J’ai Ete Un Fantome (1989)

Перевод с французского Л. Корнеевой

 

Описание

Я бы никогда не отважилась составить это длинное (слишком длинное) описание, если бы вышеуказанные строчки случайно не попались мне на глаза. Но случайность ли это?.. Как бы то ни было, прежде чем приступить непосредственно к описанию, я должна немного рассказать о себе, чтобы показать, по мере возможности, что я никогда не переставала спрашивать себя, сомневаться, искать разумные объяснения фактам, таковыми не являющимся. Должна еще добавить, что этими фактами я не делилась ни с кем, даже со своей матерью, до такой степени они кажутся на первый взгляд невероятными.

И наконец я должна признаться, что совершенно не умею излагать свои мысли так, как делают это писатели. Следует напомнить, что речь на этих страницах идет об описании, то есть это тот рассказ, который мне хотелось бы видеть столь же откровенным и строгим, как протоколы судебного процесса. Не по своей вине я пережила ужасные дни, а то и месяцы, и история моих чувств переплелась с событиями, о которых я сейчас поведаю. Постарайтесь понять первое, если вы хотите верно определить происхождение и значимость вторых.

Меня зовут Кристина Вошель, урожденная Роблен. Мне двадцать шесть лет, и я живу недалеко от вокзала Сен-Лазар, на улице Шатодан, где у моего мужа, филателиста по профессии, свой кабинет. Его мать — Женевьева Вошель — вдова и живет вместе с нами. Моя мать тоже вдова. Впрочем, все эти детали можно наверняка найти в каких-нибудь архивах. Поэтому нет необходимости заполонять мой рассказ бесполезными сведениями. Я буду сообщать их по мере надобности для ясности последующего повествования. Если какой-нибудь судебный следователь заинтересуется моим случаем, ему нужно будет просто раскрыть досье Вошель.

Последнее уточнение. Я постоянно слышала о себе, что очень красива. В Сорбонне, когда я готовила лиценциат по филологии, меня всегда преследовала толпа разгоряченных самцов, других слов я просто не нахожу. Это веселило меня, хотя по натуре я человек замкнутый и никогда не поощряла их. Чувственные волнения не моя стихия. В то же время я была жутко сентиментальной. Я ожидала большой любви, теперь-то я понимаю, что глупо говорить об этом, но я и была глупой, только и всего. Иногда я задумываюсь, возможна ли такая смесь литературной культуры и примитивной наивности? С равным интересом я читала «Гамлета» и кинороманы. В моей комнате друг против друга стояли фотографии Поля Валери и Гарри Купера. И подводя итог, скажу, что мне совершенно не хотелось работать и было ужасно скучно. Как могла я в таких условиях не согласиться на замужество?

Я была независима и ревностно оберегала свою свободу. Моя мать имела приличный доход. Поэтому я вижу лишь одно объяснение: то глубокое безразличие, с которым я встречала каждый новый день с чувством скуки и смирения. Я хорошо знала Бернара Вошеля. Мы с мамой потешались над этим старообразным молодым человеком, чопорным и услужливым. Каждый раз, когда он подчеркнуто вежливо обращался к моей матери, создавалось впечатление, что он намыливает руки. «До чего же он раздражает меня, — вздыхала мама. — Но все же он неплохой мальчик и вовсе не виноват, что плохо воспитан». И здесь я должна отметить, что его мать и моя, хоть и выказывали взаимные знаки внимания, не больно-то любили друг друга. Они были знакомы с детства, вместе учились, затем работали секретаршами на фирме Вошель и Роблен. И так как в жизни подобное случается не менее часто, чем в романах, секретарши превратились в жен: с одной стороны — Женевьева Вошель, с другой — Марта Роблен. Но Вошель, который был намного старше жены, имел от первого брака взрослого сына. И лучше сказать это сразу — когда мы поженились, Бернару было пятьдесят один год.

Мы абсолютно не подходили друг другу, но моя мать, занявшая после смерти отца кресло генерального директора фирмы Роблен и загруженная работой, мечтала меня «пристроить», как она выражалась, в то время как Женевьева Вошель — главный акционер фирмы — переживала, видя, как ее сын стареет, оставаясь холостяком. Поэтому Бернару вечно превозносили мои достоинства и наоборот. Бернар был довольно некрасивым, но работящим, богатым и еще Бог знает каким. И напрасно я уверяла мать, что торговля марками — не профессия.

— Это не столь уж важно, — замечала она. — У него прекрасный характер. Он одержим, это правда. Но он ласковый, добрый, услужливый и далеко не всегда был счастлив. Его отец всю жизнь бегал за юбками. Мать сбежала с каким-то американцем. К счастью, рядом была Женевьева. Благодаря ей до самой смерти Вошеля у него был семейный очаг. В конце концов, совершенно нормально, что теперь он хочет пожить, как все люди. К тому же он любит тебя.

— Это он тебе сказал?

— Нет. Такого он бы никогда себе не позволил. Женевьева призналась.

— Но ведь я-то его не люблю!

— Просто ты его плохо знаешь. А потом — любовь, любовь, у вас только и разговоров, что про любовь. Если бы ты была так же занята, как я, ты быстро бы поняла, что любовь изнашивается скорее, чем все остальное.

— Что остальное?

Она молчала, но я догадывалась. Для нее всем остальным был успех, власть и гордость от представления, что ты лучше других. Она была рождена для власти.

— А потом, — порой игриво добавляла она, — если с мужем становится скучно, ему наставляют рога.

И при этом громко смеялась, чтобы показать, что это всего лишь шутка. Ей нравилось иной раз шокировать окружающих крепким словцом, нарочитой грубостью, которую она считала мужской привилегией. Она знала, что за ее спиной рабочие забавлялись и перешептывались: «Вот это номер!» Я ненавидела ее манеры и если мало-помалу и свыклась с мыслью когда-нибудь стать госпожой Вошель, то лишь потому, что мне надоела домашняя атмосфера вечного возбуждения. У матери был очень красивый салон, но он постоянно был полон посетителями, этакими господами с кейсами, курящими сигары и пьющими виски, ожидавшими, когда же их примут, в то время как в секретарской комнате стрекотала пишущая машинка и трезвонил телефон. Говорила ли я, что картины, некогда купленные моим отцом по весьма внушительным ценам — он ничего не понимал в искусстве и его часто обманывали, — были заменены плакатами с изображениями катамаранов, тримаранов, одним словом, всех тех устройств для развлечения, которые создали в Антибе репутацию предприятий Роблена.

Должна признаться, что зрелище это было удивительное. Конечно, эти плавающие по воде пауки слегка кружили мне голову, все эти огромные конструкции, похожие на рыбин с открытой пастью, притягивали взгляд, навевая ощущение какой-то дикой поэзии. И когда я проходила через салон, который все больше и больше походил на зал ожидания, то всегда думала: «Неужели и я принадлежу фамилии Роблен? Ведь я так люблю тишину и покой!»

Это немаловажная деталь, а впрочем, в этом рассказе нет бесполезных деталей. Если бы у меня был дом, соответствующий моим желаниям, я бы даже не глянула на Бернара. А в нем мне нравилось — как бы это сказать? — та его часть, которую следовало бы назвать скрытой, тайной. Он был невысоким, худым, гибким. Всегда одет в черный бархат с более светлым галстуком-бабочкой. Передвигался он совершенно неслышно по толстому серому ковру своего обширного кабинета. Его пальцы постукивали по корешкам папок, и он осторожно показывал издали какую-нибудь марку, запечатанную в целлофан, так, будто посетитель был заразным. Он с почтением произносил: «„Радуга“ Кузинэ, коричневое и голубое, Мавритания. Стоит очень дорого. Я обещал ее одному знакомому хирургу. А вот еще одна, эта пока ничья. Республика Мали, зубчатая. Санта Мария, в черном, синем и красном оформлении, во всей своей красе».

Он говорил о марках не как торговец, а как художник, которого мысли о расставании со своими картинами приводили в отчаяние. Он все время потирал руки под пристальным взглядом своего кота, восседающего на столе. Этот кот, весь черный за исключением небольшого белого пятна на грудке, был вылитый Бернар, как если бы природа, слепив вначале человека, затем, смеха ради, вылепила из остатков этого маленького волнующего двойника.

Окна были постоянно завешаны тяжелыми шторами, и только люстра освещала комнату, в которой находилась пара кресел, расположенных вокруг стола подобно двум внимательным слушателям. Никаких пепельниц, лишь серый телефон, пинцеты, лупы да каталог. Приглушенный таким образом внешний мир входил сюда только под видом пестрых картинок, цена на которые произносилась исключительно шепотом. И клянусь, без преувеличений, Бернар Вошель был специалистом, сравнимым лишь с ювелирами, трясущимися над драгоценными камнями в Амстердаме, Лондоне, Нью-Йорке, но тогда я этого еще не понимала.

Мне он казался смешным с его привычкой вытирать дверные ручки, покидая свое убежище. В карманах у него был внушительный запас бумажных платков. Быстро и немного смущаясь, он протирал щеколду, затем комкал бумажку и бросал ее на потеху Принцу. А тот набрасывался на нее, кусал, гонялся за ней, подпрыгивая всеми четырьмя лапами. А иной раз он медленно приближался к смятой бумажке, выгнув спину, вытянув хвост и оскалив зубы, подобно убийце. Бернар говорил посетителям: «Он любит играть. А вы любите котов?» И чтобы сделать ему приятное, те отвечали «да». Я тоже сказала «да», но побаивалась Принца. Сидя на краешке стола и грациозно обвив лапы хвостом, он рассматривал меня с холодным безразличием, и поскольку я не опускала глаз, он медленно прикрывал веки, пока не оставалась лишь слегка различимая щелка, сквозь которую сочился ярко-зеленый взгляд.

Я была чужой. Он почувствовал еще раньше меня, что однажды этот дом станет моим. По просьбе Бернара я приходила сюда очень часто заниматься его перепиской под тем предлогом, что сам он терпеть не мог писать, а прежде всего затем, чтобы заманить меня к себе. И по какой-то незначительной причине он в один, прекрасный день уволил свою секретаршу. Ничем не занятая, подталкиваемая матерью, ободряемая — весьма ненавязчиво — госпожой Вошель, я приняла предложение Бернара, но с двумя условиями: я буду помогать ему на добровольных началах, поэтому ни о каком вознаграждении не может быть и речи, и второе — я буду приходящим посетителем, то есть могу быть свободна в любое время.

Он согласился на все. А я не заподозрила подвоха. Два раза в неделю, по вторникам и пятницам, я устраивалась за машинкой в маленькой комнатке, прилегающей к кабинету, и отпечатывала письма, записанные на диктофон. Иногда Бернар приглашал меня в свой кабинет и знакомил с каким-нибудь особенным клиентом, будто стараясь крепче привязать к своей работе, и я легко догадывалась, что он гордился мною, моей красотой (да простят мне такую нескромность), моей манерой одеваться — очень просто, но с врожденной элегантностью, которую я унаследовала от отца. Он позволял себе называть меня Кристиной в присутствии посетителей, слегка непринужденно и с некоторой двусмысленностью, что и явилось причиной нашей первой ссоры. Она вспыхнула сразу же после ухода Доминика.

— Но я же не могу всякий раз называть вас мадемуазель Роблен, — извинился он.

— В таком случае, — ответила я, — в присутствии посторонних не называйте меня вообще никак. Или же говорите: моя помощница.

Принц тихо слушал, изящно облизывая свою лапку, но мне показалось, что он приоткрыл один глаз, когда Бернар, который никогда ни о чем не догадывался, объявил: «Господин Доминик Делапьер».

У меня тоже не возникло никаких предчувствий. Конечно же Доминик был красив, молод, шикарно одет, с изысканными манерами, к тому же белокурыми волосами напоминал легендарных викингов. Он тоже коллекционировал марки, что казалось мне совершенно недостойным занятием для свободного человека. Не знаю, как это лучше объяснить. Бернар ведь тоже занимался марками, но он не тратил попусту время, вклеивая их в альбом. А Доминик — да; тот был увлеченным коллекционером и, должно быть, по вечерам сидел, склонившись над этими виньетками с лупой в руках, и подсчитывал количество зубчиков, а почему бы и нет? Я так хорошо представляла его за рулем «порше», а вместо этого он был поглощен занятием, достойным лишь стариков, и сдерживал дыхание, чтобы не дай Бог не попортить эти ценные картинки.

Я возвращалась в свою комнату разочарованная и раздраженная. И думаете почему? Глупцы говорят о любви с первого взгляда. Однако все знают, как ведут себя вирусы. Они проникают в клетку, медленно развиваются, хотя иногда и засыпают. Для них самое важное — это найти «землю обетованную» и покорить ее, стать ее властелином. И можно было предположить, что когда-нибудь вирус «Доминика» сожрет Кристину до самых костей, которыми бывают усыпаны пески пустынь.

И это бы неминуемо случилось. Но тем временем я вышла замуж за Бернара. «Тем временем» означает недели и даже месяцы, проведенные визави, бок о бок, месяцы разделенных эмоций, так как я с интересом следила за некоторыми особенно деликатными сделками и в конечном итоге сама трепетала, как болельщик на матче.

Был некий «Вьетнам» с надпечатками о тридцатилетием юбилее битвы Дьен Бьен Фу, зубчатый, многоцветный, с изображением Хо Ши Мина и его штаба, который принес нам немало беспокойств, но это дало мне возможность открыть в Бернаре такие качества, как терпение, хладнокровие, решимость, о которых я никогда и не подозревала. Чтобы отблагодарить, он пригласил меня на обед. А с чего мне было отказываться? И когда войдя однажды утром в свой кабинет, я обнаружила возле телефонного аппарата букет цветов, почему бы это могло мне не понравиться? Так изо дня в день я обманывала себя, говоря своей матери:

— Ну, ладно, он выигрывает при ближайшем знакомстве. Но я же никогда не смогу свыкнуться с его привычками. Ты можешь мне объяснить, зачем он постоянно все протирает? Даже после ухода своих лучших клиентов он вытирает все, к чему они прикасались.

— А когда вы бываете в ресторане?

— То же самое. Сначала он должен произвести свою маленькую уборку. И знаешь, что он мне как-то сказал? Что оставленные кем-либо следы вызывают в нем отвращение.

— Ну а ты?

— Я думаю, что, когда я ухожу домой, он обязательно протирает своими бумажными салфетками мой стол, печатную машинку и блокнот.

Маму это страшно веселило.

— Да он очарователен, твой Бернар. И на что только ты жалуешься? Не курит. Не пьет. Ни с кем не спит.

— Этого я не знаю. Я же не слежу за ним.

Мама прыснула.

— Вот было бы смеху, если бы он бегал за каждой юбкой со своей салфеточкой. Нет уж, дорогая, поверь мне, именно мелкие привычки спасают от больших страстей. Этот мальчик очень хорош. Будь с ним поласковее.

Что я и делала, сопротивляясь все слабее и слабее. Я ждала момента, когда он наклонится надо мной, поцелует и откроется наконец, так как чувствовала, что он все больше и больше влюбляется, и эта игра завладела моим вниманием, заполнив пустоту жизни. Не могу утверждать, была ли это любовь, и если уж говорить откровенно, я была, как большинство тех девушек, которые считают себя безнравственными и… Ну да хватит об этом. Не будем вдаваться в теории. Хочу только, чтобы стало ясно, что со стороны его матери я не чувствовала никакой, даже скрытой враждебности. Не знаю, о чем они говорили в мое отсутствие, но мне кажется, она поощряла его, будь то хотя бы лишь для того, чтобы соблюсти приличия, ибо таковые заменяли ему и мораль, и религию. А поскольку она часто бывала в свете и в отличие от моей матери принимала у себя, то, естественно, опасалась сплетен. Одним словом, наполовину согласная, я была что называется «наживкой».

Здесь я должна заметить, что Бернар не мог довольствоваться согласием матери, ему было важно и мнение Принца. Посему я решилась на первый шаг, который заключался в почесывании кота за ушками и щекотании подбородка. Тот не противился, но и не урчал от удовольствия. Он лишь смотрел на своего хозяина и как бы говорил: «Это все, что я могу для тебя сделать. Если бы еще ее лак для ногтей поменьше вонял!» Он зевал, издавал какой-то душераздирающий заячий писк и спрыгивал на пол. Бернар улыбался.

— Вы уж простите его, — сказал он мне. — Мы с ним старые холостяки.

И уже серьезнее:

— Но что касается меня, то все зависит только от вас.

Так он сделал мне предложение.

Я даже сразу и не поняла. Тогда он достал из кармана маленькую коробочку, открыл ее подрагивающими руками и показал мне кольцо, сверкавшее, как уголек.

— Это вам, — выдавил он.

Бернар не решался надеть его мне. И я сама, с какой-то внезапной жадностью, надела кольцо на безымянный палец, и мы замерли друг против друга.

— Вы согласны? — наконец спросил он.

Он притянул меня к себе, но его первый поцелуй не удался, поскольку мы столкнулись носами. «Ох, простите!» — выдавил он, отпуская меня. Это нас и спасло. Мы расхохотались.

Именно в этот момент я полюбила его… За этакую неловкость, застенчивость, щедрость, да просто за то, что это был он, и он начинал мне нравиться. Я взяла на себя инициативу, обвила руками его шею, вытянув левую ладонь таким образом, чтобы был виден рубин, сверкавший миллионами огней, будто цветок в окружении лепестков из бриллиантов. Из нас двоих слабой стороной оказался Бернар, и, отстраняясь от меня, он со смущением сказал:

— Простите меня, Кристина: у меня нет опыта.

Ну, мне-то было известно, что опыта по части женщин и ласк у него не было! Он с восхищением смотрел на меня.

— Я так счастлив, — сказал он. — Пойду сообщу маме.

Нет необходимости описывать нашу помолвку. Хочу лишь сказать, что мадам Вошель только покачала головой, увидев мое кольцо, а моя мать, чуть позже, воскликнула, приблизив драгоценность к глазам: «Семь или восемь миллионов. Уж я-то знаю!»

Дни шли своим чередом, только теперь я почти каждый день обедала с Бернаром в ресторанчике недалеко от вокзала Сен-Лазар. Здесь я ближе узнавала его и просто свыкалась с ним. Виски Бернара лысели, а когда он улыбался, от глаз расползалась тонкая сеть морщин. Волосы темные, щетина, казалось, игнорировала бритву и делала щеки буквально синими. Принимаясь за работу, он водружал на нос очки, а другие, которыми приходилось пользоваться, чтобы смотреть вдаль, покоились в это время в кармане. Однажды, помешивая сахар в чашке с кофе и сложив остатки от булочки в пакетик для Принца, он вдруг заметил:

— Я кажусь вам старым, не так ли?

— Вовсе нет, — возразила я, смутившись. И чтобы скрыть смущение, добавила: — Послушайте, Бернар, может, перейдем на «ты»?

Он густо покраснел, лихорадочно схватил мою руку, лежавшую на столе, и я поняла, что он неверно истолковал мои намерения. Для него обращение на «ты» было как бы предстоящим таинством женитьбы. И хотя он испытывал некоторую неловкость, мой вопрос будто обещал ему немалые наслаждения в будущем.

— Спасибо, — сказал он. — Вы… ты…

Я не разобрала дальнейших слов, так его волнение удивило меня. Странный это все же был человек, с которым отныне я навсегда связала свою судьбу. Мы вышли из ресторана. Он, как обычно, взял меня под руку, и я поняла, что он хочет что-то сказать, но не знает, с чего начать. Мы медленно шли в уличной толчее, которая здесь обычна в любое время дня и ночи и совсем не располагает к откровению. Но именно это и придало ему решимости. Он остановил меня и спросил, глядя в сторону:

— До меня были ли у тебя другие мужчины?

Мы находились тогда в двух шагах от магазина «Интерфлора». Служащая поливала герань, а табличка на стекле советовала: «Скажите это цветами». Бедный Бернар! Я соврала не моргнув глазом. К чему делать человеку больно, признаваясь в каких-то незначительных флиртах?

— Ну конечно же нет!

И тут он с какой-то злобой заметил:

— Не хочешь ли сказать, что ждала именно меня?

Затем, мгновенно овладев собой, он увлек меня в магазин и купил огромный букет роз.

— Даже днем мне иногда снятся кошмары, — попробовал он пошутить. — Видишь ли, я…

Ему часто случалось обрывать фразу, так и не закончив ее. На этот раз я завершила ее без труда: «Я люблю тебя». Но то были слова, которых он не произнес никогда. Бернар был столь же скрытным, как его кот. И вероятно, столь же ревнивым, о чем я могла только предполагать, когда он вдруг надолго замолкал. Он, к примеру, не выносил Стефана.

О Стефане я хотела бы рассказать несколько позже, ибо ему отведено весьма важное место в этом рассказе. Но раз уж заговорила о нем сейчас, то не буду откладывать.

Стефан Легри, тридцати четырех лет, красивый молодой человек, холост, амбициозен, с дипломом архитектора и большой специалист по парусным яхтам. Можно сказать, что в области морского строительства он был подобен Сен-Лорану в сфере от кутюр. Он рисовал лодки, как платья. В мире развлечений пользовался настоящим уважением. Уже много лет он работал на мою мать или, точнее, использовал ее, чтобы подниматься все выше и выше. Все знали, что верфи Роблена — это он. Когда говорили о тримаране или безрамнике, то называли их «Легри», будто это марки машин: «ланчия» или «альфа-ромео». Он был гордостью и мукой моей матери. Каждый день между ними вспыхивали жуткие ссоры. Он обзывал ее низкопробной ремесленницей и мещанкой, а она отказывала ему в разорительных проектах, но они слишком нужны были друг другу, чтобы порвать связывающий их контракт.

Бернар, что называется, не переносил его физиономии. При случайных встречах он держался корректно и не показывал свою неприязнь, и именно поэтому всегда под любым предлогом отказывался посетить предприятия Робленов в Антибе. И речи быть не могло, чтобы они сообща зашли куда-нибудь выпить стаканчик.

— Чем он тебе не по душе? — как-то спросила я.

— Да ничем, — ответил он. — Впрочем, он всегда так смотрит, как будто… Да ладно! Я же не запрещаю тебе с ним видеться.

Порой между Бернаром и мной случались мелкие стычки, в основном из-за наших матерей. Чем ближе подходил день свадьбы, тем более неприятной, колючей и несговорчивой становилась мадам Вошель.

— Не обращай внимания, — говорил Бернар, — у твоей матери тоже характер не сладкий. Видишь, даже Принц дуется. Ничего, это пройдет.

Вскоре начались предсвадебные хлопоты: нужно было мерить платья, писать приглашения, наносить визиты. Когда Бернар объявил, что мы поедем в свадебное путешествие, мадам Вошель взорвалась:

— А кто будет заниматься твоим котом?.. Это же надо такое придумать — свадебное путешествие! Да в твоих папках собраны пейзажи со всего мира, с пяти континентов, все княжества: Монако, Сан-Марино… Вам этого мало?

Этот выпад был столь неожиданным, неуместным и глупым, что Бернар расхохотался. Его мать встала и осуждающе ткнула в него пальцем.

— Бедное мое дитя, ты не считаешь, что немного устал в последнее время? Вы должны убедить его, Кристина, раз уж вы теперь…

Она тоже не договаривала свои фразы до конца. Поэтому ответственность за их смысл возлагалась на того, кто и как их додумывал.

Итак, церемония прошла 24 июля в жуткую жару. И как я и предчувствовала, свадебного путешествия не последовало.

Я подхожу к самому щекотливому моменту моего рассказа, но полагаю, что все в нем должно быть воспроизведено без недомолвок, если уж он должен представлять собой научную ценность. Поэтому я обязана трезво и точно описать наш союз, ставший губительным с первого же вечера. Прежде всего бедный Бернар оказался импотентом. Представьте себе эту ужасную ночь, когда, несмотря на все усилия, у него ничего не вышло. Он напрасно старался изо всех сил, злился на себя и на меня — он даже залепил мне пощечину, завопив на ухо: «Это ты нарочно!» И чем больше он озлоблялся, тем яснее становилось его окончательное поражение. В конце концов он разрыдался у меня на плече, и до самого утра я слушала его откровения, плачевную историю его редких встреч с проститутками, которые, чтобы не тратить попусту времени, просто прогоняли его прочь. Он вдавался в подробности, утверждал, что, как и любой мужчина, всегда был чувствителен к женской красоте, но дальше обычного желания дело никогда не шло. Он консультировался с именитыми специалистами. Ему предоставляли пространные объяснения, сводившиеся к одному: «У вас все в порядке, обратитесь к психоаналитику».

— И ты обращался? — спросила я.

— Нет. У меня нет никакого желания обсуждать с кем-либо то, что я предпочитаю скрывать. Я и так все знаю. В подобных случаях валят все на отца и мать, а я слишком люблю своих родителей.

— А твоя мать, то есть мадам Вошель, она тебе не родная мать, но которая воспитала тебя, вероятно, знала все, что ты мне сейчас рассказал?

— Нет, не знала.

— А если бы знала, то все равно настаивала бы на твоей женитьбе?

— Нет. Не думаю.

— В таком случае, если я правильно поняла, ты женился на мне, чтобы она ничего не заподозрила?

— Но я люблю тебя, Кристина. Я был уверен, что когда буду держать тебя в своих объятиях…

— А ты отдаешь себе отчет в том, что губишь наши жизни?

Весь тот длинный разговор я излагаю вкратце, но, во-первых, эти воспоминания отнюдь не из приятных, а во-вторых, хочу поскорее подойти к главному — Бернар внушал мне жалость. Более того, я всегда испытывала к нему это чувство. Надеюсь, что меня правильно поймут: передо мной он утратил все свое самолюбие. Я могла бы как угодно третировать его, обращаться с ним таким образом, что он вынужден был защищаться, может быть, даже поднять на меня руку… Так нет же. Он был мужчиной, который не смог… Нет, что я такое говорю? Он был мужчиной, воспользовавшимся моим чистосердечием. Который обманул меня. И который даже не думал о том, чтобы предоставить мне через некоторое время достойный развод. Напротив. Он заваливал меня подарками и был со мной так добр, что я должна отметить здесь это особо, потому как именно его доброта сыграла главенствующую роль в последующих событиях. Что же касается меня, то я старалась не показывать свое недовольство. Ведь все думали, что муж, который так балует свою жену, просто обожает ее. Впрочем, так оно и было — он обожал меня. И когда я сказала ему, что хочу спать в другой комнате, он умолял:

— Нет, прошу тебя. Давай просто поставим две кровати. Я хоть буду видеть тебя.

Он, видимо, хотел сказать: «Буду видеть, как ты раздеваешься».

Я сдалась. Мадам Вошель, которая всюду совала свой нос, догадывалась, что все не так гладко, но ни о чем не спрашивала. Правду почуяла моя мать. Как обычно, она ограничилась лишь несколькими замечаниями. «Это не самое главное, — повторяла она. — И меня этим не особо баловали. Видно, что твой муж тебя любит. Поэтому не принимай страдальческий вид».

Больше мы о Бернаре не говорили, а жизнь вошла в свою колею. Я продолжала выполнять функции секретарши, потому как в конце концов начала находить некоторое удовольствие в этой торговле картинками. Вначале мне казалось глупостью, что редкость и ценность марки определяется чаще всего нанесенными ей повреждениями. Помню «Цереру» в 1 франк, ярко-красного цвета, выпущенную в 1849 году, которая стоила самое малое триста тысяч. Бернар, ловкий и хитрый, как маклер, сумел создать конкуренцию между голландским торговцем и итальянским промышленником и продал свою марку за триста тридцать тысяч франков. Иногда сделки шли по нескольку дней, и я, естественно, не могла не войти в игру. Однажды я даже самостоятельно выиграла партию. Это был случай с маркой за 1,5 фр. + 3,5 фр., выпущенной для амортизационной кассы в 1931 году. Я продала ее за тысячу сто франков в то время, когда Бернар был в отъезде. Были в нем иногда проблески какой-то ребячьей свежести. Однажды после одной особенно сложной сделки («Церера» в двести франков, черная фигура на желтом фоне, январь 1849-го. Очень редкий и в хорошем состоянии экземпляр), он просто захлопал в ладоши от радости. Передо мной был престарелый увлеченный мальчишка, который, пользуясь случаем, целовал меня без какого-либо похотливого умысла. Он был счастлив, и я злилась на себя за свою холодность. Быть может, я была неспособной женщиной. Я разрывалась между угрызениями совести и отвращением. Мне хотелось, чтобы со временем между нами возникло бы некоторое товарищество, полная свобода слова, откровенность взглядов. Этакая небрежность, рождаемая близостью, наконец, просто раскованность. Но нет. С приближением вечера наступало время стеснения, вынужденное молчание, страдание для него и неловкость для меня. Более того, стоило выключить свет, как начиналось смутное время ревности.

— Ты долго говорила с Ван Худеном по телефону?

— Довольно долго.

— Он произвел на тебя хорошее впечатление?

— Скорее да.

— Сознайся, что он слегка поухаживал за тобой. Уж я-то его знаю. Под тем предлогом, что плохо говорит по-французски, он такое может сказать… Одним словом, его нужно без колебаний ставить на место. И вовсе не потому, Крис, чтобы сделать мне приятное.

Он пытался называть меня Крис, но эта же игривость и убивала его.

— Спокойной ночи, Бернар.

— Спокойной ночи.

И я слышала, как Принц запрыгивал на его постель. С тех пор как мы после долгих и нудных объяснений больше не спали вместе, он, нарушая все запреты, устраивался в ногах своего хозяина. И тут уж мурлыкал без перерыва, вероятно чувствуя мое раздражение. Он все знал. Даже то, что должен исчезать до моего пробуждения, и на рассвете он бесшумно убегал через туалетную комнату. Вежливый, но сохраняющий дистанцию, он всегда был верен себе. Из рук Бернара он принимал пищу, с его рукой играл, к его руке подходил за лаской, сладострастно вытягивая шею. Вот так создавался против меня тайный альянс, который постепенно побудил меня отдалиться. Я не собиралась подчиняться их воле, заманивающей меня в какое-то ложное счастье и обеспечивающее их покой, но лишающее меня независимости. Так пусть себе мурлычат вдвоем в свое удовольствие! После работы я вышла на улицу подышать воздухом и побродить вместе с другими, такими свободными женщинами.

