет вынужден искать укромный угол. И тогда он вспомнит про Мюр-де-Бретань, где никому не придет в голову его искать». Увы, мой славный, мой отважный Ронан умер. Я на какое-то время совершенно растерялась. Мне казалось, вместе с ним умрет и мое мщение. Но он оставил тебе тайну клада. И тогда я, как последняя эгоистка, ухватилась за эту идею. Я подумала, что с такими деньгами смогу наконец настичь мерзавца. Как? Этого я пока не знала. Мне было ясно одно: с твоей помощью я сумею завладеть золотом. И тебе пришлось снова и снова нырять, рисковать своей жизнью, искать и искать эти проклятые слитки. Бедный мой мальчик, признаюсь тебе, что твоя жизнь тогда мало заботила меня. Твоя жизнь! Я поставила ее на карту против богатства, против огромного богатства! Я отдалась безумным мечтам. На эти деньги я уже мысленно нанимала убийцу, который наконец поставит точку в истории моих кошмаров, моего безумия, ибо оно сжирало меня, как рак. Да, я прочту тебе все, что написала, потому что пора уже тебе узнать, что я люблю тебя, что я любила тебя всегда, даже тогда, когда готова была принести тебя в жертву. Я решила пойти до конца и сделаю это. Честь, достоинство, долг… Это всего лишь слова. Но то, чего я никогда не могла простить твоему отцу, — это то, что он принял меня за дуру.

Вот и свершилось. Я прочитала тебе все. Ты даже не вздрогнул. Мне почему-то кажется, будь ты в состоянии, ты начал бы зевать. Действительно, зачем тебе все это — мои подлости, моя ненависть, моя одержимость? Я просто упрямая старая зануда. Ты сейчас где-то далеко. Ты не здесь. Но ты ведь не знаешь всего! И если я скажу тебе это, то, может быть, дрогнет и твое окостеневшее тело, ставшее бесчувственней мраморной статуи! Все вокруг считают, что Марей де Галар по кличке «Милорд» покончил с собой, поняв, что ему не выкрутиться. Ничего подобного. Это я его казнила. Трезво и спокойно. Из револьвера Ронана. Он был прав, Ронан. Одного патрона хватило.

А нам предстояло жить. Плохо ли, хорошо ли, но — жить. Вместе, рядом. Прости меня, родной. Кажется, я сожгла твою кашу.

 

Le Bonsaï (1990)

Перевод с французского В. Румянцева

 

Глава 1

Комиссар полиции Андре Кларье остановился перед решеткой изгороди.

Это, выходит, и есть клиника Кэррингтона: цепочка невысоких зданий, приставленных друг к другу, подобно костяшкам домино, и зажатых почти со всех сторон деревьями парка, уходящего куда-то далеко вглубь. Перед главным входом отлаженная суета людей в белых халатах. Кое-где над плоскими крышами полощутся американский и французский флаги. Во всем ощущается порядок и деловитость. Как же объяснить тогда появление анонимных писем? «Go home! Убирайтесь вон отсюда! Как-нибудь умрем без вашей помощи!..» Вчера в Кане, напутствуя его в дорогу, дивизионный бригадир сказал ему:

— Андре, вы, должно быть, ломаете себе голову над тем, что могут означать слова «как-нибудь умрем без вашей помощи», так позвольте мне объяснить. Смысл их примерно таков: «Мы не нуждаемся ни в вашей клинике, ни в благодеяниях, ни в подачках. Центр по борьбе с болью точно такая же морилка, как и все прочие больницы». Ну и тому подобное. Ухватываете? А у Кэррингтона, надо сказать, уникальное лечебное учреждение, где благодаря передовым методам и технологиям больных избавляют от боли, неизбежной при ряде неизлечимых болезней, в том числе некоторых разновидностей рака. Основная цель тамошних врачей — позволить обреченным на смерть людям достойно уйти из жизни. Я, разумеется, утрирую, но доктор Аргу, управляющий клиникой, объяснит вам все это гораздо лучше меня. Мне хочется лишь подчеркнуть, что речь идет вовсе не об обычном госпитале, диспансере или какой-нибудь заурядной больнице, ничего подобного. А главное, не надо думать, что там непременно практикуют эвтаназию. Но люди есть люди, и слухи ходят самые нелепые. И как нетрудно догадаться, и в газетах о клинике пишут всякие гадости. Чего только не напридумывали! Что принимают туда одних лишь толстосумов… что работает в основном американский персонал… что одним клиентам устраивают смерть по высшему разряду, а другим, победнее, как придется!

— А это неправда? — не удержался от вопроса Кларье.

— Да что вы, нет, конечно! Например, если кто и есть там из американцев, то лишь сам Уильям Кэррингтон да его дочка. Иными словами, буквально: раз, два и обчелся! Впрочем, доктор Аргу ждет вас, он вам все подробно и расскажет. Ему бы очень хотелось остановить развернувшуюся в последнее время кампанию шельмования сотрудников клиники, особенно в нынешней ситуации. Вы можете закурить, комиссар, если хотите. Мы ведь с вами одни! Да, чуть не забыл, доктор Аргу вроде как будущий нобелевский лауреат! Так что вы поаккуратнее с ним!

— Я тут, смотрю, весь город разукрашен, это что, по случаю очередной годовщины высадки союзных войск?

— Разумеется. И должен вам сказать, что Шестое июня здесь отмечается как нигде громогласно. Байе — это вообще место историческое, в этом отношении с ним никто тягаться не может.

— Понятно. Автобусов полно с туристами. Ветераны войны, видимо?

— Да. Настоящее паломничество. Но вам забронирован номер в гостинице «Софитель». Иначе пришлось бы спать под открытым небом. Однако спокойную жизнь обещать не могу, американцев, сами видели, понаехало полным-полно, а они народ беспокойный.

Дивизионный комиссар поднялся и, по-дружески подхватив Кларье под руку, заговорил более конфиденциальным тоном:

— Тебе дается карт бланш, если какие трудности, обращайся прямо ко мне. Совместная работа напомнит нам времена учебы в Школе полиции. Да, знаешь, хочу сразу тебя предупредить, дело — далеко не подарок… И повторю еще раз, не жми особенно. Кэррингтон — важная особа. Походи туда-сюда. Осмотрись хорошенько. Покумекай что к чему, а после обо всем заслуживающем внимания мне доложишь. Мне крайне важно узнать твое первое впечатление.

— А что он из себя представляет, этот доктор Аргу?

— Увидишь. Все увидишь на месте. Он тебя ждет.

— А кому адресовались анонимные письма?

— Кэррингтону, разумеется! Бедняга расстроен и взбешен. Немудрено, столько миллионов бухнуть на этот центр, и на тебе!

Уже взявшись за ручку двери, чтобы уйти, комиссар Кларье остановился и со вздохом протянул:

— Ох, что-то мне это не по душе!

— А мне? Думаешь, я в восторге? — И погромче для дежурного полицейского: — Удачи вам, господин комиссар! Мы на вас рассчитываем.

Подойдя к воротам, Кларье позвонил, вызвав вахтера клиники. Из дежурного помещения вышел однорукий мужчина, впустил гостя и повел его по длинной аллее к лечебному центру. Обычно по тенистым дорожкам прибольничных парков прогуливаются идущие на поправку больные. Здесь — никого, им повстречался лишь садовник с тележкой. Перед небольшой в три ступеньки лестницей главного здания стоит карета «Скорой помощи». Два санитара кладут на место пустые носилки, закрывают кузов. Сразу бросается в глаза навязчиво повторенное: Клиника Кэррингтона. Это написано чуть ли не везде, на каждой дверце. Впереди на крыльях машины красуются два американских флажка, что придает ей довольно странный, официальный вид. Понятно, что праздник есть праздник и Шестое июня день особый, но Кларье все-таки чувствует себя немного оробевшим. Он входит. «Комиссар Кларье…» Медсестра в регистратуре указывает ему на тянущийся по правую сторону коридор:

— Самая дальняя дверь. Господин директор ждет вас.

Пол покрыт бежевым паласом. Светлые обои. Перед слегка приоткрытыми окнами — цветочные горшки на металлических треножниках. Похоже на гостиницу. На его вкус, потянет на все четыре звездочки, такая царит тишина, думает Кларье. Хорошо бы, конечно, привести себя в божеский вид, а главное, переодеться, а то издали видно: полицейский на задании. Впрочем, какая разница! Интересно, как ему лучше обратиться к Аргу: «господин директор» или, может, «доктор»? Ну да ладно! Ведь он явился сюда вовсе не для ведения расследования, а просто чтобы успокоить человека: «Вам нечего бояться!.. Дурного толка шутники — это по нашей части». Значит, решено: дружеское и раскованное общение, а для этого неплохо подпустить тулузского акцента. Кларье постучался. Вошел. И тотчас между двумя мужчинами завязались вполне нормальные отношения. Доктор Аргу оказался небольшого росточка пожилым человеком, на редкость словоохотливым, из тех, что и слова собеседнику вставить не дадут. Устраивайтесь в кресле. Сигару?.. Да, безусловно, надо бросать. Дивизионный комиссар — само очарование! И вам он очень симпатизирует. Ах ты Боже мой, что за мерзкая штука, эти анонимки! Мой друг Кэррингтон, можно сказать, чуть ли не слег из-за них. И теперь, ясное дело, подумывает, а не уехать ли ему вообще из Франции.

Кларье молча слушает и ждет, когда доктор выговорится до конца.

— Вы небось удивляетесь, почему это вдруг я назвал Кэррингтона своим другом. О, это целая история! Сорок лет уже прошло… Шестое июня, да… Мы с сержантом Кэррингтоном бок о бок месили грязь. Из последних сил плелись… Я служил тогда связистом. По правде говоря, это громко сказано «служил», поскольку почти сразу подцепил левой ногой автоматную очередь, а бедняга Уильям заполучил пулю в плечо. Нас так вдвоем и подобрали, взмыленных, окровавленных, в грязи с головы до ног. Вместе лечились. Вместе выписались… А потом победа нас разлучила. Он вернулся в Сейлем, а я устроился в Париже…

Погрузившись в воспоминания молодости, доктор, похоже, забыл о присутствии Кларье. Он вышагивает по кабинету, то и дело машинально покручивая шариковые ручки, торчащие шеренгой из его нагрудного кармана, и рассказывает, рассказывает:

— Мы с ним переписывались! Сперва он возглавлял какую-то фирму, занимавшуюся сельскохозяйственными машинами. Ну а я работал санитаром в госпитале Биша у профессора Шайона… Представляете, мы с Уильямом даже поженились в один месяц. Он приезжал ко мне в Париж. Уже успев сколотить солидный капиталец. На свою беду, он много пил, да так, что нам с вами и тягаться нечего! Если американец пристрастится к бутылке, то это всерьез. Именно алкоголь и стал причиной несчастья.

Доктор Аргу прервался, снял очки, протер глаза и, немного помолчав, вновь заговорил:

— Если я вам наскучил, скажите откровенно. Не стесняйтесь. Уильям Кэррингтон не особенно ладил с женой. И у меня та же петрушка! Вот мы с ним, будто сговорившись, в один год и развелись!.. Погодите-ка… В каком же году? Нет, не вспомню, уж больно давно это было. Да и семья, должен сознаться, для меня нечто совершенно чуждое, видно, уродился холостяком. Зато Кэррингтон опять женился, дочка у него родилась. Мод… Он в ней буквально души не чает… но однажды едва не потерял ее по собственной вине. Возвращался с одного конгресса… Машина перевернулась… жена погибла. А девочке пришлось ампутировать правую ногу…

— Ужасно! — вежливо откликнулся Кларье. — А давно это случилось?

— Ей тогда, если не ошибаюсь, годков пятнадцать было. А сейчас тридцать пять. Но она так выглядит, что, уверяю, можно и восемнадцать дать. Увидите — поразитесь! Какая же это была трагедия для Уильяма! Трагедия с большой буквы! От которой уже вовек не оправиться! И знаете, как он поступил? Взял да и занялся ортопедией. Причем добился того, что стал крупным боссом в области производства костылей, искусственных ног, самых различных протезов, но при этом оставаясь все тем же несчастным отцом, искалечившим собственного ребенка. Одним словом, рабом угрызений совести.

Волнение доктора возрастало с каждой секундой, казалось, еще немного — и слезы польются из глаз.

— Понимаю, — поспешил вставить Кларье.

— Ах, значит, вы все-таки поняли нас. Я говорю «мы», потому что от всей души привязан к Мод. Немудрено, ведь столько лет она находится под моим наблюдением. Бедное дитя! Эта нога, которую Мод потеряла, по-прежнему заставляет ее страдать. — И внезапно изменив тон: — Может быть, чего-нибудь выпьете, комиссар? В ожидании обеда… Обедаем у Уильяма. Это уже решено. И не вздумайте отказываться, обидимся. Там и потолкуем о письмах. Так вот эта нога, говорю, до сих пор заставляет ее страдать.

Доктор перебирает в памяти прошедшие годы. И в такт мыслям беспокойно двигаются морщины на его лице.

— Бедное дитя, — повторяет он. — Сегодня ее ногу можно было бы спасти. Но двадцать лет назад… да еще в воскресный день, когда столько машин… где-то за городом… И ни одного опытного хирурга поблизости… Несколько часов пришлось ждать приезда врачей… кошмар. Тихий ужас! Именно в этот момент убитый горем отец и принял решение навсегда покинуть родину. Принято считать, что Америка — блаженный край порядка и деловитости! Передовая медицина… хорошо обученные специалисты… В Сиэтле, может, так оно и есть, но попробуйте только в разговоре с ним заикнуться об этом! Короче, он знал, что я специализируюсь по травматологии, а точнее, в исследовании лечебных свойств водорослей, а потому без всяких колебаний приехал ко мне, с головой, забитой всевозможными проектами. Деньги? У него их хватало. Время? Хоть отбавляй! Воля? На ее отсутствие Уильям никогда не жаловался. Тотчас скрутил меня по рукам и ногам работой. Найди ему и участок земли, и архитектора, и разрешение на врачебную деятельность, а вдобавок ко всему он попросил меня возглавить построенный им лечебный центр, целиком и полностью посвященный борьбе с болью, наподобие госпиталя Святого Кристофера в Лондоне. Ах, мой дорогой комиссар! Вы и не представляете, каких трудов мне все это стоило. И перво-наперво предстояло решить вопрос, где, в каком месте нужно начинать строительство. Но Уильям шел напролом как танк. Сквозь любые препятствия и людей. Байе — это его идея. Как-никак общие воспоминания. Идея открыть именно клинику опять-таки принадлежит ему. Я уже не говорю про постоянную материальную помощь, источник денежных поступлений кажется порой буквально неистощимым, вот и судите, насколько щедр господин Кэррингтон. Идея разработки… впрочем, прошу покорнейше меня простить. Я совсем заболтался…

— Короче говоря, все задумки и предложения шли и идут от него, — подытожил Кларье.

— Вот именно! — обрадовался доктор. — Абсолютно все! Прирожденный организатор! Благодаря ему современная ортопедия добилась удивительного прогресса. Аппарат, который вынуждена носить его дочка, разработан им самим вплоть до мельчайших деталей. Два года ушло на его создание. Зато вышло подлинное механическое чудо… Но… есть все-таки одно «но»: аппарат хоть и похож на настоящую ногу, но от боли, увы, не спасает…

— А, я понял! — отозвался Кларье. — Фантомные боли… О такого рода вещах я, разумеется, слышал.

— Погодите! Вы наверняка не знаете, что в некоторых случаях эти боли бывают совершенно невыносимы. А бедной малышке так высоко ампутировали ногу, практически по самое бедро, что очень трудно прикрепить аппарат, не причинив боли, которая порой превращается в настоящую пытку. Улавливаете суть проблемы?

— Да, — ответил Кларье. — Она состоит в том, чтобы максимально ослабить боль, а в один прекрасный день снять ее полностью.

Доктор задумчиво почесал голову тупым концом авторучки.

— Вот как раз над этим я и тружусь. И если Уильям наделен несомненным организаторским даром, то я без ложной скромности обладаю определенными способностями к творческой научной работе, хотя кое-кто и относится ко мне чуть ли не как к изгою общества. Мне удалось достичь положительного результата в лечении отдельных видов боли. Но сами оцените черный юмор нашей жизни, или, если угодно, Провидения. Бедняжка Мод вынуждена стать в каком-то смысле подопытным кроликом как для собственного отца, инженера-практика, так и для такого сугубо лабораторного исследователя, как я. И ставкой в этой чудовищной партии, которую мы разыгрываем то вместе с Кэррингтоном, то порознь, является ножной протез, представляющий для Мод единственную надежду на нормальную жизнь. А знаете что, идемте-ка со мной! У нас еще есть в запасе немного времени, ведь едва за полдень перевалило.

Доктор повел Кларье по коридору, заваленному картонными коробками.

— Здесь мои частные владения, — объясняет он. — К сожалению, заниматься уборкой некогда. Идите смелее за мной… А вот и моя лаборатория.

Кларье не смог скрыть удивления. Слово «лаборатория» у него всегда ассоциировалось с помещением, уставленным склянками, колбами, всякими странного вида сосудами… А тут ничего похожего. В первую очередь в глаза бросались полки, доверху набитые книгами, журналами, тетрадями, папками. В комнате стоял также широкий стол с аптекарскими весами, словарями и стопками бумаг, заложенных множеством закладок. Напротив — наконец-то повеяло лабораторией! — длинный дубовый стол с двумя рядами стеклянных банок, а в самом дальнем углу еще одна вещица, тотчас притянувшая к себе внимание комиссара: внушительного вида сейф, скорее принадлежавший ювелиру, нежели ученому. Словно заметив взгляд гостя, доктор Аргу решительно подошел к сейфу и, с нежностью похлопав по дверце, воскликнул:

— Все хранится здесь! Итоги моих опытов и исследований. Хотите посмотреть?

— Не откажусь.

Доктор достал из кармана медицинского халата — сразу было видно, что он не привык носить иной одежды — замысловатой формы ключ и принялся мудрить над замочной скважиной и кнопками. Когда дверца сейфа распахнулась, Кларье увидел на некоторых полочках флакончики с красными этикетками. Доктор достал один из них.

— Эликсир от тоски! — уважительно произнес он. — Представляет собой смесь папаверина с морфием, но в известной лишь мне одному пропорции, как того требует законодательство по поводу применения токсичных веществ. Средневековые алхимики в поисках философского камня каких только сочетаний не перепробовали… На деле они лишь перемешивали наугад различные вещества. Но боль столь загадочная вещь, что, по моему разумению, так и нужно придумывать самые нелепые сочетания, просто так наудачу, ориентируясь на собственное чутье…

— И вы сумели добиться каких-нибудь результатов? — поинтересовался Кларье.

— Безусловно.

Доктор Аргу подхватил лежащий на столе список и, задвинув очки высоко на лоб, прошелся коротким пальцем вдоль длинной колонки написанных красными чернилами слов.

— Убедитесь сами.

Кларье взял протянутую бумагу и прочитал вслух:

— «Горячая, давящая, дергающая, жгучая…» — Он прервался. — И что сие означает?

Доктор не сумел скрыть своего удовлетворения.

— Я классифицировал различные типы боли. Очень познавательная штука. Продолжайте, вы остановились на «жгучей».

— «…Жгучая, — послушно продолжил чтение Кларье, — ноющая, острая, пульсирующая, резкая, сверлящая, стреляющая, тупая…» — Он поднял голову. — Да, понял. Все ясно. Вы как бы установили перечень существующих болей. Это поистине замечательно. Сколько, однако, видов болей уготовила своим детям мать-природа. Но известно ли вам, какими причинами вызывается тот или иной вид боли? Скажем, сверлящая?

Доктор улыбнулся:

— От ранения острым предметом.

— А жгучая?

— От ожогов, ударов плетьми… и так далее.

— Если я правильно понял, — перебил его Кларье, — для каждого типа боли у вас имеется особый успокаивающий эликсир.

— Именно так. Возможно, с точки зрения высокой науки, мои препараты выглядят сомнительно, зато они весьма эффективны. Тут важно уметь выбирать и дозировать нужные вещества, чьи свойства уже всем давно хорошо знакомы: конечно же, морфий, стрихнин, лаудапренин, кокаин и так далее. Надо ли говорить, что приходится двигаться на ощупь. И мало-помалу начинаешь понимать, что соки, масла, эссенции, спиртовые настойки в сочетании с обычными успокаивающими средствами приобретают удивительные лечебные качества. Вот, например, Ginkgo biloba, соединенная с опиумом, превращается в мощнейшее средство в борьбе против опоясывающего лишая.

— Удивительно! — прошептал Кларье. — А вы легко достаете яды, в которых нуждаетесь?

— Ха-ха! — рассмеялся доктор. — Вижу, в вас проснулся полицейский. Не беспокойтесь. Мой счетовод содержит хозяйственные книги в полном порядке.

Поставив флакончик на место и привычным жестом промассировав веки, он закрыл сейф.

— Мне удалось вылечить немалое количество людей, а облегчить страдания Мод, нашей славной девочки, до сих пор не в состоянии.

— А кстати, — прервал его Кларье. — Вы тут недавно произнесли одну фразу, признаться, сильно меня удивившую. Насчет ваших отношений с господином Кэррингтоном. Типа того, что «Мод является подопытным кроликом отца и моим заодно». Можно подумать, будто она является объектом вашего соперничества. Или я ошибаюсь?

— Нет-нет! Даже если вы и правы, то в самой небольшой степени! Уильям все время надеется, что я скажу ему: «Нашел!» Я ведь получил неплохой эликсир, очень даже неплохой, но каждый день приносит нам все новые и новые разочарования, и конца им пока не видно. Столько хлопот, усилий, затраченных денег, надежд, и все без толку! С той поры, как Уильям поселился здесь, его настроение круто изменилось. Он не хочет допустить, чтобы дочь — а это самое дорогое, что есть у него в жизни! — стала женщиной. Представляете: он не разрешает ей раздеваться перед врачом. Даже передо мной. А как, позвольте вас спросить, проводить необходимые процедуры с культей, если пациента нельзя трогать и щупать как любого другого обыкновенного инвалида. Не спорю, он разработал механическую ногу, являющуюся настоящим шедевром инженерного искусства, но ему никак не вдолбить в голову, что искусственное бедро натирает и ранит культю. Да займись ты в первую очередь пациентом, сделай ему крепкую здоровую культю, а потом уже думай об остальном. Ан нет! Ему, видите ли, самое главное сделать протез, а тело — вопрос вторичный, мол, как-нибудь попривыкнет. Уильям во многих отношениях замечательный человек, но от пуританства избавиться до сих пор не сподобился.

— А как Мод сама относится ко всем этим проблемам? — поинтересовался Кларье, не забывший, что он находится здесь по делам службы. — Бедная девушка не может оказаться автором анонимных писем?

— Она? Да что вы! Бедное дитя! — искренне удивляется доктор. — Безусловно, счастливой Мод не назовешь. Но все любят ее и как могут балуют. И все-таки смотришь, как она ковыляет по парку — сердце разрывается. Девушка она красивая, но чувствует себя бесполезной. И к тому же она страдает от физической боли. Рана никак не хочет оставить ее в покое. Вы, кажется, уже упоминали фантомные боли. Это как раз тот самый случай: несуществующая нога зудит, жжет, чешется, колет… Не постоянно, нет! Боль налетает внезапно, подобно коварному зверю. И что самое ужасное: когда такое случается, бедняга Уильям начинает страшно раздражаться. По его словам, боли в несуществующей ноге есть не что иное, как способ высмеять сделанный им протез. Металл, пластмасса, электрические провода, ну как сюда может затесаться нечто совершенно нереальное: нога, которой и в помине нет! В такие минуты Кэррингтон теряет хладнокровие. А наша девочка, наоборот, улыбается и ходит как ни в чем не бывало, даже не скажешь, что перед тобой инвалид. Не удивляйтесь, она всегда одевается под мальчика и ходит в брюках, чтобы скрыть увечье. Более того, она обычно не красится и…

— Но вы ведь сказали, что Мод уже тридцать пять лет! — прервал его Кларье.

— Так и есть.

— А почему бы ей не выйти замуж? Сменить образ жизни?

— Ничего не выйдет. Ибо к ней уже, можно сказать, навсегда приросла частица отца: сделанная им искусственная нога.

Кларье с сомнением покачал головой:

— Мне немало доводилось слышать в жизни нелепостей, но то, что вы рассказываете, не лезет ни в какие ворота… Зато теперь я хорошо понимаю, что кто угодно в клинике, возмущенный всем тем, о чем вы сейчас мне поведали, мог написать эти анонимные письма. Со Ноте! Иными словами — убирайтесь восвояси со всеми вашими фантасмагориями!

Доктор взглянул на часы:

— Пора. Но прежде нужно позвонить ему, так как он не любит, когда к нему приходят без предупреждения.

Телефон висит за дверью на стене.

— Алло, Уилл?.. Можно прийти? Хорошо! Идем. Надеюсь, ничего серьезного? Нет, не волнуйся. Комиссар Кларье, конечно же, все поймет и не обидится. До скорого. — Он повесил трубку и несколько смущенно объяснил: — У Мод слегка разболелась голова. Но я убежден, что он просто-напросто запретил ей выходить из комнаты. Не желает, чтобы ее видели посторонние. Обязательно поговорите с ним о механике, он будет на седьмом небе. И хочу предупредить вас: не упоминайте в разговоре с ним имени Мод. Он убежден, что приключившаяся с ней история никого, кроме него самого, не касается. Что поделаешь, нужно принимать его таким, каков он есть. Но я обещаю постараться сделать так, чтобы он показал вам свой музей.

— Музей?

— А вот увидите сами. Идемте. Господин Кэррингтон живет в другом конце здания.

Доктор тщательно запер двери, и они вышли из комнаты.

— А никто не пытался вас когда-нибудь ограбить? — спросил Кларье.

— Нет. У нас есть ночной сторож, и он хорошо знает свои обязанности. А потом, я сплю в двух шагах от лаборатории.

— А сколько у вас больных в настоящее время?

— Двадцать девять. И еще с десяток лечатся по месту жительства. Всего в клинике около тридцати палат, шесть из которых предназначены для безнадежных больных. Для них у нас имеется и специально обученный персонал, состоящий исключительно из молодых девушек, одно присутствие которых уже приносит больным успокоение. Я провожу вас в это отделение после обеда.

— А ваши двадцать девять больных, что у них? Я хочу спросить, не отдаете ли вы предпочтение каким-нибудь определенным видам боли?

— Да, я понимаю, что вы имеете в виду. Вы задали хороший вопрос, и нас действительно интересуют прежде всего люди с ампутированными конечностями. Так что не удивляйтесь, если нам навстречу будут часто попадаться инвалиды. У нас тут все-таки медицинский научно-исследовательский центр. Хотя, сознаюсь, что наши коридоры частенько смахивают на парижский Двор чудес. И нас нередко упрекают за это. Зато и успехи налицо.

— А господин Кэррингтон занимается изготовлением протезов для ваших пациентов?

— И да и нет. Я бы сказал, что он предпочитает усовершенствовать отдельные модели, нежели возиться с тем, что его мало волнует. Уильям безусловно щедрый человек, но в границах собственных забот.

— А его главная забота — дочь, — закончил мысль Кларье.

— Верно. После обеда я покажу вам клинику и постараюсь более ясно высказать свое понимание проблемы боли. Смею вас заверить, она не так проста, как может показаться на непросвещенный взгляд. К нам присоединится и интерн Патрик Мелвилль. Отец у него француз, а мать англичанка. Несмотря на то что он очень дружен с Уильямом, с Мод занимаюсь только я один.

Доктор Аргу остановился перед дверью с надписью: «Частное помещение» и осторожно позвонил. Ждать пришлось недолго.

— Уильям. Позволь представить тебе комиссара Кларье. Комиссар, знакомьтесь: Уильям Кэррингтон.

 

Глава 2

Уильям Кэррингтон («Он повыше меня будет», — сразу отметил комиссар) опирался на палку.

— Подагра замучила, — крепко пожав руку гостю, объяснил он. — Какие бы расчудеснейшие эликсиры ни придумывал Поль, а все равно чертовски больно.

Багрового цвета лицо и сочная голубизна глаз, ни дать ни взять уроженец Нормандии, хотя, пожалуй, там сегодня уже и не отыщутся столь же типичные этнические черты. Все в его облике выражало простодушную сердечность человека, порвавшего с общепринятыми правилами и нормами. Доктор правильно сказал: надо его принимать таким, каков он есть.

— Входите, входите! Поль вам покажет, куда идти. Давайте сразу к столу! Не обессудьте, если моя трапеза покажется вам излишне аскетической.

Квартира Кэррингтона размещалась во флигеле, и окна комнат выходили в парк. В гостиной все было залито солнечным светом: и накрытый обеденный стол, и картины, и зеркала, и деревянная обшивка стен, и вазы с цветами, и хрустальные бокалы, и графины.

— Ты помнишь, какая была погода в тот день, когда мы высадились на побережье? — обратился Кэррингтон к доктору Аргу. — Такой красоты мы тогда не видели!

Вскоре трое мужчин уже сидели за уставленным закусками столом и вспоминали прошлые годы. Хотя Кэррингтон щедро наполнял бокалы и много и охотно говорил, чувствовалось, что его веселость несколько наиграна. Он явно понимал, что, во-первых, доктор Аргу рассказал комиссару о Мод, и во-вторых, что комиссар ни на волос не поверил в ее мигрень. Когда доктор Аргу как бы вскользь, с полнейшей невинностью в голосе, заметил, что комиссар признался-де ему в том, что является большим любителем игрушечных моделей машин, Кларье мигом сообразил что к чему и, поймав брошенный ему «мячик», совершенно естественно продолжил тему.

— Только поездов, — уточнил он. — И чтобы обязательно были действующие модели. В первую очередь меня прельщает возможность управлять ими на расстоянии.

Тотчас перестав грызть печенье, Кэррингтон с удивлением, смешанным пополам с восхищением, взглянул на комиссара и прошептал:

— Превосходно! — А потом уже в полный голос: — Поль, ты мне об этом раньше не рассказывал. Я ведь тоже, комиссар, надо вам сказать, настоящий фанатик роботов. Более того: я собственноручно создаю их.

Кларье сделал вид, будто до глубины души поражен услышанным:

— Не может быть! Ах, доктор, да что же вы раньше молчали!

Кэррингтон уже поднялся из-за стола.

— Хотите взглянуть?

— И чего вы, право, всполошились! Успеется! Поешьте сперва, — протестует доктор Аргу.

Но Кэррингтон уже зовет горничную:

— Бросьте курицу в духовку. Мы быстренько вернемся.

— Конечно! — вторит ему Кларье. — Только кинем взгляд и обратно.

— Нам всего-то ничего, по коридорчику пройти, — уточняет Кэррингтон. — А вот и мой музей, — через некоторое время гордо провозглашает он. — Точнее, первый зал.

Кларье не может скрыть своего удивления: стены комнаты увешаны всякого рода протезами, от самых маленьких до больших.

— Я начинал со щитков для колена и щиколотки, там случаются самые трудные для лечения переломы. Подойдите поближе… Посмотрите, как плавно при сгибе ноги работают металлические пластины. Создать нечто гибкое из твердого материала — в этом и заключается основная сложность. Затем я занялся переломами локтевой кости. И тут меня поджидала неудача. Как я ни старался, мне так и не удалось тогда найти решение некоторых узлов — без конца заедали. Забыл вам сказать, что все протезы, которые вы здесь видите, являются моими первыми разработками. Потом я изобрел вот этот аппарат для поддержания в нужном положении шеи и головы. Помните, как герой романа «Большие иллюзии» фон Строхейм ходил с подобным аппаратом для подбородка? Курам на смех! Нацепи он в самом деле подобную штуковину, мигом порезал бы себе шею. А вот мой совсем другое дело. И держится хорошо, и совершенно безопасен. Эти приспособления для бедер, похожие на муфты, дороги мне лишь как память. Я стремился придать им вид живой плоти. Вряд ли можно придумать более нелепое и тщеславное занятие. Когда изготавливаешь протез, совершенно бесполезно пытаться копировать природу. А вот этот поясок-наплечник, его сложнее всего было заставить работать. Я уже совсем хотел бросить возиться с ним, но потом пришлось-таки продолжить из-за Мод.

Кэррингтон внезапно покраснел и замолчал, явно недовольный собой.

— Ах ты Боже мой! Вам все-таки удалось заставить меня проговориться!

Кларье поспешил успокоить хозяина клиники:

— Поверьте, что… я ничего заранее не продумывал…

— Охотно допускаю, — ответил Кэррингтон. — Но признайтесь, что Поль небось наболтал вам с три короба.

Едва он успел это произнести, как на пороге комнаты возник доктор Аргу с салфеткой в руках.

— Да будет тебе напраслину на меня возводить! — добродушно произнес он. — Никто никаких тайн никому не выдавал. Только не забывай, Уилл, что комиссар явился сюда вовсе не по причине собственного любопытства. Он ведет расследование. И просто обязан знать обо всех, кто находится в клинике.

— Совершенно справедливые слова! — поддержал его Кларье. — У вас есть враги, господин Кэррингтон. Они могут крутиться не только возле вас, но и возле доктора Аргу и вашей дочери. А поэтому прошу извинить меня за невольное вторжение в вашу личную жизнь. Поверьте, что вы вполне можете рассчитывать на мою скромность. Итак, мы остановились на активном наплечнике…

Кэррингтона одолевают сомнения. И ему явно хочется поскорее завершить осмотр музея. Ситуацию снова спасает доктор:

— Вещь, нечего и говорить, великолепная, однако Уилл сделал кое-что и получше. Покажи ему более поздние работы.

Едва они вошли в соседнюю комнату, как Кларье замер перед доской, на которой были развешаны, подобно приношениям в церкви, странные предметы, смутно напоминавшие смятые мощи паломников: многочисленные ноги, правда ограниченные лишь металлическими конструкциями.

Кларье внезапно понимает, что протезы развешаны по мере увеличения их длины и объема, и, тотчас смутившись, молча удивленно качает головой: все они, разумеется, принадлежали Мод, девочка росла, превращалась в девушку, в женщину, и соответственно менялись размеры ее искусственной ноги. Впрочем, под каждой моделью указаны даты: 1965; 1970; 1971; Модель А; 1971 Модель Б; 1973… Кларье с большим трудом отводит от них взгляд. Сколько отцовской любви таится в этой закрепленной на стене коллекции, и в то же время сколько вопиющего равнодушия, от которого перехватывает в горле… «Нужно медленно отойти, — думает комиссар, — изобразив заинтересованное внимание, но не более того». Неожиданно его подхватывает под руку доктор Аргу.

— А вот, взгляните сюда: настоящий шедевр! — дружелюбно и с немного деланной веселостью объявляет он.

На стене, правда, на этот раз ничего не висит. Однако рядом, на верстаке, среди разбросанных хитроумных инструментов то ли часовщика, то ли электрика, под куском полотна виднеется нечто длинное и угловатое. Кэррингтон молча сдергивает ткань. Склонившись над экспонатом, Кларье внимательно его осматривает. Как он и предполагал, перед ним еще одна нога, а что же еще? Правда, она скорее похожа на внутренности разобранного телевизора: какие-то проводки, синие и красные, пружинки, лихо накрученная мешанина металлических деталей, пластмассовая коробочка, в которой, похоже, находился, моторчик, о чем в частности свидетельствовал тот факт, что на внутренней стороне протеза, неподалеку от того места, где должно располагаться бедро, имелся кнопочный пульт управления.

— Вот вы недавно признались, что любите игрушечные модели, — произнес Кэррингтон. — А ну-ка, попробуйте этот протез на вес!.. Смелее, вещь отнюдь не хрупкая, не поломаете!

С необъяснимым отвращением Кларье подсунул руки под лежащий перед ним предмет и приготовился приложить немалое усилие, чтобы приподнять его над верстаком…

— Вот это да! — невольно вырвалось у него в следующее мгновение. — Да он почти ничего не весит.

Кэррингтон сразу расслабился, подобрел и даже заставил себя улыбнуться.

— Вам, разумеется, хорошо известно, — снисходительно объясняет он комиссару, — что такое рулевое управление в автомобиле. «Крутить баранку» способен и ребенок. Какая разница, сколько весит машина, ведь справиться с ней можно одной рукой. В нашей области приходится решать похожие проблемы. Обычная искусственная конечность — штука довольно громоздкая и управляется ценой утомительной работы. Смотреть, как инвалид, кряхтя, перетаскивает тяжелый скрипучий протез, — прямо скажем, зрелище не из приятных! Разработанная мной система позволяет не только многократно увеличивать эффективность мышечных усилий конечности, но и заменять определенную их часть работой самого механизма, благодаря чему удается добиться если не вполне естественной походки, то по крайней мере достаточно легкого шага. Человек получает уверенность в своих силах и удовольствие от ходьбы.

— Иными словами, к нему возвращается радость жизни! — закончил мысль коллеги доктор Аргу.

И хотя непроизвольно скривившиеся губы выдали вспышку раздражения Кэррингтона, тот тем не менее утвердительно кивнул головой. После чего нажал на голубую кнопку. В то же мгновенье по удивительному аппарату пробежала дрожь, и он медленно задергался, будто клешня краба, режущая воздух.

— Фантастика! — искренне восхищается Кларье. — Но как вы закрепляете аппарат на теле пациента?

И снова молчание в ответ. «Опять что-нибудь не то ляпнул», — тут же упрекнул себя Кларье.

Нет, Кэррингтон просто задумался. Бедняга, видимо, уже давно крутит-вертит и никак не может решить эту проблему.

— Шарнирный пояс, — подсказывает доктор.

— Да, иного способа я пока не вижу, — кивает Кэррингтон. Сказал и встрепенулся, будто очнулся после крепкого сна. К нему тотчас возвращается веселое настроение: — А как там, интересно, поживает наша жареная птичка! По твоей вине, Поль, нам придется теперь есть невкусную холодную подметку. Представляю, что думает сейчас о нас на кухне бедная Мелани! Живо возвращаемся к столу!

И чуть позже:

— Надеюсь, вы не сердитесь на меня за столь затянувшийся осмотр музея? Правда, я уверен, что, когда вы возитесь с каким-нибудь игрушечным поездом, вы точно так же, как и я, забываете о еде. Кстати, попробуйте вот этого старого кальвадоса. Поль, что за постное лицо? Сегодня как-никак Шестое июня. Двадцать лет — это не шутка!

Голос Кэррингтона дрогнул. Но после небольшой заминки он решительным тоном продолжает:

— Проблема с поясом действительно существует. — И обернувшись к доктору: — А что делать, если так оно и есть! Говори — не говори! Горькая правда заключается в том, что я до сих пор не знаю ни одного простого и надежного способа фиксации протеза на ноге. Разумеется, мы закрепляем пояс, который может быть довольно тонким, с помощью ремней, так что выходит нечто похожее на портупею. Но вы взгляните сами на всю эту упряжь! К тому же протез скоро начинает вихлять. А он должен составлять единое целое с человеческим телом.

— И потом, — вмешивается в разговор доктор Аргу, — культи тоже бывают разные…

Он намеренно произносит свою фразу сухим, профессиональным тоном, давая тем самым понять, что его волнует чисто техническая сторона дела, и Кэррингтон явно признателен ему за это.

— Не приведи Господь, если культя воспалится, — подхватывает он тему, — тогда считай — пропащее дело! Мне многое пришлось повидать на своем веку! Но, может быть, мы поговорим о вашем расследовании, комиссар?

— С удовольствием! — откликнулся Кларье. — Однако, честно говоря, я и сам толком не представляю, что я собираюсь здесь искать. Единственный факт, которым я пока располагаю, заключается в том, что вас, увы, не особенно любят в этом городе!

— Да, я знаю, — грустно подтвердил Кэррингтон. — И магрибинцы и американцы, все они одним миром мазаны. А ведь, заметьте, наш центр приносит городу немалую прибыль.

Кларье тычет вилкой в сторону доктора Аргу:

— А сколько у вас всего людей?

— Около полусотни. В одном лишь отделении Уходящих работает пятнадцать человек.

— А что это такое — отделение Уходящих?

— Так мы называем больных, ожидающих ухода из клиники. Но уход для них не что иное, как близкая и неизбежная смерть. Таким образом, это специальная служба, служащие которой обязаны не только морально облегчить и скрасить последние часы умирающих, но и полностью освободить их от всякого ощущения боли.

— А такое возможно? — с сомнением в голосе спрашивает Кларье. — Или вы затуманиваете им сознание успокоительными таблетками?

— Нет, что вы такое говорите! — вмешивается Кэррингтон. — Объясни ему, Поль.

Доктор Аргу ненадолго задумывается.

— Сейчас не самый лучший момент для подобных разговоров, — говорит он наконец. — Эта многострадальная курочка требовала к себе гораздо более уважительного внимания с нашей стороны. Ну да ладно! Чтобы хорошенько разобраться в заданном вами вопросе, необходимо прежде всего познакомиться с философией алгологии, одной из областей науки о боли. Ибо в настоящее время существует специальная наука, изучающая боль, и ничего, кроме боли. Боль рассматривается в ней в качестве особой самостоятельной болезни, независимо от вызывающих ее органических причин. Пожалуйста, пример. Некоторые виды раковых опухолей на продвинутой стадии развития сопровождаются сильнейшими приступами боли, и, если вовремя не вмешаться, человек низводится до поистине жалкого состояния, превращаясь в самую настоящую развалину.

— Тут вы и колете больного морфием! — перебивает его Кларье.

— Нет, ошибаетесь. Наша клиника для того и существует, чтобы не допускать наступления подобных страшных минут. А я уже многие годы бьюсь над созданием действенных болеутоляющих средств, то есть тех самых лечебных препаратов, что вы недавно изволили видеть в моей лаборатории, они как раз и предназначены для торможения или, еще того лучше, полного снятия болезненных реакций. В том случае, если пациент страдает от приступов боли, столь интенсивных, что он как бы теряет на время всякие представления о границах собственной личности, мы применяем так называемую микстуру Бромптона, это наиболее надежный способ помочь избежать тяжкого испытания. Пациент, чувствуя приближение кризиса, самостоятельно принимает нужную дозу лекарства. И делает это абсолютно сознательно. Разумеется, я могу нарисовать вам лишь упрощенную схему наших методов. Существует множество других видов медицинского вмешательства, в том числе и хирургическое. Но пропустим все это…

— К слову будет сказано, Поль, пропусти заодно и рюмочку, — перебил его Кэррингтон.

— Погоди, я еще не закончил. Комиссар в нашей клинике новичок и поэтому должен хорошо уяснить, о чем идет речь. Цель нашей деятельности заключается таким образом в том, чтобы, усмирив боль, изгнать из души больного страх смерти. Пусть каждый получит возможность распоряжаться по своему усмотрению последними часами жизни, в течение которых он останется полновластным хозяином собственных поступков, мыслей, чувств и даже любви! Вы мне, наверно, возразите, что он скорее всего предастся печали! Не спорю, вполне возможно! Главное, что он не ощутит неизбывного ужаса перед неизбежным концом. Человек должен иметь право уйти из жизни подобно Сократу, то есть свободным человеком.

Кэррингтон звонком вызывает Мелани, и та с недовольным видом приносит следующее блюдо.

Но доктора уже не остановить, ему необходимо высказаться до конца. Отодвинув тарелку и скомкав салфетку, он скрещивает руки на груди и увлеченно продолжает:

— При обычных условиях протекания болезни никаких особых психологических проблем не возникает: боль сливается с вызывающей ее причиной, и их трудно отличить друг от друга. Но если первопричина зла, несмотря на все предпринятые меры, не исчезает, боль начинает принимать для больного некие самостоятельные формы. Она начинает существовать как бы отдельно от его болезни. И, следуя своим неписаным законам, бродит по телу. Больной с испугом ждет ее прихода. Пытается договориться с ней, найти общий язык. Мне часто вспоминается одна великолепная стихотворная строка, если не ошибаюсь, Бодлера: «Будь мудрой, боль моя, живи спокойно…» Боль становится как бы сотоварищем человека, извечным и строящим гримасы собеседником, навязчивой, неотступно преследующей силой…

Кэррингтон со стуком роняет вилку, подбирает ее — как раз достаточно времени, чтобы придать лицу нужное выражение, — после чего громко восклицает:

— Вспомните об инвалидах с ампутированными конечностями! У них болит существующий лишь в их сознании образ, нечто абсолютно нереальное.

Доктор Аргу тотчас перехватывает инициативу:

— Вот почему мы вынуждены производить отбор среди тех несчастных, которые приходят к нам, но что поделаешь, мест для всех желающих попросту не хватает… В первую очередь мы принимаем неизлечимо больных и инвалидов с ампутированными конечностями. Именно последнего обстоятельства и не могут нам простить горожане. Конечно, мы постоянно расширяемся, но все равно забиты под завязку. А в результате в городе начинают поговаривать шепотком: «Если вы дадите им на лапу… Если не жаль выложить целое состояние…» И тому подобное, догадаться нетрудно!

Доктор Аргу замолкает, но потом, как бы собравшись с силами, сам же нарушает тишину:

— Сказать ему?

Кэррингтон пожимает плечами:

— Почему бы и нет.

— Ну так вот, — тихо говорит доктор. — Вам надо еще кое-что узнать. Даже в стенах центра нет единого мнения по поводу применяемых нами лечебных методов… да чего уж там, если уж совсем откровенно, то могу честно сознаться, что я, например, не ахти как лажу с доктором Патриком Мелвиллем… Патрику тридцать пять. Он блестящий врач, но, как говорится, себе на уме, у него свое мнение, свои теории…

— Любопытно было бы узнать, какие именно, — перебивает доктора Кларье.

— Да ради Бога, если вас это интересует, то пожалуйста, в двух словах: он одобряет ту сторону моей деятельности, что связана с применением разработанного мной эликсира, то есть с принципами ухода за безнадежными больными, но не согласен с тем, что я с помощью химических составов пытаюсь также лечить и стойкую боль. Только умело проводимая психотерапия, утверждает он, может открыть дорогу к выздоровлению. Я все это преподношу, конечно, довольно карикатурно, но тем не менее когда мы с ним спорим, дело чуть до драки не доходит.

— А нельзя ли на основании практического опыта определить, кто же из вас прав? — недоумевает Кларье.

— В самую точку попали! Наша полемика разворачивается вокруг одного весьма и весьма интересного случая. Речь идет о бывшем водителе экскурсионного автобуса. В результате аварии, стоившей жизни трем детям, он получил черепно-мозговую травму, вследствие которой стал мучиться трудновыносимыми болями лицевых мышц. По ходатайству депутата города Байе мы занялись его лечением. Тут-то и обнаружилось любопытное обстоятельство: в его болезни соединялись как физические недуги, то есть именно то, что я лечу с помощью препарата, включающего в свой состав норамидопирин, а также дипирин, так и психические трудности, которыми, и, следует признать, не без успеха, занимается мой молодой коллега. Именно в этом и заключается суть драматической ситуации, разделившей персонал клиники на два противоборствующих лагеря, уж больно занятный случай попался. Больному этому, его зовут Антуан Блеш, шестьдесят лет, он холостяк, вырос в приюте и так далее, короче говоря, все, что нужно, чтобы о нем охотно заговорили в местной прессе. А заодно и о нашей клинике. Газетчики зовут нас «похоронщиками». Кто же из нас прав, я или Мелвилль? Оба, без всякого сомнения, поскольку природа боли двояка: это и логово фантазмов, и физиологическое, я бы даже сказал, молекулярное расстройство. Но происходящее между нами соперничество — такое ощущение, будто мы и впрямь ведем с ним жестокий поединок! — может стать гибельным для лечебного центра. Я не боюсь это утверждать в присутствии самого Уильяма, он ведь тоже попал меж двух огней. Уилл, я ведь имею право об этом рассказывать, раз уж комиссар должен узнать всю-всю правду?

— Давай, — бормочет Кэррингтон.

Кларье чувствует, что они коснулись опасной темы. Но его любопытство как никогда возбуждено.

— А могу я встретиться с этим вашим Антуаном?

Отвечает ему Кэррингтон, видимо желая тем самым продемонстрировать, что даже в таких сугубо медицинских вопросах последнее слово в клинике принадлежит именно ему.

— Когда вам угодно. Мелани, неси кофе! Мне следует, комиссар, наверно, извиниться за плохой прием, мы ведь даже не дали вам как следует поесть, но кто знает, может, вам кое-что и пригодится из наших рассказов.

— Еще один вопрос. Я все думаю о вашем больном. А если бы доктор Мелвилль один занимался лечением Антуана, могла бы у того, на ваш взгляд, пройти лицевая невралгия?

— По правде говоря, мы и сами толком не знаем! — признается Кэррингтон.

— Можно сказать то же самое, наверно, если, наоборот, применять только ваш эликсир…

Кларье сознательно обрывает фразу, ему не хочется, чтобы его собеседники догадались о его чувствах: ему кажется более чем странным слышать рассуждения врачей, ставящих интересы науки выше интересов больного.

— Значит, если я правильно понял, у каждого из вас есть свои сторонники… — продолжает он.

— Еще бы, ведь ставкой в этой игре является Нобелевская премия! — живо отзывается Кэррингтон. — А Нобелевская премия, как вы понимаете, стала бы для нашей клиники наивысшей наградой, о которой можно только мечтать!

Кларье так и подмывает уцепиться за последние слова американца и сказать обоим, что соревнование, может быть, и хорошая вещь, однако в данном случае оно оттеснило у них на задний план живого человека с его болью, но, помолчав немного и, словно не спеша, попрощавшись с взволновавшей его мыслью, задает вопрос на совершенно другую тему:

— Скажите, а что представляет собой ваш персонал? Я имею в виду, каково соотношение опытных работников и молодых.

Вопрос явно застал обоих медиков врасплох. Кэррингтон надолго задумался.

— У нас есть костяк, работающий со дня основания клиники, — отвечает он наконец, — это в первую очередь присутствующий здесь доктор Аргу, в ведении которого находятся все вопросы, связанные с нашей врачебной деятельностью, и доктор Патрик Мелвилль. Вместе с ними трудятся различного рода специалисты, в чьих услугах мы нуждаемся, начиная с кардиолога, анестезиолога, препаратора и кончая массажистом… наверно, нет смысла, всех перечислять.

— Выходит, что все эти люди, — допытывается Кларье, — являются лишь помощниками двух главных врачей?

— Выходит, так, ведь мы прибегаем к их помощи не постоянно, а в зависимости от обстоятельств.

— Но это разве не вызывает кое у кого чувство зависти? Наверно, среди врачей считается почетным работать в вашем центре? Ладно! Все ясно… Оставим это. Ну а что вы мне скажете о младшем медперсонале: санитарах, медсестрах?..

— Ах, это моя вечная головная боль! — восклицает доктор Аргу. — Мы в них постоянно нуждаемся, поскольку нам никак не удается в должной мере обучить их, а главное, удержать на месте. Это слишком легкокрылая рабочая сила, которую не удержишь даже приличной зарплатой. У меня, безусловно, имеется в штате ряд хороших и верных работников, секретарей, квалифицированных санитарок, но основная масса состоит из довольно малоэффективных контрактников.

— Мужчин или женщин?

— Большинство составляют молодые безработные женщины и нуждающиеся в деньгах студенты.

— Есть от чего забеспокоиться! — качает головой Кларье. — Какой-нибудь блаженный или злоумышленник вполне способен додуматься до того, чтобы подложить взрывное устройство в помещение клиники… Я вовсе не собираюсь вас запугивать, но обычно вслед за анонимными письмами переходят к более решительным действиям.

— Да-да! Вы правы! — восклицает Кэррингтон. — Я тоже думал об этом!

Кларье поднимается со стула.

— Могу ли я переговорить с доктором Мелвиллем? Поскольку мне так или иначе придется составлять отчет, пусть уж по крайней мере он будет максимально полным.

— Доктор Мелвилль в этот час должен быть у себя, — услужливо отвечает Кэррингтон. — Если желаете, я могу ему позвонить.

— Буду вам весьма обязан.

Кэррингтон направляется к двери кабинета. А Кларье слышит шепот доктора Аргу:

— Не удивляйтесь, если Патрик откажется к нам прийти. Мы с ним повздорили. Ситуация, признаюсь, совершенно идиотская, правда, мы все же здороваемся. И даже при необходимости обмениваемся парой-другой слов. Но не более того. У каждого свой дежурный день, и медсестра Валери служит нам связной. Я вас с ней еще познакомлю. Тсс!

В гостиную, тяжело опираясь на палку, вернулся Кэррингтон. Медленно присел за стол и не удержался от стона:

— Чертова подагра! Он ждет вас в комнате для посетителей.

Огорченный взгляд доктора Аргу достаточно красноречив: я ведь предупреждал, что у этого парня несносный характер. Кларье быстро прощается. Рукопожатия. Дежурные вежливые слова. И отговаривает доктора провожать его.

— Я найду его сам. Достаточно идти по стрелкам-указателям.

Уф! Кларье облегченно вздыхает, радуясь, что он снова остался один. Этот лечебный центр, вполне возможно, успешно справляется с физической болью, однако, похоже, он не слишком защищен, как можно было бы надеяться, против другого зла, чье присутствие в стенах клиники Кларье явственно ощущает, хотя и не может пока определить, что оно собой представляет и от кого исходит.

По дороге Кларье то и дело попадались навстречу медсестры, чьи прически, столь же замысловатые, как и их белые чепчики, напоминали птичьи гнезда. Да, тут есть на кого положить глаз! А разве не приятно взглянуть на копии скульптур Майоля, Мура, Родена… Похоже, даже в стенах этой клиники жизнь и не думала сдаваться и старалась оставить за собой последнее слово. Приемная комната для посетителей напоминала настоящий музей: пейзажи, натюрморты, копии знаменитых полотен. Перед одной из копий картин Пикассо и стоял, о чем-то глубоко задумавшись, доктор Мелвилль. Услышав шаги, обернулся. Рукопожатие. Комиссар Кларье. Очень рад. Быстрый оценивающий взгляд. Доктор Мелвилль был одет на современный молодежный лад, то есть с откровенной небрежностью, граничащей с вызовом: синие выцветшие джинсы, кожаная куртка мотоциклиста… Несколько вялая развязность дамского угодника сочеталась у него с замечательной и поистине юношеской улыбкой, при виде которой хотелось отмести прочь все светские условности и сразу перейти на «ты».

— Вы меня вовремя перехватили, а то я уже собрался уходить, — проговорил доктор Мелвилль. — Хотя, с другой стороны, в город сегодня лучше не соваться. Музыка лезет в уши, толпы людей, все это ветхое дурачье, увешанное медалями до пупка. Впрочем, вы только что разговаривали с Аргу, а он тоже относится к представителям этой фауны. Ладно! Молчу! Если я правильно понял, вы полицейский, присланный к нам в клинику на разведку! Значит, все-таки кому-то захотелось сунуть нос в наши дела. Рано или поздно это должно было произойти. Ну что ж, идемте, комиссар!

 

Глава 3

Комната Мелвилля вполне соответствовала внешнему виду своего хозяина. Заметив молчаливое осуждение комиссара, Патрик поспешил снять напряжение.

— Тут у меня бардак, не обращайте внимания. Устраивайтесь на кровати, и давайте сразу покончим с официальной частью допроса. Патрик Мелвилль, тридцать пять лет… Да-да, не удивляйтесь, врачи созревают медленно… Родился в Париже, отец — почтальон, а мать… мать никто, у нее была астма… Именно поэтому я и надумал заняться медициной… хотел ее вылечить. Что не помешало ей умереть в том возрасте, когда женщины еще прекрасны… А сюда пришел оттого, что мне осточертела нищенская жизнь, не хотелось вечно зарабатывать меньше учителя начальной школы…

— А вы, конечно, считали себя будущим светилом! — закончил за него мысль Кларье.

— Да будет вам, комиссар, изголяться. Это босс, что ли, вам сказал? Между двумя рюмочками кальвадоса?…

— Вы не очень-то вежливо отзываетесь о Кэррингтоне!

— Да уж! Бедненький старенький Кэррингтон! Благодетелем человечества небось его считаете? Так вот нетушки, ничего подобного! Наш филантроп перво-наперво является генеральным директором и своим предприятием управляет чисто на американский манер. Хватка у него будь здоров! Производительность, окупаемость, прибыль… Схватываете?

— Так-так-так! — воскликнул Кларье. — Прибыль, говорите… Но ведь главная цель все равно благородна — победа над болью.

— Да на ней, на этой человеческой боли, деньги делают! — протестует доктор. — Наши клиенты платят хорошие бабки за возможность хоть еще немного продлить себе земные удовольствия.

— Вполне возможно! — соглашается Кларье. — Но ведь полученные средства позволяют доктору Аргу, да и вам самому, проводить интереснейшие научные исследования.

Патрик лишь зло улыбнулся в ответ:

— Я вижу, они уже успели навесить вам лапши на уши. Наверняка целый спектакль устроили… Безутешный отец-горемыка… дочь-калека… вам еще порядком повезло, что вас не отвели в оссуарий.

— Оссуарий? — переспросил удивленный Кларье.

— Ну да… комнату скелетов! Или устаревших протезов, если вам так больше нравится.

— Они мне ее показали!

— И что?.. Вы не находите, что до этого мог додуматься только полный шизик? Поверьте мне, комиссар, этот Кэррингтон — параноик! И Аргу параноик. Да и я сам — типичный параноик. Каждый из нашей троицы взращивает по соседству с благородными и достойными всяческой похвалы чувствами свое собственное маленькое сумасшествие, свое карликовое честолюбие, неутоленное и искривленное… Кэррингтон твердит на каждом углу, только слушай: я готов отдать все мои деньги, лишь бы облегчить страдания дочери… но в глубине души это всего-навсего мелкий механик, пытающийся выдать себя за многоопытного инженера. Аргу, конечно, добрый малый и совсем не дурак, но при этом… занят поисками волшебного бальзама, благодаря которому хирургия тихо отомрет за ненадобностью… Да, у него свои старые счеты с хирургией, и теперь он объявил ей своеобразную вендетту, которая встречается только в узком кругу медработников.

— А вы? — спрашивает Кларье.

— Я? — хохочет Патрик. — Да я хуже всех! Ей-богу! Послушать меня, так нужно заново «открывать» психиатрию. Представляете, какая тут царит неразбериха… и какого размаха интересы сталкиваются в борьбе друг с другом. Уверяю вас: убивают и за гораздо меньшее!

— Ну а как же боль? С ней-то как? — допытывается Кларье.

— Боль — это заяц-приманка, за которой бегут наперегонки гончие псы, и у этого зайчика даже есть имя. Это Мод, дочь Кэррингтона. Мы все трое стремимся ее вылечить, только средства у каждого разные.

— Но…

— Минутку! Сейчас поймете.

Патрик быстро пересекает комнату и принимается рыться среди книг и разбросанной одежды.

— Помочь вам? — спрашивает Кларье.

— А каким образом, хотелось бы мне знать! — отвечает Патрик. — Нет, здесь мое царство. Только я один могу сказать, где что лежит. Ах, вот и она…

Он возвращается к комиссару с большой коробкой в руках, закрытой сверху прозрачной крышкой.

— Не успел еще все приготовить как следует. Я ведь как раз собирался отправиться в магазин за оберточной бумагой, но пришлось задержаться, чтобы встретиться с вами.

— А что это такое?

— Что это такое, спрашиваете? — веселится Патрик. — Славный вопрос. Итак, я открываю, и вам, наверно, мерещится, будто вы видите перед собой дерево. Впрочем, так оно и есть. Это дерево. Более того, не просто дерево, а можжевельник, и ему вроде бы за полторы сотни лет перевалило.

Кларье даже не пытается скрыть свое искреннее восхищение представшим его глазам зрелищем.

— Я, конечно, много раз слышал про бонсаи, но никогда не видел их близко. Поразительно!

— Его высота четырнадцать сантиметров, — уточняет Патрик. — Полюбуйтесь-ка этим крошечным и искривленным, будто судорогой, стволом. Но как изящно в целом смотрится дерево. Разве это не напоминает опоэтизированный символ боли? Она будет довольна.

— Кто она?

— Мод. Это для нее подарок. Ума не приложу, где их достает Марсель, наш ночной сторож, но он их приносит постоянно. У нее уже немало собралось: и сосны, и кедры, и клены — целый карликовый лес, ему-то она и посвящает почти все свое свободное время. Ей бы следовало завести собаку, кошку или птицу. Так нет тебе! Лес ей оказался милей.

— Но почему все-таки бонсаи?

— Да потому, что, несмотря на всю красоту и очарование их ствола, веток и листьев, они являются калеками. Она сама так мне однажды и сказала: «Я тоже бонсаи». Забавно, да?

Мелвилль внимательно наблюдает за Кларье. Чуть что, малейшая бестактность, и он вышвырнет его вон из комнаты. Но Кларье вовсе не собирается нарушать молчание какой-нибудь неуместной банальностью. И молча любуется крошечным можжевельником, находящимся у него на коленях, наподобие нежного и доверчивого животного.

— Понятно! — шепчет он, осторожно проводя пальцем по верхушке бонсаи.

И снова тишина. Однако серьезное выражение не способно долго удерживаться на подвижном лице доктора.

— Не поговорить ли нам об анонимных письмах? — предлагает он и медленно, стараясь не касаться веток дерева, поднимает коробку и ставит ее на стол.

«Ну и стол! — думает Кларье. — Даже лотки букинистов не так завалены книгами!»

— Сейчас, непременно. Мне бы только хотелось вначале, если позволите, задать еще один вопрос. Как отец девушки относится к вашим с ней отношениям?

— Мне не нравится ни форма вопроса, ни его содержание! — рубит в ответ Патрик. — В любовницах я ее не держу, вот и весь мой сказ. Удовлетворены?