— Тебе нужно было что-то купить? — спросил Бернар.

— Нет, просто хотела выкурить сигарету.

— Ты куришь на улице?

Он был шокирован и не поверил мне. И напрасно я не воспользовалась тогда этим случаем, чтобы поставить все точки над «i».

— Если хочешь знать, я ходила к матери, — сказала я.

Он сразу же пошел на попятную.

— Я только спросил, вот и все. Как она поживает?

Так как он никогда не навещал ее, то можно было врать сколько угодно.

— Она немного беспокоит меня. Слишком перетруждается. Ей бы следовало отдохнуть.

— Почему бы ей не дать Стефану руководить вместо себя?

— Да. Странно. Но мне кажется, они нужны друг другу для ссор. Кто победит. С бедной мамой случаются такие приступы ярости! Ты бы ее слышал! «Никто ни за что не отвечает. Мальчик, которого я всему научила. Конечно, исключая талант. Но ведь все остальное. Контракты. Все. И знаешь, что он осмелился мне предложить? Спонсора. Мсье захотелось спонсора, чтобы выставить продукцию Роблена на крупных соревнованиях». Я только слушаю, и это ее успокаивает. Когда меня нет, значит, я у нее. Так что не волнуйся.

— Да я и не волнуюсь! — заметил Бернар. — Ты же знаешь, что можешь делать что хочешь.

Это означало: «Я потерял на тебя все права». Но это не было правдой. По тому, как он поджимал губы, я понимала, что он страдает. А это злило меня. И… одним словом, начиналась спираль любви-злопамятности, а для нас она и была такой. Впрочем, между нами ничего не изменилось. Просто появилась трещина или, вернее, постоянный скрежет. Это скрипело мое сердце. До того дня, как…

Это случилось в субботу. Я пошла проведать мать, которая страдала прострелами, и встретила у нее Стефана. Он торопился уйти, чтобы спокойно поработать в воскресенье в мастерских Антиба, пока отсутствуют служащие. Там у него был свой уголок, где он занимался с чертежами и не любил, чтобы его беспокоили. Чаще всего для поездок туда и обратно он пользовался самолетом, снующим между Парижем и Ниццей. Когда он навещал маму, то всегда пребывал в плохом настроении, потому что ненавидел самолет. Мне кажется, он его боялся, а точнее, я была в этом уверена, что и подтвердилось в будущем. По количеству дыма в гостиной и забитым до отказа пепельницам я поняла, что они снова ссорились, но передо мной старались сохранять любезность.

— Подбросить вас куда-нибудь? — через некоторое время спросил он.

Я колебалась, но мать отрезала.

— Иди, иди, — сказала она. — Спасибо, что зашла, но я немного устала, а тебе полезно подышать воздухом.

И я пошла с ним.

— Может, немного пройдемся? — предложил он.

— Мне показалось, что у вас мало времени.

— Просто хотелось поскорее уйти. Эта бедняжка ничего не понимает в современных лодках. А если не подготовить заранее макет, нас просто сожрут. Я только что набросал двадцатиметровый катамаран, красавец! Так она слышать ничего не желает. Я сказал ей: «Если вы еще раз мне откажете, то я брошу все». В общем, обстановка накалилась. Хорошо, что вы вовремя пришли.

Мы проходили мимо «Флоры». На террасе приподнялся какой-то человек и крикнул:

— Эй, Стефан!

— Доминик! Не может быть! Ты в Париже?

Они крепко пожали друг другу руки, и Стефан представил нас: «Доминик Делапьер… Мадам Кристина Вошель».

— Выпьете что-нибудь? — спросил Доминик. — У вас ведь найдется пара минут.

И вот мы уже сидим за столиком над рюмкой мятного ликера. Или это было что-то другое? Ну да не имеет значения. С этой минуты ничто уже не имело значения. Я смотрела на Доминика. И уже была им околдована, хотя даже не могу сказать, был ли он красив. Когда я увидела его впервые, он действительно показался мне красивым, даже немного этаким плейбоем. Но тогда я прекрасно владела собой. Теперь же я чувствовала себя глупой и зачарованной, как фанатик перед своим идолом. С тех пор я часто спрашивала себя, а если бы я не была замужем за Бернаром, а стала бы женой Стефана или вообще не была женщиной, которая привыкла плыть по течению, поддалась бы я так же легко?

Думаю, что да. А мужчины все говорили и говорили… Они испытывали от встречи какую-то животную радость, заворожившую меня. Самец всегда ужасно игрив. Он развлекается, как щенок, слегка покусывая другого и катаясь с ним по земле. Стефан и Доминик перебрасывались намеками, понятными только им одним, вызывавшими взрывы смеха. Доминик, правда, поспешил извиниться:

— Мы вспоминали, как учились в школе искусств.

— Доминик был той еще штучкой! Помнишь толстуху Жажа?

Снова громкий хохот.

— Простите, — сказал Доминик. — Мы ведем себя невоспитанно. Но я никак не ожидал встретить здесь старину Стефана. Вот и вспомнилось прошлое. Говорят, ты строишь корабли? А я рисую. Это не так благородно.

— Не слушайте его, — прервал Стефан. — Он становится известным.

Мне кажется, тот разговор я могу воспроизвести слово в слово. Мы в кафе, вокруг потоки машин, на перекрестках толпы прохожих, очередь перед кинотеатром напротив. А я была как восковая. Все видела, все слышала. Справа от меня Доминик отбивал пальцами по мраморной поверхности столика какой-то марш. От него пахло туалетной водой. Не прекращая говорить, он следил за прохожими и объяснял мне свое понимание живописи. То, что он говорил, совсем не интересовало меня, но мне нравился его голос, а из-за царившего вокруг шума ему приходилось близко склоняться ко мне.

— В общем, — заключил он, — все очень просто. Художника связывает то, что он переносит на вещи свой собственный взгляд. И нет никакой возможности перескочить через это сугубо личностное, иначе оно просто исчезнет. Вспомните Пикассо. Здесь нужно смотреть глазами животного. Или посмотрите на вещи взглядом насекомого, например пчелы, и рисуйте ее красочный мир, мир форм. Представьте себе залитое солнцем поле, увиденное ее глазами. Какое великолепие! Какое пьянящее чувство! Ван Гог пробовал. Его назвали сумасшедшим. Нет, он открыл дорогу. Я хочу пойти еще дальше.

— Очень захватывающе, — вежливо заметила я.

— Вы так считаете? — продолжал он. — У меня есть своя публика.

— Надо думать! — вмешался в разговор Стефан. — Музеи рвут его картины на части. Вот он запросто сидит здесь перед вами, а зарабатывает миллионы. Если бы он только согласился стать моим спонсором!

— Ну, — отмахнулся Доминик, — не стоит преувеличивать.

— Где ты сейчас выставляешься?

— В Нью-Йорке, у Крелла и Колмана. Потом в Токио, а потом…

И он засмеялся, как избалованный ребенок.

— Где захочет Бог. И да здравствует жизнь!

Стефан встал.

— Ладно, все это хорошо, но мне надо спешить на самолет. Поэтому, дети мои, продолжайте без меня. Ты бы показал Кристине свои последние произведения. Кстати, где ты сейчас живешь?

— У меня небольшие апартаменты в гостинице на улице Сен-Пэр. Это просто необходимо для приема посетителей.

Он повернулся ко мне.

— Что вы на это скажете, Кристина?

Он так запросто назвал меня по имени, что, мгновенно покоренная, я не колебалась ни секунды. Мы вышли из кафе. Стефан остановил такси и пожал нам руки.

— Увидимся, Доминик.

— Конечно, почему бы и нет?

И придерживая за локоть, Доминик повел меня, как слепую. Но именно таковой я и была. Я чувствовала всем своим телом, которое помимо моей воли опиралось на него, до какой степени я была покорена. А он, заставляя меня вибрировать, как музыкант свою скрипку, сначала держал меня под руку, потом рука его скользнула выше, так как он ускорил шаг. Шум автомобилей мешал нам говорить. Как пленницу, он подтолкнул меня к лифту. Но мне хотелось быть больше, чем пленницей. Добычей!

Сейчас, по прошествии стольких событий, я все еще спрашиваю себя, что же тогда случилось? Как могла столь уравновешенная, вдумчивая, абсолютно не ищущая приключений женщина настолько потерять контроль над собой? Я действовала не как человек, позволивший себе мимолетную интрижку или чуть потерявший голову, а как сладострастная профессионалка, старающаяся удержать своего партнера всеми вдруг обнаруженными средствами любовного искусства.

И откуда взялась во мне дерзость позвонить домой и сказать, что мама плохо себя чувствует и что я останусь у нее, на бульваре Сен-Жермен, чтобы присмотреть за ней. Но остаток дня и всю ночь я хотела провести с Домиником. Лежа обессиленная в его объятиях, я была отчаянно настроена не потерять его. И черт с ним, с Бернаром! А ведь если он только вздумает позвонить моей матери — разразится катастрофа. В то же время я хорошо понимала, что во мне Доминик искал лишь источник наслаждения. И как только я наскучу ему, он оставит меня, сказав пару нежных слов на прощанье. На них-то он не был скуп. Как, впрочем, и на ласки. Я кожей чувствовала, насколько велик был его опыт общения с женщинами. Но даже это мне нравилось. Меня переполняла бешеная радость, не знающая ограничений. Может, это называется «течкой»? Быть может, когда-нибудь стоит произвести опыт с этим распутством, сметающим все: стыдливость, достоинство и прежде всего — осторожность. Чем больше я об этом думаю, тем больше полагаю, что питает этот внутренний огонь именно чувство опасности. Этой ночью во мне была безудержная запальчивость, блокирующая рефлексы камикадзе. Я ринулась на препятствие, которым сама же и была.

— Ты странная женщина, — сказал мне Доминик. — Но это очень приятно.

Мой внутренний голос отвечал: «Хам», а другой шептал: «Я люблю тебя». Я заблудилась в собственном романе, была уставшая и возбужденная, но какая-то чудесная прозорливость диктовала мне мое поведение. Первым делом — предупредить маму. Я позвонила ей из спальни, в то время как губы Доминика изучали мой бок.

— Алло, мама? Если вдруг тебе позвонит Бернар, скажешь ему, что я ночевала на бульваре Сен-Жермен.

— А ты, малышка, с мужчиной, — сказала она. — Расскажи.

— Нет времени.

Я повесила трубку и быстро оделась.

— Крис… Не уходи так скоро.

Уж он-то умел так шепнуть: «Крис», что я сразу же готова была вернуться в постель. Но вовремя вырвалась.

— Понимаешь, мне нужно появиться дома, взять кое-какие вещи и успокоить мужа. Весь вечер и ночь я буду с тобой.

— Ой, Крис, я бы очень хотел, но вечером я занят.

— Кем?

И вот я уже требую отчета, готова царапаться и кусаться. Он самодовольно рассмеялся.

— Будь спокойна! Это деловая встреча. Один аргентинец хочет купить мою картину.

Он ловко вскочил с кровати. Нагота его нисколько не стесняла. Существовала ли я для него? А существовала ли без него? Он взял меня за руку и провел в небольшой кабинет, соседствующий со спальней. Возле письменного стола вдоль стены стояло несколько картин. Он показал на одну из них.

— Что ты об этом думаешь? Только — внимание! Это не абстракционизм. И не символизм… Это орхидеи, увиденные через ультрафиолет. Точка зрения колибри, если хочешь.

Он поднял картину и, вытянув руки, долго смотрел на нее.

— Через двадцать лет, — пробормотал он, — ей не будет цены. Ну, беги. Возвращайся к своему благоверному. Чем он занимается?

— Продает марки.

— А… Понятно.

И снова тихий, слегка оскорбительный смех, уничтожавший и меня, и Бернара.

— Встретимся после завтрака, — решил он. — Внизу, в баре.

Вполне довольный собой, он зажег сигарету и поднес мою руку к губам.

— Ну, до встречи, Крис. Только прежде, чем уйти, проверь свой макияж. А я, с твоего позволения, еще немного посплю. Я несколько выдохся.

Но к чему продолжать? Здесь нужно показать только самые существенные детали. Я была без ума от него, а он со мной играл. Так жизнь моя превратилась в сплошное вранье. Хорошо помню тот вечер, мой первый вечер неверной жены. Пока я раздевалась, Принц, который обычно сторонится меня, медленно подошел к моим ногам и долго обнюхивал их. Бернар взял его на руки и положил на свою кровать.

— Она пахнет улицей, — сказал он. — Тротуаром. Дорогой.

— Не более чем обычно, — заметила я.

— Ты уверена?

В его словах не было никакого намека. Доказательством тому служил вопрос о самочувствии моей матери, в котором слышалось неподдельное участие. Он, как обычно, был внимателен и нежен. А я? Я не чувствовала угрызений совести. Только стыд, смешанный с радостью. Он со своей обычной приветливостью пожелал мне доброй ночи. Я ответила тем же и внезапно открыла в себе способность скрывать свои чувства, что очень обрадовало меня. В будущем… Но слово это застыло в моих мыслях. Каком будущем? Доминик не был мужчиной, обременяющим себя любовницей. А тем более женой. Я уже слышала его смех на предложение развестись с мужем. Кстати, я об этом и не думала. То начиналась жизнь, параллельная моей, без возможности соприкосновения или стирания одной в пользу другой. И каждая из них, по очереди, приносила свою боль. Выхода не было. Поэтому я решила его даже и не искать. Дни следовали за днями, как процессия кающихся грешников. Я наскоро встречалась с Домиником, сгорая от желания отдаться ему. И возвращалась к Бернару, его коту, матери и ужину, к которому практически не притрагивалась, объясняя это тем, что вовсе не была голодна.

— Уж не больны ли вы? — вопрошала мадам Вошель.

— Нет. Просто на меня так действует жара.

А на бульваре Сен-Жермен мне читала лекции мать.

— Ты ведешь себя, как девчонка. Если Вошели узнают правду!..

Для нее не существовали ни Бернар, ни его мать, а только блок Вошель, который она не любила. Впрочем, она не особо беспокоилась, ибо была поглощена противоборством со Стефаном. Она только смотрела на меня и покачивала головой так, будто я страдала неизлечимой болезнью.

Действительно, неизлечимой! Несмотря на нескончаемое безумие, я понимала, что долго так продолжаться не может, что силы однажды разом покинут меня, как сдает внезапно переутомленное сердце. Порой мне даже хотелось этого. Вечером Бернар иногда задерживался у моей постели. Он смотрел на меня с любовью, переполняемый желанием и отчаянием.

— Ты похудела, Кристина.

Он протягивал руку к моей с желанием хотя бы слегка потрогать меня, а я старалась изо всех сил не уклоняться от его прикосновения. То, что принадлежало Доминику, было только его — Доминика — собственностью. Потом… Я предпочитала не думать, что будет потом.

И тем не менее это «потом» настало, внезапно, в спальне Доминика. Войдя, я увидела на кровати открытый чемодан и схватилась за дверь, чтобы не упасть.

— Ты уезжаешь?

— О, всего на несколько дней! — ответил он. — Мне нужно заглянуть в галерею к Креллу.

— Когда?

— Да прямо сейчас. Самолет на Нью-Йорк вылетает в четыре.

— А если бы я не пришла, ты бы вот так и уехал, не предупредив?

Он обнял меня, покачивая в своих объятиях и ласково целуя мои глаза, останавливая навернувшиеся слезы.

— Крис, я ведь вернусь на следующей неделе. Это не поездка и даже не отсутствие. Простое передвижение. Блошиный прыжок.

Я инстинктивно почувствовала, что он врет, что он попросту выбрасывает меня за борт и никогда не вернется. Мне удалось выдавить из себя, не разрыдавшись:

— Я провожу тебя в Руасси.

Я почувствовала его мимолетное замешательство.

— Конечно же, — воскликнул он. — Я на это и надеялся. В любом случае я бы тебе позвонил, ведь ты всегда у матери. Кстати, как она? Как ее ревматизм? Мы бы с ней поладили, если бы у нас было время поближе познакомиться. Она женщина с опытом.

— А я нет?

— А ты нет. Ты слишком сентиментальна.

И он непринужденно засмеялся, чувствуя себя в своей тарелке. Велел консьержу заказать такси.

— Половина третьего, и нужно учитывать пробки. Давай, Крис, пошли. И не принимай такой траурный вид.

С этого момента — я хочу подчеркнуть для своих читателей этот факт — все становится чрезвычайно важным. Я хочу отметить все: громкий гул аэропорта, бесплотный голос, объявлявший вылеты и прилеты, запах топлива, отдаленный грохот взлетавших самолетов… Все это я слышала, впитывала и, что особенно важно, стояла рядом с ним, чтобы удержать хоть какую-то часть его, а каждое пролетавшее мгновение было мучительным. «Он здесь, но через сорок пять минут его тут уже не будет… Через тридцать… Двадцать пять… И когда он пройдет вон через ту дверцу, на меня надвинется смерть». И последняя минута неминуемо настала.

— До скорого, Крис.

Нам уже не хотелось целоваться. Он лишь кончиками пальцев погладил мне щеку. Все было кончено. Он исчезал из моей жизни навсегда. Меня толкали спешащие куда-то люди. Зачем дольше стоять здесь? Зачем? Ничто уже не имело смысла.

Я взяла такси, вернулась в квартиру Доминика и разделась, как под гипнозом. В ванной комнате еще витал запах его туалетной воды. Я наполнила ванну, затем, все с той же механической решимостью, завернула в полотенце графин и в отчаянии разбила его об пол. Все было усыпано острыми осколками. Я погрузилась в прохладную воду и не раздумывая перерезала вены на запястьях.

Я не умерла и сама тому являюсь доказательством. Но уж чтобы покончить с этим, должна уточнить, что вода, перелившись через край, вытекла в коридор и привлекла внимание жильцов. К тому времени я уже была без сознания. Как сказал доктор, я была одной ногой в могиле. Оставляю своим читателям право самим домыслить ту сцену (ничего ценного для повествования в ней нет): прибытие «скорой», оказание первой помощи, носилки, клиника и т. д. Я в это время была далеко. И именно это «далеко» и представляет ценность данного изложения.

Я специально говорю «далеко». Это совсем не та бездна, в которую, к примеру, попадают после дорожных происшествий или засыпая перед операцией. Когда, потеряв много крови, я почти закрыла глаза, комната, где я умирала, потемнела. Все еще была видна раковина и стеклянная подставка, на которую Доминик ставил свою зубную щетку и электробритву, зеркало, отражавшее потолок, но постепенно свет померк, будто упало напряжение, предвещая скорую поломку. Затем наступила темнота.

Но все еще не беспамятство. Я чувствовала, что мне холодно, все еще могла шевелить пальцами или, по крайней мере, думала, что могу пошевелить ими. Потом мне показалось, что я куда-то соскальзываю. Не потому что вода, заполнившая ванну, подняла меня и держала на поверхности, нет. Именно здесь мне не хватает слов. Я будто скользила с горки и теперь пытаюсь сконцентрироваться на этом впечатлении, память о котором поклялась сохранить навсегда. Я скользила, но совсем не так, как потерявший равновесие и падающий человек, скорее, это был какой-то разбег, да и это не совсем верно, ведь для разбега нужен расход энергии. Я же скользила без усилий, как пушинка на ветру. Казалось, кто-то помогал мне, вдохновлял. И вдруг внизу я увидела себя… Поймите меня правильно, когда я говорю «внизу», это значит, что я парила в воздухе сама собой. В ванне, где вода покраснела от крови, лежала женщина, и это была я, а в воздухе, мне даже дико это писать, витала еще одна, и это тоже была я. И доказательством того, что это был не сон, служило то, что я могла мыслить. Одна из мыслей была о том, что только святые могут летать. Но ко мне-то такое не могло относиться! Я была шокирована, будто считала себя недостойной такой незаслуженной милости. И на этом чувстве я настаиваю. Я находилась в противоречии с тем, что происходило со мной. Впрочем, сама сцена не удивила меня сверх меры. Я прекрасно понимала, кто я, что существуют вовсе не две Кристины, а одна, но раздвоившаяся. Иначе говоря, я покинула собственное тело. Так. Но покинула я его против своей воли. Значит, я сохранила еще что-то от своей предшествующей жизни. Вне всякого сомнения, я умерла. Однако умерла в некотором роде в состоянии бунта, и это сильно мешало мне, как если бы… (да простят мне читатели все эти «если», но мне постоянно необходимы такие сравнения), как будто я боялась быть плохо принятой там, куда направлялась.

Ибо, естественно, я куда-то направлялась. Поток, уносивший меня, не позволял задерживаться. Я парила (пишу это слово с чувством недоверия) в сторону стены в самом конце ванной комнаты. Последний взгляд, и без усилий, боли и усталости я очутилась в коридоре. Да, в коридоре второго этажа, устланного красным ковром. На пороге какой-то комнаты, в которой разговаривали несколько человек, стоял чемодан, и я была здесь столь же неуместна, как крестьянка в шикарной гостинице. То, что я пролетела сквозь стену, — это ерунда. Но куда влекло меня теперь? Я была одна в огромном коридоре, будто выставленная на всеобщее обозрение. Сегодня я легко могу спорить сама с собой, критиковать все написанное, отрицать или называть ненормальным все, что противоречит самым незначительным принципам сознания. Я только что написала «выставленная на всеобщее обозрение», но внутренний голос поправляет меня: одно из двух — либо я была невидимым призраком, либо все, о чем я пишу, — бред. Но я знаю, чем убедить неверующих. Из комнаты, в которой раздавались голоса, вышла девушка, держа в руках маленькую комнатную собачку. Она шла прямо на меня и, задев, даже не заметила этого. Что же касается собачки, то она жалобно тявкнула и теснее прижалась к хозяйке.

— Успокойся! — раздраженно сказала та.

Собака почуяла что-то необычное, может, я была даже не формой, а просто запахом? Ведь запах летуч, проходит неизвестно как через препятствия, проникает всюду и все же весьма конкретен. Он не призрак и не выдумка. Вот что я повторяю, когда обвиняю себя в приукрашивании, во вранье, что случается все еще очень часто, особенно когда в памяти всплывает этот необъяснимый случай, который нужно все же попытаться описать.

Итак, я находилась в коридоре, не зная, куда спрятаться, и в то же время понимая, что и так уже спрятана, учитывая мое флюидное состояние. Потом я заметила, что конец коридора окутан каким-то флюоресцирующим светом, и меня подхватило и понесло туда легкое дуновение, пожалуй, более верным было бы выражение, радостное дуновение. Да, именно так. Я превратилась в воздушный шарик, получая от этого сладострастного полета неимоверное наслаждение. А жизнь в отеле шла своим чередом вокруг меня. Я совершенно не была оторвана от мира. Слышала, как двигалась кабина лифта, встретила дежурного по этажу, звонившего в конце коридора, а рядом, на ковре у его ног, стоял поднос с чашкой, чайником, бутербродами и прочими атрибутами завтрака. Освещение вокруг меня нарастало, и вскоре я уже двигалась в некоем светящемся изнутри тумане. Представьте себе сверкающее облако, которое было во мне, передо мной и сзади, облако мыслящее, настроенное весьма дружелюбно, ибо шептало мне: «Не бойся!» Действительно, все это может показаться просто немыслимым. А ведь все объясняется очень просто. Я стала его мыслью-материей. Я была одновременно снаружи и внутри, что, вероятно, нормальное состояние для призрака. А многочисленные свидетельства, их касающиеся, ученые принимают всерьез. Поэтому с чего бы моему рассказу показаться подозрительным?

Вдруг мне показалось, что это уже не гостиница. Я чувствовала вокруг себя пространство из света и звуков. Здесь у меня есть четкий элемент сравнения. В пятнадцать лет я входила в состав любительской труппы маленького театра в шестом округе. В то время я была жутко стеснительной. И однажды мне нужно было заменить подругу, находящуюся в трауре. Нужно было рассказать монолог, а точнее, басню Лафонтена, и мне было так страшно, что казалось, я вот-вот потеряю сознание. Меня вытолкали на сцену. Из-за кулис подбадривали голоса: «Не бойся. Не бойся». Огни рампы ослепляли, а там, где они кончались, была пустота. Нет, какое там! Там была темная пещера с волнующейся толпой. Машинально я сделала несколько шагов вперед и откуда-то снизу услышала голос суфлера, почти кричавшего: «Не сюда, упадешь!» Так вот теперь со мной происходило нечто подобное. Тот же светящийся барьер. То же впечатление обитаемой пустоты. Но еще присутствовала какая-то неопределенная гармония. Этот свет, мягкий, но властный, был здесь для меня. Чтобы вести меня и в то же время чтобы удержать. Какая-то нежность в строгости, если можно так выразиться, но у меня просто не хватает слов, чтобы быть очень точной в описании происходившего. Голос умолк. Я сделала шаг, второй. У меня не было ни ног, ни рук и, скорее всего, не было и лица, но я умоляла, была подобна просительнице, согбенной в молитве. Изо всех сил я хотела идти дальше, пройти этот огненный занавес и присоединиться к избранным, ждавшим меня по ту сторону.

Почему избранные? Не знаю. Но именно это слово пришло мне в голову. И я знала, что счастье было рядом, стоило только перейти сверкающую границу. Поэтому я так хотела вырваться из рабского существования в теле, пусть даже став неощутимым паром. Но чем больше я старалась, тем сильнее чувствовала себя отвергнутой. Отвергнутой, как плохой студент на экзамене. На смену радости пришла всепроникающая боль. Я прошептала: «Когда? Когда я смогу?»

И услышала ответ, ответ, прокатившийся эхом: «Позже. Когда ты будешь свободна».

А потом я услышала другой, далекий голос, который говорил: «Она приходит в себя». И еще один, отвечавший: «Это просто чудо!»

Я открыла глаза. Операционная. Люди в шапочках и белых повязках на лицах, стук инструментов по эмалированной поверхности, трубочки, отходившие от моей руки. Я вновь вернулась на каторгу…

— Она плачет, — произнес голос из-под маски.

— Если бы она знала, откуда только что вернулась, — сказал кто-то, — то бросилась бы нам на шею, глупышка.

Потом я уснула вполне земным сном. Они напичкали меня снотворным, и я ничего не соображала. Когда же пришла в себя, то глаза долго привыкали к свету, подобно разлаженной подзорной трубе. Я была одна в больничной палате, и было очень жарко. Откинув покрывало, я увидела перевязанные запястья и тотчас нахлынули воспоминания о Доминике.

Я настолько ослабла, что слез не было. Они жгли меня изнутри. Я всхлипывала с сухими глазами, как проклятая, позабыв о своем путешествии во времени. Я только знала, что случилось что-то и воспоминание об этом вернется ко мне со временем. Причем это будет больше, чем воспоминание. Это будет награда. А самое главное, я не должна терзаться, волноваться и отчаиваться, что смерть не приняла меня. Все было затуманенным, смутным, нечетким, и я снова уснула.

Когда я вновь открыла глаза, передо мной стоял пожилой, гладко выбритый, лысый и строгий человек. Он долго смотрел на меня, затем присел у моей постели.

— Один раз мне это удалось, — сказал он. — Но второй раз — вряд ли. И никто не сможет. Обещайте, что другой попытки не будет.

Я закрыла глаза, показывая, что поняла его. И он продолжал приглушенным голосом духовника:

— Когда жизнь близится к концу и нет семьи, денег, друзей, когда ты одинок и заброшен, без будущего, тогда я еще могу понять, что люди травятся и жаждут смерти. Но не вы! Я хорошо осведомлен. Жизнь дала вам все. Когда вам станет несколько лучше, вы, вероятно, признаетесь, что были в подавленном состоянии. Но мы вылечим вас.

Он склонился надо мной и сказал уже более строго:

— Знайте, что еще чуть-чуть, и мы бы ничего не смогли сделать. Остановись ваше сердце, и вы были бы уже в другом мире.

У меня хватило сил подумать: «Другой мир! Он говорит о том, чего совсем не знает». А он продолжал:

— Так вы мне обещаете?

— Спасибо, доктор, — с трудом произнесла я.

Он пожал плечами, будто услышав глупость, затем улыбнулся, встал, еще раз глянул на меня и пробормотал:

— Было бы обидно.

И во мне было достаточно понимания, чтобы, несмотря на слабость, выразить ему признательность за взгляд мужчины, а не врача. Вошла медсестра.

— Никаких посещений до завтра, — сказал он ей. — И еще. Муж и мать. Пять минут. И никаких вопросов типа: «Зачем ты это сделала? Разве ты не счастлива с нами?» Пусть ее оставят в покое. Это ясно?

Я была благодарна ему за такие слова. Мне была предоставлена отсрочка, чтобы подумать… Как я могла объяснить им? Мама, я была в этом уверена, поймет меня. Но Бернар? Перед ним я была кругом виновата.

Я опять уснула. И снова пришла в себя. Вновь уснула и, проснувшись, хотела, чтобы эта своеобразная игра в прятки длилась подольше, чтобы оттянуть испытание совести, которое, как я чувствовала, будет ужасным.

Ряд последующих деталей, таких, как лечение, болезненные перевязки и прочее, можно опустить.

— Шрамы будут некрасивыми, — ворчливо предупредил врач. — Если бы вы хотя бы воспользовались бритвой.

Случай со мной интересовал, пожалуй, лишь медсестру Нелли, такую внимательную. Письма с выражением симпатии, адресованные Бернару, — вот и все, что заполняло мои дни и особенно ночи, когда меня подстерегали, несмотря на лекарства, приступы бессонницы, наполненные кошмарными видениями; особенно часто всплывал Руасси… Но не могу не упомянуть о посещениях Бернара. Они рвали меня на части. Сначала потому, что он не решался заговорить. Он отдавал Нелли цветы, которые приносил мне каждый раз. Кончиками пальцев дотрагивался до меня, садился, смотрел, пытаясь улыбаться, а некоторое время спустя, по знаку, сделанному ему медсестрой, пятился задом к двери и махал мне рукой, будто я уезжала на поезде. А потом другие посещения, неминуемые, когда он имел право сказать мне… Ладно, я ожидала упреков. Это самоубийство в подозрительной спальне прямо наводило на мысль о плохо кончившейся связи, и бедняга не мог не подозревать меня. Кстати, и полиция хотела узнать, что произошло, причем проявляла свой интерес весьма деликатно. А поскольку Бернар взял всю вину на себя, то на себя он и нападал.

— Это все моя вина, Крис. Я не понял, что делаю тебя несчастной.

Заподозрил ли он правду? Скорее всего он отрицал ее изо всех сил. А я предпочитала молчать.

— Я же видел, — продолжал он, — что ты была озабочена, далека от меня. Нам бы следовало откровенно поговорить. И потом, я напрасно доверил тебе секретарские обязанности. Это обязывало тебя соблюдать некоторое расписание, а ведь я знал, как ты дорожила своей свободой.

— Нет, Бернар. Это не так.

— Но что же тогда?

— Прилив безумия, прилив крови, прилив черт знает чего.

— Твой врач так же недоумевает, как и я. Он думает, что между нами произошла серьезная размолвка.

— Конечно нет.

— Я ему так и сказал. Он считает, что мне следует проконсультироваться у сексопатолога. Может быть, он и прав. Это обойдется нам в копеечку, но если ты хочешь… Он полагает, что если бы у нас был ребенок…

Бедный Бернар! Мне было так жаль его… А теперь он пытался освободиться от своих подозрений, и это было ужасно. Бернар настаивал:

— Мы бы могли, знаешь. Сегодня медицина овладела искусством зачатия.

— Замолчи, прошу тебя.

— О, прости! Я забыл, как ты еще слаба.

Я действительно очень устала, и в течение двух дней все визиты ко мне были запрещены. Волновался и доктор, и медсестры. Благодаря переливаниям крови я должна была быстро набирать силы, но пребывала в апатии, без аппетита и должного оптимизма. Я продолжала переживать мгновения своего бесплотного существования. Огромная, захватывающая радость, которую я испытала в тот момент, когда собиралась пересечь световую границу — а это я помню совершенно точно, — рождала во мне желание повторить содеянное. Моя страна была там, откуда шел Голос, отвергнувший меня. Почему? Почему я не заслужила?.. Какую ошибку допустила? Что означало: «Когда ты будешь свободна?» Свободна от чего? От кого? И сколько времени займет это таинственное освобождение? «Позже!»— сказал Голос. Когда позже? Какие испытания ждали меня еще? Нет, мне, право, было не до еды.

— Нужно пересилить себя, — отчитывала меня Нелли. — Разве вам не хочется снова стать, как прежде, красивой и желанной?

Это я-то желанной! Которую Доминик бросил, как мимолетную подружку. Гнев ярким румянцем проявлялся на щеках. Мне бы следовало убить его! А мне еще говорят о каком-то ребенке!

Мать во время своих визитов говорила в основном о Стефане Легри.

— Я знаю, что представляют собой сердечные дела, бедное мое дитя. К сожалению, дела денежные конца и края не имеют. Ты затыкаешь дыру в одном месте, а рядом открывается новая. Стефан меня разоряет, да и не меня одну. Всех вас, поскольку если я объявляю себя банкротом, то после меня ты будешь первая пострадавшая, как и твой муж, и его мать, и все те, кто доверял мне.

Порой она даже плакала, но я чувствовала себя так далеко от нее, как и от всей прошлой жизни.

— Вышвырни его вон, — потеряв всякое терпение, сказала я.

— О, ты не знаешь Стефана! Когда он злится, то становится таким необузданным!

Она смотрела на часы и наспех припудривалась.

— Убегаю. Кстати, что случилось с твоей свекровью? Я ее встретила, а она даже не поздоровалась со мной.

Вот уж чего я совершенно не хотела, так это вмешиваться в их дурацкие ссоры. Я закрывала глаза, чтобы показать ей, что удаляюсь в свой маленький внутренний мир. Действительно, очень маленький. Ванная комната, залитая кровью ванна, из которой торчала моя голова, будто отделенная от тела, а затем коридор, ведущий к недоступной истине. Там мой затерянный мир и земля обетованная. По нескольку раз в день я возвращалась туда, будто верующий, размышляющий о тайне Креста.

Так пришло ко мне желание поговорить со священником. Да простят мне мое путаное описание! Но я так устала от всего случившегося, что легко теряю нить начатого рассказа. Да и читатели мои, вероятно, тоже пребывают в нетерпении. Их интересуют не мои семейные ссоры, а один-единственный вопрос: «Что в этой истории правда?» Почему не расскажет она свой случай кому-нибудь сведущему — священнику, психиатру, медиуму, все равно кому, но чтобы тот имел хоть какое-то представление о загробной жизни, параллельном мире или как он там еще называется. Поэтому я попросила больничного священника зайти ко мне.

Это был очень старый человек, пахнувший трубочным табаком, весьма нечистоплотный и с неуверенной поступью из-за сильной близорукости. Он рассказал мне, что раньше был священником при тюрьме, вероятно, для того, чтобы я говорила не смущаясь, мол, он и не такое слыхал. Наклонив голову и приставив руку к уху, чтобы лучше слышать, он молчал вплоть до того момента, как я начала рассказывать о своем перевоплощении. Здесь он соединил руки, кашлянул и заметил:

— Знаю, дочь моя, знаю. Галлюцинации умирающих. Очень частый случай. Не думайте больше об этом. Вы часто ходили в церковь?

— Нет. Меня крестили, потом первое причастие, и все.

— И вы никогда не молились?

— Нет.

— А это… это видение длилось долго?

— По-моему, да. И было таким ясным. Ничего общего со сном. Поэтому мне кажется, что моя душа вышла из тела, в то время как…

Он резко прервал меня:

— Душа! Душа! Что такое душа? И что дальше?

Смущенная, я закончила свою историю. Он не двигался, о чем-то раздумывая. Затем поднял голову, и его глаза, сильно увеличенные стеклами очков, нацелились на меня.

— Вы говорили об этом со своим врачом?

— Нет.

— А с близкими?

— Нет.

— Ну, так я советую вам молчать и дальше. Иначе вас сочтут сумасшедшей.

— Ну а вы, святой отец?

— Я, дочь моя, не буду спешить с выводами. Только Господь может творить некоторые вещи. Все, что я могу вам сказать, так это то, что Голос, который вы слышали, — не его. Но и не стану уверять, что это был Сатана. Сатану я часто встречал за решеткой. Это не его стиль. Поэтому обратитесь все же к психиатру. И молитесь. Помните Отца нашего и эту фразу: Ne non inducas in tentationem. Не поддавайся соблазнам. А вы знаете, о чем я говорю.

Большим пальцем он скорым движением нарисовал на лбу крест. Его посещение оставило у меня неприятные ощущения. Кто же говорил? Был ли тот Голос моим, исходившим от бесчувственного умирающего? Но как далеко дошла я в своей коме? Я спросила у Нелли. Она ответила с неохотой:

— Здесь все уверены, что на какое-то короткое мгновение жизнь покинула вас. Запись показывала прямую линию. Я была там, когда доктор Мешен сказал: «Все кончено…» Но он все же продолжал массировать ваше сердце, и мы заметили, что линия снова стала неровной. Я была уверена, что вы умерли, и доктор сотворил настоящее чудо.

Бедняжка Нелли! У нее все еще дрожал голос и были влажными глаза.

— Доктор просил нас молчать, — продолжила она. — Он опасался огласки, тех газетных заголовков, типа: «Воскресшая» и тому подобное.

— Вы говорили об очень коротком мгновении, — сказала я. — Сколько? Минута? Две?

— Я не знаю. Да и какое это имеет значение?

— О, имеет. Я чуть не умерла, согласна. Были все внешние признаки того, но не думаю, что можно действительно умереть, а потом вернуться.

Для меня это было огромным разочарованием. То, что я подошла к самому краю, — это так. Но я же не умирала, и все мои видения были всего лишь видениями. Однако я ясно слышала Голос, сказавший мне: «Не сейчас», и Голос этот не был моим. Это был Голос извне. Я до сих пор еще помню его, правда, я где-то читала, что некоторые психически нездоровые люди тоже слышат голоса. Священник был прав. Должно быть, перед последним вздохом я была не в себе. Итак, мне не удалось самоубийство, как и не удалась жизнь. Значит, оставалось лишь присоединиться к общему стаду. Но для собственного спокойствия нужно было посетить психиатра.

Я начала нормально питаться. Теперь мне просто не терпелось выбраться отсюда. Накануне выписки Стефан принес мне букет цветов.

— Меня задержали дела, — объяснил он. — Но вижу, вы уже совсем поправились. Может быть, вы в состоянии оказать мне одну любезность?

— Я?

— Да. Постарайтесь успокоить свою мать. Она не перестает совать мне палки в колеса. Все же она принадлежит другому поколению.

— Что я могу сделать?

— Посоветовать дать мне спокойно работать. Или я, или это конец Антиба. Обещаете?

— Да. Со своей стороны, мне бы хотелось узнать…

Осмелюсь ли я? Или нет? Наконец, унимая безудержную дрожь, я решилась.

— Я бы хотела знать… насчет Доминика.

— Ах, Доминик! Я читал, что он стал любимчиком американок. Так что увидим мы его не скоро.

Весь в своих проблемах и амбициях, он даже не заметил, как я побледнела.

— Вам нужно поправляться, моя дорогая. Спасибо. И до скорого.

Тогда я еще не знала, какое место он займет в моей жизни.

Итак, я отправилась к психиатру, доктору Лашому, о котором в прошлом многие мои знакомые отзывались весьма лестно. Я подчеркиваю, «в прошлом», поскольку у меня создалось впечатление, что теперь меня избегают. Что же касается меня, то я и не стремилась налаживать связи, которые никогда не были особенно крепкими. Как только я угадывала в глазах своего собеседника один и тот же вопрос: «Что на вас нашло?» — как становилась нетерпимой в общении. Будто давала понять, что до сих пор нахожусь в тяжелой депрессии, и каждый понимал это.

В том числе и мать Бернара. Столь любопытная обычно, она не задала мне ни единого вопроса. Но свое мнение на этот счет у нее было. Я слышала, как однажды она говорила по телефону своей подруге: «Это большое несчастье. Мой сын предпочитает молчать, но я же вижу, что с малышкой не все в порядке». В ее понимании это означало — «бедняжка наверняка сумасшедшая», и в какой-то мере это устраивало меня. Мне не нужно было притворяться. Мое окружение было вынуждено принять меня такой, какой я стала при выходе из клиники, — худая, неразговорчивая, рассеянная. Я заняла свое место возле Бернара, и марки отвлекали меня от назойливых мыслей. Но стоило мне остаться одной, и особенно вечером, в постели, как я снова начинала идти по следу, будто хорошо выдрессированная собака: ванна, коридор, свет, Голос, раздающийся из тумана и гласивший, подобно оракулу: «Позже, когда ты будешь свободна».

Разве не была я свободна? Нет, ведь была еще моя мать с ее вечными ссорами со Стефаном; свекровь, выдавливавшая из себя улыбки, похожие на оскал; Бернар, вечно обеспокоенный и мучимый вопросом «что на нее нашло?». И я чувствовала, как у них рождается подозрение, которому следовало появиться уже давно: «был ли у нее любовник?»

Правда, всем известно (благодаря многочисленным статьям в журналах), что депрессия может начаться без каких бы то ни было предзнаменований. Ослабевающая мозговая секреция, тяжелая наследственность — все это случается. Это мы знаем. Но также знаем и то, что молодая, красивая, богатая женщина не перережет себе вены без причины. Скорее она напьется снотворного. Как объяснить ее дикий поступок, если только не было…

Мне самой становилось страшно, поэтому я и решила обратиться к врачу. Я не буду темнить, а если Бернар станет задавать вопросы, то что-нибудь придумаю, например, что он был прав и я страдала от отсутствия детей — весьма благородная причина для неврастении. Я ему даже скажу — а почему бы и нет? — что бесплодна, и он будет рад, что все это не по его вине. В общем, все, что угодно, лишь бы отодвинуть надоедливые вопросы. Иначе, если я не докажу самой себе, что то, что я видела, — я действительно видела, у меня в самом деле может начаться депрессия. Нужно было самой найти себя. Итак, я отправилась к доктору Лашому в надежде получить от него успокаивающее объяснение.

Это был молодой, приветливый человек, не чопорный, а наоборот, очень простой. Он был похож на прилежного ученика, вдумчивого зубрилу. Не буду обременять свой рассказ ненужными подробностями, а приведу лишь основные моменты нашего разговора. Семейная жизнь, болезни и т. д. Мое самоубийство…

Он предложил мне снять перчатки, скрывавшие шрамы. Осмотрел их. Я поняла, что по их виду он хотел определить степень моей решимости. Потом поднял на меня удивленные глаза. Видимо, я действительно сильно поранила себя. Мое отчаянное желание покончить с жизнью читалось по этим краснеющим шрамам. Это не было самоубийством легкомысленной женщины, которая, желая напугать близких, терпит неудачу из-за неумения. Напротив, это был акт отчаяния.

— Расскажите мне о часах, предшествовавших самоубийству.

Я рассказала, доведя себя до слез.

— Ну-ну, — сказал он. — А теперь? Вы все еще чувствуете ту же привязанность к бросившему вас человеку? Вы все еще потрясены, я это вижу, но испытываете ли вы все еще желание отомстить, так как, не сомневайтесь, вы на себе утолили желание отомстить ему.

И тогда я обнаружила, что чувство гнева, весь убийственный бред покинули меня. Во мне осталось лишь что-то, напоминавшее морской отлив, когда открываются прогнившие остатки судна, некогда потерпевшего кораблекрушение, и зловонная почва.

— Я сама себе противна, — сказала я.

— Но не до такой же степени, чтобы сожалеть о том, что вас спасли?

— Нет. Потому что есть кое-что еще.

И я рассказала ему остальное: свое раздвоение, дружественный свет, голос, наполнивший меня счастьем.

Он слушал, не выказывая ни малейшего признака удивления.

— Если я правильно понял, — сказал он, когда я закончила, — в настоящее время вы разрываетесь между двумя противоположными импульсами. С одной стороны — желание забыть этого человека, а с другой — желание вновь ощутить эту мистическую радость, которая кажется вам высшим смыслом.

— Именно.

— И не желая признаваться мне, вы опасаетесь, что, помогая вам все забыть, я тем самым уничтожу ваше стремление к истине.

— Не совсем так.

— Ну, тогда уточните.

— Я бы хотела знать, доктор, принадлежал ли говоривший со мной Голос кому-нибудь из другого мира или же он был, был…

— Или же он был вашим. Я не ошибся? — закончил доктор.

— Нет.

— Вы ставите меня в чрезвычайно затруднительное положение, дорогая мадам. Не в моих правилах рубить сплеча. Предположим, я скажу вам: «Да, то был действительно ваш голос, и случай этот довольно распространен». Какова будет ваша реакция?.. Только помните, это всего лишь предположение.

— Я подумаю, что я сумасшедшая.

— Прошу вас, не употребляйте здесь это слово. Теперь предположим, что этот голос действительно не был иллюзорным. Что тогда?

— Вы предлагаете мне, доктор, выбирать между двумя безумиями.

— Ну-ну, будьте серьезны. У меня нет других намерений, кроме как наблюдать за вашей чрезмерной эмоциональностью. О «голосе» поговорим позже. А пока я хочу помочь вам расслабиться. Ваш муж?

— Он ничего не знает, — отрезала я.

— А каковы ваши сексуальные отношения?

Я чуть было не взорвалась, и как когда-то больничный священник восклицал: «Душа, душа, что это значит — душа», я готова была кричать: «Секс, секс, что это значит — секс?» Для меня с сексом было покончено. Поэтому я ограничилась лишь пожатием плеч. Все же психиатр есть психиатр, хотя обратись я к другому специалисту, то натолкнулась бы все на тот же скептицизм. Со времен Жанны д’Арк никто уже не верит в голоса. Истерия — вот ключ к разгадке. Женщину грязно бросает любовник. Она перерезает себе вены. И единственным утешением ей служит успокаивающий ее во сне мужской голос. А кстати, мой Голос, он был мужским или женским? Но в другом мире нет ни мужчин, ни женщин. Какое облегчение не быть больше женщиной.

Доктор Лашом старался. Он искал путеводную нить, а я только мешала ему. И естественно, он обратился к наследственности. Не было ли в моей семье самоубийств? Неизлечимых болезней? Ни того, ни другого? Сон? Очень неспокойный, естественно.

— Послушайте, — сказал он наконец, — мы начнем с лечения нервного напряжения. Я же вижу, как раздражают вас мои вопросы, несмотря на все ваши усилия. Сначала наладим ваш сон, а уж потом пойдет лечение.

Он назначил мне прием, на который я решила не ходить. Я ясно чувствовала, что с психиатром выбрала не тот путь. Однако Лашом просветил меня в одном: либо видение было лишь отражением моей агонии, и тогда я вовсе не избавлялась от Доминика. Воспоминания о нем, все еще такие живые, будут продолжать сжигать меня изнутри. Либо я видела и слышала кого-то, и поэтому следует переосмыслить и переделать всю свою жизнь, исходя из пережитого. В таком случае я должна буду выбросить за борт всех Домиников, Бернаров, Стефанов и даже кота, марки, свекровь — одним словом, всю мою жизнь, как набожная девица забывает обо всем, входя в монастырь. Итак, выбор стоял между Домиником и ужасной смертью на костре моей памяти или нескончаемым Откровением, избранным Миром совсем рядом со мной, счастьем на расстоянии вытянутой руки. Позор или чистота.

Решение пришло само. Я обращусь к Люсьену Белланже, моему бывшему преподавателю латыни в Сорбонне, который ныне на пенсии. Помимо своей профессии, он всегда интересовался парапсихологией и несколько лет назад опубликовал книгу о великих предсказателях древности. Если кто и мог бы мне помочь, направить на путь тех знаний, которые я всегда игнорировала, считая их годными лишь для простофиль, то это был он. Я позвонила ему. Как только он узнал, что я хочу поговорить о том, что он называл «параллельной жизнью», то сразу ответил, что находится полностью в моем распоряжении. Он пригласил меня к себе на следующий день на пятнадцать часов, и я поняла, что он счастлив заполучить слушательницу.

Бернар был чрезвычайно удивлен тем, что обнаружил Лашом. Я пересказала ему наш разговор на свой лад и опустила то, что он посоветовал мне посетить гинеколога. В конце я добавила:

— Он считает, что самое лучшее было бы взять приемного ребенка.

— Да ну что ты! — воскликнул Бернар.

— Но послушай, не ты ли мне говорил, что…

— Ладно, ладно, посмотрим. Ну а что еще?

— Я должна еще раз прийти к нему завтра. Пока что мы только разговариваем… Так называемый диванный метод. Я говорю, говорю, а он пытается фильтровать мои слова.

— И ты ему веришь?

— Не очень.

— В общем, он из тебя все вытягивает, а ты ему выкладываешь все то, что скрываешь от меня.

— Но я ничего от тебя не скрываю!

— Еще как!

— Что, например?

— Например, какой ты была до нашей свадьбы. Какая ты теперь. Почему ты говоришь во сне.

— Я говорю во сне?

— Ах, оставь! Все это столь же не важно, как и анонимные письма. Главное, чтобы ты скорее поправилась.

Итак, я говорила во сне. Я так и думала. Иногда по ночам я чувствовала, что мое лицо мокро от слез. И вздрагивая, просыпалась, стараясь вспомнить свой сон. Нет, мне был нужен не психиатр и не специалист по оккультизму, а экзорсист. А в это время, перемещаясь от выставки к выставке под руку с очередной красавицей, Доминик радовался жизни. Если он случайно узнал о моем самоубийстве, уверена, он был бы страшно горд.

Поэтому на следующий день я в течение часа рассказывала все своему старому профессору.

— Если меня сглазили, — закончила я, — расскажите, что нужно делать. — И я показала на заваленную книгами библиотеку.

— О нет, моя дорогая, — ответил он. — Нет ничего яснее, чем пережитое вами. Ту идеальную линию, которая разделяет наш мир и загробный, мы называем порогом.

— Ладно, я переступаю этот порог, и что же за ним?

— Настоящая жизнь.

— Вы хотите сказать, какая-то еще жизнь, не моя? Но которая действительно существует?

— Конечно.

— И вы верите в нее?

— Э-э, и да, и нет. Я наблюдаю факты. Изучаю статистику. Как ученый, размышляющий над странными явлениями, усомниться в существовании которых нельзя. Мы ведь живем не во времена Конан Дойла, Фламмариона и многих других ужасно легковерных искателей. Все это нагромождение небесных тел, периспиритов, материализаций, доставшихся нам от Аллана Кардека и его последователей, со всем этим покончено. Сегодня мы сначала собираем и классифицируем как можно больше признанных фактов, и рассказы умирающих, чудом возвращенных к жизни после глубокой комы, весьма многочисленны.

— Но тогда почему никто об этом не говорит?

Старый профессор улыбнулся и скрутил себе папироску, прежде чем ответить.

— Послушайте, моя дорогая, разве вы говорили кому-нибудь о том, что с вами случилось? Нет, не правда ли? А почему? Потому, что спасенная после самоубийства и все еще очень слабая, вы подумали, что вас сочтут сумасшедшей. Возьмем другой пример. Почему общественность считает не в своем уме людей, заявляющих (после долгих уговоров), что видели летающие тарелки? А? Я пойду дальше, не обижайтесь. Если бы вы были уверены, что слышали Голос — я имею в виду, абсолютно уверены, — разве бы вы пришли ко мне за советом? Я даже не так выразился. Вы уверены, что с вами говорили, но загвоздка состоит в значении сказанного. С одной стороны, с вами говорили — этот факт удерживает наблюдателя, — но с другой, происхождение данного феномена остается скрытым. И здесь, я подчеркиваю, свидетельства сходятся — его происхождение кажется, скажем, мистическим. Доказательством тому ощущение необыкновенной радости, сопровождающее избежавших смерти. Многие сожалеют, что были силой возвращены к прежней жизни.

— Со мной то же самое, — сказала я.

— Вот именно, это тот фактор, который наука должна непременно учитывать. Из миллиона свидетельств мы узнаем, что есть нечто необъяснимое, возбуждающее и незабываемое.

Он встал и начал рыться в беспорядочно разбросанных книгах, постоянно сплевывая табачные крошки.

— Назову вам только основных авторов… Доктор Кюблер-Росс, доктора Озис и Хоральдсон. Профессор Рин, естественно, именно он больше всех сделал для парапсихологии. Доктор Палмер…

— Хватит, — воскликнула я. — Но почему одни только англо-саксонские фамилии?

— О, хороший вопрос! А потому, моя дорогая, что французы считают себя картезианцами и посему обладают менталитетом таможенников. Запрещено перевозить и распространять идеи, способные пошатнуть добрый старый официальный материализм. Отсюда и Запрет, Карантин, Закон молчания.

Он снова сел рядом со мной и взял меня за руки.

— Успокойтесь, — сказал он. — Я вам верю. Да и почему бы не существовать лучшему миру? Это хорошая рабочая гипотеза. Проблема религии совсем иного характера. Для этого существуют богословы. Меня же интересует исключительно проблема посмертной активности нашего разума. Поэтому пережитое вами кажется мне захватывающим.

— Вам понятен смысл услышанных мною слов?

— Конечно. Вам сказали, что разрешат перейти в иное состояние «позже», когда вы будете свободны, то есть когда своими усилиями и не без труда вы сумеете развязать нити, удерживающие вас на этой земле.

— Какие нити?

— Ту унизительную страсть, приведшую вас к самоубийству.

Он улыбнулся, стряхнул пепел, редкими блестками усыпавший его галстук.

— Одним словом, — закончил он, — туда принимаются только пассажиры без багажа. И так и должно быть. Хотите что-нибудь выпить?

— Нет, спасибо. Но если позволите, я еще вернусь. Я чувствую, что вы очень помогли мне.

— А вы мне, моя дорогая.

Он указал на пишущую машинку и добавил:

— Угадайте, над чем я работаю? Над научным сообщением о Сибилле де Кюм и ее предсказаниях. Золотое дно.

Он проводил меня, и, оглушенная, я оказалась в людском водовороте на тротуаре бульвара Сен-Мишель. Освободиться от Доминика! Как будто по желанию можно освободиться от болезненных воспоминаний, как от старой кожи. Со временем, может быть. Я зашла в кафе и села за столик рядом с парочкой иностранцев, которые громко смеялись и целовались, попивая пиво. Неужели я так и состарюсь с этой искалеченной любовью, продолжавшей жить, несмотря ни на что? Что нужно делать, чтобы забыть любовника, как забывают собаку, брошенную на дороге? Заткнуть уши, убежать, и все? Но мне нужно было возвращаться домой, противостоять Бернару с его вопросами.

— Где ты была, Крис? Ты ведь знаешь, я волнуюсь, когда тебя слишком долго нет.

— У мамы.

— Я так и думал. Но не стал звонить, чтобы ты не подумала, будто я проверяю тебя. Но это сильнее меня. Я воображаю себе…

— Воображаешь? Что воображаешь?

— Мне кажется, что ты еще не вполне здорова и иногда тебе хочется повторить то, что ты сделала. Ты такая озабоченная, далекая…

Вот о чем он говорил, когда я задерживалась, и эту любовь мне тоже хотелось уничтожить, но вместо этого я заставляла себя улыбаться. Да, я знала, насколько невыносимой была с ним, старавшимся не раздражать меня и желавшим удовлетворять любые мои желания, но у меня вообще не было желаний! Правда, одно было — бежать. Бежать к тому свету, оставившему в душе ощущение блаженства. Плохо сказано, но раз об этом все равно нельзя говорить, то какая разница?

Бернар целовал меня в лоб, в щеку, и я не сопротивлялась, а только крепче стискивала зубы. Кот мяукал у наших ног, и, чтобы наказать себя за свою жесткость, я ласкала его, приговаривая: «Да, ты самый красивый». Бедный Бернар! Было так легко вернуть мир в его жизнь. Он так плохо знал женщин! Наша совместная жизнь постепенно входила в свою колею. Я печатала письма.

— Ты куда-нибудь пойдешь сегодня?

— Да. Хочу сходить на выставку импрессионистов.

Это был тот вид любопытства, к которому он относился с одобрением. Занимаясь саморазвитием, мне, естественно, будет некогда культивировать в себе тайную тоску.

Оказавшись на улице, я иногда шла по тем же улицам, по которым некогда гуляла с Домиником.

Издалека я увидела фасад гостиницы, где… Я ожидала этого удара в сердце. Может быть, даже специально пришла сюда, чтобы его почувствовать. И тотчас же, как рой шершней, поднялись во мне воспоминания. Страдая, я поспешила удалиться. Было трудно дышать. И тем не менее я не переставала, будто со стороны, наблюдать за собой. Раньше я задохнулась бы от острого желания, от резкой необходимости ощутить его кожу на своей, так называемое чудо соприкосновения, ту мимолетность, которую хочется принять за постоянство. С этим отныне было покончено, и осталось лишь что-то нежное, очень проникновенное, которое если и не смягчало боль моей раны, то позволяло мне зондировать ее без дрожи.

Подобные эксперименты не просто проделывать в толпе прохожих. Я отправилась во «Флору». Хотелось сесть на то самое место, с которого поднялся некогда Доминик, чтобы поприветствовать Стефана. Но я примостилась в углу террасы. Визит мой сюда был совсем не для того, чтобы пить или отдыхать, а постараться прояснить для себя все. Мне было больно. И непереносимо угнетало одиночество. Сирота любви. Пожалуй, новым было то, что хотелось плакать, прямо здесь, за нетронутым стаканом сока. Я была похожа на человека, который, несмотря на сокрушающее волнение, пытается выговориться. Слова были рядом, они кричали в безмолвии, хотя и не было в них ничего ужасного: «Доминик… Ты был прав, что уехал… У нас бы все равно ничего не вышло». И еще: «Благодаря тебе, Доминик, я обрела уверенность». Впервые я противопоставляла Доминику Голос, сказавший мне: «Когда ты будешь свободна», будто стала закрытым полем для некой странной дуэли. Но оставалось еще неизвестным, кто выйдет победителем.

На следующий день я вернулась во «Флору». И продолжила свой монолог, бывший одновременно и диалогом. Но безуспешно. Доминик был сильнее меня. И это причиняло жгучую боль. А дом встречал меня морем вопросов. Бернар советовал снова лечь в клинику или отправиться в санаторий. Там мне помогут наладить сон. По его мнению, сон был лучшим средством против депрессии. Я слабо сопротивлялась. Да, я плохо выглядела, похудела. Но то были обычные последствия «несчастного случая». В этом доме никто не решился бы произнести слово «самоубийство». «Несчастный случай» выглядел более пристойно. Мать Бернара произносила его, подняв глаза к небу, вероятно, чтобы призвать в свидетели самого Вошеля, который командовал отрядом в годы Сопротивления, человека доблестного и мужественного, портреты которого украшали гостиную и столовую. Мне же не хотелось видеть ничего и никого… Внутренний мир для меня был дороже.

И тогда мне пришла в голову мысль отправиться в Руасси, осуществить паломничество, которое либо спасет меня, либо окончательно погубит. Я отважилась на это, и удар был сильным. Постараюсь объясниться без лишних слов. Голова моя кружилась от шума, запахов, машин, толпы. Я завидовала этим людям, знавшим, куда они спешат, прощавшимся со смехом, обещая друг другу скорую встречу. Я медленно шла по тому пути, который привел нас когда-то к журнальному киоску. Доминик купил «Таймс». Он тогда уже порывал с Францией. И со мной. Второе звено порвалось, когда он купил пачку «Кэмел». И беспричинно улыбался, хотя и довольно напряженно. Затем устремил глаза к огромному табло объявлений, на котором без конца вращались цифры, фиксируя время от времени момент ближайшего вылета. Посадка на рейс Париж — Нью-Йорк была уже объявлена. Неужели я тешила себя надеждой, что он не улетит?