Кларье кидает взгляд на часы:

— Скоро четыре. А я еще не закончил осмотр клиники. У вас не найдется времени пройтись со мной? Мне хотелось бы посетить ту часть здания, которую вы здесь называете «отделение Уходящих». И напоследок поговорить с Антуаном, вашим пациентом.

— Он не сможет поговорить с вами. Второй день как голодает в знак протеста. И сейчас находится под капельницей. Если желаете, я сам вам расскажу о нем и о его паранойе. — Мелвилль весело смеется и добавляет: — У него, можете не сомневаться, полным-полно своих навязчивых идей и фантазмов. Ну что же, в таком случае нам пора! Мне еще нужно заскочить к Мод и вручить ей подарок.

Хотя доктор уже стоит в дверях и ждет Кларье, тот медлит. Вновь и вновь осматривая комнату, он пытается объяснить самому себе непонятное чувство внутреннего дискомфорта, которое ощущает. В царящем здесь беспорядке явно прослеживается рука режиссера, как если бы этот странный парень сознательно стремился шокировать окружающих его людей. И что? Не он ли написал анонимные письма? Почему бы, собственно, и нет?

— Вы не ответили на мой вопрос! Как относится доктор Кэррингтон…

— А что он? Ему нет дела ни до чего, окромя своих железяк. Считайте, полная свобода. Ну вы идете?

В коридоре им попадается навстречу служащий, толкающий перед собой тележку с колесами на толстых резиновых шинах. Сверху, на подносе, высится гора поджаренных хлебцев. Мелвилль обменивается со служащим едва заметным кивком головы. Кларье все больше и больше начинает казаться, что он попал в какую-нибудь роскошную гостиницу. Кабина лифта, в который они сели, оказалась обшита деревянными панелями сочного медового цвета.

— Отсюда можно спуститься в подземный паркинг или подняться на второй этаж к Уходящим, — объясняет Патрик.

— Музыка играет, — удивляется Кларье, выходя из лифта.

— А почему бы и нет! В нашей клинике всегда стараются исполнить последнее желание тех, кому предстоит скоро умереть. Благодаря хитроумным смесям доктора Аргу, они больше не чувствуют физических страданий и в полной мере наслаждаются последними часами жизни. Одним хочется послушать музыку. Другие читают. Третьи просят позвать священника. У большинства из них рядом находится близкий им человек. Но все проходит тихо, благопристойно. Мы стараемся любой ценой избежать волнений, так как именно они пробуждают боль.

Патрик останавливается и удерживает Кларье за рукав.

— Вы знаете, комиссар, в чем заключается новизна нашего лечебного заведения? В том, что со смерти снимается всякий налет драматизма. Ибо смерть — событие хотя важное и серьезное, но, увы, каждодневное! И последний час жизни человека ничем не отличается от остальных. Мир остается неизменным. Жизнь продолжается. Понимаете?

— Да, — соглашается Кларье. — Кажется, я начинаю понимать.

Они уже собрались идти дальше, как вдруг одна из дверей распахнулась, и в коридор вышла девушка. В голубой блузе и серой юбке. Коротко подстриженные волосы. Ни платка, ни чепчика. На вид лет двадцать пять, не больше.

— И как он там? — по-свойски обращается к ней Патрик.

— По-прежнему. Держится, но опять подступают боли. Я дала ему лишнюю ложку.

Патрик знакомит их:

— Эвелин, одна из наших трех медсестер. Комиссар Кларье. Знакомится с нашим заведением и, похоже, не без некоторого удивления, не так ли?

— Да, вы вправе такое сказать! Я бы лишь добавил: и с восхищением. Можно ли узнать, в чем заключается ваша работа?

— О! Да разве эта работа! — протестует Эвелин. — От нас требуется лишь присутствие. Нужно находиться в палате больного, все время разговаривать, слушать и, если надо, смеяться. А главное: никаких слез!

— Наши больные, — говорит Патрик, — как бы застыли в равновесии над пропастью. Смерть — это пустота под ногами. А агония, настоящая агония, медленная, напоминает подъем на гору. Карабкайся и ни в коем случае не оглядывайся назад. Только и всего. Умирающий не должен никогда оставаться один. После того как снимается боль, ему остается сделать один-единственный шаг, и он уже по ту сторону добра и зла.

— Это не совсем верно, — поправляет его медсестра. — Нередко ты начинаешь любить человека, за которым ухаживаешь. И очень важно следить за тем, чтобы тот не догадался о твоих симпатиях к нему. Стоит только больному произнести: «Вы напоминаете мне дочь!» — как все идет шиворот-навыворот! Все чувства, что находятся как бы на поверхности твоего сознания, мгновенно пробуждаются и начинают бунтовать! Как вам это лучше объяснить? Здесь, в клинике, мы в первую очередь стараемся обезличить смерть. Если человек постепенно соглашается с мыслью, что он уже никто, его уход из жизни протекает спокойно. Я говорю глупости, да, доктор?

— Вовсе нет! — Патрик поворачивается к Кларье: — По настоянию Кэррингтона я провожу занятия с нашими медсестрами. Учеба им дается нелегко, ведь необходимо овладеть целой системой психологических приемов. Нечто вроде ментальных поз, напоминающих технику обучения родам без боли. А давайте-ка прямо сейчас заглянем к Антуану. Мда, этого старика простачком никак не назовешь! Вы еще не окосели окончательно от всего увиденного и услышанного? Если я попробую объяснить, в чем состоит суть моей методики, не пошлете меня куда-нибудь подальше?

— Я хваткий. Пойму.

— Хорошо! Тогда пошли, нам туда!

— Э, погодите-ка, не спешите! Вы мне лучше, не откладывая на потом, расскажите о вашей методике. Только, пожалуйста, попроще и пояснее. Что означают слова Эвелин: уход из жизни протекает спокойно, если у больного возникает чувство, что он никто? Это нечто из области буддизма?

Патрик искренне смеется:

— Обыкновенный здравый смысл! Впрочем, нет. Скорее психология пожирателя журнального чтива. Зато действует безотказно! Посудите сами, комиссар, для нас, психиатров, самый злейший враг — жалость. Вы не отыщете в клинике ни одного больного, который бы не испытывал к себе величайшего чувства жалости. Возьмите, скажем, того же Антуана, — мы пришли, нам сюда, — бедняга собрал по частям образ согрешившего человека. Следите за его рассуждением: да, я виновен в случившемся, но ведь я отнюдь не злодей. А почему тогда никто не проявит ко мне жалости? Разве не очевидно, что все затаили злобу на меня? И так далее и тому подобное. Благодаря чувству жалости к самому себе, которое постоянно живет в его душе, мой пациент и осознает себя личностью, он есть кто-то вполне определенный, способный противопоставить себя другим людям. При этом он одновременно любит и ненавидит то, что вменяет сам себе в вину. Он — Антуан, человек, от которого все бегут, как от чумного. Он — преступник. Если ему достает воображения, он — проклятый всеми Иуда. А теперь представьте себе, что вы его лечащий врач, и скажите мне: как разбить этот панцирь лжи, созданный гордостью и страхом… Так-то вот! А ведь вам во что бы то ни стало необходимо достучаться до бедной страдающей души. Он должен внять голосу, который скажет ему: «Антуан, ты всего лишь жалкий маленький человек, точно такой же, как и я, такой же, как и все остальные. Все мы едины, и все мы толпа!» Вам теперь все понятно, комиссар?

Доктор Мелвилль прикладывает палец к губам и тихонько толкает дверь. Кларье, стараясь не шуметь, следует за ним. Антуан, похоже, спит. Худой, с клочковатой щетиной на впалых щеках. От запястья к прикрепленной на подставке бутылке тянется провод.

— Объявил голодовку, — шепчет Патрик. И после небольшой паузы добавляет: — Мне назло, чтобы покрепче досадить…

Беловатая жидкость медленно капает в прозрачной трубке. Патрик проверяет уровень раствора в бутылке, бросает взгляд на табличку, висящую на спинке кровати в ногах больного.

— Не знаю, — шепчет он вдруг, — доводилось ли вам видеть когда-нибудь кошку, которая забралась на высокую ветку и не решается спуститься. И жалобно так мяучет, на помощь зовет. Вы притаскиваете лестницу. А она, дурочка, только отползает подальше! А когда вы уже готовы схватить ее, она, спина дугой, ощетинится, ну просто что твой ершик для мытья посуда, щерится, шипит, а вдобавок так и норовит вас лапой цапнуть… Это и есть невроз заблудшей кошки. Примерно то же самое происходит с теми, кто шарахается от смерти. Ох-хо-хо! Как же многие судорожно цепляются за свое «я». И чем оно банальнее и пошлее, — так себе душонка, без всякого интереса! — тем больше с ним носятся, будто это музейный экспонат какой-то. Уходим отсюда!

Оба осторожно проскальзывают в приоткрытую дверь, и уже в коридоре Патрик, пожав плечами, устало говорит:

— Мод утверждает, что она — бонсаи! И она правильно делает, комиссар! Нужно долго тренироваться, чтобы научиться становиться кем-то или чем-то другим! Моим ученицам я беспрестанно твержу: каждый человек обязан уметь управлять собственным неврозом.

Несколько мгновений они молча идут по коридору. Затем Патрик вновь начинает говорить, по-прежнему вполголоса, словно не желая нарушить царящий вокруг покой:

— Вы хотите узнать правду о том, почему мы с Аргу на ножах?

— Хочу, — растерялся Кларье. — Но если вы помните, я нахожусь здесь по причине анонимных писем.

— Так и быть, расскажу. Давайте спустимся в парк. Цветы не лгут и другим не дают.

Покрытая толстой, в коричневых тонах, ковровой дорожкой лестница приводит их в парк, где перед ними в разные стороны разбегаются, исчезая среди деревьев, многочисленные аллейки. Патрик по-приятельски подхватывает Кларье под руку.

— Красивое тут местечко, доложу я вам! — вздыхает он как бы с сожалением. — Здесь бы лучше лицей ребятишкам построить. Ну да ладно, поговорим о медицине. Уж потерпите как-нибудь! Так вот правда состоит в том, что доктору Аргу уже стукнуло шестьдесят пять, а мне и тридцати пяти нет. Даже будь у нас с ним схожие характеры, и то при современных темпах развития медицины мы принадлежали бы к разным мирам. Аргу — сторонник старого редукционистского постулата: нет боли без органической причины. Иными словами, лечите больной орган, и вы одновременно снимите ощущение боли. Он уже давным-давно ушел с головой в составление всевозможных порошков, мазей и эликсиров, которые, уничтожая боль, указывают исследователю на те органы, которые ее вызывали. Под понятием «органы» я подразумеваю молекулярный уровень, так как сейчас все более становится очевидным, что первоистоки большинства болезней бесконечно малы. И в этом Аргу прав: главное слово здесь за химией! Возьмите, допустим, стимулятор таламуса…

— Все! На этом и остановимся! — прерывает его Кларье. — Я уже и так ощущаю себя полным идиотом.

Патрик срывает гвоздичку и подносит ее к своему лицу.

— Напротив, я чувствую, вы необычайно опасны и ловки. Ладно, уговорили, об Аргу больше не говорим. Одно лишь последнее замечание: его теория фетишей…

— Умоляю вас…

— Нет, это просто. Небольшое усилие, и вы все поймете. Итак, Аргу пришел к выводу, что любая боль, если ее тщательно изучить и описать, соответствует определенному предмету. Например, какое-нибудь ощущение от укола может ассоциироваться не с гвоздем, не с иголкой, а именно с колючкой и тому подобное. Данная совокупность «боль-колючка» уничтожается конкретным лечебным составом, если угодно: из кокаина, морфия и героина в тщательно выверенных дозах. И именно в этом я никак не могу согласиться с ним. Чудодейственный эликсир является коньком доктора Аргу. Полнейшая дурь! О чем начисто забывает мой коллега, так это о том, что боль иногда отделяется от вызвавшей ее причины и существует как бы сама по себе, а в этом случае вмешиваться уже надлежит психиатру. Почему появляется подобная боль? Или лучше скажем иначе: почему та же «боль-колючка» порождает сны, которые есть не что иное, как устрашающий комментарий к ней. Например, субститутом шипа в сновидениях становится изображение кола или копья, а там уже рукой подать до тягостно переносимой средневековой круговерти. Эликсир моего собрата по профессии не уничтожил боль Антуана в полной мере, а лишь перевел ее из плана физических ощущений в план мыслительных образов.

— Пощадите!

Патрик дружески хлопнул своего собеседника по плечу.

— Уже заканчиваю! Мне важно лишь подчеркнуть, что практический опыт так до сих пор и не позволил однозначно ответить на вопрос, кто же из нас с Аргу прав. Да и в случае с Мод совершенно очевидно, что медикаментозные средства хороши лишь для поддержания культи в стабильном состоянии, в то время как фантомные боли им, естественно, неподвластны. Фантомные боли — это уже моя стихия! Ну теперь, полагаю, проблема вам уже ясна. Поскольку под нежной личиной Аргу скрывается совершенно свинский характер, мы с ним вечно грыземся. Я в полной мере удовлетворил ваше любопытство?

Кларье некоторое время молча размышляет.

— Гм! — вздыхает он. — Мне удалось ухватить по ходу вашего рассказа кое-какие мелочи. Если попытаться их очень кратко резюмировать, то я сказал бы так: каждый больной, по-вашему, представляет собой в той или иной степени актера, и все его поступки и слова работают на выбранную им роль. Лиши человека его боли, и он, чего доброго, придумает себе другую, то есть соорудит себе своего рода психологический протез!..

— Вот это да! И вы еще обвиняете меня, будто я туманно говорил! Но спешу с вами согласиться! Я бы даже сказал, что в победе над физической болью всегда существует опасность появления замещающей боли, своего рода тоскующего отголоска прежней, что объясняется как нельзя более просто: больной таким образом требует внимания к себе и ухода за ним со стороны окружающих. Возьмите опять-таки Антуана. Ему говоришь, что он выздоравливает, а он тебе в ответ — голодовку протеста! Меня не особенно удивит, если ему придет в голову мысль наложить на себя руки, лишь бы доказать, что я ни черта не понял в его заболевании. Напротив, наши Уходящие уже согласились сложить оружие. Нет, их нельзя назвать покорившимися! Они покорные! Улавливаете разницу? Все беды нашей клиники кроются в том, что эту разницу очень мало кто осознает, а потому нас постоянно подозревают в более или менее частом применении эвтаназии. Именно в этом и упрекает врачей клиники автор анонимных писем! Непременно особо выделить это обстоятельство в вашем будущем отчете.

Комиссар кидает взгляд на свои наручные часы.

— Черт возьми, я что-то совсем забылся. Вы хотели пойти к Мод, а я вас задерживаю. Извините.

— Пустяки! Она все равно где-нибудь поблизости. Куда ей деться?

— А где она живет?

— В другом крыле здания, возле библиотеки. Она много читает. И много пишет.

— И что пишет, кому?

— В газеты, на телевидение. Знаете рубрику «Наша почта»? Мод активно участвует в обсуждении всех проблем, волнующих общественное мнение. Ей доставляет удовольствие прочесть в газете или услышать с экрана: «Мадемуазель Мод Кэррингтон». Мод искренне верит, что, будучи, не побоюсь сказать вслух это слово, калекой, она обладает даром постижения истин, недоступных пониманию обыкновенных людей. И что любопытно: как бы она ни старалась это скрыть, во всех ее действиях всегда ощущается глубоко въевшаяся в сознание агрессивность.

— Даже против вас?

— Да, даже против меня.

Кларье не настаивает. Если не хочет, пусть не рассказывает, тем более что комиссар чувствует: Патрик, несмотря на присущую ему профессиональную ясность ума, также беззащитен против всех комплексов и страхов, которые он ищет и находит у своих пациентов. И Кларье первым поворачивает в сторону клиники.

— Когда я смогу вас снова увидеть? — спрашивает он.

— Когда угодно. Только позвоните предварительно.

— А мадемуазель Мод?

— Постараюсь устроить вам с ней свидание. Надеюсь, она согласится.

Они медленно идут бок о бок. Патрик сам возвращается к запретной теме:

— Впрочем, шут его знает, согласится ли она! Мы с ней немного поссорились. Именно поэтому я и купил ей бонсаи.

Кларье с любопытством ждет продолжения.

— Только не пишите об этом в отчете, — просит Патрик и, подумав, добавляет: — Все это так глупо. А с Мод я вас сведу. Впрочем, нет! Не сегодня.

Он замолкает. Какое-то время жует травинку, выплевывает.

— Я ни о чем вас не прошу! — тихо говорит Кларье.

— А мне наплевать, что там кто подумает! — бросает Патрик. — Я позвоню вам завтра. Желаю удачи! Сегодня мое дежурство. Поэтому оставляю вас здесь. Да, еще несколько слов на прощание! В нашем лечебном центре, где все мы боремся с болью, любой способен на анонимки. По всей видимости, их написание приносит человеку облегчение. Всего доброго!

 

Глава 4

Выключив магнитофон, комиссар со злостью захлопнул окно.

— Нет, черт возьми, даже собственного голоса не слышу! Я прекрасно знаю, что уже половина девятого, и можно шуметь, но эти типы вообще никогда не ложатся спать!

Кларье звонит в ресторан и просит принести ему завтрак.

— И чашку кофе побольше, пожалуйста. Что у вас там происходит?

— К нам пришли ветераны 2-й бронетанковой дивизии! — весело отвечает женский голос.

Кларье с ворчанием вешает трубку. И снова берется за микрофон, но прежде чем продолжить наговаривать отчет, прослушивает несколько собственных последних фраз:

«Если вкратце выразить мои первые впечатления, то они таковы: говорить о чем-то конкретном еще слишком рано. Стоит только войти в клинику, как мир вокруг меняется. Ты оказываешься в ином измерении». Включив магнитофон на запись, Кларье продолжает: «Люди, которые испытывают боль, вместе с теми, у кого она прошла или вот-вот начнется, составляют совершенно особое общество». Пауза. «Что поразило меня здесь в первую очередь, так это тишина! Представьте себе больных, которые вечно ждут, вечно прислушиваются… Ушла ли боль? А если ушла, то надолго ли? Может быть, навсегда? Не вернется ли вскоре назад? А если вернется, то какой: еще более жестокой или более милосердной? Боль в этих стенах — это невидимый и всемогущий гость. Если вы внимательно следили за ходом моей мысли, господин дивизионный комиссар, то вы должны понять, что „центр борьбы с болью“ это неизбежно место, где против кого-то ведут борьбу. Боль это и есть кто-то. Таково мое главное открытие. А все те, кто сражается с болью: врачи, санитары — являются людьми особого толка, они подобны добровольцам в отряде специального назначения. И поверь мне, Шарль, я нисколько не преувеличиваю. Ты волен выбрать все, что тебе пригодится, и превратить мой устный отчет в хорошо приглаженный и вполне невинный рапорт вышестоящему начальству, но между нами, вся клиника представляет собой полоску прибрежной земли для высадки десантных войск. В самом центре города раскинулось поле битвы! И это поле — лечебный центр Кэррингтона! В этом здании с удушливой атмосферой меня беспокоит некое пока едва ощутимое брожение. Именно поэтому я намерен здесь поселиться и не спеша все хорошенько разузнать! Что в самом деле означают эти анонимные письма? Являются ли они предупреждением, что нужно ждать новых ударов? Если да, то против чего направленных? Или кого… Уф, ты вправе собой гордиться, подкинул мне хитрую работенку! Завтра я отправлю тебе очередную магнитофонную запись. У тебя ловкая секретарша. Она выкинет все лишнее и сгладит углы. Полностью отдаю себе отчет в том, господин дивизионный комиссар, что я допускаю при ведении данного дела совершенно возмутительные вольности… Не надо было отправлять новичка. До завтра».

Кларье выключил магнитофон, зевнул, почесался, пощупал, подойдя к зеркалу над раковиной, кожу на щеке, состроил зверскую гримасу и, не оглядываясь, проворчал вошедшей горничной:

— Войдите!.. Добрый день… поставьте поднос на ночной столик. Спасибо. Когда станете убирать комнату, не трогайте магнитофон.

Внезапно раздалось тихое бренчание телефона:

— Алло? Господин комиссар?.. Вас тут спрашивают.

И почти сразу раздался голос доктора Мелвилля:

— Алло, комиссар… Извините за беспокойство. Но, наверно, вам следует знать о любых даже самых незначительных происшествиях. Вот поэтому я и звоню по поручению доктора Аргу сообщить, что умер Антуан.

— От чего?

— Как это от чего? Умер естественной смертью, разумеется! Сердечный приступ. Он был очень слаб в последнее время. Вы ведь понимаете, комиссар, что смерть для него избавление от мук. Столько месяцев терпеть!

— Хорошо! Иду!

— О, вы можете не спешить! Сегодня Антуан, завтра кто-нибудь другой! Наши пациенты здесь для этого и находятся!

Кларье вешает трубку, раздраженный легкой иронией, сквозившей в речи доктора Мелвилля. Да, он понимает, что заведение Кэррингтона предназначено в первую очередь для того, чтобы пациенты тихо и спокойно умирали, так что нет ничего противоестественного в том, что каждый или почти каждый день в клинике отмечен чьей-то смертью. И все-таки ему, полицейскому, трудно с этим смириться, будто в каждой смерти таится нечто подозрительное. Разве кто спорит, что в некоторых случаях смерть несет с собой освобождение от страданий. «Но не тогда, — ворчит Кларье, — когда человек умирает под самым моим носом». Комиссар быстро приводит себя в порядок. Черт! Настроения никакого! И ничего хорошего не предвидится. Однако ослепительный летний свет встречает его удивительно гостеприимно, и повисшая в небе солнечная улыбка представляется комиссару доказательством дружеского участия природы. Да, Антуан мертв. Но надо крепко вбить себе в голову, что особой трагедии в этом событии нет. Кларье решает немного пройтись пешком и успокоиться, слишком угнетающе на него действует выпавшая на его долю работа, хочешь не хочешь, а мысли почти постоянно крутятся вокруг смерти. Когда говорят: «Все там будем!» — тут не поспоришь, все правильно! Но заранее тренироваться рвать нити, из которых соткана жизнь, со всеми ее радостями, общением с друзьями, любовью?.. «О Боже, — вздрагивает Кларье, — если они разглагольствуют об освобождении, то, значит, вскоре заговорят и о эвтаназии, а я знаю одного старого полицейского, которого ждет славная взбучка, поскольку эвтаназия — это хоть и негромкое, но все-таки преступление. Я так и слышу их ругань: „И чем это он занимается, ваш комиссар?“ Ну, давай, голубчик, тебе платят деньги вовсе не за философствование, а за работу, вот и допытывайся, отчего умер Антуан!» Кларье начинает торопиться, однако вокруг клиники да и внутри тоже царит обычное спокойствие. Как и всегда, по коридорам деловито шествуют медсестры, врачи. Как всегда, улыбаются. Неподалеку от него вестибюль клиники пересекает Марсель. Они приветствуют друг друга. Еще один инвалид. Еще одно чудо Кэррингтона, никогда не скажешь с первого взгляда, что нет руки. Чуть позже Кларье узнал, что Марсель работал в клинике ночным сторожем. Ориентируясь по стрелкам-указателям, Кларье шел к приемной комнате для посетителей, задаваясь вопросом, сколько же всего калек вышло из лечебного центра за последние несколько лет и, следовательно, скольким больным сумел помочь Кэррингтон? И чувствовал, что подобные бессмысленные размышления лишь обостряют засевшую в нем глухую враждебность против собственной неумелой жизни, против смерти, против всех, кто ведет тусклое и неспешное существование, забившись, подобно личинкам, каждый в свой кокон. А вот это приятно: доктор Аргу ждал его на пороге приемной.

— Я искренне сожалею, комиссар, что, видимо, напрасно вас побеспокоил. Давайте поднимемся.

Едва они вошли в кабину лифта, как доктор Аргу принялся пересказывать ход событий:

— О случившемся мне сообщила Вероник. Она ждет нас в палате Антуана с тремя другими сиделками: Валери, та работала с двадцати двух часов до полуночи, госпожой Ловьо, эта сидела с полуночи до двух часов ночи, и Моник, с двух до четырех. Наконец, сама Вероник дежурила с четырех до шести часов утра. Именно она и подняла тревогу. Антуан умер во время ее дежурства.

Лифт остановился, и двери кабины бесшумно распахнулись. Кларье тотчас узнал виденный им накануне уставленный цветами и благоухающий коридор. Но он лишь сердито передернул плечами и, ворча что-то себе под нос, отправился вслед за доктором. Антуан лежал на кровати, еще более костлявый, нежели накануне. Трубка, соединявшая прежде его руку с полупустой бутылью, была уже убрана. Вероник, в пижаме, жалобно всхлипывала в окружении трех других сиделок, уже успевших облачиться в больничные халаты. Все четверо ждали, когда их начнут допрашивать. Однако доктор Аргу первым делом подвел комиссара к кровати и обвинительным жестом покружил пальцем над щекой покойного.

— Вот взгляните, — произнес он. — Характерный синюшный оттенок лица, следы розоватой пены на губах: отек легких при острой сердечной недостаточности. Физическая слабость Антуана помешала ему даже позвать на помощь. Короткая судорога — и все! Вероник, расскажите комиссару, как он умер. Должен заметить, комиссар, что Вероник еще только практикантка. Работает всего лишь четвертый день, замещает приболевшую опытную сиделку Флоранс. Но особых знаний от нее и не требуется. Надо лишь сидеть возле кровати и чуть что, при малейшем ухудшении в состоянии здоровья больного, вызвать главную медсестру, чей кабинет находится в конце коридора. Только и всего. А сегодня все было нормально, да, Вероник, ничего необычного? Ну говорите же! Не бойтесь!

— Сколько вам лет, Вероник? — обратился к девушке Кларье.

— Двадцать три.

— И чем вы занимаетесь в свободное от работы время?

— Я студентка.

— А по какой специальности?

— По архитектуре.

Кларье постарался перехватить взгляд доктора Аргу. По архитектуре! Проще сказать — «безработная»!

— А вы уже успели привыкнуть к ночным дежурствам?

Девушка колеблется. Ей явно хочется ответить: «Ничего сложного. Главное не заснуть».

— А как вы обнаружили, что Антуан умер? — продолжает расспрашивать Кларье.

Вероник снова всхлипывает и утыкается носом в скомканный носовой платок.

— Постарайтесь вспомнить! Вы шили? Читали? Или дремали?

— Я читала.

— А что вы читали?

— «Смерть закусывает удила».

— Понятно! И время от времени бросали взгляд на больного?

— Нет, вовсе нет! Не на больного, а на бутылку: если капает, значит, все нормально.

— И в один момент, — согласно кивает Кларье, — вы вдруг обнаружили, что раствор не капает?

— Да.

Кларье подошел к капельнице, к штативу которой был прикреплен прозрачный флакон.

— Тут никто ни к чему не прикасался? — обратился он к доктору.

— Нет, никто ничего не трогал.

— Бутылка, как я вижу, наполовину полная. Если я правильно понимаю, это означает, что капельница неожиданно перестала работать.

Кларье вращает ручку дозатора, позволяющего регулировать сток жидкости.

— Послушайте, доктор, я полный профан в этом деле, но мне кажется, что, если капельница не работает, а к ней никто не прикасался, значит, жидкость перестала поступать в кровь больного оттого, что тот умер.

— Верно! — поддакивает Аргу. — И поэтому можно легко определить время смерти. Каждая бутылка содержит пол-литра раствора, и все подлажено таким образом, чтобы она опустошалась полностью ровно за два часа. А эта бутылка, четвертая со вчерашнего вечера, еще почти полная. Постарайтесь все вспомнить, Вероник. Это очень важно. Вы заступили на работу в четыре часа. Моник сдала вам дежурство, а попросту говоря, сообщила, что все идет нормально и Антуан спокойно спит. Так ведь, я прав?

— Абсолютно, — отозвалась Моник. — Я как раз и поставила четвертую бутылку, а также сама отрегулировала сток раствора, потому что Вероник еще не слишком соображает в этих делах.

— И все шло нормально?

— Да, все было хорошо. Я поделилась с ней кофе, который оставался у меня в термосе, и ушла.

— Ясно, — властным тоном произнес доктор Аргу. — Если вычислить объем оставшейся жидкости, можно будет легко узнать, когда остановилась капельница. А это и есть точное время смерти. Итак, что мы имеем: раствор начал поступать из бутылки в капельницу примерно в четыре часа ночи. А минут через пятнадцать капельница перестала работать. Вот и вся арифметика, выходит, Антуан умер четверть пятого. Постойте-ка! Валери, во время вашего дежурства с десяти часов до полуночи вы не заметили чего-нибудь необычного?

— Нет.

— А вы, мадам Ловьо?

— Нет.

— Поймите, я вовсе не собираюсь обвинять кого-либо из вас в халатности, но ведь в работе аппарата могли быть и сбои. Итак, ничего такого не было?

— Ничего!

— Вы тоже ничего не видели, Моник?

— Ничего!

— А что вы сделали с пустыми бутылками?

— Обычно Марсель, ночной сторож, выносит их и измельчает в дробилке.

— Расскажите мне о нем, — вмешивается в разговор Кларье. — Прошлой ночью он приходил?

— Да, — отвечает Валери. — Он делает свой первый обход незадолго до двадцати трех часов.

— И иногда к вам заходит?

— Да, частенько, так, поболтать немного. Ерунда: здравствуйте, до свидания! Не более того. А второй раз он появляется уже около половины пятого. Вот тогда-то и забирает пустые бутылки.

Кларье поворачивается к Вероник:

— Значит, вы его видели?

— Еще бы, конечно видела! — восклицает госпожа Ловьо. — Марсель любит приударить за молоденькими.

— Это так? — спрашивает Кларье у Вероник.

— Не обращайте внимание на ее слова! — смутившись, отвечает та. — Мы с Марселем оба из Морбиана. Ему нравится поэтому, — земляки как-никак — проходя мимо меня, или рукой помахать в знак приветствия, или там шлепнуть легонько. Ничего дурного!

Последние слова Вероник вызывают оживление и смешки трех остальных сиделок.

— Я попросил бы вас не шуметь! — обрывает их Кларье. — Еще один вопрос, Вероник. Что вы сделали, когда обнаружили, что капельница не работает?

— Я подошла проверить, хорошо ли закреплен наконечник трубки на запястье Антуана, и сразу вся так и обмерла от страха, потому что он уже не дышал. А потом высчитала, когда Марсель должен был вернуться после обхода к себе, подождала немного и позвонила ему отсюда! Я очень испугалась!

— Надо было звонить госпоже Гильвинек. Она занимается подобными ситуациями.

— Да, но она сказала бы, что я во всем виновата! — захныкала Вероник.

— Хорошо, хорошо, — принялся успокаивать ее Аргу. — Мы потом все выясним. А меня разбудил Марсель. Он не только сообщил мне о смерти Антуана, но и добавил одно замечание от себя, которое, признаться, до сих пор вертится в моей голове. Марсель сказал: «Он совершенно холодный»…

— И что? — не понял Кларье.

— Как что? Это правда. Холодный.

Кларье взглянул на часы:

— Ничего удивительного. Скоро десять часов.

— Да нет же! — возразил Аргу. — Когда Марсель сказал мне, что Антуан холодный, капельница только недавно перестала работать.

— Ах, черт возьми! — воскликнул Кларье. — Вот какая выходит путаница: Антуан вроде бы только что умер, а уже успел похолодеть!

Слова комиссара прозвучали подобно взрыву гранаты. Воцарилась такая глубокая тишина, что все буквально замерли, боясь и пальцем пошевелить.

— Подумаем… — проговорил Кларье, сумевший быстрее остальных прийти в себя после столь неожиданного поворота событий.

— Все яснее ясного, — прервал его Аргу. — Когда я пришел, тело Антуана было уже холодным. А ведь ему полагалось быть теплым. Уж поверьте! Опыт у меня богатый! Труп так быстро не охлаждается. Отсюда следует неизбежный вывод: Антуан умер вовсе не в четверть пятого, а раньше.

— Э нет! — громко запротестовала Моник. — Я дежурила до четырех часов и прекрасно знаю, что Антуан был еще жив, так как своими собственными руками заменила бутылку. И когда я уходила от Вероник, капельница работала отлично. Я не позволю, чтобы…

Голос женщины сел от волнения.

— Постойте, постойте, — вмешался доктор Аргу. — Только, пожалуйста, обойдемся без слез! Позднее, на свежую голову, мы во всем разберемся. А пока возвращайтесь к себе.

— Мне тоже можно уйти? — жалобным голоском протянула Вероник.

— Да. Вам тоже! И успокойтесь! Бедняга Антуан умер своей собственной смертью. Вы тут ни при чем.

Едва сиделки успели выйти, как из-за двери послышались громкие звуки ссоры.

— Ну и дела! — устало бросил Аргу.

— Кэррингтон в курсе?

— Нет! Пока еще нет. Но удар для него будет сильный. Да вы сами видели: сиделки уже готовы вцепиться друг другу в горло. Через час весь лечебный центр будет стоять на ушах. И поползут самые идиотские слухи. Уже сегодня вечером местные газеты начнут задаваться вопросом: «Что происходит в клинике Кэррингтона?» Ибо, ничего не скажешь, комиссар, здесь действительно произошло ЧП! Правду не скроешь, тем более от вас! Если Антуан умер до четырех часов, это значит… Ах ты Боже мой… Даже думать об этом не хочется.

— Анонимщик подумает вместо вас, — отозвался Кларье. — Грех упустить такой случай, чтобы не накропать новых писем! Я вижу только один способ остановить ненужные разговоры: произвести вскрытие. Докажите, что Антуан умер от сердечного приступа, и вся эта история с капельницей отпадет сама собой.

— Но если я потребую вскрытия, не примет ли дело криминальный оборот? — засомневался доктор.

— Мой дорогой доктор, — терпеливо объяснил ему Кларье, — дело и без того уже приняло криминальный оборот. Я почти уверен, что кто-то выискал подходящий момент, чтобы выдернуть трубку капельницы.

— Нет! — твердым тоном отозвался доктор. — Убрать трубку недостаточно. Антуан вполне мог некоторое время жить и без капельницы.

— А что он получал?

— Смесь глюкозы, липидов, белков и так далее. Обычный состав для поддержания жизнедеятельности организма. Ну вы понимаете… Жизнь Антуана вовсе не была в такой степени связана с этим раствором… Ну, скажем, не настолько тесно, чтобы прекращение его подачи грозило ему фатальным исходом. И тому есть простое доказательство, ведь так или иначе приходилось время от времени останавливать капельницу, чтобы менять бутылки!

— А эта Вероник… Вы уверены в ней?

— Кэррингтон нанял ее по рекомендации собственной дочери. А кроме того, Вероник никогда раньше не встречалась с Антуаном. С какой стати ей пришло бы вдруг в голову убивать его?

Кларье снова внимательно оглядел лицо покойного, о чем-то задумался, а потом, покачав головой, чуть слышно прошептал: — И надо же было случиться такому невезению, чтобы это дело досталось именно мне! — После чего взял доктора за руку: — Давайте уйдем отсюда.

В коридоре их встретила старшая медсестра госпожа Гильвинек. Доктор Аргу сразу оборвал всякие вопросы и комментарии.

— До моего нового приказа в палату никого не впускать.

И, не дожидаясь ответа, повлек Кларье за собой.

— Я полагаю, смерть Антуана стала для вас жестоким ударом? — посочувствовал комиссар.

— Даже более сильным, нежели вы можете себе представить, — чуть ли не простонал Аргу. — Я собирался испробовать на нем новый вид болеутоляющего средства долгого действия, с помощью которого надеялся избавить его не только от боли, но одновременно и от всех его фантазмов. Доктор Мелвилль ошибается, когда… Ладно! Оставим это! Найду себе другого больного с ампутированной конечностью…

— Один калека или другой — какая, собственно, разница!

Явственно прозвучавшая в словах комиссара едкая ирония ускользнула от внимания озабоченного предстоящими хлопотами доктора.

— У моего друга Уильяма возник грандиозный проект! — вдруг снова заговорил Аргу. — Если я вспомнил об этом, то лишь потому, что неожиданная смерть Антуана грозит теперь его сорвать. А суть проекта вкратце такова: Уильям собирался организовать в клинике неделю больных с ампутированными конечностями, после чего намечал провести медицинский конгресс медиков с участием крупнейших специалистов в данной области. Строящиеся в нашем центре здания составят костяк нового лечебного учреждения по реабилитации инвалидов.

— Благодаря аппаратам Кэррингтона? — предположил Кларье, неожиданно для себя явно задев за живое доктора Аргу.

— Да в том-то и дело! — восклицает тот. — Рано или поздно Уильям разорится, можете не сомневаться. — И от волнения и избытка чувств подхватывает комиссара под руку. — Помогите! — шепчет он. — Если бы вам только удалось вывести расследование из тумана! У нас в клинике скрывается враг. Это очевидно, но кто он, я не знаю.

Перед внутренним взором Кларье быстро прокрутились образы Мелвилля, Мод с ее бонсаи, четырех сиделок, затем больных, по крайней мере тех, кого доктор Аргу пытался вырвать из тисков боли… А напоследок представилась та безликая горстка фанатиков, что малюют на стенах дегтем лозунги: «Go home!» Как могло случиться, что такое тихое, приветливое и филантропическое заведение, как клиника Кэррингтона, оказалось изъеденным ржавчиной заговора, первой жертвой которого пал Антуан?

— Простите, я немного отвлекся… — пробормотал Кларье. — Да, я вас внимательно слушаю, мне просто никак не дает покоя смерть Антуана… Конечно, я сделаю все от меня зависящее, чтобы дело не вышло из рамок обычного расследования. Кстати, вы много регистрируете смертей?

— Немало! — отозвался Аргу. — Ведь в этом и заключается смысл существования клиники. Не забывайте, что сюда приходят не только ради избавления от боли, но и для того, чтобы излечиться от жизни, если мне будет позволено высказаться в духе Сократа.

— И как часто бывают похороны?

— Не важно. Скажу только, что все происходит без лишней шумихи.

— А если кому-нибудь вдруг захочется, скажем, на смертном одре выразить свою последнюю волю?

— При клинике есть нотариус. А вы, часом, не собираетесь, дорогой комиссар, писать роман?

— Такова моя роль — рыскать по округе в поисках следов. Меня в вашей клинике больше всего смущает то, что все события проходят между как бы смертью и выздоровлением! Но прошу меня простить… Я вас задерживаю, а вы, наверно, спешите заняться всякими формальностями, связанными со смертью пациента. Поэтому еще один вопрос, и я вас отпущу. Не помню уже, кто рассказал мне об отделении больных с ампутированными конечностями. Можно мне заглянуть туда?

— Да, конечно. Попросите госпожу Гильвинек отвести вас.

Госпожа Гильвинек выглядит не на шутку взволнованной.

— Бедняга Антуан, — восклицает она, — ах, как мне его жаль! Но в каком-то смысле смерть принесла ему облегчение. И хотя нельзя сказать, чтобы он очень сильно страдал, но слишком долго все у него тянулось… Ах, господин комиссар, если человек окончательно выжил из ума, ему лучше покинуть этот мир…

— А вы полагаете, что ему помогли?

Госпожа Гильвинек, будто пытаясь защититься, вздевает вверх руки.

— Не мне судить об этом, — говорит она, — но если так все и произошло, ну что же, тем лучше. Такой поступок никто не осудит!

— Вы ратуете за эвтаназию?

— А почему бы и нет! Я верующая, господин комиссар. И уверена, что наши мертвые обрели счастье там, где они сейчас находятся. Пусть не все согласятся со мной. Но, поверьте, здесь, в клинике, почти стерлась граница между жизнью и смертью.

Кларье мысленно обещает себе обязательно вставить последнюю фразу госпожи Гильвинек в свой очередной отчет.

— Если я не ошибаюсь, — после небольшой паузы вновь говорит он, — в лечебном центре содержатся три категории пациентов. Во-первых, безнадежные больные, которых готовят к тихой, пристойной смерти. Эти больные сами страстно ждут смерти, но именно поэтому об эвтаназии в их отношении речь не идет. Тут, конечно, можно и поспорить. Согласны?

— Да.

— Ими в основном занимается доктор Мелвилль?

— Да.

— Затем следуют те, что страдают от страшных болей, но чьей жизни не угрожает особая опасность. Их лечит доктор Аргу…

— Он настоящий кудесник! — успевает вставить медсестра.

— И наконец, — продолжает Кларье, — к третьей категории относятся люди с ампутированными конечностями. Господин Кэррингтон мастерит для них протезы, а доктор Мелвилль с доктором Аргу вместе лечат. Так ведь?

— Да.

— И в последнюю категорию входит дочь господина Кэррингтона…

— Безусловно! Я бы, правда, уточнила, что она по очереди переходит от одного врача к другому. У них расписано по дням, но об этом лучше у них самих спросите…

— Надо думать, что людей с ампутированными конечностями в клинике явное меньшинство?

— Да, в основном только исключительные случаи, но все равно получается немало, сами знаете, сколько сейчас всевозможных аварий и происшествий.

— А сколько в настоящее время у вас лечится пациентов с ампутацией?

— Семеро. Не считая мадемуазель Мод. У четверых нет ноги, а у трех в той или иной степени руки.

— И все теперь ходят с протезами?

— Да.

— Вы могли бы составить их список?

— Надо предполагать, что вы тут обладаете неограниченными правами, — произнесла медсестра после короткого некоторого колебания. — Идемте…

Отведя комиссара в небольшой, заставленный вещами кабинет — телефоны, столы с контрольными лампочками, развешанные на стенах графики дежурств, а также несколько аэроснимков лечебного центра и вдобавок большая фотография Уильяма Кэррингтона, — она показала ему, где находится картотека.

— Посмотрите сами.

Покопавшись в карточках, Кларье с удивлением обнаружил, что больных с ампутированными конечностям на самом деле гораздо больше семи.

— А где же остальные?

— Кто где. В клинике мы оставляем лишь самые интересные случаи.

— В каком смысле?

— То есть тех пациентов с серьезными увечьями, кто плохо переносит протезы. Остальные возвращаются домой, но периодически являются к нам для проверки.

— И что за проверка?

— А такая: господин Кэррингтон постоянно усовершенствует модели и нередко вместо одного протеза ставит пациенту другой, более удобный. Разумеется, бесплатно. Так как господин Кэррингтон вовсе не коммерсант, а изобретатель. И очень многие ему завидуют, потому что к нам в клинику кто только не приходит! — Госпожа Гильвинек внезапно переходит на шепот: — Успехи господина Кэррингтона не дают покоя его коллегам. Вот они и начинают распространять всякого рода сплетни. Например, что доктор Аргу разработал какой-то специальный механизм, который будто бы вытеснит инвалидные кресла на колесиках, но лучше, говорят, им не пользоваться, от греха подальше, качество еще то, ибо здесь вам не Америка, и, мол, вообще легко давать людям надежду, которая потом никогда не оправдывается… Да что вы хотите, люди-то злые.

— Конечно, конечно! — кивнул комиссар. — Спасибо. А вы не знаете случайно, где бы я мог сейчас найти доктора Мелвилля?

— Да вот же он идет! Пациентов обходит. Как раз его время!

 

Глава 5

— Когда в доме полиция, жди чего угодно! — пробурчал Патрик. — Вероник только что рассказала мне о случившемся. Выходит, беднягу Антуана…

— Что?

— Я хотел сказать… Ну и скандал сейчас начнется! А вы уже разгадали эту историю с капельницей?

— Пока еще нет!

— Сейчас попробуем разобраться.

Прежде чем позволить двум санитарам увезти изменившегося до неузнаваемости Антуана, Патрик внимательно осмотрел его тело, лицо и запястье.

— Забирайте! — приказал он и повернулся к Кларье: — В морге изучим повнимательней. В клинике есть морг, вы разве не знали? И даже часовня! Клиенты любят красивые похоронные церемонии и платят за них немалые деньги.

Мелвилль разговаривал с комиссарам и одновременно проверял трубку, соединявшую когда-то бутылку с запястьем Антуана, медленно пропуская ее между пальцами, подобно режиссеру, изучающему кадр за кадром отснятую кинопленку.

— Нет, — прошептал он наконец. — Ни одного следа укола. В принципе можно ввести в трубку с помощью шприца какое-нибудь токсичное вещество. Надо полагать, комиссар, вы захотите провести вскрытие?

— Разумеется! Но проводить его будет судебно-медицинский эксперт. Главное, чтобы никто из клиники в нем не участвовал.

— Вы намекаете на меня?

— Ни на кого конкретно. Но вполне возможно, речь идет об убийстве, и поэтому необходимо соблюсти все правила. Кстати, вы также сразу заподозрили убийство. Можно будет узнать, почему?

Сняв бутылку со штатива капельницы, доктор Мелвилль внимательно ее осмотрел.

— Вроде бы тоже нормально.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Мне просто так показалось, комиссар. В клинику приходят анонимные письма, и тут же умирает Антуан. По меньшей мере любопытное совпадение. Главное понять, кому эта смерть нанесла наибольший урон. Ясное дело, что не старому бедолаге Антуану. Он давно уже был вне игры. О нем уже никто не думал. А вот доктор Аргу пострадал! Да и я тоже! Мы с ним оба готовили ученые труды. Он пишет о целебных свойствах некой таинственной смеси, формулу которой прячет в сейфе. А я о связи образов бессознательного с различными видами боли…

— Опять двадцать пять! Прекратите немедленно!

— А что я, по-вашему, должен говорить? Мне совершенно ясно, что, убрав Антуана, злоумышленник целился прежде всего в меня и в Аргу.

— А что это ему может дать?

— Да пойдут слухи, будто мы содержим больных исключительно ради наших научных работ. Существуют ведь лаборатории, где специально разводят животных для дальнейших опытов! Вам даже трудно себе представить, как далеко иногда заходят человеческая глупость и злоба! А производство протезов вообще вызывает много кривотолков! Кэррингтон слишком наивен! Зачем, например, было издавать буклет и рекламировать новейшие модели с указанием размеров, веса, цены… это все-таки не нижнее белье в каталоге «Ла Редут»!

— А протезы дорогие?

— А вы сомневаетесь? Легкие металлы, запасные детали и прочее и прочее, иными словами, найдется чем вызвать неудовольствие какого-нибудь брюзги. Вот и начинается дружный ор: мол, совсем стыд потеряли! Конкуренты тоже не дремлют, стараются изо все сих охаять нашу продукцию. А вы слышали о последней идее Кэррингтона: нечто вроде набора «сделай сам», собираешь протез — и вперед? Для калек из третьего мира. Именно коммерческий размах и не могут ему простить противники! Тут тебе и сверхсложная аппаратура для толстосумов. И одновременно трехгрошовая механика для бедняков. Конфликт Кэррингтона с Мод из той же оперы. Она упрекает отца за то, что тот своей шумной рекламной кампанией якобы вредит деятельности «настоящих» лечебных центров, борющихся с болью.

Доктор Мелвилль ставит бутылку на место и тянет комиссара в угол комнаты.

— Я не собираюсь давать вам советы, но на вашем месте я бы обязательно составил список людей, лечившихся в клинике со дня ее основания. Это поможет вам составить представление о клиентах, отбираемых нашим патроном. Можете не сомневаться, сюда берут далеко не всякого! Вот и попробуйте догадаться — почему.

— Да, вполне возможно… Если будет время!..

Кларье терпеть не может, когда кто-то так нахально вмешивается в его расследование, и поэтому тут же добавляет достаточно сухо:

— Сперва я хотел бы поговорить с Кэррингтоном, а также с его дочерью.

— Как раз сейчас вы их обоих и найдете. Они вечно ссорятся, но завтракать привыкли вместе. По утрам Кэррингтон проверяет протез Мод. Хорошо ли держится? Не болит ли? Где? Как культя?

— А откуда это вам известно, доктор?

— Так она же сама мне об этом и рассказывала. Мод для отца что-то вроде манекенщицы. Он заставляет ее ходить взад-вперед, поворачиваться, садиться, вставать. «А ну-ка, постой прямо. Перестань гримасничать! Аргу — осел, каких свет ни видывал. Сразу видно, что трет правое бедро…» Извините меня, комиссар! Это смех через силу. А кто увидит, натирает бедро или нет, если никто, насколько я знаю, кроме ее отца да еще, возможно, Аргу, не заглядывал к ней под юбку! Все эти мази и порошки, что изобретает сердяга Аргу, Мод испытывает на себе. Ну и троица, умора сплошная! Таких параноиков еще свет не видывал!.. И он еще возглавляет заведение, цель которого борьба с болью! Хоть стой, хоть падай! Только вы, комиссар, переждите немного, прежде чем его расспрашивать. Дайте время Кэррингтону оправиться от столь жестокого удара.

— А вы подарили бонсаи Мод?

— Времени не нашлось. Вместе сходим. Если у меня комната — бордель, то у Мод, сами убедитесь, настоящая келья. Келья монастыря кармелиток. На это стоит посмотреть. А потом пообедаем в столовой. До скорой встречи!

После ухода доктора Мелвилля Кларье долго стоял неподвижно и, покусывая губы, тупо смотрел на пустую кровать. Мало-помалу он начинал разбираться в загадках клиники Кэррингтона, узнавать ее обитателей, с их недомолвками, секретами, скрытыми душевными ранами. Откровения Аргу объясняли молчание Кэррингтона, а внешне непринужденный треп Мелвилля рисовал несколько зыбкую и в то же время тревожную картину красивого здания с темными углами.

Да, прежде всего ему следует узнать мнение Кэррингтона о случившемся. Кларье пытается сообразить, в какую сторону ему надо идти. Клиника построена в форме звезды, в центре которой находится регистратура, а от нее лучами тянутся коридоры. По правую руку библиотека, комната для приема посетителей, два помещения для проведения различного рода консультаций, радиоузел и наконец палаты для ходячих больных. Это у нас коридор А. Коридор Б, также отходящий от регистратуры, занимал доктор Мелвилль: смотровая, архив, палаты… Кларье не в силах запомнить план клиники… Коридор В, коридор Г… Короче, проектировщики так заботились об удобстве ориентирования, что в результате запутаться здесь столь же легко, как в метро. Квартира Кэррингтона выходит окнами в сад. Значит, нужно держаться направления к парку. По дороге ему встретился больной с рукой на перевязи.

— Где бы я мог найти господина Кэррингтона? — после обмена приветствиями спросил комиссар.

— Идите по коридору до конца, а потом направо. Вы что, новенький? — любопытствует больной, ему явно хочется поболтать. — Что-то я вас раньше не видел в столовой.

— Нет-нет, — поспешно отвечает Кларье. — Я всего лишь посетитель.

— Жаль! — вздыхает в ответ человек. — Тут немного скучновато. Когда боль проходит, делать особенно нечего. Вот и начинаешь пережевывать происшествие, в результате которого ты оказался в клинике. Мне оторвало левую руку по самое плечо. Но до сих пор кажется, будто она на месте. И все подмывает схватиться обеими руками за руль и вывернуть машину! Эта пустота вместо руки постоянно напоминает о том, как меня тогда занесло на дороге… Они вас избавляют от боли и одновременно как бы лишают собеседника, с кем всегда можно было поговорить…

— Извините! — как можно более мягким тоном прерывает его Кларье. — Меня ждут.

И чуть ли не спасается бегством! Внезапно ему отчетливо представляется невыносимая жвачка разговоров между больными. Аргу освобождает от боли. Мелвилль освобождает от навязчивых идей. И в итоге остаются долгие часы, дни, которые нужно как-то убить. А потом возвращение к здоровым людям с двумя руками и ногами, которым неведомо, что такое полурадость, полужизнь. Неужели придется описывать в отчете все свои впечатления? «Все равно ничего не получится!» — думает Кларье, стучась в дверь квартиры Кэррингтона.

Американец явно навеселе. Это чувствуется по его плывущим голубым глазам, они выдают опьянение надежнее любого теста.

— Входите, входите, комиссар. Ну? Как проходит ваше расследование? Садитесь. Выпейте немного кальвадоса. Давайте, расслабьтесь!

— Вам уже сообщили о смерти Антуана?

— Да. Я сожалею. Этого беднягу надо было по частям создавать заново.

— Но вы знаете, что возникли проблемы с капельницей?

Кэррингтон щедро плеснул в бокалы ликер.

— За ваше здоровье, комиссар! — Он, смакуя, покатал вино во рту, подержал на языке и лишь потом как бы нехотя проглотил. — Волшебный напиток! — прошептал он. — Вы говорили мне, кажется, об Антуане? Если учесть его состояние здоровья, на мой взгляд, он избрал наилучшее решение.

— Но, возможно, кто-то помог ему в этом! — откликнулся Кларье.

— Ну и что такого? Смерть ему выпала легкая, а это самое важное. Я предупреждал и Аргу, и молодого Патрика, что они напрасно вселяли в беднягу ложную надежду на улучшение… Наш долг не кормить безнадежных больных сладкими иллюзиями, а, напротив, учить их обходиться без них. Так что можете ни о чем не беспокоиться, комиссар.

— Но у меня есть приказ.

— Ну что же, я позвоню Мишелю. Нечего ему просто так просиживать штаны помощника государственного секретаря. Я ничего не имею лично против вас, мой дорогой друг. Двери центра всегда для вас широко открыты. Но при условии, что в этом здании никогда не прозвучат слова «убийство» или «преступление».

Кларье поднялся с кресла, чувствуя себя слегка не в своей тарелке.

— Я уже почти со всеми успел встретиться, — проговорил он. — Осталось только переговорить с вашей дочерью. Для отчета.

— Я бы предпочел, чтобы ее оставили в покое!

— О, я буду весьма деликатен! После разговора с Мод я подробно расспрошу ночных сиделок и на этом, можно сказать, поставлю точку.

— Тогда чудесно! Просто чудесно! Желаю вам удачи!

— А вы не подскажете, где бы я мог найти мадемуазель Мод?

— У себя, полагаю. Ее комната находится возле лифта. Лифт был сделан специально для нее, но она чаще пользуется лестницей.

— Вот как, а почему?

— Конечно, мне назло! Разве вы не знаете современную молодежь?

«Молодежь? — думает Кларье, поднимаясь по крутой лестнице. — Ничего себе молодежь! Ей как-никак уже тридцать пять лет!»

Комиссар решительно стучит в дверь. У него нет желания долго тянуть резину, но, войдя, он в растерянности замирает в дверях, стараясь скрыть охватившее его удивление. Мод была красивой! Вот уж чего Кларье не ожидал, так не ожидал! Более того, она была очень красивой! Высокая и худющая, по всей видимости, какие-то трудности в физическом развитии, зато сказочная блондинка! Девушка с льняными волосами! Во вкусе Дебюсси. С грустным, нежным взглядом, но взирающим на все свысока. Кларье едва сдержался, чтобы не вскрикнуть, когда заметил, что Мод была на костылях! Там, где при движении должен вырисовываться контур ноги, плавно развевались складки платья, и он тотчас понял: Мод отказывается носить разработанный Кэррингтоном протез. Тем самым она как бы мстит отцу, мстит даже тогда, когда остается одна. Ее выбор — жалкая пара костылей! Женщина, одетая в простое черное платье (ей, видно, приходится немало заниматься домашним хозяйством), тяжело раскачиваясь на костылях, прошлась по комнате.

— Входите, господин комиссар. Я вас ждала.

Мод указывает ему на стул, приглашая сесть, но Кларье вдруг с испугом понимает, что, если он согласится, ей придется устроиться на соседнем стуле, а значит, отважиться выполнить на его глазах уродливое, унизительное и, по всей видимости, болезненное упражнение: приседание на одной ноге! И он невольно протягивает ей руки, желая помочь.

— Спасибо, — сухо бросает она в ответ.

И быстро садится сама. Как-то очень естественно. Чуть менее ловко она расправляет подол платья, и Кларье невольно бросает взгляд на ее единственную ногу в дешевом сером нейлоновом чулке. Мод терпеливо ждет, когда он заговорит.

— Вы, конечно, знаете об анонимных письмах? — начинает Кларье.

— Разумеется.

— А господин Кэррингтон их получал?

— Два.

— А вы?

— Тоже два.

— Вы не могли бы их мне показать?

— Я их разорвала.

— А вы помните их содержание?

— О, очень даже хорошо! В первом было написано: «Кому вы продаете отрезанные руки-ноги? За них можно выручить неплохие деньги!» Во втором письме примерно то же самое: «С вашими отходами производства, вы могли бы прокормить всех „оборванцев“ города».

Она говорит без всякого заметного волнения, будто повторяет хорошо затверженный урок, и в ее голубых глазах нет ни капли осуждения.

— Но кому вы могли так досадить?

— Да кому угодно, — спокойно отвечает Мод. — Видимо, кому-то очень хочется, чтобы мой отец закрыл центр. Его называют «колоссом на алюминиевых ногах». Нет, тут все ясно. Его попрекают за производство искусственных конечностей.

— А вы, мадемуазель?

— А я тут при чем?

— Но вы ведь тоже связаны с этим.

Кларье указывает пальцем на то место платья, где должна была быть вторая нога. Мод с неожиданной живостью подхватывает костыли и вскакивает.

— Идемте, — зовет она Кларье и ведет его в соседнюю, небольшую и крайне бедно обставленную комнату: диван, кресло, низкий столик; да будь даже подписан приказ об аресте имущества Мод, и то судебный исполнитель не стал бы скорее всего трогать такую нищенскую мебель! Поперек дивана лежит искусственная нога. Мод смотрит на нее с холодной враждебностью.

— Уродливо, ужасно и нелепо! — говорит она, отбрасывая концом костыля протез подальше от себя.

— Зато изобретательно, — замечает Кларье.

Она улыбается и внезапно из мстительной бедной девушки превращается в пламенную, убежденную в своей правоте фанатичку.

— Изобретательно! — повторяет она. — Настолько изобретательно и настолько совершенно, что ломается по меньшей мере раз в месяц. Это, видите ли, самая шикарная и дорогая модель, напичканная всевозможными техническими прибамбасами, до омерзения хрупкими. Это штука сгодится разве что для того, чтобы позабавить миллиардера, окруженного многочисленной челядью, или же чтобы заставить меня позабыть, о том, что я…

Мод замолкает, стискивает нервно зубы то ли от ненависти, то ли от отчаяния, и щеки ее мелко дрожат… Однако ей очень быстро удается взять себя в руки, и она, подняв по очереди оба костыля, продолжает говорить уже гораздо спокойнее:

— Вот моя безотказная модель-вездеход: и не ломается, и продается почти в любой скобяной лавке. Плати несколько десятков франков и получай массу удовольствия!

Кларье возвращается в большую комнату и вдруг замечает на прикрытых ширмами этажерках целый лес карликовых деревьев. Он останавливается перед ними, несказанно обрадовавшись тому, что может перевести разговор на новую и столь приятную тему.

— Это мои дети! — гордо говорит за его спиной Мод.

— И сколько их здесь?

— Пока четырнадцать. Но это более чем достаточно. Даже здоровому садовнику хватит работы на целый день. Ну а таким, как я…

Кларье наклоняется над крошечным, чуть ли не с карандаш, деревом, усыпанным белыми цветами.

— Батюшки! Что это такое? Мне кажется, я узнаю это дерево!

Мод обрадованно хлопает в ладоши, и Кларье невольно думает: «Кто бы мог подумать! Какие там тридцать пять лет!.. Сущая девчонка!»

— А вы догадайтесь! — восклицает девушка. — Сдаетесь? Это яблоня. И на ней вырастут настоящие яблоки.

— А это?

— Можжевельник, и я вижу, ему хочется попить. Потерпи немного, я скоро тобой займусь. А взгляните на мой podocarpus, не правда ли он прекрасен, с его малюсенькими листиками, похожими на детские ладошки? А что вы скажете о японской камелии? А вот это дерево называется ficus neagari. Смотрите, какие корни, прямо как щупальца извиваются, даже немного страшно, правда? А тут у меня бамбуковый уголок. А, вижу-вижу, вам понравилась моя азалия! И, знаете, цветы моих деревьев привлекают пчел точно так же, как и настоящие.

— Потрясающе! — искренне восхищается Кларье.

Мод счастливо вздыхает и нежно гладит клен.

— А сейчас я решила собирать бонсаи настоящих деревьев, таких, как дуб, сосна, вяз. Для контраста. Представляете, дуб величиной с мой палец по соседству с азалией?

— А вам не кажется, что ваше увлечение немного отдает жестокостью? — спрашивает Кларье.

Огорошенная Мод застывает, повиснув на костылях.

— Я никогда не думала об этом, — тихо признается она, но тут же, стукнув костылями об пол, восклицает: — Вы просто не понимаете. Они нуждаются во мне! Они меня любят. Я это хорошо знаю.

— Простите меня ради Бога! Действительно, брякнул какую-то глупость, не подумав! — торопится сказать комиссар. — Однако у меня по ходу возник еще один вопрос. Каковы ваши отношения с окружающими? Что касается господина Кэррингтона, то я вроде бы в курсе. Ну а, допустим, с доктором Аргу?

— Ну что я вам могу сказать… Он мне предан всей душой. Это во многом из-за меня он так старается придумать свое болеутоляющее средство, мечтает полностью избавить меня от болей.

— А с доктором Мелвиллем?

— С Патриком? Мы с ним хорошие друзья.

— Не более?

— Как это — не более? Да вы посмотрите на меня! Они ампутируют ногу, даже не думая о том, что заодно лишают тебя и смысла жизни. Спросите у любой женщины, у которой отняли грудь, чувствует ли она себя женщиной!