Все медленнее приближалась я к тому месту, где Доминик остановился, чтобы сказать, что здесь мы должны расстаться. Я остановилась как вкопанная. Если бы в этот момент кто-нибудь толкнул меня, я бы упала. Мы стояли напротив бюро компании «Свисэйр». Я не могла сойти с места, но попыталась сделать вид, будто что-то ищу в своей сумочке. Не хватало еще только, чтобы какой-нибудь человек поинтересовался, не нужна ли мне помощь. А потом жуткий спазм, сковавший мне грудь, ослабил свои тиски. Я поняла, что Доминик удаляется от меня. Ну вот. Его не стало. Я нашла в себе достаточно сил, чтобы сказать: «Он больше не вернется». И эта мысль, как бы это точнее выразиться, была радугой моей тоски. Я страдала, но уже могла идти в шумящей толпе как одна из обычных отъезжающих. Без сил опустилась я на сиденье такси. Кризис прошел. И наступившее облегчение было как обещание скорого покоя. Ну что ж, я оказалась права — клин клином вышибается.

Прошло несколько дней. Бернар, не перестававший с беспокойством наблюдать за мной, — в данном испытаний он показал себя с наилучшей стороны, — провел несколько интересных сделок, в частности с полной серией авиапочтовых марок Судана, которые продал какой-то суданке, завернутой в богатую ткань. Принц относился теперь ко мне несколько лучше, может быть потому, что я начала приносить ему гостинцы. И вдруг меня снова охватило желание вернуться в Руасси. Неужели я опять потеряю всю свою гордость или же на этот раз окажусь сильнее?

Да, я была сильнее. Правда, не намного. Мне помогло воспоминание о «моем» Голосе. «Когда ты будешь свободна». А я безнадежно хотела быть свободной. Когда образ Доминика сам по себе покинет меня, тогда да, я буду готова. Невидимое существо по ту сторону света сможет располагать мною по своему усмотрению. Именно здесь, в этом шумном зале, где невидимый диктор монотонно читал свои варварские объявления: «Каракас. Пассажиры приглашаются…» Или же: «Вальпараисо», или еще: «Сингапур»… Именно здесь, в вихре прилетов и отлетов, я буду возвращена сама себе. Еще одно маленькое усилие.

Четырнадцать раз я возвращалась в Руасси. С каждым разом становясь все крепче. Раны затягивались. Между тем лето близилось к концу, надвигалась осень. К чему продолжать? В тот день шел дождь, что придавало аэропорту угнетающий вид. Повсюду были лужи, неуютно, холодно… Я купила «Таймс», пачку «Кэмел». Остановилась на том самом историческом месте нашего расставания. Ни малейшего следа тревоги, лишь немного волнения, как у подножия могилы в Туссене. Я еще не осмеливалась сказать себе, что излечилась. Я никогда не забуду Доминика, но задвину его в дальний уголок своего сердца, как надоевшую вещь, которую хранят только из суеверия. Сотрет ли время с моих запястий позорные следы моего рабства? Прощай, Доминик.

Прошел месяц. Мне нужно было еще кое-что проверить. Нет, Доминик не покинул меня, уступив место какому-то болезненному и умиротворенному равнодушию. Наоборот, по мере того как его хватка слабела, я испытывала к нему резкую неприязнь и прекрасно сознавала, что ненависть — всего лишь оборотная сторона любви. Напрасно я повторяла: «Эта связь теперь в прошлом. К чему ненавидеть его? Ведь ты же не собираешься ему мстить?» Мне очень хотелось написать ему оскорбительное письмо. Я решила еще раз побывать в Руасси, чтобы наконец покончить с этой нелепой историей. Мне оставалось уничтожить всякое чувство жалости и выбросить на ветер воспоминания, как разбрасывают клочки фотографии, которую слишком долго рассматривали.

Однажды субботним днем мне удалось вырваться из дому. Обычно в субботу после обеда Бернар назначал встречу с особо важным клиентом и они долго рассматривали редкие марки, обсуждая возможности обмена, болтали, спорили с пинцетом и лупой в руках. Как дети, не устающие играть, с той только разницей, что, уходя, подписывали чеки. Бернар нежно поцеловал мои веки. «Не задерживайся долго. И передавай привет маме».

На бульваре Сен-Жермен я купила только что вышедшую книгу, привлекшую мое внимание названием: «Что они видели на пороге смерти», и зашла к матери. Она была в слезах.

— Ну-ну! В чем дело?

— Я его уволила.

— Кого? Стефана?

— Конечно. Больше я не могла терпеть.

Она всхлипывала, потирая щеку.

— Мы подрались, — сказала она. — Я бросила в него пепельницу. Я-то промахнулась, а вот он — нет. Он дал мне пощечину. Но я это так не оставлю! Есть еще законы и судьи. Ему придется вернуть мои деньги.

Косметика ее размазалась, и вид был весьма жалкий.

— Мужчины, — сказала она, — все сволочи. А он — самая большая. Он готов на все, лишь бы меня отодвинуть. Он даже мог бы убить меня не моргнув глазом.

— Ну, он ведь тебя не убил. Успокойся. Он оставил свои вещи?

— Нет. У него был кейс, и он ушел с ним. Он не вернется. Этот человек не из тех, кто признает свои ошибки. Бедняжка моя! Я не знала твоего Доминика, но он не мог быть хуже Стефана. Я чувствую, что у меня тоже будет депрессия.

Я лишь вполуха слушала ее стоны. Стефан, их грязные драки, вечный конфликт интересов были мне глубоко безразличны! Я предпочитала оборвать ее.

— Послушай, мама. Выпей что-нибудь успокаивающее и ложись.

— А ты, Крис?

— Немного пройдусь, подышу воздухом, а потом еще зайду проведаю тебя. И ты на свежую голову расскажешь мне, что мешает тебе работать со Стефаном.

— Да все, все… Ты ведь даже не представляешь себе, что он разоряет нас.

— Ладно, ладно. Я скоро вернусь.

— Ты так спешишь?

Я не ответила и ушла. На стоянке взяла такси.

— В Руасси!

По дороге я листала книгу Карлиса Озиса и наткнулась на главу, посвященную мерам, которые необходимо предпринимать для определения подлинности жизни после смерти: 1) Исключить факторы медицинского характера, — но я не принимала лекарств, способных вызвать галлюцинации. 2) Проверить состояние мозга, — но я не страдала никакими мозговыми расстройствами. 3) Сильное стрессовое состояние могло быть объяснением некоторых видений. Здесь у меня были кое-какие сомнения, но я не подвергалась никаким религиозным влияниям. Доктор Озис, опираясь на точную статистику, отмечал, что в большинстве случаев «люди, избежавшие смерти», почувствовали присутствие какого-то сверхъестественного существа — явление, которому традиционная психиатрия не дает сколько-нибудь удовлетворительного объяснения.

Когда я вышла в аэропорту, то заметила, что за всю дорогу даже не вспомнила о Доминике, и восхитилась тем, как судьба ведет меня за руку. Судьба? Нет, скорее моя сущность заботилась обо мне. Сперва Доминик. Затем эта всепожирающая страсть, приведшая меня к самоубийству, потом видение, влияние моего старого учителя и тех книг, что он одолжил мне, так как (не помню, говорила я об этом или нет) несколько раз я возвращалась к нему, потом идея вновь поехать в Руасси — кто только подсказал мне эту мысль? И наконец, мое долгожданное и окончательное выздоровление.

И вскоре я полностью в этом убедилась. Как будто поменялся мой взгляд. Зал вылетов, спешащие люди, нетерпеливые очереди, голоса, звуки, шум, все то, что придавало этому месту некий зловещий вид, вдруг предстало передо мной во всей своей банальности. Серость, грязь. Не грустно и не зловеще. Всего этого уже не существовало. Было ничем. Я прошептала: «Доминик», просто так, чтобы проверить. Ничего. Потом я смущенно спросила себя: «Может быть, теперь я свободна?»

Странное это состояние, когда вдруг ощущаешь, что дорогой тебе человек больше ничего для тебя не значит. Доведен до состояния безымянного силуэта. Я была в окружении Домиников, расходящихся к дверям и лестницам в никуда, не обращавших на меня никакого внимания. Я сама была окутана этим странным ощущением непривязанности ни к чему. Я зашла в кафетерий, наобум раскрыла свою книгу и прочла: «Пациент рассказал, что видел мерцающий свет, а также несколько неизвестных лиц».

Я перелистнула несколько страниц.

«Казалось, поведение его полностью изменилось. Было что-то в его лице, что как бы выходило за рамки человеческого». И тут я наткнулась на следующий абзац: «Он увидел бородатого человека, стоявшего в начале золотистого коридора. Он делал ему знак вернуться, откуда пришел, и повторял: „Не сейчас. Позже!“»

Я замерла. Два неизвестных друг другу человека осмысливают одно и то же явление! Вот оно, доказательство! Оно мгновенно смело все сомнения, все еще громоздившиеся в моей голове, как хлопья пыли под шкафом. Так что же со мной случилось? Теперь я видела, что Доминик был всего лишь эгоистичным и претенциозным плейбоем. Я судила его беспристрастно, как бы приканчивая его. Ничтожество, хитрый и глупый одновременно, пользующийся легковерностью простаков. Я освободилась от него. И чувствовала себя свободно, будто спали злые чары. Ненависть переросла в презрение. Я заказала еще кофе и, помню, сказала себе: «Тебе, дорогуша, сегодня не спать». Впервые я была счастлива. Я продолжала читать урывками, отрывочек здесь, строчку там. Было впечатление, что отныне я принадлежу к семейству «избежавших смерти», о которых рассказывал автор, и было чудесно ощущать себя избранной и принятой избранными. Мне все было возвращено: достоинство, доброта, снисходительность, будто меня спасли от позорного наказания. Я больше не зависела от кого-то, а принадлежала только самой себе, и вне всякого сомнения, это и была свобода.

Я наслаждалась этой почти болезненной ясностью. Все прояснилось. Все, что я прочла и недостаточно поняла, становилось понятным. Я понимала, почему есть мужчины и женщины, которые бросают все, семью, работу, богатство, и запираются, чтобы любоваться светящейся истиной. Однако вовремя спохватилась. Я слишком воодушевилась, переходила от одной крайности к другой, от стыда к торжеству. Я посмотрела на часы. Оказывается, уже два часа, как я сижу в этом зале для заблудившихся. А в это самое время моя бедная мать…

И внезапно мое сердце переполнилось к ней безграничной любовью. Погруженная в свою страсть, я ее полностью игнорировала. И Бернара тоже… Я думала только о себе.

Я! Я! Я! Настала пора забыть о себе, улыбнуться им и, может быть, когда-нибудь рассказать о моем кризисе. Мне нужно было восстанавливать доверие, контакт.

Я расплатилась и покинула Руасси, обещая себе, что больше ноги моей здесь не будет. Но прежде чем поймать такси, я купила букет роз для мамы. Розы! Это поможет ей забыть Стефана и полученную от него пощечину.

В машине я вдруг заметила, что напеваю какую-то мелодию без начала и конца, просто для собственного удовольствия. Я не узнавала себя. Я открыла дверь своим ключом, не желая будить ее, если вдруг она задремала. И тут я ее увидела, на полу возле дивана.

Я бросилась к ней. Через распахнутый халат была видна кровь. Что было дальше, я помню плохо. Я взяла ее за руки, они не были ледяными, но это было еще хуже. Они были вялыми и еще слегка теплыми. Однако смерть уже принялась за свое дело. Никакого оружия вокруг. Она была убита. Нужно было скорее вызвать врача, но рука застыла над аппаратом. Врача или полицию? В обоих случаях от меня будут требовать…

Я вернулась к телу и присела возле него потрясенная, но все еще в состоянии оценить ситуацию. В голове шумело, это моя собственная кровь била в висках. В какой кошмар погружалась я на сей раз! Еще несколько часов назад она была здесь, взбешенная против Стефана, но такая живая! А теперь…

Я чем-то уколола себе руку. Розы, мой букет. Опираясь на него, я встала и пососала пораненный большой палец. Я не знала, что делать, и настолько растерялась, что села в кресло напротив нее, повторяя: «Она мертва, в самом деле мертва».

Но ведь я-то тоже была мертвой, однако меня вернули к жизни. Тогда что, если вызвать реанимацию? Так я перемежала в своей голове бессодержательные мысли, чтобы отодвинуть от себя правду. А она была совсем рядом, только забилась в самую глубину моего отчаяния. Да, нужно было действовать. Но мне нужно будет также отвечать на массу вопросов. Поэтому посмотрим на проблему в упор. Было около шести часов. Сколько времени я здесь уже сижу?

Я вскочила с кресла и бросилась к телефону. Может быть, проще было бы позвонить Бернару? Он возьмет все в свои руки, а мне останется только предаваться своему горю. Нет. Только не Бернар. Я сразу же отбросила эту мысль. Только не он! Потому как он сразу же заподозрит неладное. «Где же ты была? С кем?» Обычно я говорила ему: «Я побуду немного с мамой». И этого было достаточно, чтобы его успокоить. В сущности, моя мать была в ответе за меня. Но если ее не будет, кто помешает Бернару вообразить худшее? А худшее было тем, Боже мой, что же это лезет мне в голову? А что? Все знали, что в момент помрачения рассудка я пыталась покончить с собой. Теперь вдруг меня находят возле тела матери. Бернар скажет: «Что ты сделала с оружием?» Если же я вызову врача, тот немедленно позвонит в полицию. Для всех убийцей буду я. И напрасно я буду твердить, что была в Руасси, кто мне поверит, если я никого не провожала? А если я перескажу им свой день, они просто посмеются надо мной. Кому придет нелепая мысль прогуливаться там? И еще взять с собой книгу. А потом, какую книгу? Покажите-ка. Что они видели на пороге смерти. Так вы это читали, да еще и в аэропорту? Вы действительно больны.

Я конечно же могла рассказать им о Доминике. Но полицейского это бы не убедило, а для Бернара было бы жутким ударом. Выхода не было. Меня надолго упрячут. Женщина, которая убивает себя от безответной любви, затем против воли возвращается к жизни, лелеет свое отчаяние путем чтения более чем экстравагантных книг, обманывает свое окружение двуличными хитростями и, наконец, приканчивает свою мать в состоянии помутнения рассудка, так что же с ней еще делать, если не поместить в сумасшедший дом?

Все эти аргументы промелькнули в моей голове с ужасающей четкостью. Если я начну бить тревогу, мир обрушится мне на голову. Я была не в состоянии что-либо объяснять, противопоставлять вульгарной логике другую, не менее суровую, о Существе, заботившемся обо мне. Поэтому…

Я долго обдумывала это «поэтому», которое неминуемо увлечет меня в лабиринт лжи. Но так как моя правда имела все признаки долгого обмана, так почему бы решительно взятый на себя обман не имел бы акцента и веса правды?

Поэтому никакого телефона. Никаких врачей, полицейских и тем более никакого Бернара. Нужно просто возвращаться домой и молчать. А Стефан? О нем я позабыла, и это возвращение к реальности подкосило мне ноги. Стефан! Совершенно очевидно, что молчание защитит его. Тело моей бедной матери не будет обнаружено раньше понедельника, потому что ни горничная, ни секретарша не приходили по воскресеньям. Он будет под подозрением для очистки совести, но за это время вполне успеет состряпать себе алиби. Против него никаких доказательств. И еще он спокойно может сказать: «Так спросите у мадам Вошель. Она каждую субботу навещала свою мать. Если кто-нибудь что-то и знает, то только она». И прижатая к стенке, я должна буду подтвердить. «Именно. Я видела свою мать в субботу во второй половине дня. Когда я ушла около шести, она прекрасно себя чувствовала». В принципе я же сама и предоставлю Стефану алиби на тот случай, если он будет под подозрением. Если я заявлю, что мать была жива около шести часов, то до этого времени Стефан будет неуязвим. А значит, и вне подозрений.

И если я теперь вызову полицию, то получится, что последний, кто видел мою мать живой, была я сама. И мне не доказать обратного. Стефан выйдет сухим из воды, а сама я вывернусь только путем разыгрывания ужасной комедии.

В конце концов я совсем запуталась. Я возвращалась назад, проверяя свои предположения. Алиби одного. Алиби другого. А тело мамы было все еще здесь, и запах крови мешался с запахом цветов. Я наклонилась, чтобы рассмотреть рану. Вероятнее всего, судя по виду, это была пуля. Стефан, в бешенстве после разговора с моей матерью, должно быть, вернулся к себе домой — он занимал небольшую меблированную квартирку недалеко от Сен-Сюльписа, — схватил револьвер и вернулся, чтобы застрелить бедную женщину. Скорее всего все произошло именно так. Машинально я подняла цветы и выбросила их в мусорное ведро. А что теперь? Вытирать свои отпечатки? Но ведь они здесь повсюду. Да и Стефановы тоже, он же часто приходил к маме поговорить о работе. Я все еще колебалась. Мне все казалось, что я забыла что-то очень важное. Я быстро оглядела комнату. Все оставалось нетронутым. Ссора была короткой, но действовал он наверняка. Преступление было совершено чуть позже моего отъезда в Руасси. А что потом?

Но к чему углубляться в бесполезные размышления, раз уж я все равно заявлю, что в начале второй половины дня мама еще была жива. Я все еще никак не могла войти в избранную для себя роль. Ну? Раз уж я так решила, значит, нужно возвращаться домой, не задерживаясь здесь долее.

Я в последний раз остановилась возле матери. Один глаз ее был полуоткрыт. Я заставила себя оставить все как есть. Здесь следует еще кое-что добавить. Это было не от бесчувствия, не от отвращения прикоснуться к трупу. Нет! Как только я обнаружила тело матери, я сразу же подумала, что ей повезло. Повезло в том, что она перешагнула через тот запретный порог, тот самый, переступить который мне запретил Голос. По какому праву я должна была лишить ее счастья, которое сама почувствовала лишь мельком? На моем месте любая другая женщина без промедления позвала бы на помощь. Быть может, мама была еще жива, когда я трогала ее руку. Быть может, я поступила не так, как следовало. Если бы меня судили, то обвинили бы в том, что я не оказала помощь человеку в опасности. Подобные упреки глупы. Я любила ее, как только дочь способна любить свою мать. Именно поэтому я даже не подумала проверить, бьется ли ее сердце или нет. Я точно знала, что смерти не существует. И по собственному опыту знала, какую боль причиняют тем, кого насильно возвращают на этот берег.

Мама была в другом месте, и, может быть, именно она мысленно слала мне совет молчать. Вот это я и хотела сказать в свою защиту. Я торжественно заявляю, что невиновна. И была невиновна в последующем, что бы я ни делала.

Итак, я оставила все как есть. Именно в этот момент началась моя история. Мои часы показывали шесть десять. В шесть моя мать была еще жива. В случае необходимости я готова буду в этом поклясться. Я выдохлась. Поймав такси, я привела себя в порядок, тщательно подкрасившись, чтобы скрыть свою бледность. И момент, которого я так опасалась, настал. Я вошла в кабинет Бернара. Он склонился над альбомом, поглощенный своим делом, но, как только услышал меня, сразу поднял голову и улыбнулся.

— Ну, — сказал он, — я вижу, ты совершила длительную прогулку. Знаешь, который час? Я уже собирался звонить твоей матери.

Итак, приговор был подписан, и пути назад не было.

— Ну, ты же ее знаешь, — сказала я. — Когда она начинает болтать, остановить ее невозможно.

— Она все еще конфликтует со Стефаном?

— Более чем всегда.

Каждое слово разрывало мне горло. Я села в кресло. Кот, свернувшись клубочком на столе, медленно поднялся и спрыгнул на ковер. Я протянула к нему руку, как бы предлагая угощение, и он подошел, колеблясь и сомневаясь, понюхал, настороженно подняв хвост и вздыбив шерсть на спине. Потом отвернулся и запрыгнул на другое кресло. Бернар наблюдал за мной.

— У тебя усталый вид.

— Да нет же, — возразила я, — вовсе нет. Немного взволнована. Видела аварию — сбили несчастного велосипедиста. Ну а ты? Были клиенты?

— Как обычно! После всех этих событий в Новой Каледонии все больше желающих на Полинезию, Валлис и прочие южные земли. Часто это важные персоны, которые покинули свои родные края. Они наверстывают это, покупая марки.

— Да так, — сказала я, — что у тебя даже не нашлось времени выйти проветриться.

— Нет.

— А потом ты будешь удивляться, что толстеешь.

Самое трудное было позади. Мы снова переходили на некоторый интимный тон, успокаивающий меня. Оставалось только преодолеть испытание трапезой.

— Я подумал, — сказал Бернар, — что мы могли бы пойти в ресторан. Аперитив, легкий ужин, люди вокруг — это будет неплохой передышкой. Тебе не кажется? Во всяком случае, что касается меня, то я — за!

— А твоя мать?

— О, да ведь она почти ничего не ест! Немного ветчины да йогурт. Не беспокойся о ней. Скорее, она должна подумать о тебе. Она думает, не обделенная ли ты женщина. Знаешь, этот технический термин она подхватила в журнале, и для нее он означает все, что может расстроиться у женщины, особенно психически. Слово, которое ей нравится.

— А что ты ей отвечаешь?

— Ничего. Пусть думает, что хочет. Ну так что, идем?

— Только подожди, я переоденусь.

— Да ты и так хороша.

— А если не будет свободных столиков?

— Я заказал.

— Ты знал, что я соглашусь?

— Конечно.

Мне совсем не нравились его собственнические замашки, и у меня не было ни малейшего желания ужинать с ним. Но решив молчать о смерти мамы, я также взяла на себя моральное обязательство пощадить Бернара и таким образом признать, что он всегда относился ко мне с добротой и любовью. Поэтому я постаралась скрыть свое настроение, и уже час спустя мы сидели за столиком, уставленным обильной закуской, среди более или менее известных людей, имена которых Бернар тихо нашептывал мне на ухо.

— Вон тот маленький, весь в сером, это Люсьен Фронтенак, язык и перо змеи. Раньше, к примеру во времена Клемансо, подобные вещи решались бы на дуэли. Слева от него, через два столика, не узнаешь? Шанталь Левек. Она делает погоду в верхах. Любовница Рауля Марешаля, говорят, что скоро он станет министром. Да спустись же с небес. Тебе что, это не интересно?

— Напротив, даже очень.

А в это время там, возле дивана, мама… Ужасно. Я силилась хоть немного поесть. Кое-кто из-за своих столиков поглядывал на меня. Я совершенно забыла, что была красива. Что я ела, что пила? Не могу вспомнить.

— Мороженого… хочешь?

Я слышала голос Бернара издалека, будто он говорил из другой комнаты.

— Выбирай.

— Нет, ты.

А где-то по дороге в Антиб, может на заправочной станции, Стефан слушает по радио новости. Он еще не знает, что мое молчание обеспечивает ему невиновность. Должно быть, он ожидает услышать, что преступление обнаружено, и уже готовит свою защиту. А я маленькими порциями, борясь с подступающей тошнотой, глотала нечто вязкое и холодное. Я сама умерла… Бернар с кем-то здоровался.

— Лартиг. Узнаешь его? Теперь он покрасился в блондина. Послушай, Крис, ты что, немая? Или, может, я тебе надоел?

— Нет, Бернар, просто у меня жуткая мигрень.

— Так почему ты сразу не сказала?

И моментально ставший внимательным, услужливым и предупредительным, бедный Бернар осторожно повел меня к выходу. Мне не терпелось лечь и забыться. Он помог мне раздеться, счастливо и смущенно снимая с меня одежду. Обнял меня, поцеловал в глаза, слишком долго, к моему неудовольствию. Выключил ночник, стоявший рядом с его кроватью. Я ожидала мгновенно провалиться в сон, но, увы! Как только я легла, в голове моей начали проноситься картины, и я услышала Голос: «Позже, когда ты будешь свободна».

Но, едва избавившись от Доминика, разве не закабалила я себя снова, спасая Стефана? И эта мысль, которая еще не приходила мне в голову, сотворила своим появлением землетрясение. Конечно же мне во что бы то ни стало надо избавиться от Стефана. Мама требовала правосудия. У меня был перед ней должок. Должок… Должок… И я погрузилась в небытие. Должок.

Я хочу четко определить этапы того, что станет моей Голгофой, потому что, еще раз повторяю, я ничего не хотела. В некотором роде я перепрыгивала от события к событию, поскольку обстоятельства устанавливали свои законы. Могла ли я повести себя иначе в случае со Стефаном? Да, конечно. Я могла начать бить тревогу, едва обнаружив преступление. Это был бы самый простой выход, но и самый дорогостоящий. Мне бы пришлось рассказать все о моей связи с Домиником, и даже если бы удалось быстро перейти к самоубийству и скрыть волнующий задний план, я не избежала бы того, что сильно ударило бы по Бернару. Впрочем, это слишком слабо сказано. В его глазах я превратилась бы в лицемерное, гнусное и еще Бог знает какое чудовище. Я же повела себя чистосердечно, то есть с уважением к нему и не выказывая неблагодарности. Я решила погибнуть сама, но ни в коем случае не сделать ему больно. Таков был мой метод честного решения проблемы. Вот почему я выбрала тот путь, который пока что спасал не только меня, но и его, хотя не утверждаю, что была права. Однако оставалось отомстить за мою мать, восстановить справедливость, дабы почувствовать себя свободной от долга. И когда я освобожусь, ничто не помешает мне покончить с этой жизнью, слишком тяжелой, чтобы ее влачить.

Однако что-то в этой версии не устраивало меня. Мне казалось очевидным, что в интересах Бернара я должна была скрыть свою любовную связь. Но если вдуматься, то было ли это действительно очевидным? Если бы я просто сказала: «Когда я пришла, то обнаружила свою мать мертвой», разве бы они усомнились? Стали бы они спрашивать: «Где вы были? Откуда пришли?» Но даже в этом случае, если бы я ответила, что была в кино, как бы они доказали обратное? Вот именно. Я была настолько проникнута чувством собственной виновности, что сработал рефлекс обвиняемого. Быть может, я донельзя усложнила ситуацию, которая на деле была очень простой. Полиция, вероятнее всего, остановилась бы на обычной агрессии. Ведь обман не был написан на моем лице. На что я возражала самой себе, говоря, что женщина, спасенная in extremis после самоубийства и, видимо, страдающая тяжелым неврозом, не является свидетелем, показания которого принимаются с закрытыми глазами.

Нудно тянулось воскресенье. Бернар занимался своими марками, а я все перемалывала свои мрачные, печальные мысли. Кот, занятый своими делами, зорко следил за нами. Никаких телефонных звонков. Никто не обнаружил тела, никто не позаботился о нем, не придал ему пристойный вид перед вечным сном. Время от времени Бернар поднимал глаза.

— Все в порядке? Интересная книга?

Я уже давно взяла наобум и открыла какую-то книгу, оказавшуюся жизнеописанием Шатобриана. Во мне все звучала знаменитая фраза: «Пусть грянет гром». Учитывая сложившиеся обстоятельства, он не заставит себя долго ждать.

Это случилось в понедельник утром, около десяти часов. Я притворялась, что еще сплю, чтобы Бернар мог спокойно принять душ, побриться и спуститься в столовую. И тут услышала приглушенный звонок в дверь. С этого момента я превратилась в настороженного зверька. Сначала едва различимый звук долгого разговора в кабинете. Затем осторожные шаги Бернара на лестнице. Наконец дверь в комнату приоткрылась.

— Ты спишь?

Ворчание.

— Проснись, Крис.

— Что такое?

Бернар садится на краешек кровати, тихонько тянет за одеяло, которое я натянула себе на голову.

— Прости, Крис. Ужасная новость. Будь мужественной. Твоя мать…

Я прекрасно изобразила удивление и страх.

— Что с ней?

— Внизу комиссар Лериш. Он тебе все объяснит.

— Только не говори мне, что она…

— Да. Ее только что обнаружили мертвой.

К чему пересказывать остальное? Это не роман, а описание. Бернар поддерживал меня на лестнице, и мы производили впечатление дружной пары. Комиссар… впрочем, не важно… комиссар как комиссар. Ничего выдающегося. Корректен, сострадание на лице, но не в глазах. Он рассказал мне, как было обнаружено тело. Почтальон принес заказное письмо. Ему нужна была подпись. На дверной звонок никто не ответил, и он обратился к консьержке. Та вспомнила, что не видела госпожу Роблен в воскресенье. Это показалось ей странным. У нее был дубликат ключа, поэтому все дальнейшее было очень просто.

Почему я описываю все эти подробности? Потому что всегда восторгалась сложными жизненными поворотами. В принципе обнаружить преступление должна была секретарша. Так ведь нет! Понадобился почтальон, консьержка и ее ключ. И в моей истории все будет так изворотливо и странно, как мозаика со своими капризно нарезанными кусочками. Ладно, вернусь к трагичному происшествию, ибо известие о нем быстро долетело до самого верха. «Как, госпожа Роблен, генеральный директор верфей Роблен?» И Лериш принялся за работу. Мы устраиваемся в гостиной. Комиссар извиняется за вторжение и начинает задавать вопросы из серии тех, которые состоят из начетничества, хитрых возражений и просчитанных колебаний. «Прошу прощения, мадам, но я кое-чего не понимаю» — и появляется на первый взгляд совершенно безобидная фраза: «Господин Вошель был в курсе ваших частых отлучек?» Или же разговор теряется в изнуряющих размышлениях.

— Вы пришли к госпоже Роблен около четырнадцати часов, не так ли?

— Скорее четырнадцать тридцать. Но какое это имеет значение?

— Ну, вы мне сказали, что входная дверь была просто прикрыта.

— Я не обратила внимания. Но конечно же, если бы она была закрыта на ключ, я бы заметила.

И так далее. Еще много маленьких уколов, причиняющих мне боль.

— Моя жена устала, — заметил Бернар.

— Продолжим после обеда, — говорит Лериш. — Я пока только пытаюсь разобраться. На первый взгляд кажется, что мы имеем дело с обычным случаем нападения, каких сейчас много. Мадам Блен, горничная, утверждает, что ничего не взяли. Но это еще предстоит проверить. Как только криминалисты закончат свою работу, тело увезут.

— Вскрытие необходимо? — спросил Бернар.