— Успокойтесь, прошу вас! Мне просто хотелось лучше понять взаимоотношения людей в клинике, жизнь в которой до сих пор остается для меня в достаточной мере покрытой густым туманом. А ночные сиделки, вы их хорошо знаете?

— Да, за исключением Вероник, она лишь недавно поступила на работу.

— У вас с ними нормальные отношения?

— Да.

— А с больными?

— Я их стараюсь избегать.

— Вы ведете какую-нибудь политическую деятельность?

Мод садится и обвиняюще наставляет на комиссара костыль.

— Понятно, куда вы клоните! Дочь папаши-миллиардера якшается с красными бригадами. Вам бы статейки в газеты писать, комиссар!

— Это не ответ!

— Должна вас огорчить, но вы попали пальцем в небо! И в первую очередь потому, что мой отец вовсе не такой, каким его изображают. Он добрый. Несчастье в том, что… что… — Она подносит ладонь ко рту, закрывает глаза, долго молчит, а потом шепчет: — Оставьте меня одну, комиссар! Мои отношения с отцом никого не касаются, кроме нас двоих…

Смутившись, Кларье встает.

— Если вам в ближайшее время захочется поговорить со мной, я в библиотеке.

Он уходит, убежденный, что случайно приблизился к чему-то очень важному, кабы еще узнать, к чему именно!.. «Мод, похоже, знает, кто автор писем, — думает он, — но известно ли ей, кто убил Антуана? Чьей жертвой он стал?»

Комиссар идет по одному коридору, затем сворачивает в другой, где сталкивается с одной из приемщиц последнего дыхания. Это он сам придумал так называть медсестер, исполнявших зловещую обязанность находиться у смертного одра пациентов клиники, ибо несомненно было нечто зловещее в том, как… Несмотря на все старания, ему так и не удается разобраться в своих первых впечатлениях от этих женщин и от их работы, хотя он и чувствует, что относится к ним с ничем не оправданным осуждением. Кларье смотрит на часы. Доктор Мелвилль уже должен ждать его в столовой. Забавная у них все-таки столовая. Напоминает американские забегаловки самообслуживания. Кларье машет рукой Патрику как хорошему знакомому, а затем встает в очередь. Все служащие центра как один одеты в белые халаты, на груди висят карточки с указанием имени и фамилии. Звучит музыка. Нестройный шум голосов. Кларье терпеть не может подобные коллективные столовые, где от зрелища множества заполненных едой тарелок в воображении невольно рисуются горы потрошеных куриц или сбитые в рядок коровы на бойне, от страха уже не обращающие внимания друг на друга. А когда ты еще вдобавок неуклюж, и поэтому вынужден с напряжением следить за движением как подносов, так и стоящих спереди и сзади людей, тебе и вовсе невмоготу. И после, когда наконец усаживаешься за стол, никакого аппетита и в помине нет!

— Да, я с ними встречался, — отвечает он доктору Мелвиллю. — Я бы не сказал, что у вашего Кэррингтона легкий характер! И, похоже, я ему не слишком полюбился. А дочь — красавица! На нее стоит посмотреть! Но душой совсем еще девчонка! Мне показалось, она как-то странно ненавидит своего отца! Как бы это лучше объяснить? Ей нравится вызывать в нем раздражение.

— Да, вы совершенно правы! — откликнулся Патрик. — И это у них взаимно. Ведь если старик занялся производством протезов, то вовсе не ради прибылей, а ради того, чтобы подчинить своей власти непокорную дочь. Они словно два барана бросаются друг на друга, да так рьяно, что и лбы могут порасшибать. Это их любимое времяпрепровождение. И еще кое-что вам скажу! Если Аргу сумеет отыскать способ снимать боль при использовании протеза, то Мод придется признать свое поражение, однако Кэррингтон сам путает себе карты, поскольку изобретает столь хитроумные искусственные конечности, что его дочь и впрямь вынуждена от них отказываться. Вот оба и тешатся этой душераздирающей игрой, меняя протез на костыль, а костыль на протез. Первый кричит: «Я сильнее тебя!», а вторая в ответ: «Дудки! Я сильнее!»

— Ну и дела! — восклицает Кларье.

— Возьмите себе еще колбаски, комиссар. Наш шеф-повар родом из Нью-Йорка, но быстро пристрастился к нормандской кухне.

Мелвилль качает головой, как бы намереваясь поведать своему собеседнику нечто совершенно из ряда вон выходящее, а потом тихим голосом, будто по секрету, говорит:

— Типичная паранойя, более классического случая и представить невозможно. Впрочем, больные паранойей как раз и отличаются тем, что не умеют вовремя остановиться. А последняя техническая задумка Кэррингтона вообще находится за гранью разума. Нет, даже и не пытайтесь догадаться. Он разрабатывает сейчас многофункциональные протезы, наподобие швейцарских перочинных ножей. Возьмите, например, последний вариант ножного протеза, он сделан из такого легкого металла, что кажется, будто ничего не весит. Впрочем, вам доводилось его держать в руках. Ну так вот, а теперь представьте, что к этому протезу добавляют складную палку-стул. Вы напрасно улыбаетесь, комиссар! Люди, подобные Кэррингтону, не тратят времени на пустые улыбки. И можно легко представить, какое широкое поле деятельности откроется перед изобретателями и что можно будет сделать из обыкновенного протеза, особенно если в дело вмешается мода. Почему бы, скажем, не придумать небольшой подъемный механизм для инвалидов, пусть себе занимаются альпинизмом! А неужели сложно присобачить к протезу дополнительные детали, позволяющие инвалиду играть в пинг-понг! Да, я прекрасно понимаю, что все это чистой воды извращение! Но разве вам не кажется, что клиника Кэррингтона немного смахивает на остров доктора Моро?

— А что об этом думает Мод?

— Теперь моя очередь, комиссар, закричать вам: «Умоляю, немедленно прекратите!..» А что она об этом может думать? Она страдает.

Какое-то время Кларье молча размышляет, машинально разминая хлебный мякиш, но потом снова спрашивает:

— Предположим, что доктор Аргу сумеет-таки изобрести свое универсальное болеутоляющее средство… Не потеряет ли тогда работа Кэррингтона всякий смысл, как, впрочем, и существование его лечебного центра? Ведь любой человек окажется способен легко снять любую боль, даже не выходя из дома. Понимаете?

— На ваш вопрос я бы ответил так: и да и нет. Мне даже кажется, что это, напротив, способствовало бы развитию рынка протезов. Прошу меня простить, но во мне, признаться, заговорила коммерческая жилка. — Патрик взглянул на часы и быстро завершил разговор: — Я вызвал всех четырех ночных сиделок к трем часам в библиотеку. Будете пить кофе, комиссар? Честно предупреждаю: его здесь отвратительно готовят…

 

Глава 6

Библиотека располагалась в широкой комнате с тремя окнами, выходящими в сад. Книги, все без исключения в красных кожаных переплетах, стояли на полках плотно, без единого просвета, из чего сразу становилось понятно, что пациенты сюда не особенно захаживали. Картотека находилась на небольшом возвышении, и к ней вела короткая, в две ступеньки, лестница. На дальней от входной двери стене висел большой портрет Кэррингтона, украшенный сверху американским флагом. Кларье ожидал увидеть привычную картину, на которую успел вдоволь насмотреться в молодые годы во время учебы на юридическом факультете: длинные столы с голубыми шарами настольных ламп, сосредоточенная тишина, нарушаемая только шелестом переворачиваемых страниц. Нет, здесь все иначе. Скорее похоже на клуб. Глубокие кресла. Небольшие отдельные столики. Приглушенный свет. Закроешь глаза, и сразу представится, будто путешествуешь в мягком пульмановском вагоне. Вызванные на допрос, и судя по повседневной одежде — в нерабочее время, четыре ночные сиделки уже его ждут, сбившись в кучку и заметно оробев.

— Садитесь, — обращается к ним Кларье. — Я собираюсь просто поговорить с вами. И не более того. Однако вы должны сознаться, что с капельницей было не все в порядке. Давайте откроем эту тайну. И если вы не против, начнем с самого начала.

Сиделки смотрят на него недоверчиво, видно, пытаясь разгадать, какие ловушки таятся в его благожелательных речах. И все молчат.

— Давайте вы, Валери Гайяр.

Кларье перелистывает блокнот, исписанный всевозможным записями: для него они представляли не «зарубки» для памяти, а скорее загадки. Зайти в прачечную. Заплатить Бланш. Позвонить Морино по просьбе Андре… Многих слов было и не разобрать, и куда ни посмотришь — номера телефонов. Блокнот служил комиссару в основном для того, чтобы принимать вид человека, точно знающего, куда и зачем он идет, что было далеко не так.

— Валери, вы работаете в клинике вот уже пять лет, так что можно сказать — почти со дня ее основания. Вы правая рука доктора Аргу. Раньше случалось здесь что-нибудь необычное?

— Нет.

— Анонимные письма появились впервые?

— Да.

— А вам они приходили?

— Два раза. Но я их разорвала. В первом было написано: «Ты его сообщница». А во втором… Мне бы не хотелось говорить… сплошные непристойности.

— А сообщницей кого? У вас есть какие-нибудь догадки на этот счет.

— Никаких.

Кларье повернулся к трем остальным сиделкам:

— А у вас?

Враждебная тишина. Ощущение общей опасности явно сплотило их.

— Мне бы хотелось еще раз напомнить вам, — проговорил Кларье, — что я никого ни в чем не подозреваю и не обвиняю. Идет обычное расследование. Вы наверняка сами чувствуете, что между этими пышущими ненавистью письмами и смертью Антуана существует какая-то связь. Кому, по-вашему, хотят навредить?

— Всей клинике, — решается заговорить госпожа Ловьо. — Уже поползли всевозможные слухи. Горожане нас не любят. Да и священники настроены против.

— Болтают, будто бы нашей часовней по очереди пользуются и пастор, и раввин, и буддист. А кроме того, что Кэррингтону выгодна смерть некоторых наших пациентов.

— Каких пациентов?

— Ну, скажем, старых одиноких женщин, с деньгами и без наследников…

— Понимаю! То есть обвиняют его в охоте за чужим наследством. Ничего себе, лихо! С ним не церемонятся!

— Это все местные богатеи языком треплют, — продолжает Моник. — Они друг друга с полуслова понимают, все заодно. Вы бы только посмотрели на их тачки, что у нас на стоянке. А господин Кэррингтон у нас в городе ничего не покупает, если не считать, конечно, виноградной водки, — она смеется, — зато этого добра он берет хоть залейся.

Кларье резким движением руки прекращает лишние разговоры.

— Вы живете в клинике… ладно. Все это, наверно, не очень-то весело! Давайте лучше снова вернемся к Антуану.

— Хорошо, — отозвалась госпожа Ловьо. — Если вы хотите знать правду, то пожалуйста: мы все очень рады за него. Абсолютно все. Все эти ученые господа только заставляли его мучиться… Ей-богу, будто он шарик какой: то надуют, то спустят… то немного подкачают, то капельницу поставят. Не по-христиански все это как-то, господин комиссар.

Внезапно Кларье взрывается:

— Я попросил бы вас, дорогие мои, воздерживаться от комментариев. Мы собрались здесь не для болтовни, а для установления истины! Поэтому никакой отсебятины, четко и ясно отвечайте на мои вопросы. Вот вы, Валери, заступили на дежурство в двадцать два часа. Кто находился в комнате?

— Доктор Аргу. Он ждал меня. И очень торопился. Сказал: «Чуть что, малейшее нарушение, сразу звоните мне». А потом добавил: «Пока все идет нормально. Капельница отрегулирована. Главное — ни к чему не прикасайтесь. От вас требуется только заменить бутылку. Спокойной ночи». А потом ушел, а я устроилась на приступочке возле туалета, чтобы можно было свет только над раковиной зажечь. Сижу себе и вяжу. Время от времени на Антуана посматриваю. Тут ведь раньше-то никто не устраивал голодовок. Видать, несчастный был.

— Понятно. Значит, от двадцати двух часов до полуночи совершенно ничего не происходило?

— Почему же? Как и всегда, в двадцать два часа заглянул Марсель. В полночь я поменяла бутылку. Она нормально у меня опустела, с той скоростью, с какой и нужно. Потом пришла госпожа Ловьо. Мы с ней немного поболтали. Вот и все.

— Спасибо. Ваша очередь, госпожа Ловьо. Капельница хорошо работала?

— Очень хорошо. Я читала… интересную книгу… Один богатый синьор, владелец замка…

— Спасибо. Вам нечего мне сообщить по существу дела?

— Нечего. У нас, у тех, кто ночью работает, всегда одно и то же происходит. Взгляд на больного, взгляд на бутылку, взгляд на часы… И опять все заново по кругу. Иногда вздремнешь немного, но так, минуточку-другую. А потом тебя подменяют.

— А вас подменила Моник в два часа ночи?

— Да. Ничего дурного не скажу, она всегда приходит вовремя.

— А вы что расскажете нам, Моник?

— Ничего нового. Добавлю только, что это самое тяжелое для дежурства время, от двух до четырех часов. — И помолчав, зло добавила: — Не надо было нанимать на работу Вероник, вот что я скажу. Сиделка — это специальность, с улицы не придешь.

— Кто касался бутылок?

— Я, — отозвалась Валери. — В двадцать два часа я проверила, как стекает раствор. А затем в полночь поставила вторую бутылку, пока госпожа Ловьо натягивала свои шерстяные носки…

— У меня болят ноги! — вмешалась та. — А что, нельзя, что ли?

— Можно, разумеется. А третью бутылку вы прикрепляли к капельнице, госпожа Ловьо?

— Да, и что с того? Я и четвертую заправила, так как Вероник даже не знала толком, как за нее браться. Сроду не видела таких неловких, как она.

— Таким образом, — делает вывод Кларье, — у нас имеются четыре бутылки с раствором, но занимались ими только две сиделки. Кроме того, нам известно, что, во-первых, в четверть пятого перестала работать капельница, а во-вторых, Антуан уже умер некоторое время назад. Какой напрашивается вывод? А такой: одна из вас говорит неправду. Не спешите протестовать! Факты говорят сами за себя. Я здесь ни при чем. Слишком очевидные факты. В четыре часа, когда на дежурство заступила Вероник, Антуан был уже мертв, его тело успело остыть. Но смерть вскоре привела к остановке капельницы. А значит, когда пришла Вероник, третья бутылка не была пустой. Смерть Антуана наступила во время третьего дежурства, то есть вашего, Моник! Позвольте мне докончить! Скорее всего, произошло следующее: в какой-то момент между тремя и четырьмя вы задремали. Никто и не думает вас за это упрекать. А потом внезапно проснулись и увидели, что жидкость не стекает. В этом смысле капельница показывает время столь же точно, как часы… И эти часы однозначно свидетельствуют, когда умер пациент. Так оно и было на самом деле, вот почему тело Антуана успело похолодеть.

На этот раз хладнокровие изменяет Моник.

— Что за нелепости! — вопит она. — Я вам сказала правду!

— Садитесь, — приказывает Кларье, — и постарайтесь не шуметь. Пытаться исказить факты бесполезно, ибо все равно совершенно очевидно, что именно вы обнаружили два прискорбных обстоятельства: во-первых, что Антуан не дышит, а во-вторых, что уровень жидкости в бутылке не падает. Оставалось слишком много раствора, уже не успевшего попасть в тело покойного. Правильно? Ну конечно, как тут возразишь, все правильно. И тогда вы не захотели, чтобы Вероник, единственная непрофессиональная сиделка среди вас, обнаружила, что больной умер во время вашего дежурства. И как вы поступили? Очень просто: пока Вероник переодевалась, вы ей сказали: «Он спит! О капельнице не беспокойся. Она отрегулирована!» И фокус сыгран. Но поверьте мне: смерть Антуана никоим образом не могла бросить тень на вашу репутацию ночной сиделки!

Моник тяжело дышала и отчаянно, но безуспешно старалась придумать, что бы ей ответить. Быстро сообразив, что отрицание очевидного лишь усугубит ее вину, она решает разжалобить своего обвинителя:

— А вы знаете, что это такое, каждую ночь от двух до четырех часов сидеть у кровати умирающего, о котором все в один голос говорят: «Не понимаем, зачем нужно столько времени поддерживать в нем жизнь!» Вы небось не представляете, сколько часов в неделю нам приходится работать, а стоит заикнуться об увеличении зарплаты, как тотчас слышишь: «Если недовольна, уступи место тем, кто мечтает здесь работать».

— Разговор не об этом, — прервал ее Кларье. — Ответьте, вы что-нибудь делали с капельницей, да или нет?

Моник колеблется, робко заглядывает в глаза трех своих напарниц, видимо, боясь прочесть в них осуждение, но, почувствовав их молчаливую поддержку, сразу обретает уверенность в своих силах.

— Хорошо, — кивает она. — Я признаюсь. Но только что это меняет?

— Это меняет очень многое, — отвечает Кларье. — Вас теперь могут обвинить в убийстве.

— Что?!

— А подумайте сами. Вы, наверно, постараетесь изобразить дело как результат вашей халатности. Замечательно. Только доказать это будет крайне трудно. Вполне возможно, речь пойдет и о других мотивах вашего поступка, гораздо менее простительных. Непременно кто-нибудь упомянет эвтаназию. Вы скажете, что капельница перестала работать? Допустим! А если кому-нибудь придет в голову заявить, будто вы нарочно остановили ее, а? Как вы тогда намерены защищаться?

От возмущения сиделка чуть не потеряла дар речи.

— Что это вы, право, такое говорите? — лепечет она. — Меня же здесь все знают. Да и спросите доктора Аргу, он вам первым скажет, что, если капельницу остановить, смерть быстро не наступит.

— Возможно! — отзывается Кларье. — Однако давайте предположим, что вы перекрыли сток жидкости в два часа с четвертью, то есть через некоторое время с начала вашей смены. А Вероник ничего не сказали. В этом случае до того момента, как было обнаружено, что капельница не работает, прошло около двух часов, вы меня хорошо слышите? Около двух часов, в течение которых вы оставались совершенно одна, без всякого контроля, возле умирающего Антуана…

Глубокая тишина. На этот раз все факты предстали в гораздо более жестоком свете. Кларье, как и всегда в те минуты, когда он целиком уходит в работу, чувствует себя спокойно и уверенно.

— Итак, вас обвинят в эвтаназии, — безжалостно рубит он. — Пока это всего лишь простое предположение, согласен. Но вы сами хорошо знаете, какие отвратительные слухи ходят вокруг центра Кэррингтона. Вы скажете: да, я проявила халатность. А прокурор в зале суда во всеуслышание спросит: «Сколько вам за это заплатили?» И что делать, скажите на милость, вашему адвокату? Эвтаназия — идеальное убийство, лучше и придумать невозможно! А причин для убийства можно придумать множество, от самых невинных и бескорыстных до самых низких и жестоких…

Кларье замолкает. Кажется, он хватил через край. Моник едва ли не в обмороке. Другие сиделки сидят неподвижно, будто окаменев. Но Кларье, хотя и называет себя в сердцах неотесанным грубияном, тем не менее невольно горд собой, еще бы, так легко разложить по полочкам всю эту историю, даже сам такого от себя не ожидал! Цепочка фактов выстраивалась в его голове по мере того, как он говорил. Ну конечно же! В смерти Антуана виновата Моник. Однако расследование еще далеко не завершилось, ведь неизвестно, кому она оказывала услугу, убирая бедного больного. Надо будет порыться в банковских счетах сотрудников клиники. Вот как бывает: все началось с банальных анонимных писем, а теперь мало-помалу могут выясниться такие ужасающие подробности, что вся страна придет в волнение. «Нужно будет переговорить с Шарлем», — думает Кларье. Но провинциальный дивизионный бригадир достаточно ли это солидно для такого дела? И Кларье с грустью начинает думать о том, что он вполне мог бы завершить карьеру где-нибудь в Мобеже или в Ла-Рошсюр-Йон.

Кларье тычет пальцем в сторону сиделок и властно командует:

— Никому из вас уходить не разрешается!

После чего, чувствуя на себе их испуганные взгляды, пересекает комнату и подходит к телефону:

— Алло? Старшая медсестра? Я отправляю вам четырех подозреваемых. Последите за ними. И не разрешайте покидать помещение.

К Моник снова вернулось хладнокровие.

— Сразу видно, что вы плохо знаете господина Кэррингтона, если полагаете, будто он позволит так обращаться с нами. Он никому не разрешает вторгаться в его дела и обязанности. У нас тут как в посольстве.

Кларье тотчас пожалел, что бросил курить. Сигарета в такой момент придала бы ему больше авторитета, а то разве сравнишься с полновластным хозяином клиники!

— Ладно, все могут быть свободны, кроме Моник, — заявляет Кларье сиделкам. — С ней мне надо еще поговорить. Итак, когда дежурила Вероник, к ней заходил ночной сторож. Вы сказали, что ему нравятся молоденькие и что он крутился вокруг новенькой сиделки. А вокруг вас?

— Случалось. Он частенько так подгадывает свой обход, чтобы пройти мимо нашей комнаты в тот самый момент, когда я одеваюсь, а Вероник раздевается. А поскольку у нас в клинике достаточно жарко, то под блузкой порой ничего и нет. А работа Марселя позволяет ему входить куда угодно и когда угодно.

— А с двумя другими сиделками тоже такие истории происходят?

— Нет! С госпожой Ловьо этот номер не пройдет. Но с Валери — да. Когда ему в голову стукнет.

— Еще один вопрос: он мог трогать капельницу?

— Ни в коем случае! По крайней мере, когда мы дежурим, нет!

— Но ведь не только вам поручается сидеть по ночам.

— Практически только нам. Да мы уже привыкли, за исключением новенькой. А потом еще дополнительные часы дают. И платят хорошо.

Первоначальная враждебность Моник постепенно уступила место желанию поболтать!

— Уверяю вас, господин комиссар, — сказала она, слегка наклонившись к собеседнику, словно стараясь его соблазнить, — я совершенно невиновна. Разве я могла бы сама разобраться в нужном количестве раствора, сколько там чего… Так ведь?

— А привычка? — отозвался Кларье. — Вы небось можете все определить на глазок.

— Вовсе нет. В бутылке не всегда находится одна и та же жидкость. Иногда она жирная и течет медленно. Иногда она пожиже будет. Регулировкой стока в капельнице всегда занимаются или доктор Аргу, или госпожа Гильвинек…

Кларье сохраняет как можно более серьезное и спокойное выражение лица, делая вид, будто ничто в этом деле уже не в силах застать его врасплох, однако в душе он вынужден признать, что эта деталь от него ускользнула. А это вовсе не такая уж малозначительная деталь! Надо будет разузнать у опытных людей, что за жидкость была в бутылке Антуана, жидкая или вязкая.

Да нет, ерунда, в любом случае каждая бутылка рассчитана на два часа! Так что, если вдуматься, эта деталь ничего не меняет!

К комиссару быстрым шагом подходят два вызванных им инспектора. Кларье оставляет им Моник и на прощанье подбадривающе машет ей рукой.

Самое время последовать совету доктора Мелвилля и бросить взгляд на банковские счета сотрудников клиники! Однако Кларье неожиданно подстерегает неудача, бухгалтер доктора Аргу, одетый в белый халат, как если бы его кабинет являлся частью операционной, категорически отказался что-либо ему показывать.

— Поговорите с доктором Аргу.

— Да что вы в самом деле, — взрывается Кларье, — я ведь не прошу у вас ничего невозможного.

— Поговорите с доктором.

Комиссар тычет ему под нос полицейский значок.

— Послушайте! У меня нет времени тратить на разговоры. Я нахожусь в клинике с официальным заданием.

— Я искренне сожалею, но ничем не могу вам помочь. Поговорите с доктором!

Бухгалтеру клиники лет шестьдесят. На голове у него шапочка на резинке с голубым козырьком. Благодаря карточке на груди Кларье узнает фамилию упрямца: Андре Ривайян. Накричать бы, но металлический лязг протеза, раздающийся при ходьбе бухгалтера по его ультрасовременному кабинету, заставляет комиссара сдерживать эмоции. Выходит, они все тут… Кларье не решается довести свою мысль до логического конца. Бог с этим! Только вот его приятель, дивизионный бригадир, ни за что ему не поверит. «Каждый час, — думает Кларье, — меня ждет какая-нибудь новая неожиданность. И с каждым часом я все больше и больше убеждаюсь, что клиника Кэррингтона — самый настоящий дурдом!» Комиссару невольно вспоминаются ярмарочные балаганы его детства, и особенно тот, с загадочной надписью: «Музей Дюпюитрена», над входом в который красовалось изображение русалок с шарами грудей. А рядом человек в цилиндре выкрикивал в рупор: «Не проходите мимо! Феномены природы: сиамские сестры и двухголовый ребенок. С военных берем лишь двадцать франков». «Он еще услышит обо мне, этот Ривайян!» — свирепеет Кларье и почти бегом устремляется к кабинету Аргу, благо дорогу теперь он знает хорошо. Секретарь доктора тщетно пытается его задержать. Кларье не остановить. Он едва стучит в дверь и силой врывается в кабинет начальника клиники. Аргу разговаривает по телефону и издали указывает рукой комиссару на кресло, заваленное папками.

— Это невероятно! — слышит Кларье. — Да я снова повторяю тебе, что это был самый обычный физиологический раствор! Он очень быстро всасывается в кровь. И не говори мне о том, что четыре литра жидкости могли бесследно кануть! Это уже из области фантастики! Мне необходимо как можно быстрее получить от тебя все результаты. Да ты что, я и не думаю подвергать сомнению твои методы. Но поставь себя на мое место!.. Четверть литра раствора в час не может так просто взять да исчезнуть. Спасибо. Да. Еще раз спасибо.

Заметно обескураженный, доктор Аргу медленно кладет на рычаг телефонную трубку.

— Мне только что сообщили результаты вскрытия! — едва ли не шепчет он. — И я отказываюсь что-либо понимать. Врач ничего не нашел. Мы прекрасно знаем, что капельница работала с десяти часов вечера, ну, допустим, до четырех часов утра, так что в целом получается, что больной должен был получить примерно четыре литра физиологического раствора. Не так ли? Тут и думать нечего! Пусть я, допустим, потерял рассудок или грежу наяву, но ведь четыре ночные сиделки могут подтвердить все вышесказанное. Хорошо. И что мы имеем? А то, что капельница работала без остановки в течение шести часов и не оставила никаких следов раствора в теле Антуана. С одной стороны, мы влили четыре литра жидкости! А с другой стороны, нам говорят: ничего нет! Каково! Это уже по вашей части, комиссар, разбирайтесь, вам и карты в руки! Если что-нибудь поймете, дайте мне знать. А мне, видимо, пора подавать Уильяму прошение об отставке!

— Погодите, а что именно мог отыскать врач при вскрытии? Я в этом деле полный профан, и мне кажется, что какая-то более или менее значительная часть влитой в организм жидкости должна была где-то скопиться. Я ошибаюсь?

— Разумеется, да! Организм впитывает раствор, как любую другую пищу. Но наличие раствора должно легко обнаруживаться при анализе крови. А тут ничего! Состояние сердца и легких показывает, что смерть наступила внезапно, вследствие отека легких. Бедный Антуан был сердечником. Недавно перенес небольшой инфаркт, вот почему мы все так носились с ним. И потом — раз и все! Роковой спазм сердечной мышцы. Но что удивительно: ни малейшего следа химического воздействия, такое впечатление, будто и не было никакой капельницы.

Немного подумав, Кларье приходит к очевидному выводу:

— Кто-то перекрыл доступ жидкости.

— Это совершенно невозможно, — стонет доктор. — Когда Валери уступила место госпоже Ловьо, аппарат работал. Иначе она бы немедленно предупредила госпожу Гильвинек.

— Она обманывает!

— Как? Вы хотите сказать, что…

— Ничего я не хочу сказать. Я просто констатирую факты. Вскрытие говорит: «Следов раствора нет». Сиделка заявляет: «Аппарат работал отлично». Вы согласны, что у судебно-медицинского эксперта нет причин говорить неправду? Вот и получается, что сиделка обманывала нас.

— Но посудите сами! — сердится Аргу. — Если, по-вашему, Валери лжет, то вместе с ней должна лгать и госпожа Ловьо, ведь она тоже заявила, что не заметила ничего необычного. Но ведь она же видела собственными глазами, как стекала жидкость!

— Нет!

— Как нет?! Вы забыли, что в конце дежурства она заменила пустую бутылку на полную. Да и пришедшая Моник тоже видела, как та этим занималась!

— И она лжет!

— Послушайте, комиссар, давайте говорить серьезно. Мы имеем свидетельские показания Валери, госпожи Ловьо и Моник! Мало того, Вероник заметила, что капельница перестала работать. А это означает, что раньше она работала!

— Нет.

Доктор медленно проводит обеими руками по лицу и растерянно смотрит на Кларье.

— Я полагаю, вы смеетесь надо мной? — почти шепотом произносит он. — Если поверить вам, то выходит, будто бы четыре моих работника, которым я в полной мере доверяю, меня обманывают. Объясните тогда — зачем? Признаться, я ничего не понимаю. Если следовать вашему ходу мысли, речь идет о заговоре! Четыре сиделки сговорились между собой! Неужели вам кажется реальным, что три наших самых опытных сиделки выбрали именно ту неделю, когда новая девушка-практикантка дежурила в самую трудную смену с четырех часов до шести часов, чтобы пригласить ее участвовать уж не знаю в какой афере?

— Я вовсе не утверждал, — проговорил Кларье, правда, уже не столь решительным тоном, как прежде, — что сиделки сговорились. Я просто пытался сопоставить факты. Если капельница не работала, это означает, что все сиделки нас обманывали.

— И, следовательно, действовали сообща? — устало спрашивает доктор.

— Не обязательно. Возможно, и нет!

— Как это? Или одно, или другое.

— Погодите! Я пытаюсь следовать фактам. Давайте начнем с Валери. Прежде чем уйти, вы ей сказали, что капельница работает нормально. Сток жидкости отрегулирован. Короче, все как всегда. Самый обычный вечер. Однако несколько минут спустя сердечный приступ уносит жизнь Антуана. Бесшумный приступ. Я прав?

— Да, — подтверждает доктор. — Антуан был слишком слаб, чтобы звать на помощь.

— Идем дальше. Итак, он умирает. И почти тотчас останавливается капельница.

— Да, это так.

— Но Валери не сразу замечает, что в палате что-то произошло. Она готовится к своей смене… Когда сиделка заметила, что аппарат не работает? Но по сути дела нам это сейчас не столь уж важно. Ее первым порывом было бежать и звать на помощь. Но она быстро передумала. Ибо хорошо знает, какое место занимает Антуан в ваших исследованиях. Вы наверняка не простили бы ей такой оплошности. Или я ошибаюсь?

— Продолжайте, продолжайте…

— Схитрить проще простого, соображает тогда Валери, к полуночи вылью содержимое бутылки, на глазах у госпожи Ловьо вставлю новую, и скажу ей: «Все нормально». У госпожи Ловьо нет никаких причин проверять капельницу, она прекрасно знает, что вы полностью доверяете Валери. А потому преспокойно заступает на дежурство. Но вот наступает момент, когда она все же замечает, что уровень жидкости в бутылке не меняется. Паника! Но тут она задумывается. Как быть? Бедный старикан все равно мертв! И это самое лучшее, что ему можно пожелать! Наконец-то завершились его мучения… Так что волноваться нечего, и шума никакого поднимать не стоит. И ей остается только в два часа ночи незадолго до прихода Моник опять устроить все тот же фокус с бутылками. Все тихо, все спокойно. Капельница работает нормально.

Моник доверчиво дежурит до тех пор, пока в свою очередь не обнаруживает страшную правду. И тотчас себе говорит: «Если я начну дергаться, все шишки на меня повалятся. Раз уровень раствора не меняется, значит, старик умер какое-то время назад. Так что пусть лучше выкручивается Вероник. Поставлю новую бутылку, а потом скажу, что в конце моего дежурства Антуан был еще жив…»

— Слишком складно все у вас получается! — укоризненно произнес доктор Аргу.

— Да не в том дело! Я просто пытался доказать вам, что совсем необязательно предполагать заговор сиделок. Что, как легко понять, в интересах клиники. Однако моя гипотеза, разумеется, нуждается в проверке. Остается еще одна деталь, которая не дает мне покоя.

— Любопытно! И какая же?

— Тело Антуана было холодным в шесть часов утра.

 

Глава 7

— Тело Антуана в шесть часов утра было холодным! — повторил Кларье. — Вы меня слышите, доктор?

Аргу ответил не сразу. Он сидел, погруженный в печальные размышления.

— А я так им доверял! — произнес он наконец вполголоса. — Извините, комиссар. Кто, вы говорите, был холодным? Ах ну да, Антуан. Разумеется, он был холодным.

— Но насколько холодным? — настаивает Кларье. — Я по личному опыту знаю: существует немало степеней трупного окоченения, что в частности зависит от температуры окружающей среды. А Антуан находился в темной комнате.

— Вот именно, — отзывается Аргу. — А это доказывает вашу гипотезу, согласно которой Антуан умер в самом начале ночи, видимо, около двадцати двух часов или что-то в этом роде. Чем раньше он умер, тем больше виноваты в случившемся сиделки, в этом никаких сомнений нет. Смерть произошла во время дежурства Валери.

Наступившую вслед за этими словами долгую паузу Кларье лишь с большим трудом отважился нарушить:

— Мы можем найти извиняющие обстоятельства для Валери, типа того, о котором я уже говорил.

— Наверняка все произошло именно так, как вы описали! — восклицает доктор.

— Не уверен! — неожиданно продолжает Кларье. — Смерть Антуана вполне могла быть несчастным случаем. Однако…

— Однако что? — резко бросает Аргу.

— Не обижайтесь, доктор! Но можно предположить, что кому-то была нужна эта смерть. Тогда сперва этот кто-то отключает капельницу, а уже потом все происходит так, как я вам живописал. Есть ли разница между естественным отеком легких и искусственно вызванным? Только откровенно.

— Куда вы клоните? — чуть ли не кричит доктор, теряя самообладание. — Здесь все-таки больница, а не бойня!

Кларье пытается его успокоить.

— Но меня, как и всех людей, нельзя лишить права искать и ошибаться, тем более все в клинике кажется столь необычным для меня. Заговорив об искусственно вызванном отеке легких, я что, сморозил стопроцентную глупость? Такое встречается?

Доктор вынужден согласно кивнуть. Да, такое встречается.

— Объясните мне, пожалуйста, как происходит такая смерть, только очень спокойненько.

— Если вы настаиваете… Отключение капельницы опасно для жизни пациента, но не смертельно. Больной способен довольно долгое время обходиться и без нее. Тот физиологический раствор, который он получает, является лишь дополнительной помощью его организму в борьбе с болезнью. Напротив, если вы включаете аппарат что называется «на полную катушку», то резкий приток жидкости в буквальном смысле затапливает организм и в кратчайшие сроки приводит к остановке сердца. А если больной вдобавок недавно перенес инфаркт и нуждается в щадящем режиме, то смерть наступает почти мгновенно. На губах останется лишь немного розоватой пены, свидетельствующей об отеке легких.

— Таким образом, — тотчас делает вывод Кларье, — капельница может стать опасным оружием! Вот чего никогда не знал, так не знал. Я всегда смотрел на нее как на инструмент оказания первой помощи. Чуть ли не каждый день видишь на экранах телевидения раненых, умирающих, которых куда-то поспешно везут, и почти обязательно рядом бежит санитар, держа в руке бутылку с раствором. Я полагаю, все санитары в курсе того, что капельница может являться не только средством спасения, но и орудием смерти?

— Разумеется.

— Так что Валери после вашего ухода теоретически было достаточно лишь открыть пошире кранчик, чтобы Антуан в одночасье отдал Богу душу?

— Да.

— Но подождите, Валери дипломированная санитарка, со стажем и тому подобное! Так что одно из двух… Да, извините меня, я люблю при рассуждениях идти напролом, даже если это и нарушает устоявшиеся суждения… Значит, либо Валери схитрила, так как понимала, что если вторая сиделка обнаружит, что Антуан мертв, то уже именно ее, госпожу Ловьо, обвинят в халатности, поскольку та якобы не заметила, что капельница не работает. Пока вы согласны?

— Да.

— Хорошо. Тогда я продолжаю: либо Валери предупредила госпожу Ловьо. Несколько смущенных слов, чтобы поставить ту в известность. Антуан, мол, только что умер, но если сообщить о случившимся доктору Аргу, а ты знаешь, какой он придира, поднимется жуткий скандал. Вот если бы потянуть время! Наверно, нет нужды продолжать. Но тут она совершила ошибку. Через шесть часов Вероник заметила, что тело холодное. Об этом обстоятельстве Валери должна была сразу подумать и догадаться, что смерть Антуана автоматически отнесут к началу ее дежурства. А поскольку ни одна из трех других опытных сиделок тревоги не подняла, значит, получается, что Валери все-таки сообщила им о случившемся.

— Все ясно! — нетерпеливо перебивает его Аргу, уж слишком медленно, на его взгляд, развивался ход мысли полицейского. — Я понял вашу версию, короче говоря, вы снова возвращаетесь к идее заговора?

— И да и нет. Заговор, который тотчас раскрывают, согласитесь, никудышный заговор. А в нашем случае достаточно немного поразмышлять, и быстро раскрутится весь клубок. Но возможен и другой вид заговора! При котором его участникам в принципе наплевать, раскроют его или нет. В любом случае их прикроют, защитят, а может, даже и наградят… Вернемся к Валери. Она сообщила о случившемся трем остальным сиделкам, так как вполне была вправе думать, что умерший Антуан после смерти не наделает много шума. Ни тебе полицейского расследования, ни даже никакого вскрытия. А если и дойдет дело до одного и другого, то Валери заранее приняла на всякий случай меры предосторожности. Ее коллеги наберут в рот воды. Вся операция была осуществлена — вот пока не знаю кем — человеком, сумевшим почти все предусмотреть. Итак, рассуждения убийцы были таковы: во-первых, Антуан должен умереть. Во-вторых, капельница самое подходящее орудие убийства. В-третьих, операцию возглавит Валери. Она и сообщит о смерти Антуана всем остальным. В-четвертых, если паче чаяния произойдет невозможное и кто-то заподозрит неладное, ответ готов: каждая из сиделок уступила порыву жалости. И ни каких тебе последствий! Жалость — идеальное извинение, особенно в таком заведении, как ваше. Убедительно звучит?

Доктор Аргу долго взвешивает все за и против, при этом он то задумчиво почесывает затылок, то теребит себя за щеку… Кларье вынужден его немного поторопить:

— Послушайте. Нет ничего более простого, чем доказать мою правоту. Давайте вызовем всех четырех сиделок, и вы сами во всем убедитесь.

Комиссар берет телефонную трубку, звонит главной медсестре и требовательным тоном говорит:

— Пришлите срочно четырех сиделок, что дежурили в ночь смерти Антуана. Их вызывает доктор Аргу. Спасибо.

Аргу, кажется, уже устал.

— Я должен вам признаться, — говорит он, — что мне уже стало не по себе от всех этих треволнений. Я ведь как-никак врач, исследователь. А вовсе не детектив! Мне очень трудно поспевать за вашими рассуждениями. А теперь вы вообще представили смерть Антуана в качестве заказного преступления. Бедный мой старик! Он ведь был один как перст! Никого не оставил после себя! Но мне его будет чертовски не хватать! Если ваши рассуждения верны, то придется признать, что удар убийцы был направлен в первую очередь против меня.

— А вы не могли бы уточнить, — тотчас заинтересовался Кларье, — кому могут помешать ваши опыты?

— О, только не здесь. А вот в Англии, в Соединенных Штатах, одним словом, везде, где работают над проблемой избавления человечества от боли, у меня найдутся завистники, а значит, и недоброжелатели. Я обладаю ключом к созданию нового болеутоляющего средства, несравненно более действенного, нежели все, что было изобретено до сих пор. Я как раз и проводил соответствующие эксперименты над Антуаном.

Доктор Аргу оживляется и молодеет на глазах, возбуждение ученого-исследователя как бы приоткрывает завесу над его прежним лицом. Красивое лицо, с печатью уверенности, что на этот раз истина уже не ускользнет.

— Так все глупо закончилось! — говорит Аргу. — Только не подумайте, что речь идет о какой-нибудь волшебной формуле, напоминающей целебные составы в детских сказках… Нет. От меня требовалось найти ту молекулу, одно присутствие которой в самом банальном составе придает ему совершенно новые свойства. Эту молекулу-катализатор я нашел, представляете! И должен честно сказать, это удивительно многообещающее направление! Очень скоро мое открытие отразится на фармацевтической промышленности!

В это мгновение в дверь постучали, и в комнату вошли четыре сиделки, явно недовольные тем, что их снова побеспокоили.

Первой начинает протестовать Валери:

— Может быть, вы объясните мне, по какому праву нам запрещено покидать клинику? Я…

— Хорошо, я вам сейчас все объясню, — миролюбиво успокаивает ее Кларье. — Вот вы жалуетесь, что вас не отпускают, а вы мне опять понадобились. Но я вас ненадолго задержу. Итак, приступим. Начнем с вас, Вероник… не волнуйтесь и честно ответьте. Но прежде я должен предупредить вас, что нам хорошо известны все ваши манипуляции с бутылками. Итак, почему вы скрыли, что Антуан умер задолго до вашего прихода?

Девушка, видимо, уже заранее обдумала, что ей следует говорить, ибо отвечает сразу, без колебаний:

— Из жалости. И никто не может…

Кларье движением руки заставляет ее замолчать.

— Прошу вас обходиться без комментариев. А вы, Моник?

— Я тоже, разумеется, из жалости.

— А вы, госпожа Ловьо?

— То же самое.

— Что касается вас, Валери, то опять-таки, разумеется, во всем виновата жалость. Ну что же, я вас благодарю. Вы свободны… Однако из центра все-таки не уходите.

Он ждет, пока они не уйдут, преисполненные спокойствия и уверенности в себе, а потом поворачивается к Аргу:

— Ну, что скажете?

— Ничего! У меня нет слов. Но вы меня огорошили! Я ведь уже пять лет работаю бок о бок с Валери.

— Кто-то руководил их действиями! Это совершенно очевидно! — продолжает размышлять вслух Кларье. — Они даже не сочли нужным защищаться, плакаться на свою судьбу. И сразу пустили в ход заветное слово: «жалость». Слово, превращающее преступление в благодеяние. Есть кто-то стоящий за их спиной. Задумав убийство Антуана, этот неизвестный сказал им: «Даже если дело дойдет до суда, вы ничем не рискуете. Абсолютно ничем, уж я об этом позабочусь!» А Валери, как самая толковая из четверых, заметила: «А кто поверит, что мы все подчинились схожему порыву жалости в одну ночь… Было бы нас двое, ну, еще трое… а тут сразу четверо!.. Как-то слабовато похоже на правду!» И тогда настоящий убийца сказал: «Если вы вдруг и окажетесь на скамье подсудимых, то мы соберем столько свидетелей вашей добропорядочности, сколько понадобится. В центре, борющемся с болью, все строится на жалости. Чувство жалости и есть мотор, заставляющий работать клинику».

— Как вы можете шутить? — недоумевает доктор.

— О, у меня даже и в мыслях нет шутить! — возражает Кларье. — Но должен вам покаяться кое в чем… С той поры, как я рыщу ищейкой по вашей клинике, я постоянно пытаюсь за каждым добрым поступком разглядеть некую прозаическую и более или менее грязную побудительную причину. Вот эти четыре девушки, скажем, не получили ли они что-нибудь в подарок за послушание?..

Доктор картинно воздел руки к небу:

— Вы хотите, чтобы я окончательно разочаровался в людях?

— Нет, конечно. Но моя профессия научила меня одной истине: света без тени не бывает, как не бывает и доброты без расчета, а возможно, и решимости без отчаяния. И поэтому я всегда начинаю всматриваться… Я пытаюсь найти эти прозаические побудительные причины. Вот погодите, я еще покопаюсь в банковских счетах наших чувствительных сиделок! Да что вы, доктор! Только не надо так смотреть на меня! Если в центре находится злоумышленник, лелеющий черные замыслы, мы обязательно рано или поздно его обнаружим, и никто и ничто тогда не помешает вам получить Нобелевскую премию.

Аргу скромно поднимает глаза к потолку:

— Конечно, я очень верю в силу моей молекулы «бета», но на такую награду вряд ли могу рассчитывать.

— До завтра! Мне еще нужно отчитаться перед моим дивизионным бригадиром, а потом я вернусь и продолжу расследование.

— Честное слово, Андре, — говорит дивизионный бригадир, — я прекрасно понимаю, что это жутчайшая работенка. — Неожиданно он понижает голос: — Когда войдет Ивета, никакого тыканья. Она у меня работает только третий день, пусть привыкает к почтению. — Он звонит. — Кофе, пожалуйста. Знаешь, какая фраза больше других запомнилась мне из твоего долгого отчета? «Клиника Кэррингтона напоминает посольство».

— И я снова готов подписаться под этими словами, — живо откликается Кларье. — И в первую очередь напоминает посольство тем, что надо беспрекословно подчиняться патрону. Меня быстро одернули, стоило мне только слегка выйти за рамки расследования. И я уверен, что он еще пожалуется на меня!..

— Уже пожаловался! Не бери в голову, старина! Спокойно продолжай работать! У нас найдутся контрмеры!

Входит Ивета, пышущая здоровьем нормандская красавица. Пока она находится в кабинете, мужчины обсуждают празднование славной годовщины высадки союзных войск. Пробуют кофе. «Превосходный!» — кивает Кларье. И берет предложенную дивизионным бригадиром длинную и тонкую голландскую сигару.

— Ах ты черт! Опять не можем с тобой как следует посидеть и поболтать! — ворчит начальник.

И оба снова возвращаются к проблемам Кларье.

— Без всякого сомнения, в клинике совершено преступление! — говорит тот. — И это обстоятельство все меняет. Нам уже нет дела до того, что Кэррингтон — американский гражданин, так или иначе он работает на французской территории. Сейчас мне нужно, чтобы он хорошенько это осознал, а потому требуется ваша поддержка.

— Все необходимые шаги в этом отношении уже сделаны, — отвечает ему бригадир. — Официальные бумаги отправлены. Так что чувствуйте себя в клинике полновластным представителем Закона, мой дорогой Андре. Со своей стороны, я получил некоторые весьма интересные сведения. Оказывается, местная клиника отнюдь не является единственным учреждением Кэррингтона. В США существуют еще три аналогичных под общей вывеской: «Кэррингтон Буллит инкорпорейтед». Буллит — это имя его покойной жены. Да еще вдобавок в Детройте строится целый завод, где будет производиться больничное оборудование и в частности протезы. Дело вовсю процветает, кстати, за последнее время акции фирмы высоко котируются на бирже. Но… — Дивизионный бригадир выпускает клуб дыма и продолжает: — Жизнь так устроена, что всегда сыщется какое-нибудь «но». Оказывается, существует еще одна фирма — «Стретчер манюфактюрин компани», даже более могущественная, нежели компания Кэррингтона, и работающая по тому же профилю — производство протезов. Невероятно, да? Кто бы мог подумать, что в один прекрасный день появится международный рынок протезов? И не только протезов, ибо эти парни смотрят далеко вперед… они собираются также выпускать носилки для машин «Скорой помощи», а также всевозможный хирургический материал для зон стихийных бедствий, землетрясений или революций.

— Да, тут, безусловно, открывается широкое поле для деятельности, и подобный рынок сулит большие барыши, — отозвался Кларье. — Терроризм, социальные волнения, государственные перевороты… Есть кому создавать повышенный спрос на протезы, так что мы в скором времени еще увидим рождение и рост международных корпораций, специализирующихся на производстве искусственных конечностей.

— Точно. И как всегда, самая богатая организация примется пожирать своих менее удачливых конкурентов. В нашем случае — тут вам придется вмешаться, мой дорогой комиссар, — компания «Стретчер», если, конечно, мои сведения верны, обладает несколько большими возможностями по сравнению с центром Кэррингтона, и, естественно, она начинает уже строить планы по поглощению соперника. Некоторые, наверху, даже склонны думать, что благодаря капиталовложениям во французское предприятие они намереваются заняться отмыванием весьма крупных денежных средств, источник которых представляется весьма и весьма сомнительным… Сегодня утром глава кабинета министров внутренних дел сказал мне по телефону следующую фразу, которая, разумеется, не подлежит дальнейшему распространению: «Где, как не в Байе, лучше всего строить завод, производящий столь необходимые нашему населению по-настоящему эффективные болеутоляющие средства…»

— Я не вижу связи… — замечает Кларье.

— Но как же, прямая связь… Когда говорят «болеутоляющие средства», всегда имеют в виду кокаин, героин, короче, подобного рода вещества; хотя они идут по особому списку, их производство и использование в фармацевтических лабораториях происходит вполне естественным и легальным образом…

— Так ведь подобное производство находится под строжайшим контролем со стороны государства!

— Согласен, но кто помешает так называемым американским туристам посещать святые места и потихоньку заниматься наркобизнесом.

— Эка вы махнули! — шутит Кларье.

— Наоборот, стараюсь не сгущать краски… Почему именно во время празднования исторической даты в клинике появляются анонимные письма, требующие от Кэррингтона упаковывать вещи? Почему преступление совершено именно в том отделении, где и находится, можно сказать, эпицентр борьбы с болью? Почему, наконец, люди, связанные с этим убийством, относятся к наиболее квалифицированной части медицинского персонала?.. Разве не похоже это на первые удары в смертельном поединке двух фирм, столкнувшихся на одном экономическом пятачке? Сопоставьте факты, комиссар!

Бригадир помолчал, а потом чуть слышно добавил:

— Еще кофе, Андре? Тебя это, кажется, потрясло, да?

— Честно могу признаться, что да! — задумчиво отозвался Кларье. — В борьбе двух гигантов я себя не слишком хорошо представляю. Что я для них, блоха или того меньше?

— Э, погодите! Я еще не до конца вам выложил все, что мне удалось узнать. Идемте в салон.

Захватив с собой чашки с кофе, друзья устроились в соседней, типично холостяцкой комнате. Бригадир обвел рукой заваленный газетами стол:

— Все это я собрал для вас! Тоже, как видите, времени даром не терял! Чего стоят одни названия! Вначале местные издания: «Ла-Депеш-дю-пэи-д’Ож»: «Анонимщик в центре Кэррингтона»; «Пари-Норманди»: «Что происходит в клинике Кэррингтона?»; «Л’Эко-де-л’Уэст»:: «Почему лихорадит центр против боли». А теперь посмотрим парижскую прессу: «Либерасьон»: «Деньги вперед, и умирайте себе на здоровье»; «Монд»: «Назревает ли скандал?»; «Фигаро»: «Буря в мирной гавани» и так далее.

— Да, любопытно, — отозвался Кларье. — Но ничего ужасного я не вижу.

— Как это ничего ужасного, да ты что, старина! — восклицает дивизионный комиссар. — Ведь это предвещает шумную кампанию в прессе! А если еще, не дай Бог, обнаружится, что речь уже идет о смерти человека!.. Кстати, возьмись за этих четырех женщин пожестче. Надо добиться, чтобы они назвали главного действующего исполнителя преступной акции. И хочешь знать мое мнение? Тут дело явно не обошлось без «Стретчер компани». А весь персонал клиники не более чем пешки. Я говорю это для того, чтобы тебя успокоить, Андре. Все, о чем ты мне сейчас рассказывал: и игры с раствором, и эликсир от тоски, и «приемщицы последнего дыхания», все это не более чем внешняя мишура. А вот за ней как раз и скрывается та обыденная мрачная действительность, в которой мы с тобой должны чувствовать себя вольготно! Что делать, судьба у нас такая! Я не хочу сказать — обрати внимание! — что клиника Кэррингтона никудышное заведение. Там, разумеется, превосходно работают! Однако… Вот видишь! Опять мы столкнулись с этим «однако»…

Не так-то легко оказалось сунуть нос в банковские счета служащих, даже имея при себе все необходимые официальные бумаги. Кларье начинает с Валери. Ничего интересного. У нее на счету всего лишь пять тысяч франков. Центр платит ей ежемесячно по десять тысяч, и эти деньги быстро снимаются. Никаких крупных вложений. Ничего подозрительного.

Теперь взгляд на общее благосостояние служащих клиники: Кэррингтон платит много, но без излишеств. Что же касается его собственной прибыли, то тут полная неясность, поскольку всеми его делами и денежными счетами занималась некая фирма «Беркли». Такая же банковская тайна и величина состояния его дочери. Единственное, что удалось узнать Кларье, так это то, что с финансовой точки зрения Мод, благодаря полученному от матери наследству, совершенно независима. Оставались еще два главных врача. С Аргу никаких проблем. Живет нараспашку. Получает четыре миллиона сантимов в месяц. Кларье уже устал ругать Кэррингтона, тот платит всем зарплату в долларах, вот комиссару и приходится все время щелкать на счетной машинке. Мелвилль получает немного меньше, правда, у него не столь большой стаж работы, как у его старшего коллеги, но живет он не менее открыто. Ничто не подтверждает предположение, что противники из компании «Стретчер» пытались его подкупить. Впрочем, Кэррингтон должен был связать своих служащих драконовскими контрактами!.. И однако после всего того, что сообщил дивизионный бригадир, Кларье уверен, что у конкурентов Кэррингтона существуют тайные связи с кем-то из лечебного центра. Может быть, самое лучшее пойти и поговорить начистоту с Аргу? Доктор, как ему сказали, работал в лаборатории. Ну что же, тем лучше, беседа будет носить более конфиденциальный характер. Посмотрим, что это даст!

— «Стретчер»? — говорит он. — Я не только знаю о существовании этой фирмы, но ко мне даже обращался их человек. Да так, ерунда, жалкие потуги! Полунамеки. Видимо, только хотели прощупать почву. Я сделал вид, что не понимаю, что он от меня хочет, и мой собеседник не стал настаивать.

— И кто же, интересно, к вам приходил?

— Никто! Это был телефонный звонок. Мне было сказано примерно следующее: «Доктор Аргу! Фирма „Стретчер манюфактюрин компани“ организует в конце этого месяца в Париже симпозиум, на который мы бы хотели вас пригласить, учитывая весомую значимость ваших работ…» Мне захотелось узнать побольше об этой фирме. Напрасный труд! Мой собеседник на все мои расспросы твердил, что они были бы польщены, если бы я согласился выступить… И должен сознаться, я едва не согласился. Вы спросите — почему? Да потому, что французские медицинские журналы только что рассказали о новой технике снятия фантомных болей, разработанной специалистами фирмы «Стретчер». Можете представить, как я разволновался. Если, не приведи Господь, информация подтвердилась бы, то все мои опыты по снятию устойчивой боли оказались бы вчерашним днем.

— Вы не могли бы немного прояснить ваши слова? — попросил Кларье.

— Их открытие, — охотно заговорил Аргу, — оказалось лишь продолжением протезных разработок. Вряд ли вы знаете, что фирма «Стретчер» производит в основном изделия из металла. Например, они разработали карету «Скорой помощи», способную забрать сразу десять больных, и это при том, что у машины вполне разумные размеры. Идею своего изобретения они назвали методом органных труб, поскольку каждый больной помещается в отдельную трубу, соединенную с другими, наподобие барабана револьвера. Для приема больных сбоку машины имеется специальный люк.

— Изобретательно! — восхитился Кларье.

— Изобретательно, но не ново. Первыми до этого додумались японцы и даже запатентовали свое изобретение. Однако люди из «Стретчера» первыми перешли к массовому производству! В этом и заключается их сила! Они стремятся к массовой продукции, в то время как мы постоянно работаем над усовершенствованием старых моделей. Желание расширить рынок подтолкнуло наших конкурентов приступить к выпуску протезов из микропористой резины. Вообразите человека с ампутированной ногой. Ну так вот, достаточно снять слепок со здоровой ноги и по ее форме сделать протез, чтобы получить идеально симметричную конечность, которая снимается и надевается так же легко, как ботинок, да еще при этом сохраняет гибкость настоящей ноги. И баста, разом покончено с фантомными болями! Ибо «болящая ампутированная нога» считается как бы изгнанной и потому безутешно страдающей сестрой той, что осталась. Примерно так, если говорить образно, это выглядит в теории. Если она верна, то моя молекула «бета» горит синим пламенем.

Доктор Аргу достает из ящика пудреницу и открывает ее. В ней находится розовое вещество, похожее на вазелин.

— Мод согласилась его испробовать, — говорит он. — Это, возможно, самое лучшее, что пока придумано для того, чтобы культя инвалида сохраняла одновременно крепость и гибкость. А вполне очевидно, что вместе с решением проблемы культи исчезнет и проблема фантомной боли. А значит, по крайней мере в этом вопросе мы не отстаем от американцев. Но они бьют нас во всем, что касается организации рекламы и сбыта продукции. В то время как Уильям изощряется в изготовлении все более и более сложных протезов, наши конкуренты выбрасывают на рынок дешевые резиновые руки и ноги, так что скоро их можно будет покупать в аптеках, подобно презервативам. Я знаю, что говорю! Во Франции, возможно, такой трюк и не пройдет! Но в нашей стране не так уж много ежегодно появляется калек, чтобы сделать производство протезов Кэррингтона рентабельным! А возьмите Америку! Хотя бы две такие небольшие страны, как Сальвадор и Гондурас, — я даже не представляю толком, где они находятся, — сколько там стычек, крови, настоящее царство инвалидов! Я неоднократно говорил об этом Уильяму. Устройтесь в Мехико, в Рио, там, где какой-нибудь жалкий проволочный протез продается на черном рынке! Ибо здесь, во Франции, не продержишься! Нет! Как бы не так! Он и слушать ничего не хочет. Разве настоящие промышленники-бизнесмены так себя ведут? Кэррингтон — это скрипичный мастер, изготавливающий инструменты, достойные великого Страдивариуса, в то время как толпа требует электрогитар. Поверьте, я совершенно обескуражен настоящим ходом событий!

Доктор вздохнул и после короткой паузы добавил, как бы делая окончательный вывод:

— Я уже очень стар! И однако думаю, что следует вернуться к натуральным эндоморфинам! Уверен, что правда на моей стороне!

 

Глава 8

Кларье понадобилось немало времени, чтобы до конца осознать смысл и значение последних, преисполненных разочарования слов Аргу. И теперь он, как мог, старался успокоить доктора.

— Вы непременно должны продолжать работу! — твердил он. — Подумайте, сколько людей страдает сейчас в мире! И не только инвалидов с ампутированными конечностями. А ведь ваша чудодейственная молекула могла бы облегчить самые разные виды боли. Если я правильно понимаю, конкурирующая фирма способна добиться большого преимущества в производстве протезов, но перевес в борьбе с болью все равно останется на вашей стороне.

— Да, — соглашается Аргу.

— Если Кэррингтону даже и придется принять условия фирмы «Стретчер», то вы абсолютно свободны и можете передать ваше открытие любой другой фирме!

— О, разумеется! Но мне не хотелось бы ссориться с Уильямом. Из-за наших общих воспоминаний, а также из-за Мод. Извините меня, комиссар, но эта беседа меня утомила.

— Но ведь вы еще не приняли никакого решения! Вы касались этой темы в разговоре с Кэррингтоном?

Доктор вздрагивает и явно смущается, отчего Кларье яснее ясного понимает, что главврач до сих пор так и не осмелился подойти к своему патрону.

— Мои вопросы рождены вовсе не праздным любопытством, — обращается к Аргу Кларье, — мне просто обязательно нужно понять отношения, существующие между вашими двумя предприятиями.

— Да что вы, — протестует Аргу. — Сейчас между нами вообще нет никаких связей!

— Не уверен, — тянет Кларье. — Вы забываете, что Антуан убит. А это доказывает, что среди вашего окружения находится агент фирмы «Стретчер». Я хочу посоветовать вам, доктор, быть повнимательней к окружающим.

— А что вы собираетесь делать в ближайшее время? — спрашивает Аргу, внезапно встревожившись.

— Искать того, кто уже сейчас вовсю старается разорить Кэррингтона. Поселюсь в вашем лечебном центре, поживу немного, понаблюдаю, поразмышляю.

— Уильям может не согласиться с этим.

— Тем хуже для него. Ему так или иначе придется потерпеть. И прямо сейчас я собираюсь задать ему ряд вопросов.

— Он вас не примет. У него в разгаре приступ подагры.

— Ну хорошо, подожду.

Кларье долго жмет руку Аргу. Он еле сдерживается, чтобы не сказать старому доктору: «Я здесь, старина, так что вам нечего бояться». Но комиссар никогда не умел находить нужные слова в решающие моменты. И поэтому молча уходит, вознамерившись побеседовать теперь с доктором Мелвиллем. Кларье без конца посылают от одного кабинета к другому, но он ничего не имеет против того, чтобы слегка поплутать по центру, это позволит ему лучше понять масштабы здания. На несколько минут он останавливается в комнате физической реабилитации. Каких только тренажеров здесь нет! Один надо тянуть, на другом крутить педали, на третьем поднимать гири, на четвертом грести, на пятом боксировать… Виднеются гантели, мячи, шведские стенки, канаты для лазания. Весь этот инвентарь также производится компанией Кэррингтона. Да, тут производство с размахом! Можно только представить, какие огромные интересы поставлены на карту в битве за обладание всеми этими богатствами.

— Впечатляет, не так ли, комиссар?

К нему подходит Патрик — руки в карманах, незажженная сигарета в зубах, неизменная насмешливая улыбка, — оказывается, он занимался спортом.

— Несколько минут в день я имею право отдохнуть, — шутит он. — Некоторые думают, что раз психиатр целый день работает сидя, он не устает! Чушь! Ведь приходится все время иметь дело со страданием людей, и от тебя требуется не только понять их боль, но и вжиться в нее, пропустить сквозь себя. Вот и прихожу сюда время от времени очищаться.

— Что вы знаете о фирме «Стретчер»? — без раскачки переходит в атаку Кларье.

Патрик со смехом протестует:

— С вашей прямолинейностью и желчь может в голову ударить! Брякаете прямо в лоб без подготовки. А что именно вас интересует? У меня о ней только самые общие сведения. Ничего особенного. Международная корпорация по производству протезов.

— Вы когда-нибудь связывались с ними?

— А с какой стати, черт возьми, я бы с ними связывался? Все эти протезные страсти меня мало интересуют, это царство Кэррингтона. Вот так. Пусть сам и разбирается. Но если вы хотите знать мое мнение, то пожалуйста: эту партию он уже проиграл.

— Почему?

— Да потому, что он изготавливает на заводе в Детройте слишком сложные, а главное, слишком крепкие вещи. Возьмите любой протез. Человек с ампутированными ногами постепенно стареет, и тело его меняется. Погрузнеет, или, наоборот, порастрясет жирок, или просто как-то изменится, ибо время неумолимо, и неизбежно сказывается возраст, а также профессия и образ жизни. А купленный протез не в состоянии меняться вслед за телом. И он все время рядом, как кол, вбитый в цветущее дерево. В «Стретчере» это поняли. У них протезы для калек, а не калеки для протезов! Они выпускают на рынок максимально простые и дешевые товары.

— Товары, которые никуда не годятся! — отвечает Кларье без всякой злобы в голосе. — Достаточно порасспрашивать людей.

— Возможно, — кивает Патрик, — но я, например, нахожу этот путь гениальным. Протез, который можно выбросить, как использованную зажигалку, бритву или презерватив! Вы знаете, что придумали в Американском отделении компании Кэррингтона для фирменного плаката? Протез, согнутый подобно ноге бегуна. И девиз. «Обойдем весь мир!» И что им противопоставили парни из «Стретчера»? Изображение старого протертого протеза рядом с новым, который своим видом будто говорит: «Каждое утро я рождаюсь заново». Согласен, это не Бог весть какая выдумка, но думать она тем не менее заставляет. Вот поэтому я и говорю вам: Кэррингтон не устоит.

— Но тогда объясните мне, почему вы не уходите к его конкурентам?

Патрик снова невежливо смеется:

— А я жду, когда меня пригласят. Но это мне не грозит. Им в первую очередь нужно потопить Кэррингтона. А это произойдет не сегодня и не завтра.

— Но признайтесь, что борьба уже набирает обороты! Вот уже и газетная шумиха поднялась!

— Да да. Хочу обратить ваше внимание на то, что развитие сети подобных центров вызывает активные отклики со стороны населения. Наметилась тенденция прихода в них граждан с самой банальной болью, скажем, с ревматизмом. Если дело так пойдет и дальше, то вполне возможно, что такие святые вещи, как мода, желание выделиться и снобизм, помогут Кэррингтону выжить! Богатые люди будут приезжать к нему на лечение точно так же, как сейчас они едут в какой-нибудь эдакий курорт, в тот же Виттель.

— Если только…

— Если только что?

— Не знаю! Какое-нибудь крупное событие… Скандал. Разве можно предугадать, как дальше пойдут дела?

— Комиссар, вы, я вижу, сегодня не в своей тарелке!

Кларье опирается на гимнастического коня и какое-то время молча размышляет.

— Да, вы правы, — говорит он. — Когда я сюда приехал, я ожидал, что мне предстоит вести достаточно мелкое расследование. Маленький городок, анонимные письма, медицинская среда, какие-то интриги, неизбежные в любом госпитале, по сути дела ничего необычного, за исключением применяемых здесь передовых методов и технологий. Но вскоре я стал понимать, что кое-что от меня ускользает.

— А что именно? — спрашивает Патрик, поднимаясь на кольцах.

— Так и быть, скажу, если хотите… Мод… ее отец… доктор Аргу, все эти люди не похожи на остальных. Я уже молчу о самой клинике! И вообще, наверно, трудно представить более сомнительную промышленность, нежели производство протезов. Когда я пытаюсь обо всем этом размышлять… нет, каждый раз мне начинает казаться, что вся эта история не более чем чья-то дурная шутка. Если бы я не узнал о существовании соперничества между двумя вашими фирмами, я бы, ей-богу, сказал моему начальнику: «Передайте дело кому-нибудь другому! Мне не совладать. Я не могу избавиться от впечатления, что надо мной просто-напросто потешаются».

— Ну а сейчас? — с иронией в голосе интересуется Патрик.

— Сейчас дела пошли получше, потому, что в основе столкновения лежит извечный конфликт! Монтекки и Капулетти. И мне даже немного начинает нравиться бурлескный характер борьбы. Изготавливай они карнавальные маски, и то вряд ли получилось бы смешней. Кстати, посмотрите…

И движением подбородка он незаметно кивнул в сторону вошедшей в комнату женщины лет тридцати, с аккуратно наложенным макияжем и одетую в тренировочный костюм.

— Это госпожа Гледис Мюллер! — отвечает Патрик сквозь зубы. — Она пришла заниматься физкультурой.

Женщина проходит мимо них, грациозная, улыбающаяся, но с походкой человека в скафандре.

— Обе ноги, — шепчет Патрик. — Попала под поезд во время сутолоки на вокзале в воскресный день… И разумеется, сейчас в протезах Кэррингтона.

Кларье молчит. Патрик внезапно подпрыгивает и оказывается верхом на одном из тренажеров.

— Она развелась, — продолжает он. — Борется изо всех сил, хотя в глубине души уже сдалась. Когда я посоветовал ей вновь выйти замуж, она сказала мне фразу, которая ударила меня как пощечина: «Вприпрыжку без ног за счастьем, нет, спасибочки!» В таких случаях, комиссар, приходится помалкивать! Но в каком-то смысле вы правы! Люди нашей профессии, вынужденные штопать и чинить людей, действительно как бы находятся между смехом и рыданием. Возможно, мы сейчас вместе — и Кэррингтон, и Стретчер — развиваем в обществе нравственную глухоту, постепенно заменяющую то чувство, которое называется состраданием. В конце концов, главное в жизни — не обращать внимания на те подручные средства, которыми приходится пользоваться. И что касается меня, комиссар, то я уже принял решение!

Он легко спрыгивает на землю и снова искренне смеется:

— Все, теперь пора браться за работу.

С усталым вздохом Кларье выходит вслед за ним.

— В этот час, — говорит Патрик, — вы можете встретить Мод в саду. Если вы собираетесь поговорить с ней о фирме «Стретчер», то это сейчас самое лучшее время! Она читает! А что ей, собственно говоря, еще остается делать?

Доктор Мелвилль прав. Кларье находит Мод возле небольшого бассейна, где плавают странные бесцветные рыбы, похожие на альбиносов. Девушка поднимает голову, но ни единым жестом, ни словом не приветствует гостя.

— Мне можно сесть? — спрашивает Кларье, указывая на скамейку.

Она по-прежнему молчит, и он садится, скосив глаза на приоткрытую книгу. Жид «Les Nourritures terrestres». Знаменитая фраза из романа приходит ему на ум: «Натанаэль, я научу тебя радоваться жизни». Мод носит без всякого сомнения, один из самых усовершенствованных в мире протезов. Он спрятан под джинсами, но, судя по тому, как натянута ткань, можно догадаться, что сделан он из твердого железа, далекого от мягких округлостей и гибкости живой плоти.

— Я вышла утром погулять, чтобы доставить удовольствие папе, — говорит Мод ровным безразличным голосом и выставляет вперед черный, лакированный ботинок протеза, изготовитель которого попытался придать известную элегантность ложной шнуровке.

— Миленький, не так ли?

Она вкладывает в свои слова весь сарказм, на который только способна.

— Пришли посмотреть на чудо техники? — продолжает она. — Будь я дома, я бы вам показала: нажмешь на кнопку, и вся эта штуковина в раз отщелкивается. Последняя находка папы… Обычная кнопка. Протез снимается как болотные сапоги рыболова. А вот чтобы поставить его на место, нужно потрудиться, причем вдвоем. Короче, потрясающее изобретение для борделей.

— Я прошу вас, не надо! — шепчет Кларье.

Мод дерзко смотрит ему прямо в глаза:

— Вы ничем не отличаетесь от остальных! Вы тоже испытываете ко мне жалость. Так бросают деньги в церковную кружку для пожертвований. Каждый торопится поскорее раскошелиться и уйти…

Он протягивает к ней руку, но девушка быстро отстраняется.

— Не трогайте меня!

Затем немного смягчается и добавляет:

— Вы ведь пришли ко мне вовсе не для того, чтобы переминаться с ноги на ногу. — Осознав двусмысленность сказанных ею слов, она смеется: — Извините, комиссар! Подобные словесные остроты вовсе не в моем духе. Выкладывайте быстренько, что вы от меня хотите?

— Я узнал очень много нового, — отвечает Кларье. — Мне ведь не было известно, что господину Кэррингтону приходится выдерживать нападки конкурирующей фирмы.

— Иными словами, не знали, что эти из «Стретчера» жаждут заполучить его шкуру? Разумеется! В Детройте все об этом знают. Но война еще в самом начале. Наскоки начались каких-нибудь пять лет назад. И знаете как?

— Слушаю.

— Это началось после войны во Вьетнаме. Некий Моррисон заметил, что, когда умирали искалеченные во Вьетнаме парни, их протезы приобретали скупщики металлолома, которые потом чинили их и продавали по приличной цене многочисленным инвалидам, потерявшим руки-ноги в различных передрягах. Постепенно стало ясно, что развивается стихийный рынок протезов. Если вас это интересует, я покажу вам статьи и фотографии из «Лайф»…

— Но Вьетнам длился достаточно недолго.

— Не сомневайтесь, всегда отыщется нечто похожее в другом месте. А чего стоят, например, эти ужасные паромы!

— А что паромы?

— Забыли об акулах?

Кларье аж всего передергивает от отвращения.

— Вы как будто смакуете все эти ужасы, — шепчет он.

Мод кидает на комиссара презрительный взгляд.

— Согласна, я несколько переборщила. Но вырезки из «Лайф» я вам все-таки передам.

Кларье встает и внимательно смотрит на Мод, чувствуя, что она притягивает его — еще бы: ведь Мод очень красива, — и одновременно отталкивает.

— Естественно, никто из компании «Стретчер» не пытался с вами связаться? — спрашивает он, чтобы хоть как-то оправдать свое присутствие возле девушки.

— Почему же, пытались. По телефону. Некий Конрад Хесслер сказал мне, что был бы рад встретиться со мной. Но я отказалась от знакомства.

— Однако ваш отец…

— А что отец! Вы небось с вашими полицейскими мозгами сразу подумали, что этот звонок предоставлял мне удобный случай свести с отцом счеты? Но только не таким способом! Не слушайте сплетен доктора Мелвилля! Патрик всего лишь рано состарившийся брюзга!

— Но подарки от него вы все-таки принимаете! — оборвал ее Кларье.

— Бонсаи, да! И по правде говоря, нас это обоих забавляет! Мы с ним общаемся посредством этих маленьких монстров. Но я хочу вам кое-что сказать, комиссар! Я никогда не позволю хозяевам «Стретчера» завладеть нашим центром, по мне так лучше его закрыть или вовсе разнести по кирпичику до основания. Хотя меня и нельзя назвать убежденной хранительницей устоев рода Кэррингтон, все-таки я Кэррингтон. Простите, мне хотелось бы дать слово несчастному Натанаэлю! Вот наградить его циррозом печени, вмиг отпадет необходимость обучать его радоваться жизни!

Мод вновь берется за книгу и перестает обращать внимание на Кларье. Тот некоторое время взволнованно и сострадательно смотрит на нее, а потом, кивнув головой и не дождавшись ответа девушки, медленно уходит. «То, что люди из „Стретчера“ обращались к Кэррингтону, — думает он, — это очевидно, двух мнений быть не может, но они пытались встретиться и с Мод, и с врачами. Да и с другими, без всякого сомнения! Враг находится близко. И что-то замышляет. Какую цену он может предложить за сотрудничество? Деньги? Это легко обнаружить! Какие-нибудь соблазнительные обещания? Недостаточно! Может быть, наоборот, он чем-то угрожает? Почему бы и нет! Антуан ведь умер под самым носом полиции. И нет оснований надеяться, что это не повторится».

Кларье направляется к приготовленной для него комнате. Она расположена под самой крышей, и он почти касается головой потолка, да еще где-то поблизости работает радио. Ему объяснили, что других свободных помещений нет. Правда, перед ним извинились, но все равно чувствовалось раздражение, видно, кому-то не нравится его постоянное присутствие в клинике. Комиссар рассеянно смотрит, как Марсель стелет ему постель. Марсель все делает очень ловко и быстро, не приставая к гостю с лишними разговорами. Но Кларье сам завязывает с ним беседу. Можно подумать, что он решил задавать всем подряд один и тот же вопрос. Но нет, Марсель никогда ничего не слышал об этой фирме. Как вы сказали: «Ла Тетчер?» Как — «госпожа Тетчер»?.. А, так это американская фирма!.. Нет, она никак себя не проявляла… Да, Марсель был на дежурстве, когда умер Антуан… На дежурстве, но он находился в другой части клиники. Его работа ведь состоит в обходе коридоров и палат по определенным часам. Ему надо успеть обойти всю клинику. Он может показать комиссару некоторые маршруты движения по центру, вывешенные в регистратуре. Хорошо! Хорошо! Кларье отпускает его, быстренько раскидывает по полкам содержимое чемодана, который ему принес услужливый Марсель, и торопится в свою очередь поскорее покинуть мансарду, где его не покидает ощущение, будто над ним все-таки решили слегка поиздеваться. Но раз с ним так обращаются, Кларье решает также отбросить всякую стеснительность и действовать решительно. Он намерен посетить еще одно место в клинике, куда до этого ни разу не заглядывал: комнату для массажа, расположенную рядом с гимнастическим залом.

Массажиста, крепкого сложения парня лет тридцати, все зовут Жоржем, и он тоже знает всех пациентов по именам. Когда комиссар вошел в комнату, он занимался с достаточно пожилой женщиной, но еще весьма соблазнительных форм. Стоящий рядом столик уставлен множеством различных флакончиков, тюбиков, баночек, Жорж быстро и уверенно берет то одно, то другое. Растирает крем на ладони, как стекольщик замазку. Затем пальцем подцепляет немного густой жидкости и начинает массировать спину пациентки. Старая дама недовольно ворчит:

— Жорж, вы так мне все кости переломаете.

Парень смеется и заговорщицки подмигивает Кларье:

— Вы можете говорить все что угодно, комиссар. Она глуха, как тетерев.

— А что с ней произошло?

— Ничего, — с безразличием отзывается Жорж. И легонько похлопав женщину по резко выступающим ребрам, добавляет: — Все насквозь прогнило. Остается только ждать, когда все само собой разрушится. Эй, мамаша, поворачивайтесь, чтобы я мог заняться вашими былыми красотами.

— Печальное зрелище! — проговорил Кларье.

— Погодите ее жалеть! — восклицает массажист. — Я ведь ей не какую-нибудь завалящую мазь втираю в спину, а препарат доктора Аргу. Снимает всякие неприятные ощущения, как будто вам кто-то постоянно дует на больное место. Наши пациенты, поверьте, получают сполна за свои денежки.

— А вы слышали о фирме «Стретчер», вашем конкуренте?

— Смутно. В праздничные дни сюда заходил один ветеран, инвалид войны, которому понадобилось подправить протез. Американский. Дрянь жуткая. Патрон сам занялся починкой, и я слышал, как он произносил это название, как вы там сказали… Тетчер, что ли?.. Но они говорили по-английски, так что я ни черта не понял.

— А это и впрямь был плохой протез?

— Хуже и представить нельзя. Резиновые части совсем потрескались. Извините, старуха начинает задыхаться, если долго на животе лежит. Все, бабуля, можете вставать!

Кларье отправляется назад к себе в комнату, но по дороге встречает Марселя. Куда ни пойдешь — всюду он, можно подумать, что он никогда не спит. Марсель издали машет ему конвертом:

— Это вам, комиссар. От мадемуазель Кэррингтон.

В конверте лежат два рекламных рисунка, по всей видимости, из «Лайф». Кларье останавливается, чтобы разглядеть их получше. Первый изображал мужчину со спины, показывавшего украдкой тот предмет, что он держал руками, причем по выражению его лица было видно, что это в лучшем случае порнографический снимок. Надпись в вылетающей изо рта облакообразной бляшке гласила: «Купил новейшей модели. Говорили супер! А его на один раз едва хватило!»

На другом рисунке, а точнее, сильно подретушированной фотографии — комиссионный магазин, но необычный, одни только протезы, причем все свалено в одну кучу: руки, ноги, ортопедическая обувь, аппараты для поддержания головы, какие-то странные предметы, рухлядь, годящаяся разве что на свалку. Возле прилавка нарисована женщина с высоко задранной юбкой, а перед ней, на коленях, служащий магазина, измеряющий гибким метром покупательнице бедро. Рядом виднеются две таблички. На одной написано: «Распродажа». На другой, воткнутой в гору всевозможных искусственных частей тела: «Сдается напрокат». Лишь засунув вырезки обратно в конверт, Кларье замечает приписку Мод: «Господину комиссару, хотите — верьте, хотите — нет!»

— Верю! — печально шепчет он. И уже в который раз повторяет: — И подумать только, что все это свалилось именно на меня!

Комиссар уже знает, чем он сейчас займется: спрячется от всех в библиотеке и напишет очередной отчет. Только вот проблема: как его закончить?

Дорогой друг! Кассета расскажет тебе гораздо больше о том, что происходит в клинике, нежели любой отчет. Не бойся, ты его все равно получишь, и это будет нормальный отчет, составленный по всем правилам, однако самое важное будет там скрыто за деревянными фразами, которыми мы привыкли пользоваться в таких случаях. Как наиболее точно выразить мою растерянность? Ты отправил меня в своего рода параллельный мир, где мне никак не удается отыскать знакомые ориентиры. Ибо нет клиники Кэррингтона, а есть небольшое замкнутое государство Кэррингтона, где столько всего понаворочено: и самоотверженность и эгоизм, и бескорыстие и жадность, а главное — разум и равнодушный цинизм. С одной стороны: борьба против боли, последняя схватка перед смертью. Весь персонал днем и ночью борется за поставленную перед ними цель, и возглавляет борьбу доктор Аргу, известный своими изысканиями в области болеутоляющих средств уже не только в пределах Франции, но и за рубежом. С другой стороны (и тут мы погружаемся в сферы паранойи): инженер Кэррингтон, мечтающий о монополии на рынке «разнокалиберных», если употребить местное словечко, протезов. Жажда барышей сочетается здесь с подлинным человеколюбием, поскольку действительно, как никогда раньше, велика необходимость искусственных конечностей и ортопедических приспособлений! Загляни, если станет любопытно, в статистические сборники: в начальный период массовых отпусков ежедневно гибнет около ста пятидесяти человек, а еще несколько сотен получают ранения различной степени тяжести, причем пятидесяти-шестидесяти из них требуются протезы! Таким образом, совершенно ясно, что такой лечебный центр, как клиника Кэррингтона, занимается серьезным, важным делом, и его сотрудникам необходимо и дальше двигаться по избранному ими пути. К сожалению, законы рынка плюс личные амбиции толкают Кэррингтона к созданию на основе клиники в союзе с прочими аналогичными американскими учреждениями международной корпорации, которая полностью подчинит своей власти производство этой уникальной продукции. В настоящее время он ведет ожесточенную борьбу с производителями конкурирующей фирмы, «Стретчер манюфактюрин компани» (чей центральный офис находится в Чикаго). И американцы за счет применяемой ими тактики демпинга, похоже, берут верх. Представь протез по цене сандалеток. Разумеется, все это печально, но дело крепко стоит на ногах, да простится мне неуместная острота. Стретчер стремится во что бы то ни стало выйти на европейский рынок. Видимо, хотя никаких подтверждений тому пока найти не удалось, у них в Байе есть свой человек, и операция по уничтожению центра Кэррингтона уже началась (смотри отчет, страницу 6). Антуан мертв. Кто после него станет очередной жертвой? А если разразится скандал, от клиники и пустого места не останется! Зло, подобно ядовитому растению, оплетает своими корнями медицинское учреждение, достойное нашего самого искреннего уважения. Может быть, ты помнишь фильм «Третий человек», где мафия как раз накануне войны накладывает свою руку на производство пенициллина. Ну так вот, история повторяется, с тем отягчающим обстоятельством, что никому и в голову не придет, что можно грабить тех, о ком как-то не принято особенно много говорить, — инвалидов. На этой печальной ноте я и закончу свои размышления. Ни среди соратников Кэррингтона, ни среди его противников вряд ли сыщутся отъявленные подлецы. Эти люди просто заняты любимой игрой, только и всего! Но играют они со страстью, похожей на наваждение. Никто уступать не намерен. А мне нужно встать между ними. Итак, признаюсь откровенно… Я не знаю, как браться за это дело. Не может быть и речь о том, чтобы допрашивать находящихся здесь людей, что готовятся отойти в иной мир! Или тех, кто ждет чашу с эликсиром в надежде, что тот избавит их от боли. Или же тех, кто учится владеть — но ценой каких потрясений! — своей новой непослушной рукой или ногой. Что до персонала клиники, то это глухая стена, выложенная из улыбок. Все всегда замечательно. Взять того же доктора Аргу… А Кэррингтон? Он находит спасение в бутылке вина или в своих инструментах, напоминающих инструменты часового мастера. Когда я иду по коридору, сзади и спереди только и слышится: «Гляди-ка, полицейский!» Да-да, старина, поверь мне! Что за странная у нас с тобой профессия! Я, конечно, не скажу, что хотел бы оказаться в шкуре полицейского-супермена: «Всем оставаться на местах!», «Один шаг, и я стреляю!» — и всякие прочие идиотизмы, так часто встречающиеся в комиксах. Но мне хочется чувствовать по отношению к себе чуть побольше настоящего уважения! Здесь я обрываю элегию опечаленного комиссара! Пока, Шарль! Жду дальнейших приказов, господин дивизионный комиссар.

Кларье.

P.S.: Кэррингтон пользуется большими денежными средствами, поступающими в качестве добровольных пожертвований от благодарных пациентов. Но ничего незаконного! И еще: хотя клиника на скудость казны пожаловаться не может, ее гостеприимство стоит весьма и весьма недешево. И опять не возразишь!

 

Глава 9

Надо быть настороже, думает Кларье. Что за неожиданное приглашение в десять часов утра… Не собирается ли Кэррингтон открыто начать против него военные действия? Однако тот настроен весьма миролюбиво и напоминает скорее человека, который вознамерился извиниться за допущенную бестактность. Не успел войти комиссар в комнату, как тотчас: «Устраивайтесь поудобнее», «Сигару?», улыбки и неизменный кальвадос.

— Вы, верно, подумали, комиссар, будто я старый невежа, настоящий медведь или, хуже того, что меня раздражает проводимое вами расследование. Вовсе нет. Если я и отгородился от всего мира, то только для того, чтобы никто не отвлекал меня от работы, но теперь я рад сообщить вам, что она подходит к концу… Выпейте немного вина, доставьте мне такое удовольствие!

Кэррингтон наполняет вином два бокала и придвигает свое кресло поближе к Кларье.

— Вас, кажется, интересует мой конфликт с фирмой «Стретчер»? Мне рассказала об этом Мод.

— Да, это так. Мне показалось, что ваша дочь настроена крайне враждебно против…

— О, вы абсолютно правы, комиссар, — перебивает Кэррингтон. — Настроена против всего мира? «Стретчер», я, клиника, вы, жизнь, и она, наконец… Мод, по сути дела, осталась маленькой девочкой, которая пытается отыскать свою мать.

Кларье поднимает руку, чтобы возразить.

— Ах, оставьте!.. — вздыхает Кэррингтон. — Она вбила себе в голову, что я первопричина всех ее напастей, и каждый день с редким упорством и я бы даже сказал — с жестокостью, очень надеюсь, неосознанной, стремится выдумать для меня какое-нибудь новое наказание. Отчего, вы думаете, я вкладываю столько сил в работу? А все оттого, что я мечтаю создать такой протез, который бы смог в полной мере вернуть ей все радости нормальной жизни. Но она от всего отказывается. Она не в состоянии выбраться из своего добровольного одиночества, как окровавленный водитель из нагромождения искореженного металла.

Кэррингтон долго держит бокал возле рта и небольшими глоточками пьет вино, видимо, стараясь отогнать подальше охвативший его приступ тоски, а затем вновь поднимает глаза на Кларье:

— Вы думаете, что я старый эгоист, закореневший в своих причудах. Спорить не буду, вы правы, я действительно старый эгоист. Я трачу жизнь — или, вернее, то, что мне от нее осталось, — на всевозможные проекты, позволяющие мне убивать время и стареть, так чтобы душа моя не слишком бунтовала и не впадала в отчаяние. Однако я попросил вас прийти вовсе не для того, чтобы поплакаться в жилетку. Мне хочется, чтобы вы знали, как проходит мое соперничество с другой фирмой. Теперь я абсолютно уверен, что победа будет на моей стороне. Идемте, я должен вам кое-что показать.

Кэррингтон залпом допивает вино и чуть ли не силой тащит Кларье за руку в расположенную рядом мастерскую. Там комиссара встречает женский манекен, одетый весьма фривольно: в лифчик да трусики с поясом для подвязок. Правая его рука грациозно изогнута, а нога приподнята таким образом, чтобы рука находилась поближе к поясу. Подобно фокуснику, одним движением руки Кэррингтон быстро нажимает на расположенную на спине манекена кнопку-пружинку, и левая нога тотчас оказывается в его руках. Кэррингтон с сияющим от счастья лицом протягивает протез Кларье, будто решил преподнести его комиссару в дар, и взволнованным голосом начинает рассказывать:

— Целый год мучительных поисков! Титан, стекловолокно, специальная резина, сделанная под парашютную ткань телесного цвета. Такой протез надевается и снимается так же легко, как нижнее белье. Что касается цены… я еще не знаю. Это будет зависеть от Мод. Разумеется, достаточно высокая цена, потому что этот протез можно изготавливать только небольшими сериями. Но если Мод согласится взять на себя рекламу протеза, я даже соглашусь потерпеть небольшие убытки, настолько мне будет приятно, что ей наконец-то хоть что-то пришлось по вкусу. Предыдущая модель имела один большой недостаток, помните? Была видна ее «начинка». А здесь совсем другое дело, нога как нога, и даже бедро совершенно нормального вида. Я снял мерки с тела мисс Канады. Представьте себе Мод с таким протезом: он ей обязательно понравится.

«Пошло-поехало! Он постепенно свихивается!» — думает про себя Кларье, а вслух отвечает:

— Вполне возможно, он ей и понравится! Я никудышный судья в этом вопросе. А вы уже рассказывали ей о нем?

— Пока еще нет. Мне хотелось сперва узнать ваше мнение, и именно потому, что вы не специалист. Вы обыкновенный человек, как бы выхваченный из толпы, а это как раз и должно в первую очередь понравиться человеку из толпы. Именно с этим протезом я собираюсь победить «Стретчер».

Кэррингтон осторожно берет сделанную им и впрямь изящную женскую ножку и мягкими, плавными жестами, ни дать ни взять великий кутюрье, шпок! — насаживает ее на туловище манекена под поясом, а затем, достав платочек, обтирает губы, будто проделанная операция оказалось для него слишком трудной и заставила изрядно попотеть. Затем оба молча возвращаются в гостиную. Внезапно Кэррингтон обращается к комиссару полушепотом, будто решив поделиться с ним неким секретом:

— Теперь я смогу обойтись без доктора Аргу! Разумеется, он мой старый фронтовой друг, но между нами, чересчур любит женщин. Я придумал этот протез, чтобы разрешить проблему фиксации аппарата на культе. Моя система позволяет избежать ненужной возни.

Кэррингтон наливает себе новую порцию кальвадоса и что-то шепчет, но так тихо, что Кларье ничего не расслышал. С легкой опаской, а вдруг его вопрос покажется слишком нескромным, Кларье спрашивает:

— А вы не собираетесь как-нибудь соединяться со «Стретчером», скажем, устраивать холдинг?

— Ни за что на свете! — взрывается Кэррингтон. — И кстати, я уже принял меры предосторожности. Я рассчитываю организовать филиалы моей компании в Турине и Милане, что даст мне возможность разделить компанию пополам: одно ответвление, со всеми дополнительными службами, будет специализировано на изготовлении лечебных препаратов, снимающих различные виды боли, а второе займется исключительно производством протезов, так, чтобы бороться со «Стретчером» на равных. Я рассчитываю также прибегнуть к наиболее действенным рекламным трюкам, например, автомобильным конкурсам красоты, представляете? Пляж и девушки-инвалиды в бикини… И лучше всяких слов ясно, что протезы Кэррингтона позволяют легко и свободно управлять машиной. А почему бы не устроить презентации новых коллекций, в доказательство того, что современные протезы не чужды моде и любви к роскоши? Приобретайте протезы под цвет ваших вечерних платьев! А чем плоха наша старая идея выпускать часы с заложенной внутрь программой режима дня? Почему бы, спрашивается, и нет!

Кларье предпочитает не нарушать монолог своего визави. Зачем опровергать и спорить? Проще подождать, пока фантазии не иссякнут сами по себе.

— Передайте вашему начальству, — продолжает тем временем Кэррингтон, — что мне нечего скрывать. Доктор Мелвилль недавно пытался убедить меня, что смерть Антуана якобы не естественная, а кем-то подстроена. Что за ерунда! У бедного Патрика явно мозги сдвинулись набекрень: все ему не то, все ему не так, и я знаю, что он очень дурно влияет на Мод. Но к счастью для нас и на его беду, у него скоро истекает срок контракта с клиникой. Еще немного выпьете, комиссар?

— Нет-нет… Спасибо.

Аудиенция закончилась. Чисто американское теплое рукопожатие на прощание. «Бедному Патрику теперь придется изрядно постараться», — думает комиссар. В голове у комиссара роятся самые противоречивые чувства и мысли. Неожиданно он замечает идущего к нему навстречу доктора Мелвилля.

— Я ждал вас, — говорит тот. — И что он сказал, этот старый козел? Заперся на ключ, забаррикадировался, несколько дней уже не видать. Я уже даже волноваться начал. Не зайдете ли ко мне, если у вас найдется пара свободных минут? Слава Богу, отделение завтрашних жмуриков сегодня на редкость спокойно, так что можно перевести дух.

Кларье понимает, что доктору хочется поболтать, грешно этим не воспользоваться.

— А как ваши дела с Мод?

— А разве узнаешь! — качает головой Патрик. — Она на меня все время кричит, даже не знаю почему. Я хотел ей показать ливанский кедр, чудо из чудес, крепкий ствол, превосходная листва, символ вечной силы, а по высоте не более морковной ботвы. Отказала! И без всяких объяснений. Кедр так и остался возле двери на коврике. Хорошо еще, что эта сволочная такса старухи англичанки не пописала на него.

— А нельзя ли запретить содержать в клинике собак?

— Присутствие рядом четвероногого друга помогает расставаться с жизнью. Больным нравится, например, думать о том, что собаки живут недолго. Это их утешает. Вот, скажем, мамаша Дьедонэ-Балавуан! Девяностовосьмилетняя карга, а цеплялась за жизнь, как лобковая вошь за волосенки! Когда она услышала, что ее пудель четырнадцати или пятнадцати лет переживет хозяйку лишь на несколько месяцев, она пришла в восторг, ведь у нее появилась надежда на близкое счастье: она тотчас увидела себя гуляющей среди райских кущ с собачушкой на руках. И что вы думаете, тут же — хлоп! — и померла без всякого скандала и особо не привередничая.

Кларье не смог удержать улыбки:

— Ну у вас и работа!

— Приходится, — отозвался Патрик. — Прежде люди верили в Чистилище, в переселение душ, в продолжение жизни по ту сторону добра и зла. Им хотелось отправиться туда, чтобы собственными глазами увидеть все обещанные чудеса. А сейчас — пустота. Поверьте, нелегкое это дело подготавливать умирающих к уходу. Они подобны зябким купальщикам, что без конца пробуют воду пальчиками ног и твердят, она-де слишком холодная…

— Замолчите, — не выдержал Кларье. — Неужели для вас не осталось ничего святого?

Патрик остановился посреди коридора и недоуменно пожал плечами:

— Святое? А что это такое? Но вы, кажется, говорили о Мод. Уверяю, не стоит ее жалеть. Она имеет все, что ей нужно, и все домашнего изготовления: религию, веру, мистические бредни, вдохновение. Она не ратует за изгнание англичан из Франции, но фирму Кэррингтона вышвырнула бы с превеликим удовольствием. Вы наверняка голову готовы отдать на отсечение, что это она отправляет анонимные письма!

— О, доктор, как вы можете…

— Более того, — шепчет Патрик на ухо комиссару, — на вашем месте я бы отпустил сиделок, которых вы держите под замком, и занялся бы Мод. Смерть Антуана славненько ложится на ее идеи нового крестового похода.

— Да это просто донос какой-то, честное слово! — возмущается комиссар.

— Ничего подобного! Я от всей души люблю ее! Но как избавиться от профессиональной привычки следить за моим постоянным противником — неврозом, в чьей душе он бы ни обосновался. Но не буду отнимать ваш хлеб. Поразмышляйте! Сопоставьте факты… А потом приходите ко мне, потолкуем. Удачи, комиссар!

И хотя Кларье терпеть не может, когда кто-то дает ему советы, на этот раз он вынужден признать, что доктор Мелвилль, вполне возможно, недалек от истины. Пока у всех его четырех подозреваемых крепкая защита, слабых мест не видно! Кларье отправляется в библиотеку, в надежде, что там никто ему не помешает поразмышлять над мучившей его загадкой. Боль настолько властно и полно завладевает временем человека, что совсем не оставляет места для отвлеченных размышлений, а потому библиотека — единственное место клиники, где можно побыть одному. Размышляя таким образом, Кларье устраивается за столом и говорит себе: «Начнем разбираться! Теперь у меня на руках есть все данные для решения загадки. Сперва очертим границы. Вражда двух промышленников — конкурентов соперников. Важная деталь: Кэррингтон со своими планами открытия новых лечебных центров в Италии еще сильнее навалится на свою дочь. Мне кажется, она о чем-то догадывается, похоже на то. А значит, понимает, что у нее в запасе довольно мало времени, чтобы попытаться как-то противостоять Кэррингтону. Чтобы добиться цели, ей необходим скандал, способный привести клинику к разорению. Итак, рабочая гипотеза: Мод решает убить Антуана. Почему именно его? Да потому, что он, во-первых, самый уязвимый, а во-вторых, потому, что подозрительные обстоятельства его смерти могут привести к полицейскому расследованию, а значит, и вызвать громкий шум. Доказательства тому уже налицо: я сижу здесь, а газетчики неистовствуют. Хорошо. Пока все сходится. Существует и некая тайна: смерть Антуана, возможно, потянет за собой покаянные исповеди… Доказательство: четыре сиделки прячутся за объяснением, обращенным к общественному мнению: им, видите ли, невмоготу видеть страдания безнадежного больного. Валери устраивает фатальный сердечный приступ, и три ее напарницы без всяких колебаний встают на ее сторону. А раз так, то впереди мерещится судебное дело: имеют ли право врачи клиники Кэррингтона практиковать эвтаназию? Мод с ее неизбывной ненавистью такой ход событий устроил бы как нельзя больше. М-да!..» Кларье ходит кругами по комнате, позвякивая ключами в кармане и рассеянно почитывая названия книг. Много английских, много детективов, — это, возможно, единственное по-настоящему действенное лекарство против не очень сильной, но устойчивой боли, но есть и более серьезные произведения, даже Бергсон, видно попавший сюда после какой-нибудь массовой книжной распродажи. «М-да! — снова повторяет Кларье, допустим, что доктор Мелвилль прав, тогда нужно доказать, что Мод обладает каким-либо способом давления на Валери, первую ночную сиделку, как раз ту, действия которой, независимо от того, какие у нее были на то причины, привели к смерти Антуана. А дальше — провал. Никаких денег за свой поступок Валери не получала. Это доказано. Да и другие тоже. В гости к Мод Валери никогда не ходила. Они вообще редко виделись, ведь сиделка в основном работала по ночам. Имелась, правда, одна гипотеза, но совершенно дикая. В двадцать два часа в палате находился доктор Аргу, дававший указания Валери. Теоретически он мог, прежде чем уйти, изменить сток жидкости в капельнице… Одно лишь быстрое движением на ходу… Но тогда ничего не понятно… В этом случае доктору нужно было как-то отвлечь внимание сиделки. Зачем? Он ведь нуждался в Антуане для своих работ. Ерунда какая-то получается! Ерунда ерундой, если только не… — И снова круги по комнате. — Если только доктор Аргу не осознал, что его поиски зашли в тупик. Универсальное болеутоляющее средство, возможно, точно такая же утопия, как и философский камень. И зачем тогда продлевать бесплодные мучения? Почему бы не покончить с бесплодной работой, но постаравшись избежать публичного признания своих заблуждений? А так все славно: Антуан исчезает, и Аргу, изобразив отчаяние, подает в отставку. Кстати, а что, если он уже написал прошение, а отдать его просто не смог, поскольку Кэррингтон заперся у себя в комнате? — задается вопросом Кларье. — Если в ближайшие часы доктор Аргу объявит Кэррингтону о своем решении покинуть клинику, появится более чем веский повод его подозревать. — Кларье презрительно кривит рот, благо мимика у него богатая! — Нет, все эти рассуждения гроша ломаного не стоят! Вряд ли в тот момент, когда Кэррингтон собрался строить новый лечебный центр в Италии, доктор надумает покинуть свой пост, ведь именно у него наилучшие шансы оказаться тем человеком, которому будет поручена задача создания новой клиники! О, Господи, — сердится Кларье, — выбор подозреваемых у меня невелик. Кто же работает на компанию „Стретчер“? Удастся ли найти того — или ту? — кто убил Антуана? — Комиссар мысленно выстраивает перед собой подозреваемых, будто собираясь их расстрелять. — Тут и Валери с ее подругами, и Аргу с Мелвиллем, и Уильям Кэррингтон с Мод… Вроде бы все. Сиделки? Нет. Ими кто-то управлял, это ясно. Аргу? Тоже нет. Мелвилль? А что, возможно, и Мелвилль, особенно если он пребывает в сомнениях, продлят ему договор или нет. А потом, этот парень, похоже, не знаком с угрызениями совести. Однако его не было в палате в тот вечер, когда умер Антуан. Как, впрочем, и Кэррингтона с дочерью. Хотя Кэррингтон мог пообещать Валери быстрое продвижение и увеличение зарплаты. Допустим… но Кэррингтон не стал бы писать самому себе анонимные письма. Что же тогда? У кого есть причина нападать на центр?» Представленная в таком виде загадка не имела решения!

В бессильной ярости Кларье бьет ногой по воздуху, повторяя про себя: «Надоело, надоело, надоело!» Потом столь же быстро успокаивается: поскольку они тут в клинике все как один психи, думает он, расположим их в порядке возрастания странностей. «В первую очередь возьмем Кэррингтона, несомненного филантропа с замашками тирана. Если я правильно понимаю ситуацию, он, сам того не зная, толкает свою дочь на крайности. Кто знает, не готова ли она на любые меры, лишь бы ускользнуть из-под его власти. И выходит, что среди подозреваемых номер один — Мод. А почему бы самого Кэррингтона не поставить в этом списке под номером два? Разве нельзя предположить, что он жаждет порвать со всем, что окружает его здесь, чтобы начать все заново и уже с другим персоналом? Так… кого же поставим под номером три? И сомневаться нечего — Аргу, ожесточенного собственным поражением (но прежде чем развивать дальше эту версию, прежде, конечно, хорошо бы убедиться, что доктор действительно потерпел фиаско в своих честолюбивых планах!). Номер четыре: Патрик Мелвилль, чистой воды анархист… Что касается сиделок, они в счет не идут, так как являлись в этой игре лишь марионетками в чужих руках. — Нить размышлений Кларье рвется, но он быстро соединяет оборванные концы новым поворотом мыслей и опять задумывается… — Черт побери, ему во что бы то ни стало нужно понять связи, соединявшие всех его персонажей! И кстати, ни одного положительного! Кэррингтон точит зуб против Мод. Мод сердита на Мелвилля (о чем красноречиво свидетельствует крошечный кедр, оставленный без внимания на коврике возле двери). Мелвилль ругает почем зря свою работу. Аргу принимает в штыки все на свете, что не относится к его универсальному эликсиру. И даже четыре девицы-сиделки настроены против всех умирающих, за которыми им приходится ухаживать ночь за ночью, до тех пор, пока несчастные не умрут. Ну что же, — думает Кларье, — пока всего этого недостаточно. Все эти мелкие проявления желчности лишены страсти, а мой тридцатилетний практический опыт давно меня научил, что только настоящая страсть рождает преступление. Каждый из моей четверки подозреваемых скован жизнью и замкнут в своем мире!

Насильственная смерть Антуана далека от настоящего преступления! Ведь ее механизм напоминает распрямившуюся пружину, и это скорее жест тоски, досады, дурного настроения, нежели продуманное действие жаждущего крови злодея. Мне бы лучше поручили расследовать какое-нибудь тонко задуманное и лихо совершенное убийство».

Кларье вздрагивает. Докатился! Он уже начал думать и говорить на манер Патрика. Но от правды не скроешься! Люди вязнут в тине нереализованной мести. Внезапно Кларье надоедает тупо сидеть на одном месте и чувствовать себя ни на что не годным. Он и не заметил, как стемнело. Включив светильник на потолке, комиссар вновь задумался, но уже над проблемой совершенно иного рода: чем заняться сегодня вечером. Может, отправиться в город? И тут же раздумал. Байе в восемь часов вечера — бррр!

— Ах, извините, господин комиссар! Я подумал, что кто-то забыл погасить свет.

Это Марсель, как всегда преисполненный трудового рвения, обходит свои владения. Он явно доволен, что встретил собеседника.

— Собачья погода! — говорит он менторским тоном. — Когда ветер с юга, тут совсем паршиво делается.

— Никак не пойму, когда вы отдыхаете? Куда и в какое время ни пойдешь, всегда на вас наталкиваешься!

Марсель напускает на себя скромный вид.

— А мне никогда не хочется спать! — объясняет он. — Это у меня после войны осталось. Я находился здесь, в городе, в 1944-м. И до сих пор ничего забыть не могу. Сколько доктор Аргу со мной ни возился, все напрасно. Почти никогда не сплю.

— И не устаете?

— Нет.

— А вам все это нравится?.. Обходы?.. Дежурство?

— Да, очень. Центр строился на моих глазах. Как и для господина Кэррингтона, клиника — мой дом. А сами знаете, стоит к чему-то привыкнуть, как…

— Мне говорили, что вы не прочь поболтать во время ночного дежурства с сиделками!

— О, господин комиссар, это неправда! Я люблю смотреть на наших молоденьких медсестер, но далеко это никогда не заходит. Откуда у меня свободное время? Мне ведь все уголки обойти надо, а тут такая прорва коридоров! А потом, за всем еще проследи! У нас ведь есть больные, что вставать иногда могут, так за ними глаз да глаз нужен! Я уж не говорю о тех, кого хлебом не корми, дай только по коридорам пошастать.

— Кто, например?

— Мадемуазель Мод частенько бродит. Мучается, бедная девочка! Только не говорите ей об этом!

— Разумеется, нет. Меня это не касается.

— Но встречаются и такие, что вроде лунатиков, таких я нежненько под ручки и спать укладываю.

— Но ведь есть, наверно, в клинике специальная медсестра, которая вам должна помогать?

— То есть, то нет, по-разному. Людей не хватает. А работяга Марсель всегда на подхвате. Патрон мне хорошо платит! Жаловаться грех! Мало кто это знает, господин комиссар, вам скажу, в таком центре, как этот, самая страшная болезнь — бессонница. Тебе больно, а заснуть никак не получается, несмотря на все микстуры, лекарства и все прочее. По ночам я иногда нахожу наших пациентов, которые, как ребятишки, украдкой курят в туалете. Ну, посердишься на них, а без этого нельзя! Бывает, некоторые плакать начинают, когда я у них сигареты отберу. Разве я ночным сторожем работаю? Нет, я сестра милосердия, вот как меня называть надо. Ладно. Это я шучу. Вы уходите, господин комиссар? Тогда я свет потушу. У них тут у всех просто мания какая-то повсюду лампы зажженные оставлять.

— Это вы, я полагаю, прибрали мою новую комнату?

На лице Марселя изобразилось огорчение.

— А я им тогда говорил, что не годится такая клетушка для такого человека, как вы. Но ничего другого не нашлось. Сейчас слишком много людей в клинике. А сейчас вам получше будет. Я все ваши вещи аккуратненько, как мог, собрал и отнес. Через час, как только полковника Марея похоронят, мы вам и телефон подключим. А у него хорошая комната, все есть, чтобы гостей принимать.

— Если я правильно понял, — воскликнул Кларье, — я займу комнату умершего?

— И чего такого! — протестует Марсель. — Я успел и почистить там, и комнату как следует проветрил. Так что не беспокойтесь. Однако я вам советую, перед тем как спать будете ложиться, снотворное принять, потому как ваш сосед справа балует иногда. Это бывший баритон из Тулузы. Голосок у него до сих пор о-го-го!.. Потом расскажете… Он страдает болезнью Алзхеймера и не всегда хорошо соображает, что делает. Но привычка выступать осталась! Как говорится, вторая натура. Время от времени ему мерещится, будто его на бис вызывают. Вот ему и приходится выходить к публике, раскланиваться… но всегда в одно и то же время, между одиннадцатью и полночью.

— Да ничего страшного, пусть выходит к своей публике, пусть раскланивается, мне это нисколько не помешает!

— Да, но иногда ему приходит в голову, что нужно бисировать… Обычно он исполняет арию из «Кармен». Или же какую-нибудь ахинею понесет…

— Да, я понимаю, — сухо прервал своего собеседника комиссар. — Ну что ж, если он меня разбудит, тоже отправлюсь гулять по коридорам этой странной клиники.

То ворча, то улыбаясь, Кларье вернулся к себе на чердак. Телефон еще не подключили. От нечего делать комиссар переставил столик на другое место, тот начал немного качаться, потом, отдернув занавеску в цветочек, проверил, хорошо ли работают краны рукомойника, поиграл немного моделью пульмановского вагона (чтобы открыть дверцу стоявшего за ним шкафа, нужно отодвинуть вагон в сторону), а в завершение стукнулся головой о фарфоровый абажур лампы. Ругнувшись для проформы — чем долго ворчать, лучше вздремнуть немного, — Кларье наконец тяжело опускается в широкое кресло, которое Марсель откопал Бог знает где! Скорей бы полковник Марей добрался до места назначения!

Кларье настолько устал от всего увиденного и услышанного за день, что, когда пришла пора ужинать, не нашел в себе сил спуститься в столовую. Он дает себе слово завтра же посидеть в ресторанчике «Отважный петух», адрес которого ему дал дивизионный бригадир, а сам звонком вызывает дежурную медсестру, в конце концов, он имеет право требовать, чтобы о нем позаботились. Ждать ему пришлось две-три минуты, не более. Раздался стук, дверь открылась, и Кларье не удержался от удивленного возгласа: «Как? Опять вы!»

На пороге стоял Марсель, любезный, улыбающийся.

— Чего-нибудь не хватает?

— Нет, все великолепно! — говорит Кларье. — Но мне хотелось бы немного поесть. Можно где-нибудь отыскать бутерброд?

Марсель весь расцветает от счастья и тотчас рвется услужить:

— Все, что угодно, господин комиссар. Вам повезло. На госпожу Галлардон дю Мюрай, что у нас на втором этаже, напал вечный голод. С той поры, как потеряла дочь, ест без остановки. Все, что под руку попадется! Доктор Мелвилль, — он ее лечит, — говорит, что это у нее стресс так выражается. Я чего слышал, то вам и повторяю. Сам я в таких вещах ни фига не смыслю. Зато хорошо вижу, как она жрет, настоящая саранча! У нее в палате буфет всегда битком набит всякой всячиной: тут тебе и курочка, и пирожные, и бутерброды. Доктор думает, что, если у нее перед глазами всегда будет много еды, она успокоится и в норму войдет. А пока этого не случилось, все лишнее нам достается. Так что можете не стесняться! Вам курочки принести, белого мясца? Или свининки? Лично я советую вам поесть паштетика из гусятины! Госпожа дю Мюрай сама-то паштет в рот не берет, потому что дочка ее, покойница, его очень любила, а это немного портит бедняжке аппетит. Вот почему ее в основном гусиным паштетом и снабжают: так доктор велел. Коли дело не пойдет, придется лечить гипнозом, всякие там махинации перед глазами делать.

— Спасибо, Марсель! Вы меня очень выручаете! — вздыхает Кларье. — Тогда два бутерброда на ваш вкус, вот, держите.

— Ой! Да что вы! Да зачем? — восклицает Марсель, увидев протянутую ему комиссаром стофранковую купюру. — Большое спасибо!

Он по-хозяйски снимает телефонную трубку, слушает.

— Включили! Гудки пошли. Представляю, что бы здесь творилось, кабы я за всем не следил. — Марсель еще разок окидывает взглядом комнату. — Вам не нужно дополнительного одеяльца, господин комиссар? Если понадобится, позвоните мне тогда, я буду в регистратуре. Да, чуть не забыл, а пить что будете?

— Минеральную воду.

— Запомнил. Вам все принесет Иоланда. Но если чего нужно, то обращайтесь ко мне. Наши девочки, хотя все сплошь с дипломами, дуры такие, что не приведи Господь. Ну, спокойной ночи, господин комиссар!

 

Глава 10

Кларье проснулся от громкого звонка. На ощупь нашел свой дорожный будильничек. Двадцать минут третьего! Но звонок почему-то не стихает. Это же телефон! Что за безобразие! Звонят по ночам! Еще не проснувшийся окончательно Кларье снял трубку.

— Кто говорит?

— Это я… Марсель!

— Вы что, с ума сошли?

— Приходите скорее, комиссар. Доктор Аргу умер.

— Что?!

— Да, вот. Убили…

— Откуда вы звоните?

— Из его комнаты. Обхожу больницу, вдруг смотрю — дверь приоткрыта.

— Давно это было?

— Нет. Только что.

— Ни к чему не прикасайтесь. Иду!

Кларье хватает домашний халат. «Этого можно было ожидать! — думает он. — Но что за невезение!» Выуживая из-под кровати заблудившийся шлепанец, комиссар вдруг ясно представляет всю тоскливую панораму предстоящего дня, заполненного хлопотами: нужно предупредить префектуру, главного прокурора, вызвать судебно-медицинского эксперта, провести опознание и осмотр трупа… Да, надо не забыть попросить в комиссариате людей на подмогу, перекрыть вход в клинику. Сейчас главное — никаких журналистов! И наконец, позвонить дивизионному бригадиру. Потом все-таки Мелвиллю. И еще Кэррингтону, впрочем, возможно, ему лучше первому. Получается солидный список имен. А пока бежал по коридору, где, по словам Марселя, прогуливаются по ночам некоторые страдающие бессонницей больные, комиссар добавил к списку еще два-три имени, в том числе своего инспектора — малыша Каррера — этого надо будет вызвать как можно быстрее. Марсель ждет комиссара перед дверью квартиры Аргу. Кларье замечает, что ночной сторож одет в тренировочный костюм, почему-то с надписью «Гарвард». Должно быть, подарок Кэррингтона. В руках у Марселя мощный ручной фонарь, однако, ведя за собой Кларье, он решительно включает все лампы подряд.

— Ему теперь все равно, — объясняет он.

— Стреляли? — спрашивает комиссар.

— Нет. Думаю, ударили чем-то тяжелым. Он в кабинете.

Аргу лежит на животе возле кресла, прижавшись щекой к ковру. Кларье тотчас бросается к нему и, опустившись на колени, кончиками пальцев ищет сонную артерию.

— Он жив! — кричит внезапно он. — Позовите скорее Мелвилля и Кэррингтона! Да, и Кэррингтона тоже! Поторопитесь! Он вас не съест!

Очень осторожно он трогает рану на затылке. Крови немного. Цел ли череп? Только Мелвилль сможет это точно определить, но то, что видит перед собой Кларье, ему нравится. Он озирается в поисках орудия преступления, но ничего не находит. Кларье встает, осматривается. На доктора, видимо, напали исподтишка, напал кто-то, кого он хорошо знал, это доказывает положение кресла и тела: видно, что он сидел спиной к преступнику, повернув в его сторону голову. Оглушенный, он сразу упал. Никаких следов беспорядка. Бумаги на столе не тронуты. Поднос с кофейницей и чашкой стоит себе целехонький. Более того, на приоткрытой папке преспокойно лежат очки. И, на первый взгляд, никаких улик! Злоумышленник вошел без всякого сомнения открыто, назвавшись. Доктор доверчиво снял очки, чтобы взглянуть на гостя, возможно, даже протянул ему для приветствия руку. А тот обошел стол и ударил его. Что же он держал в руке? Палку или какой-нибудь тяжелый предмет? Еще вопрос: не украдено ли что-либо из вещей? Послышались быстрые шаги Мелвилля. Доктор, как и сам комиссар, был одет в домашний халат. Войдя в комнату, он молча опустился на колени, осмотрел и пощупал рану, после чего покачал головой.

— Ваше мнение? — спрашивает Кларье.

— Что-нибудь определенное можно будет сказать только после сканирования. А сейчас его нужно срочно отправить к профессору Левро. У них там лучше оборудование. — И повернувшись к Марселю: — Живо! Пусть присылают бригаду.

Затем снова возвращается к телу, достает фонендоскоп, слушает биение сердца, после чего измеряет давление.

— Ай-ай-ай, — вздыхает он. — Отправьте кого-нибудь за дежурной медсестрой. Нужно поддерживать работу сердца. И пусть никто его не двигает, пока не будет оказана первая помощь.

Кларье принимается быстро осматривать место преступления. Мебель, ящики, секретер, книжный шкаф… Но он заранее знает, что речь не идет об обыкновенной краже. Дверь лаборатории закрыта на ключ и следов взлома нет. Злоумышленник, разумеется, не был наркоманом, явившимся сюда, чтобы во что бы то ни стало заполучить очередную порции дурманящей отравы. Кларье подозвал к себе Марселя, который уже закончил с кем-то говорить по телефону и теперь молча ждал его приказаний.

— В котором часу вы проходили здесь в первый раз?

— Сразу после начала обхода. Я всегда начинаю обход с частных квартир. То есть примерно в двадцать два тридцать. Я отметил листок обхода в конце коридора. Можно проверить.

— Дверь доктора Аргу была закрыта?

— Совершенно точно.

— Он вам не говорил, что кого-то ждет?

— Нет.

— Это вы принесли ему кофе?

— Нет. Надо думать, это мадемуазель Кэррингтон. Она время от времени заходит к нему часов в восемь ненадолго в гости.

— А после?

— Возвращается к себе.

— Вы никого не встречали между половиной одиннадцатого и тремя двадцатью?

— Нет. Они сегодня все смирные.

— Спасибо. Только далеко не уходите!

Собравшиеся в комнате трудятся молча, ибо каждому еще хочется спать.

Молодой врач, руководящий перевозкой больного, идет впереди каталки и без конца повторяет, отступая в сторону перед дверьми: «Проход! Дайте проход!»

Прибегает взбудораженный Кэррингтон с налитыми кровью глазами.

— Что это все означает? — кричит он, хватая доктора Мелвилля за руку. — И скажи сперва, куда его увозят?

— К Левро.

— Почему? А разве здесь нет всего необходимого?

— Без магнитного резонанса не обойтись, у нашего друга, боюсь, перелом. А главное, от полученного им удара мог быть поврежден спинной мозг. Правда, ничего определенного сказать еще нельзя. Единственное, что надо отметить: пока он находится в коме, по крайней мере, необходимо постараться избежать паралича. Он может на всю жизнь остаться прикованным к инвалидной коляске.

Кэррингтон машинально вытаскивает из кармана сигару, некоторое время легонько пожевывает ее, затем выплевывает табачные крошки и требовательно выставляет палец на Мелвилля.

— А это состояние комы, как долго оно может длиться?

— Я не знаю. Важнее всего, когда речь идет о травмах спинного мозга легкой и средней тяжести, что пусть медленно, но все-таки идет восстановление функций организма.

— Он слышит?

Тон Кэррингтона на удивление суровый, будто Аргу сам виноват в полученной травме.

— Нет, — говорит Патрик. — Возможно, через несколько дней. Только об этом никто не узнает, потому что бедный доктор Аргу будет не в состоянии разговаривать. Так что, если он не умрет, то уподобится заживо погребенному.

— Таким образом, — делает вывод Кэррингтон, — даже если он и знает, кто покушался на его жизнь, он не сможет никогда назвать его имени. Как бы мне хотелось знать имя того мерзавца, который… Комиссар, у вас есть какие-нибудь предположения?

— Слишком рано что-либо говорить, — отвечает Кларье. — Мне известно лишь, что у злоумышленника не было времени долго оставаться на месте преступления. Возможно, он пришел ограбить лабораторию?

— Так и есть, я понял! — закричал Кэррингтон в ярости. — О, это был, конечно, не какой-нибудь наркоман, но человек, пытавшийся завладеть образцом нового препарата, придуманного Полем. Мои конкуренты готовы на все.

— Но эликсир доктора Аргу запатентован! — заметил Патрик.

Кэррингтон обернулся к нему, как если бы кто-то наступил ему на ногу.

— Ну и что с того? Никто и не собирается выпускать эликсир вместо меня, но они хотят лишить меня возможности заявить о его существовании. Кто-то желает разорить конкурента без всякого риска для себя, а для этого вполне достаточно украсть универсальный эликсир.

— Но это преступление! — восклицает Кларье.

Кэррингтон пожимает плечами:

— Нет, обыкновенная игра.

Осмотр места происшествия завершен, и эксперты уходят. Уже почти пять часов утра.

Начинает понемногу собираться следственная группа. Кларье сообщает о случившемся в комиссариат, дивизионному бригадиру, и просит того поскорее прислать ему офицера полиции Каррера. Телефон трезвонит без умолку.

— Кофе для всех! — приказывает Кларье Марселю, а сам приступает к осмотру лежащей на столе небольшой кучки личных вещей из карманов Аргу: бумажник, платок, пилочка для ногтей, таблетки лифедрина, связка ключей. Подозвав к себе доктора Мелвилля, он указывает ему на таблетки: — Вы знали об этом?

— Да, как и все остальные. Доктор перенес инфаркт три года назад, что, конечно, не облегчит нам его лечение.

Неожиданно Кларье замечает, что Кэррингтон взялся за бумажник.

— Простите, — тотчас остановил он его. — Но осмотром вещей могу заниматься только я, и никто больше.

Небольшая искорка вражды просверкивает между ними. Кларье быстро просматривает не представлявшие никакого интереса для расследования бумаги и документы из бумажника, а затем берется за ключи. Их пять на кольце с тонкой золотой цепочкой, закрепленной на поясе брюк. Вор не прикоснулся к ним.

— Марсель!

— Да, патрон!

— Давайте-ка проверим, не ошибаюсь ли я? Вы позвонили мне в три часа двадцать пять минут. Следовательно, если предположить, что убийца проник к доктору, скажем, через час после вашего первого обхода, то выходит, что он имел в своем распоряжении около пяти часов, чтобы осмотреть комнату. Нет, что-то не то.

— Да, патрон!

— Помолчи немного! И прекрати называть меня патроном. А с этими ключами доктор наверняка никогда не расставался?

— Никогда. Их можно было отнять у него только вместе с жизнью.

— Что, собственно говоря, они и сделали. Но ключей не взяли. — И тоном пониже: — А с кем разговаривает сейчас по телефону Кэррингтон?

— Не знаю. Он говорит по-английски. А прочие все ушли.

Кларье пробует ключ за ключом и наконец открывает лабораторию.

— Марсель, вы уже бывали здесь раньше?

— Два или три раза, но только вместе с доктором.

— Посмотрите хорошенько. Здесь ничего не тронуто?

Марсель обходит комнату.

— Не похоже! — говорит он.

— Мне тоже кажется, что нет. Сейф вроде бы заперт. Но, видимо, у доктора был еще один сейф в банке?

— Да. В «Креди Лионе».

— Ловко. Вся документация в банке, а здесь только самые последние образцы его эликсира. Итак, в чем суть проблемы. Послушай меня хорошенько.

Кларье не замечает, что почти всегда переходит на «ты», когда начинает рассуждать вслух. Марселя так и распирает чувство гордости.

— Во-первых, — говорит Кларье, — кто-то пытается убить Аргу. Во-вторых, при этом ничего из вещей не трогают. В-третьих, все опечатано до тех пор, пока не вернется хозяин или не будет оглашено завещание. В-четвертых, возникает вопрос, кто же является наследником доктора Аргу. Ты пожимаешь плечами. Не знаешь. Я тоже. Один из наиболее вероятных ответов: клиника. Но кто владеет клиникой? Ты, наверно, скажешь: «Кэррингтон», но я тебе хочу напомнить, что ты забываешь о мадемуазель Мод. Ладно, здесь все ясно. Ну задали нам задачку! Если несчастный доктор Аргу умрет, что станет с его открытием? Оно ведь представляет собой огромный капитал. Скорее всего Кэррингтону по требованию дочери придется отказаться от видов на него. Погоди, это еще только полдела! Вполне возможно, Мод удастся впоследствии договориться с людьми из компании «Стретчер», и тогда уже точно она, со своим одним коленом, заставит отца преклонить оба!