— Безусловно. Есть один пункт, который меня беспокоит. Обычно преступники, занимающиеся подобными нападениями, душат свою жертву или оглушают, во всяком случае, избегают шума. Здесь же — выстрел из пистолета. Судя по входному отверстию, думаю, это калибр 7,65. Но только вскрытие скажет определенно. А потом вы сможете заняться похоронами.

Он встал и вежливо попрощался.

— Вы не против, если мы встретимся на бульваре Сен-Жермен в четыре часа? Очень хорошо. А пока подумайте, мадам. Для нас важно все. Незначительных деталей не существует.

Бернар проводил его и вернулся, разбрасывая свои бумажные салфетки. Он осадил радостно скакавшего Принца.

— Никаких игр.

И обратился ко мне:

— Мне очень жаль, Кристина. Я не часто виделся с твоей бедной матерью, но уважал ее. Хочешь, чтобы я занялся всеми формальностями?

— Да, спасибо. Я чувствую, что у меня не хватит сил на…

Это была правда. Я так перенервничала с комиссаром, что была не в состоянии поддерживать разговор. Я не вышла к обеду. Встретиться с глазу на глаз с матерью Бернара было выше моих сил. Бернар сам принес мне немного супа и стакан вина.

— Мама просит выразить тебе свои соболезнования. Ей очень жаль. Она очень беспокоится за фирму. Это, конечно, не мое дело, но ты всегда говорила, что мама обеспокоена ее судьбой. Кажется, нужно предупредить нотариуса и, наверное, еще Стефана Легри. Ты не знаешь, где его можно найти?

— Думаю, в Антибе.

Конечно же Стефан! Он вернется в игру, и мне следует подготовиться к встрече с ним. По телефону его разыскали в Антибе.

— Он потрясен, — сказал Бернар. — Будет здесь через несколько часов рейсом Эйр-Интер. Вначале он мне даже не поверил. «Ведь я видел ее в субботу утром, — все повторял он. — Кто мог это сделать?»

Ну и наглость! Он ведь подписался под этим преступлением. Я чуть было не призналась во всем Бернару, так велико было мое возмущение. Но чем больше проходило времени, тем более я была связана своим обманом. А потом бедный Бернар окружил меня такой заботой и вниманием! У меня оставалось лишь одно спасение — мигрень. Я и выглядела соответственно… Быть может, комиссар избавит меня от слишком долгого допроса.

Но я плохо его знала. Он был из породы въедливых сыщиков. Сначала ему нужно было все выяснить про фирму Роблен: состав правления, оборот и прочее. Все выглядело так, будто один из нас находился под подозрением.

— Я извиняюсь, — повторял он время от времени, — но денежные вопросы часто играют немаловажную роль. Есть преступление, мы к нему еще вернемся, и есть все то, что его окружает. Однако я сделал вывод, что дела фирмы шли не блестяще. И я обязан это учитывать.

Он повернулся ко мне.

— Итак, мадам, еще раз. Скажите мне, была ли у вас определенная причина для посещения вашей матери?

— Нет. Но каждую субботу, вернее, вторую половину дня я проводила с ней. Это было ее относительно спокойное время, ведь она много работала.

— Вы сказали мне, что пришли к ней около четырнадцати тридцати?

Я сделала вид, что советуюсь с Бернаром.

— Во сколько я вышла из дому?

— Около тринадцати тридцати.

— Тогда я должна была быть у нее около четырнадцати тридцати.

— Вы шли пешком?

Я упоминаю этот вопрос, чтобы подчеркнуть, до какой степени этот дьявол в облике человека был дотошным. Сложно было проскользнуть мимо сети, которую он терпеливо расставлял. Волнение начинало проступать у меня на висках в виде капелек пота.

— Да. Я люблю гулять.

— Значит, вы оставались с госпожой Роблен с четырнадцати до восемнадцати часов?

— Да.

Мой голос был твердым. То был опасный момент.

— Ей никто не звонил?

— Нет.

— А когда вы уходили около восемнадцати часов, она казалась вам обычной?

— То есть как?

— Ну, может быть, она нервничала, как если бы дожидаясь кого-то, хотела, чтобы вы поскорее ушли? Вам не показалось, что она кого-то ждала?

— Нет. У нее было много знакомых, но мало друзей. Впрочем, она бы мне сказала.

Мне было жарко. Я начинала терять над собой контроль.

— Господин Легри будет здесь через несколько часов, — сказал комиссар. — Мы вызвали его. Я, естественно, хочу послушать всех. Я уже знаю благодаря горничной, мадам Блен, что взаимоотношения между вашей матерью и ее главным инженером были далеко не гладкими.

— Мадам Блен захотелось выступить. У каждого из них был непростой характер, это так. Но от этого до…

— До чего?

— До насилия… нет, не может быть.

— Итак, мадам, вы ушли от своей матери около восемнадцати часов. Вы сразу же вернулись домой? Ваш муж ждал вас?

— Именно, — подтвердил Бернар. — Мы ужинали в ресторане.

— Хранила ли госпожа Роблен дома важные документы, например контракты или ценные бумаги?

— Нет, — ответила я. — Все производственные документы находятся в Антибе, за них отвечает Стефан Легри.

— Тем не менее не могли бы вы осмотреть квартиру и убедиться, что ничего не пропало.

Он последовал за нами, и моему взору предстал очерченный мелом силуэт на полу, обозначавший тело матери. Ужасное ощущение. Затем я открывала ящики, отвечала на всевозможные вопросы, однако не удовлетворяя этого полицейского, во всем видевшего подвох. Нет, ничего не пропало.

— И конечно же, — продолжил он, обращаясь ко мне, — у мадам Роблен не было оружия?

— Конечно же нет!

— Но ведь она жила одна и могла хотя бы иметь пистолет?

— Нет, комиссар, в этом доме никогда не было оружия.

— А среди ее близких, из ее окружения, у кого-нибудь был револьвер?

— Нет, не думаю.

Комиссар раздумывал, просматривая записи в своем блокноте и отбивая на зубах колпачком своей ручки какой-то раздражающий марш. Мне было понятно его замешательство. Либо нападавший был обычным бродягой, либо он был хорошо знаком с жертвой. Время от времени он бросал на меня быстрый взгляд. Для него я была идеальной виновной. Но если бы, в порыве внезапного помешательства, я бы убила свою мать, то не смогла бы потом спокойно ужинать в ресторане. Мой муж непременно понял бы, что со мной что-то не так. Тогда кто? Стефан. Но ему будет легко доказать, чем он занимался после восемнадцати часов. Поэтому я не собиралась сдаваться. В восемнадцать часов я покинула свою мать живой. А полчаса спустя Бернар встретил меня улыбающуюся, может, немного уставшую, но обычную. Его свидетельство подтверждало мое. Да, в восемнадцать часов моя мать все еще была жива.

Короче. Стефан прибыл в Орли несколькими часами позже. Он сразу же был допрошен в полиции Леришем и отпущен, ибо против него не было никаких улик. Только я могла бы обвинить его, но отныне сделать это было уже невозможно.

Я буквально погрузилась в отчаяние. Жизнь вновь стала невыносима, но и смерть отвернулась от меня. «Позже, когда ты будешь свободна!» Я все еще слышала этот Голос. Голос, советовавший мне освободиться. Я стерла из своей памяти Доминика, но теперь его место занял Стефан.

Теперь фирма Роблен должна была перейти ко мне, и Стефан останется на должности инженера-архитектора. Таким образом, по воле случая мы будем без конца с ним встречаться. И в ходе этого законного рабочего союза когда-нибудь непременно появится возможность отомстить за маму. Я пока абсолютно не представляла, каким образом, как не представляла себя и в роли руководителя нашими верфями. Все казалось смутным и пугающим.

Я услышала звонок и голос Бернара снизу: «Это Стефан. Ты можешь спуститься?» Я накинула халат. В конце концов даже к лучшему, что наш первый разговор произойдет по телефону.

— Мне очень жаль, — сказал он. — И мне так же больно, как и вам. Когда полиция сообщила мне новость, я был буквально сражен.

Я прижимала трубку к уху так, будто прослушивала его сердце, стараясь уловить малейший надлом в голосе. Да, я была внимательнее врача и помимо своей воли восхищалась его уверенностью и, если можно так выразиться, искренностью его вранья. Ни малейшего колебания. Даже отголоски вежливой грусти. Это был все тот же очаровательный Стефан, приятный и ласковый молодой человек, так понравившийся когда-то моей матери, а сегодня нашедший самый подходящий тон для сожаления о происшедшей драме.

— Если бы я знал, — продолжал он, — если бы мог догадаться… Да вы и сами знаете. Мы тогда страшно поссорились.

— Когда? — резко прервала я его.

— Когда?.. Ну, в субботу… В субботу утром… Но я непременно бы пришел извиниться по возвращении в Париж. Ах, я никогда себе этого не прощу!

— Во сколько это было точно?

— Ближе к полудню. Я перекусил в баре, недалеко от своего дома. Взял машину и уехал в Антиб. Собирался уничтожить все свои документы, планы, все. Естественно, в порыве злобы. Это было глупо, но я так часто делаю глупости… А потом я узнал… Я рыдал, как мальчишка.

Врун! Но до чего же складно у него получается!

— Не мог бы я к вам зайти? — продолжал он. — Нам следует вместе обсудить сложившуюся ситуацию.

— Лучше в квартире моей матери, если вы не против. Около трех.

— Примите еще раз мои глубокие соболезнования, Кристина. Со своей стороны…

Я повесила трубку. С меня было достаточно.

Бернар счел необходимым поехать со мной. На бульваре Сен-Жермен к нам присоединился комиссар. На его глазах Стефан поцеловал меня так натурально, как будто я была его сестрой. Наглость этого парня поражала меня.

— Вскрытие показало, — сказал комиссар, — что госпожа Роблен была застрелена из пистолета калибра 7,65. Пуля попала в сердце и застряла под ребром. На ней есть маленькие царапины, которые позволят нам легко определить пистолет, если, конечно, мы его найдем.

Затем последовал чисто технический разговор, не имеющий особого значения. Но я запомнила вывод Лериша.

— Итак. В восемнадцать часов вы, господин Легри, были на дороге, следуя в Антиб, а вы, мадам, покидали свою мать, живую и невредимую. В таком случае виновного следует искать, начиная с восемнадцати часов.

Именно в это мгновение вспыхнуло в моем сознании решение, как искра во время короткого замыкания. Никто и никогда не сможет наказать Стефана. Никто, кроме меня.

Завещание было вскрыто у господина Бертаньона, проживавшего недалеко от книжной лавки Ашетт. Хочу назвать лишь основные его пункты. Один из них делал меня наследницей всего маминого имущества, что вполне нормально. Второй увеличивал полномочия Стефана. Он не только оставался в должности главного инженера-архитектора, но и получал пакет акций, дарующих ему новые возможности. Моя бедная мать, давно знавшая мою неспособность к работе, оставляла со мной некоего опекуна. К сожалению, у нее не хватило времени ликвидировать это положение, принятое в то время, когда она была увлечена Стефаном. А теперь я не смогу принять ни одного решения, не посоветовавшись с ним. Он в некотором роде становился истинным генеральным директором. Тем лучше! Находясь отныне постоянно рядом с ним, я смогу найти наилучший способ для его уничтожения.

Взоры всех присутствующих обратились на меня. В знак одобрения я покачала головой. Что же касается Стефана, то он с трудом сдерживал улыбку. Вот уж стоящее убийство! Однако мать Бернара казалась пораженной. «Как! — читалось у нее на лице, — на эту несчастную, пытавшуюся покончить с собой и явно находившуюся не в себе, возлагалась непосильная ответственность, которая неминуемо приведет к краху фирмы Роблен». Для нее, получающей неплохой доход от все возраставшей деятельности наших верфей, это была катастрофа. Я говорю «наших», так как уже была готова драться, чтобы защитить их. То была моя главная задача. Подписывая бумаги, в которых не Бог весть что понимала, я вспоминала свой Голос. «Позже, когда ты будешь свободна» — это была моя утренняя и вечерняя молитва. Если бы она не поддерживала меня, думаю, что отказалась бы от наследства. Но в наследство я получала не столько верфи Антиба, сколько убийство мамы. Правосудие! Не только для нее, но и для меня. Цена моего освобождения, возможно, становилась и чрезмерной, но я принимала ее без колебаний.

Знаю, рассказ мой утомителен. Но еще раз повторяю, что не пытаюсь привлечь внимание обычного читателя. Я обращаюсь к медикам, а их интересует лишь мое свидетельство и, если можно так выразиться, мои духовные устремления. Я решила, что Стефан должен умереть, и подтверждаю, что это решение не вызвало во мне ни малейшего волнения.

«А как же ваша совесть?» Но именно моя совесть, или называйте это как хотите, претерпела полное изменение. Жизнь моя превратилась в непрерывное ожидание. Мне не терпелось уничтожить Стефана, стереть его без малейшего признака злобы и еще менее — ненависти. И вместе с тем я была решительно настроена на то, чтобы не попасться. Мне могут возразить, что это противоречивое поведение. Нет. Просто я не хотела, чтобы однажды кто-нибудь сказал: «Странные люди! Мать была убита по неизвестной причине, а дочь была сумасшедшей». Никогда. Это слово не прозвучит никогда.

Итак, с этого момента начинается моя месть. Не буду говорить о похоронах. Я кивала направо и налево, пожимала руки, машинально благодарила. Погрузившись в себя, я неустанно повторяла: «Мама, я знаю, где ты и кто тебя встретил. Наверное, ты читаешь в моем сердце, как говорится в книгах. Если можешь, помоги мне. Подскажи, как я должна действовать, и дай мне силы выдержать все это».

После похорон Бернар повел нас в ресторан. Его мать отказалась пойти с нами, и обед прошел гладко. Гладко, если не считать взглядов, бросаемых украдкой Бернаром, и плохо скрытой радости Стефана. О следствии старались не говорить, и в основном разговор вертелся вокруг филателии. Стефан не мог поверить, что с марками можно проворачивать торговые дела, да еще и получать при этом барыши. Он старательно изображал удивление, чтобы польстить Бернару, будто хотел нейтрализовать его. Этот расчет не ускользнул от меня. Ему придется часто общаться со мной, ведь отныне мы были партнерами, и он сразу хотел разрушить недоверие Бернара. И для этого пустил в ход все свое обаяние. Бернар же, со своей стороны, оценивал его про себя. Он привык к многословию, и оно его не смущало.

— Торговля марками, — говорил он, — во многом схожа с торговлей картинами. Моя роль ограничивается созданием аукциона, лишь с той только разницей, что чаще всего переговоры проходят по телефону. «Алло, у меня есть первый коммерческий полет Конкорда с тысячефранковой надпечаткой. Модель зубчатая, бледно-голубая, великолепная… Весьма редкая. И естественно, есть желающие». Понимаете?

Стефан заговорщицки смеялся, а Бернар прибавлял:

— И уж совсем замечательно, если удается заполучить юбилейную марку, например по случаю открытия навигационного салона.

— Неужели, мой дорогой Бернар? — поддерживал игру Стефан.

— Да, — пожимал плечами мой муж, — и будем серьезны. Ну а если смогу вам быть полезным… Только с одним условием, что вы не часто будете забирать у меня жену.

Бернар положил свою руку на мою.

— Как ты себя чувствуешь, Крис? Если новые обязанности тебе в тягость, скажи сразу.

— Не беспокойтесь, — поспешил вмешаться Стефан. — Нам будет достаточно одного часа два или три раза в неделю. В оставшееся время мы будем решать все проблемы по телефону. Но вначале мне бы хотелось, чтобы вы посетили наши верфи в Антибе. Вдвоем, если позволите. Служащие должны познакомиться со своей новой хозяйкой. И так как дело не терпит, то я предлагаю побывать там завтра.

Бернар взглядом спросил мое мнение, чтобы показать, что решение принадлежит мне одной.

— Я поеду пораньше на машине, а вы нагоните меня самолетом. Это будет менее утомительно.

Невероятно. Такой предупредительный, непосредственно дружелюбный молодой человек, как же мириться с тем фактом, что он и есть убийца? А я сама, решив восстановить справедливость, разве не улыбалась ему? Разве не старалась вести себя с ним по-дружески, чтобы расположить его к себе и нанести свой удар наверняка? Когда мы расставались, он крепко пожал нам руки.

— Вот, — сказал он, — мгновение, которого я никогда не забуду. Видите ли, Кристина, я все думал, не будете ли вы на меня сердиться за то, что ваша мать выбрала меня, и я с радостью констатирую, что вы не считаете меня самозванцем. Обещаю вам, что мы сработаемся. Спасибо.

Бернар никак не отреагировал, когда Стефан назвал меня Кристиной. Значит, он принял ситуацию. Когда мы возвращались домой, я прощупала его.

— Ну и что ты о нем думаешь? Сработаемся ли мы в одной упряжке?

— Почему бы и нет. Признаюсь, он немного меня раздражает, но ты ведь знаешь, что я не люблю людей, вечно пребывающих в состоянии возбуждения. Посмотрим, каков он на своей верфи в Антибе.

Постараюсь быть не очень многословной, но признаюсь, что моя первая встреча с лодками, созданными Стефаном, произвела глубокое впечатление. Верфи Роблен занимали обширную территорию, занятую ангарами, где работало человек двенадцать. Стефан представил мне их всех, а старший мастер — итальянец, с внешностью римского императора — служил нам гидом. Многие лодки находились в процессе строительства, начиная с разработанного эскиза киля и кончая установкой такелажа. Старший мастер сыпал множеством технических терминов, считая, что они мне известны. Я всячески пыталась скрыть невежество, кивком головы одобряя его объяснения. Но любовалась я не талантом Стефана, хоть и оказалась весьма восприимчивой к столь плавным линиям корпусов. Нет. Я любовалась фактурой материалов, гладкой и мягкой, как кожа. И с удовольствием вдыхала запах лака, отдающий медовым ароматом.

Я взошла на мостик и спустилась в кают-компанию лодки, строительство которой близилось к концу. С большой осторожностью прикасалась я к сверкающей обшивке стен, отражавшей мой силуэт. На самом деле здесь строили не аппараты для покорения морей, а шикарные апартаменты для праздного времяпрепровождения на воде. И я вдруг почувствовала внезапную любовь к этим талантливейшим кустарям, редчайшим мастерам-краснодеревщикам, ко всему тому, что в некотором роде было моим. Я поняла причину ссор, возникавших между Стефаном и моей матерью. Двух владельцев такого чуда быть не могло. Истинная причина, толкнувшая Стефана на убийство, заключалась в отчаянии, что его отстранят от этого чуда. И причиной моей решимости было то же самое — желание быть здесь, у себя, единственной хозяйкой. Я не слышала, о каких проблемах рассказывал Стефан Бернару за моей спиной, когда я следовала за мастером, поглаживая ладонью переборки, перила, лестницы — кажется, это называлось совсем не перила и не лестницы, но мне нравится так, — и я радовалась как маленькая девочка в кукольном домике. Потом мы прошли на готовый огромный кеч, соединенный с пирсом сходнями.

— Его купил один американец, — сказал наш гид. — Мне кажется, он собирается в нем жить. Не здесь, а в Монако. Чтобы быть поближе к казино. Мы здесь в курсе того, как сегодняшний миллионер становится назавтра нищим. Вам нравится?

— Это тоже продукция Роблен?

— Конечно. Ему всего полгода, а уже нужна новая покраска.

Он сплюнул в воду.

— Ничтожество!

Стефан взял меня за руку.

— Пойдемте, Кристина. Я хочу еще вам кое-что показать. Мой уголок, где я работаю.

За ангарами и мастерскими находилось некое подобие барака.

— Ваша мать хотела построить более пристойное помещение, — объяснил он. — Она вся была в этом, готовая вкладывать деньги во второстепенные дела, но не желая тратиться на главное. А мне и нужен-то один только стол для изготовления эскизов и полный покой. А цена выявляется уже потом, когда переходишь от эскизов к плану.

Он открыл дверь и посторонился, пропуская нас. Бернар оглядывался, не стараясь скрыть своего удивления. Было здесь что-то от монастырской кельи и палаты сумасшедшего дома. Тут стояли кушетка, старое кресло, стаканы на маленьком столике, раковина, сумка с инструментами, висящая на гвозде, огромный будильник.

— У меня крепкий сон, — признался Стефан.

— Как! — удивился Бернар. — Вы здесь спите?

— Да, случается. В моменты творческого застоя. Не думайте, что все дается мне так просто. Формы, линии — все это приходит, но иногда и не подходит. Красивую форму преследуешь в своем воображении как эротическое видение. И тогда я сплю здесь и ем здесь, ищу нужные пропорции. А потом переношу все на бумагу.

Он показал широкий стол, заваленный рулонами всевозможных проектов. Он развернул один из них. Это было скопище цифр, размеров, непонятных примечаний.

— Это лишь черновик, — сказал он. — Тримаран, но он мне не нравится. Впрочем, кому что нравится.

— Вы не боитесь пожара? — спросил Бернар. — Я нигде не видел огнетушителей.

Славный Бернар, никогда не забывающий о себе, ревностно защищающий собственную безопасность. Пожар был его навязчивым страхом. У нас эти огнетушители были развешаны повсюду — в кабинете, на лестнице, в мансарде, где хранились вещи его отца. Стефан улыбнулся.

— Вы плохо смотрели, — сказал он. — И не забывайте о ночном стороже. Но самые ценные документы находятся в Париже. Если позволите, Кристина, я буду также пользоваться квартирой вашей матери, если только вы не собираетесь ее продать или сдавать. Моя квартира слишком мала.

И вот уже он начал наживаться мною, разрастаться, поглощать меня, и я поняла, что посещение его пристанища было частью тщательно спланированной программы. Но как сказать нет? Я должна ждать, улучить подходящий момент. Для чего? Пока что этого я не знала. Я ходила по комнате, интересуясь малейшей деталью.

— А это что?

Я показала на вереницу маленьких фигурок, подобных тем, которые рисовали летчики во время войны на своих самолетах в ознаменование количества побед.

— Это изделия наших верфей, — ответил он. — Начиная от маленького прогулочного Роблена до катамарана для соревнований.

— А флажки рядом?

— Павильон шкиперов. Видите, здесь пять или шесть национальностей.

Он по-свойски взял меня за руку.

— Вот увидите, Кристина, мы сделаем лучше.

Бернар шел сзади нас. Его руки мяли бумажную салфетку, которую он не решался выбросить, хотя пол явно нуждался в уборке.

— Вам бы нужен спонсор, — заметил он.

— Точно, — живо воскликнул Стефан. — Я не переставал это повторять. Но я ни за что не соглашусь, чтобы наши лодки носили названия колбас или сыров.

— Может быть, я смогу вам помочь, — заметил Бернар. — Я встречаюсь с разными людьми, у некоторых немалые возможности. И иногда достаточно лишь откровенной беседы, чтобы начать большое дело. Вот например…

И в свою очередь взяв Стефана под руку, они прошли вперед, разговаривая вполголоса так, будто я не должна была слышать. Однако высоковатый голос Стефана все же долетал до меня. «У меня есть его адрес в Нью-Йорке», — говорил он. Охваченная внезапной паникой, я нагнала их.

— Что за секреты? Если у вас есть кто-нибудь на примете, мне хотелось бы это знать.

— О нет, — сказал Бернар. — Так, просто мысль… Я подумал, не могли бы вы заинтересовать фирмы менее известные, чем промышленные, но такие же мощные, например что-нибудь связанное с киноиндустрией или издательством. Представьте, к примеру, «Роблен — Ашетт» или «Роблен — Галлимар», ну как?

Я не ответила. Мне вовсе не нравилось, что он сунет нос в мои дела. Тем более что у меня пока не было никаких планов на будущее верфей. Больше всего мне бы хотелось сохранить их только для себя одной, но это позднее, после того, как…

Я смотрела на Стефана, которого, казалось, затронул проект Бернара. А мое будущее зависело от него. Если его не станет, то, возможно, и некому будет занять это место. А если, к несчастью, Бернару придет в голову заняться не только марками, а еще и лодками — он утверждал бы, что это только для того, чтобы помочь мне, а на самом деле, чтобы спасти капиталовложения своей матери, — то я никогда не буду свободна. И значит, не смогу присоединиться к тем, кто ждет меня в другом мире. Почему они заговорили о Нью-Йорке? С этим городом у меня связаны особые ассоциации. Хоть и задвинутые в дальний угол сознания. Но ведь и Стефан был другом Доминика. Пусть и не самым близким.

Застывшая, потрясенная, я сражалась с представлявшимися мне ужасными картинами. Бернар с помощью Доминика знакомится с финансовыми воротилами, Стефан покорен, а я, ничего не понимая, вовлечена в мудреные переговоры, где мое мнение никому не нужно. Того и гляди превратишься в куклу, пригодную лишь для подписания бумаг.

Когда они направлялись к выходу, мне показалось, что между ними установилось полное взаимопонимание, причем с оттенком некой сердечности, иногда столь заметной у мужчин. За дверью сверкали под солнцем рангоуты, краны для установки мачт. Мимо нас независимо прошел насвистывающий рабочий. Я наконец-то снова взяла себя в руки. В чем дело? Что случилось? Паника? Или предчувствие?

Я быстро нагнала их. Уверенность вновь поселилась в моем сердце. Нужно было как можно быстрее нейтрализовать Стефана, пока он не наделал дел, не поддающихся контролю.

По-прежнему предупредительный, он проводил нас до самого аэропорта. Мне не терпелось остаться наедине с Бернаром.

— Я тебя не понимаю, — запальчиво начала я. — То ты сомневался во всем, а теперь просто поглощен каким-то спонсорским проектом. Надеюсь, ты не собираешься этим заниматься?

Бернар вынул из кармана бумажную салфетку и тщательно протер кресло, в которое и погрузился с выражением отвращения на лице.

— Никогда не знаешь, кто сидел тут до тебя.

— Я говорила о планах Стефана.

— Ах да. Не бойся. Я согласен со Стефаном, потому что ваше дело подошло к тому, что если не будет развиваться дальше, то его быстро сожрут конкуренты. Вот и все. По-моему — но это мое личное мнение, — ваши верфи в какой-то степени кустарщина. Понимаешь, о чем я? А Стефана это до такой степени беспокоит, что он даже высказал одну мысль… Не знаю, должен ли я тебе говорить…

— Ну, уж будь любезен!

— Это вырвалось у него как крик души. Не от злобы, нет. Но он такой непосредственный, что…

— Да. И что же?

— Ну и он шепнул мне: «Бедняжки не стало в подходящий момент. Она была препятствием делу».

Началась проверка билетов. Я успела принять равнодушный вид, пока он доставал их из бумажника, но, должно быть, это далось мне совсем не просто, потому что он вдруг заметил:

— Ты такая бледная.

— Не обращай внимания. Пройдет. Я всегда чувствую себя неважно, когда вхожу в самолет.

Он выбрал два места в хвосте, возле иллюминатора, сел, встал, можно сказать, устроил целое представление, пока не уселся поудобнее.

— Мне показалось, — не унималась я, — вы говорили о Нью-Йорке?

Он странно глянул на меня.

— Да, там у него есть друг, который, возможно, смог бы авансировать крупную сумму. Но все это только проекты…

Я не ошиблась. Речь действительно шла о Доминике, но это было имя, которое Бернар предпочитал не произносить.

Я больше не слышала его из-за грохота двигателей. Закрыв глаза, я долго сидела, не думая ни о чем. Было жарко. Я сняла перчатки и большим пальцем погладила шрам на запястье. Мы пролетали над Альпами, когда я поклялась себе: «Стефан умрет не позже, чем через пятнадцать дней». Как? Этого я пока не знала. В Париже или Антибе? Какая разница? Я была охвачена жгучим чувством мести и невидящим взглядом скользнула по проплывающим за иллюминатором облакам. Нужно было выработать план действий. Наклонившись к Бернару, я спросила:

— А что думаешь делать ты?

— Ничего. Меня это не касается. Если Стефану потребуется совет, это одно. Я помогу ему ради тебя. Но не более того. Он талантлив, этот парнишка, но головотяп и прожектер. Если хочешь откровенно, то я за тебя беспокоюсь. Со дня твоего… несчастного случая ты слишком утомляешься. В общем, ты можешь рассчитывать на меня. Не делай необдуманных расходов, не посоветовавшись со мной.

«Боинг» пошел на снижение. Я замолчала. Существовала причина, о которой Бернар умолчал. Если он так заинтересовался Стефаном, то только потому, что мысль о наших будущих свиданиях была ему ненавистна.

Голос стюардессы напомнил о необходимости пристегнуть ремни.

Бернар не протестовал, когда я заняла кабинет своей матери и перестроила его по-своему. Уволила слишком много знавшую секретаршу Мари-Поль. Переставила мебель в гостиной, чтобы создать рабочий угол для Стефана. Я старалась казаться действенной и решительной. Иногда Бернар заглядывал сюда, но воздерживался от какой-либо критики. Он даже помог мне обновить досье на наших корреспондентов. Когда все обустройство, казалось, было закончено, я собрала правление, которое утвердило счета, и в конце совещания Стефан пригласил меня пообедать.

— Перехватим чего-нибудь по-быстрому, — сказал он. — Без вашего мужа. Или вы уже и пальцем не можете шевельнуть без его разрешения?

Я колебалась. Если строить из себя недотрогу, то между нами могут установиться прохладные отношения. А мне во что бы то ни стало нужно завоевать его доверие, если я хочу вовремя нанести удар. Но если я отвечу ему ободряющей улыбкой… Он заметил нерешительность.

— Как только я смогу назвать ему имя спонсора, — сказал он, — мы отметим это событие втроем. А пока что я ищу, и это не просто. И знаете почему? Потому что я слишком молодо выгляжу. Я внушаю доверие как изобретатель, но, увы, не выгляжу как человек дела. А вот ваш муж, напротив…

И по-дружески накрыв своей ладонью мою, он начал расхваливать Бернара. Каждое его слово звучало неискренне. Он использовал мою бедную мать, а теперь собирался точно так же использовать и Бернара, и меня. Я видела его доброе обманчивое лицо, слышала ласкающие звуки его голоса, чувствовала дружественные пожатия руки. Должна ли я уступить ему, чтобы защититься? А если он так быстро хотел добиться своего, то не значило ли это…

Конечно, нужно было только сопоставить факты. Должно быть, он вновь общался с Домиником, и кто знает, может быть, даже здесь, в Париже, ведь Доминик много путешествует по своим делам. Я представляла их вдвоем, хоть в той же «Флоре». И их разговор конечно же заходил обо мне.