Кларье нервно хрустит пальцами, трет себе в задумчивости щеки, ходит взад и вперед по комнате… и повторяет:

— Как лихо закручена драма! Аргу в этот момент, может быть, находится при смерти и, однако, всех держит здесь… — И он вытягивает крепко зажатый кулак. — Чье имя? А, скажите?.. Чье имя он назовет, если придет в себя? А если он умрет, кто отомстит за него? Конца этой истории пока не видно…

— Можно задать вопрос? — обращается к нему Марсель.

— Да, только быстро.

— Мне кажется… извините, если скажу глупость, но я в таких делах мало что смыслю, мне кажется, что мадемуазель Мод имеет гораздо больше прав, нежели остальные, поскольку она была подругой доктора.

— Ошибаешься! — взрывается Кларье. — Изобретение в первую очередь принадлежит заводу, лаборатории, где они были разработаны. Это сложный вопрос, и я тоже не юрист. Но можно представить, какой шумный процесс может вскоре разыграться. Мисс Кэррингтон против мистера Кэррингтона! Ладно, иди! Сюда кто-то идет.

Это прокурор и его помощник. Бегом возвращается в комнату и Мелвилль. Кэррингтон все более и более теряет самообладание из-за всевозможных формальностей, превратившихся, на его взгляд, в пустую говорильню. Да и прокурор, похоже, вознамерился всюду сунуть свой нос. Приказывает показать ему содержимое сейфа: тюбики, пузырьки с эликсирами, баночки с кремами и мазями. Читает этикетки, изучает чудесную мазь, ту самую, универсальную, которая якобы способна снимать любые боли. Все нюхает, трогает и наконец спрашивает Кэррингтона:

— А не слишком ли самонадеянно? От всех видов боли… Вы уверены?

— Проводимые нами опыты протекали достаточно убедительно, — сухо отвечает Кэррингтон.

Прокурор поворачивается к Кларье:

— Нужно поставить охрану возле этих склянок.

Затем привлекает Кэррингтона и Кларье в сторону и принимает на себя заговорщицкий вид.

— Как нам стало известно из надежных источников, — шепчет он, — ваша фирма борется в настоящее время с конкурентами за господство на рынке болеутоляющих средств. Думаете ли вы, что нападение, жертвой которого стал доктор Аргу, явилось следствием этой экономической борьбы?

— Да, я так думаю! — резко бросает Кэррингтон. — Меня пытаются вытеснить с рынка!

— Я тоже так думаю, — поддакивает прокурор. — Но если сейчас убивают за право владеть рынком болеутоляющих средств, то ответьте, пожалуйста, куда движется наше общество?!

На этом «совещание» заканчивается. Вскоре к ним присоединяется и доктор Мелвилль.

— Ну что, какие новости?

— Все очень серьезно. Обследование продолжается, но уже сейчас ясно, что спинной мозг задет основательно. Ранение не смертельное, но раненый по-прежнему находится в коме, и сколько она продлится — неизвестно.

— Можно перевезти его сюда? — спрашивает Кэррингтон.

— Зачем? — возражает прокурор. — Разве ему плохо у доктора Левро?

— Речь идет не об этом, — горячится Кэррингтон. — Здесь мы сможем присматривать за ним.

— Но там не хуже! — не уступает прокурор.

— Послушайте, — не выдерживает Кэррингтон. — Давно пора понять, что кто-то хочет его убить. Первый удар уже нанесен. Убийца может вернуться, чтобы добить жертву. А здесь мы организуем охрану. Если он останется у Левро, ручаться за его сохранность я не смогу.

— Хорошо! Согласен, — нехотя кивает прокурор.

Чтобы снять напряжение, в их разговор вмешивается доктор Мелвилль:

— Операцию по перевозке я возьму на себя.

— Покажите мне по крайней мере, куда вы собираетесь его класть! — властным тоном требует прокурор.

— Да прямо сюда! — удивляется Патрик. — Он здесь и живет. Крайне важно, чтобы он, когда придет в сознание, сразу узнал комнату, в которой находится. А для ночной сиделки мы тут раскладушку поставим.

— А хватит ли этого для его безопасности? Вы уже потеряли одного больного при весьма сомнительных обстоятельствах.

Кларье чувствует, что атмосфера снова постепенно начинает накаляться, и решает, что теперь настал его черед вмешаться в разговор:

— Я буду здесь. И все беру под свою ответственность.

— Согласен. И чтоб каждый день присылали мне отчет, — тотчас смягчается прокурор. И тотчас опять напускает на себя суровый вид. — Я очень боюсь, — говорит он, — как бы это происшествие не наделало шума на всю страну. Подумайте хорошенько об этом.

Стоящий чуть поодаль Кларье наклоняется к Мелвиллю.

— Скажите мне откровенно, — шепчет он, — верите ли вы, что он сможет выкарабкаться?

— Шансы у него есть, но ему грозит опасность не только остаться на всю жизнь парализованным, но еще и лишиться дара речи!

— Вы хотите сказать, что он будет все слышать, а отвечать не сможет.

— Несносный вы народ, полицейские! — с иронией отзывается Патрик. — У вас только одно на уме. Допросы, допросы… Чтобы все выкладывали, что у них на уме, а заодно и в душе.

— Но ведь доктор Аргу знает, кто на него напал!

— И вам это не дает покоя!

— Но, ей-богу, вы только подумайте! Убийца находится среди нас, понимаете? Я хочу сказать, он здесь, мы с ним встречаемся, здороваемся…

— А может, я и есть тот самый убийца, — со свойственным ему коротким смешком отзывается Мелвилль.

— А, идите к черту, в конце концов! — ворчит Кларье. — Ваш друг при смерти, а вы все равно продолжаете забавляться.

— Не обижайтесь! — извиняющимся тоном просит Патрик. — Какие вы, однако, нежные в полиции. Вроде бы каждый день сталкиваетесь с изнанкой жизни. Поймите, что хирург — это человек в марлевой маске, в перчатках и сапогах, то есть закрытый с головы до ног. Своего рода астронавт, летящий в бездонных пространствах боли. За чертой жизни… Но не бойтесь, — восклицает доктор и дружески хлопает Кларье по плечу. — Мы его вытащим оттуда, вашего свидетеля. Обещаю! И не обижайтесь на меня!

Поскольку система: письменный отчет плюс магнитофонный комментарий — показалась вам наиболее эффективной, посылаю вам очередную кассету с рядом моих соображений, носящих, как водится, чисто конфиденциальный характер. Вы послали мне на подмогу Каррера, который оказывает мне, как, впрочем, и всегда, большую помощь. Однако мне понадобится еще несколько наших сотрудников, чтобы провести все необходимые, на мой взгляд, мероприятия. И в первую очередь следует допросить всех людей, находившихся в центре в ночь покушения. Одному мне невозможно определить, где кто находился. Благодаря различного рода сопоставлениям, мне все-таки удается более или менее точно определять местонахождение некоторых людей в момент происшествия, но в таком заведении, как центр Кэррингтона, по многим своим качествам и особенностям напоминающем скорее четырехзвездочный отель, нежели клинику, не особенно порасспрашиваешь больных, ведь они в первую очередь рассматриваются здесь в качестве клиентов. Естественно, они вольны тотчас выражать неудовольствие и отказываются понять, что от них требуют не полного отчета об их действиях, а лишь некоторых подробностей того, как они провели ночь. Только и слышишь: «Я буду жаловаться директору!» — и тому подобное. Замечу, кстати, что помимо больных, заснувших благодаря болеутоляющим средствам доктора Аргу, есть и другие, чье состояние не внушает никаких опасений, а потому они договариваются с сиделками, чтобы пользоваться полной свободой по ночам. Короче, хотя мне и не очень хотелось об этом писать, люди, избавившись от боли, тотчас бегут навстречу удовольствиям. В этой связи я должен сказать пару слов о Марселе Турнере, ночном стороже. Стараниями инспектора Каррера, мы узнали, что Марселю пятьдесят два года и что еще в раннем детстве ему ампутировали левую руку, после того как он поиграл с гранатой, найденной в погребе. Как раз по причине увечья Кэррингтон и взял Марселя на должность ночного смотрителя, однако новичок быстро сумел стать незаменимым во многих делах, ибо, несмотря на физический недостаток, он мастер на все руки. Марсель — холостяк и прекрасно исполняет в клинике обязанности вахтера, вышибалы, сторожа… Он дружен со всеми, в курсе всех интриг и был бы рад стать нашим осведомителем. Скажите мне, что вы об этом думаете? Но пока он не раскрыл нам каких-либо сенсационных фактов, если не считать того, что три или четыре пациента клиники, чьи имена я укажу вам при встрече, тайно принимают наркотики, пользуясь услугами некой девушки, содержащей в городе букинистическую лавку. Эту информацию сейчас прорабатывает Каррер.

Разумеется, история с Аргу наделала много шума. Преобладает мнение, что на бедного доктора напал грабитель, искавший наркотики (по чьей-то наводке). И самое любопытное: пока довольно сложно выдвинуть другие столь же приемлемые гипотезы, хотя, на мой взгляд, речь скорее должна идти о рейде, предпринятом фирмой «Стретчер» в надежде заполучить документацию на молекулу «бета». Как же так, скажете вы мне, ведь доктор Аргу знал нападавшего. Да, действительно, ибо тот не врывался в комнату, а просто-напросто постучался в дверь. «Войдите!» Он вошел, вроде бы как хороший знакомый, а потом… Итак, это доказывает, что агент фирмы «Стретчер», скажем так, находился в окружении доктора. Но это мало что нам дает, поскольку в окружении доктора было очень много людей. Не только Мод, Кэррингтон или Мелвилль, но любой служащий на ночном дежурстве. Вот поэтому приходится искать, рыться, отбрасывать все лишнее. Разумеется, я организовал охрану возле раненого, и, мне кажется, все продумано до мелочей. Когда доктора Аргу привезли в его квартиру, он был по-прежнему без сознания. Да и теперь он еще настолько слаб, что постоянно находится под капельницей, а около него дежурит госпожа Гильвинек, чья верность долгу и профессионализм выше всяких похвал. Незаметно подойти к кровати невозможно. Два раза в день профессор Левро, специалист по черепно-мозговым травмам, осматривает больного, и в семнадцать часов журналистам выдается специальный бюллетень с информацией о состоянии его здоровья. Составлен он таким образом, что каждому должно стать ясно, что прогноз профессора Левро оставляет надежду на полное выздоровление больного. Очень важно, чтобы преступник пребывал сейчас в постоянном страхе, ибо всем ясно: если к раненому вернется сознание, это будет означать немедленное разоблачение убийцы. Я отдаю себе полный отчет в том, что создавшаяся здесь ситуация грозит взрывом. Если в ближайшее время доктор Аргу придет в себя, убийца будет схвачен. Но если сознание к нему так и не вернется, преступник все равно должен представлять, что, несмотря ни на что, нам известны кое-какие детали, и тогда вполне возможно, что нетерпение, страх, необходимость покончить с неизвестностью, толкнут его на отчаянный шаг. Именно этого я и жду. Так как помимо психологической стороны драмы существует и другой аспект, о котором также не следует забывать. Если доктор Аргу придет в себя, то он будет вынужден, учитывая его возраст и состояние здоровья, передать Кэррингтону права на использование его открытия. В этом случае молекула «бета» совершит переворот в фармацевтической промышленности… в пользу компании Кэррингтона. «Стретчер» заведомо проиграет борьбу. Но если доктор Аргу умрет, кто тогда унаследует открытие? Я без конца задаю себе этот вопрос! Разумеется, фирма «Кэррингтон» попытается доказать, что открытие должно принадлежать именно ей. Однако кто знает, не указал ли Аргу в завещании своего правопреемника? У меня еще не было времени посетить нотариуса, но вы понимаете, что в этом случае драма может получить новый и неожиданный толчок. Предположите, например, что там будет указано имя Мелвилля. Насколько я успел его узнать, он без всяких раздумий бросит Кэррингтона и перейдет с оружием и вещмешком в противоположный лагерь. А как вы думаете, позволит ли Кэррингтон ему так поступить? А если представить, что часть наследства Аргу получит Мод, то она, несомненно, тоже без особых колебаний сокрушит Кэррингтона во имя уж не знаю каких идеалов нравственной чистоты.

Именно на этот аспект проблемы я и хотел бы обратить ваше внимание. На мой взгляд, мы находимся только в самом начале трагической истории, которая может еще кому-нибудь стоить жизни. Кто даст нам эликсир спокойствия, способный избавить нас от страха и сомнений? Разве не очевидно, что страх есть один из наиболее жгучих видов боли.

 

Глава 11

— Доктор, вы меня слышите?

Кларье склонился над раненым и всматривается в его похудевшее лицо, вслушивается в дыхание, такое тихое, что даже трудно понять, жив ли он или секунду-другую назад отдал Богу душу. Глаза Аргу закрыты и глубоко сидят в орбитах, будто какая-то темная сила втянула их вовнутрь головы, обозначив зловещим гримом — фиолетовыми кругами. Перед ним получеловек, полутруп цвета воска и будто сорняками обросший щетиной. Вставленные в ноздри трубки лишают его последнего сходства с прежним Аргу.

— Доктор… Вы меня слышите?

Кларье почти касается ртом уха Аргу, пахнущего потом и снадобьями. При этом он нежно сжимает безвольно лежащие руки больного, стараясь подбодрить того, выказать ему свое дружеское расположение и вселить надежду на выздоровление.

— Доктор, это я, Кларье. Вы помните? Кларье…

Стоящая за его спиной дежурная сиделка — сегодня это Клеманс — шепчет:

— Он вас не слышит, комиссар.

Но Кларье повидал на своем веку немало несчастных, сбитых на улице машиной, оглушенных взрывом, или с пулей в голове, которые приходили в сознание, хотя все вокруг уже были совершенно уверены, что их минуты сочтены, и он хорошо помнил, что потом, после их возвращения к жизни, они говорили, что отчетливо слышали слова хирургов в операционном зале типа: «Его песенка спета. Мы только напрасно тратим силы и время…» Однажды он задал вопрос на эту тему известному специалисту в данной области, и тот ответил ему так: «Никогда нельзя сказать определенно, что в такие минуты чувствует человек. Некоторые бедолаги лежат пластом, но при этом в полной мере ощущают, как вокруг них суетятся служащие похоронных служб, им хватает даже сил испугаться, как бы их чего доброго не закопали живыми, и так порой в принципе и случается, если мнимый мертвый не сумеет найти способ подать признаки жизни. А значит, врачу нужно делать все от него зависящее, чтобы преодолеть барьер комы. Часто за ним находится человек, отчаянно борющийся за жизнь и еще более одинокий, нежели шахтер, ставший пленником обвала». Образ ждущего помощи шахтера глубоко врезался в память Кларье. И теперь он изо всех сил пытался пробиться сквозь стену тишины до несчастного Аргу, который, возможно, ждет не дождется прихода спасателей. Профессор Левро верит в благоприятный исход. Он даже не поленился нарисовать на бланке для рецептов схематичный разрез черепной коробки. Кларье не осмелился, правда, сказать, что ничего не понял из объяснений. Он хорошо видел череп, мозг, мозжечок, но профессор торопился и быстро указывал карандашом поврежденные нервные клетки, называя их по очереди. Кларье почтительно кивал головой, но в голове остался лишь последний и, надо сказать, довольно зыбкий вывод: случай нельзя назвать безнадежным. Есть надежда… Кларье дерзнул тогда оборвать рассуждения профессора самым волнующим его вопросом:

— А можно поговорить с ним?

Терявший терпение профессор поспешил закончить разговор:

— Вот-вот, поговорите с ним. Это не причинит ему вреда! И во всем доверьтесь доктору Мелвиллю.

С того дня Мелвилль полностью взял ситуацию под свой контроль, посчитав, разумеется, своим долгом выразить скептицизм по поводу знаний коллеги.

— Старый Левро, да, он еще вполне ничего, но времени пройти переподготовку у него не нашлось, так что сейчас по своему профессиональному уровню он, можно сказать, учащийся института Шарко.

Мелвилль огородил кровать ширмами и запретил разговаривать возле больного.

— Если он придет в сознание, пусть вначале прислушается к самому себе. Ему необходимо убедиться, что он существует. Только после этого мы начнем пичкать его информацией, с помощью которой ему удастся восстановить память.

— Но как мы узнаем, что он пришел в себя?

— Попросив его взмахнуть ресницами, чтобы сказать «да», и держать их закрытыми, если «нет». Это единственный способ, позволяющий установить с ним контакт. Правда, еще неизвестно, сохранит ли он способность управлять веками. И еще менее известно, захочет ли он с нами говорить. Некоторые такого рода больные предпочитают хранить молчание.

И вот уже целую неделю Кларье дважды в день, утром и вечером, отправляется к раненому.

— Доктор, вы меня слышите?

Глаза не двигаются. Подходит Кэррингтон.

— Очнись, старина! Не бойся, это не страшнее, чем тогда при высадке десанта.

Ничего.

Попытала счастья и Мод:

— Это я, Мод. Вы ведь хорошо знаете меня, я Мод!

Ничего.

— Довольно! — вмешивается Клеманс, могучего телосложения нормандка, что ухаживает за Аргу, моет его и пудрит тальком. — Я воспитала семерых детей, — говорит она шутливо. — Наш доктор Аргу сейчас тоже ребенок, только побольше ростом. Вот увидите, он заговорит со мной.

Кларье сумел добиться, чтобы ему выделили соседнюю с квартирой Аргу комнату, и, с облегчением распрощавшись с тулузским тенором, устроился неподалеку от раненого. А поскольку обе комнаты соединялись между собой, комиссар может без труда следить за всеми приходами и уходами, за всеми визитами посетителей и дежурством сиделок. Время от времени выслушивает отчет инспектора Каррера. Не оставляет без внимания даже болтовню Марселя. И так уж получилось, что именно от него он узнал, какой нежелательно широкий размах принял скандал. Расцвеченное всякого рода комментариями и рассуждениями на тему допустимости применения эвтаназии, дело Аргу уже перекочевало на первые страницы газет. Да и анонимные письма по-прежнему приходили в клинику: «Неужели вы позволите доктору Аргу умереть, подобно Антуану?», «Жалость — новая находка убийц!», «Состоится ли суд над четырьмя сиделками?».

Дивизионный бригадир то и дело торопит Кларье. «Мне нужны результаты, старина. Мне становится все труднее заступаться за тебя!» И Кларье, прижав ладони к вискам, думает и думает над загадкой, крутя ее то так, то эдак… Или в который раз начинает искать неведомую улику в квартире раненого. Если бы только он мог знать, что находится в завещании! Но нотариус категорически отказался вскрывать его. Доктор Аргу, мол, еще не умер. Он может прийти в себя и изменить завещание, тем более что он знает, кто напал на него; это обстоятельство вполне способно подтолкнуть его внести поправки в первоначальный текст. Но, впрочем, кто сказал, что завещание должно непременно указать на виновного? Неужели тот настолько глуп, что пойдет навстречу подозрениям? И наконец, кого доктор мог выбрать в качестве возможного наследника? Если исходить из простой логики, то им должен стать кто-то из его ближайших друзей: Уильям Кэррингтон, доктор Мелвилль или Мод. Дальних родственников искать бессмысленно, поскольку Аргу имел лишь двоюродных братьев, мелких торговцев, совершенно неспособных получать прибыль со знаменитой молекулы «бета»! Но можно ли подозревать в совершенном злодействе кого-нибудь из этой троицы, ведь каждый из них был тесно связан с раненым? Но если отбросить эту версию, где искать другую?

Конечно, соблазнительно было представить дело как попытку мести. Но кому мог причинить столь сильное неудобство человек, чья жизнь читалась, как открытая книга?

Комиссар, отныне не брезговавший никакими, пусть даже самыми, на первый взгляд, невероятными гипотезами, решает поподробнее остановиться и на этой. Начнем с Кэррингтона! Во-первых, тот довольно часто ссорился со своим другом из-за Мод. Во-вторых, уверен, что рано или поздно изобретет идеальный протез, который позволит его дочери вести совершенно нормальный образ жизни. А пока такой протез остается лишь в его мечтах, он продолжает мучить свою дочь. А что, если терпение Аргу внезапно лопнуло, и он взбунтовался? Чтобы проверить гипотезу, достаточно тщательно проверить, чем занимались оба в день покушения на убийство. И Кларье не упустил такую возможность. Он выучил чуть ли не наизусть распорядок дня обоих. Узнать, как провел свой последний рабочий день Аргу, оказалось легче легкого, поскольку тот встречался с огромным количеством людей, как служащими клиники, так и пациентами, а кроме того, и с несколькими посетителями. С того мгновения, как Аргу вышел из комнаты утром, и кончая тем, когда он удалился вечером к себе, доктор ни единой минуты не оставался один. Все это установлено, доказано и запротоколировано! Кэррингтон, наоборот, не покидал комнаты, разбитый приступом подагры. Представить, что потом, ночью, он, хромая, доковыляет до комнаты своего старого компаньона, чтобы хладнокровно убить его? Сомнительно! Придется Кэррингтона все-таки вычеркнуть из списка подозреваемых. А заодно и Мод, она вряд ли смогла бы нанести столь сокрушительный удар! Да и с какой стати, ведь ни для кого не секрет, что она любила Аргу, а кроме того, нуждалась в его врачебном искусстве. Остается Мелвилль! Этому Кларье никогда не доверял. В самом деле, разве не могла Патрику прийти в голову мысль убрать со своей дороги Аргу и занять его место, то есть возглавить центр и сорвать на этом солидный куш? Угрызений совести он не страшится! Для проверки версии Кларье попросил инспектора Каррера достать налоговую декларацию Мелвилля. Оказалось, что доктор, хотя и зарабатывал вполне прилично, каких-либо сногсшибательных доходов не имел. Он еще слишком молод. С женщинами долгих связей не имел, спал, правда, время от времени с санитарками клиники, но никаких излишеств при этом вроде бы не допускал, и более того: делал это скорее для поддержания репутация плейбоя, нежели из особой склонности к любовным утехам. Ко всему прочему, не нужно сбрасывать со счетов и тот факт, что Патрик по-настоящему любит свою работу, неплохо с ней справляется, а потому не станет рисковать репутацией из-за случайной интрижки. И кстати, есть еще одно качество, которое лучше всего характеризует Патрика: за внешней насмешливой веселостью он осторожен до недоверчивости. Кларье задумчиво кусает губы, затем, наперекор всем доводам рассудка, снова с надеждой склоняется над раненым, чья поистине чудовищная неподвижность представляется комиссару самой трудноразрешимой из всех загадок. Представить только: ответ кроется совсем рядом, в этой голове, где-то в ячейках памяти серого вещества, должно быть, смятого ударом, подобно телеграмме, которую, прочитав и скомкав, бросают в корзинку для мусора! Имя! Одно только имя! Кларье многое отдал бы за то, чтобы ему дали возможность как-то распрямить, прогладить эту покалеченную часть мозга и вернуть ей ясность печатной страницы, ведь если верить книгам, мозг хранит всю получаемую человеком информацию, а значит, заветное имя находится там, и, возможно, нужно просто захотеть, очень сильно захотеть, чтобы доктор Аргу его услышал, нужно полностью сконцентрироваться и много раз шепотом повторить: «Скажите имя, доктор… мне нужно имя — это в ваших интересах…» Изредка по уголкам глаз доктора Аргу пробегает чуть заметная дрожь, и тогда Кларье невольно наклоняется еще ближе к его лицу и едва сдерживается, чтобы не закричать: «Ну давай… давай… Напрягись…»

— Мне вас искренне жаль, — вздыхает Клеманс, — так себя изводить, а главное — напрасно… потому что пройдет немного времени, и доктор Аргу пойдет на поправку. Поверьте мне. Уже не впервой такое наблюдать…

Но Кларье упрям. Он решает прибегнуть к новому методу, и вместо того чтобы говорить: «Это я, ваш друг, Кларье…» — теперь шепчет: «Мод… Мод…» или «Уильям… Уильям…» Вдруг эти более привычные имена смогут проникнуть глубже в сознание больного и вызвать ответное эхо. Ответное эхо — это, конечно, всего лишь бессмысленный словесный штамп, но собственный жизненный опыт подсказывает Кларье, что имя любимого человека обладает особой силой.

Проходят часы. Дни… Кларье начинает приходить в отчаяние. Один за другим сменяются посетители, и большинство из них уже не решаются заговорить с комиссаром, настолько бесполезны всякие советы. Все только разводят руками. Печально вздыхают! И уходят. Но Клеманс все-таки оказалась права! Однажды утром она постучала в дверь комнаты комиссара и взволнованно зашептала:

— Идите скорей! Он задвигался.

Кларье бросился к изголовью кровати больного. Тот лежал в своей обычной позе, но глаза его были широко раскрыты. И неподвижно смотрели в потолок. Сможет ли он двинуть головой? Теперь, когда глаза открыты, она кажется комиссару еще более тяжелой, как бы налитой свинцом. Кларье медленно проводит рукой над лицом Аргу. Но глаза доктора не следят за ее движением. Два маленьких огонечка словно пытаются разгореться, но почти тут же, утомленные, начинают медленно гаснуть, и веки падают.

— Доктор!.. — испуганно восклицает Кларье. — Доктор… только не умирайте!

Веки приоткрылись.

— Видите, он слышит! — говорит Клеманс. — Оставьте его пока. Ему нужно немного побыть одному.

На этот раз у Кларье и впрямь появилась надежда. Доктор Аргу заговорит… И будут поставлены все точки над «i». Но комиссара ждет новое разочарование! Тщательно осмотрев доктора Аргу, профессор Левро заявляет, что паралич как был, так и остался, улучшений никаких нет, но из комы больной должен постепенно выйти. После чего отводит госпожу Гильвинек в сторонку… Нужно давать больше пищи, слышит Кларье… По-прежнему через капельницу, о другой еде и речи быть не может… Уколы, да… снотворное, да… Никакого шума, никакого волнения. Разговаривать с ним можно, да. Страдает ли он? Нет. Понимает ли он, что мы говорим? Вот когда больной сможет снова разговаривать, тогда сам на этот вопрос и ответит. И напоследок, обращаясь к комиссару:

— И никаких допросов!

— Но ведь мне нужно проводить расследование, — возражает Кларье.

— Тогда несколько минут, не более, а потом обязательно отдых.

Вот уж чего Кларье никак не ожидал: наступил долгожданный момент, а он в растерянности и не знает, с чего начать. Слишком много вопросов крутится у него в голове. Видимо, лучше всего вначале убедиться, что диалог возможен.

— Если вы меня слышите, закройте глаза.

Да, вот так. Спасибо. Вы давно пришли в себя? Подождите, не отвечайте, ведь слово «давно» не имеет для вас никакого смысла… Лучше ответьте: вы слышали, как я вас звал?

— Нет.

— Значит, вы только что пришли в себя. Знаете, кто вы такой?

— Нет.

Веки остаются закрытыми. Он пытается вспомнить. Кларье приходит на помощь.

— Вам что-нибудь говорит имя Аргу?

Долгое замешательство, затем взгляд оживляется. Больной соглашается.

— Кто-то напал на вас, — говорит Кларье очень медленно, тщательно выговаривая каждое слово.

Он ждет: сообщение должно бесшумно прозвучать в той лишенной смысла пустоте, где бьется измученная болезнью мысль, и комиссар очень надеется, что оно все-таки будет воспринято доктором.

— Поэтому вам больно.

В глазах появилась грусть, легкое облачко слез.

— Вам больно?

— Да.

И тут происходит нечто, что приводит комиссара в полное смятение: больной закрывает глаза, и веки его увлажняются, с ресниц стекает небольшая капля, она медленно растет, подрагивая, а потом вдруг срывается и скользит вниз по впалой щеке безжизненного лица. Охваченный чувством сострадания, Кларье порывисто сжимает руки доктора.

— Не надо, — быстро говорит он, — вас будут лечить вашим эликсиром. Вам скоро не будет больно.

И тотчас слезы заструились из глаз, будто кровь из открытых ран. Но лицо остается неподвижным и лишенным всяких чувств, будто высеченное из мрамора. Как спасти того бедного узника, что томится за этой слепой маской и зовет на помощь?

И Кларье, кажется, находит нужное слово:

— Вам грустно?

Наблюдавшая за сценой госпожа Гильвинек решает, что пришла пора ей вмешаться.

— Достаточно, — говорит она. — Профессор будет недоволен.

Кларье с радостью послал бы всех куда подальше. Госпожа Гильвинек не поняла, да и никто другой на ее месте, возможно, не понял бы, что совершенно случайно он отыскал слово, способное открыть запертую дверь. Грусть! Разумеется, Аргу не шелохнулся, но слово «грусть» вызвало поток новых слез. А если ему грустно, значит, к нему возвращаются жизнь и сознание. И их разговор обязательно продолжится. Пусть через час, не важно! Хотя лучше поскорее, время не терпит.

Кларье выходит из комнаты и идет к выходу, чтобы подышать свежим утренним воздухом. Попавшийся ему по дороге Мелвилль с легкой иронией приветствует его, но Кларье не останавливаясь идет дальше, хотя и должен был сообщить доктору о явном прогрессе в состоянии здоровья больного. Не сейчас. Сделанное им открытие слишком велико, чтобы он мог отвлекаться. Грусть, печаль — нечто совершенно иное, нежели физическая боль. Ведь грусть — тоже боль, только не тела, а души. Кларье понимает, что подобные слова попахивают литературщиной. Но его это не смущает! Он искренне верит, что душа, — хотя никто так и не смог определить, что это такое! — есть та часть человеческого существа, которую не способны вылечить ни универсальные эликсиры, ни чудодейственные мази, ни самые мудреные снадобья. Центр по борьбе с физической болью? Прекрасно! Но почему нет центра по борьбе с печалью и тоской, где бы лечили сердечные или, если хотите, душевные раны?.. Короче, центра, где бы химия уступила место любви!

Кларье срывает гвоздичку, машинально сует ее в рот и начинает покусывать, ощущая, как с каждым мгновением его все сильнее охватывает волнение. Куда ведет его расследование? И не сходит ли он постепенно с ума? Ну-ка, ну-ка! Что он там сказал Аргу? «Вам скоро не будет больно!» И тотчас в ответ раздался протестующий крик. Это кричал доктор: «О нет, нет, мне больно!» А когда человек шестидесяти пяти лет, привыкший ко всем видам боли, кричит: «Мне больно», это может означать только одно: страдает его душа! Остановившись посреди аллеи, Кларье снова и снова вспоминает, как текли слезы по щекам доктора Аргу, слезы истины! Никаких сомнений, Аргу приходит в себя, обнаруживает, что он никто, лишь душа в безжизненном теле, и понимает, что отныне ему никогда не суждено быть вместе с любимой и что его ждет вечная мучительная разлука. И что тогда? Все остальное: мелкие дворцовые интриги, злоба, соперничество, хитрости конкурентов, собственное и вполне оправданные честолюбие — теряет всякий смысл. Разве станешь жалеть об упущенной Нобелевской премии, если знаешь, что твой убийца — человек, который важнее для тебя самой жизни! Зачем задавать бесполезные вопросы? И все же надо попробовать. Может быть, прямо спросить, кто его ударил… думает Кларье. И сам же понимает собственную глупость. Аргу ничего не ответит, он же не может разговаривать! Но это не проблема, продолжает размышлять Кларье, я могу перечислить одно за одним имена всех подозреваемых! Правда, кто помешает Аргу ответить «нет», если он захочет скрыть имя напавшего на него человека. Даже в таком беспомощном состоянии, в каком он находился, доктор Аргу был способен лгать, причем лгать, не произнося ни единого звука! Похоже, допрос рискует перерасти в своеобразную дуэль. С одной стороны, сильный и вооруженный до зубов человек, с другой — бессильный и безоружный, но, вполне возможно, непобедимый за щитом своей любви.

Кларье взбешен, даже ругань не помогает, еще бы, чуть ли не впервые в жизни попал в подобную патовую ситуацию! Но кого же любил доктор Аргу? Одну из красоток отделения Уходящих? Исключено. Мелвилль — да, способен на это. Аргу — нет. Кларье всматривается в лица женщин, работающих в клинике, все не то, здесь искать бесполезно. Где же прячется это создание, способное породить столь сильную тоску. Разумеется, есть еще Мод. Вечная бунтарка! Но в этом маленьком закрытом мире, каким является центр, невозможно скрывать любовную связь, она тотчас сделается объектом слежки и наблюдений, а значит, и язвительных комментариев. А Аргу и Мод… нет… человек шестидесяти пяти лет, старый ученый, думающий только о своих опытах, и женщина-ребенок, что упорствует в своем неповиновении и пытается в знак протеста быть уродливой… Нет, эту гипотезу следует вычеркнуть! Остается еще Кэррингтон, боевой товарищ доктора! А что, если он старый сумасшедший, ревнующий свою дочь к любому самцу, что крутится возле нее. Но убивать из-за этого? Да и зачем?

Кларье чувствует новый прилив злобы на самого себя, ибо его снова засасывает тягучая мешанина дурацких предположений. Хорош он, нечего сказать, со своей любовной печалью. «Довольно слащавой сентиментальности! Нужно держаться простого метода: или „да“, или „нет“. Существуют вопросы, которые бьют в самые ранимые места. Например, — рассуждает Кларье, — я спрошу у доктора: „Вас пытался убить кто-то из ваших близких знакомых?“ И ему не ускользнуть. Это обязательно или „да“, или „нет“! Если „да“, то я уже держу нить событий. Итак, начнем. Я не могу больше терять время».

И вот он снова у изголовья больного, неподвижного, как те каменные изваяния со скрещенными на груди руками или держащими меч, что можно увидеть в некоторых соборах.

— Доктор Аргу… это я… Кларье. Вы меня слышите?

Ответ приходит не сразу, но веки все-таки начинают медленно шевелиться.

Это ответ «да»!

— Вы узнали того, кто напал на вас?

— Да.

— Это была женщина?

— Нет.

— А могла ли это быть женщина, переодетая мужчиной?

Фраза получилась слишком длинная. Аргу придется перевести ее вначале в конкретные образы. Нужно подождать. Кларье нетерпеливо сжимает кулаки. Ему кажется, что он находится перед сломанным автоматом. Но веки Аргу снова начинают шевелиться.

— Нет.

Значит, это был мужчина. Похоже, он нащупал, наконец, твердую почву.

— Кто-нибудь из медперсонала?

— Нет.

— Кто-то из ваших близких знакомых?

Ответа нет. Кларье настаивает.

— Ваш друг Уильям?

— Нет!

— Доктор Мелвилль?

— Нет.

— Мод Кэррингтон?

— Нет.

Ну что же, вот уже появляется нечто конкретное. Туман начинает рассеиваться.

— Кто-то хотел украсть ваши записи?

— Нет.

— Хотели помешать использованию вашего открытия?..

Кларье замолкает. Фраза получилась слишком сложная. Он ищет другую формулировку:

— Это был конкурент?

— Нет.

Кларье несколько растерян. Тут одно из двух. Либо хотели овладеть результатами работы доктора, либо пытались сделать его открытие непригодным для коммерческого использования. От этих прозвучавших одно за другим «нет» продолжение допроса стало довольно опасным. А тут еще сиделка их слушает. Взглянет на часы и запретит продолжать диалог, если, конечно, их разговор можно назвать диалогом! Кларье выбирает окольный путь:

— Вы знаете, кто убил Антуана?

— Да.

— Это тот же самый, кто ударил и вас?

— Да.

— Он хотел отомстить за кого-нибудь?

— Нет.

Кларье собирается с мыслями и продолжает:

— Могу ли я понять мотивы поведения этого человека?

Слишком трудный вопрос, однако его можно разбить на несколько легких:

— Месть?

Ответ приходит мгновенно:

— Нет.

— Жажда барыша? Вы понимаете. Желание…

— Нет.

— Ревность?

— Нет.

— Вы любите кого-нибудь?

— Да.

— Если я назову вам несколько имен, вы согласны остановиться на нужном?

— Нет.

— Вы отказываетесь назвать того, кого вы любите?

— Да.

— Он и есть виновный?

— Да!

— Уходите скорее отсюда, комиссар! — взрывается сиделка. — Надо и честь знать! Вам тут не все позволено.

Кларье послушно уходит. И вовсе не из-за своей дисциплинированности, а из-за отчаяния. Доктор Аргу оказался наиболее упорным противником из всех, с какими ему доводилось когда-либо сталкиваться.

 

Глава 12

Профессор Левро был явно доволен.

— Вполне возможно, наш пострадавший выйдет из комы гораздо раньше, чем мы предполагали, и в таком случае несчастный должен испытывать большое удовлетворение от ваших вопросов. Для него это как луч света в темном погребе. Они позволяют ему собраться, осознать себя. Он полностью парализован, но можно надеяться, что скоро наступит улучшение.

— Значит, можно объявить, что больному гораздо лучше? — спрашивает Кларье. — Это было бы очень полезно для моего расследования.

— Да, разумеется. Я понимаю, чего вы хотите добиться. Объявляйте.

После того как бюллетень о состоянии здоровья доктора Аргу передали представителям прессы, Кларье удвоил меры безопасности. Его хитрость была стара, как сама история полиции, но скорее всего они имели дело с не слишком хитроумным преступником. Ловушка должна сработать! Инспектор Каррер устроился поблизости от комнаты, его сменял главный санитар, а с двадцати двух часов на дежурство заступал комиссар. Время от времени он по-прежнему пытался установить контакт с Аргу, но тот идет на диалог неохотно, как бы сожалея, что в первый раз дал волю слишком сокровенным чувствам. Но комиссар не сдается:

— Вы сказали, что ваша любовь незаконна. Вы продолжаете так думать?

— Да.

— Связано ли нападение, которому вы подверглись, с вашим чувством?

Молчание. Веки сжимаются. Разгадка близка, стоит лишь больному ответить на этот вопрос. Кларье пытается подойти к нему с другой стороны:

— Вы повздорили с тем человеком, который вас ударил?

— Нет.

— А накануне ссорились?

— Нет.

— И вам известно, почему он пытался вас убить?

— Да.

— Почему?

Молчание. Пауза. Пусть Аргу подумает, должен ли уступить или упрямиться и дальше.

— Вы сердиты на человека, покушавшегося на вашу жизнь?

— Нет.

— Он уже угрожал вам?

— Нет.

— Вы думаете, он повторит попытку?

— Да.

— Он убил Антуана. Хотел убить вас. Ждать ли новых преступлений?

— Да.

— На кого будет совершено покушение? На Кэррингтона?

— Да.

— На Мелвилля?

— Да.

— На всех подряд?

— Да.

— Ну конечно-конечно! Вы говорите Бог весть что. Пытаетесь меня запутать?

— Да.

Ладно, в конце концов, это его право бороться против нескромного вторжения в личную жизнь. В какой-то мере такое поведение лишь служит доказательством того, что к больному быстро возвращаются силы. «А мне уж предстоит разбираться что к чему, — думает Кларье. — Но что это за тайная страсть, о которой никто не догадывался? А если…»

В то утро Кларье никуда не ходил, никого не допрашивал. Он просидел в своей комнате, забыв про завтрак и обед и даже не впустив нянечку, хотевшую у него прибраться. То ходил взад и вперед по комнате, то бросался на кровать и напряженно думал, думал… Если он ошибается, ему придется подать в отставку. Но, похоже, он не ошибается. Все сходится. И история становится совершенно очевидной, как если бы ее вдруг осветили ярким электрическим светом. Страсть, которую скрывают от всех, от самого себя, ведь тебе шестьдесят пять лет и ты возглавляешь такую клинику — ответственность-то какая! — страсть, которую только потрясение сумело заставить покинуть тайное убежище, эта страсть может быть только гомосексуальной. И если допустить, что он угадал, то сразу все становится ясно. Ну, «все ясно» — это, конечно, громко сказано! Кто же он, этот объятый злобой человек, который убил Антуана, серьезно ранил Аргу и теперь угрожает Кэррингтону, Мелвиллю и всем остальным. Что за безумец? Без сомнения, Аргу намеренно преувеличивал, стараясь увести своего мучителя подальше от правды. Но гипотеза запретной любви по-прежнему остается самой правдоподобной. А раз так, то сразу становится понятно, о ком идет речь! О Кэррингтоне, и только о нем! Старый соратник и друг, позвавший Аргу строить, а потом и возглавлять центр по борьбе с болью, своего рода головное предприятие будущей международной корпорации… Как хорошо ложатся и быстро складываются все элементы картины. И точно так же все эти «да» и «нет» раненого выдают яснее ясного немудреный секрет, который он надеется скрыть. Конечно, остаются еще и «белые пятна», и противоречия. Например, как Кэррингтон мог убить Антуана? Но тотчас появляется объяснение, и совершенно однозначное. Кэррингтон «нанял» Валери, пообещав ей повышение. Проверить легко. Малыш Каррер в два счета справится с этой задачей. Но в принципе Кэррингтон — могущественный патрон крупной фирмы, и кто знает, нет ли у него в обойме и других, помимо Валери, сотрудников, готовых лгать или служить исполнителями его воли. Ведь не он же наносил удар Аргу…

А может быть, наемным убийцей является Мелвилль? Самый умный из всех, но во всем разочаровавшийся скептик. Ему-то наверняка потребовалось немного времени, чтобы догадаться об особых отношениях Кэррингтона и Аргу… продолжение очевидно. Страшась разговоров, Кэррингтон за определенную цену уговаривает Мелвилля молчать. За какую цену?

Раздается стук в дверь.

— Меня нет дома! — раздраженно кричит Кларье.

И речи быть не может о том, чтобы выпустить правду из рук, сейчас, когда он уже, похоже, схватил ее за гриву, как непокорного коня. Итак, за какую цену? Здесь-то и появляется фирма «Стретчер». Надо еще узнать, не является ли Мелвилль двойным агентом, который рассказывает Кэррингтону о планах противников, а тем — о планах Кэррингтона. А может быть, так: Мелвилль, подчинись приказу противника Кэррингтона, наносит свой удар Аргу, чтобы занять его место, уничтожить работы по молекуле «бета», и тем самым способствовать созданию холдинга с Кэррингтоном, при котором бы специалисты «Стретчера» занимались исключительно выпуском дешевых протезов, а Кэррингтон сложных, дорогостоящих. «А что, вполне ничего!» — говорит себе Кларье. Может ли «Фольксваген» принести урон «Мерседесу», а «Мерседес» «Фольксвагену»? Итак? Да! Кажется, все совпадает! Но при одном условии: надо допустить, что Кэррингтон пожертвовал своим самым дорогим другом ради высших интересов фирмы! Представить такое тяжело, но возможно! Иначе как понять ядовитую враждебность Мод по отношению к собственному отцу! Такую ненависть не объяснишь нежеланием быть подопытным кроликом для испытания новых моделей протезов! Как тут не вспомнишь бонсаи Мод! Ведь если смотреть в глубь вещей, то можно сказать, что бонсаи — это дерево, говорящее «нет» пространству и свету, дерево, которому, по большому счету, должно быть стыдно как за себя, так и за все то, что не скрючено, не деформировано и не унижено уродством! Чувства бедных калек всегда настолько обострены, что они более других способны догадаться о том, что от них прячут. Вот причина неумело скрываемого разрыва Мод с миром Кэррингтона! В горле Кларье сухо, он отправляется в ванную и пьет прямо из крана. На этот раз он нашел разгадку тайны, с одним-единственным «но»: ни один из его подозреваемых не мог убить Антуана. Но виновный, то есть тот человек, который все это организовал, знает, что достаточно ускорить сток жидкости в капельнице, чтобы вызвать смерть пациента. А поскольку только врач способен додуматься до такого способа убийства, то и главное подозрение падает на Мелвилля! Кларье долго взвешивает аргументы. По сути дела, они недорого стоят. Строго говоря, он ничего не доказал! Любая сиделка должна знать то же самое! Но почему бы этот вопрос не задать раненому? Интересно, рассказывают ли об этом на лекциях для медсестер? Кларье понимает, что он топчется на одном месте, и даже более того: удаляется от сути тайны. Расстроенный, комиссар обзывает себя последними словами! Напридумывал, старый дурень, черт знает чего, лишь бы найти лазейку из запутанной ситуации. Думать, что Аргу и Кэррингтон… форменный идиотизм! Тем не менее комиссар все время мысленно возвращается к вставшему перед ним препятствию и упорно старается его преодолеть. Если Кэррингтон виновен, то нельзя упускать из виду одно обстоятельство, а именно то, что хозяин клиники уже три недели был не способен передвигаться по причине сильного приступа подагры. Выходит, он кого-то отправил вместо себя… Достаточно вспомнить группу врачей и медсестер, занимавшихся Антуаном. Кто заглядывал в комнату в последний вечер, в тот момент, когда Валери заступала на дежурство? В течение двух или трех минут там находились Валери и доктор Аргу, но был и третий персонаж, о появлении которого оба вскользь говорили во время допросов. Но кто же он?

Кларье бежит к Аргу. В этот момент старшая медсестра пудрит Аргу тальком во избежание пролежней.

— Побудьте около двери! Вы же видите, что мешаете!

— Один только вопрос, — говорит Кларье. — Кто был в комнате Антуана в тот роковой вечер, не считая Валери и Аргу?

Женщина выпрямляется. Ее руки покрыты белой пудрой. Даже кончик носа и то в пудре.

— Никого! — говорит она. — Вы уже задавали этот вопрос. Никого!

Госпожа Гильвинек задумывается, вытирает рукой лоб и добавляет:

— Впрочем, вы правы, Валери говорила еще о ночном стороже, о Марселе… Но Марсель не в счет. Он только вошел и вышел.

— А где я могу его найти?

— В кафетерии. Днем он там сиднем сидит.

— Спасибо.

Кларье отправляется в кафетерий и, действительно, тотчас находит Марселя, тот сидит на высоком табурете и потягивает аперитив. Кларье задает ему тот же вопрос, что и медсестре.

— Был доктор, Валери и все, — без раздумий отвечает Марсель.

— Вы кое-кого забыли…

— Нет. Я как сейчас все вижу.

Кларье прерывает его:

— Вы так хорошо все помните оттого, что сами там находились?

Марсель пожимает плечами:

— Можно сказать, что был, а можно сказать, что и не был. Мимо проходил. Профессия у меня такая — проходить мимо. Доброй ночи честной компании! И до свидания! Больше вам добавить ничего не могу!

Он стучит стаканом, зажатым протезом, о стойку.

— Повтори! — это бармену, а потом уже Кларье: — Я сегодня гуляю, комиссар!

Но Кларье ничего не видит и не слышит. Перед ним внезапно открылась истина. Искать повсюду тяжелый предмет, которым ударили Аргу, а он у всех на виду. До чего же глупо!

— Что с вами, комиссар?

— Ничего… ничего.

Но он не в силах оторвать глаз от искусственной руки Марселя с блестящими суставами пальцев.

— Работа Кэррингтона? — спрашивает он.

— Да.

— А можно мне потрогать?

Марсель, кажется, смущен подобной просьбой, но все-таки позволяет Кларье внимательно рассмотреть его протез.

— Удивительно! Даже трудно догадаться, что у вас нет руки. Поверьте, я говорю серьезно. Впрочем, на вас обычно надет свитер с длинными рукавами, скрывающий увечье… И к тому же вы обладаете феноменальной ловкостью.

— Да, это так! — соглашается Марсель. — Но то, что вы сейчас рассматриваете, это, так сказать, моя выходная рука. В обычные дни я ношу другую руку, попроще.

— А как она держится на плече?

— Легко, — отвечает Марсель. — Нужно только расстегнуть узел. Вот, видите?

Аналогичная система, что и для пояса Мод. Те же ремешки и пряжки.

— Рука как настоящая, — говорит Марсель. — Так что я себя калекой не считаю.

— Большое спасибо. Вы мне очень помогли!

Помог? Да не то слово! Кларье быстро прощается. Пока нужно скрыть от всех, что он сумел-таки разгадать тайну. Он победил в этой игре! Комиссар чуть ли не бежит, так он торопится успокоить раненого.

Решительно он просит сиделку отойти в сторону.

— Я его не утомлю. Мне только на минутку.

И, устроившись возле кровати, берет Аргу за руки и шепчет ему на ухо:

— Это я, Кларье. Я сумел-таки разгадать загадку! Я все понял. Хотя мне и пришлось изрядно поломать голову. Это Марсель… Марсель! Вы меня слышите?

— Да.

— Он ревновал вас, не так ли?

— Да.

— Это не был Кэррингтон… Погодите, я задам вопрос иначе. Вы не ссорились с Кэррингтоном?

— Нет.

— Значит, Марсель действовал по собственному почину?

— Да.

— Он вас ударил протезом?

— Да.

— Ему за это заплатили?

— Да.

— Мелвилль?

— Нет.

— Тогда, выходит, Мод? Кроме нее, больше некому!

— Да.

— Ну конечно же. Я совсем запутался. Марсель просто ревновал… эх-эх.

Кларье непроизвольно вскрикнул, и сиделка устремляется к нему на помощь.

— Нет-нет! — останавливает он ее. — Не беспокойтесь. Я просто размышляю вслух.

И снова наклоняется к раненому:

— Причиной раздора между вами и Марселем стала Мод! Так ведь?

— Да.

— Бедный мой друг! Вы любите Мод?

— Да.

— И Марсель тоже ее любит?

— Да.

— Но почему все это случилось теперь? Ведь вы встречались каждый день в течение стольких лет?

Молчание. Осталось что-то недосказанное, и Кларье никак не удается ухватить его смысл. И снова сжимает руки доктора и шепчет:

— Я хочу вам добра! И потом, есть такие страдания, при которых бессильна даже ваша молекула «бета»!

Комиссару необходимо теперь объясниться с Мод.

Он идет по коридору и уже в который раз за последнее время ругает себя. Ну и фантазия у него, напредставлял Бог знает чего! И еще считал себя очень умным! Старая вешалка!

Мод с мрачным видом приглашает его сесть и тотчас переходит в наступление:

— Я больше в этом не участвую, комиссар! И больше не считаю себя дочерью великого Кэррингтона. Он столь же достоин презрения, как и все прочие.

Девушка ходит взад и вперед на дешевых костылях с удивительной ловкостью. И нервно отбрасывает в сторону то, что попадается ей на пути.

— Бедный доктор Аргу! — произносит Кларье.

Мод, взбешенная, резко поворачивается и кричит:

— Поль ничем не лучше. Все они одного поля ягоды. Вот взгляните!

Она машет пачкой рекламных буклетов, а затем, выхватив один из них, протягивает Кларье.

— Последняя идея Кэррингтона. Полюбопытствуйте!

«Ваше увечье мешает нормально жить? Вы чувствуете себя несчастным и никому не нужным? Приходите к нам! Для вас всегда открыты двери Клуба Веселых Зановорожденных, где вы обязательно встретите дружбу, понимание и счастье. Благодаря новым протезам Кэррингтона свершится чудо: никто и никогда не назовет вас больше калекой. А если с протезом вдруг что-то случится, не беда, специалисты фирмы „Кэррингтон“ бесплатно его отремонтируют или заменят сломанную деталь. Мы купим также по высокой цене любой протез других фирм, переставший вас удовлетворять. Инвалиды, в том числе и те, чьи ампутированные руки или ноги продолжают приносить страдания фантомными болями, знайте: фирма „Кэррингтон“ — ваше долгожданное спасение! Не откладывайте на потом! Приобретайте наши протезы!»

Мод вырывает у него из рук буклет и сует другой.

— С этим тоже настоятельно рекомендую ознакомиться!

Кларье читает:

— «Животные линяют, змеи сбрасывают кожу, у ящериц отрастают новые хвосты, а у крабов клешни. А человек, потерявший руку или ногу? Неужели он обречен носить всю жизнь один и тот же протез? Нет! Почему бы и вам каждый год не начинать новую жизнь? Наша продукция постоянно усовершенствуется и становится легче по весу. Старые тяжелые конструкции годятся разве что на помойку! Новые протезы отвечают всем требованиям сегодняшнего дня, а кроме того, они так изящно сделаны, что наши клиентки не без гордости демонстрируют их своим любимым. Фирма „Стретчер“ предлагает вам также специальные модели, позволяющие тратить гораздо меньше усилий при движении, а следовательно, становятся доступны любые, даже самые тяжелые виды спорта, хотите — занимайтесь теннисом, хотите — плаванием! Одним словом, наши протезы окажут вам столько разнообразных услуг, что вы, ей-богу, пожалеете, что вам не ампутировали руку или ногу раньше!»

— Подонки! — восклицает Мод. — Они способны искалечить вас, лишь бы продать товар! Деньги! Деньги! Кто их остановит? Уж по крайней мере не Аргу, находящийся у них под пятой. Да и не вы, комиссар! Если что, стыдливо закроете глаза!

— А это еще почему?

— Да потому! Когда вам предложат такую штуковину по цене транзистора…

Резким движением она задирает юбку, и Кларье видит столбик, укрепленный железными скобами, рядом с изумительно красивой ногой.

— Нас подстерегает медленное гниение. Поэтому нужно уничтожать и уничтожать. Против Кэррингтона и его пособников есть одно лишь средство — бомба!

А Кларье никак не может оторвать глаз от женской ножки, такой прекрасной и соблазнительной, при этом невольно думая о несчастном Аргу, который уже так давно занимается лечением этой разъяренной мегеры, а главное, любит ее, как если бы она была для него неблагодарной дочерью и одновременно взбалмошной любовницей. Ему искренне жаль бедного ученого, который во мраке полуразрушенного мозга должен постоянно час за часом мысленно сталкиваться с той, что была его счастьем и мукой. И поди разберись в таких чувствах!

— Вот мне и довелось увидеть настоящую террористку!

Мод опирается на край стола и тяжело дышит, будто он ее ударил:

— Я от всего сердца желаю вам оказаться навечно привязанным к этому столбу пыток, который я вам только что показала, комиссар! Тогда, быть может, вы и поймете, что такое терроризм. Если уж браться за дело, то надо сжигать дотла саму человеческую жизнь!

— Ладно, ладно… Мы об этом после поговорим! А пока переоденьтесь, если хотите, и соберите ваши вещи. Я скоро за вами приду.

— Вы меня арестовываете?

— Нет. Не сейчас. Нам нужно уточнить немало неясных мест. Да и просто спокойно поговорить. Черт возьми, мы ведь с вами не воюем!

— Зато я воюю!

— Хорошо, хорошо! Оставайтесь здесь, это единственное, о чем я вас прошу.

— А куда, по-вашему, я могу уйти?

«Бедное дитя! — думает Кларье, спускаясь в библиотеку. — Никто теперь не сможет ей помочь».

Марсель ждет его, сидя на подлокотнике кресла. Никуда бежать он не собирается, ибо он тоже может сказать: «А куда, по-вашему, я могу уйти?» Марсель приоделся, словно для праздничной церемонии, и нацепил свою выходную руку. При виде комиссара он вежливо встает.

— Сиди! — приказывает Кларье. — И рассказывай. Все с самого начала! Почему разносил анонимные письма? Почему убил Антуана? Почему ударил доктора? Все! Абсолютно все. Или нет, погоди, ты ведь сам ничего толком не знаешь. Тебе командуют: «Ату!» Как собаке! И ты метишь в горло! Лучше я тебе все растолкую. Так пойдет поживее. Знаешь, почему Кэррингтон взял тебя на службу? Да потому, что ему приглянулось твое увечье. Да, ничего не скажешь, заманчиво попытаться сделать новую руку! Вряд ли он думал, что ты пригодишься ему в качестве ночного сторожа. Но ты был жертвой войны, инвалид, такой же, как и его дочь. Все именно с этого и началось. Да или нет?

Утвердительный кивок головы в ответ.

— Сказать, что вскоре вы с Мод стали близкими друзьями, значит ничего не сказать. Вы стали соратниками, сообщниками… Ради нее ты и в огонь готов броситься. И ты полностью разделяешь ее злобу и возмущение… Отвечай!

— Да.

— Кэррингтон занимался вами, делал протезы, облегчая вам жизнь, а вы оба дружно ненавидели его за холодную жестокость изобретателя, для которого пациент ничего не значит, поскольку главная его забота — придуманный им механизм. Похожую черту вы обнаружили и в характере доктора Аргу. И тогда возник и постепенно облекся в плоть и кровь план Мод. Опорочить лечебный центр в глазах общественности!

Марсель оживляется и открывает рот, чтобы что-то сказать.

— Молчи! — останавливает его Кларье. — Я лучше тебя знаю, что произошло потом. Вначале появились анонимные письма, написанные Мод. А затем настал черед бедного Антуана! Это она приговорила его к смерти, а ты исполнил ее волю. Она объяснила тебе, что ты должен открыть пошире кран капельницы, это важное сведение ей поведала Валери. А тебя никто не видел. Благодаря специфике работы, ты чувствовал себя везде как у себя дома. Итак, ты убил Антуана. Спрашивал ли ты себя, зачем ты это сделал? Нет, конечно! Разве не так? Убить Антуана тебе приказала Мод, а этого вполне достаточно. Она обрекла Антуана на смерть только для того, чтобы в клинику явилась полиция и начала копаться во всех делах. Логика проста: чем дольше и труднее будет идти расследование, тем громче разразится скандал. Что же произошло дальше? А дальше появилась конкурирующая фирма, также стремившаяся уничтожить Кэррингтона. И как я теперь знаю, она находится на полпути к успеху. Про Мелвилля я и говорить не хочу. Он лишь запутал карты, не более того. Команда убрать Аргу исходила от хозяев фирмы «Стретчер». Им необходимо было во что бы то ни стало помешать Аргу связаться с какими-либо другими фирмами, а опасность такого шага доктора была достаточно велика. Вот они и обратились к Мод, после чего твоя подружка, уставшая от жизни, обиженная на весь мир, отчаявшаяся и все более и более впадающая в анархизм, приказала тебе: «Убей, ударь его чем-нибудь тяжелым. Он не лучше остальных!» И ты поторопился исполнить ее приказ, потому что ты ненавидел Аргу, не так ли? Поскольку разгадал, что таится в его взгляде, обращенном на Мод. Если бы ты умел рвать врага зубами и когтями, подобно собаке, ты бы уже давно бросился на доктора Аргу, потому что Мод принадлежит тебе, и только тебе одному. Давай, поднимайся! Пойдешь со мной!

Кларье ведет Марселя перед собой. Тот шмыгает носом. И время от времени утирается рукавом. Мод, видимо, ожидала прихода комиссара, стоя возле двери и прислушиваясь к доносившимся из коридора звукам, так как Кларье даже не пришлось стучать. Дверь распахнулась перед ним.

— Входите. Я готова.

Мод уже успела прибрать комнату и переодеться. Костыли она взяла самые плохенькие, самые старые, будто взятые у нищенки-попрошайки.

— Можно идти, комиссар. Марсель, возьми мой чемодан.

— Вы забыли пакет, — говорит ей Кларье.

— Там мой баобаб.

— А зачем вам в тюрьме баобаб?

Мод с вызовом смотрит на комиссара и шепчет:

— А чтобы не дать ему вырасти!

 

La Main Passe (1991)

Перевод с французского И. Шведченко

 

Глава 1

Пьер Мареско открывает глаза и не узнает своей комнаты. Уж не в гостинице ли он? Стол? Да, его. Кресло тоже. А вот окно не на своем месте. Хотя окно-то его и занавески… Можно встать и дотронуться до них. Но он не уверен, что, обойдя кресло и стол, не наткнется на другие предметы. Закрывает глаза, силится представить свою комнату: вот ночной столик, протяни руку и дотронешься до лампы… Так, получилось. Все встает на свои места: вешалка у стены с аккуратно повешенными пиджаком и отутюженными брюками. Каждый раз ему приходится как бы продираться сквозь густую пелену, чтобы вновь оказаться в своей комнате в привычной обстановке. Мало-помалу квартира приобретает свой обычный вид, четко вырисовываются отдельные реальные предметы. Как-то: дощечка на двери Пьер Мареско, адвокат и ниже, более мелкими буквами по записи; красный диванчик в приемной и кабинет в стиле ампир, два книжных шкафа с гранеными стеклами и в каждом стеклышке пляшущие лучики — вот он, Мареско. Постепенно, отгоняя последние остатки сна, он возвращается в свою телесную оболочку.

— Это действительно я, Мареско, и я должен…

Боится продолжить. Пьер прекрасно знает, что ему нужно сделать. Он вроде кошки, которая заранее угадывает, что ее скоро засунут в корзину и отвезут к ветеринару. Но у кошки есть выход — спрятаться под диван, а ему, пожалуй, не избежать встречи с врачом и придется лгать, лгать и обманывать.

Резко вскакивает. Ведь на сегодня у него записано в блокноте: Д-р Барруа, 15.00. Отступать поздно. День уже начался. По меньшей мере его можно прожить от сигареты до сигареты, в бесцельных прогулках — так он пролетит незаметней. А потом оправдываясь: «Знаете, доктор, к вечеру у меня разыгралась мигрень. И столько работы… Нет времени об этом подумать. Но когда мне случается заметить… Вы понимаете… я быстро прохожу мимо, стараюсь забыть…» Лгун, как будто он способен забыть. Напротив, он себе четко представляет и формы и цвета. Они как татуировка в самом укромном уголке его тела. И днем и ночью до того, как… А сегодня — наверняка! Все признаки налицо. Когда он вот так просыпается, выкарабкивается из сна, как из тягучего теста. Он уже прочитал все, что мог, по этому поводу, даже Катехизис: искушение… грех… и даже, тьфу, вожделение. И что? У него только один выход — уступить, не сопротивляться своему желанию. Так! Смотри же. Еще, еще. Да не с таким испуганным выражением лица, а со спокойным, заинтересованным, но не привлекающим внимания. О таком говорят: «А он ничего, очень даже ничего». Ведь все за тобой наблюдают, начиная с продавщицы за прилавком и кончая полицейским, отмеривающим шаги на улице. Верно, думает про себя: «Так я же знаю его, это адвокат. Девочку собирается снять».

Мареско закуривает новую сигарету. Зачем он здесь? Никто и не догадывается… Некоторые находят его странным, ну и пусть! У него полно забот, как личных, так и производственных. Коллеги считают его слишком придирчивым, а секретарша называет «образцово-показательным». Скорее всего зависть и уважение порождают подобное чувство. За дело он всегда берется боязливо, словно опасаясь, что его подзащитные поставят ему в вину, если он не добьется оправдательного приговора. Да он и сам не понимает, как мог выбрать эту профессию: всегда у всех на виду, тогда как хочется быть незаметным. Доктор Барруа уже объяснял, что он одновременно и чувствительный и недоверчивый, импульсивный и осторожный, постоянно раздираемый сомнениями и противоречиями. «Короче говоря, — любит повторять он, — вы вылитый портрет вашей матери». Мареско разделся и регулирует температуру воды. Он любит теплую воду, он вообще любит тепло: в кровати, за столом, на работе. Думает про себя: бедная мать, стоит мне на порог, как она — будь осторожен! Будь внимателен! Ты такой рассеянный. Считает, что знает обо мне все. Никто не знает, даже я. Не говоря о докторе Барруа.

Пьер чувствует себя окончательно проснувшимся после душа. Он чист, надушен, опрятен, на нем ни пятнышка грязи. Решено — сегодня он снова пойдет в универмаг Нувель-Галери. К чему бороться с этим наваждением, от которого сжимается сердце. Проще жить в мире с самим собой. Он тщательно одевается. Костюм серо-голубой. Скромно, но со вкусом. Когда идешь на такой риск, нужно и выглядеть подобающе. Никакого плаща, перекинутого через руку, и вообще ничего в руках — это может вызвать подозрения. Он собран и чувствует себя словно спортсмен перед стартом. Само по себе чувство умиротворения — уже награда. Овчинка стоит выделки.

В гостиной его уже поджидает мать, слушающая последние известия по радио.

— Хорошо спал?

И сразу лицо озабоченное, она внимательно изучает сына, покачивает головой.

— А ты потом… — Пауза. — Придешь обедать? Ты сегодня очень элегантен!

В голосе слышится упрек. Встречайся он с женщиной, она бы первая узнала. Никогда он ничего от нее не скрывал. Мареско искренен не только с ней, но и со всеми. Даже больше — весь как на ладони. Ведь правду говорят, что лучший способ обмана — всегда говорить правду. Он же сказал, что идет в Нувель-Галери купить одеколон и бумагу для писем.

— Ждать к обеду?

— Конечно! Если задержусь, позвоню.

Поцелуй в лоб.

— Хотя бы кофе выпил!

— Спасибо. Забегу в экспресс-бар. Люблю шум, музыку.

И это правда. Ему необходимо толкаться среди людей, продираться сквозь толпу, раздвигая локтями проход, останавливаться, зажатым телами со всех сторон, и тогда… Тогда он сможет спокойно оглядеться направо, налево, осмотреть полки с товарами. Самое опасное — прилавок, у которого находятся два-три покупателя. Они перебирают предметы, колеблются. Здесь следят не за ними, а за их руками, будто они вот-вот готовы схватить давно приглянувшуюся вещь. Не задерживаться. Проследовать с беспечным видом дальше. Но какая захватывающая игра! Ощущаешь себя одновременно и очарованным ребенком, которому хочется получить разом все, и опытным взрослым, который знает все подвохи и западни. Уже половина одиннадцатого. Пора. Утренняя усталость овладевает персоналом магазина, бдительность притупляется. В то время как посетители, наоборот, в эйфории первых покупок. К одиннадцати и возникает первый сигнал — схватить. Мареско входит, вернее, его вносит людской поток. На него сразу же обрушиваются потоки света и выплескивается агрессия громкоговорителей, зазывающих пронзительными голосами посетить те или иные отделы. Тебе кажется, что ты на вокзале или в аэропорту. Громкая музыка, как на ярмарке. Правда, вскоре перестаешь обращать на нее внимание. И людской водоворот подхватывает тебя, кружит и несет, по пути разбиваясь на потоки: на лестницу, к эскалатору. Разделяясь между торговыми рядами на тропинки, как в лесу, которые увлекают тебя в самую чащу. И Мареско плывет по течению, навстречу неожиданностям. Но ни одна деталь не ускользает из поля зрения. Он собран, как хищник, выслеживающий добычу. Таковы правила этой увлекательной и опасной игры: неведомо, какая ждет добыча. Но как только возникает желание — действовать нужно без промедления. Схватить, но не быть схваченным. И каждый раз он умирает и медленно воскресает. Но игра не окончена. Нужно купить какую-нибудь безделушку для отвода глаз и прикрыть ею настоящую добычу. И ты горд, что держишь ее в руках, эту маленькую пленницу, а потом, дома, у тебя есть время полюбоваться ею как следует. Что на этот раз? Пудреница, паркеровская ручка или шкатулочка с секретом? Эти шкатулочки — верх блаженства. Он ищет, ласково ее переворачивая, секретик — на виду у проходящих мимо людей и продавщицы, готовой улыбнуться, стоит только посмотреть в ее сторону этому прилично одетому господину.

Конечно, для начала нужно все разведать, не поддаваясь на первые импульсы еще несозревшего желания. Войти в этот лес, полный дичи, впитать в себя его запахи. Запахи манят, дразнят, увлекают его. Стоп. Здесь. Теперь вдохнуть полной грудью и почувствовать, как в тебе медленно пробуждается желание. Пик наслаждения — схватить и унести. Мареско останавливается у парфюмерного отдела, возле которого в это время, странное дело, мало покупателей. Вытаскивает из кармана пиджака черную кожаную перчатку, натягивает на руку (в эту минуту он смахивает на грабителя перед вскрытием сейфа с кодовым замком). Шевелит пальцами, разглаживает кожу между большим и указательным пальцами, затем поправляет между средним и безымянным. Теперь его рука — точный инструмент и не оставит никаких отпечатков. В нужный момент она, словно ласка, шмыгнет, быстрая, гибкая, ловкая, чтобы схватить — не важно что — и унести и спрятать полузадушенную жертву в норку: левый карман брюк, под носовой платок. Пьер бросает по сторонам равнодушный взгляд. Никто ничего не заметил, а жаль — какая ловкость рук! Возможно, до этого времени добыча его была слишком незначительна! — про себя думает он, подходя к отделу моющих средств. Но если его поймают с такой мелочевкой, то обвинят лишь в мелком воровстве, а попадись он с ценной вещью — это уже считается кража, со всеми вытекающими последствиями. Подобные сомнения всегда возникают у него после содеянного и повергают его в состояние депрессии. Он действует виртуозно, как иллюзионист. Так стоит ли размениваться на мелочь или рискнуть на большее? Он раздираем противоречиями: с одной стороны — мелкое воровство, с другой — крупная кража. И еще он хотел бы, чтобы некто, беспристрастный наблюдатель, смог оценить его искусство. Чтобы он был ему судьей, а не надзирателем и тем более врачом. Нет и нет! А просто незаинтересованным участником ограбления. Ведь самое главное для него не то, что он украл! Главное — охота, момент пленения. Кто сможет понять эмоции, которые его обуревают?

Мареско идет в бар. Крепкий кофе ему не помешает. Он поможет снять стресс. А если бы его схватили? А? Назавтра заголовки в газете: «Адвокат уличен в краже!» и так далее. И если копнуть глубже, то охватившее его чувство тревоги — не что иное, как паника. Но каковы ее причины? Он неглуп и догадывается, что стоит за этим. И должен признаться себе, что он — неудачник по жизни. И не надо себя переоценивать, бравировать ловкостью рук и смелостью. Фальшивый фасад, не больше. Притворство. Комедия. Мимо проходят двое, он и она. Вот она правда. Эти двое, несмотря на толкотню, крепко держатся за руки, тесно прижавшись друг к другу, не замечая ничего вокруг. И люди расступаются. А я? — думает Мареско, — один как перст. Подобно духовнику, я должен пропустить через себя всю людскую грязь и еще придумать какие-то мотивы, чтобы оправдать, обелить и доказать, что их пороки — следствие их слабости. Я не устаю себе повторять — обманщик! Мне наплевать на их слабости. Так кто же я настоящий? Жалкий тип, блуждающий среди отбросов общества, без родных и друзей. Моя мать? Ах да, моя мать. Вот уже более тридцати лет не может мною разродиться. Я — ее беременность, эмбрион, к которому она ежеминутно прислушивается. Этот неродившийся малыш — тот, кто, стоя перед судьями, должен оправдывать преступления других, уже родившихся и здоровых, плоды зрелых страстей и насилия. Да на что я способен? Мямля и рохля, как скажут мои подзащитные. Просто олух, без семьи, без любовницы. У него нет даже собаки, которая ждала бы его и, встречая у двери, радостно виляла хвостиком…

— Эй, мне, пожалуйста, коньяк и воду!

В чистом виде мне нельзя. 11.00. Пора. Сегодня попробую добыть что-нибудь более значительное. Если поймают с поличным — заплачу. Ведь могу же я взять по рассеянности! В следующий раз оставлю дома удостоверение личности. Так будет даже увлекательней. Что мне сделают? Отведут в участок? И что? Алкоголь только обостряет его нетерпение, притягательность близкой опасности, желание пасть в бездну. Рука, нашаривающая монеты, чтобы расплатиться, дрожит. Нужно успокоиться!

Мареско массирует веки, разминает пальцы, грызет кусочек сахару. Спокойствие постепенно возвращается к нему. Он готов! Его выход. С минуту осматривается по сторонам и устремляется к ювелирному отделу. Ему не нужны ни часы, ни кольца, ни браслеты. Его заинтересовал стенд, вокруг которого толпятся несколько покупателей. Это стенд с ножами и изделиями из стали Тьерси. Посмотрим, что там такое. Ножи выложены в ряды по размерам. Вот, например, ножи с вычурными лезвиями. Один вид их напоминает окоченелые скорчившиеся трупы. Рядом — охотничьи ножи, у них вместо ручек — мохнатые лапки животных. Или кинжалы со стопорным вырезом. Как будто сохранились с той памятной Варфоломеевской ночи. И, наконец, туристические ножи, с пилочками, ножницами, отверткой и другими принадлежностями, необходимыми для походов. И далее, вперемешку, причудливые ножи с голубыми и зелеными ручками, украшенными женскими профилями, пейзажами. Один нож даже похож на крокодила или ящерицу. Скорее все-таки крокодила с разинутой пастью и острыми зубами. Мареско, чтобы удостовериться, проводит пальцами по челюсти. И вдруг чувствует, как где-то в животе возникает желание, ладонь под перчаткой покрывается потом. Он даже вынужден прислониться к прилавку. В глазах темнеет. Крокодил… он-то ему и нужен. Сейчас, немедленно, пренебрегая осторожностью. Как им завладеть? Он его притягивает как магнит. Он ему нравится. «Красивая вещица!» Будто рыбак, подцепивший на удочку щуку. Хоп! И вот ножичек уже у него кармане, под носовым платком. Мареско неспешно удаляется. Чтобы побыстрее затеряться в толпе, переходит с центральной линии на боковую, направляется к выходу. Проходит обувной отдел, фотокабинку (моментальное фото). Выход. Выходит. И вот он на улице. В голове пустота. Пожалуй, это его самый удачный улов. Всего одно движение руки под самым носом у ротозея-продавца, который так ничего и не заметил. Ну и тяжеленький этот нож. Похоже, сдедан из меди. Надо как следует изучить пружинку и посмотреть, как выскакивает лезвие. Мареско заходит в кафе, спускается в туалет. Только взглянуть разок, и домой. Он запирается в кабинке, вытаскивает платок. О Боже, что это? Платок весь в крови.

 

Глава 2

Откуда кровь? Неужели он ранен? Покачнулся. Еще маленьким, при виде крови, даже из носа, он едва не падал в обморок. Но чем он мог пораниться, ведь лезвие он не раскрывал! Спокойствие! Это не его кровь. Нож под платком такой увесистый и липкий от крови. Мареско, стараясь не испачкать брюки, осторожно вытаскивает его из кармана. Некоторое время держит нож на ладони. Выпуклости на спине крокодила местами покрыты розоватыми пузырьками, их практически не видно, они почти сливаются с коричневым цветом ножа. А на самой ручке, гладкой и ровной, — полосочка, похожая на засохшую корочку варенья. На ней — два четких отпечатка пальца и еще один длинный след, размытый, будто рука убийцы соскользнула во время удара. Мареско уже поборол чувство тошноты и взял себя в руки. Краденым ножом было совершено преступление. Теперь это — не просто нож, а вещественное доказательство. Сознание того, что он никогда не сможет объяснить, как нож попал к нему, быстро овладевает Мареско. Не признаваться же, что нож он украл! Остается одна версия: нашел в туалете и тут же сообщил о своей находке хозяину кафе. Он сообщит позже, всему свое время. Пьер не отрываясь рассматривает крокодила. Хвост поджат и вытянут вдоль туловища, живот наполовину скрывает задние лапы, передние же на виду с хищно вытянутыми когтями. Глаза четко очерчены. Даже веки, миндалевидные щелочки, настороже. Спина покрыта крупной чешуей, в полуоткрытой пасти крокодила золотом отсвечивают острые зубы. Мареско жаль расставаться с ним. Но и надолго задерживаться в кабинке он больше не может. Взглянуть еще разок. Кровь затекла в паз, откуда выскакивает лезвие. Стоит нажать на кнопку, лезвие раскроется и кровь брызнет во все стороны. С превеликой осторожностью он заворачивает нож в платок, а сверху обматывает несколькими слоями туалетной бумаги. Затем выходит и долго моет руки. Очевидно, убийца также выкрал его со стенда: это было непреднамеренное убийство. Желание убить возникло так же внезапно, как и его желание украсть. Ты прогуливаешься, думаешь о своем. Вдруг откуда-то изнутри выпрыгивает зверь. И ему нужно повиноваться быстро. Тогда все равно, что у тебя под рукой. Хватаешь первое попавшееся. Доля секунды. Ослепление. Ты ничего не успеваешь осознать, как все уже позади. О, как он понимает этого неизвестного преступника. Они словно братья.

Мареско поднимается по железной скрипучей лестнице наверх. Заказывает кофе, который тут же, у стойки, выпивает. Нет, сообщником он не станет. Нож отнесет в полицию, своему другу инспектору Крюмуа. Попозже. Интересно, кому принадлежат отпечатки пальцев? Надо бы с ними поосторожней, ведь потом по ним определят виновного, если его пальчики фигурируют в картотеке. Ясно, преступление совершено вот только что. Где? Как? Если убили кого-то в толпе, то никто не слышал ни крика, ни стона, никто не просил о помощи. Странно.

Мареско возвращается в универмаг. Хочет узнать все сам. Едва перед ним раскрываются двери — о чудо автоматики! — до него доносится шум толпы. Люди куда-то бегут, лица встревожены. Крики: «Расступись! Разойдись!» Мареско обращается к служащей, которая, вытянувшись на цыпочках, пытается что-то разглядеть:

— Что случилось?

— Не знаю. Говорят, кому-то плохо.

Из громкоговорителя раздается:

«Дамы и господа! К вам обращается комиссар Годро. По техническим причинам южная часть универмага закрывается. Просьба освободить проходы. Сохраняйте спокойствие! Никакой опасности для жизни не существует. Свобода передвижения будет восстановлена после обеда. Спасибо за внимание!»

Мареско поспешно покидает Нувель-Галери. На улице он чувствует слабость в ногах. Ему нужно прийти в себя, восстановить дыхание: дышит медленно и глубоко. Замечает, как хорошо на улице, жизнь идет своим чередом, шелестят молодые зеленые листочки на деревьях. Было бы неплохо пообедать где-нибудь, стейком например. Хотя нет, только не мясо с кровью. Скорее рыбой под бутылочку «Мюскаде». Он заходит в кафе, к Матье. Это его любимое место. На часах что-то около двенадцати. Звонок матери… важное свидание… до вечера, не волнуйся. Устраивается за столиком. Для начала — аперитив. Прекрасно. Сейчас для него все, что ни делай, хорошо — лишь бы оттянуть время, лишь бы не думать о создавшейся ситуации. Выбор-то у него большой: или избавиться от ножа, не важно как, а полиция сама по отпечаткам разыщет преступника. Или — нож хранить у себя и занять выжидательную позицию. Если следствие встанет в тупик за неимением улик, то он перешлет им нож, анонимно конечно. И следственная машина закрутится вновь. Или — он будет утешать себя мыслью, что убийца в его власти. Хозяин положения — он. И даже, при желании, может стать его адвокатом. Вот это будет дело! «Господин Мареско защищает человека с ножом!» Браво, браво! При условии, что не докопаются, откуда у него орудие преступления. Ну, например, из мести ему передал нож некто, пожелавший остаться неизвестным. Можно поразмышлять над этой версией. А вообще-то, наилучшее решение — поместить в свой музей эту прекрасную вещицу. Упаковать в пластиковую коробочку и постараться не затереть отпечатки пальцев. Теперь ему остается прояснить самое главное. Мареско вытаскивает блокнот… Пятница, 12 мая. Страница пустая. Представим, куда может вывести «след крокодила». Точка отсчета — прилавок с ножами. Справа ставит маленький квадратик. Итак, убийца следует на некотором расстоянии за своей жертвой. Пунктир справа налево. Проводит линию, ведущую к выходу мимо обувного отдела и фотокабинки. А затем… Мареско не знает, что затем. По логике вещей, убийство произошло где-то в этой зоне, потом, сложив нож, преступник быстро возвращается назад и незаметно кладет его на стенд. Второй пунктир — в противоположную сторону. И в этот момент подхожу я. Краду нож, тот самый нож-крокодил. Бегу к выходу. Нет, не так. Где же произошло убийство? Вполне вероятно, что я видел убийцу. У меня его отпечатки, а вдруг он меня запомнил? Да нет. Все фантазии. Не гадать надо, а знать точно: где труп? Скорее всего где-то между обувным отделом и фотокабинкой. Но точно где? От ювелирного отдела до выхода на глаз не более четырнадцати — пятнадцати метров. Убийца нагоняет, закалывает, возвращается, закрывая на ходу нож, подкладывает к другим ножам. Затем спокойно исчезает в толпе. А почему бы ему не направиться к выходу? Риск столкнуться в дверях с кем-нибудь? А ведь труп где-то рядом, и его обнаружат с минуты на минуту. У него нет другого выхода, как смешаться с толпой. Третий пунктир направлен в верх листа и заканчивается вопросительным знаком. Рисунок ничего не проясняет. Совершенно очевидно, что убийца обладал большой силой и ловкостью, чтобы убить с одного удара и не запачкаться кровью. «Зачем» и «почему» во множестве роятся в его голове. Почему преступление совершено именно на этом месте? Могла ли жертва спастись? Нужно ли было во что бы то ни стало убивать? Почему, если готовился к убийству, не взял с собой, а схватил на ходу нож? Все в данном случае указывает на спонтанность поступка. А с другой стороны, чувствуется расчет. Ну и хладнокровие у него! Уж Мареско-то знает, о чем говорит! Убийца рисковал аж два раза: когда украл нож со стенда, остановив свой выбор на нем. И когда, совершив убийство, возвращал его на место.

Мареско так поглощен своими мыслями, что уже не хочет есть. Что за рыба? Морской язык? Разве он его заказывал? Не припомнит. Первое потрясение прошло, и теперь он в восхищении. Чем больше он силится представить себе преступника, тем больше восхищается. Действительно профессионал. Скорее всего, из спецназа, безжалостный, стремительный. Доказательство: умение работать с холодным оружием; практически с первым попавшимся. Он убивает с одной попытки, так как у него право только на один удар, промах недопустим.

И нож-то из самых простых, не боевой. В этом легко убедиться, ощупав карман. Обыкновенный, забавный крокодил с разинутой пастью. Какой он в длину? Так (ощупывает в платке) — от мизинца до большого пальца. По размеру примерно как нож для рыбы. Нет, меньше. Вполовину. Впрочем, откуда ему знать? Итак, если бы смерть не наступила мгновенно, то тело упало бы с грохотом. Значит, пришлось его поддержать плечом и уложить на пол без шума. Здорово! — заключил Мареско, — и я, любителишко, в некотором роде свидетель. Я как бы его продолжение. Остается только познакомиться с убийцей и предложить свои услуги: «Если полиция вас схватит, можете рассчитывать на меня. Я — адвокат. Могу понять ваши действия на собственном опыте. Только я могу вам помочь!» Пошло-поехало. Напридумывал! Для начала хорошо бы знать, кто же жертва!

Мареско заказывает кофе и спрашивает у официанта:

— Там, рядом, это радио говорит?

— Да, мсье.

— Было сообщение о преступлении в Нувель-Галери?

— Кажется, да, мы здесь слушаем урывками. Хотите, чтобы я узнал?

— Да, пожалуйста.

Странное дело! — думает Мареско. — Я за кого, за убийцу или за убитого? Не знаю ни того, ни другого. Они меня одинаково интересуют. Возможно, я помогу убийце, который теперь в моей власти, у меня, такого слабого, беспомощного, бесхарактерного… Пожалуй, все-таки жертва мне менее интересна, чем палач. А вот и официант.

— Ну что?

— Точно, мсье, убили кого-то. Кажется, молодую женщину.

— Что вы сказали?

— Только то, что слышал.

— И кто она?

— Не знаю, но в Нувель-Галери точно.

— Спасибо.

Женщину! Мареско не может прийти в себя. Он-то думал, мужчину, разборки, наркотики и так далее. А тут что, преступление на бытовой почве — ревнивец убивает любовницу. Вся романтика преступления куда-то вмиг исчезла. Как это глупо, где-то в магазине… Мареско еще не может сформулировать свою мысль, он разочарован. Как банально — преследовать, настичь и убить молодую женщину, поддавшись порыву гнева. Тут все так обыденно, банально. Простенькая защитительная речь, перечисление голых фактов. И перед его глазами мелькает другая картина: магазин — полигон, место охоты, один преследует другого, перебегая от прилавка к прилавку, прячась за грудой курток, рубашек и пальто. Мгновение — скачок, и вот он уже на другой линии. Ничто ему не преграда, ему нужно убить любой ценой… Да, ради этого стоит жить. Роется в карманах в поисках денег, а перед глазами все стоит картина погони. Будь мать здесь, вздохнула бы: «Бедный мой мальчик!» Мареско выходит из кафе. Останавливается на минуту и заключает: «Не может это быть женщина! Нет и нет. Такого я не заслужил!»

А теперь надо что-то делать с ножом. Спрятать. Два пополудни. Улица Каде отсюда в двух шагах. Надо действовать, сначала туда, а после визита к доктору он вернется в квартиру на улице Шатоден, в которой вот уже двадцать лет проживает со своей матерью. Их просторная квартира находится неподалеку от Нувель-Галери. Так что всему виной их соседство с большим универмагом. В других кварталах, где нет подобных магазинов, жители отовариваются в мелких лавочках, они же все всегда покупали в Нувель-Галери, от хлеба до булавок. В то время он был еще ребенком; постепенно и продавщицы стали их узнавать. При очередной покупке: «А, малыш Мареско!» Теперь же Мареско нечего там покупать, у него другое развлечение, которое доставляет ему кучу острых переживаний. Что больше всего его потрясло, так то, что чудовищное преступление произошло как бы на его территории, тем самым осквернив ее. Придется поменять место, охотиться за более крупной дичью, подвергать себя такому риску, какой убийце и не снился. Постепенно понимает, что ему бросили вызов! Мареско покупает газету, просматривает заголовки. Да нет, еще рано. На всякий случай все-таки пробегает глазами рубрики. Хватит фантазий, пора вернуться к реальности. Еще издали увидев дом, с радостью поглядывает на окна своей маленькой квартирки. Там его мирок, его книги, коллекция, музей, его тайное убежище. Чужим доступа нет. Это нельзя назвать ребячеством. Там — его логово, даже воздух им пропитан. Каждая вещь занимает свою нишу, и он может отыскать ее с закрытыми глазами. В других местах он чувствует себя не в своей тарелке. Все пугает его. Даже квартира матери. А его собственный кабинет? Мир людей вторгается к нему в виде посетителей, клиентов, незнакомцев, а после их ухода остаются груды разбросанных журналов, горы замусоленных окурков. И в кабинете еще долго не смолкает эхо разговоров, гул голосов, телефонные звонки. А эти мокрые следы на полу! Другие! Все, что его окружает и что он ненавидит, они все незваные гости: полицейские, судьи, свидетели, охрана. Короче, все, из чего состоит Дворец правосудия, и везде они устанавливают свои порядки, навязывают свой образ мыслей. Они за дверь, а мать тут же: «А этот комиссар, что он сказал? Не верь ему! Он не желает тебе добра!» По-настоящему он расслабляется только в своей маленькой трехкомнатной квартирке. Соседка его не беспокоит, она все время проводит в Каннах со своим слугой-японцем. Другой сосед, справа, занимается нефтью, где-то там, на море. Консьерж очень услужлив и покупает ему все необходимое. В доме пахнет воском (которым натирают полы), бесшумный лифт. Мареско входит в него и уже чувствует себя как дома. Нажимает на кнопку четвертого этажа. Он торопится в свой музей; соблюдая тысячу предосторожностей, вытаскивает нож. Ручка ножа в нескольких местах приклеилась к носовому платку. Медленно, осторожно отрывает ткань, как будто снимает бинты с раны, и его губы кривятся, будто от боли. Уф, все нормально! Отпечатки на месте, с ними ничего не случилось. Они подсохли и стали более отчетливыми. Пьер уперся большим пальцем в стопор, еще секунда… и сгустки крови разлетятся в разные стороны. Этого не произошло. Лезвие выскочило так быстро, молниеносно, что кровавая пленка прихлынула к краям паза, задрожала, как застывшее желе, но не расплескалась. Теперь нет ничего проще, чем взять фрагменты на анализ. Тут тебе и отпечатки, и кровь. Преступление налицо.

Мареско, с помощью двух пинцетиков для марок, уложил нож на пластмассовую дощечку и начал замерять его: 10 сантиметров — рукоятка и столько же лезвие. Приблизительно 150 граммов веса. Такой нож, острозаточенный, представляет собой грозное орудие, да если еще ударить с силой… Мареско вытащил чистую карточку и, сидя за письменным столом, начал заполнять ее: «Австралийский (?) нож, рукоятка украшена крокодилом из меди, тонкой работы (когти, зубы, чешуя). Длина — 20 сантиметров (в открытом состоянии). Вес — 150 граммов. Следы крови — у основания лезвия и в пазу. 20 мая 1990 г. 10 час. 15 мин. Со стенда с ножами в Н.Г.».

Н.Г. — Нувель-Галери — сокращенно. Эти буквы фигурируют на всех его карточках. Счастливый и довольный, Мареско перебирает картотеку. Вот доказательства его подвигов! Сначала риск, молниеносное действие, а потом отдых, даже смакование покоя, полная разрядка, «Кравен» — любимая сигарета с белым фильтром — затяжка и медленный выдох. Пьер устраивается поудобней в кресле, с любовью поглядывает на ряды карточек. Их содержимое он знает наизусть. Например, история с парой сиреневых подтяжек. Пожалуйста, может процитировать: «Подтяжки „Смарт“ (лоток в секторе Р) с зажимом и зубчатым регулятором длины. 14 января 1988 г. 9 час.». Или: «Трикотажный галстук, голубой однотонный. 17 февраля 1988 г. 17 час.». И везде — Н.Г. И сколько их за столько лет! В ящичках у него хранятся старые карточки. Самая первая датирована 1974 годом. Первая вещичка — дешевенький маленький несессерчик за четыре су. Он мог бы уместиться на ладони его матери. Зато сколько страху «до и после»! Он до сих пор помнит, как ему казалось, что тысячи глаз устремились на него, и как, прячась от них, бросился бежать очертя голову. Затем прошло много бесконечных дней, прежде чем он решился на новую кражу. И каждый раз Пьер кругом обходил отдел, где впервые украл. Но постепенно непреодолимое желание овладевало им, и он не мог ему противиться. Очередным уловом было портмоне из плотной ткани. Он был пленен ее расцветкой. Она напомнила ему вышивку (частенько в детстве наблюдал, как мать вышивает). Эта ассоциация оправдывала его желание украсть.

Милые сердцу сувениры, своим появлением как бы отмечавшие вехи его жизни. Стоп. Коробочка для пилюль из оникса. Стоп. Украшение в виде секундомера, из перламутра и серебра. Все они свидетели его проворства, везения и осторожности! Как часто он это делал? Раз в два месяца. Этого ему вполне хватало. Долгое время испытывал он непреходящую радость от своих приобретений. Впрочем, иногда это чувство быстро увядало. Иногда к предметам он испытывал необыкновенную нежность. Как, например, к кожаной записной книжечке… Но этот нож! Ничего подобного в своей жизни Мареско не испытывал. Такое потрясение! Чувства переполняли его! Признаться… им была убита… Нечто красное, липкое, вязкое — он воспринимал кровь как живую субстанцию! Кто-то более отчаянный, чем он, пролил кровь молодой женщины! Мареско испытывает легкое головокружение и в то же время гордость. Как если бы, оставаясь невиновным, принял участие в насилии. Черное и белое. Закуривает еще одну сигарету. Развоспоминался, довольно, на этом закончим. С сегодняшнего дня наступает… эра крокодила.

 

Глава 3

Мареско не может сдержаться. После визита к врачу (как всегда, одно и то же: «Занимайтесь спортом. Вы ведете сидячий образ жизни!» Знал бы он, бедолага!) он возвращается в Нувель-Галери. Полицейская машина у входа. У дверей — двое полицейских. Мареско входит, сердце готово выпрыгнуть из груди. Направляется туда, где слышен гул толпы. Там — центр события, там вспышки фотоаппаратов и скопление народа. Волна таких же любопытных выносит его прямо к фотокабинке. Один полицейский пытается сдержать напор толпы. Мареско придвигается к пожилой даме, которая не перестает охать:

— Да что же это такое, посреди бела дня! Как могло случиться? Давно пора ликвидировать эти сараи. Вы там сидите за занавеской, ничего не видно. Любой может подойти сзади и…

— Кто-то подвергся нападению?

— Говорят, молодая женщина. Иностранка. Когда она фотографировалась, ее ножом и убили.

— Насмерть?

— Кто знает, — говорит женщина слева. Она стоит рядом с высоким блондином, которой что-то говорит то ли на шведском, то ли на голландском языке. Две вспышки за спинами. Еще чья-то рука высоко поднимает фотоаппарат и, стараясь, чтобы в кадр попала фотокабинка, снимает наугад. С Мареско достаточно. Сейчас он пойдет в бар и там узнает побольше. Направляется к эскалатору, выискивая в толпе знакомые лица. Неподалеку замечает дивизионного комиссара Мартино, верхом сидящего на табурете. Похоже, настроение у того аховое.

— Если вы явились в поисках клиента, выбрали неудачное время! — говорит он.

— А что, собственно, произошло? — спрашивает Мареско. — Я не в курсе.

— А то и произошло, — ворчит полицейский, — убийство. Убили ножом молодую женщину. Подумайте только, в самый час пик. Бардак! Я ищу помощника прокурора. А мой коллега Бришто ищет меня. Он был здесь пять минут назад, а теперь как сквозь землю провалился! Зато журналистов! Вы их видели? Яблоку негде упасть! А вот и Мюллер, отдел экспертизы! Да вы его сколько раз встречали на заседаниях…

— Я его еле узнал с этой бородой, — признается Мареско.

— Вы уже закончили? — кричит комиссар.

— Только что. Не привык работать в такой обстановке.

— Отпечатки?

— Ничего. Следы затоптаны. Как только прослышали о преступлении, набежала уйма народа. Вы сами знаете, сколько бывает посетителей в полдень! Пока поставили на ноги внутреннюю охрану универмага, пока дозвонились до квартального комиссара, потом до вас, а затем уж до прокурора. Да что говорить! Меня самого чуть не затоптали, напирали так, что едва кабинку не сломали. Хорошо еще, что есть Бришто с его хладнокровием и крепкими кулаками!

— Я вот вас слушаю, но, извините, ничего не понимаю. Что происходит-то?

— Спросите у Мюллера, он вам все расскажет, — говорит дивизионный. — Полнейшая неразбериха, но вы-то наш, вам можно рассказать. Эй, Бришто. Извините, должен идти. Может, нашли орудие преступления? До свидания.

Убегает. Мареско остается вдвоем с Мюллером.

— Мы уже закончили, могу немного ввести в курс дела, хотя не должен. К тому же, я на службе. Ну, да ладно! Спустимся в бар. Там немного потише. Я уже оглох от громкоговорителей. Что будем пить? Мне немного анисовой. Да знаю, знаю, но мне нравится.

— Так что же, убийство? — спрашивает Мареско.

— А, это. Совершено в фотокабинке, в районе десяти тридцати — одиннадцати часов. Такого же мнения и медэксперт. Ловко сработано. Кабинка находится как бы в стороне. Народ проходит рядом, и кто там внутри, никого не волнует. Другое преимущество: черная занавеска. Вы представляете себе?

— Никогда там не был.

— Легкая постройка, наподобие кабинки для переодевания на пляже. Клиент усаживается на стул напротив фотоаппарата. Спина упирается в перегородку. И ото всего остального мира его отгораживает черная занавеска. Так приблизительно до пояса, видны только ноги. А если хотите поточнее — та же кабинка для голосования. Только еще и посидеть можно. Теперь понятно?

— Вы все очень точно описали.

— Дальше. Жертва сидит на стуле, ничего не подозревая. Замерла перед фотоаппаратом. Убийце только того и надо. Ударил через занавеску.

— Но для этого ему понадобилась бы необыкновенная ловкость!

— Вовсе нет. Целился-то он, верно, в грудь, да попал прямо в сонную артерию.

Мареско так хочется побыстрее все узнать, что его кидает в жар. Руки вспотели. Мюллер не замечает состояния своего визави. Он разглядывает посетителей бара, кому-то приветливо кивает головой. И в баре продолжают обсуждать утреннюю трагедию.

— Да, дела, — тихо произносит Мюллер.

Допивает рюмку и протягивает руку Мареско.

— Еще минуточку, — просит адвокат, — нашли отпечатки или что-нибудь еще, что поможет навести на след?

— Отпечатков хоть отбавляй. И все — посетителей этой самой кабинки. Уборку там производят не каждый день. Пока отберем нужные. Но уверен, что убийца ни до чего не дотрагивался. Ударил-то он с внешней стороны. Через занавеску. Орудие унес с собой. Думаю, лаборатория нам ничем не поможет. Все, пора. До свидания, мэтр! Вижу комиссара Мартино, не хотел бы с ним встречаться. Скажу вам одно: предстоит долгое расследование. Это не рядовое преступление.

Громкоговоритель раздирается: «Внимание! На целые двадцать минут объявляется двадцатипроцентная скидка на летние пляжные принадлежности. В связи с обстоятельствами…» Но Мареско не слышит. Обдумывает последнюю фразу Мюллера. Если убийство не будет раскрыто, никто никогда не узнает, кто преступник. А именно это не входит в его планы. Если нож не приведет к убийце, кто ж тогда узнает, что улика попала к нему исключительно благодаря его смелости, отваге и ловкости? До конца Пьер так и не может четко сформулировать возникшую мысль. Что же получается? Ему бы и в голову не пришло, что, своровав нож, он так заинтересуется убийцей. «Заинтересуется» не в профессиональном плане. А про себя повторяет: «Хорошенькое будет дело!» Но тут же запрещает себе фантазировать. Громкоговоритель опять возвращает его к реальности, на сей раз рекламируя знаменитые пирожки Бюитони. Вдруг новая мысль: «А ведь без меня им никого не поймать! Но хочу ли я этого?»

Дивизионный комиссар видит, что прямо перед ним шагает Мареско. Встречи не избежать. Как он ненавидит блиц-интервью, и если дает ответы, то неохотно, на ходу, не замедляя шага, и отмахивается от назойливых репортеров как от мух. Но во Дворце все знают, что отец адвоката был всеми уважаемый судья и что старшина сословия адвокатов одновременно его крестный и начальник. Рука руку моет. Дивизионный с трудом переносит этого странного мальчишку, то слишком возбужденного, то тише травы. Впрочем, он не лишен таланта. Комиссар угрюмо останавливается.

— Ну что еще?

— Я по поводу орудия убийства! — выпаливает Мареско.

— Ну, дальше!

— Вы его нашли?

— Если бы нашли, дело бы давно закрыли. Немного преувеличиваю. Сами понимаете. Будь у нас орудие преступления и отпечатки на нем, убийца бы далеко не ушел. Что я могу утверждать — удар был очень сильный.

— А почему именно в кабинке?

— Предположим, убийца решил, что жертва собирается сбежать из страны. Поэтому ей нужно как можно быстрее фотографию на паспорт. Но это только гипотеза.

— А кто убитая?

— При ней не обнаружено никаких документов. Ни фамилии, ни адреса, ни рода занятий мы не знаем. Ничего, кроме того, что она алжирка или марокканка.

— Возраст?

— Молодая. Не больше двадцати четырех — двадцати пяти лет. Потом уточним. Это я говорю только вам.

— Убийство из ревности?

— Возможно.

— Она хоть успела сфотографироваться?

— Угу, захотели еще разглядеть руку убийцы на фотографии! Ну вы и хватили! Нет. Ничего.

— Как я понял, — подытоживает Мареско, — у вас на руках труп неизвестной, убитой неизвестным предметом. Тайна, покрытая мраком. Ваше здоровье! Выпьете чего-нибудь?

— Спасибо, с меня достаточно того, что я увидел. Ничего в горло не лезет. Настоящая бойня.

Мареско вздрагивает при этом слове. Кровь на ноже, до которой он дотрагивался, также обрызгала и преступника. Ужас!

— И последний вопрос, комиссар. И что же, никто ничего не видел? Есть же, наконец, наблюдающие, переходящие с одной линии на другую…

— Да, верно. Но воров не привлекает такое место, как фотокабинка.

— А скрытые камеры, которые следят за всем?

— Значит, не за всем! Доказательства налицо. Извините, меня ждут.

Мареско не спеша подходит к фотокабинке. Возле нее толпятся зеваки.

Он еще забыл спросить, хорошо ли была одета убитая, носила ли драгоценности. А сумочка при ней? Не могла она пойти фотографироваться без денег! А вдруг ее убил какой-нибудь специалист по сумочкам, вдруг это убийство по недоразумению? Хорошенькое дельце. Стоило ли тогда «тибрить» крокодила? — они называют это именно «стибрить». Ему вдруг захотелось увидеть нож, рассмотреть его хорошенько, запомнить наизусть, чтобы «процитировать» где бы ни находился: на улице, на работе. Запомнить так, чтобы при одном упоминании — как собака по свистку тотчас бежит приласкаться — сразу мог описать все детали. Этот нож — свидетельство его отваги, самый высший чин ордена Крокодила. Мареско так доволен собой, у него такое прекрасное и редкое расположение духа, которое любой тупица, например такой, как дивизионный комиссар, назвал бы «глупым ребячеством». Никто не подозревает, насколько нож перевернул его жизнь! Не только перевернул, а вот сейчас, в данный момент, преобразил, обогатил новыми ощущениями, необычными мыслями. А кто, собственно, может помешать ему вести следствие? Он прекрасно знает работу полиции. В крайнем случае, попросит совета у комиссара Мадлена, которого очень уважал его отец. Мадлен уже два-три года на пенсии, но у него опыт и связи. Не в этом дело! Нужно признаться с самого начала, что он окутывает ореолом мистики совершенное преступление. Что-то вроде триллера: убитая была принесена в жертву страшному и ужасному крокодилу — обитателю серных вонючих болот (в древние времена приносили же людей в жертву). Ему нужно во что бы то ни стало узнать ее имя. Возможно, и зовут ее Андромеда или даже Ифигения?

Тут Пьер замечает, что стоит возле своего дома. Словно на ковре-самолете, фантазии перенесли его до дома. Мареско голоден. Быстренько поджарить яичницу — сильные эмоции вызывают страшный аппетит!

Отмахивается от матери:

— Необходимо посмотреть одно досье, дело Гроле. Как-то плохо продвигается. Я тебе потом все объясню. Мне нужно поработать ночью. Буду спать у себя.

— Надеюсь, один?

— Конечно, что ты еще придумала?

— Ты помнишь, что сказал доктор?

— Угу.

«Угу» произносит сквозь зубы, зло. Здесь лучше поставить точку. А у нее должна была быть сумочка. Силится вспомнить. Все произошло так быстро! Если бы сумочка выскользнула из ее рук, он бы ее заметил. А если она упала возле ног погибшей, тогда она уже в полиции. Другая гипотеза: убитая знала о преследовании и спряталась в не занятой никем фотокабинке. Раз она не собиралась фотографироваться, значит, и денег у нее не было!

Мареско стоит посреди кухни, пытаясь ухватиться за ниточку, чтобы раскрутить клубок загадочного преступления. Зачем ей прятаться в идиотской кабинке, когда выход рядом? Решительно, погибшая не чувствовала никакой опасности. А, скажем, преследовал ее некто приставший к ней в магазине. Доказательство тому тот факт, что мужчина не думал ее убивать. У него не было ножа. Вероятно, в последний момент, увидев, что она ускорила шаг и вот-вот бросится бежать, он потерял голову. Проходил мимо стенда с ножами. Схватил первый попавшийся и…

Да, но продавец перед закрытием должен проверять, все ли на месте. Значит, не заметил пропажи крокодилового ножа? Мареско увяз в трясине неразрешимых вопросов. Этого ему только и не хватало! Навидался, наслушался и пресытился скучнейшими историями наркоманов, похожими друг на друга как две капли воды. Никакого шику! Обыкновенные разборки. А данное убийство — редкий шанс, который выпал ему (больше такого не будет), сравнимо разве что с сияющей черной жемчужиной, которой любуются и рассматривают в лупу ювелиры. Подумать только, удача улыбнулась ему. Он, Мареско, является автором, хранителем и держателем в одном лице. В моих руках судьба того, кого я не знаю; он и не подозревает о моем существовании. Мне решать, как в дальнейшем сложится его жизнь. Так-так, никакой я не шантажист, — думает Мареско, — я один из тех коллекционеров, который втайне от других приобрел картину Рембрандта и вынужден скрывать ее ото всех.

На душе становится немного грустно. Пьер входит в свою квартиру, отключает телефон. Потирает руки. Шевелит пальцами, словно стряхивает пыль. Сначала музей. Ну и красив же этот хищник! Правдоподобно сделан! Хотя и не разберешь, кайман это, аллигатор или гавиал. Во всяком случае, животное лениво переваривает кого-то, скромно поджав хвост.

Мареско разглядывает его долго и с удовольствием. Сама техника исполнения крокодила напомнила ему блюда с ящерицами Бернара Палисси. Откуда такое сравнение? Нет, это не прихоть мастера. Такая форма крокодила удобна руке (охотника). Чтобы крепче держать нож за рукоятку. Крокодил стремится схватить охотника за руку, пасть разинута. Но в момент, когда охотник заносит руку для удара, он перехватывает крокодила за горло и не дает ему себя укусить. Так и застывает рептилия с разинутой пастью. На лезвии, впрочем, есть надпись: Australian crocodile. И сам нож позолочен, что, наверное, и привлекло внимание убийцы. Да и сам он польстился на это. Нож блестит, выделяясь из коллекции, как редкая ценная вещь. Как бы удержаться и не протереть его! Нож красив, но красота его обманчива — он орудие убийства. Три четких отпечатка — такие следы оставил преступник, крепко сжимающий рукоятку. Странная вещь — Мареско взял лупу, чтобы получше разглядеть. Так и есть: если удар нанесли сверху вниз, то отпечатки располагались бы в следующем порядке — безымянный палец, средний, указательный. А здесь — все наоборот. Указательный, средний, безымянный, причем складки нижней фаланги этого пальца четко выражены. Что означает: убийца нанес удар горизонтально, целясь скорее в бок, а не в спину. Подробности узнаем попозже, из газет! А он, Мареско, знает наперед, что человек бежал, держа нож вверх, а не вниз. Последнее замечание приводит его в восторг. Он все ближе и ближе к личности убийцы. И, если убийца не мужчина, а женщина, он уже влюблен в нее заранее, она — его Галатея. Его царица. Пьер закуривает сигарету, бродя по своему музею-лаборатории. Его забавляет сама идея реанимировать тень, придать ей форму, вдохнуть в нее жизнь… Интересно знать, бывала ли жертва в Австралии? Вдруг нож и крокодил сыграли какую-то роль в ее судьбе? Нет и нет. Пустые фантазии. Ах, если бы его фантазии исполнялись! Первое желание было бы: «Хочу стать самим собой и встретиться с незнакомцем с ножом…» Хватит, пора остановить такие пугающие и сладостные иллюзии. Он располагает теперь чем-то большим, чем все его сувениры, которые доставили ему столько неприятных волнений. Он как бы насытился ими. В нем бьет неистощимый источник эмоций! Придет день, и он познакомится со своим рабом! Да, именно рабом! Убийце придется подчиниться моей воле из-за боязни, что я его выдам. Нужно быть ловким, хитрым, расторопным! Иметь заключенного, благодарного пленника! Это мой подарок самому себе. Вот что я, Пьер Мареско, могу себе позволить!

 

Глава 4

Мареско отправляется перекусить в пивную на бульваре. Там он рассчитывает собрать побольше информации. Рядышком — журнальный киоск, а в самом заведении — только раскрой пошире уши — клиенты болтают обо всем на свете. Газеты пестрят заголовками, выбирай на вкус: «Убийство в Нувель-Галери», «Тайна преступления в Нувель-Галери», «Убийство средь бела дня», «Кровавая фотография»… Мареско колеблется: «Либерасьон»? «Фигаро»? «Ле Котидьен»? Наконец покупает одну газету, где ему приглянулась фотография: на ней наполовину скрытый черной занавеской «жертвенный» стул. Уносит газету под мышкой, заказывает кофе. Официант протягивает зажигалку. Его зовут Гастон. Он хорошо знает Мареско.

— Вы уже читали? Разве это жизнь? Убить в публичном месте! Ведь фотокабинка — публичное место. Бедная девочка. Не промахнулся!

— Какая девочка?

— Убитая, естественно. 23 года. Несчастная! Да вы даже газету не раскрыли!

С важным видом берет газету у Мареско, разворачивает, показывает статью на первой полосе. У Мареско чувство, будто это о нем пишет вся пресса. Внимание его переключилось на подзаголовок: «Ужасная смерть Джамили Хафез».

— Надо же, ножом! — продолжает официант. Проводит рукой по горлу. — Вот так! А кругом — море покупателей! Кто бы мог подумать! Чай?

Удаляется. Пьер так потрясен, что нет сил прочесть. Джамиля Хафез! Алжирка? Марокканка? А почему бы нет? Думает про себя: «Наоборот! Чем загадочней убийство, тем интересней убийца». Набрасывается на газету.

«В 11.25 Мишель Лапуэнт, заведующий 3-м отделом, проходил мимо фотокабинки. Малолюдное место, куда иногда забегают служащие универмага, чтобы передохнуть и перекурить, несмотря на запреты пожарника…»

Мареско это не интересует. Глаза скользят по статье… Вот: «Убита сразу». Постойте, а как же ее опознали? А, по браслету. Логично. Надпись на арабском языке. Отсюда легко выйти на след. Все равно, быстро вычислили! Вскрытие показало, что… да, понял! Вскрытие показало, что Джамиля… Как все глупо! Готов поспорить, что она была на втором или третьем месяце беременности! И что? Ее дружок заподозрил, что не он отец? А про нож — молчок, будто он не играет роковой роли. Мареско смахивает крошки от круассана. Восемь часов. Время навестить мать, по-быстрому, как всегда, чтобы ничего не заподозрила! Джамиля — красивое имя! Напоминает кличку пуделя! Мужчина подходит сзади. Видит силуэт. Почему не передумал в последний момент? Ведь знал, что брызнет кровь… Странно! Чем больше Мареско обдумывал эту деталь, тем больше склонялся к тому, что убийца не мог себя контролировать! Дальше, убегая, даже не заметил, что в руке по-прежнему сжимает нож! В его намерения не входило вернуть нож на место. Проходя мимо стенда, пришел в себя. Что скорее говорит о его растерянности, чем о дерзости! Надо еще над этим поразмышлять, оставим на десерт! Еще будучи маленьким, он не сразу набрасывался на свой детский журнальчик «Тентен». Сначала рассматривал картинки, сочинял по ним свои истории, долго рассматривал особо понравившиеся. Нож чем-то напоминает ему «Тентен».

Наклоняется поцеловать мать. Слышит:

— Ты забыл побриться!

— Точно! И где была моя голова!

— Не забыл, что к тебе придет Маллар?

— Нет.

Мать так хорошо изучила его распорядок дня, что секретарша работает через день. Выполняет срочную и малоинтересную работу. Основная его работа происходит в кабинете, с глазу на глаз с клиентами. Мать не лезет в его дела, прекрасно знает свое место. Но она отличная советчица. Всю жизнь она помогала отцу в работе и именно она должна была носить весь «адвокатский скарб» — выражение Мареско в минуты гнева, как-то: мантия, шапочка и награды. И выбрал-то он профессию адвоката потому, что ему доставляло удовольствие изводить свою мать. Он мог презрительно отзываться об усопших, брался защищать подонков, по которым тюрьма давно плакала. Тем самым бросая вызов матери: «Решаю здесь я, последнее слово за мной!» Видя его сопротивление, она немного отступала, как опытный дуэлянт, чтобы выиграть время и в конце концов добиться своего. Победа всегда оставалась за ней.

— Не кажется ли тебе, что Маллар хитрит? Стоит только посмотреть, как он одевается!

Хватит с него! Мареско не хочется затевать ссору из-за того, что мадам не нравится, что он время от времени прибегает к услугам частного детектива! Ей это кажется не совсем приличным. У нее пунктик, и здесь она как кремень. Потом оба, мать и сын, рассаживаются на свои места: он — за бюро, в большом кресле в стиле ампир. Надо сказать, вся обстановка в его кабинете а-ля Наполеон, вплоть до стенных часов. Она — с вязанием в руках, очки на лбу, ноги с варикозными венами удобно устроены на низенькой скамеечке. Мареско роется в папке, вытаскивает письма, какие-то бумажки, среди которых ему необходимо отыскать пригласительный билет. Где же он?

— Я ничего не трогала! — возражает мать, с явной укоризной в голосе. — Дорогой мой! Я не вмешиваюсь в твои дела, у меня нет такой привычки, и они меня не касаются… А, вспомнила! Ты приглашен к крестному, старшему адвокату!

— Надоел он мне!

— Да нет, ты должен пойти! Что подумают?

— Хорошо. Ради тебя.

Пишет одну записку секретарше, другую Маллару, и вроде бы все! У него на сегодня другие планы. Встает.

— Извини, мам. Чуть не забыл. Мне надо идти.

— Куда?

— Во Дворец правосудия.

— Это так срочно?

— Да.

— А почему ты раньше ничего не сказал? Тебя ждать к обеду?

— Конечно.

Ответил так, не задумываясь. Он еще сам не знает, чем займется. Просто нужно побыть одному, чтобы обдумать свою линию поведения. Нож останется при нем. Оставляет, а дальше что? Нелепо будет выглядеть, если скажет, что нашел его.

— Значит, вы находились в Нувель-Галери в момент убийства?

Ниточка потянется. Ему одному их не перехитрить, они тоже не лыком шиты. Он знает их достаточно, чтобы судить об их работе. Уж они-то умеют интерпретировать любой твой жест, любое изменение интонации в голосе, движение губ и так далее. Раз-два — и признание готово. Но Пьер думает по-другому. Не голос и не интонация приводят к признанию. Оно развивается где-то внутри, а потом как метастазы распространяется по всему телу. Пальцы начинают дрожать, появляется тик, веки часто моргают и всего тебя охватывает внезапная слабость. «Не хотите ли сигарету, мэтр?» — начинаешь часто затягиваться, глотаешь дым, кашляешь. Они сразу поймут, что перед ними — клептоман, стоит ему только сказать «а» про австралийский нож! Вот так! Наконец-то он выговорил это отвратительное слово. Никто никогда его не произносил. Этим словом Мареско можно заклеймить раз и навсегда. Это как проказа или того хуже — шут ярмарочный: наполовину полицейский, наполовину вор! Посмешище адвокатской братии и позор семьи! Мареско идет, ничего не замечая, натыкаясь на прохожих. «Простите, пожалуйста!» Идет туда, куда не хочет идти. Входит в Нувель-Галери. Походка становится уверенней. Эйфория наркомана, чувство сиюминутного благополучия придают ему силы. Мареско без тени колебания подходит к стенду с ножами. Посетителей мало в этот момент. Скучающий продавец рад поговорить с таким приятным господином:

— Что? Нож с крокодилом? Да, я его хорошо помню. Он был там, где лежат экзотические ножи: полинезийские, из Мадагаскара. Коллекционные ножи. К сожалению, его нет. Украли. Позавчера. Комиссар даже предположил, что им была убита женщина в фотокабинке. Возможно, но его не нашли!

— Да, и следов никаких! — добавляет Мареско.

— Что и говорить. Дело гиблое. Как правило, посетители не снимают перчаток, находясь в магазине. Им все равно — что на улице, что в магазине.

Мареско впервые столкнулся с этой проблемой. Даже забыл, о чем хотел спросить.

— Хотите потрогать? — предложил продавец. — Те, кто понимает толк в ножах, всегда проверяют заточку. Так и воруют. Не такие большие — поменьше! Ведь их так легко украсть. Впрочем, потеря небольшая. Покроется за счет стоимости других ножей.

— Поэтому вы не так рьяно охраняете стенд!

— Нет, не подумайте. Когда наплыв посетителей, за всеми не уследишь!

— А теперь?

— Теперь за стендом следит и полиция, и инспектора, и прочие, как будто преступник рискнет вновь сюда явиться!

— Благодарю вас, — прощается Мареско.

По привычке отправляется в бар. Что он сказал про перчатки? Что за этим скрывается? Если преступник пришел в перчатках, он их снял или нет, чтобы поточнее нанести удар? Не в этом дело. В чем? Мареско еще не знает, но чувствует — не то. Дело не в ноже. В самой погибшей. Может, стоит воспользоваться услугами частного детектива и выяснить, кто такая Джамиля? И что там за любовный треугольник? Предположим, полиция арестовала убийцу. Я, заручившись поддержкой крестного, смогу стать его адвокатом. И в полиции меня знают, правда не по громким процессам, знают прежде всего как любимчика старейшины адвокатов. Конечно, не самая лучшая репутация. Да пусть себе чешут языками! Не боится он их сплетен. Ему надо одно — заниматься чем-нибудь, ежедневно. Не из-за денег — у его матери их достаточно, — ему нравится копаться в неудавшихся судьбах. «Не будь меня!..» Правда, любовные истории ему порядком опротивели своей банальностью. Самое смешное, что ему приходится их преподносить так, чтобы судьи поверили и увидели в пьяной драке — трагедию человеческую, в поножовщине — конфликт монтекки и капулетти, а в смертоубийстве — слепую ревность шекспировского мавра. Страсть, что это? Ему знакома одна, которая заставляет его слоняться из одного отдела в другой… Женщины его никогда не интересовали! А вон там что-то блестит издалека. Приближаешься осторожно, как охотник, и заранее предвкушаешь: пудреница, часики, шкатулочка… из слоновой кости… или из перламутра. Ближе, ближе. Ощупать глазами, потрогать руками. Теперь включаешь все свое актерское мастерство: открываешь, закрываешь, кладешь на место, качаешь головой с сожалением, сдерживаешь вздох — да, дороговато! Продавец, устремившийся было навстречу покупателю, поворачивается к нему спиной. О, дивная минута! Маленькое чудо уже в кармане. Скажите на милость, разве женщину можно вот так понюхать, взвесить, потрогать? Да нет же! Вот она сидит у него в кабинете. Он уже все знает про нее заранее… Его гонорар будет зависеть от того, насколько внимательно он будет выслушивать ее историю и сколько времени он потратит на нее. Жизнь других? Да наплевать ему! Старается как можно быстрее избавиться от просительницы: «Можете мне доверять! Я все устрою. Напишите два-три письма, чтобы я мог процитировать. Ну, давайте без слез… Что, не получится? Да я сам их вам продиктую. Прокурор, ясное дело, будет возражать, судья пожурит. Зато все остальные вас пожалеют». А вот пожалеют ли Джамилю? А если убийца согласится видеть его своим адвокатом? Вот это будет дело. Джамиля! Мареско залпом допивает свой кофе, слизывает языком сахар, оставшийся на дне. Итак. Первое: постараться найти нормальную фотографию. Те, что в газетах, его не устраивают. Второе: разузнать все, что касается девушки. С такой поспешностью, с какой она была убита (невзирая на многолюдность, в самый час пик), да так жестоко, — это говорит явно в пользу убийцы. Значит, у него была причина, причина неординарная. Поручить Виктору — так фамильярно он называет бедолагу частного детектива. Тот много повидал на своем веку, и лицо у него такое же изношенное, как и одежда, но предан Мареско, как собака. Он распутывает самые, казалось бы, безнадежные дела. Ключик к загадке Джамили он тоже подыщет. У Виктора два его адреса: домашний и его убежища. В случае необходимости он опускает записки в оба почтовых ящика. Мареско подобный способ общения напоминает ловлю креветок. Каждый раз не знаешь, что выудишь: то ли рачков, в данном случае вчетверо сложенную записочку, то ли крупную креветку — официальное письмо. На сегодня всего лишь кратенькая записочка: «ПозВ. комиссару». Это у него старая привычка при сокращении так писать последнюю букву. Мареско решает не звонить, а зайти. Первое, что он слышит, войдя в полицейское управление, — несмолкаемые телефонные звонки, затем стрекотание пишущих машинок и последнее — разговоры, разговоры (людские голоса). В общем нормальная рабочая обстановка. Мареско хотел было закурить, когда услышал за неплотно прикрытой дверью: «Да она же просто девка!»

— А вот и вы! — сказал комиссар. — Проходите.

Он входит в маленькую комнатку, уставленную рядами картотек, с телевизором и видеомагнитофоном.

— Присаживайтесь. Кресла у нас старые, да что же делать? Вот посмотрите. — На экране появился зал универмага. — Узнаете? — спрашивает полицейский. — Нувель-Галери позавчера, накануне убийства. Видите, отдел пластинок. Касса. Это запись камеры наблюдения. А вон там, внизу, человек. Вот он удаляется в сторону парфюмерного отдела. Его видно со спины. Слегка прихрамывает. Да, без сомнения, это — вы. Я слышал, вы немного прихрамываете!

— Вовсе нет! — возражает адвокат. — Правда, у меня побаливает левая нога, следствие полиомиелита. Бывает, чуть волочу ногу, когда устаю.

— Простите, — с поспешностью извиняется комиссар. — Я отметил, на мой взгляд, важную деталь. Она меня поразила, когда я просматривал запись. Кстати, весьма ценная запись! Она рассчитана где-то минут на тридцать. И вполне вероятно, что в это время, в 11.45… вы могли видеть погибшую.

— Да я и зашел-то туда так, просто рядом живу, и мне нравится пошататься по отделам.

— Хорошо, хорошо! Но девушка, была красива. Мужчины такую не пропустят! Вот я и подумал: «Предположим, что она была с кем-то. Вы проходили мимо, обратили внимание на нее, на ее спутника…»

— Не слишком ли много совпадений? — говорит адвокат.

— У нас работа такая — выдвигать версии и проверять их. Значит, никого не заметили?

— Весьма сожалею, нет. И ее никогда не видел и ничего о ней не знаю.

— У нас тоже немного сведений: была любовницей Гастона Молинье, бортпроводника компании «Эр-Франс». Он летает до Афин. В день убийства его не было в Париже. Мы проверили. Он еще тот ухажер, этот Молинье, судя по первому впечатлению. Разведен. Детей нет. Его бывшая супруга не дает ему покоя, так как денег он ей не платит.

— Может, здесь и зацепка! — предполагает Мареско.

— Копаем, копаем. Как будто вы меня не знаете! Думаю, много не выкопаем! Его экс-супруга, Габи, тридцать четыре года, не проста. С виду мила, очаровательна и приветлива, а задень ее — выпустит коготки!

— Уже допрашивали ее?

— Да так, только почву прощупать. Чует мое сердце, тут женские разборки, тем более что Джамиля не довольствовалась одним бортпроводником! Был еще командир самолета. Тот летал до Нью-Йорка. Так что под рукой у нее всегда был то один, то другой. И представьте, какое совпадение: «боинг» улетел в 15.00. Он вполне мог убить в полдень и улететь в 15.00. А? Об остальном узнаете из газет. От них ничего не скроешь! Первая волна эмоций схлынет, и они начнут домысливать кто во что горазд!

— Это как?

— Вы меня удивляете, мэтр. Подумайте! Выглядит все очень просто! Просто в глаза бросается — один из ревнивых любовников ее и убил или нанял кого-то, чтобы убить. Только доказательств-то у нас и нет! Ни отпечатков, ни орудия убийства. Загадка. Нет отпечатков потому, что нет орудия убийства. Нет и свидетелей. Вообще ничего. Ближайшая камера — та в этот момент снимала сумки, чемоданы, кейсы!.. Из подозреваемых у нас Габи Молинье и эти двое. А по сути — никого. Не в интересах Габи устранять свой единственный источник доходов. У двоих других… алиби. Остается только сама Джамиля! Будь она проституткой, мы бы поискали среди ее клиентов. Вы случаем не один из них? Я шучу, шучу. Извините, мэтр! Если вы вдруг, со своей стороны, что-нибудь узнаете… Знаю, знаю… Профессиональная тайна! Все-таки дайте мне знать. Вы иногда тоже к нам обращаетесь!