«Она будет твоей, когда захочешь, — усмехался Доминик. — С этим у нее запросто. А через нее выйдешь и на мужа. Он много зарабатывает».

— Крис, — прошептал Стефан, — вы снова где-то витаете… Вам скучно со мной?

— Вовсе нет.

— О чем вы думаете? Сейчас я это узнаю.

Он засмеялся тем смехом шаловливого мальчика, который в свое время покорил мою мать, и отпил из моего стакана. Затем заговорил тоном сосредоточенного медиума:

— Ага, что это еще такое? Вы смущены. Да-да, смущены. Потому что я говорю с вами. Сказать? Ладно, скажу. Потому что я так нежно говорю с вами.

— Замолчите. — Я резко высвободила руку.

Он вновь завладел ею и, приподняв мой рукав, прикоснулся губами к слегка выпирающему шраму.

— Мы сотворим великие дела, Крис… Если ты поможешь мне.

Затем, изменив интонацию, подозвал официанта и расплатился. Должна признаться, что была потрясена. Вот это наглость! Ведь прошло так мало времени после того, как он… Кровь мамы едва успела просохнуть. И он позволяет себе… Мои мысли путались. Нужно было кончать с этим, и как можно быстрее.

— Все в порядке, Крис? Я вас шокировал? Не обращайте внимания. Я никогда не умел держать язык за зубами.

Он помог мне надеть пальто, так как собирался дождь. Был, должно быть, конец марта или начало апреля, но тогда время не ощущалось мной.

— Я иду домой, — бросила я ему. — И спасибо за обед.

Он расцеловал меня в обе щеки, причем так естественно, будто расставались близкие друзья.

— Бай-бай. Созвонимся.

Возможно, то была наивная бессознательность. Разновидность той полной безответственности, которая иногда встречается у избалованных подростков. Или же чудовищная амбиция, необузданная жажда власти. Мне было страшно. И не было возможности довериться Бернару. Если до этого я порой сомневалась, то теперь смерть Стефана показалась мне необходимой. Но где найти оружие?

Я перешла на другой берег Сены и вошла в Нотр-Дам, где села у самого входа, не находя в себе решимости пройти вглубь. Здесь уже повсюду сновали туристы, стояли коленопреклоненные тени перед хорами, шелестели шаги, и окрашенный свет падал с круглых витражей. Мне хотелось молиться, но я не могла вспомнить ни одной молитвы, кроме «Отче наш», засевшей в памяти запыленным обетом. Но несмотря на это, мне было хорошо здесь, как дома. Я прониклась мыслью, что в другой жизни нет ни хорошего, ни плохого, ни вознаграждения, ни наказания, лишь только огромное блаженство, окутывающее души подобием живого света, который мне удалось когда-то на мгновение увидеть. Я вспомнила перечитанные книги, все те свидетельства «спасенных от смерти», успевших увидеть небеса милосердия, где не было никаких судей. Итак, пока мой взгляд блуждал в полумраке собора, мысли мои сосредоточились на необходимости ускорить смерть Стефана. Я могла попросить помощи, даже защиты, раз уж у меня не было иных намерений, кроме восстановления справедливости и обретения свободы. Мое присутствие в этом месте было столь же естественно, как присутствие солдата во время осуществления жертвенной миссии. И эта уверенность сидела во мне так прочно, что я начала размышлять, где бы мне достать оружие. Быть может, я ждала какой-нибудь подсказки на свой вопрос. Но напрасно. Я поняла, что должна буду пройти одна до конца. Придется самой искать способ выполнения задуманного.

И тогда, будто проснувшись, я вдруг подумала: «Ведь это же неправда. Это только дурной сон. То, что ты планируешь, — убийство». «Но, — возражала я себе, — он убил мою мать! А теперь хочет разлучить меня с мужем». — «Откуда ты знаешь?» — «Знаю, и все».

Я не желала больше спорить. Это была западня для проверки собственной решимости. Мой господин Свыше, хитро используя мой же голос, старался заставить меня отказаться от всех так называемых «разумных» возражений.

Успокоенная, я вышла из собора. Как после молитвы стало ясно, что если добро и зло не что иное, как игра дня и ночи, то если я поддамся на соблазны Стефана, то в чем же буду виновата? Запреты, преграждающие путь униженным и простодушным, конечно, не являются бесполезными. Они не дают бесчинствам и насилию повергать нашу жизнь в печаль. Но меня, знавшую секрет, банальная мораль не касалась.

Не так ли? Я позволю себе задать этот вопрос читателям, людям ученым, еще раз повторив: «Не так ли?» Я уверена, что они разделяют мою точку зрения. Поэтому я не колеблясь продолжу дальнейший анализ. Все должны знать, до какой степени избранный мною путь был отмечен крестом.

Вернувшись домой, я застала в кабинете лишь Принца, зевнувшего при виде меня, широко раскрывая пасть. На видном месте ждала записка: «Я у доктора Мильвуа вместе с мамой. За завтраком у нее возникли боли в груди, и я весьма обеспокоен. Надеюсь, ничего серьезного. Целую. Бернар».

Должна признаться, что здоровье свекрови не особенно меня волновало. Воспользовавшись их отсутствием, я занялась уборкой мансарды, давно служившей кладовкой для всякого хлама. Я хотела сложить в этой заброшенной комнатушке архив моей матери и досье из Антиба, выброшенное Стефаном. Итак, я собрала в угол все то, что обычно находится на чердаках, — старую мебель, остатки посуды и отслужившую одежду. Как-то само собой это занятие увлекло меня, я начала рыться, извлекать на свет давно забытые, невесть кому принадлежавшие вещи, хранившие собственную историю. Я подняла старую корзину, намереваясь поставить ее на сундук, но любопытства ради решила сначала в этот сундук заглянуть. Там обнаружились расшитые галуны, мундир и портупея капитана Вошеля, героя Сопротивления, человека, ежедневно следившего за нашим принятием пищи с высоты своего портрета.

Реликвии! Руками лучше не трогать. Я уже собиралась закрыть крышку, когда заметила под портупеей кобуру, и мной овладело странное предчувствие. Дрожащими руками я взяла ее. Револьвер был на месте. Или, вернее, пистолет. Одним словом, оружие, которого мне так не хватало. Я осторожно, кончиками пальцев удерживала его. У меня не было никакого опыта в обращении с огнестрельным оружием. Но я могла поклясться, что какой-то запор блокировал механизм. Поэтому и рассматривала я его без опаски. Он был тяжелым, немного замасленным. Предохранитель делал оружие безопасным. Я не знала, был ли пистолет заряжен, и не знала, как это проверить. Не отдавая себе отчета, я потянула за какую-то выпуклость, которая скорее всего приводила в движение зарядное устройство, и оно заскользило. В полумраке был с трудом различим бронзовый отсвет пуль. Я быстро вернула магазин в прежнее состояние. Невероятно. Пистолет был заряжен. До самой своей смерти капитан не расставался с оружием.

Везение! Я так молилась, чтобы получить этот дар, и он был мне дарован. Заходя в мансарду, я даже не предполагала, что обрету такую милость. А ведь как все логически связывалось. Антиб! Стефан, желающий удобно устроиться в кабинете моей матери… Стефан, ухаживающий за мной… И я в соборе Нотр-Дам, молящая о помощи… И вот! Чудотворный дар в виде пистолета. Я сказала «везение». Неблагодарная. Нужно было признать, что меня защитили и направили. Там, Наверху, думали обо мне. И сердце мое переполнила благодарность.

Я закончила уборку, чтобы собраться с мыслями. Где лучше спрятать пистолет? Конечно же здесь. В этом самом сундуке, куда никто никогда не заглядывает. Я тщательно завернула его. Из предосторожности поставила на сундук какую-то корзинку и ушла с глубокой радостью в сердце.

Потом пришлось долго мылить руки, сначала, чтобы избавиться от тонкой масляной пленки, а затем, чтобы очиститься самой, как леди Макбет, мысли о которой поджигали мое воображение. Конечно же на мне еще не было крови Стефана, но за этим дело не станет. Одним угрызением совести меньше!

Теперь оставалось главное: где? когда? и как сделать все это так, чтобы не привлечь к себе внимание полиции. Ведь если меня возьмут, то вся история распустится по петелькам. Я спустилась в кабинет и, как примерная жена, которая обеспокоена запиской, стала дожидаться возвращения Бернара с матерью. Впрочем, я действительно волновалась. Если свекровь заболеет, то мое место будет здесь, возле нее, и неизвестно, как долго придется ждать. А мне хотелось поскорее покончить со всем этим. Я устала размышлять над зловещими планами, которые утомляли меня. Мне просто необходим был отдых. А потом, потом… Отдаться целиком тем проблемам, к которым меня влечет, ради изучения которых только и стоит жить. У меня тысяча причин, чтобы ненавидеть Стефана, но самая главная заключалась в том, что он разлучал меня с мечтой, которая все бледнела и бледнела, как старая фотография на свету. Этого я, должно быть, не говорила, но случались уже моменты, когда те видения не подчинялись больше моей воле. Гостиничный коридор с его красным ковром становился серым, затуманивался, а небесный свет, указывающий дорогу, таял и исчезал, и я бессильна была вернуть его. Мне казалось, что из жизни уходило самое ценное, составлявшее ее суть. Может, в скором будущем я вообще лишусь своего единственного богатства, уничтоженного этим Стефаном, страстно желавшим обладать мною и моим наследством!

Мысли эти одолевали меня, в то время как Принц, удобно устроившись на столе Бернара, вылизывал себя, следя за мной прищуренными глазами. Мы оба молчали, уйдя в себя, и одновременно вздрогнули от неожиданности, когда услышали голоса Бернара и его матери в прихожей. Я бросилась им навстречу, изобразив нервную обеспокоенность.

— Ну?

— Ничего страшного, — сказал Бернар. — Электрокардиограмма неплохая, но говорят, что могла бы быть лучше.

Далее последовал обмен обычными в таких случаях банальностями, описывать которые нет необходимости. Меры предосторожности… избегать утомления и любого волнения. Черт! Меня засадят дома, чтобы ухаживать за ней.

— Я найму сиделку, — сказал Бернар. — Нам нужен помощник, а у тебя своих дел хватает. И не стоит ими пренебрегать. А дней через десять маме уже не нужна будет помощь.

Десять дней. Вот оно, отпущенное мне время.

— Я бы могла… — начала я сочувствующим тоном.

Он прервал меня:

— Спасибо тебе, Крис. Но маме не хотелось бы, чтобы из-за нее ты меняла свои привычки. Не так ли, мама? Сиделка будет здесь днем и ночью. Она будет спать в комнате для гостей. Доктор Мильвуа предпочел бы положить ее в больницу, но…

— Ни за что, — отрезала мать тоном, не терпящим возражений.

Они медленно поднялись по лестнице. Когда Бернар спустился, он был более озабочен.

— На самом деле, — сказал он, разворачивая бумажную салфетку, — она едва избежала инфаркта. Если хочешь хороший совет, то хотя мне и не хочется думать об этом, но будет лучше, если ты несколько дней поживешь на бульваре Сен-Жермен.

— Но уверяю тебя, что…

— Нет, не спорь. У мамы тяжелый характер. Она с утра ужасно раздражительна. Мне было бы неприятно, если бы между вами… Ну, в общем, ты меня понимаешь.

Он обнял меня, что случалось довольно редко.

— Для меня совсем не просто решиться на такое, малышка моя, Крис. Я не люблю, когда ты далеко от меня.

— Как раз сейчас у меня много работы, — заторопилась я. — Может случиться, что потребуется слетать в Антиб на выходные.

— Стефан там?

— Да, но не думай, что я отправляюсь туда ради удовольствия. Намечается забастовка, и все это очень неприятно. А Стефан не умеет разговаривать с рабочими.

— Он обыватель, — заметил Бернар. — А ты-то сумеешь?

— Может, не так хорошо, как мама, но уж точно лучше, чем он.

Я импровизировала, шла на ощупь в истории, которую выдумывала на ходу, но ситуация складывалась таким образом, что нельзя было не воспользоваться моментом. И вовремя пришла мысль о выходных. А почему бы и нет? Значит, Стефану оставалось жить четыре дня. Вполне достаточно, чтобы все организовать.

Я активно помогала Бернару: приводила в порядок комнату для гостей, сделала пару звонков и отложила несколько встреч, но самое главное заключалось не в этом. Воспользовавшись всеобщей суетой, я поднялась наверх, достала из сундука пистолет и спрятала в чемодан, куда уже побросала те вещи, которые понадобятся мне на бульваре Сен-Жермен. Затем, будто наказывая себя, навестила свекровь. Та дремала и не отвечала на вопросы. Я прочла перечень назначенных ей лекарств и заприметила одно, которое давали мне в клинике для поддержания духа. У него было совершенно непроизносимое название, отдаленно напоминающее слово «кураре». Бедняжку действительно сильно прихватило, раз ее лечили препаратами, которые в недавнем прошлом столь усердно прятали от меня. Пожалуй, мое представление уже началось. Если ее также не станет, мне останется лишь развестись с Бернаром, и тогда я наконец-то буду свободна. Да, то была минута мистического опьянения! Я вспоминала о ней на следующее утро и вечером, что возбуждало меня, в то время как днем мне не давал покоя вопрос: «Так кто же я на самом деле?» Правда, сомнения проходили, как легкое головокружение.

Я дождалась прихода сиделки, молодой женщины с прической под Жанну д’Арк. Она стала ненавистна мне с первого взгляда, потому что Принц грациозно вышел ей навстречу и издал — ну просто добряк! — трогательное мяуканье истосковавшегося котенка.

— Какой миленький! — воскликнула она.

«Подавилась бы ты им!» — подумала я.

Подхватив свой чемодан, я наскоро попрощалась с Бернаром. Отпустив такси и войдя в квартиру матери, я замерла на мгновение. Мне показалось, что время остановилось, что мать ждет меня в своем кабинете и все нужно начинать сначала: Руасси, гостиница, бутыль, разбитая о край ванны. Я опустилась в ближайшее кресло.

Хочу мимоходом отметить одну деталь, небезынтересную для медиков. Я приближалась к намеченной цели то с лихорадочным усердием, то с отвращением и усталостью. Я с огромным усилием заставила себя позвонить Стефану и, придав голосу легкую игривость, наскоро обрисовала ему ситуацию.

— Чем могу помочь? — спросил он.

— Ничем. Если вдруг Бернар позвонит вам под каким-либо предлогом, заверьте его, что задерживаетесь в Антибе на некоторое время из-за угрозы забастовки, о которой я вам рассказала.

— Но к чему все эти скрытности?

— Потому что хочу приехать к вам на выходные. В настоящее время дом стал утомлять меня. С ними и так не очень-то весело, а теперь еще эта сиделка!

— Но, Кристина, что же вы скажете мужу?

— Правду. Или почти. Что я нужна вам по чисто техническим причинам, а это весьма правдоподобно. Я вылечу рейсом Эйр Интер. Забронируйте мне номер в «Руаяле» на субботу и воскресенье. Вас это совсем не радует? Я нарушаю ваши планы?

— Да нет же, Крис. Напротив, я счастлив. Даже не мог и надеяться.

— И уж конечно никому не говорите о моем приезде.

— Конечно. В любом случае на верфи в выходные никого нет. Я встречу вас в аэропорту, даже нет…

Молчание. Он думал. Затем:

— Что вы скажете насчет того, чтобы вместо гостиницы переночевать на борту «Поларлиса»? Это голландское судно, которое мне привели вчера из-за каких-то проблем с двигателем. Сам-то я в двигателях не силен, но кризис есть кризис, попытаюсь его наладить. Там все так шикарно, вот увидите. Уверен, вам понравится.

Я уже представляла, как заполучу этого глупого донжуана. Злая звезда подводила его ко мне совсем тепленьким.

— Прекрасная мысль, — согласилась я. — Ну все, до субботы.

— Целую, — только и успел крикнуть он.

Я выбрала одну из сумочек мамы, которой она почти не пользовалась, потому что считала ее похожей на ранец. Для поездки же она была идеальной. В полдень я заглянула домой под предлогом узнать, все ли в порядке. Сиделка уже взяла бразды правления в свои руки. Мне оставалось лишь одобрить ее работу. Она даже не захотела, чтобы я помогла ей с обедом. Бернар еще не вернулся, и я оставила ему записку: «Не забывай о себе. Приду вечером поужинать и убедиться, не нужно ли тебе чего». Чем ближе подходило время моего преступления, тем лучше я хотела выполнять свои обязанности. Палачи тоже имеют право на совесть. Я съела сандвич в закусочной, не переставая обдумывать предстоящий план действий. Вернувшись на бульвар Сен-Жермен, я запрятала пистолет на самое дно сумочки.

Меня могли задержать в аэропорту, но было какое-то глубокое убеждение, что кем-то все было предусмотрено заранее. Я позвонила в Эйр-Интер и зарезервировала себе билет туда и обратно на вымышленное имя: Алиса Фор. Мне казалось очевидным, что полиция начнет искать виновного сначала в непосредственном окружении Стефана, а затем уже среди его близких. Как бы я ни старалась, мне не удастся оказаться в тени. Значит, необходимо создать алиби. По субботам и воскресеньям люди, как правило, остаются дома, иногда отправляются в кино или на прогулку, если позволяет погода. Им не нужно алиби. Полицейскому, который будет задавать мне вопросы, я спокойно скажу, что весь день провела дома, на бульваре Сен-Жермен, занятая разборкой счетов моей матери и написанием деловых писем. А в субботу утром позвоню Бернару и скажу, что не поеду в Антиб, а лучше разберу текущие контракты. Для него мне бы следовало придумать что-нибудь половчее во избежание каких-либо осложнений, но голова моя и без того была забита и не было возможности охватить сразу все аспекты достаточно сложной ситуации. Мне еще предстоит заделывать бреши. Ладно, пусть! Хотелось только побыстрее покончить со всем этим. Позже, если понадобится, я буду защищаться или, что еще проще, не буду. Более того, может быть, я во всем сознаюсь, ибо, по правде сказать, на это «все» мне было глубоко наплевать. Сначала Стефан. Шкура Стефана. Теперь это уже стало навязчивой идеей.

Я вернулась в Нотр-Дам, чтобы еще раз насладиться тишиной и покоем. С некоторой долей сострадания я смотрела на молящихся верующих. Я думала о том, что ни один из них не приближался ближе меня к свету, и легкое тщеславие придавало мне силы, чтобы преодолеть страх. Да, сомнения все еще терзали меня, будто дикие звери, снующие за дверью. Куда целиться? В голову? В сердце? Сработает ли пистолет? Я никогда не слышала, чтобы им кто-нибудь пользовался. Я слышала, что иногда пистолеты дают осечку. Что это значит? Пуля застревает? Я рассеянно слушала отдаленное звучание колокольчика. Если я промахнусь, Стефан не колеблясь нанесет мне ответный удар. А я, имевшая смелость изуродовать себе запястья, так боялась насилия, что закрывала глаза. «Господи, сделай так, чтобы он сразу умер и не успел ничего понять».

Служили заупокойную службу. Я смотрела, как мимо меня по аллее проносили черный гроб, окутанный запахом ладана, и машинально я сделала то, что делали все присутствующие. Я перекрестилась.

Можете упрекнуть меня за то, что я отклоняюсь от темы. Вовсе нет. Мне кажется необходимым описать все детали, показывающие, до какой степени я была не в себе. Но есть еще много других, которые я умышленно опустила. Подводя итог, хочу лишь добавить, что я почти перестала есть, а спала только со снотворным. Но когда я выехала в Орли, то была уверена в себе, как перед экзаменом. И все прошло гладко. Стефан ждал меня. Он поцеловал меня, и я ответила ему. Он никогда раньше не был так молод, так красив, так весел. Я бы могла полюбить его. Жаль!

Мне сразу же стали понятны намерения Стефана. Он не был из той породы мужчин, которые пользуются случаем, как Доминик. У него был свой план. Вероятно, он еще утром сказал себе: «Сегодня она будет моей». Стефан по-хозяйски взял мой чемодан, и мы направились в Антиб.

— Заглянем на верфи?

Он непринужденно ответил:

— Мы же отдыхаем, Крис. Я везу вас в круиз на «Поларлисе».

— Но я не собираюсь…

— О, не переживайте, мы останемся на причале. Просто представим, что отправились далеко-далеко, почувствуем себя миллиардерами. Когда вы увидите всю эту роскошь, это богатство… Не буду скрывать, что, когда я впервые побывал на «Поларлисе», я был сражен. А вы поразитесь еще больше.

Он вел машину не торопясь, небрежно держа руль одной рукой. Время от времени он поворачивал голову и смотрел, как я реагирую на его слова, будто ждал от меня согласия и соучастия. Раз я приехала по собственной воле — значит, заранее была согласна на любые последствия своего визита. Но ему хотелось, чтобы моя манера слушать как бы поощряла его к действию. Быть может, он угадывал во мне какую-то нерешительность. Страх перед приключением, рефлекс верности или тонкую насмешку? Что могло означать выражение моего лица, которое он видел лишь в профиль? Если бы он только знал! Потому как в голове моей билась только одна мысль: «Если он сейчас обнимет меня, я выстрелю в него в упор». Он снова заговорил:

— Надеюсь, вас не смущает, что я принимаю не у себя? Мне показалось, что я не ошибся, предлагая вам эту тайную эскападу? Ваша жизнь не из веселых. Я, Крис, люблю, чтобы каждая минута была опьяняющей. Вот почему я хочу быть безумно богатым. А вы нет?

Итак, вот каков был сценарий. Я даю себя подпоить, расслабляюсь, забываю все проблемы, связанные с делами, больной свекровью. Поддаюсь немного безумному порыву, не имеющему будущего… Ладно. Мне оставалось только подыгрывать, а для начала постараться выглядеть немного разочарованной.

— Это правда, — подтвердила я. — Жизнь не всегда праздник.

— Моя еще меньше, чем ваша, — вздохнул он. — Правда, у меня хотя бы есть моя работа, но… Что она мне дает? Удовлетворение, которое не длится долго. Правда заключается в том, что…

Я перебила его:

— Женитесь. У вас ведь уже есть опыт.

Он отпустил руль и изобразил рукой некое смирение.

— Дорогая моя! Если бы вам только рассказать!

Тон был задан. Стефан был из тех, кто не может не жаловаться и не пожалеть себя. Передо мной открывалось широкое поле для действий.

— Я знаю, — вздохнула я. — И мне тоже есть что порассказать…

Он снова отпустил руль, на сей раз, чтобы погладить меня по коленке в знак понимания. И с немного наигранным оживлением тут же вернулся к описанию «Поларлиса».

— Эта лодка просто чудо. Когда я ее увидел, то сразу же подумал о вас.

— Обо мне? Обманщик.

Я от души рассмеялась, но в этом смехе сквозили одновременно скептицизм и любопытство.

— Да-да, Крис. Мне бы хотелось создать такое для вас. И осматривая ее, я не мог не подумать: «Подарить такое женщине! Вот это подарок!» Это и объясняет мое приглашение. Два сказочных дня.

Мы прибыли, и это избавило меня от ответа. С причала я внимательно оглядела «Поларлис». Это была не лодка, а целый дом, отлакированный, до блеска начищенный, сверкающий и отражающий свет. Казалось, по палубе можно ездить на коньках, как по музейному паркету.

— Идемте, — сказал Стефан. — Видите, работы еще не начались, так что нам нечего бояться.

Он взял меня за руку и провел к низенькой двери, ведущей на лестницу.

— Здесь маленькая гостиная господина Ван Дамма, уголок для чтения и бар. Картины, которые вы здесь видите, — подлинники — Циммер и Меланктон. Идемте, идемте… Вот столовая на шестерых, посудный шкаф, никаких банкеток, только кресла. На полу персидские ковры. Чистое безумие. Но ему нужно продавать только чуть-чуть больше лезвий для бритв — и все. Включу свет, а то стало немного темно. Мы пришвартованы рядом с огромной яхтой, принадлежащей одному американцу. Следующей ночью он отчаливает со своими гостями. А пока что держит нас в тени.

Стефан нажал какую-то кнопку и с полдюжины бра осветили деревянные панели, блестевшие, как зеркала, и отражавшие мягкий свет. Я была так поражена, что не могла вымолвить и слова.

— Пойдемте, Крис. Осторожно, ступенька. Лестница справа от вас ведет в рубку управления на верхней палубе. А вот спальня, не правда ли, большая? Она выходит в коридор, ведущий в буфетную. Мы еще осмотрим все это.

Он посторонился, пропуская меня в комнату, обитую белым шелком, и тут я остановилась, глубоко потрясенная.

— Да, — прокомментировал Стефан. — Признайтесь, что у него неплохой вкус, у старины Ван Дамма. Кровать в центре комнаты, несмотря на относительную узость пространства. Меха. Зеркала. А если откроете шкафы… Попробуйте, двери отъезжают… Видите, костюмы на все случаи жизни.

— Монте-Кристо! — только и вымолвила я.

— Да, есть немного. Но Монте-Кристо, не равнодушный к прекрасному полу. Он не забыл и о будуаре… Видимо, у него часто бывают гостьи!

— А где он сейчас?

— В Лондоне. Он распустил команду, чтобы мне не мешать. С завтрашнего дня здесь будет каждую ночь дежурить охрана, которую он нанял. Но сегодня я пожелал, чтобы нас не беспокоили. Не так ли, Крис?

Этого момента я ждала с тех самых пор, как мы ступили на корабль. Стефан притянул меня к себе, нашел мои губы. Несмотря на самоуверенный вид, бедняга не умел целоваться. Я подождала, пока он не почувствовал желания, затем тихонько оттолкнула его.

— Если я правильно поняла, — сказала я, — ужинать мы будем на вашем «Поларлисе»?

— Ох, Крис! О чем я только думаю! Конечно же все готово. Столовая ждет нас.

Легкое покачивание напомнило нам, что мы находимся на воде.

— Это прибыли гости американца, — объяснил Стефан. — Мы бы лучше обошлись без них, правда? Боюсь, как бы они не были слишком шумными. Хотя, может быть, нам и не захочется спать.

Настойчивый взгляд, полный намеков. Бедный Стефан! До чего же он был неумелым!

— Я помогу вам, — сказала я. — Стол — это женское дело.

— Я не подумал о цветах, — сказал он. — Простите меня, Крис. Так чудесно, что вы здесь. Давайте вашу сумочку, она вам мешает.

Он по-хозяйски забрал ее.

— Ну и ну! Что вы в ней носите?

— Книги и тетрадь.

— Отнесу ее в гостиную.

Он становился все веселее и не заметил моего замешательства. Помогая мне, он без умолку болтал ни о чем, просто чувствуя себя счастливым.

— Осторожно, Крис… Аккуратнее, это все же икра. А вы как думали? Ведь не каждый день такой праздник. Надеюсь, вам нравятся лангусты? Дайте я с ним расправлюсь. Я обожаю «плоды моря».

Внезапно где-то совсем рядом загромыхала музыка.

— Ну вот, началось! Теперь будут плясать, орать и пить, пока не попадают под столы. Если не возражаете, я закрою иллюминатор. Может, будет немного жарко, но, по крайней мере, мы будем себя слышать. Ах, вино! Для начала немного «Шабли». И очень сухое «Бордо». Любите? Если хотите чего-нибудь другого, не стесняйтесь, скажите. Ван Дамм сказал мне со своим германским акцентом: «Фы здесь как тома».

И все в том же духе, бедный мальчик, мне даже становилось жаль его. Он обслуживал меня. Говорил. Возбуждался.

— Черт! Я купил мало хлеба. Ну и ужин!

Не в силах больше терпеть, я не стала ждать окончания трапезы, а, состроив глазки, пробормотала:

— Стефан, он нужен мне не более, чем вам.

Его болтовня моментально стихла, дыхание участилось. У меня самой немного кружилась голова.

— Правда? — спросил он.

— Давайте сначала все уберем. Ваш Ван Дамм не должен думать, что вы злоупотребили его гостеприимством.

Уже тогда я смотрела далеко вперед, думая о следствии. Нужно было принять море предосторожностей, но Стефан смел все мои доводы.

— Оставьте, Крис. Послезавтра моя команда займется лодкой и не обратит внимания на беспорядок.

— Ладно, — сказала я. — Тогда выкурите пока сигарету на палубе. Потом найдете меня в спальне.

Он понял, что я не хотела раздеваться при нем, бросился к лестнице, откуда послал мне поцелуй, и скрылся, перескакивая через две ступени. Я немного подождала, прежде чем сходила в гостиную за своей сумкой. Лихорадочно, ибо теперь мне не терпелось поскорее покончить со всем этим, я развернула пистолет и сняла его с предохранителя, затем вернулась в столовую. Где мне следовало встать? Перед иллюминатором, как глухая стена, возвышался белый каркас американской яхты. Оттуда меня точно никто не увидит. К тому же, по счастливому стечению обстоятельств, гости создавали ужасающий шум, не без труда перекрываемый пением трубы и глухими звуками ударника.

Вдруг я увидела, как на верхних ступенях лестницы появились ноги Стефана. Он торопливо спускался, но, увидев меня совершенно одетую, в изумлении остановился.

— Что случилось, Крис? Вам плохо?

Моя рука свисала, и оружие было спрятано в складках платья. Я была на грани нервного срыва. Одновременно в моей голове, как луч прожектора, освещающий ночь, пронеслась мысль: «Я знаю, куда отправляю тебя, Стефан. Я ненавижу тебя, но ты будешь мне благодарен».