Мареско еще долго обдумывал эту фразу. Неудачный сегодня день! Его мозг так устроен, что он каждое слово разбирает, анализирует, рассматривает под тем или иным углом, интерпретирует по-своему. Да, конечно, прогуливался по Нувель-Галери! Люблю, знаете ли. И никто не запретит мне там шататься! Это часть моей профессии, комиссар! Даже если бы мне и не хотелось там часто бывать, в Нувель-Галери. Вы же сами сказали: никаких улик и свидетелей. А вот у меня есть и нож и отпечатки! Это-то и дает мне право прогуливаться!

 

Глава 5

Мареско был неправ, отнесясь скептически к фотографиям, опубликованным в газетах. Та, в «Фигаро», ему даже очень понравилась, и он вырезал ее перед тем, как прочесть статью. Узкое, красивое лицо кажется еще более вытянутым из-за огромных серег. Но все равно красиво! Взгляд лукавый, сдержанная улыбка, смеющийся рот… В общем, следы ночной разгульной жизни не отложили еще своего отпечатка на молодое и свежее лицо. Впрочем, весь вид ее говорил о том, что она не могла воспользоваться услугами дешевенькой фотокабинки. Логичнее думать, что ее все-таки преследовали и она в панике нашла первое попавшееся убежище. Но от кого убегала? Мареско задумывается, затягивается сигаретой. Нож лежит перед ним, на низком столике. Кровь на ручке уже засохла, превратившись в бурые полосочки. На них отчетливо вырисовываются отпечатки пальцев. Мареско пришла мысль их сфотографировать. Он колеблется, сможет ли сделать это профессионально. Если вдруг ему придется их опубликовать, то он должен будет доказать их подлинность. Установил свой аппарат «Минолта», измерил расстояние. Вот так, нормально, в последний раз все проверил… И… у него еще есть время подумать, зачем, для чего и что ему делать с фотографиями. Сначала он их спрячет, лучше всего поместить в банк. Себе он оставит одну, в бумажнике, чтобы время от времени поглядывать на нее и говорить: «Я сделал это». Она будет напоминать ему о его силе и смелости. Пьер знает причину своих колебаний. Когда у полиции все-таки появится подозреваемый, встанет вопрос: виновен он или нет. Чтобы утихомирить общественное мнение, подозреваемого скорее всего засудят. Он встанет перед выбором: или предъявить нож с отпечатками и спасти невиновного, или промолчать и мучиться всю жизнь угрызениями совести. Итак, если он не хочет проблем и выяснения, как нож попал к нему, он должен начиная с этого момента дать обет молчания! В таком случае фотография ему просто необходима, она придаст ему силы. Мареско нервно закуривает. Повторяя: он убил, я украл. Его обвинить — себя обвинить! Конечно, я могу нож переслать анонимно по почте, но тогда несправедливость совершится по отношению ко мне.

Он ходит кругами вокруг этой мысли. Она опасна. Если вдруг, на его беду, они смогут установить отправителя…

С ними нельзя так шутить. У них, в полиции, свои методы и такая техника! Даже страшно подумать, что будет! Его обвинят в убийстве или в соучастии. Его двойная жизнь, тщательно скрываемая ото всех, всплывет наружу. Время еще есть. Мареско волен в своих поступках. Ходит взад-вперед. Может, опасность существует только в его воображении? Так вроде ничто ему не угрожает. Фантазия разыгралась.

— Так делать или не делать?

Мареско любит сам с собой разговаривать, сам себе друг и советчик. Еще раз все проверяет, и готово! Жребий брошен! Птичка поймана, клетка захлопнулась. Теперь он сидит в кресле, изможденный, как после сильного напряжения. Начало положено, далее следует отнести нож в банк и поместить его в сейф. От одной мысли, что придется расстаться с ножом, — сердце разрывается. Конечно, взамен у него останутся три снимка (а сейчас они там, в чреве — три маленьких уродца), потом он их разместит в своем музее. Но это не одно и то же. При виде материального ножа его вновь и вновь охватывали сильнейшие чувства, как будто заново он хватал его, несся сквозь толпу. Боже, что он наделал, украл, — все существо его наполняется ужасом и… торжеством! Фотографии не могут разделить с ним подобное потрясение. Тогда с кем? Кого удостоить чести показать его Музей — Вызов Человечеству, музей — провокацию? С какой любовью он подбирал экспонаты! Нож — самый загадочный из них, его одолевает жгучее желание, чтобы следствие не продвигалось так быстро, чтобы осталось время, в некотором смысле, оглянуться назад. Делает маленькую приписку, приклеивает внизу снимка: Нац. Нар. Банк, № 014. Таким образом, нож зарегистрирован, и смысл приписки понятен только ему. Осторожненько завернем ножик в бумагу так, чтобы отпечатки и бумага соприкасались как можно меньше. Три снимка развесил рядышком на специальной полке — при входе в музей они сразу бросаются в глаза. Посетитель не преминет спросить: «Что за фотографии?» Являясь единственным посетителем, он сам себе и будет задавать этот вопрос. О Боже! Чем скромнее наши запросы, тем полнее и чище радости жизни! Наконец Мареско решает выпить чашечку кофе в Нувель-Галери.

Народу больше, чем обычно. Преступление сделало свое дело! По дороге Мареско купил «Ле Котидьен». Бегло прочитал. Полиция, кажется, напала на след. Газеты всегда так пишут. Выбирает местечко в стороне. Музыка вполне приемлемая, несмотря на монотонное барабанное сопровождение. По залу витает запах хлорки, как на рыбном привозе. В общем, терпимо. Мареско немного не по себе. Постепенно он как бы раздваивается. Если бы он прислушался к внутреннему голосу, то тотчас заплатил за кофе, отправился на охоту, ко всему приглядываясь, руки начеку. Вовремя себя одергивает. Он сюда пришел почитать газету. Увы, ничего нового, появился подозреваемый. А, этот бортпроводник! Улик никаких! Удовольствие-то какое — быть одновременно причастным-непричастным к делу, виновным-невиновным. Он сам по себе, он — избранный. Он избран стать адвокатом, делать добро, защищая зло. Балансировать на грани добра и зла. Да, убийство превратило его в другого человека! Он больше не думает: это не мне принадлежит. Теперь он весь во власти желаемой вещи: я — твоя и по праву принадлежу тебе. Вот его возможная защитительная речь, если вдруг однажды его поймают с поличным. Но… пока рано говорить об этом. Все складывается удачно… Мареско идет тяжелой походкой. Мало спал, несмотря на принятое снотворное. Позвонил матери и сказал, что ему необходимо сделать кое-какие покупки. «С утра и уже б плохом настроении!» — отмечает она бесстрастным голосом, как судебный исполнитель, зачитывающий окончательный приговор. А как бы ему хотелось выплеснуть всю правду: «Да, я — украл, стибрил, свистнул, стянул. Я посылаю к черту условности, внимание, вежливость. Да, и несмотря на мою интеллигентность, я то, что ты называешь „опасный субъект“». Обвинения застревают у него в горле. Он где-то преступник, и осознание этого согревает его и делает походку более уверенной. Неправда, он не половинка-наполовинку, получестный, полусвободный. Он и сам не знает — кто? И не надо его учить! Он уже взрослый!

Мареско отправляется в банк, чтобы поместить свою драгоценность в сейф. Все. Теперь нож — его заложник. А вдруг отпечатки принадлежат известному чиновнику, его можно и пошантажировать! Стоит только несчастному выслать фотографию и коротенькую приписочку: миллион за крокодила. Да почему же один миллион? Почему не десять? Поднимаясь по лестнице, Мареско не переставал сам себя ругать: он не отличается ничем, так похож на этих служащих, старательных, упорных, услужливых, — вон за окошечками мелькают их глупые лысины! Он старается выделиться, пока не очень получается! А если по-честному — так он самый обыкновенный клептоман, больной человек, подопытный кролик для психиатра. Не приведи Господи вновь с ним столкнуться! Так он опять за свое: «Поберегите себя!» Для Мареско — это худшее оскорбление!

Пьер останавливается. Да, кажется, нащупал, что его так мучает. Он поступил так сознательно, словно мелкий рантье, который запирается, чтобы припрятать свои денежки, или как вор, который прячет краденое. Да нет, он не вор! Мареско возвращается и говорит служащему: «Я кое-что забыл!» — и забирает нож с собой. Сердце бешено колотится. Ему и грустно и весело. Он счастлив, что вновь обрел свое сокровище, это вам не любовная записочка. Безумец, как он только мог подумать расстаться с этим тонюсеньким пакетиком. Вот он лежит мирненько в его нагрудном кармане. А грустно от того, что, будучи вещественной уликой, нельзя его выкупить. Даже если в Нувель-Галери ему удастся переговорить с директором и предложить сделку, он не посмеет спросить: «Я его выкуплю, назовите любую цену». Деньгами от воровства не откупишься! Итак, он — вор, и сколько веревочке не виться… Его радость и страдания неотделимы от риска. Как это прекрасно и печально! Орел или решка! Ну, иди, малыш! Он с ним на «ты», с крокодильчиком! Мареско осторожно кладет ножик. Он будет украшением его музея. Здесь твое настоящее место. Никто не посмеет отнять тебя у меня.

Мареско бредет по улице. К матери. Весеннее солнышко как бы заранее прощает все его слабости, а девушки необыкновенно хороши — праздник цвета и духов! Едва дверь захлопывается за ним, как из глубины комнаты раздается голос матери:

— Арестовали… только что сообщили по телику.

В ее-то возрасте где только успевает нахвататься всяких выражений!

— Так кто же?

— Любовница пилота «Эр-Франс».

М-да! Ну, комиссар дает. Больше выбора не было? Предпочитает ошибиться, но выиграть время. Пьеру не терпится:

— А поточнее?

— Они думают, что это его любовница.

— Но она же мертва!

— Да, верно. Но есть другая!

— Какая другая?

— Послушай, сначала успокойся! У него была еще любовница. Была до нее. Да отпусти же меня! Что за манера спрашивать! Меня нисколько не удивляет, что клиенты бегут от тебя!

Мареско тяжело опускается в кресло. Когда-то на нем восседал большой чин, тот, чей портрет висит над камином: в мантии, с орденом Почетного легиона, лицо бесстрастное, глаза голубые, суровые — сама справедливость!

— А, — наконец выдавливает он, — так убийца — отставная любовница!

— Да, но это только гипотеза! — возражает старая дама. — Между ними происходили бурные сцены. Некая Иоланда Рошель. Она в розыске… Вот пока все, что передали. Нужно посмотреть новости в 13.00. Может, появится новая информация.

— Отставная, — шепчет Мареско. — Ничего не понимаю. Такое убийство не могла совершить женщина. Ты хорошо расслышала: Иоланда Рошель?

— Да. Я хорошо запомнила потому, что Жюльен присылает мне устриц из Ла-Рошели. Не можешь ли ты пойти покурить в другом месте? Слышишь?

Но Мареско не слышит. Он застыл с сигаретой в зубах. Посасывает ее. Машинально сплевывает. Рошель! Где он мог слышать фамилию? Рошель! Быстро вскакивает.

— Полетт пришла?

— Изучает досье Валаберга.

— Ладно, пойду посмотрю.

Уже с порога слышит:

— Ты вернешься к обеду?

И вполголоса: «Стал совершенно невозможным». Но Мареско уже в другом конце квартиры. Досье Валаберга — наплевать! Это наполовину гражданское дело его совсем не интересует. Но Иоланда Рошель — вспомнить, какие-то неясные ассоциации. Вроде бы дорожная авария: кажется, автомобиль… железнодорожный переезд… да, верно… припоминаю.

— А, Полетт! Пожалуйста, отложите Валаберга. Дело Рошель. Вы помните?

Конечно, прекрасно помнит. У нее отличная память. Ни лица, ни груди, бесполая какая-то. Одна память — ходячая картотека. Ни рыба ни мясо. Рошель? Готово! Иоланда Рошель. Наезд на автоматический шлагбаум на станции Вольвик. В каком году?.. Раз, без запинки! В 82-м, июль 82 года. Так давно это было?

— Вы уже работали у меня?

— Конечно, мэтр.

— Как быстро время летит. Вы меня поняли?

— Прекрасно поняла!

— Можете найти досье?

— Проще простого!

— Чем завершилось? Я проиграл, как всегда. С железнодорожниками не шутят!

— Вовсе нет. Вы добились возмещения материального и морального ущерба. Шлагбаум был неисправен.

— Будьте любезны, принесите досье. Оно как, очень большое?

— Довольно-таки. Заключения экспертов, ваши пометки…

— Меня интересует все, что касается этой молодой женщины.

— Не очень-то и молодой, — поправляет секретарша. — Если ей тогда было года тридцать два — тридцать три. Необходимые сведения вы найдете в отдельном конверте.

— Передайте. Спасибо. Замечательно! Даже есть фотографии! Поврежденный шлагбаум. А где же она?

— Дайте посмотреть, — говорит Полетт. — Как раз справа от господина в плаще — она.

Мареско внимательно изучает фотографию. Ветром раздуло пальто и растрепало волосы. Лицо Иоланды хорошо освещено. Пьер не удерживается и произносит:

— А она ничего!

— Конечно, восемь лет назад! — делает ядовитое замечание секретарша.

Брюнетка. Золотистый цвет лица. Очаровательная улыбка. Но пейзаж не располагает к веселью: камни, рельсы, луга, облака. Мареско задумчиво произносит:

— Забавно, но я ее совсем не помню.

На обратной стороне фотографии короткая надпись: «Отель „Де Лавенир“, рю-де-Бельшасс». Затем Пьер возвращает документы Полетт и просит сделать копии. Остальное: бумажки, протоколы, вся прочая ерунда — сметающий жест рукой — убрать. Сигарета «Кравен». Зажигалка. Размышления. Без сомнения — любовный треугольник. Еще бы, у пилота «Эр-Франс» было много любовниц, значит, много соперников!

Стоп! На ум приходит страшная мысль! Соперники, соперники! Почему не соперницы? Ничто ведь не указывало на мужчину, разве что нож? Она взяла то, что было под рукой. Ударила наугад. На ходу останавливается около Полетт.

— Проверьте, пожалуйста, забыл, сколько ей было?..

Полетт тут же цитирует:

— Родилась в Бордо, в 1950-м. Значит, ей около сорока. Ну и ну, начинается!

— Без комментариев, — бурчит Мареско.

Она права. Сорокалетняя любовница с одной стороны и молоденькая Джамиля — с другой. Мареско представляет сцены ревности, безысходность и в довершение — убийство. Конечно же непреднамеренное, дело случая. Легко защищать. Убийца — так заманчиво, тем более когда ты располагаешь и вещественными уликами. Нужно не отлагая связаться с Виктором. Мамаша Мареско появляется с чашкой дымящегося кофе.

— Выпей-ка кофе. Это бодрит.

— Спасибо. Поставь сюда.

Бодрит! Даже кровь прилила к щекам! Ведь ей так и так понадобится защита! Почему бы ей не вспомнить, как, благодаря советам некого Пьера Мареско, она сумела выиграть, казалось бы, безнадежный процесс! Учитывая все обстоятельства, единственный адвокат, который может ее спасти, — он! Да, но почему спасти? Здесь уточним! Речь идет не о преданности делу! Речь не о саморекламе! Мареско еще и сам не знает, чего он больше хочет: выиграть процесс или проиграть. А возможно, и выяснить, кто из них сильнее: он или она?

Надевает шляпу, натягивает перчатки, берет кейс.

— А кофе? — кричит мать.

Но он уже за дверью.

 

Глава 6

Мареско рассматривает фотографию ножа, сидя в своем любимом кресле: оно ему служит для работы, отдыха, размышлений. Он озабочен не тем, как развиваются события. Наоборот! Удача пока на его стороне. Если бы нож мог его слышать, Мареско рассказал бы ему, что он пережил за последние две недели. Сначала арест! Она далеко не убежала, эта Рошель. Впрочем, она и не думала сопротивляться. Ждала, когда придут, да и куда ей бежать? В гостиницу «Бургонь», где она снимала комнату, окнами во двор. Потолок был так низок, что приходилось наклоняться, чтобы присесть на кровать. По словам Виктора (в свою очередь он узнал обо всех подробностях от бывшего сослуживца), Иоланда была пьяна. Правда, не до бесчувствия. Но и пьяная, она не теряла чувства достоинства. Молчаливая, гордая, одна щека нарумянена, на другую только собиралась навести марафет.

— Куда ты спрятала нож? — спросил инспектор, который имел привычку тыкать всем подозреваемым.

— Как… какой нож?

Икнула в ладонь.

— Которым убила!

— Из… извините. Я никого не убивала.

Ее увели, перетряхнув все до единой ее вещички. В настоящий момент Рошель в камере предварительного заключения. Непрекращающиеся допросы: комиссар, инспектора. Перепробовали все: от сюсюканья до угроз. Она — в полной прострации, глядит на них отсутствующим взглядом. По словам того же Виктора, атмосфера там накалена до предела. И что? Главного нет как нет. Нет ножа, нет отпечатков. Чем занималась все это время? Ее жизнь как на ладони. За ней ничего не числится. Нельзя назвать ее и «девочкой по вызову», так как она «не торговала своими прелестями» — выражаясь словами Виктора. Да, у нее были мужчины, по крайней мере, они знают двоих: стюарда и пилота, который все время был «в улете» — словечко изобрел, конечно же, Виктор. «Извините, шеф!» — говорил он, смеясь.

Нож молчит, как бы он хотел, чтобы нож заговорил. Мареско рассказывает ему об Иоланде Рошель. «Вы теперь знаете столько же, сколько и я». Мареско с ножом на «вы».

— Дальше что?

— Постойте, — просит Виктор. — Все записано в тетрадочке.

Он никогда не расстается со своей истрепанной тетрадкой, без конца в нее заглядывает, перелистывает наслюнявленным пальчиком.

— Вот! Меж ними было бурное объяснение, подробностей не имею. Но совершенно точно, что они со своим офицером поцапались и Джамиля была с ним. — Что-то я там написал, сам не разберу. — А, так-так. Джамиля была в постели, а Рошель — за дверью, пыталась ворваться. Еще на лестнице крикнула: «Вы у меня оба заплатите!» Села на ступеньки и уснула. Так и нашел ее рано утром консьерж, когда выводил Милорда на прогулку. Милорд — собачонка одной певички с четвертого этажа.

Мареско поглощает информацию Виктора с аппетитом гурмана. Ему не стыдно. Ему не терпится узнать как можно больше, перебивает, переспрашивает.

— Да, конечно. Как-то она упомянула, что ей нужен-де адвокат.

— И что?

Смотрит в тетрадь. Что там?

Комиссар отказал. Слишком рано. Ее арестовали, чтобы как следует допросить. Он уверен, что нож она где-то спрятала или бросила куда-либо: на пустыре, в парке, в саду, в помойку. Если бы знать — все перерыли бы.

— Конечно, почему нет? — ликует Мареско.

— А что сама Джамиля?

— Все проверили. И знаешь, что самое любопытное. Что это она «девочка по вызову». Интересно?

— Дальше.

— Приехала во Францию два года назад. Была в труппе «Дети Аллаха», акробатические танцы. Африканская музыка, танец живота и все прочее! Там даже была одна конголезка с удавом. Номер назывался: «Мечты Саламбо». Не проработав и трех месяцев, труппа разбежалась, наделав долгов там и сям. Тогда-то ее и заприметил пилот. Вспыхнула страсть: она живет у него, он купил ей машину и так далее.

— А что же Иоланда?

— Не давала им проходу.

— Она так сказала?

— Нет, у нее слова не вырвешь.

— И что она для этого делала?

— Все время торчала у них на дороге. Куда они, туда и она, звонила, выслеживала; а его так прямо в офисе «Эр-Франс» доставала. Представляете, когда у нормальной женщины крыша едет — она превращается в посмешище! Но эта — нечто, особый случай! Говорит тихо, вежлива, сдержанна и все такое! Даже в полиции к ней относятся с уважением, тем более что ее, верно, придется отпустить. Никто из судей не рискнет ее осудить за неимением доказательств. В полиции у всех уже мозги набекрень! Трое подозреваемых: у двоих мужчин — железное алиби, а против нее — никаких улик! Да еще эти вездесущие журналисты! Нувель-Галери предлагает награду в десять тысяч франков за любую интересную информацию по делу убийства.

— Спасибо, Виктор!

Мареско меряет шагами комнату. Слушая бывшего инспектора, ему в голову пришла блестящая идея. Она его возбуждает, как лису умерщвленная ею теплая добыча. Он ходит кругами, приближаясь к ней и без конца принюхиваясь. Идея такова: он знает некого Менестреля, он еще не на пенсии и работает в лаборатории. Они всегда были в хороших отношениях. Стоит только ему позвонить. Пьер спрашивает телефон у Виктора. Он хоть и удивлен, но слепо выполняет все указания адвоката.

Мареско звонит Менестрелю и излагает ему свое дело:

— Можно ли по фотографии с отпечатками пальцев, сравнив ее с отпечатками, имеющимися в картотеке, сказать — принадлежат ли они одному лицу?

Менестрель колеблется с ответом, потом немного погодя:

— Все зависит от качества снимка, но a priori почему бы нет?

— Мог бы я принести вам фотографию на экспертизу?

— Хорошо, дня через два, не раньше. Сейчас много работы.

— У меня, — говорит Мареско, — тоже бывают запарки.

Ничего не значащие слова, вроде этих, чтобы скрыть главное — истинную причину. А она, вот она — на поверхности (и искать далеко не надо). Досье Иоланды Рошель. Быстренько с ним знакомится. Как он и думал: водительские права в каких-то пятнах подколоты к основному отчету. Ему совершенно очевидно, что отпечаток пальцев на правах и на фотографии — один и тот же. Мареско, конечно же, не специалист, но рисунок отпечатка — узоры, круги, изгибы — никаких сомнений! «Попалась!» — восклицает он. Отпадает необходимость обращаться к Менестрелю. Так, благодаря водительским правам, он и обнаружил, что Иоланда, сбившая железнодорожное заграждение, и есть та преступница, которая зарезала Джамилю. Дороже золота эти права. Ему приходит в голову поместить в музей и досье Иоланды Рошель. У Мареско даже есть ее фотография. Он долго всматривается, вглядывается в побуревшие от времени пятна крови, выпачкавшие этот исторический документ в момент наезда. Права у нее уже другие. О старых она уже и забыла. Интересно, что она скажет, вдруг встретившись с ним? Главное — не спешить. Конечно, она будет отрицать причастность к убийству. Очень хорошо. Таким образом она дает ему время на обдумывание дальнейших действий. Каких? Мареско еще и сам не знает. Переполненный разными чувствами, Мареско выходит на улицу. У него потребность в движении, идти, врезаясь в толпу эдаким победителем, крутым, уверенным в своих силах. Скользит равнодушным взглядом вдоль рядов с товаром, выставленным на распродажу. В голове крутится ненавязчивый мотивчик, придуманный им тут же, на ходу. И слова к нему: «Она моя, моя она, ах, моя!» Мельком успевает замечать там и сям отблески металла, и это прибавляет ему радости. Нет, у него нет желания знать больше, чем надо. Он пресыщен. У него в портфеле два красноречивых снимка, два отпечатка, и он чувствует себя на коне. Пусть твердит, что невиновна. Пусть защищается, как может. Затем, со временем, ей придется обнаружить, что попала-то она в руки к страшному хищнику, от которого ей так просто не уйти. Вот и Дворец правосудия. Там за решеткой совсем другой мир: мир лестниц, колонн, гулкого эха, черных крахмальных мантий; Мареско любит его. Знает наизусть географию этой каменной громадины, проходов и переходов, поворотов, перекрестков… Ему нравится чувствовать себя здесь как дома, в то время как другие боялись этого здания. Теперь ему необходимо предпринять несколько демаршей, чтобы заполучить пропуск на посещение. До сего дня Иоланда отказывалась от услуг адвоката. «Я ничего плохого не сделала!» — повторяет она упрямо. Как ей не понять, что именно невиновность и нужно доказать. С одной-то стороны она права, отказываясь от защиты. Но не от него! Он не такой адвокат, как другие!

Общаясь с Мареско, отчитываясь за проделанную работу, Виктор не переставал удивляться:

— Зачем он взялся за это дело? Известно, что денег у нее нет. Он-то слишком тщеславен, чтобы взяться ее защищать, мелкая рыбешка. Да вдобавок еще в чем обвиненную! Какая-то отвергнутая бывшая любовница залетного пилота. — Виктор улыбается. Он любит играть словами. — Кому он будет доказывать, что она обезумела от ревности? Ради Бога, если ему нравится, мэтру, чтобы его считали идиотом, пожалуйста. Было бы из-за чего! Буря в стакане. Если его до сих пор не выгнали, так благодаря его крестному. Судья Дабер его терпеть не может и воспользуется любым предлогом, чтобы его потопить.

Мареско прощается с Виктором и звонит матери:

— Сожалею, у меня срочное свидание. Вернусь, как только переговорю с Иоландой.

— С кем?

От возмущения трубка вибрирует.

— Иоландой Рошель, — уточняет Мареско. — Я сказал «с Иоландой» для краткости. Потом расскажу. Во второй половине дня я должен быть в тюрьме.

— Что другие об этом скажут?

— Наплевать!

Мать бросает трубку. Мареско пожимает плечами. Перебирая в уме разговор с матерью, про себя отмечает, что стал вести себя с ней иначе. Более нетерпеливо. Пока, как обычно, вежливо. Новые нотки появились в голосе: резкие, приказательные. Покопавшись в себе, признается, что начало всему положил нож. Этим ножом он отсек нити, мешавшие ему, старые привычки. Но что стало с его руками? Они как бы отяжелели, а ведь раньше были ловкими, проворными, как язык у саламандры — быстро-быстро сметающей пищу, перепрыгивая с ветки на ветку…

Музейные экспонаты, собранные им с такой легкостью и живостью, — теперь он не смог бы их, как раньше, выхватить одним молниеносным движением. По правде говоря, он столкнулся с чем-то более сильным, чем он. Безусловно, он — хозяин положения. Но что касается смелости — здесь его обскакали! Никогда Мареско не посмел бы, даже захоти он, вернуться назад после убийства и положить нож на место! Какие же чувства должны были обуревать человека! Эта чрезмерность чувств, приведшая к преступлению, пугает его! Мареско — человек мелких страстей. Он прекрасно это знает. И всегда не хватало ему уверенности в себе. И если он хочет поближе познакомиться с женщиной-убийцей, то ему просто необходимо немного того фанфаронства, которое он испытал когда-то перед клеткой с черной пантерой! Как это смешно, идиотство какое-то! А, ты продолжаешь настаивать на своей невиновности! Посмотрим, кто из нас сильней, моя милочка! Так медленно, не спеша, он доходит до тюрьмы. Он знает дорогу, не в первый раз приходит сюда для встречи с заключенным. На этот раз ожидает свою подопечную с замиранием сердца, как перед началом спектакля. Вот, наконец, и она. Быстро в уме прикинул возраст: 38. Ей и не дашь. Садится, сплетает пальцы, ждет, все движения выполняет чисто механически. Мареско хорошо помнит ее фотографию с водительского удостоверения. Женщина, такая безразличная ко всему, совсем не похожа на ту, и кажется матерью той давней его клиентки. И Мареско, как он ее понимает! Непроницаемое лицо, безжизненный взгляд — не от того, что она сдалась. Это маска человека, отчаявшегося в своей любви, когда нет сил ни кричать, ни плакать. Мареско представляет именно таким лицо Иоланды в момент, когда она наносила смертельный удар своей сопернице. Пьер вдруг подумал, что воздушному Дон Жуану крупно повезло. Он где-то там на солнышке заигрывает со стюардессами и никогда не узнает, что эта фурия могла бы запросто его убить. Мареско предлагает Иоланде сигарету. Она жадно закуривает. Руки у нее длинные и худые, пальцы — веточки. Она внушает недоверие и жалость.

— Вы не припоминаете? Мы с вами уже встречались, давно. Наезд на шлагбаум… вспомните!

Она молчит, наклоняет голову. Мареско уже жалеет, что впутался в это дело. Он не был готов к такому недоверчивому молчанию.

— Заранее ставлю вас в известность, что у них против вас ничего нет, — говорит он. — Вы-то единственная без алиби. У вашего, так сказать, покровителя — алиби железное. А у вас нет. Вы отдаете себе отчет? Протесты вам не помогут. Думаю, поэтому вы отказались от борьбы. Не так ли? Комиссар вам не верит. И судья тоже.

Она поднимает голову, спрашивает:

— А вы?

У Мареско перехватило дыхание, он выпаливает:

— А я, я вам верю… до тех пор, пока нож не будет найден.

Он ждет ответа и думает в то же время, что обвиняемая сейчас не в силах дать ему какие-либо объяснения. С одной стороны, убила она. Но не перестает повторять, что невиновна. Доказательств ни того, ни другого у них нет. С другой стороны, к какому выводу она могла прийти, узнав, что нож до сих пор не найден? Вывод один: нож, как и прежде, на стенде, среди других ножей. Время идет, ее шансы на освобождение все возрастают. Итак, единственная тактика: упорно молчать, сохраняя вид невинной жертвы. И ей неинтересно, считает ли этот адвокат ее виновной или нет. Какая разница! Но Мареско не проведешь! Он знает все, о чем она думает, так как думает о том же. У него все ключи к разгадке. Оборачивается к ней:

— Послушайте! Не будем упорствовать в молчании. Вы этим ничего не добьетесь. Нет, наоборот, нужно выработать систему защиты. И мне думается, нужно нам с вами восстановить час за часом все, что вы делали за два дня до убийства. Тем самым мы сведем все обвинения к нулю. Вас подозревают в предумышленном убийстве. Мы им докажем, что отношение и поведение бывшего любовника настолько надломило вас, что вы просто физически не могли совершить это преступление. Понимаете? Тогда посмотрим, как будут разворачиваться события. Обвинитель вас представит как женщину несдержанную, а мы, наоборот, как женщину подавленную, разбитую. Но я еще раз повторяю: это в случае, если вы еще будете находиться под следствием. Что меня крайне удивит! Потому что я буду требовать немедленного освобождения из-под стражи. Вы готовы мне помочь?

Он берет ее за руку, чтобы установить между ними атмосферу доверительности. И уже чувствует, что дело сделано. Он сумеет ее разговорить, постепенно. В конце концов он получит то, что так стремился услышать: она расскажет ему о своей страсти, доведшей ее до такого отчаяния, — то есть о том, чего он никогда в жизни не испытывал.

 

Глава 7

— Вы очень любезны… Спасибо… Это слишком! Я к этому не привыкла…

Мареско чувствует волнение и дрожь в голосе, когда она произносит слова благодарности. Он потрясен. Сколько их еще, бедняков, смирившихся с нищетой, несправедливостью, ужасами повседневной жизни. Некоторым счастливчикам все же удается выбиться из грязи. Некоторым, поймавшим свой миг удачи. Миг удачи!

— Ну и ну. — Мареско встряхивает головой. — Опять напридумывал всякого! Размечтался, старик! Ты ей создаешь ореол некой героини из романа. Тебе завидно, что она на очко обогнала тебя! Великая страсть — ты ее никогда не знал, и тебе обидно! Обидно, что она знает о человеческой жизни больше тебя.

Они расстаются. Пора! Он не должен показать, что слишком заинтересован в ее деле! Скорее чтобы завоевать доверие, нужно казаться равнодушным. Не работа, а сущая каторга. А его крестный — ну и свинью подложил же он ему! Даже стажеры, не стесняясь, называют дело Рошель тухлым! Мареско должен был отказаться. Такое дело, как это, — курам на смех…

— Ясно же. Убила она. Ясно как Божий день. Она издевается над ним!

И все же Мареско упорствует. Она невиновна, я докажу. Задача у него архисложная, и он прекрасно понимает, что на карту поставлена его честь. А он должен лгать всем на свете! И самому себе в первую очередь. Делает вид, что собирает разные факты, как будто они смогут пролить свет на дело Иоланды.

— Вы провели ночь на лестнице в доме Поля Шанэна?

— Да.

— Почему? Думали, он вам откроет?

— Не знаю. Девчонка была с ним. Хотела их припугнуть.

— Допустим! Итак, вы примостились на лестнице. Это как?

— На корточках. Положила голову на колени. Я немного замерзла.

— Сколько времени вы не ели?

— С вечера. До этого перекусила в одной забегаловке, стоя. А они вдвоем ужинали в ресторане Мишель напротив.

— Как долго они были вместе?

— До половины первого следующего дня. А накануне она его встречала в аэропорту. Он прилетел из Нью-Йорка.

— А вы?

— Я тоже ждала.

— Вы знали, что Джамиля его любовница?

— Нет. Догадывалась, конечно. До этого никогда с ней не встречалась.

— И вы вот так сразу признали в ней свою соперницу?

— Да.

— И тогда… Опишите ваши чувства. Отвечайте. Вы почувствовали, что не успокоитесь, пока не увидите ее мертвой?!

— Нет, я не убивала. Клянусь.

— Вы все это уже рассказывали полицейским?

— Да.

— Что дальше?

— Из аэропорта они взяли такси и уехали.

— А вы?

— И я поехала на такси, правда, для меня это дорого.

— Когда, в каком месте они вас увидели? Ведь вы хотели, чтобы они вас увидели!

— На лестнице, внизу. Я перегородила им дорогу. Он меня грубо оттолкнул. Я их оскорбляла почти до самой двери.

— Вы хотели скандала?

— Не знаю. Я ничего не соображала. Кричала, вот и все.

— А если в тот момент у вас оказалось бы под рукой оружие, пистолет например, вы бы убили?

— Думаю, да.

— Вы это тоже рассказали в полиции? Чтобы вас обвинили в преднамеренности! Хитро!.. В общем, вы все выложили как есть и не захотели адвоката! Меня или кого другого! А скажите, кто вам меня посоветовал?

— Инспектор Грюмуа. Он сказал — это как раз для Мареско.

— Вернемся к убийству. Вы начали следить за Джамилей. Зачем?

— Хотела поговорить.

— Вы уже остыли к тому времени?

— Да, скорее смирилась. Думала, может, выслушает? А скорее так, ни о чем не думала. Так просто смотрела, как она идет передо мной. Я бы ей дала лет пятнадцать — шестнадцать. А мне уже…

— Успокойтесь. Дальше.

— Я видела, как она входила в фотокабинку. Тогда и подумала, что, верно, ей нужны фотографии на паспорт. Видно, хочет с ним уехать. Ну, я решила плюнуть на них и ушла.

— Стоп! До этого момента, как мне кажется, вы говорили правду. Но вот здесь — не получается. Если в самом деле малышка собиралась уехать с вашим любовником, то вы, потеряв контроль над собой, могли и убить!

— Чем же? — говорит Иоланда умирающим голосом. — У меня ничего не было в руке. Вы все говорите о ноже. О каком? Покажите. Нашли дурочку, на кого свалить.

Она не возмущается, не жалуется. Не спорит. Она устала ото всего, говорит тихо, еле слышно. Зачем ей рисковать собой?

Безразлична ко всем и ко всему.

— Поймите меня правильно, — продолжает Мареско. — Полиция пойдет на все, чтобы вытащить из вас признание. Она вывернет вас наизнанку. Ей необходимо признание, так как ни отпечатков, ни ножа не нашли. Полиция не любит проигрывать. И если вы — словом, голосом, жестом — покажете себя даже наполовину побежденной, они за вас примутся. И вы в конце концов сдадитесь. Что бы я ни делал потом!

— А вас, — говорит она, — вас устроит, если я признаюсь?

— Ни за что на свете! — Мареско даже подскочил. — Очевидно, нам удастся выпутаться с минимальным ущербом. Но я буду настаивать на полном прекращении следствия!

— Вы добры! — говорит она вежливо. — Можно мне попросить сигаретку?

— Пожалуйста. Берите всю пачку.

Впервые она улыбнулась. Это была мимолетная улыбка, как солнышко зимой. Мареско подносит зажигалку. Ему нравится подержать ее подольше, освещая лицо. Как бы ему хотелось провести кончиками пальцев по этому печальному и уже немолодому лицу. «А ведь я ей нужен», — думает про себя. Сердце его наполняется восторгом. Никто никогда в нем не нуждался.

— Поклянитесь, что не убивали! — Тут же себя одергивает: — Извините. Я знаю, что не вы! Эта мысль не дает мне покоя.

Закуривает сигарету «Кравен», чтобы прийти в себя. Голова немного кружится. Убивала! Не убивала! Немного мозговых усилий, и перед глазами вновь возникает кровавый крокодил! Если однажды дело все-таки будет рассматриваться в суде, ему понадобится все его красноречие, чтобы доказать ее невиновность! Он-то, знающий лучше любого другого, что именно она — убийца, эта маленькая, согнувшаяся под ударами судьбы женщина. Может, знай он ее получше… Если ему удастся избавиться от чувства жалости к ней… А оно в нем сидит намертво. Там, за стенами тюрьмы, он ее презирает. Но как только видит перед собой, за этим чуть перекосившимся столом, — она моя, и только моя. Ее жизнь зависит только от меня! Ему частенько приходится обращаться за советами к комиссару Мадлену. Тот хитро улыбается: «Дорогой Мареско, вы забываете, что я не у дел. Но хочу вам немного помочь!»

В самом деле, комиссар делает несколько замечаний, которые помогают Мареско понять, что собой представляет подозреваемая. Ему понадобилось немного времени, чтобы установить, что Иоланда Рошель — ее ненастоящее имя. Полиция об этом узнала сразу, тогда почему ему не сообщили? Конечно, такая подробность не может вывести на след, но тем не менее. На самом деле ее звали Жанна Бодуэн. Родилась в Рош-сюр-Йон. Родители — кустари, делали и продавали на ярмарках леденцы на палочке и прочие сладости. Мареско с ней еще не говорил о родителях, пока еще не определился, как ее называть. Поначалу фамильярно называл… дорогая Иоланда. Это было как бы в порядке вещей. А вот назвать сейчас Жанной означало: «Вы меня обманули. Могли бы и сказать». В конечном итоге он приспособился приветствовать так, что выходило одновременно нефамильярно и по-деловому. А вообще-то Мареско с детства любил леденцы на палочке. Такие теплые, так и прилипают к зубам, челюсти не разлепишь и захлебываешься сладкой слюной: то мятной, то лимонной, то вишневой. Отец никогда не ходил с ним на ярмарку. Только маман. Она покупала ему нугу, с тем условием, что съест на десерт. И всегда охотно останавливалась у ларьков со сладостями. И они своими глазами видели, как работники, все в белом, как врачи, лепили вручную огромный шар из леденцовой массы, который затем подвешивали на крюки (для мясных туш). С ловкостью необыкновенной они вытягивали из горячего шара и нарезали сладкие палочки. И еще дымящиеся палочки извиваются, когда ты пытаешься приручить ее, подправляя языком непослушное чудо. Итак! Жанна выросла среди лавчонок со сладостями. К несчастью, родители сгорели заживо во время пожара, возникшего вследствие короткого замыкания. Ей было четырнадцать. Она жила бедно, по сведениям комиссара. На некоторое время она куда-то пропадает. Никто не знает, куда и чем она занималась. Вновь она появляется, будучи артисткой в небольшом фольклорном ансамбле «Ле Галопэн». Она — гитаристка. Ей восемнадцать — девятнадцать лет. Затем о ней два года также ничего не слышно. И вот она появляется. Работает несколько месяцев горничной в «Гранд-отель де Пари». Ею довольны. Серьезная, работящая, нравится клиентам. В свободное время играет на гитаре в маленьких ночных заведениях. Нет, за ней не числится никаких сомнительных связей. Ведет нормальный размеренный образ жизни. По разговорам, она хотела купить в Ла-Боле кондитерскую лавочку. Но это только по слухам. На сцене она выступала уже под псевдонимом — Иоланда Рошель. Играла на гитаре, кстати неплохо. Псевдоним ей нравится, судя по всему, так как вскоре она даже стала подписываться — Иоланда Рошель, а не Бодуэн.

Мареско узнает обо всем понемногу, как будто в книге восстанавливает утерянные страницы. Он не перестает вглядываться в ее лицо, вчитываясь в историю жизни по морщинкам на лице. Безусловно, она была красива. Но встреча с Джамилей сделала свое дело. Теперь ее лицо беззащитно. Так наказывала она их всех — от комиссара до надзирательниц — тем, что не красилась, выставляя напоказ свое бледное лицо, готовое принять любые оскорбления. Мареско она терпит, но в ее ответах слышатся нотки вражды и отвращения. Иногда они молча сидят напротив, ни в чем не уступая друг другу. Мареско неприятно чувствовать на себе оценивающие взгляды. Конечно, он не Поль Шанен, пилот «боинга», высшая категория по меркам человечества. Да и не хочет он никаких сравнений.

Мареско видел его на фотографии. Так, ничего себе. А вот его форма — это да. Форма его и красит. И погоны. Да, погоны и фуражка. Почему офицеры ее никогда не снимают? И еще Мареско пытается понять, какая она, Иоланда, как любовница. Что она нашла в этом пилоте, вцепилась в него как клеш, что породило в ней такую страсть?

Вот подобные Иоланде женщины и сбивают с толку следователей. Маленькие, хрупкие, беззащитные, искренние. Да разве они могут совершить преступление! Нужно поискать в другом месте! Вся группа комиссара Жандро кинулась искать в другом месте! А Иоланду оставили на потеху журналистам. Сами рыщут вокруг экипажа Поля Канена, изучают окружение Гастона Молинье, посещают ночные клубы, где выступала Иоланда. По мнению комиссара, без наркотиков тут не обошлось, а Джамиля выступала посредником. Кроме того, ее, возможно, преследовал не один человек, отняв всякую надежду на отступление. Мареско также в курсе расследования экс-комиссара Мадлена, который все больше и больше интересуется делом «несчастной малышки».

— Я могу сказать, что неплохо разбираюсь в криминальных делах, — восклицает он. — Уверен, мэтр, что вы выиграете!

— Конечно выиграю, — думает Мареско, — а что дальше? Открою клетку, и на этом все?

Он на пороге новой жизни. Слухи быстро ползут по Дворцу правосудия. Он — центр внимания. И адвокаты, до сих пор не замечавшие его, теперь бегут к нему за новостями, и журналисты, и многие другие относятся к нему по-другому. А по вечерам, ложась в кровать: «Как же мне поступить? Она убила, да или нет? Какая роль отводится мне в этом спектакле? И что меня так притягивает в ней? Уж не влюбился ли я?»

Следственный эксперимент проходил перед открытием универмага. Иоланда никак не может сориентироваться в лабиринте переходов и пассажей. В отсутствие посетителей ей трудно в этом огромном пустом магазине. Судья и дивизионный комиссар время от времени пытаются ей помочь. Как будто играют в «холодно — горячо». «Вы отклонились слишком вправо… Левее немного». Хочется ей крикнуть: «Горячо, горячо, горячо!» Она двигается, слегка вытянув руки вперед, как будто приготовилась оттолкнуть от себя невидимое препятствие. Может, она нарочно плутает? За стеклянными, плотно прикрытыми дверями толпятся любопытные: ряды бледных лиц и звезды растопыренных пальцев, распластанных по стеклу. Иоланда избегает смотреть в их жадно пожирающие глаза. Иногда руками прикрывает лицо, как бы защищаясь от кого-то. Мареско находится там же, неподалеку. Никогда она не простит ему этого представления. Сначала она отказывалась от эксперимента.

— Здесь ничем не могу вам помочь. Таковы правила, — уговаривал Мареско Иоланду. И добавил для убедительности: — Когда все, в конце концов, поймут, что вы не сможете правильно проделать весь путь, они будут вынуждены признать вас невиновной! И тогда я добьюсь вашего освобождения.

После долгих колебаний Иоланда поддалась на его уговоры. Сейчас же она на него не просто дулась: замкнутое лицо, голову упрямо опустила вниз, отказывается отвечать на вопросы.

— Видите ли, — оправдывается Мареско, — вы же согласились мне помочь, давайте не будем вводить в заблуждение инспекторов, отвечайте на их вопросы. И тогда мы добьемся освобождения для вас. На вашей стороне и пресса, и общественное мнение. Не далее как вчера на пятом телеканале велись дебаты. Вы были их главной героиней. Осуждался произвол следователей. Ну, будьте же благоразумней!

Она явно рассердилась. Быть благоразумной ей, у которой за душой ни гроша и которая вот-вот потеряет и последнее: жилье, работу, все!

— Вы что, смеетесь надо мной? — возмущается она. — Вы-то небось припрятали денежки на черный день. Хотелось бы знать, как вы их заработали! Может, расскажете!

Следственный эксперимент шел своим чередом. Иоланда направилась, немного поплутав, к фотокабинке. Проходя мимо стенда с ножами, замедлила шаг. А так как там уже продавались штучные товары и никто и не заикнулся о стенде, то кортеж проследовал вперед, не останавливаясь.

Иоланда встала как вкопанная у фотокабинки.

— Да, здесь. В этом месте. Дальше я не проходила.

— Вы видели, как она входила в кабинку?

— Нет. Следить за ней мне уже надоело, и ноги у меня уже устали. А потом я услышала шаги со стороны обувного отдела и поспешила уйти.

— Покажите — куда?

— Сейчас и не вспомню. Не обратила внимания.

— Постарайтесь, прошу вас!

Все, с судьей и комиссаром во главе, снова отправляются за ней. Но вскоре становится ясно, что подследственная сама не знает, куда идет.

— Я искала выход, — объясняет она. — Проталкивалась через толпу.

В этот момент откуда-то из глубины зала влетает инспектор, отпихивает понятых, обращается к судье срывающимся голосом:

— Он в кабинете у комиссара. Признался во всем. Идемте быстрее.

 

Глава 8

Инспектор рассказывает: человек, совершенно пьяный, останавливал прохожих у прилавков, оскорблял и угрожал им. Будучи насильно запертым в кабинете, не прекращал орать, что имеет право стоять в очереди, как и другие. И даже прав у него больше, чем у всех остальных, так как он-де знает, как все произошло. Он там был…

— Вот так. Я там был. Все знаю. Я и убил. А если кто не верит — тому морду набью.

Комиссар просит посторонних удалиться.

— Невероятно, — повторяет Иоланда, очень взволнованная. — Это невозможно…

— Почему? — переспрашивает Мареско.

— Потому что невозможно.

— Молчите, — шепчет он. — Вы все испортите.

Они обмениваются заговорщицким взглядом. Мареско прикрывает ей рот рукой:

— Ни слова больше. До завтра.

Она уходит. Мареско прислушивается, как комиссар пытается вытянуть у пьянчужки сбивчивые сведения. Человек сидит на полу. Он один из молодых бродяжек с Севера, которые вслед за солнышком осаждают столицу в теплое время года, отлынивая от полевых работ. Правда, нельзя сказать, чтобы он был одет в лохмотья. На нем прочные велюровые брюки и куртка. Обут во вьетнамки. Умыт и причесан, он мог запросто пройтись по всему магазину, не привлекая к себе внимания! Он несет какой-то бред, смеется сам с собой. Сжимает кулаки и ругается то ли на немецком, то ли на шведском. Инспектор объясняет, что никто не знает его настоящего имени. Но сам-то он известен в квартале как Жорж. Он обосновался в ангаре, где вечером паркуются грузовики Нувель-Галери. Отмечает особо важную деталь: ангар находится как раз напротив выхода из магазина. Короче, в двух шагах от места преступления. Клошара обыскали, но не нашли при нем никаких документов, а нашли трубку и нож. По форме и размерам похожий на тот, который тщетно искали.

— Увести его! — приказывает комиссар.

После того как уводят Жоржа, комиссар обращается к заместителю прокурора:

— Это меняет дело.

Завязывается оживленная дискуссия: кто убил? Пьяница или девица Рошель? Один сознался, но его признания, возможно, не что иное, как пьяный бред. Другая же упорно все отрицает, но у нее как раз веские причины отомстить своей сопернице. Мареско просит слова.

— Считаю невозможным более, — говорит он, — держать в тюрьме женщину, против которой у нас нет никаких доказательств. В прессе начинают муссировать принудительное задержание. По-моему, самое разумное — отпустить ее.

Его дружно поддерживают окружающие. Полицейские разгоняют излишне любопытствующих. Публика упорствует. Кто-то неподалеку от Мареско протестует: «Полнейшее безобразие!» Наконец любопытные расходятся. У Мареско все еще звенят в ушах слова Иоланды: «Это невозможно!» Не просто констатация факта, а протест, возмущение. Как бы будучи виновной, она не могла перенести, что обвинили невиновного. Как если бы она кричала: «Я. Я солгала. Отпустите его!» Мареско чувствует, что его план никуда не годится. И даже не план вовсе: скорее его роль, роль защитника. Если она признает себя виновной, ему придется удалиться. Трудно признать сначала ее невиновность, а затем виновность. Допустим. Его отстранят. Назначат другого адвоката. А вот этого-то он и не может допустить. Дело Рошель касается только его, и никого другого. Только он один докажет необоснованность обвинения. Иоланда, несмотря на депрессию, еще далека от желания быть приговоренной. Остается понять смысл взглядов, которыми они обменялись. Иоланда как бы говорила: «Нельзя допустить ареста пьяницы, потому что убила я!» Мареско: «Да, я знаю, но вы должны молчать!» Или еще короче. Глаза Иоланды: «Я скажу!» Глаза Мареско запрещают. И это столкновение характеров не обещало в будущем ничего хорошего, как будто им предстояло стать заклятыми врагами и поменяться ролями.

Мареско спускается к Сене. Все, что его так мучает, проносится перед его глазами, словно бегущая строка объявлений на фронтоне магазина: «Кража во искупление преступления». Отвратительно. Несправедливо. Жестоко. Теперь все зависит от Иоланды и ее молчания. Перенесет ли она это испытание? Вдруг завтра или в любой другой день она поддастся острому желанию рассказать правду? Никакого средства устранить риск, разве что выкинуть нож и положиться на судьбу?

Мареско больше не чувствует себя в безопасности. Нет уверенности в завтрашнем дне. За несколько часов он превратился в своего рода авантюриста, от которого отвернулась удача. Что делать? Пусть кричит до изнеможения: «Я убила, я убила, я убила…», чтобы затем направить ее на обследование к психиатру. Она неглупа! Должна же понять, что для нее же лучше молчать!

Нерешительный, уставший, возвращается Мареско на улицу Шатоден, через Нувель-Галери. Пронзительный голос обрушивается из громкоговорителя: «„Лавне“ — универсальное чистящее средство!» Это так. В «Лавне» мгновенно растворяется его отчаяние. Пьер расправляет плечи. Ему надо на центральную линию, где в это время народу поменьше. А пошла она к черту, эта Рошель! Надо ему встревать! Пусть все идет своим чередом. Мудрость в том, чтобы не вмешиваться. Раствориться в Нувель-Галери, вдыхать, принюхиваться, щупать — лишь бы не думать об Иоланде, Жорже, тюрьме. Перчатки. Он заметил перчатки. Да нет, он имеет все, что надо. Просто — беглый взгляд, на ходу. Отдать должное отличному качеству перчаток. Натуральная кожа. Специально для автомобилистов. Люкс. Он останавливается. Подходит продавец. Они, очевидно, уже все проинструктированы не терять бдительности. Трогает перчатки, не может не потрогать. Кожа тонкая, гладкая, живая. Даже сказал бы — ласковая. Наверное, вещам тоже нравится, когда их хотят, когда их любят. Мареско забывает обо всем. Ему приятен обмен короткими прикосновениями, вот так, кончиками пальцев. Возвращает перчатку на место. Придет время и… Во всяком случае, не сейчас. Ему достаточно было почувствовать, как вся его сущность пробудилась, встряхнулась, заволновалась. Именно то, что ему и нужно было. А ведь начало всему положил похищенный им нож. Разве можно сравнить те ощущения, которые он испытывал, когда хватал все, что попадало под руку, с тем непостижимым наслаждением, когда он сам выбирает вещь, понравившуюся ему. Эти перчатки… нет, в другой раз! У него и так полно забот. Завтра, может быть… придет. Сердце готово выпрыгнуть из груди… Издалека поприветствует: «А вот и я!» Как прекрасно это зарождающееся желание. Делает шаг, второй назад. Удаляется. Пришел он сюда подавленный, а уходит уверенный в своих силах и помолодевший. Как бы вновь обрел себя. Иоланда — его, как и перчатки. А теперь — домой! Мать поджидает его у двери, прислушивается к лифту. Как та собачонка, не находит себе места, томится, оставшись одна. С порога град вопросов обрушивается на Мареско:

— Верно, голоден? Я специально приготовила рагу под белым соусом. Эта девица Рошель вконец тебя измотала? Что? Другой подозреваемый? Не верь ей. Уверена, что именно она.

— Ну, хорошо, хорошо! — говорит Мареско, сдаваясь. — Все тебе расскажу. Сейчас мне надо отдохнуть. Если меня спросят, я — на совещании.

Проходит в кабинет, просматривает почту, делает пометки. Нужно как можно быстрее освободить ее из-под стражи. Ее освободят, а дальше? У нее нет семьи. Нужно следить за ней и помешать сделать очередную глупость. На панель она, конечно, не пойдет… да кто знает? Ему очевидно одно — не терять ее из виду. Проследить, чтобы не болтала направо-налево. Спрятать от журналистов. Представляете: «Иоланда Рошель рассказывает о своем преступлении!», «Убийца на свободе», «Она утверждает: „Это я!“» Думай, думай, Мареско! Ему казалось, что дело Рошель не вызовет никакого скандала: последят за ней дня два-три и забудут. А оно приняло совсем другой оборот! И надо же было появиться этому бродяге! А если Иоланда все расскажет — из искры возгорится такое пламя! И пресса и все прочие им заинтересуются: кто же он — Мареско? Почему обвиняемая выбрала его, доселе неизвестного адвоката? Докопаются до его старых школьных товарищей, до всей его подноготной. Его фотографии начнут мелькать в журналах. Его будут узнавать на улице. Он не сможет больше «охотиться» в Нувель-Галери. Завтра — слава, а послезавтра — бесчестие, если ему не повезет и камера заснимет его в момент…

Уф, Мареско приходит в себя. В общем, если не удастся отговорить Иоланду — ему крышка. Чем же ее подкупить? Сыграть в открытую? А ведь она спросит его:

— Если вы хотите, чтобы я молчала, значит, вы тоже что-то скрываете?

Нет, нужно разжалобить ее или соблазнить, дать понять, наконец, что карьера зависит от ее молчания, сыграть на дружбе: «Если вы меня хоть капельку любите, Иоланда…», и так далее. Попробует, хотя у него нет опыта по женской части.

После рагу и общения с матерью Мареско возвращается во Дворец. Там беседует с экс-комиссаром Мадленом. Тот пришел по привычке разузнать последние новости и сплетни. Говорят, Жоржево логово перевернули вверх дном. Если и припрятал нож, то неподалеку. Во всяком случае тот ножичек, который нашли при нем, не подходил для убийства. Мюллер, заведующий лабораторией, пришел к такому выводу, проведя экспертизу. Никаких следов крови. А отпечатки — мужские, как и следовало ожидать.

Мареско углубляется в досье Рошель, перечитывает показания пилота. «Болезненно ревнива» — так говорит о своей любовнице. «Болезненно!» Вот ключевое слово, веский аргумент для его подзащитной. К несчастью, Иоланда не создает впечатления безумно влюбленной. Она замкнулась в себе, упивается своей злостью, но никак не отчаянием. Мареско готов поклясться, что она еще что-то скрывает. А если она сообщница того, кого так старается выгородить? Если малышка Джамиля была свидетелем чего-то? Мареско пытается прокрутить эту версию. Понимает, что она ни к чему не приведет, но мысли барашками уже закрутились в его голове. Предположение: Иоланда — не одна. Стоит на стреме. Кто-то убивает и скрывается. Иоланда быстренько подбирает нож и прячет его. Тогда ее не в чем упрекнуть, ведь с самого начала она говорила правду! Потому и не скрывалась! Это входило в их планы. И даже больше: существовала договоренность обратиться к адвокату, не слишком опытному, но с чувством моральной ответственности — выбор пал на него! Он легко добьется ее освобождения и в жизни не догадается, что им только воспользовались. Так! А отпечатки-то Иоланды! И есть все… Хуже того! Если она признается во всем после того, как упорно настаивала на своей невиновности, можно ли будет утверждать, что только потому, что в ней проснулась совесть? И только затем, чтобы спасти какого-то клошара, который несет Бог знает что! Мареско напрасно старается внушить себе, что по-прежнему доверяет Иоланде. В том окружении, в котором она росла, не существует понятия чести, честности. Да и судью, насколько он его знает, не так-то просто провести.

Мареско ждет не дождется завтрашнего дня. Он выбрал ложный путь. Нужно все начинать сначала, анализировать каждое сказанное слово.

— Итак, вы вышли из дома вашего любовника вслед за Джамилей. Выследили ее до самого универмага. Она разговаривала с кем-нибудь по дороге?

— Нет.

— Ни с кем не встречалась?

— Нет.

— Сложилось ли у вас впечатление, что за ней следят?

— Нет, я ничего не заметила.

— А вы были одна?

— Не понимаю.

— Я хочу сказать — с вами был кто-нибудь еще? Вы по своей инициативе действовали?

— Конечно.

— У вас было какое-либо оружие?

— Нет. Я уже говорила.

Мареско останавливается. Предлагает сигарету Иоланде, другую закуривает сам. Они в небольшой комнатке, которая служит для переговоров. Между ними узкий стол. Такой узкий, что их лица совсем рядом. Это его раздражает — привык размышлять в одиночестве. Ему необходимо абстрагироваться, забыть о ее присутствии. От нее пахнет туалетным мылом. Иоланда приоткрывает рот. Выдыхает дым. Сидит не шелохнувшись. Но все равно все здесь пропитано ею. Мареско вздыхает. Фантазии опять уводят его куда-то — эта женщина внушает ему самые идиотские мысли. На самом деле все так просто! Она убила. Сначала все отрицала, а теперь пытается выгородить пьянчужку, зная, что он здесь ни при чем. Почему?

— Продолжим!

Терпеливо ждет, что будет дальше, склонив голову. Только следит за ним исподлобья.

— Она быстро шла? Иначе говоря, видела ли она вас?

— Да. Думаю, догадывалась.

— Она оборачивалась?

— Нет. Ускорила шаг. Наверное, хотела проскользнуть через выход. Увидела меня рядом и нырнула в фотокабинку.

— А что, там никого не было?

— Когда в кабинке кто-то есть, видны ноги из-под занавески.

— Прошу вас, подумайте хорошенько! Вы заявили, что именно в этот момент вы и решили оставить ее в покое. Повернули назад.

— Да. Я была удивлена ее внезапным исчезновением. А потом услышала шаги.

— Клошар?

— Да. Думаю, он.

— Теперь что касается ножа! Вы хотите, чтобы мы поверили, что сначала вы хотели догнать Джамилю и что, уже настигнув ее, вы передумали? А? Давайте представим себе: вы хватаете ее сзади… Что дальше?.. Душите? Так? Не забудьте, что она могла оказать сопротивление, завязалась бы борьба, шум поднялся бы!

Иоланда молчит. Не сводит глаз с Мареско…

— Не мне доказывать, что я ее убила, — говорит она наконец. — Это ваше дело, полиции, судей. И вы прекрасно знаете, что, не имея никаких вещественных доказательств, меня ни в чем нельзя обвинить. Разрешите задать вам один вопрос?

— Пожалуйста.

— По вашему мнению, мое освобождение, о котором вы мне говорите каждый день, оно зависит от конкретного лица или от какого-то другого фактора?

— Не понимаю.

— Я хочу сказать: раз против меня нет никаких улик, меня должны отпустить, хочет этого прокурор или нет! Конечно, мэтр, я рассчитываю на вас, вы-то понимаете, о чем я говорю! Вы мне дали понять, что если преступление не раскрывают, то оно все равно как-то классифицируется. Так? Но дело не закрывают в надежде на то, что оно будет раскрыто со временем?

Мареско не может сдержать улыбку.

— Все не так просто! — говорит он. — Будь я прокурором, я бы настаивал на том, что из двух одно: или у вас был при себе нож, потому что вы намеревались все-таки ее убить. Или у вас его не было, но вы хотели припугнуть свою соперницу. А такого быть не может. Значит, у вас был нож и вы лжете, утверждая обратное. И я это докажу, и это убедит судей, как если бы вы сами признались в своей лжи.

— Вы полагаете, что я лгу?

— Да.

— И я лгу вам, своему защитнику?

— Да.

Задумывается ненадолго. Вытаскивает сигарету из пачки. Прикрыв глаза, медленно выдыхает дым.

— Да, — шепчет она, — лгу.

 

Глава 9

Мареско впервые видит, как она улыбается. Не то чтобы лицо озарилось улыбкой, но в глазах появился веселый, озорной огонек.