Он пошел мне навстречу, желая обнять меня, повернувшись спиной к вопящим и беснующимся. Я выстрелила, потеряв равновесие от отдачи. Стефана откинуло назад и бросило на пол. Если бы он шевельнулся, у меня хватило бы сил выстрелить еще раз, но он больше не двигался. Я облокотилась о стол. Стефан умер, но почему-то энергию, силу и кровь теряла я. В голове еще стоял грохот выстрела, и я закашлялась от пороховой гари, что и привело меня в чувство. Оргия рядом продолжалась. Скорее всего там никто ничего не слышал. Часы показывали половину первого. Теперь нужно было подумать о собственной безопасности. Будет легко обнаружить мои отпечатки пальцев, они были повсюду. Поэтому следовало начать с уборки. Это займет много времени, но я все равно была вынуждена оставаться на борту «Поларлиса» до рассвета. В семь утра я отправлюсь в Ниццу на машине Стефана, которая все еще стоит на причале.

Клянусь, я делала все это не для того, чтобы уклониться от правосудия. Конечно же я предпочла бы, чтобы меня не беспокоили, так как ясно понимала, что сойду за сумасшедшую. Правда, такая перспектива не особенно пугала меня. Напротив, с каждой минутой я чувствовала приближение свободы. Во-первых, мама могла спокойно наслаждаться своим посмертным счастьем. Я сделала для этого все необходимое. А во-вторых, я освободилась сама. «Когда ты будешь свободна», — сказал Голос. Итак, я разорвала все нити. Доминик был стерт первым. Стефан был уже не в счет. Оставался еще Бернар, но от него, бедняги, я не зависела. С ним я давно добилась независимости. Я не принадлежала никому!

Я повторяла себе эти слова, убирая со стола. В большой пластиковый мешок я сложила остатки ужина и, проскользнув на палубу, бросила его в воду. Будто ликером, упивалась я свежим ночным воздухом, разбудившим во мне какое-то внезапное желание выжить. Я убила убийцу своей матери, ладно, но это совсем не повод для переживаний. Быть может, это было ужасно, но правильно. Спускаясь в комнату, я все повторяла себе: «Это правильно, правильно». В некотором смысле я бы даже хотела быть на его месте, потому что получил он по справедливости.

Я подняла еще теплую гильзу и хотела было открыть иллюминатор. И только тогда заметила, что он разбит. Пуля, пробившая Стефана насквозь, ударила в стекло. Я бросила гильзу в море. У американца шум не смолкал, а иллюминация была, как в день национального праздника. Даже погасив все бра, мне хватало света, чтобы стереть отовсюду свои отпечатки. Это заняло довольно много времени. На самом рассвете я услышала приглушенный рокот мотора и увидела, как тронулась с места соседская яхта. Очень медленно, чтобы не разбудить отупевших от алкоголя и усталости гостей, белый корабль руками опытной команды направлялся в море. А когда он достаточно удалился от берега, день уже начинался. Было, наверное, около четырех часов утра. Мною постепенно овладевал глубокий покой воскресного дня. Я в последний раз взглянула на Стефана, распростертого посреди комнаты. Что делать с пистолетом? Может, его следовало положить в тот же мешок с едой, чтобы он утянул его на дно? Но разве не было бы более верным положить его на прежнее место? Как знать? Ведь случайно Бернар или его мать могли подняться в мансарду, открыть сундук. Что они подумают, если не забыли о существовании пистолета? Я тщательно протерла его и спрятала. Оставалось еще добраться до Орли. Но ведь я уже один раз прошла контроль беспрепятственно. Почему бы и не два? На выходе в основном проверяли пассажиров с большим багажом. Я поднялась на палубу, чтобы не видеть больше Стефана, и подождала, готовая спрятаться, если подойдет какой-нибудь любопытный, заинтересованный присутствием автомобиля возле сходен. Однако здесь повсюду стояли гораздо более шикарные машины. Они разъедутся не раньше обеда, а я в это время буду уже далеко.

Однако часы, в течение которых я вынуждена была наблюдать, как медленно просыпается порт, оказались самыми мучительными. Существует особое счастье вещей, предоставленных самим себе, невинность форм и цветов, особенно если это касается шикарных кораблей, убаюканных лучами богатства. Зрелище, режущее глаза. Я чувствовала себя исключенной из жизни, потерявшейся меж двух миров.

Когда пробило восемь, я еще раз проверила, все ли в порядке, и, захватив свой чемодан и сумочку, села в машину, которую Стефан даже не потрудился запереть. Ключи лежали в отделении для перчаток, и я без приключений добралась до Ниццы. Потом… Что было потом, я помню плохо. Орли, такси, бульвар Сен-Жермен… Все прошло, как я и думала. Я выпила снотворное и мгновенно уснула. Сил не было. Прежде чем лечь, еще полностью одетая, я поставила будильник на полдень, но разбудил меня резкий телефонный звонок. Было половина двенадцатого.

— До тебя не дозвонишься, — сказал Бернар.

— Прости. Я крепко уснула. Приняла две таблетки снотворного. Ты уже звонил?

— Дважды.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Мама чувствует себя хорошо, но я не хочу, чтобы она вставала, а сиделке нужно уйти. Я подумал, что ты сможешь меня подменить.

— Почему? Ты тоже уходишь?

— О, совсем ненадолго, меня попросили провести одну экспертизу.

— В воскресенье? Это где же?

— На авеню Фош. Старик Лемуан, ну, ты знаешь консервы Лемуан. После смерти он оставил коллекцию марок, из-за которой перессорились все наследники. Там, говорят, на миллионы. Меня не будет часа два-три, не больше.

— Ладно, я сейчас приеду. Вместе позавтракаем.

— Спасибо.

Часом позже я была дома, с пистолетом в сумочке. Бернар встретил меня со своей обычной приветливостью. Даже Принц поднял голову и сделал вид, что проснулся исключительно ради меня. Я будто впервые смотрела на знакомые мне вещи. Пережив столь необычные мгновения, я, казалось, утратила чувство реальности. Где была правда? Здесь, в кабинете? Или в Антибе? Или же на бульваре Сен-Жермен?

— У тебя усталый вид, — сказал Бернар.

— Я много работала. В бумагах бедной мамы полный беспорядок. Она казалась такой аккуратной, а на деле оказалась очень небрежной.

— И Стефан тебе не помощник, это уж точно.

— Что?

— Он головотяп, я уже говорил. Мастер своего дела — это да! Но очень неорганизованный! Поверь мне, ты с ним еще намучаешься.

Я постаралась перевести разговор на менее тяжелую тему.

— Пойдем проведаем нашу больную.

— Не произноси этого слова, — сказал Бернар, понизив голос. — Ты ведь ее знаешь. Она из тех женщин, которым якобы никогда не был нужен врач, пусть даже дантист. Их здоровье — это их гордость. Поэтому ее надо лечить не усердствуя. Иначе она рассердится. А это именно то, чего опасается кардиолог.

Он нежно обнял меня за талию.

— Поэтому, — продолжил он, — я хочу тебя кое о чем попросить, но если ты откажешься, я пойму.

— Ладно, давай.

— В общем, если возможно, мне бы хотелось, чтобы ты снова жила здесь, чтобы мы зажили, как раньше.

— Но, Бернар, ведь ты сам посоветовал мне немного отдалиться.

— Знаю. Я думал, что… но я ошибся. Как только она несколько воспряла духом, то захотела, чтобы я объяснил, почему тебя здесь нет.

— Как трогательно, — пробормотала я.

— Да нет же, я не шучу. Для нее место невестки у постели своей свекрови, и больше нигде.

— Долг! — воскликнула я.

Он вздохнул и продолжил:

— Еще она вбила себе в голову, что мы поссорились. Я ей клялся, что нет. Пытался объяснить, что ты погружена в проблемы наследства и фирма Роблен нуждается в тебе. Но что ты хочешь, когда она упрется…

— Пойду к ней.

Он задержал меня за руку.

— Будь с ней поласковей, Крис, Не для нее. Для меня. Пока ты ее проведываешь, я накрою на стол. Не забывай, что сегодня воскресенье и прислуги у нас нет. Яйца и макароны подойдут?

— Прекрасно.

Я нашла свою свекровь в полусидячем положении, обложенную подушками и читающей газету.

— Ну, наконец-то, Кристина!

Я наскоро поцеловала ее в лоб.

— Я была очень занята, — объяснила я. — Сейчас мы теряем деньги.

Это был единственный способ разоружить ее.

— И много? — спросила она.

— Слишком.

Она надолго задумалась. Губы ее подрагивали. Молилась она или считала?

— Вам бы следовало спросить совета, бедное мое дитя. Вы взвалили на себя слишком тяжелую ношу. Бернар со своими марками, вы с лодками, которые плохо продаются, — так не пойдет. Скоро вы разбежитесь.

Она схватила меня за плечо с такой силой, что я испугалась, и закончила:

— А этого я не допущу.

— Но мы вовсе не собираемся расставаться, — воскликнула я.

— Хотелось бы верить, Кристина. Поклянитесь мне.

Я поторопилась поклясться, видя, что она все больше волнуется. Впрочем, не было ничего более правдивого. Я абсолютно не собиралась бросать Бернара, так как он оставлял мне свободу, без которой обойтись я не могла. Но что станет со старушкой, когда она узнает о смерти Стефана? А что будет со мной, с фирмой, с товарным знаком Роблен без архитектора, бывшего истинным творцом? Я еще ясно не представляла все последствия его исчезновения. Вот уже… о Господи, уже больше двенадцати часов, как я старательно ухожу от этой проблемы. В основном я готовилась к тому, чтобы выслушать известие о его смерти как можно более естественно, то есть с хорошо сыгранным потрясением, хотя мне уже порядком надоело постоянно раздваиваться, превращаясь в безутешную жертву событий, автором которых являлась сама. Я поцеловала свекровь с притворным участием. А почему бы и нет? Подумаешь! И направилась к Бернару, занятому поджариванием яиц.

— Ну? Как ты ее находишь?

— Нервная, волнуется без причины.

— Она говорила с тобой о нас?

— Только этого и ждала. Подозревает, что мы скрываем от нее конфликт.

Бернар переложил яйца со сковороды на тарелку, тщательно вытер пальцы бумажной салфеткой и сел напротив меня.

— Ничего, что мы едим на кухне? — спросил он.

Я думала о капитане, обычно наблюдавшем за нами со стены. Его пистолет все еще лежал в моей сумочке. И промолчала. Бернар протянул мне бутылку кетчупа и снова спросил:

— Что ты ей сказала?

— Что она напрасно беспокоится. Мы прекрасно ладим.

— Спасибо, Кристина. Понимаешь, она боится умереть и оставить меня здесь одного. Она всегда меня опекала.

— Знаю. Она желала бы для тебя еще одной матери, способной заменить ее после смерти.

— Вот именно. Поэтому мы и должны окружить ее улыбками.

— Я попытаюсь.

Я через силу проглотила несколько кусочков и отодвинула тарелку.

— Извини, я не голодна. Если не возражаешь, пойду немного вздремну.

— Иди, иди. Я все уберу и отправлюсь по делам.

Когда он ушел, я встала и тихонько поднялась в мансарду. Быстро освободив сундук, я осторожно открыла его и положила пистолет обратно в кобуру. Была надежда, что отныне он пролежит здесь, под портупеей, до самой смерти Бернара, когда тот будет восьмидесятилетним стариком.

Я вернулась вниз, успокоенная, окруженная какой-то чистой невинностью. Еще несколько часов. Дежурный охранник, о котором говорил Стефан, обнаружит труп и вызовет… Кого? Не знаю, как действует в таких случаях полиция, но уверена, что это будет полиция Антиба и Ниццы. И следствие будет вестись там. Меня оставят в покое. Господи, теперь даруй мне покой!

Новость настигла меня на бульваре Сен-Жермен. Была половина одиннадцатого. Я уже долгое время разбирала бумаги, пытаясь отвлечься от окружающей действительности. Тело Стефана уже наверняка обнаружили. Ну? Неужели им потребовалась целая ночь, чтобы начать следствие? Они давно уже должны были известить меня. Что означала эта задержка? Должна ли я волноваться или успокоиться? А если позвонить? Попросить к телефону Стефана? Может, это лучший способ обезопаситься? Я уже протянула руку к телефону, как он вдруг зазвонил, и я отскочила так, будто он мог меня укусить. Нервы мои уже никуда не годились.

— Мадам Вошель?

— Да, это я.

— С вами говорит офицер полиции Моруччи. Я звоню из Антиба.

— Что-нибудь случилось с верфями?

(Мне не нужно было притворяться, чтобы показать свое волнение.)

— Да. Речь идет о вашем инженере.

— Стефан Легри?

— Да. Он был убит прошлой ночью выстрелом из пистолета. Алло?

— Да. — Мой голос дрожал. — Я вас слушаю.

— Его обнаружили на борту «Поларлиса». Это лодка, которая принадлежит одному голландцу, Ван Дамму. В данный момент мы пытаемся связаться с ним по телефону. Вы знаете, почему Стефан Легри находился на борту «Поларлиса»?

— Не имею понятия.

— Эта лодка не ваших верфей?

— Нет. Но мы ведь не только делаем новые, а иногда беремся за починку старых. Кризис сказывается на нас, как и на всех.

— Понимаю.

— Что-нибудь украли?

— На первый взгляд — нет. Вы видели эту лодку?

— Еще не успела.

— Сможете приехать как можно скорее?

— Я? Что?..

— Пожалуйста. Это весьма темное дело, и возможно, вы сможете кое-что прояснить.

Я и не думала, что мне придется вернуться туда. Что он имел в виду под этим «кое-что»?

— Алло, мадам Вошель?

— Простите, я думала. Ладно. Хорошо. Вылечу первым же послеполуденным рейсом, если только будут места.

— Спасибо. В аэропорту Ниццы просто спросите меня. Я буду вас ждать.

— Вы надолго меня задержите?

— Надеюсь, что нет, но на всякий случай забронируйте себе номер в гостинице Антиба.

Он повесил трубку, а я еще раз мысленно повторила весь наш разговор. Не был ли его голос немного агрессивным? А то, как он сказал: «Пожалуйста»? И это «кое-что»? А ведь я была очень осторожна.

И тогда вдруг на меня напал страх. Страх жуткий, которого я никогда до сих пор не испытывала. Все мои предыдущие испытания я преодолела решительно: мое самоубийство, обнаружение трупа матери, даже мною совершенное убийство… У меня была цель. А сейчас? Сейчас я не могла стоять на ногах от ужаса, потому что, думая, что спасена, демобилизовала всю свою энергию. Защита свыше, которая не оставляла меня ни на секунду, покинула меня. И внезапно я превратилась в одну из тех одержимых, что бросают бомбы в правителей. Если бы они не были уверены в своей правоте, то почувствовали бы себя чудовищами. Так, может, я и была чудовищем? Я стала бить себя кулаками по голове и громко крикнула: «Ну, скажите же, что я сумасшедшая!»

От звука собственного голоса я пришла в себя и заметила, что забыла положить трубку на место. Я так дрожала, что мне не сразу удалось это сделать. Выпив большой стакан воды, я проглотила таблетку аспирина. Паника медленно покидала меня, будто демон, изгоняемый экзорсистом, и я принялась за необходимое: звонок в аэропорт, гостиница в Антибе, потом Бернар. Когда он узнал новость, первые его слова были: «Мама ничего не должна знать». Конечно же, ведь последуют финансовые проблемы, и моя свекровь будет среди первых, кого они затронут. Тем хуже!

Бернар сожалел, что не может сопровождать меня, но я поняла, что смерть Стефана не была ему столь уж неприятна. Короче. Мне действительно хочется как можно скорее приступить к самой драматичной главе моего повествования. Итак, сойдя с самолета, я встретила инспектора Моруччи. Это был мужчина лет сорока, сухопарый и смуглый, как сигара, руки вечно в движении, что-то без конца отыскивающие в карманах. Манеры консьержа шикарной гостиницы, который общается с дамой. Он помог мне сесть в его «пежо» и резко рванул с места. Хорошо, хоть не включил сирену. Однако сразу последовали вопросы.

— Когда вы видели господина Легри в последний раз?

— Неделю назад.

— Звонили ли ему потом?

— Да, несколько раз.

— Не показался ли он вам странным, взволнованным?

— Вовсе нет! Это был жизнерадостный человек.

— А сами вы никогда не получали угроз?

— Угроз, я?

— Дела судостроительства на побережье идут не очень. Ходят слухи о банкротстве. Поэтому мало ли, недовольные рабочие…

— Нет. Никогда.

Прежде чем продолжить, он обогнал два грузовика.

— По-вашему, это преступление не имеет ничего общего с его работой?

— Ничего. Поэтому я и не понимаю.

— Вы не думаете об убийстве на любовной почве?

— Сомневаюсь. Стефан Легри не из тех, кто поддерживает длительную связь. Так, приключение время от времени. Но любил он только свою работу.

— Вы хорошо с ним ладили?

Я готовилась к сопротивлению, а тут вдруг почувствовала, что за вопросом Моруччи не скрывается никакой двусмысленности. Я пожала плечами.

— Конечно же время от времени у нас бывали стычки, но мы доверяли друг другу. А вы что думаете? У вас, наверное, есть какие-нибудь догадки?

— Да, но весьма смутные. Я склоняюсь к обычному происшествию. Вы поймете, как только мы прибудем в порт.

И он молчал вплоть до того момента, пока не остановил машину на причале возле «Поларлиса» рядом с дежурным полицейским.

— Пойдемте.

Он последовал за мной по трапу. Мне с трудом удавалось сохранять на лице правдоподобное удивление, а сердце просто выскакивало из груди. Моруччи протянул мне руку, чтобы помочь пройти.

— Это здесь, — сказал он.

Я находилась на месте собственного преступления и была вынуждена сесть.

— Господин Легри, — тем временем продолжал инспектор, — был убит выстрелом в сердце. Он стоял вот здесь, где сейчас стою я, и пуля, пройдя насквозь и разбив иллюминатор, вылетела наружу. Но там дальше стояла яхта под названием «Пиус Пуффин II», и я полагаю, что пула застряла в ее корме. К сожалению, эта яхта, принадлежащая одному американскому промышленнику, ушла в Геную и затем в Неаполь. Сейчас ее пытаются разыскать.

— Зачем?

Моруччи принял хитрый вид.

— Затем, что пуля может привести нас к пистолету. Я думаю, что произошло вот что. Прежде чем покинуть Антиб, хозяин «Пиус Пуффина II» пригласил на борт своих друзей, должно быть весьма многочисленных, и уже после двенадцати все они были пьяны. Как нам сказали, тут стоял невообразимый шум. Ваш инженер, который отвечал за «Поларлис», вероятно, призвал их к порядку и, вполне возможно, сцепился с кем-нибудь из друзей американца. Вероятно, он предложил ему спуститься сюда, чтобы самому убедиться в силе стоящего гвалта. В конце концов они подрались, и вы догадываетесь, чем закончилась драка. Так, по крайней мере, я это вижу и даю голову на отсечение, что пистолет, который мы разыскиваем, все еще на борту американской яхты. Думаю, что это просто глупый несчастный случай. Убийца вернулся на «Пиус Пуффин II» и, вполне вероятно, находясь в пьяном угаре, забыл о случившемся. А так как все эти люди плавают исключительно ради собственного удовольствия, то, естественно, никто ничего не знает. На первой же остановке лодка будет задержана и обыскана. Но следует ожидать всевозможных осложнений. Боюсь, что если моя версия верна, то мы можем разбиться в лепешку, а дело закроют.

По мере того как он говорил, я чувствовала, что оживаю. Представляя, как все это произойдет, я понимала, что он прав. А в таком случае опасаться нечего.

— Я здесь как-то задыхаюсь, — сказала я.

— Ох, простите! Я понимаю ваше волнение.

Он помог мне подняться на причал, и мы немного прошлись вместе. Помню, дул мистраль, и все мачты качались с душераздирающей медлительностью.

— Мы предупредили его мать, — продолжал Моруччи. — Думаю, похороны пройдут здесь послезавтра.

Я пообещала присутствовать на них, и Моруччи проводил меня на верфи. С этого момента мне предстояло выкручиваться из положения, казавшегося мне безвыходным. Если бы у меня были хоть какие-нибудь познания в области права, но филологическое образование было в данном случае бессильно. Поэтому я обратилась за помощью к Бернару, чтобы он прислал мне эксперта. Я пообещала Моруччи оставаться в его распоряжении, и в моей памяти осталась лишь вереница изнурительных дней, заполненных совещаниями с персоналом, телефонными звонками, вопросами полиции, приездом эксперта, маленького старичка, задыхавшегося в слишком теплых вещах и критиковавшего абсолютно все. А все это время без толку преследовали «Пиус Пуффина II». Моруччи стоял на своем: виновный находился на борту. Для него других версий быть не могло.

Дело занимало первые страницы газет. Непонятное убийство в Антибе. Траурное развлечение. И так далее. И конечно же на каждом углу поджидали репортеры, толпой набрасывавшиеся на меня, как только я появлялась. Ходили странные слухи. «Пиус Пуффин II» исчез. Занимался ли он контрабандой? Вся эта суета угнетала меня. И последнее испытание. Конкурирующие фирмы заинтересовались моим предприятием. Старший мастер ушел на фирму, находящуюся в Лориенте. Это еще не была всеобщая паника, а лишь первые признаки надвигавшейся бури.

— У вас работает слишком много народу, — сказал мне эксперт. — И напрасно вы игнорируете строительство маленьких лодок, доступных средней клиентуре, стремящейся к развлечениям, а не к побитию рекордов.

Бернар был того же мнения. Я звонила ему каждый вечер, и между нами установилась какая-то совершенно новая дружба, некое боевое товарищество. В конце концов, если бы он не был моим мужем и никогда не смотрел бы на меня взглядом, от которого я всегда чувствовала себя выпачканной, то мне было бы рядом с ним очень надежно. У него были правильные суждения и богатый опыт. Он всеми силами помогал мне преодолеть этот трудный период. После каждого телефонного звонка я чувствовала, как спадает напряжение. Тогда я ложилась и пыталась расслабиться. С тех пор как Моруччи гонялся за «Пуффином», он больше не был опасен, впрочем, я никогда серьезно и не думала, что у меня могут возникнуть неприятности. Ни одна ниточка не вела ко мне. Иногда, но все реже и реже, со мной случались приступы страха, подобные приливам во время климакса. Но я не обращала на это внимания. Я пользовалась мгновениями отдыха, чтобы войти в контакт с тем, что я называю своей внутренней жизнью. Что касается сердца, то мне не в чем было себя упрекнуть. Я просто восстановила справедливость. Но вот с разумом все обстояло иначе. На меня навалилось столько забот, что не было времени на медитацию, на переживание тех мгновений, которые полностью изменили меня. Кроме того, я начинала рассматривать свою душу как бы со стороны, и то, что я видела в ней, заставляло меня глубоко задумываться.

Итак! Почему я бросилась на шею Доминику? Потому что смертельно скучала и мне страшно надоело мое столь никчемное существование. Когда же Доминик ушел, пресытившись мной, моим горем, моей страстью, я прибегла к самоубийству, быть может, за неимением героина или еще какого-нибудь сногсшибательного наркотика. А потом пришло чудесное откровение, даровавшее мне ту восторженность, без которой я уже не могла жить. Однажды увидев другую сторону жизни, уже не имеешь права прозябать в скуке и бессмыслице. Но в конце концов даже радость изнашивается. Быть может, само обращение к Господу Богу становится лишь избитой фразой, если молишься ему постоянно. События настолько захлестнули меня, что говоривший со мной Голос начинал понемногу стираться, а я даже не обратила на это внимание. Я была полностью поглощена теперешними переживаниями, которых мне более чем хватало. В конце концов, если бы не предпринятые предосторожности, то от такой драмы можно было бы получить чувство удовлетворения, близкое к экстазу. Но тогда я предала бы Голос, спасший меня. Да, «Пуффин», окружающая меня суматоха — все это доставляло мне некоторое сумрачное сладострастие, будто я была целью потасовки между противостоящими оккультными силами. И вот к чему я все это говорю: я опасалась того страшного момента, когда сотрясавшая меня буря утихнет. Я вернусь к прежней жизни с обманутым мною мужчиной, его больной матерью и насмешливым котом. И что тогда? Где и как достать себе тот милосердный наркотик? И я еще осмеливалась говорить о своей внутренней жизни! Так, будто мне действительно хотелось спокойной уверенности, мирного обладания незыблемой правдой, в то время как моей истинной правдой были пристрастие к потрясениям, разрывам и вызовам.

Мне вдруг захотелось перечитать книги о загробной жизни, сложенные мною до лучших времен на бульваре Сен-Жермен. Мне было необходимо прочесть другие свидетельства, способные вернуть мне состояние возбуждения, когда я чувствовала себя свободной от самой себя, своих сомнений и страхов. У мамы, в моем настоящем доме, я смогу также продолжить написание своего сочинения без опасения быть застигнутой врасплох. Кстати, совсем забыла отметить, каким странным образом мне удавалось его писать. Но так как я подхожу к особенно важному моменту — отсюда и эти своеобразные психологические исследования, интересные лишь для медиков, — мне нужно вернуться немного назад, иначе читатели могут удивиться: «Когда же нашлось у нее время состряпать столь длинный рассказ?»

Так вот, во-первых, это не мемуары, а скорее несколько сумбурная смесь наблюдений, свидетельств, повествовательных фрагментов, перенесенных второпях на бумагу, часто во время отсутствия матери или Бернара, а они оба по разным причинам часто отсутствовали. С самого начала я постаралась выбрать для этих целей самую неприметную тетрадь. Пользовалась клочками бумаг, отдельными листами, гербовой бумагой с надписями Флора или Ромовый завод, случайно попадавшимися мне под руку. К тому же мне нравилось писать в кафе, подобно известным писателям. Со мной всегда была большая сумка, в которую однажды я запрятала пистолет, и туда же запихивала свои сочинения, так что если бы любопытный сунул в нее свой нос, то подумал бы, что это всего-навсего мусор. Мне самой непросто навести порядок в этом хламе.

Во-вторых, и я настаиваю на этом, мне бы не хотелось, чтобы эти страницы были опубликованы, даже и малая их часть. Именно потому, что весь текст состоит из кусочков самого разного содержания, его легко расчленить и подавать короткими отрывками. Единственное мое стремление — это фигурировать персонально, пусть даже совсем коротко, но наравне со свидетельствами, собранными доктором Озисом или доктором Кюблер-Россом, оказывающим несчастным людям бесценную помощь. Например, совершенно необязательно знать, что я убила человека, но весьма небезынтересно услышать из моих уст, что дурные поступки не идут в счет и нет ни Страшного Суда, ни ада. Ад находится здесь! Это плотская тюрьма, застенок страстей без окон и дверей. Да что там! Ад — это скука, тет-а-тет с самим собой, самое страшное испытание. Вот оно, мое открытие. И я дарю его миру.

Я информировала инспектора Моруччи о своем намерении вернуться в Париж. Он не возражал. Напротив, он сообщил мне, что американская лодка была обнаружена на Капри и итальянская полиция сделает все необходимое.

— Не думаю, что это нам много даст, — сказал он. — Было бы чудом, если бы удалось обнаружить пулю. В этом деле все странно. Вскрытие показало, что непосредственно перед смертью жертва ела икру. Это означает, что мои первые предположения неверны. В действительности инженер пригласил кого-то на «Поларлис». Ручаюсь, что вы не сможете объяснить эту икру, если мы будем придерживаться предположения о случайной драке. Господин Легри ждал кого-то, в этом все дело. Может быть, женщину? Была ли эта парочка кем-то застигнута? В чем мы совершенно уверены, так это в том, что виновный или виновная все убрали, прежде чем исчезнуть. И поэтому нет никаких следов любовного свидания.

— Какая же тогда связь с «Пиус Пуффином»?

— Вот именно. На первый взгляд — никакой. Пуля — единственная улика, которая может навести хоть на какой-то след. В чем тоже нет особой уверенности. Адвокаты Ван Дамма засуетились. Дело оборачивается не слишком хорошо.

— Когда вы рассчитываете получить какие-либо известия?

— Со дня на день, если хозяин лодки захочет сотрудничать.

Моруччи проводил меня, пожав на прощанье руку.

— Думаю, потеря инженера создала для вас массу сложностей.

— Еще каких, — согласилась я. — Поэтому мне и нужно возвращаться в Париж.

— В случае необходимости где я смогу вас найти?

— Дома. Я не собираюсь исчезать.

Я была тронута встречей Бернара, который ждал меня в Руасси с видимым удовлетворением. Нет, пожалуй, это неподходящее слово. Если бы у меня был талант, я смогла бы описать всю глубину его чувств. То, что он был привязан ко мне, бросалось в глаза. Но он еще и дорожил мною, как токсикоман дорожит своим ядом. Когда мы разговаривали, он постоянно лучился радостью, старался не смотреть на меня с той грустной жадностью, которая порой искажала его лицо. Про себя я называла эту маску «лицом одиночества». Но была у него и некая манера «пожирать» меня глазами, что я неоднократно замечала в зеркальце, когда поправляла макияж. Было заметно, что он живет в постоянном опасении, что я уйду, и очевидно, свекровь поддерживала в нем эти страхи. Он никогда не мог смириться с той полунезависимостью, которую в итоге я приобрела. У меня не было никаких сомнений, что он узнал о моей короткой связи с Домиником и, должно быть, изводил себя мыслью, что я чуть было не убила себя из-за любви к какому-то сомнительному плейбою. Так почему бы мне не начать все это с кем-нибудь снова? Бедный Бернар! Иногда мне было страшно жаль его. Но я ненавидела ту роль неверной жены, которую он заставлял меня играть, провоцируя такую реакцию церемонным, ледяным тоном, которым он в совершенстве владел и использовал всякий раз, когда я возвращалась домой, не предупредив перед уходом, куда я направляюсь.

— Я ни о чем не спрашиваю, — говорил он; и это так красноречиво означало: «Ты все равно соврешь!», что мне хотелось кусаться.

В то время как самолет пролетал над пригородами, я продолжала думать о своем несостоявшемся замужестве. А теперь, когда фирма Роблен дышала на ладан, разве не пришло время подумать о разводе? Но Бернар проявил столько радости при виде меня. Правда, свойственной ему радости, без объятий и поцелуев. Он только спросил:

— Поездка не слишком утомила тебя?