— Я долго размышляла! — продолжает она. — Это все благодаря вам, мэтр. Вы правы! Я и не собиралась бежать. Почему я так поступила? Полиция меня арестовала. Ну, арестовала. Мне казалось, что все разъяснится само собой. Мне скажут: это вы убили! Я отвечу: чем? Вот так. Я была подружкой Поля Шанена. Мы часто ссорились. И что из этого следует? Вы, мэтр, мне сказали, что у них нет ничего серьезного против меня. По одному подозрению не могут же меня посадить? И я пришла к выводу, что, по сути, ничем не рискую. Теперь же вы спрашиваете, лгу ли я, утверждая, что не я убивала. С вами буду откровенна. Да. Я убила. Ревность, злость, отчаяние, все, что хотите. Не имеет значения, потому что я сделала это. Вы мне не поверите, клянусь, в руках у меня ничего не было. Я была вне себя, но заранее ничего не планировала, а то бы захватила ножницы, револьвер. Не важно, чем ударить.

— Вы хотите сказать, чем убить? — перебивает Мареско.

— Нет, мэтр! Чтобы сделать больно! Чтобы слышать, как она кричит! Видеть, как корчится передо мной… Как она умела заводить мужиков, чертова шлюха! А когда она прошла мимо прилавка с ножами, тут-то меня и осенило. Схватила первый попавшийся нож, не выбирая. Кажется, побежала. Во всяком случае, услышав мои шаги, она попыталась спрятаться в кабинке. Тогда сзади я ударила с размаху что было сил! Увидела, что попала, потому что кровь брызнула мне на руку. Эта кровь!.. Теперь я свободна, сказала я себе. Так.

Тишина. Иоланда скрестила руки. Прижимает их к себе, словно замерзла. Смотрит не на Мареско, а куда-то дальше него, сквозь тюремную стену.

— А дальше? — тихо спрашивает адвокат.

— Дальше ничего, — шепчет она.

— А нож? Что вы с ним сделали?

— Нож… проходила мимо и положила его обратно.

— И вас никто не видел?

— Конечно нет. Думаете, это так уж трудно? — Она вновь обрела спокойствие и уже немного с усмешкой: — Сразу видно, вы ничего никогда не крали. Для вас продавец что полицейский. Вам и в голову не придет что-то стащить! Очень честный? Просто от страха! Доказательство: представьте панику, народ бежит в разные стороны, лишь бы шкуру свою спасти. И что мы видим? Разграбленные лавки, пустые витрины. Поверьте мне, в больших магазинах установить жесткий контроль невозможно!

— Так вы хотите сказать, что можно взять все, что угодно, и не попасться на этом?

Смеется:

— Абсолютно. Если когда-нибудь вас заинтересует мое детство, я вам такого порасскажу, мэтр! Мы были небогаты, мать работала. Часто она мне говорила: «Жанин, займись обедом!» А мне только того и надо было! Я брала хозяйственную сумку и прямиком в магазин. Для отвода глаз сначала покупала бутылку, например масла, не важно с чем. Важно сделать вид, что покупаешь. А потом выбирала и бросала в сумку все, что душа желала, вкусненькое… и домой: банки с паштетом, с лососем. Самое мое любимое — курица в томатном соусе, настоящая вкуснятина!

— И что, вы никогда не попадались?

— Никогда. Сначала на меня не обращали внимания — маленькая девочка. Незаметно протискивалась где угодно. А потом, я не считала это за грех! Особенно когда голодала! Потом, в школе, нам пытались внушить, что твое — что мое!

— Да, но все-таки?!

— Хоп, ловкость рук! А когда вижу курицу в томате… Простите, мэтр. Я не должна была вам все это рассказывать! Но чувствую, вы меня понимаете. Так? Я вам не противна после всего…

— Да нет, почему?

— Вы богаты, у вас положение в обществе. А я…

— Я адвокат, — сухо отвечает Мареско. — И не мне вас судить.

Она улыбается, скептически пожимает плечами:

— Все так говорят. Не знают, а говорят! — Не в силах сдержаться, смеется, зажимая рот кулаком. — Извините, мэтр! У вас такой серьезный вид, вы так поглощены собой. Вы бы точно попались, не успели бы и «а» сказать. Вам не понять, какое удовольствие я испытываю, когда ворую. Если не привыкнуть к этому с детства, обязательно схватят! Постараюсь объяснить. Вы играете в покер? Не на бобы, на деньги? Если у вас карта идет, вы не должны показывать, а сидеть со скучающим лицом. А когда карта плохая — наоборот, еле сдерживать радость.

— Да, — прерывает ее нетерпеливо Мареско, — надо уметь лгать. Это всем известно!

— Нет, не поняли! Надо уметь играть, быть актером, владеть мимикой, менять маски. Тогда никто не разберет, кто вы на самом деле.

Голос ее вдруг меняется, в нем слышатся грустные нотки. Мареско наблюдает за переменой с большим интересом.

— Это ведь не ваши слова! — тихо говорит он.

Она вздрагивает, отстраняется от него. Губы дрожат.

— Поля Шанена, не так ли? Вы так любите его? Нет, не отвечайте. Это в порядке вещей. У любовников: что есть у одного, то принадлежит и другому. Даже слова. Он вас научил игре в покер?

— Да. Очень любил эту игру. Мы с ним даже часто играли на пару. Пока, пока… не появилась эта. И все перевернулось!

— Вы ни о чем не жалеете?

Смотрит на него с удивлением, молчит. Теперь очередь Мареско смущаться.

— Когда вас освободят, что будете делать?

— Не знаю. Найду какую-нибудь работу. Говорят, я неплохо играю на гитаре.

— Будете воровать по-прежнему?

— Почему бы нет? Это вас волнует, мэтр?

— Нет, просто за вами будут следить, вы думали об этом?

— Думаете, меня с поличным схватят? — Смеется, как школьница. — Хотите, опытом поделюсь.

Мареско вскакивает.

— Не говорите глупостей, Иоланда! Завтра увидимся, если пожелаете. Поговорим о Гастоне Молинье.

— О нем?

Презрение на лице.

— Он не в счет? — настаивает Мареско.

— Нет.

— Только Поль?

Он произносит его имя с некоторой злостью, которая его самого удивляет. Складывает свои бумаги, повторяя про себя: «Поль, Поль, наплевать на Поля». Протягивает руку:

— До свидания! Вот вам пачка сигарет. Если еще что-то нужно, говорите, не стесняйтесь. Впрочем, вам недолго здесь находиться.

Наконец он на улице. Сердитый, несчастный, но бодрый. Общение с этой женщиной можно сравнить с сеансом в сауне. Не успел распрощаться с ней, а его тянет обратно. Как бы ему хотелось схватить ее за плечи и трясти, трясти и приговаривать: «Ваша курица! Что она стоит по сравнению с тем, чем я занимаюсь изо дня в день! Вы вздумали учить меня, меня! Ваша свобода в моих руках! Одно слово — вы на свободе. Другое — и тюремные стены захлопнутся за вашей спиной. Слышите, никаких фамильярностей!»

Ему надо успокоиться, прийти в себя. Он спешит в свою берлогу на улице Каде. О его приходе извещает колокольчик на двери. Дзинь! Мы уже дома. Его сокровище здесь, в яслях, не хватает только вола и осла. Лежит. Поблескивает. В одном он уверен: все, что здесь собрано с такой тщательностью, не может идти ни в какое сравнение с краденой мелочью той девчонки. Садится в кресло. Ему надо передохнуть, как после долгого и трудного поединка. Да, так оно и было на самом деле. Он — хозяин положения, на какое-то мгновение почувствовал себя слабым, беззащитным! Предел всему! Надо признаться — его тянет к ней! Не лучше ли будет отправить полиции ее отпечатки? Тогда она надолго будет в его власти. Ведь такие дела разбираются месяцами! Мареско ощупывает себя в поисках сигареты. Вспоминает свою щедрость. Как будто этот маленький подарочек был чем-то вроде реванша. Только в чем? Он превращается в идиота. Забывает о главном. Он заболел Иоландой, как заболевают краснухой. Она чешется везде, оно и лучше, что чешется. Что это еще за гитара? Ничтожный инструмент, он требует постоянной тренировки. Нужно узнать поподробней.

Звонит к себе. Трубку снимает его мать.

— Откуда ты звонишь?

— Из Дворца. — Что неправда, то неправда. Не любит подобных расспросов. — Маллар пришел?

— Уже целый час тебя дожидается. Ты ему назначал?

— Да. Я был занят. Сейчас приеду. Пусть подождет.

В Нувель-Галери тоже есть гастрономический отдел.

Туда он никогда не заходил. Ему интересно, как у Иоланды получалось, когда она ходила за покупками! Раньше было немножко по-другому, другие прилавки, расфасовка. Но все равно, как и прежде, нужно взять тележку. Толкаешь ее впереди себя, как колясочку, между рядами банок, флаконов, разноцветных пакетиков. Покупатели все такие предупредительные. Стараются вежливо объехать, и вид — как у санитаров с инвалидами на прогулке. Мареско в центральном проходе, передвигается медленно, рассматривая консервы. Выбирает, что можно унести незаметно. Вскоре замечает, что это выше его сил. Например, баночка с чечевицей. Нечто объемное. Такую незамеченной в кармане не унесешь. Берет другую банку — с кислой капустой. Держит в руке, взвешивая. Сначала в одной, потом в другой. Даже в тележку положил, и она покатилась, как только он тронулся. То же самое с шампиньонами в сметане. Может, попробовать рыбные консервы? Они более плоские. Вот — морской язык. Да, чтобы их достать, нужно открыть холодильную камеру. Руки замерзнут. Чувствует себя неловко. Ему кажется, что он как-то выделяется среди прочих покупателей. Лучше отказаться. Да, в этом она его опередила! У каждого своя специфика! Мареско оставляет тележку посреди зала. Дежурный подберет. Быстро выходит, оглушенный громкоговорителями, расстроенный неудачей, полный сомнений, вновь обступивших его. Конечно, какую глупость он только что совершил! В ярости сжимает кулаки. Приближается к дому. Стоит некоторое время перед дверью. Успокаивается. Появляется новая идея: поселиться с Иоландой, ни от кого не зависеть. Она ему будет рассказывать о своей нелегкой жизни, и он ничего не будет от нее скрывать. Так они помогут друг другу стать лучше. Входит. Мать уже ожидает его у порога, а взгляд как у старшины, встречающего очередного солдата из увольнительной. Говорит тихо, почти не шевеля губами:

— Оставить его на обед?

— Да. Да, конечно.

Хорошо, будет с кем поболтать за обедом! Какая удача. Ему нетрудно развеять сомнения Маллара. Вскоре Мареско переводит разговор на Иоланду Рошель:

— У комиссара есть новые сведения об этой особе?

— Начнем с того, что ее настоящее имя Жанна Бодуэн.

— Я уже знаю. Меня интересует в первую очередь, как и на что она жила до встречи с пилотом «боинга». Мне кажется, в полиции это как-то упустили из виду. Берите, не стесняйтесь.

— Я вам хочу сказать, мэтр, что комиссар Жандро и его команда настолько уверены в невиновности Иоланды Рошель, что их больше интересуют Молинье и Канен. С одной стороны — бортпроводник. С другой — командир самолета. Не пахнет ли здесь наркотиками?

— Какой ужас! — шепчет старая дама.

— И даже, — продолжает Маллар, — эта группа, с которой она выступала. Они часто выезжают за границу. Надо думать, не только из-за любви к искусству. Эти «Галопэны» — их сценическое имя — довольно много зарабатывают.

— Но тогда и у Иоланды должна быть кругленькая сумма! А следствием установлено, что она жила довольно скромно.

— Здесь что-то не так! Инспектор Крюмуа думает, что Джамиля воспользовалась слишком уж большой щедростью своего любовника. Отсюда и драма! Но у этого дела есть другой аспект, которым будет заниматься сотрудник финансового отдела прокуратуры! Ему поручено выяснить, чем вызваны столь частые поездки в Женеву солиста этой группы.

— Мама, вы слушаете? — спрашивает Мареско. При посторонних он к ней обращался на «вы». — А ведь Иоланда не так уж и виновата. О ней можно сказать, что слишком ревнива, и предположить, что убила она. Сама-то она все отрицает.

— Мсье Маллар, сможете ли вы мне объяснить, почему моего сына интересует эта потаскуха?

Маллар, чтобы разрядить обстановку:

— Так в том и состоит его долг. Долг адвоката. Если ее выпустят, вы сразу увидите, как ставка его повысится.

— Мы же не на скачках, — едко замечает мадам Мареско.

Маллар глазами показывает Мареско, что ничего обидного не имел в виду. Но Мареско весь в своих мыслях:

— Так ли хорошо она играет на гитаре?

На этот раз Маллар говорит, выбирая слова:

— Говорят! Впрочем, легко проверить. Я достал пластинку этой группы.

— Что? — Мареско отталкивает стол, вставая. — Где она?

— В вашем кабинете. С большим трудом достал.

Мареско уже в соседней комнате. Мать встает из-за стола, даже не взглянув на гостя.

— Куда вы ее положили? — кричит адвокат.

— Иду, иду. Я ее переписал на магнитофон.

Магнитофон на стуле вместе с перчатками детектива. Маллар всегда работает в перчатках. Он крутит ручки, настраивает звук. Затем устраивается на подлокотнике кресла в позе меломана. Лицо сосредоточенное, готовое отдаться во власть музыки. Мареско хмурит брови.

— Не хотите ли мне сказать, что это треньканье и есть гитара?

— Потерпите, сейчас услышите.

И вдруг гитара зазвучала. Звук так отчетлив, что слышно движение пальцев по струнам. Вот провела мизинцем, и металлическая струна завибрировала на высоких нотах. Грустная мелодия, вроде португальской фадо, разлилась, завораживая присутствующих. Гитара пела соло. Это было так необычно, что Мареско, зачарованный, так и застыл с поднятой рукой. Затем медленно опустил руку. Проскользнул к дивану, сделал жест Маллару — молчать. Он слушает, полностью погрузившись в музыку. Мареско — не музыкант и плохо разбирается в музыке. Но иногда звуки и аккорды оказывают на него сильное воздействие. Например, вибрато виолончели, хриплые наигрыши саксофона, задумчивый голос английского рожка, раскатистое эхо басов пианино… Из выдающихся сочинителей он и запомнил разве что Моцарта, Баха, Бетховена… Он не любит симфонические концерты. Ему скучно, быстро устает. Больше всего ему нравятся скрипка и виолончель. Он понимает их жалобные протяжные звуки. Да и, пожалуй, аккордеон — не из благородного семейства, когда на нем исполняют что-то грустное, печальное. И вот сегодня эта гитара. В ней столько нежности и тепла. Сердце начинает томиться по любви. И эти быстрые пощипывания пальцами струн, он их ощущает на своей коже, и это его возбуждает.

После долгого молчания:

— Ну как, шеф, нравится?

Вот дурак! Грубый болван, толстокожий! Дрожь, волнение, любовный транс — вот что такое гитара для Мареско! Он любит Иоланду и как он ее ненавидит. Еще немного, и все это вылезет наружу. Я, Мареско, опускаю забрало. Я сдаюсь… Внимание!!!

 

Глава 10

Нет, он уверен, последнее слово — за ним. Его тянет к ней. Она не красавица, не молода, не воспитана. Тогда почему каждое утро он спешит к ней в тюрьму? Она ему уже все о себе рассказала: о детстве, юности, о своих увлечениях. Рассказывала безразличным голосом, как если бы говорила о другом человеке. Время от времени делает перерыв, зажигает сигарету, собирается с мыслями и снова говорит. «Это было потом, — говорит она, — после того, как я украла мое первое авторадио»… Или: «Это было во время выставки Ван-Гога… толстый бумажник». Или сама же себя поправляет: «Чековая книжка. Нет, не на вокзале Сен-Лазар, а в Бобуре (центр Помпиду) я его украла». Каждое признание — банальный эпизод в ее жизни, неприятная, монотонная работа. В начале их отношений с Иоландой Мареско считал себя ведущим. Она его интересовала не больше, чем другие преступницы. Все они для него были одинаковые, из одной своры, обезумевшие от одиночества. Эта же дошла до убийства, и в ее преступлении косвенно был замешан и Мареско. И это на первых порах и связывало его с Иоландой. Вскоре Мареско думать забыл о страшной двусмысленности, которую он испытывал при каждом свидании с ней. Сначала он был уверен, что быстро добьется ее освобождения, что ему обеспечивало полную свободу мысли. Затем же он был неприятно удивлен ее какой-то чудовищной откровенностью, граничащей с наглостью. Это даже касалось не убийства (да, она себе этого никогда не простит), а ее рассказов о воровстве. Она вспоминала о них хаотично, они забавляли ее. С ужасом Мареско вскоре понял, что перед ним профессиональная воровка. Первые ее кражи можно было как-то оправдать голодным детством, и все такое! Но ее охота за бумажником, о которой она говорила спокойно, как о каком-то развлечении… Он не посмел ее прервать, крикнуть: «Стыд-то какой!» Это ему было стыдно. Не только стыдно. Нечто непонятное, тайное, страшное, липкое толкало его все спрашивать и выспрашивать ее с подробностями.

— Постойте. Так вы украли сапфир у американки прямо у нее из-под носа?

Иоланда бросает на него взгляд все видевшей и испытавшей женщины.

— Так оно и было, мэтр. Дамы в гостиницах всегда снимают кольца, когда руки моют. Болтают между собой. А пока они болтают… стоит надеть белый фартучек поверх черной юбки и — дело в шляпе!

— Потом вы его перепродали?

Мареско тут же пожалел о своем вопросе. В такие моменты он чувствовал себя ребенком. Чтобы скрыть смущение, громко рассмеялся:

— Чтобы пополнить мои сведения. Вы, верно, знакомы с приемщиками, которых не знаю я.

Тишина. Иоланда как будто далеко. Мареско не беспокоит, уважая ее молчание. Своими вопросами он возвращает Рошель в реальный мир. Иоланда поясняет:

— Вы ошибаетесь, мэтр. Я была не тем, что вы думаете. Воспользовалась случаем. Вот и все.

— Никто вам ничего не советовал?

— Нет. Я поступала инстинктивно. Если нет задатков… бесполезно настаивать.

Часто их переговоры переходили в дружескую беседу.

— А однажды… — вспоминает она.

— Да, продолжайте. Все останется между нами.

— Нас пригласили к богатому голландцу в «Плаза». И… впрочем, не знаю, зачем я вам это рассказываю?

— Прошу, продолжайте. Не доверяете мне?

— Напротив! Мне кажется, чем больше я вам рассказываю, тем больше вы ко мне проникаетесь неприязнью.

— Вовсе нет. Это к сведению. Это мой долг.

Она задумалась надолго, так, что сигарета обожгла ей пальцы.

— Видите ли, мэтр. Вы придаете большое значение тому, что вовсе его не стоит, на мой взгляд. Думала, вы заинтересуетесь моими знакомыми мужчинами. А у меня их было много! Постойте! Однажды с моим другом мы украли «пежо». Хорошо. Вижу, вас больше интересует машина, а не мой друг. Я вас не понимаю.

Но Мареско-то понимал, в чем дело. Он старался улыбаться и скрыть свое отвращение. Она убила, и, слушая ее, он заметил, что убийство для нее — что-то вроде кражи. Джамиля увела у нее любовника. У Иоланды существует вроде разделительной черты. Что принадлежит другим — принадлежит всем! Пользуйтесь на здоровье. Но что — мое, то — мое. В этом разделении Мареско хорошо ее понимает. Ему ненавистно было чувствовать зарождение той силы, которая толкала его красть. Если бы он полюбил женщину, то не ее бы украл у своего соперника! Он был бы глубоко привязан к ее сумочке, пудренице, духам. И даже пошел бы на убийство, чтобы завладеть ее серьгой, шарфиком. Иоланда — с ней все в порядке. Это с ним не все в порядке. Возможно ли это?

Он на улице. Ослеплен ярким солнцем. Вот-вот голова закружится. С минуту он приходит в себя, успокаивается, что он невзаправдашний вор, лишенный стыда и совести. Устанавливает между ней и собой границу. Он даже где-то рад, что болен. Ведь болезнью можно все заранее оправдать. Нельзя же неврастенику вменять его неадекватное поведение, а вот наказать за мародерство — вправе.

Идея пришла к нему, когда он проходил по мосту Мирабо. Не надо сравнивать себя без конца с Иоландой. Что бы ни произошло, у него должны быть чистые, незапятнанные руки. Он должен сохранить за собой право презирать и наказывать.

— Не моя роль — наказывать, — говорит он себе. — Это ложный путь. Отец был прав. Мне нужно было быть следователем. Может, еще не поздно?

Вдруг охваченный острым чувством к справедливости, он поворачивает назад и спешит к дому, в свой настоящий дом. Музей ждет его. Мареско усаживается поудобней и пускается в размышления. Это музей? Скорее часовенка. Не место его поражений, а место его раскаяний? Эта девка с ее бесстыжими воспоминаниями, она украла у него радость — чувствовать себя личностью исключительной. Он в этом убедился, общаясь с Иоландой-виртуозкой. Она имеет над ним превосходство. Своим опытом и знанием жизни. Она часто лжет, бравирует. Безусловно, у нее дар, ловкие, цепкие пальцы. Это как способности к музыке. И этого он ей не может простить. Он добьется ее освобождения. Но Мареско еще не сказал последнего слова.

Пьер нашел листок бумаги, устроился напротив ножа. Он предпочитает писать от руки. Так более убедительно.

Уважаемый Господин Прокурор Республики,

Бесполезно. Сегодня он не напишет. Обвинительное письмо составится само собой по мере того, как Иоланда, которая вошла во вкус, выложит все свои воспоминания. Обстоятельства убийства Джамили будут тщательно детализированы. Таким образом, разом понесет наказание вся ее украденная мелочевка, которой она так гордится!

Открыл досье с грифом «Секретно». Оно разделено на несколько разделов. В первом разделе записи, касаюшиеся самого следствия: расположение фотокабинки и других объектов по отношению к ней; расположение стенда; фотографии ножа, фотографии с отпечатками; биография Иоланды. Второй раздел — ее ложь. А) все, что касается ее детства и юности; Б) вероятные события, факты, установленные полицией; В) все, что относится к ее выдумкам. Очевидно, Иоланда никогда не была такой уж бедненькой, какой прикидывается. И даже установлено, что бурная жизнь ее, полная приключений, протекала не только во Франции, но и за ее пределами (следствием выясняется). Она нигде не зафиксирована как «девочка по вызову». Третий раздел: ее признания — чистый вымысел. Туда Мареско вписал все рассказы о совершенных ею кражах. Она говорит, что все происходило случайно. Допустим. Но ей понравилось их выдумывать! Они настолько невероятны, что не могли не привлечь внимания полиции!

Мареско пытается представить Иоланду в момент кражи, по его записям. Это так увлекательно, как мультики. Ее рассказы изобилуют подробностями и деталями. Вот, например. Однажды она возжелала иметь компас.

— Почему компас?

— Да так, нравится, красиво. На запястье как часы.

Этого Мареско не может допустить! Ладно, когда она ворует для своей пользы. Но вторгаться в… Что она понимает, эта идиотка, в красоте!

— Не сверкающие стеклышки привлекли ваше внимание к компасу?

— Зачем же, это были элегантные камешки!

Как она уверена! Конечно, она его выдумала, компас! В ее выдумках всегда присутствует нечто вычурное, напыщенное. Поместить в раздел В). Итак, до завтра. Как всегда, оставляет ей пачку «Кравена». И еще несколько ободряющих слов. Решение уже принято: скоро вы будете на свободе, вы слышите меня? Вы не должны покидать город. Я вам потом объясню. Оба чувствуют себя сообщниками: преступный адвокат способствует освобождению преступницы. Мареско обещает себе не терять ее из виду… У него будет время закончить письмо к прокурору и предоставить закону завершить справедливость.

Однако им пришлось ждать еще неделю до окончательного решения. Ее освободили условно. Она была на свободе, но под надзором, как бы на привязи. Мареско принимал поздравления! Его крестный — старшина адвокатской гильдии пожал ему руку перед камерами телевизионщиков. Полицейские же ворчали: «Ей повезло с адвокатом. Хотя нам-то известно, что она убила. Кто же еще?» Газеты перехватили эстафету и пестрели заголовками: «Кто убил?» — из «Либерасьон». Одна мадам Мареско не веселилась. Давно уже она наблюдает за сыном. Она чувствует, предупреждена тайными знаками, что какая-то женщина уводит ее сына. Она знает ответ на вопрос репортеров: кто? Эта потаскуха, разумеется! Ее должны были уже сто раз осудить! Я предупреждала… Не поддавайся… Но…

Мареско и сам в затруднении. Оставить Иоланду на свободе? Опять что-нибудь выкинет! С другой стороны, он не может в открытую заниматься ею — очень опасно. В течение недели он должен выработать линию поведения — осторожную и эффективную. Осторожную — не давать повода для сплетен. Эффективную — прежде чем отослать письмо прокурору, у него в мыслях провести не совсем обычный опыт.

Иоланда сняла комнату в маленькой гостинице в Латинском квартале, довольно далеко от дома Мареско. Он снабдил ее деньгами на первое время, пока не найдет работу. Иногда приглашает на ужин. Один из приемов наблюдения за ней. Она ему рассказывает, чем занимается. Правда ли, что она попыталась снова связаться с «Галопэнами»? У них уже есть гитарист. Мареско решает использовать Маллара. Тот счастлив подработать.

— Установить слежку за мадемуазель Иоландой?

Понижает голос, произнося ее имя. Предчувствует новую тайну.

— Да. Это нетрудно. Она живет в гостинице «Анжу». Встает где-то в одиннадцать, перекусывает в квартале. Меня интересует, чем она занимается после. С кем встречается. В принципе, она ищет работу. Если честно, меня бы удивило, будь это на самом деле так. Отчитывайтесь каждый день, в девятнадцать ноль-ноль, по телефону. Звоните не на улицу Шатоден, а на Каде.

— Ясно.

— Если вдруг ей вздумается прогуляться по магазинам, будьте бдительны… она может украсть что-нибудь! Дайте знать немедленно.

— Вы полагаете, что… Но ведь ее только выпустили!

— Верно. Договорились?

— Понял.

На этот раз он более решителен. Вторжение Иоланды в его жизнь настолько перевернуло его привычки, что он не способен больше ничем заниматься. Даже не хочет развлечься. Ему все скучно. Знать! Знать, как она проводит время. Она слишком осторожна, чтобы украсть, знает — полиция не выпускает ее из виду, если ее сцапают — тюрьмы не миновать! А для ее адвоката — какая пощечина! А если он напишет прокурору и судебная машина закрутится с новой силой, не получится ли такой же результат? Он будет втоптан в грязь!

Мареско подолгу размышляет. И в сквере, и в городском саду бродит он несчастный, в нерешительности. Тайна висит тяжелым камнем на его душе. Не может он ни с кем ей поделиться. Говорят, время лечит. Может, и он в конце концов избавится от своего недуга! Но нет! Стоит ему пройти мимо понравившегося предмета, и все начинается заново! Интересно, а эту ручку с золотым пером и шарфик от Кардена Иоланда могла бы… А я? Если меня поймают… нет. Это будет хуже, чем самоубийство. А если нет — она никогда не узнает, что я сильнее ее. Да, именно так! У меня всегда было желание раздавить ее! В таком случае я должен подписать письмо, а не отсылать его анонимно: «Я, Пьер Мареско, получив письмо от свидетеля (приложено к досье), пожелавшего остаться неизвестным, спешу вас уведомить, что, несмотря на то, что оно подвергает серьезному пересмотру всю мою систему защиты, все же решил, что истина должна восторжествовать и…»

Вроде неплохо, но надо еще подумать. От того, что я им предъявлю нож, не вычислят же они, что я и сам страдаю неврозом. Зато спасу правду, не скомпрометировав себя! На душе становится немного легче. Все же он не похож на других! А что нож? Если в письмо он не вложит нож, то… сочтут его за злую шутку. Расстаться с ножом — никогда! Хватит с них и фотографии. Да? Нет? Он не знает. Уверен лишь в одном — как можно быстрее избавиться от фотоаппарата и всех принадлежностей к нему. Уничтожить любой след, ведущий к Мареско! Напрасно Пьер себя уговаривает: «Без паники! Как можно хладнокровней!» На самом деле он начинает бояться Иоланды, Иоланды на свободе. Нож — это их личное дело, между ним и ею, скорее между ним и придуманным им же убийцей: силой своего воображения Мареско то вызывает его образ, а надоел — исчезни! Иоланда, напротив, от нее не отмахнешься. Она ловкая, хитрая, изворотливая, закаленная трудностями жизни. Она из тех живчиков-везунчиков, которых показывают по телику, в огне не горят и в воде не тонут. Как она бросилась ему на шею, чтобы отблагодарить! Но… но… Мареско не знает, как выразиться. Способна ли она его ограбить, приди она к нему в гости? Идея кажется ему занятной. Если к одному украденному предмету добавить еще украденный предмет — не есть ли это ограбление, а не мелкая кража? Его музей! За него он бы получил от шести месяцев до года!

Бар… двойная порция коньяка. Сердце бешено колотится. Мареско трудно дышать. Что он себе втемяшил в голову? Иоланда не посмеет. Где она сейчас? А с Малларом надо было договариваться не один раз, а два выходить на связь. Чтобы убить время, Мареско отправляется в кино. Снова возвращается в кафе. Несколько раз прогуливается по Нувель-Галери. 19.00.

— Алло! Что делала?

Маллар откашливается. Что там у него?

— Ничего не понимаю. Она следила за вами.

— Как это?

— Говорю, она следила за вами. Издалека, чтобы вы не заметили. Очень ловко, должен вам сказать. Ваша прогулка сначала. Затем бар, затем вокзал. Кинотеатр. Потом Нувель-Галери. Там я потерял ее из виду на полчаса. Снова увидел на улице Каде. Вот.

— С кем-нибудь говорила?

— Нет.

— Купила что-нибудь?

— Нет.

— В руках ничего не было, когда вышла из магазина?

— Нет.

— По-вашему, зачем ей следить за мной?

— Думаю, чтобы узнать, где вы живете. Она внимательно осмотрела дом.

— Спасибо. Продолжайте следить. Позвоните завтра в полдень.

Ужинает один, в кабинете. Мать намеренно дает почувствовать, что сердится. На кого? Попробуй объясни! Мареско думает, что проще всего уничтожить музей и проконсультироваться с психоневрологом.

 

Глава 11

А что он думал? Вот так разойтись по-хорошему, после нескольких коротких протокольных свиданий? «Нужно привыкнуть жить по-другому. Ищу работу. Видите, мэтр, какая я послушная. Можете мне доверять. Как-нибудь выпутаюсь. Если позволите, я буду время от времени вам звонить и сообщать о своих делах». Мареско без труда вспоминает их последние встречи, после которых он о ней больше не слышал. И вот — неожиданный поворот! Ей надо денег? Может, подумала, что после ее излияний ей откроется сердце адвоката и их отношения станут более интимными? Мареско чувствует приближающуюся опасность. Отступать некуда. Начиная с того злосчастного ножа события стали накручиваться как на шестеренку, увлекая и его за собой к неминуемой катастрофе. Как можно быстрее покончить с этой девицей! Решено! Письмо к прокурору!

Быстренько вылезает из-под душа. Это он-то, который обожает душ! Серый в полосочку костюм, голубая бабочка в белый горошек. Перчатки (срочно заменить). Сигареты, зажигалка. А! Плотный конверт для ножа и скотч, чтобы заклеить конверт. И еще атташе-кейс. И коротенькая записочка для матери на столе в столовой: «Не волнуйся. Вернусь к 18.00. Целую». (Простая формальность, не более.)

Машинально взглянул на портрет сурового судьи в мантии. Вышел из дома. Оглядывается. Путь свободен. Заходит в бар. У него есть время. 11.00. У него странное чувство, будто он отправляется в дальнее путешествие, скорее сопровождает друга (старше себя), который и не друг ему больше. На перекрестке с улицей Каде есть решетка над сточной канавой. Здесь и расстанемся. Сколько переживаний, радости, страха… Какие мечты… И конец — сточная канава. Слишком несправедливо. Ни одного прохожего. Ба! Он прямо опешил. Не может быть!

Это она. В новой одежде. Не теряла времени даром. Короткая юбка, светлая блузка. Идет мелкими шажками. Голова задрана — рассматривает номера домов. И Маллара не видно. Упустил, идиот! Иоланда — на Каде. Значит, знает его второй адрес, его прибежище! Что ей надо? Чего она так ухватилась за него? Теперь и от ножа не избавишься! Сначала надо выяснить, что у нее на уме.

Платит, не торопясь выходит. Он давно выработал такую тактику… Сигарету закуривает на пороге, два шага вперед, задумчиво. Глаза к небу — что-то туч многовато. Глаза вниз — а который час? Он ее видит, совсем рядом. Догнать — не стоит труда.

— О, какая встреча!

Протянутая рука, приветливое лицо. Хотел застать ее врасплох? Как бы не так!

— Что вы делаете здесь, в этом квартале?

— Не ругайтесь, мэтр. Ничего особенного. Просто пришла посмотреть, где вы живете. Я же любопытная. После стольких бесед с вами…

— Никто не знает, что у меня здесь квартира!

— Это меня тоже поначалу смутило. Но я вам хотела сделать небольшой подарочек… маленький такой… Можно? Отблагодарить.

Открывает сумочку и вытаскивает узенький длинненький пакетик.

— Перчатки, — объявляет она. — Если не подойдут, можно обменять. Не бойтесь! Я их купила!

Ждет. Нет, он не сердится. Он тронут, судя по тому, как он держит пакет… с такой заботой и нежностью. Он приготовился к худшему, оправляется от волнения. Говорит обычные слова:

— Спасибо. Не стоило… Что я такого сделал? — Тут прерывается: — Как вы узнали адрес?

— Просто! Я заметила, что за мной следят, когда развлекалась, следя за вами. На это способна только женщина! Вы вернулись к себе. Тогда я поняла, что у вас два дома. Вы не исключение. У меня был один промышленник, такой бабник. У него вообще было три дома! Может, вам не нравится то, что я говорю?

— Нет, вовсе нет!

Открывает пакетик. На нем написано: «Шикарный мужчина». Не без намека!

— И вы хотели отдать пакетик консьержке, не так ли?

— Да. Я бы сказала: «От одной дамы».

Мареско улыбается:

— Очень мило. Хотите сказать, что, если я о вас много знаю, вы тоже должны обо мне знать? Ну и хитрая вы!

— Нет, вы ошибаетесь. Я к вам за советом, — берет за руку. — Ведь нехорошо было так расстаться. Как вам кажется?

Мареско колеблется. Они в двух шагах от музея. По идее, он ее должен пригласить. Невозможно. Тем хуже! Лучше показаться невоспитанным! Но она и нож!.. Нет. Только не это!

— Я вас приглашу как-нибудь в другой раз, — говорит. — У меня в квартире такой беспорядок! Может, пообедаем вместе? Я знаю одно тихое местечко!

Теперь нужно, чтобы она убрала руку. Иначе сплетен не оберешься:

— Так она его любовница. Что я и говорил(а)?

Будет лучше изобразить нетерпение. Протягивает ей свой кейс:

— Извините. Мне так хочется взглянуть, что там в пакетике! О! Какое безумство!

Про себя же думает: «Делать безумство за мои же денежки!» Продолжает тем же радостным голосом:

— Как, и размер угадали!

— Ну, у меня глаз наметан. Одно время я работала у Нины Риччи. Нахваталась всего!

Ее развлекает удивленно-скандальный вид адвоката.

Тональность их встречи как-то определилась. Мареско останавливает такси:

— «Мануар де Туриан». — И обращаясь к ней: — Недалеко от Оперы. Три маленьких зальчика. Хорошая кухня. — Немного погодя: — Воспользуюсь тем, что сегодня вы со мной. Мне нужно кое о чем вас спросить. Может, покажется глупым, но это не дает мне покоя.

— Что же?

— После.

Такси высаживает их у вытянутого строения. За стеклом видны столики и метрдотель.

— Туда, — показывает Мареско.

Они занимают столик у окна. Изучают меню. Отпускают комментарии по поводу названия некоторых блюд, особенно аппетитно звучащих.

— Советую утку в апельсинах, — шепчет Мареско.

— Вы здесь часто бываете?

— Нет. Люблю дома обедать.

— Как и я. Ешь где придется и что попало, а потом всё на здоровье и сказывается.

Разговор приобретает дружеский характер. Наконец Мареско решается:

— Теперь мы в другой обстановке, признайтесь, вы мне часто лгали?

— Я?

— Да. Вы быстро раскусили, что меня можно разжалобить рассказами о ваших бедствиях и страданиях. Это так! Увы, такое воспитание, и вы воспользовались. Это не упрек — это урок мне на будущее. А признайтесь, иногда вы мне рассказывали совершенно невероятные истории, удовольствия ради выдуманные вами… А, добрый чинуша, тебе нужны сильные до отвращения эмоции — так на, получай! Кража сапфира или бумажника… Вы думали, меня так просто обвести вокруг пальца?

— Нет.

— Вы правы. Я очень доверчив. Не настолько, чтобы, но… я вас понял! Что-то вроде мести? Вас арестовали, посадили в тюрьму и насильно навязали адвоката, посредственного, неопытного! Нашли козла отпущения. Нет, да сидите же! И вот мы сейчас за этим столом, перед нами аппетитное жаркое, и мы с вами похожи на двух сообщников… Скажите: вы такая опытная, виртуоз в своем деле, как вы это делаете?

Иоланда сначала возмущается, кипит, нервничает. Затем снисходительно-игриво:

— Вы необычный адвокат! Признаюсь, мне нравилось видеть вас озадаченным и сердитым. Вам нравилось слушать о мелких кражах, но не о крупных! Столько страдания было написано на вашем лице.

Смеются оба. Мареско поднимает бокал:

— Ваше здоровье! В вас что-то есть, честное слово! А теперь я вас спрошу о том, о чем недавно и не посмел бы спросить.

— Смелее!

— Боюсь, пошлете меня куда подальше.

— О, мэтр, я думала, мы друзья!

Молчание, слышен звон посуды. Мареско держит Иоланду за руку.

— Я бы хотел… как бы сказать… Я бы хотел сам все видеть. Понимаете? Вот.

— И все? — говорит она, немало удивленная. — Хорошо. Вот салфетки…

— Нет, не то. Я хочу пойти в Нувель-Галери. И вы украдете, что хотите.

— Я вас не понимаю.

— Все просто. Вы крадете то, что вам нравится. Меня не сам предмет интересует. Жест!

Иоланда совсем растерялась. Тут и удивление и боязнь…

— Что хочу? Не важно что? — переспрашивает она.

— Точно. Не важно. И не что-то полезное, красивое или редкое. Важно, чтобы стоило дорого и, если можно, под самым носом у продавца.

На этот раз Иоланда действительно волнуется:

— Это несерьезно! Если меня поймают, в моем-то положении! Что со мной будет?

— Я вам помогу, поверьте. Зачем раздувать из мухи слона? Вы ничем не рискуете.

— Кому это нужно?

— Мне. Очень нужно. Я пишу работу по психологии о вожделении. Как вам объяснить… Все начинается с того, что человек с самого начала чего-то лишен, вскоре он замечает это, и вот наступает момент, когда он может получить то, о чем мечтает.

Она смотрит на него, покачивая головой.

— Вы… не ожидала, — шепчет она. — Но как же я могу? Начнем с того, что, завидев продавщицу, я сразу убегаю. Со мной было такое, и не раз!

— Ладно. Предположим, она далеко…

— Ну, не знаю. Все происходит так быстро, даже не успеваешь дать себе отчет — дело сделано, и вещичка у меня в сумочке. Самое сложное — уйти, идти и не озираться по сторонам.

Мареско слушает. Иоланда говорит правду. Все так, но сама она уж слишком примитивна. Разве она может чувствовать то же, что и он?

— А дальше?

— Что дальше? Не думаю о случившемся, иду себе дальше.

— И можете снова украсть?

— Конечно.

— С таким же желанием?

— Почему нет?

Она его разочаровывает. Значит, ей незнакомо, что желание пропадает, когда дело сделано, таковы правила игры. Она, конечно, разбирается во всех тонкостях, что, как… Но одного лишена полностью — чувства наслаждения! Что-то вроде псовой охоты! Там самое ценное — не убить, а показать свою ловкость. Вожделенный объект прячется от нацеленных на него глаз, от прикосновения рук. А! Захват! Пальцы сжимают добычу и душат ее!

— О чем вы задумались, мэтр? — спрашивает робко. — У вас недовольный вид!

— Напротив! Вы мне очень помогли-, но сделали бы еще больше, и я буду вам за это признателен, когда увижу вас в деле.

— Настаиваете?

— Да. Больше я вас ни о чем не попрошу.

Проверяет счет, отсчитывает чаевые и встает.

— В Нувель-Галери, решено!

— Думаю, время не совсем подходящее, — замечает она.

Ему все равно! Входят в универмаг.

— Если вы не против, дайте мне руку. Как будто я вас тяну за собой.

Вдвоем прогуливаются по отделам, как настоящая пара.

— Вы чувствуете? — тихо спрашивает Мареско.

— Что?

— Желание!

— Это происходит не сразу, не с первого раза! Сначала пойдемте выпьем кофе, а потом…

— Идемте в кафе!

Устраиваются в стороне. Она смотрит вокруг.

— Здесь, — говорит она, — я знакомлюсь со старичками на пенсии. Завожу разговор. Потом как бы нечаянно роняю ложку под стол. Он наклоняется. А я в этот момент быстренько выхватываю что-нибудь из его сумки. Знаете, такие матерчатые, они у них вечно открытые, у ножки стола. Иногда попадаются кошельки. А лучше всего зонтик. В него столько вмещается. Большой, черный! Но… — Наклоняется к нему: — Посмотрите, сзади дама с коляской. Верно, моя коллега, на промысле. Да есть, есть там ребенок. Ребенок — идеально, чтобы унести шоколад. Плитки так сами и прячутся в ползунках. Уж я-то знаю! Выбирала какие с орешками, я их так люблю! «Нестле» — самый лучший!

— Хорошо. Допивайте, и пойдем.

— Так вы сказали не важно — что?

— Да.

Задумывается, потирает руки, как бы их разминая.

— Идемте за мной!

Устремляются вдоль отделов с шерстяными изделиями. Она резко останавливается.

— Может не получиться, если вы будете рядом. Возвращайтесь-ка лучше в кафе и ждите.

Мареско хочет видеть все своими глазами. На то у негр свои причины. А если она заупрямится? У него не спокойно на душе, хотя у него главный козырь — нож! Выбирает место, откуда ему будет видно хотя бы, как она возвращается. Чтобы у нее ничего не получилось и пришла с пустыми руками! Заказывает двойной коньяк. Вспоминает о пальцах Иоланды — как у пианистки! Важно не только иметь такие пальцы, но еще и через них (именно через них) получать информацию о… о… И чего он все об одном и том же! Сердцем чувствует, что он еще не все знает о ноже, что-то от него скрыто. Иоланда знает, сама не подозревая того. Он должен узнать один и радоваться один. Вот почему, с самого начала и до сего дня, он ее ненавидит! Презирает. О Боже, немного везения! Чтобы она попалась! Этот нож только мой, и ничей другой! Вот она показалась в конце перехода. Мужчина, служащий, держит ее за руку, в другой руке у него раскачивается странная блестящая вещь. Так и есть! На этот раз она была не такая расторопная! Но что такое? Не осмеливается выговорить! Без всякого сомнения — насос для велосипеда.

 

Глава 12

Он следует за ними на расстоянии. В конце линии они поворачивают направо. Дверь с надписью: «Посторонним вход…» Кабинет заместителя директора. Все не так плохо. Иоланда найдет что сказать. Сначала будет все отрицать. Скажет, что хотела показать подруге насос, подойдет ли для ее велосипеда. Та где-то потерялась в секции. У нее и в мыслях не было украсть его. Доказательство? Она готова заплатить. А дальше? «Ваше имя, адрес…» и так далее. Заведут карточку. Как некстати. Мареско останавливается в задумчивости. Ждать, когда выйдет и покажет на него: «А вот и мой адвокат!» Или еще что-то? Надо же, насос! Ему бы и в голову не пришло! Хотела его удивить? Он же сказал ей: «Не важно что». Но ведь не это же, идиотка! Хотя, если все взвесить… не такая уж и… в этом есть что-то… безвинное. Не каждый позарится на насос. Спорим, ее отпустят! Мареско уходит, мысли в беспорядке. Чувствует слабость в ногах — признак паники. Надо признаться, что он был не на высоте. Если он попадется — сразу рухнет. Сейчас, конечно, ему нечего бояться. Иоланда выкрутится, но… напрасно себя уговаривает. Он не чувствует себя в безопасности. А ведь готовился к подобной ситуации! Даже желал ее! И вот!

Ему нужно успокоиться, убедить себя, что он вне подозрений! Даже если их видели вместе. Предположим худшее… даже если их засняли на пленку. Ведь естественно, что он помогает своей клиентке, оправданной, начать новую жизнь. Мареско ловит такси и прочь отсюда, как можно быстрее! Чувствует себя окруженным врагами. Он должен наперед разгадать их следующий ход и принять меры. Дверка такси захлопнулась, Мареско вытирает лоб в изнеможении. И вправду, он окружен. Малейшая оплошность со стороны Иоланды, и схватят его! Или стоит ей только сказать: «Это господин Мареско меня попросил что-нибудь украсть». Только не это! Не это! Такси останавливается на улице Каде. Письмо к прокурору на месте, фотографии, нож. Все, что поможет ему избавиться от Иоланды и начать новую жизнь. Не колеблется:

«Господин Прокурор,

Имею честь сообщить вам, что в мои руки попали важные доказательства по делу о „Загадке фотокабинки“».

Размышляет с минуту. Нет, не то. Рвет бумагу и начинает снова:

«Господин Прокурор,

Я долго колебался, не зная, к кому мне обратиться. По чистой случайности я обладаю неопровержимыми доказательствами по делу, именуемому „Загадка фотокабинки“. По совести я рассудил, что они должны быть обнародованы. Мне нужна абсолютная уверенность в том, что никто не узнает моего имени. Один мой друг посоветовал обратиться к вам через посредничество адвоката госпожи Иоланды. Ему я переправляю это письмо, а также некоторые вещественные материалы, как-то: нож — важную улику.»

Мареско перечитывает письмо, смотрит на нож. Расстаться с таким ценным ножом и только потому, что идиотка Иоланда украла велосипедный насос! Ужас! Но безопасность прежде всего! Затем он вставляет листок в пишущую машинку. Ничего более отвратительного, как писать самому себе.

«Мэтр,

Вас удивит мой поступок, но прошу это принять как доказательство моего к вам расположения и уважения, как к одному из влиятельных представителей адвокатского сословия. Не важно то, как нож, которым было совершено преступление, попал ко мне. К этой драме я не имею никакого отношения. Случай… Я увидел нож… подобрал его. Не знаю, кто его обронил, но отпечатки, видимые на ручке ножа, должны помочь полиции идентифицировать виновного. Как вам передать, мэтр, те переживания и угрызения совести, которые терзали меня от сознания, что жизнь и честь неизвестного мне человека полностью зависят от моего решения. Мне пришлось взять на себя роль судьи. Предъявить правосудию орудие убийства — значит выдать настоящего преступника! Оставлять его у себя — означало становиться невольным сообщником того же преступника! Пришлось подождать. Если бы следствие закончилось поимкой и арестом виновного, не пришлось бы вмешиваться. Но, увы, этого не произошло. Женщина была арестована, но яро опровергала свою виновность. Благодаря вам, мэтр, — и я об этом не забуду — ее отпустили за отсутствием доказательств. Единственное доказательство — нож и отпечатки на нем. Но кто я, чтобы решать за моего ближнего, жить или не жить ему? Страшные сомнения, мучившие меня, не могли дольше продолжаться. Я не могу молчать! Почему не довериться кому-либо и не рассказать обо всем? Я осведомился…»

(Ай, если напишу «осведомился», сразу поймут, что писал мужчина. Нужно писать от имени женщины. Так просто Мареско не проведешь!)

Исправляет и продолжает:

«…и мне в один голос ответили — обратитесь к господину Мареско. Он-де лучше всех осведомлен. Итак, я вам пересылаю толстый пакет, а с ним вместе мои сомнения, страхи и угрызения. Все, что тяжелым камнем лежало на совести человека, который уже и не знает, где добро и где зло.

Примите, мэтр…»

Зазвонил телефон, прерывисто и настойчиво. Мареско подскочил. На секунду рука задержалась на телефонной трубке. Возможно, это Маллар с улицы Шатоден. Что за срочность?

— Алло! Маллар?

У него взволнованный голос, у бедняги. Бред какой-то. Мареско раздражается.

— Говорите тише. Я ничего не понимаю. Кто меня хочет видеть? Старейшина адвокатов? А? Не хочет видеть? Просит купить сегодняшнюю «Байон»? Зачем? Мог бы и сказать. А вы купили? Хорошо! Слушайте меня внимательно. Заскочите сюда вместе с газетой!

«Байон»! Что еще за сенсация, которая поставила на уши весь Париж? И почему крестный побеспокоился мне позвонить? Мареско заканчивает письмо общепринятыми фразами, кладет письмо в бювар. Вышагивает по своему музею, взгляд внимательный и умиротворенный, что тебе садовник в цветнике. Снова телефонный звонок. На этот раз — она.

— Как все прошло?

— Неплохо. Поверили, что я была рассеянна.

— Документы спрашивали?

— Да, но едва взглянули на них. Потом привели женщину, которая украла духи. Она их больше интересовала.

— Но какого черта вы взяли насос?

— Да кому в голову придет их красть? Дорого. У меня нет ни су.

— Откуда звоните?

— Из закусочной возле Оперы.

— Я к вам пришлю кого-нибудь. Вы его знаете. Тот, который следил за вами. Он вас заберет. У меня нет времени.

— А что мне делать с насосом?

Мареско сдерживается, чтобы не ответить грубостью, и вешает трубку. Он выругался, и на душе стало полегче. Бранит себя за минутный страх. Чего ему бояться? «Байон» любит вывалять в грязи судей, адвокатов, дворцовую клику (выражаясь ее словами). У него даже выработался иммунитет своего рода. Когда у тебя такой крестный — нечего бояться. Однако его неприятно поразил тон, которым Маллар разговаривал с ним.

— Вы что, всю дорогу бежали?

Это правда. Маллар прямо задыхался. Разворачивает газету, тычет пальцем:

— Это вам не понравится, мэтр!

Ну и заголовок — «Парижская номенклатура».

«Нам вбивают в голову, что привилегии существуют только на Востоке: заказы, специальные подарки и так далее. Ну нет, добрые люди! Советуем пройтись не торопясь по большим магазинам. Если у вас острый глаз, вы непременно отметите, что вот здесь, например, старик, украшенный сединами и наградами, незаметно кладет себе в карман туалетный несессер. Там — молодая особа, элегантно одетая, потихоньку кладет в сумочку пару чулок. Или еще лучше! Нашим людям удалось заснять на пленку одного очень интересного клиента, который таким образом приобретает самые различные предметы, причем совершенно безнаказанно! Нам могут заметить, что к мелким кражам мы все уж давно привыкли и здесь нет ничего особенного. Но персонаж, о котором мы говорим, известен всем! Он даже является объектом специального наблюдения! Персонал имеет предписание не трогать его, так как его семья открыла счет и по определенным датам оплачивает целиком долги. Случай известен, скажете вы! Конечно. Речь идет о клептомании. Но что публике неизвестно, так это то, что там, в высоких кругах, сочли такую практику нормальной. Сочли, что выгодней таким образом регулировать взаимоотношения с крупными клиентами, которые ими же самими поощряются к воровству. Они приходят. Воруют. Что-то вроде самообслуживания (еще и минуя кассу). И эта тенденция развивается! Таким образом формируется класс привилегированных. А когда мы поинтересовались (а мы так и сделали), нам ответили, что это клептомания, ничего тут не поделаешь, она ненаказуема! На самом-то деле подобные клептоманы и составляют класс привилегированных, прозябающих от скуки, которые нашли себе развлечение брать и не платить!

И что же? Куда же смотрит наше правосудие, не в курсе? Естественно, да! К несчастью, оно также погрязло в этом пороке. Вот почему некоторые дела, как дело об убийстве в фотокабинке, так долго затягиваются. О сенсационных разоблачениях читайте в следующих выпусках нашей газеты.»

— Что скажете? — спрашивает Мареско.

Маллар изворачивается, как уж на сковороде:

— Не знаю, что и сказать, мэтр!

— Камень в мой огород.

— Возможно, да.

— Хорошо. Оставьте меня. Я позвоню крестному.

— Алло, алло! Крестный? Не узнал вас по голосу.

— Доигрался? — возмущается старейшина. — Что скажешь? Тебе нечего сказать! Молчи уж лучше! Твоя бедная мать только что рассказала мне всю правду. Если бы она рассказала раньше! Конечно же я видел, что ты не такой, как другие. Но я-то думал, что у тебя отклонения по мужской части. Ну, понимаешь, когда мужчина и мужчина… А ты — клептоман! Хорошо еще, что не назвали твоего имени!

Мареско пытается возражать.

— Замолчи! — приказывает крестный. — Мать все объяснила. Она двоюродная сестра по материнской линии Малиншару — директору Нувель-Галери. Ей не стоило труда все уладить. Благодаря одному услужливому заведующему отделом, за тобой наблюдали, и раз в два месяца они присылали матери счет на твои «шалости», которые она и оплачивала.

— Она мне ничего не говорила.

— Да. Она предпочла знать, что ты делаешь вне дома. К сожалению, Малиншар недавно умер. Все, пора браться за ум. Впрочем, твоя мать приняла решение больше не платить за тебя с того момента, как узнала о твоем увлечении этой Иоландой!

— Не хотите ли сказать, что она ревновала?

— Ты все правильно понял!

Мареско артачится:

— Знаете, крестный, все это притянуто за уши! Вы…

— Точно, — прерывает его крестный. — Очевидно, речь идет о шантаже. Кто поверит в существование какого-то сговора между дирекцией универмага и богатыми клиентами-ворами… Абсурд какой-то! Что мне особенно не нравится, так то, что эта скандальная газетенка упорно возвращает нас опять к убийству в Нувель-Галери. На этом дело не закончится! Бог знает что они еще выдумают! Даю голову на отсечение, что они располагают дубликатами квитанций счетов. Если бы у тебя была хоть капелька сообразительности, ты бы понял, что, ловя за руку мелких воришек, закрывают глаза на шалости кучки богатых, которым потом, знамо дело, выставляют завышенные счета за их же шалости. Смотри дальше. Ты у них на крючке, через тебя — я! Через меня — синдикат адвокатов, и дальше по возрастающей. Так можно далеко зайти. А толчком может послужить велосипедный насос.

— Как? Вы в курсе?

— У меня тоже есть свои информаторы. Стоит только ниточке потянуться. А скажи — украла твоя подзащитная? Уж больно быстро ее отпустили, несмотря на серьезные подозрения. И как бы нарочно всплывает история с богатыми клептоманами. И кто первый в этом списке? Ты, черт возьми! А кого хотят выгородить, подставив тебя? Близкого родственника Малиншара, директора Нувель-Галери. Скандал разражается именно в тот момент — вот совпадение, — когда Малиншар умирает. И знаешь почему? Нет, конечно! Когда тебе, ведь ты у нас довольствуешься собиранием подтяжек и пуговиц от штанов! Замолчи! Если скандал вот-вот разгорится, то только потому, что Нувель-Галери угрожает одна мощная голландская группа. Все точно продумано. Будут жертвы. Ты — первая. Сегодня же напишешь рапорт об отставке. Ты будешь исключен из адвокатов. Я не хочу быть посмешищем во Дворце правосудия. Я устрою так, что твою девицу засадят. У меня есть друзья в полиции, они развяжут ей язык. Пусть говорит, что хочет. Важное — что мы заткнем «Байону» глотку, предоставив свои контр-аргументы. Понял?

— Да, крестный.

— А теперь побыстрее напиши то, о чем я тебе говорил. Можешь написать, что ложишься в больницу. С этого и начни письмо. Так, другое. Мне необходимо самому поговорить с твоей девицей. Вызови ее к себе, я говорю — к себе. Ведь у мсье есть еще одна квартира?! Думаешь, можно ее подкупить? Лучше, чтобы она не встретилась с твоей матерью! Все, быстрее. Хватит объяснений. Нету времени. Надеюсь, что еще не поздно!

Мареско слышит гудки, сам продолжает держать трубку. Рука дрожит. Ноги дрожат. Подташнивает. Состояние — хуже некуда. Слова крестного еще звучат в его голове. Письмо к прокурору — теперь ни к чему! А к чему тогда все… музей… нож… Даже нож! Протягивает руку. Нет сил подняться. Силится нажать на пружинку, чтобы освободить лезвие. До чего ж красив этот нож! Сколько амбиций вложено в него! Благодаря ему он почувствовал себя богатым и сильным, а на самом деле… А теперь этот рапорт. Что же, от всего отказаться? Больше никогда он не заявится в Нувель-Галери. Больше ничего не украдет. Никогда. Больше никогда не пройдет мимо прилавков и не услышит: к нам! сюда!

Эти переходы, полные соблазнов! Покончено со всем! А вспомнил вдруг о восковом манекене, с диадемой на голове, у отдела с лентами. Как сейчас видит ее слишком накрашенные глаза, яркий красный рот, розовые щеки, прическу, украшения… Все в ней и притягивало и отталкивало одновременно, хотелось поцеловать ее и… с силой воткнуть нож, эта идея давно зрела в самых потемках его сознания. Мареско тяжело поднимается. Подходит к крану, набирает в ладони воду и погружает лицо. Вода просачивается сквозь сомкнутые ладони каплями, как слезы. Отказаться, отказаться от всего! И на улицу больше никогда не выходить, чтобы избежать всяческих насмешек и пересудов. Клептоман для них нечто среднее между нищим и грабителем с большой дороги. Понемногу решение пришло само собой: сначала отправиться на улицу Шатоден, настучать на машинке прошение об отставке, без каких-либо объяснений, вернуться сюда, в музей, где и свести счеты с жизнью. Но как? Без разницы! Веревка! Газ! Снотворное! Главное — исчезнуть, как исчезает со сцены бесталанный актер, под свист и улюлюканье публики. Он так и слышит свист и улюлюканье. Занавес падает. И вся его жизнь прошла на сцене и за сценой. Сам себе актер, режиссер и зритель. Произошла ошибка. Пьеса, задуманная гениально, — провалилась. Да и была ли она гениальна? Она звучала фальшиво с самого начала, и сейчас стоит ли играть с самим собой? Письмо к прокурору и письмо, обращенное к нему, — не есть ли вершина его мошенничества или самообмана? Он похож на мима. Он шарит руками по воображаемым стенам в поисках выхода, он в отчаянии, он безнадежно потерялся в лабиринте замкнутого пространства. Вот и оставайся там, жалкий клоун!

Он все оставляет, как есть, и убегает, даже не заперев дверь. Что можно еще у него взять, когда он и так все потерял! Пусть теперь все заберут! Если бы у него хватило смелости, он бы пошире открыл окно и вывалил бы весь музей на тротуар: подтяжки, шкатулочки, галстуки, нож! Да, нож, теперь он для него не имеет никакой ценности, базарная безделушка, уродливый крокодил! И под конец сам бы вывалился на свои сокровища. Но нет! Крестный командует парадом. Сделай то! Сделай се! Во всем должен быть первый. Ты должен стать адвокатом. И мать туда же: слушайся крестного, так как твой бедный отец… Он смотрит на нас с небес! Не будь неблагодарным! Все нормально! Мареско разговаривает сам с собой по дороге. Все нормально! Оставьте меня в покое! Моя отставка! Мне только того и надо… Наконец он дома. Никого. Секретарша не явилась! Мать на рынке, ей наплевать на статью. Она их просто не читает. Несмотря на сильную мигрень, которая молотком стучит у него в голове, у него хватает сил напечатать письмо, адресованное старейшине адвокатов. Со всеми общепринятыми формулировками. Пишет адрес: Старейшине адвокатов. Просьба передать лично в руки. Как бы ему хотелось добавить: Старому негодяю. Языком проводит по краю конверта. Все. Письмо — итог его жизни. С ним покончено. А теперь быстрее на улицу Каде. Дверь нараспашку. Там кто-то стоит, перед «экспонатами». Кто-то рассматривает нож, держа его перед самым лицом. Он кричит изо всех сил:

— Положи!

Он знал, что это была Иоланда, но не успел даже подумать об этом.

— Положи!

Он скрутил ее, пытаясь разжать пальцы. Она изворачивается, кричит ему:

— Осторожней, можно порезаться!

Хочет повернуться к нему лицом. Он еще сильнее выворачивает ей руки. Ослеплен яростью. Выхватывает у нее нож и сзади, как будто кто-то направляет его руку, вонзает нож в шею Иоланде. Он ничего не помнит. Поддерживает ее под руки. Иоланда тихо сползает. Сколько крови! Он укладывает ее на коврик. Закрывает глаза. Он спокоен, на удивление спокоен. Слышит голоса:

— Она и не страдала совсем… Обоих жалко… Чего вы ожидали. Этим и должно было кончиться!

Поворачивает голову. Он один. Отбрасывает от себя нож, который крепко сжимал в ладони. Старается разогнуться и достать до телефона. Механически набирает номер полиции и теряет сознание.

Приходит в себя он нескоро. Его уложили на диван. Вокруг снуют люди, куда ни глянь — их ноги и головы. Блицы фотоаппаратов.

— Обратили внимание на форму раны? Никаких сомнений! Сначала он прикончил марокканку. Нынче пришел черед этой.

Слышатся вялые протесты. Говорящий продолжает:

— Безусловно, оружие то же. А значит?.. Как этот нож попал к нему?

— У вас есть орудие убийства. На рукоятке — свежие отпечатки. Делайте выводы.