Все было в выражении его глаз, различные оттенки которого я так хорошо знала. А также в его голосе, обычно предназначенном Принцу, когда он говорил с ним поутру, ласково вопрошая: «Ну, как спалось?» Да, он был счастлив вновь поймать меня в свои сети. Он донес мой чемодан до такси. Я рассказывала о следствии, о смелых домыслах Моруччи. «Не глупо, не глупо, — бормотал он. — Эта история о потерянной пуле заставляет задуматься». Но очень скоро он перешел к проблеме, интересовавшей его больше всего.

— Ты будешь вынуждена заменить Стефана. Кем? Мама думает, что пришло время начать переговоры с конкурентами. Например с Жоанно или с Неделеком? Если ты упустишь момент, то они начнут диктовать тебе свои условия.

Последовал спор, не замедливший привести нас к ссоре.

— Сегодня же приму меры, — отрезала я.

— Какие? Тебе следовало бы переговорить с мамой. Ей есть что сказать.

А вот этого говорить уже не следовало.

— Подам в отставку, — бросила я ему. — И пусть твоя мать сама разбирается, раз ей есть что сказать. Кстати…

Я нагнулась к водителю.

— Остановитесь на бульваре Сен-Жермен, 113-бис.

— Крис! Ладно! Хорошо! Я напрасно встреваю в твои дела. Но прошу тебя…

Он снова обратился к шоферу, который нетерпеливо пожал плечами и воскликнул:

— Следовало бы знать, куда вам надо!

Принц был в коридоре, издалека почуяв своего хозяина, и смотрел на него влюбленным взглядом. Меня он даже не заметил. Зато свекровь увидела. Ее взгляд был подобен удару скальпеля. Прямо в сердце. Потайные мысли на столе для вскрытия. Однако, пересилив себя, она изобразила приветливую улыбку, и приличия были соблюдены. Но мне не терпится подойти к главному.

Кофе мы пили молча, так как по телевизору шли последние известия. Вдруг заговорили о «Пиус Пуффине». Да, Моруччи не ошибся. С правого борта, немного выше ватерлинии, в корме накрепко засела пуля. Пистолетная пуля, уточнил комментатор. Но полиция напрасно обыскала лодку и пассажиров. Оружия не было. Вероятнее всего, пуля была выпущена кем-то извне.

«Пуля, — продолжал журналист, — отправлена в лабораторию на баллистическую экспертизу. Не следует забывать, что каждый снаряд имеет свои собственные черты и в некотором смысле свою родословную. В настоящее время ныряльщики исследуют морское дно вокруг „Поларлиса“, так как возможно, преступник выбросил оружие в воду, прежде чем скрыться».

— Это было бы слишком просто, — заметил Бернар. — Еще чашечку кофе, Кристина? Эта поездка тебя прямо-таки доконала. Не думай больше об этой глупой драме.

Потерянная пуля принесла мне немало бессонных ночей. На первый взгляд она не могла привести ко мне. Если полиция не доберется до пистолета, то мне нечего и опасаться. А там, где он спрятан, найти его непросто. Однако глухое волнение подтачивало меня. Напрасно я твердила себе: «Допустим, что пистолет обнаружат и меня арестуют, так как Бернар в это время находился в Париже, а его мать под присмотром сиделки. Значит, есть только один возможный виновный. Ладно. Меня будут судить. Приговорят. А что дальше?»

Именно это «дальше» и принадлежит мне. Я ускользну от своих судей через ту дверь в «иную жизнь», которая была мне указана, приоткрыта, наполовину подарена. «Позже, когда ты будешь свободна». Так вот — я была свободна! И что бы ни случилось, я уже была беглянкой. И тогда, прервав свои занятия, я открывала наобум одну из книг, моих верных спутников, которые всегда были при мне. Цитаты, свидетельства — их там было хоть отбавляй.

«При пробуждении я пыталась все рассказать медсестрам, но они посоветовали мне замолчать». (Естественно, это Великая Тайна.)… «Я и мои родители спросили у доктора, что он думает по этому поводу. Он ответил, что такое случается довольно часто: при сильных болях душа отделяется от тела». …Или еще: «Перед срывом я сама омрачала себе все прелести жизни. Теперь же полностью изменила свое поведение».

Я даже могла наизусть пересказывать некоторые отрывки, заменившие мне молитву. «Сейчас в центре моего внимания находится собственный рассудок, а тело заняло второстепенное место». И в особенности вот эту фразу, так поддерживающую меня: «С момента несчастного случая у меня часто возникает ощущение, что я могу расшифровывать флюиды, исходящие от людей». (И не только от людей, но и от животных, так как я легко читаю мысли Принца!)

Да, я — это дух. Я повторяю себе это и твержу, что ничто не может затронуть меня, однако волнение разъедает душу, как кислота. До такой степени, что я пишу эти строки в настоящем времени, будто потеряв нить времени. Но нет. Я помню каждую секунду этого ужасного дня, когда мое сердце перестало биться, будто сломавшиеся часы. Потом оно снова забилось, вот только, возможно, ненадолго…

Я находилась на бульваре Сен-Жермен, только что написала письмо с просьбой об отставке, чем была весьма удовлетворена. Зазвонил телефон. Это был инспектор Моруччи. Он казался взволнованным.

— Я уже звонил вам домой, — сказал он. — Прошу прощения за такое преследование, но выявлены новые факты, как я уже объяснил вашему мужу.

— Слушаю.

— Пуля была тщательно исследована моими коллегами в лаборатории. Она принадлежит калибру 7,65. Пока ничего особенного. Но широкой публике обычно неизвестно, что все снаряды, которые мы исследуем, тщательно сохраняются, нумеруются, классифицируются, поскольку иногда могут рассказать нам, что были выпущены из оружия, уже находящегося у нас. Или же пистолет, из которого был произведен выстрел, однажды всплывает, и тогда уже идентифицируют убийцу.

Я прервала его:

— Вы нашли пистолет?

Должно быть, мой голос дрожал. Чувства были сильнее меня. Как могла полиция обнаружить оружие, которое я собственноручно запрятала на самое дно сундука? Какая же я идиотка! Наоборот, все, что рассказывал Моруччи, было скорее обнадеживающим.

— Нет, — продолжал он. — Но в данном случае важно совсем не это. По крайней мере, на данном этапе.

— То есть как?

— Сейчас поймете. Эта пуля идентична той, которой была убита ваша мать, госпожа Роблен. И у нас есть тому доказательства.

— И что?..

— Ну и делайте выводы. Незнакомец, убивший господина Легри в Антибе воспользовался пистолетом, которым убил вашу мать в Париже.

Мысли мои были в полном беспорядке. Все это походило на какую-то мгновенную смену картин, мыслей, обрывок фраз. Мою голову буквально распирало, ибо никто не мог воспользоваться пистолетом капитана. Я была в этом абсолютно уверена.

— Алло?.. Мадам Вошель?.. Теперь понимаете, почему я позвонил вам? Следствие переносится в Париж.

— Почему?

— Да потому, что убийца почти наверняка принадлежит к окружению госпожи Роблен. Возможно, клиент, недовольный ею и ее инженером. Вы нам можете очень помочь.

Сдавленный смех или рыдание рвались из моего горла, и было такое ощущение, что там застрял посторонний предмет. Я откашлялась, чтобы прочистить горло.

— Что? — воскликнул Моруччи. — Говорите громче.

— Я говорю, что не вижу, как смогу вам помочь.

Дальше я уже не слушала и повесила трубку. Очевидность сжигала меня, как огненный столп. Если Стефан был невиновен, то оставался Бернар. Обе пули были идентичны. Я выпустила вторую из пистолета, о существовании которого знал только Бернар. Один пистолет и две пули. Двое виновных, не три и не четыре. Только двое. Он и я. Маму убил Бернар. А не могли ли специалисты лаборатории ошибиться? Но я могла отрицать сколько угодно, правда прочно обосновалась во мне, подобно смертельному недугу. Бернар всегда знал, что там, наверху, в сундуке вместе с формой капитана лежал пистолет. Я была вынуждена признать, что он убил маму, даже если это и казалось мне невероятным. Затем он аккуратно вернул оружие на свое место, так же аккуратно, как привык делать все.

Я сходила за бутылкой вина и опорожнила ее, как какой-то пьяница. Глаза застилали слезы. Ладно! Моруччи был прав, но мне нужно объяснение, почему ласковый и добрый Бернар превратился в кровавого зверя. Вернувшись домой после того, как я обнаружила труп своей матери, я нашла его немного взволнованным, но, как обычно, заботливым, предупредительным, тем Бернаром, каким он был каждый вечер, когда спокойно дожидался меня, поглаживая кота. Но ведь не приснилось же мне все это! И утром это был все тот же спокойный, опрятный человек, без тени какого-либо волнения. Это был все тот же Бернар, тактичный, сдержанный, с той долей сострадания, присущей удрученному зятю, получившему печальное известие. Бернар Безукоризненный.

Правда, я, со своей стороны, врала тоже мастерски. Но ведь я-то должна была защищаться, противостоять нападкам толпы, если не хотела попасть в тюрьму. А вот он…

Каковы же были его мотивы? Сказать по правде, моя мать для него ничего не значила. Она была лишь генеральным директором фирмы, в которой его семья имела вложения. И убрав ее, он бы не поспособствовал процветанию дела. Существует одно предание, в котором говорится, что, если посадить скорпиона в круг, начерченный на земле, он убьет самого себя. Он будет ползти вдоль линии и, когда убедится, что выхода нет, ужалит самого себя и умрет. Вот так же и я медленно шла по кругу и…

Я вдруг подпрыгнула. Я еще не обнаружила всей правды, и это было ужаснее, чем все остальное. Должно быть, Моруччи известил обо всем Бернара и, значит, тот теперь знал, что Стефана убила я. Скорее всего это показалось ему чудовищным и необъяснимым, но факт оставался фактом для него, как и для меня, пригвоздив нас к одной стене с одинаковой очевидностью. И равно как я вынуждена была поверить в виновность Бернара, так же и он не мог не поверить в мою. Я не понимала его. Должно быть, и он не понимал меня, но очевидно одно — один пистолет на двоих.

И что еще важно! Если бы мне пришла мысль отомстить ему, то ведь и в его голову могло прийти нечто подобное. Мы представляли друг для друга одну реальную угрозу. Я все еще держала бутылку за горлышко. Она выскользнула из моих рук и разлетелась вдребезги на полу. Хотела ли я отомстить Бернару? Да, тысячу раз да! И на сей раз я не ошибусь в убийце. Но Бернар со своей стороны также хотел отомстить мне, будучи уверен, что Стефан был моим любовником.

Я окончательно запуталась. У меня уже не было сил анализировать свои мысли одну за другой, связывать их в прочную цепочку. Но пока с меня было достаточно и нужно было подготовиться ко всему. Я запечатала прошение об отставке. Бернар увидит в этом признание в моем преступлении, когда его мать заговорит с ним об этом. Пусть. Затем я занялась приведением в порядок своих заметок, пытаясь сделать из них связное целое, с которого нужно было еще снять три копии: одну для нотариуса, одну для вас, господа, и одну для меня. Последняя, если останется время, утратит свой первоначальный характер и превратится в самый обычный дневник, необходимость которого становилась для меня очевидной. И наконец, я составила краткую записку, адресованную господину Бертаньону.

Я, нижеподписавшаяся Кристина Вошель, находясь в здравом уме и твердой памяти, настоящим требую произвести вскрытие сразу после моей смерти, подозревая покушение на мою жизнь. Виновным может быть только мой муж, Бернар Вошель. Прилагаемый отчет, дубликат которого находится в ассоциации «Уметь умирать», прольет свет на скрытые причины моего исчезновения.

Кристина Вошель, урожденная Роблен.

Перед тем как запечатать свой отчет, я добавила еще несколько строк:

Учитывая, что с сегодняшнего дня обстоятельства могут играть против меня, прошу не удивляться отсутствию связи в моем повествовании. Это вовсе не означает, что я теряю голову, а лишь то, что я борюсь во что бы то ни стало за свою жизнь. Если смогу, я направлю дополнительные записки, подобно исследователям, которые считают своим долгом держать в курсе весь мир о своей скорой кончине.

Кристина Роблен

(отныне я отказываюсь называться Вошель).

Итак, продолжим. Я бы могла замолчать, ждать и следить за приближением конца. Я ожидала взрыва насилия и должна была буквально заставить себя вернуться к Бернару, предварительно отправив свои письма. Бернар работал в кабинете под пристальным взглядом Принца.

— Ну, наконец-то, — сказал он.

Вот так просто. Не повышая голоса. Так, что я даже не нашлась что ответить. Я уселась в кресло. Он выводил какие-то цифры, что-то подсчитывал на калькуляторе и находился очень далеко от меня. Одним словом, был таким, каким я знала его всегда, — серьезным, прилежным и ненавидящим, когда его отвлекают. Какое-то время я молча смотрела на него. Это было невероятно! Этот спокойный человек был преступником, и по его вине я убила невинного! Как только я пыталась сконцентрироваться на этой ужасной мысли, она ускользала от меня, как фокус в оптическом приборе, который никак не удается поймать. Я заставляла себя связать между собой две правды, сражающиеся в моей голове. «Так как вторая пуля моя, то первая — его». Он продолжал считать, не поднимая головы. Взбешенная внезапным приступом гнева, я произнесла:

— Как хочешь!

И уже собиралась выйти, когда он наконец-то соизволил заговорить.

— Папин пистолет больше не наверху, я сделал это после того, как мне позвонил этот полицейский из Антиба.

Я вернулась на место. Бернар потер глаза, будто на него накатил приступ мигрени. Наконец он слегка стукнул кулаком по столу.

— Он здесь, — продолжил он. — У меня не было времени подумать, но…

— Значит, — сказала я, — ждешь, чтобы убить меня, как тогда мою мать.

И тут я взорвалась.

— Ты ничего не сможешь со мной сделать. Представь себе, я приняла кое-какие меры. В настоящее время в руках моего нотариуса находится письмо, которое он вскроет после моей смерти. В нем есть и настойчивое требование о вскрытии. Кроме того, я подготовила подробный документ для ассоциации «Уметь умирать». В нем я рассказала все.

— Все? Ты уверена? — перебил меня Бернар.

— В чем?

— Я о твоих любовниках. Не только о Доминике, но о всех остальных.

— Каких остальных?

— Послушай, Кристина, если ты хочешь правду, так давай выкладывать все до конца. После Доминика были другие!

— Ложь!

— Зачем же ты проводила у своей матери все субботние вечера? Не ври. Она ведь была твоей сообщницей.

— Я запрещаю тебе…

— Ах, пожалуйста, без громких фраз. Здесь ты говорила: «Я иду к маме», а там ты говорила: «Бернар думает, что я у тебя. Если он позвонит, скажи, что я только что вышла».

Что я могла ответить, ведь это была правда. Но не та правда, которую представлял себе он. Я заставила себя говорить спокойно.

— Насчет Доминика, признаюсь…

— Ты настолько любила его, что решилась на самоубийство после его отъезда?

Он говорил почти шепотом, и чувства наши казались схожими.

— Тебе этого не понять, — с презрением заметила я.

— Ты так думаешь? Я нанял частного детектива, и он следил за тобой. Я страдал как… как… Не нахожу слов просто потому, что их не существует вообще. Я ничего не мог с этим поделать, если тебе нужна была такая любовь, которую я не мог… Но ты не имела права, Кристина… Еще с Домиником я, может быть, мог бы и смириться. Когда я увидел тебя в клинике, жалкую, с забинтованными запястьями, мне стало так больно. Но потом! Все началось сначала. И с кем? Этого я не хотел знать. Я отблагодарил детектива, но с ужасом ждал приближения выходных. Наступала суббота, ты одевалась, прихорашивалась. «Я иду к маме, Бернар». Она была просто сводницей.

— Забери свои слова обратно! Немедленно! — вскочила я.

Мы оба вдруг стали задыхаться. Я чувствовала, что он готов выдернуть ящик стола, схватить пистолет и выстрелить в меня. Что касается меня, то если бы у меня был пистолет, я бы не раздумывала. Он понемногу успокоился, и нервная дрожь в руках исчезла.

— Я мог бы назвать ее иначе, — пробормотал он. — Но это уже не имеет значения. Хочешь ты этого или нет, но она была еще больше виновата, чем ты. И я не выдержал. Сквозь нее я целился в тебя. У меня больше не было сил.

— А теперь?

— Теперь? Ты хуже, чем все, что я думал о тебе.

Он снова говорил хорошо поставленным голосом торговца марками, общающегося с клиентом.

— Я не сумасшедший, Кристина. Ты из тех женщин, которые без зазрения совести бросают надоевшего ей мужчину, но не терпят, чтобы бросали их. Стефан изменил тебе. Ты его убила.

Нас разделяла уже не просто пропасть. То была бездна. Как объяснить это ему?

— Я думала, что Стефан убил мою мать за то, что она уволила его. Бедный мой Бернар! Мои любовники! Любовь! Да ты просто ненормальный!

— А ты?.. Но не будем браниться, как… как…

Бедняга все подыскивал сравнения. Вне поля своей деятельности он был не так уж умен. Но в чем-то он был прав. Мы оба уже не воспринимали оскорблений. А кот слушал, время от времени пошевеливая одним ухом.

— Ты, естественно, рассказал все своей матери.

— Именно, что нет. Я совсем не хочу, чтобы она знала, что моя жена преступница.

— Тебе больше нравится, что ее невестка вышла замуж за убийцу?

Выхода не было. У каждого из нас было одно и то же оружие против другого. Но что приводило меня в отчаяние, так это то, что он, так же как и я, считал себя правым. Если он застрелил мою мать, так это было во имя его морали. А я в некотором роде была невиновна в смерти Стефана. Я просто ошиблась.

— Я сдам тебя, — сказал Бернар.

— Я тебя тоже. И твоя мать узнает не только, кто я, но и кто ты.

Он бросил на меня взгляд более чем жуткий, поскольку сумел сохранить бесстрастное лицо эксперта.

— Не забывай, — добавила я, — что я прямо сейчас могу рассказать ей всю правду о тебе.

И тогда отвратительная гримаса скривила его губы. Он выдвинул ящик стола, достал из него пистолет и навел его на меня.

— Малейший намек — и я выстрелю, — сказал он. — Будь что будет, но в Париже еще не перевелись адвокаты.

— Ты не слишком умен, Бернар. Неужели ты думаешь, что я держусь за эту жизнь? Бедный мой, не забывай, ведь я уже однажды умирала. И самое большое одолжение, которое ты можешь мне сделать, так это убить меня здесь, немедленно.

Тут я поняла, что попала в цель. Он повернулся к Принцу.

— Она же сумасшедшая, — пробормотал он.

Я же продолжала:

— Целься в сердце, как ты поступил с мамой. Ну же! Видишь, слабо! Так вот слушай. Ты никогда не сможешь хладнокровно убить меня, глядя при этом в глаза. Ты конченый человек, Бернар! До того конченый, что я дам тебе прочитать мой экземпляр отчета для ассоциации «Уметь умирать». Из него ты узнаешь обо мне все, и твои отвратительные подозрения, и твое безумное преступление — я уже не говорю о твоем чудовищном лицемерии — всего этого там в избытке.

Медленно, с осторожностью скрипичного мастера в обращении со скрипкой, он убрал оружие обратно в ящик стола, вытер руки бумажной салфеткой и устало сказал:

— Уходи. И больше не возвращайся.

— Осторожно, Бернар. Подумай о своей матери.

— Она знает, что между нами не все гладко, и уже давно. Самое лучшее было бы развестись.

— В таком случае мне придется все рассказать адвокату.

— Ты хочешь погубить нас обоих?

— Да.

Слово было произнесено шепотом, но казалось, оно взорвало тишину. Кот приоткрыл один глаз. Бернар схватил линейку, и кончики его пальцев побелели.

— Я буду защищаться.

— Но подумай же немного! Предположим, дело дойдет до суда. Что грозит мне? Я убила по неосторожности. Вот именно. Есть шанс, что меня оправдают. Ты же свое убийство подготовил. Это ты суду будешь объяснять, что моя мать, генеральный директор современной фирмы с большим будущим, прикрывала как сводница любовные похождения своей дочери! Да ты получишь максимальный срок! Это в твоем-то возрасте! Догадываешься, чем все это закончится?

Я дала ему время подумать. Но то, что я добавила потом, привело меня в ужас, так как, клянусь, я никогда не заглядывала так далеко.

— Ты ничего не сможешь со мной сделать. Не сможешь ни говорить, ни молчать, так как если ты заговоришь, то выдашь самого себя, а если промолчишь, тебя подстережет депрессия. А вот у меня есть еще одно оружие. Когда ты прочтешь мой отчет, то убедишься, что я не вру, говоря, что жизнь тяготит меня. Поэтому мне нет нужды применять насилие против тебя, но ничто не помешает мне покончить с собой, зная все, что мне известно.

— Ты не…

— Конечно же могу. Нужно будет только принять кое-какие меры. Мой нотариус вскроет письмо, и тогда все будет решать полиция.

Принц свернулся клубочком, обвернув вокруг себя хвост, что означало, что его ни для кого нет. Тишина была такой, что было слышно его мерное дыхание. Прозвеневший вдруг телефонный звонок заставил нас подпрыгнуть всех троих. Бернар снял трубку.

— Алло?.. Ах, комиссар Лериш! Но мне казалось, что следствие ведется в Антибе… Моя жена? Она как раз здесь, передаю ей трубку.

Прислонив трубку к уху, я почувствовала, какая она мокрая от пота, что позволило мне определить степень нервного расстройства Бернара. Лериш продолжал следствие в Париже и вызывал меня в полицию, что, пожалуй, смахивало на угрозу. Но никакая угроза уже не могла испугать меня.

— Я буду у вас, комиссар.

И все снова пошло по кругу, как карусель. Мне бы хотелось забыть этот удручающий мотив, повторяющийся с теми же ошибками. В последний раз я видела свою мать живой в восемнадцать часов, а распорядок дня Стефана был четко установлен на весь этот день. Также не было ничего подозрительного и в распорядке дня всех наших знакомых. Что же касается смерти Стефана, убитого из того же пистолета, что и моя мать, то это оставалось полной загадкой. Был ли это один убийца? И тогда провал по всей линии. Комиссар конечно же чуял подвох. Однако последствия двойного убийства оправдывали всех нас, родственников, близких и знакомых, так как по совету своего эксперта я объявила о своем банкротстве. Верфи Роблен, лишенные обоих руководителей, должны были перейти в другие руки.

Я хочу пересказать все эти неинтересные детали лишь для того, чтобы подойти к самому главному. Я отдала копии своих бумаг Бернару, чтобы, прочитав, он окончательно осознал, что моя смерть повлечет и его гибель. Бравада с моей стороны? Да, немного. Я была так уверена в своей правоте, а он казался таким подавленным, таким двуличным, что можно было только презирать его. Моя мать видела меня и одобряла мои действия, в чем я совершенно не сомневалась.

— Ты действительно хочешь, чтобы я прочел это? — спросил Бернар.

— Очень хочу. Если нам еще придется ссориться, мы хотя бы будем знать из-за чего.

Он пожал плечами и сказал коту: «Полная психопатка!»

Самое удивительное то, что наша совместная жизнь продолжалась, как и раньше. Моя свекровь, взбешенная, что стала жертвой провала нашего предприятия, со мной не разговаривала. Я заслужила лишь чуть заметный кивок головы, когда она усаживалась на свое место за столом, под портретом капитана. О смерти Стефана она узнала из газет. Я была уверена, что она расспрашивала сына, но это было то же самое, что стучаться в закрытую дверь. Бернар был самым скрытным человеком, которого я когда-либо знала. И он превосходно справлялся со своей ролью. Но я-то, которая угадывала все на свете, как будто принятое мною решение пробудило во мне дар все видения, я знала также, что читал он мои бумаги не в квартире, где его могли потревожить, а где-то в кафе или в библиотеке. И однажды, не выдержав, я спросила у него:

— На каком ты сейчас месте?

— На твоем самоубийстве, — ответил он.

Я обещала себе ничего не добавлять к тому, что уже написала. Но события принимают столь странный оборот, что я не могу не дополнить их. Мое последнее предложение было: «На твоем самоубийстве!» С тех пор минуло немало дней, и мне казалось, что мы должны были бы переругиваться все более свирепо. Однако произошло обратное. Бернар не только прочел мое сообщение до конца, но и начал обсуждать его, будто надеясь справиться с тем, что называл моим упрямством.

Мы были как два гладиатора, одинаково ловкие в старании утомить соперника обманными движениями и хитростями в надежде, что тот потеряет бдительность. Мы устраивались в его кабинете, он снимал телефонную трубку, клал ее на стол, и начинался долгий разговор партнеров, у которых много времени и которым хорошо вместе. На его коленях лежал мой рассказ, который он прикрывал рукой, и, будто желая удивить меня, Бернар цитировал наизусть целые абзацы, которые тут же спокойно комментировал, используя самые презрительные выражения, такие, как «вычурная каша» или «липкая сентиментальность». Я старалась не заглотнуть крючок. Спокойно смотрела на него, иногда даже улыбаясь, чтобы напомнить ему, что именно я вела эту смертельную игру. Иногда я прерывала его, чтобы сказать: «Я видела», и слова эти всякий раз выводили его из себя, хотя внешне он старался оставаться невозмутимым.

— Ты видела, — парировал он чуть дрожащим голосом. — Делов-то! Не забывай, что ты была истощена, а твой мозг был в состоянии асфиксии из-за недостатка кислорода. Вот и причина путаницы. Ты и наплела Бог знает что. Такие случаи известны медицине. И все твои религиозные домыслы не имеют с этим ничего общего.

— Может быть, ты и прав.

Он останавливался, пытаясь понять, уступала ли я или просто хотела сказать: «Говори, говори!» Принц спрыгивал на пол, затем важно усаживался, вкрадчиво поджимая под себя лапы, будто монах, прячущий руки в рукава мантильи. Бернар брал себя в руки и вновь переходил в наступление.

— Знаешь, я все понял. До встречи с Домиником ты не была со мной счастлива. Да-да, я в этом уверен. Я не психиатр, но… Что?

— Ничего. Продолжай.

— Тебя толкнуло на самоубийство отчаяние, согласен, но в основном из-за отвращения ко всему, ко мне, к этой ограниченной жизни. Разве не так?

Он становился ужасно патетичным, путаясь в собственных мелких причинах мелочного человека. Чтобы помочь ему, я согласно кивала головой.

— Когда тебя спасли, на краю небытия…

Тут уж я резко оборвала его:

— Небытия не существует.

— Ладно. Скажу иначе: когда тебя извлекли на поверхность, то к жизни удалось вернуть только твое тело, но никак не разум. Разум остался «самоубитым», зависшим меж двух миров… Почему ты смеешься?

— Просто нахожу тебя забавным, вот и все.

— Из-за тебя я потерял нить рассуждения.

— Я зависла меж двух миров.

— Ах да. Так вот с тех пор ты не можешь этого перенести. Ты вернулась, переполненная злобой и ненавистью, первой жертвой которой пал Стефан. А после него наступит моя очередь и потом наконец-то твоя, поскольку я уверен, что ты хочешь вернуться… туда. И все это ради чего? Ради собственной иллюзии. Видишь ли, что поражает меня больше всего, так это то, что ты никого не любишь. Только себя.

Я закрываюсь. Баррикадируюсь. Кто подсказал ему, что именно здесь меня можно достать? А он уже понял, что удар попал в цель.

— Я, — продолжает он, — любил тебя. Если бы я любил тебя меньше, то не…

Он замолкает. Я тоже храню молчание. Тишина. Затем он встает, пренебрежительно бросает мои записи на стол. Никаких комментариев. Водружает на место телефонную трубку и молча выходит.

Еще один мертвый день. Я выхожу из дому, чтобы купить несколько новых книг. На эту тему их выходит все больше и больше. Проблема жизни после смерти волнует многих людей. Я отправляюсь на квартиру своей матери и запираюсь там. А впрочем, зачем я запираюсь? Мне нечего опасаться Бернара. Я знаю, что пистолет он спрятал. Он сам мне об этом сказал. И все же я остаюсь начеку, потому что он может поддаться приступу бешенства или убедить себя, что мое письмо нотариусу не столь уж серьезная угроза. Теперь я вижу, что мой рассказ может восприниматься двояко. Первое — версия его адвоката. Он убил мою мать в приступе гнева, и, ослепленный ревностью, он убивает и Стефана, думая, что тот мой любовник. Просто и убедительно. И если в итоге он расправляется со мной, то это, может быть, и ужасно, но вполне логично.

Второй вариант (на сей раз виновной выступаю я) — все начинается с моего неудавшегося самоубийства. Я теряю голову и поочередно убиваю сначала мать, потом Стефана, а уж затем Бернара. Такое тоже возможно. Судья сможет выбирать между гневом одного и сумасшествием другого. И так как я еще способна здраво мыслить, то стараюсь уверить себя, что если к моему повествованию отнестись серьезно, то на преступника больше похож Бернар, а если не учитывать мною написанное, то я смахиваю на шлюху. В любом случае меня будут допрашивать, и я постараюсь, чтобы Бернар получил десять лет тюрьмы. Но если бы он рассуждал так же, как и я, то тоже понял бы, что может пристрелить меня без особого риска. А этого я не могу вынести. Он должен заплатить. И единственная возможность восстановить справедливость — это убить его своими собственными руками.

Как только не прокручивала я в голове эту дилемму: я оставляю его в живых, и он продолжает доказывать мне, что я ничего не видела и не слышала. Он торжествует. Или я освобождаюсь от него (быть может, с помощью яда) и отправляю его на Тот Свет, существование которого он отрицает, но который готов раскрыть ему объятия, так как по ту сторону правит только прощение и радость. Никогда, нет уж, никогда я не буду творцом его счастья. Я предпочитаю, чтобы он жил в этом мире, прозябая в собственном неверии. Даже если он задумал убить меня. Даже если ему удастся избежать тюрьмы. Даже если он будет каждый день потирать руки, думая, что победил меня со всеми моими видениями.

Какая же я все-таки дура. Быть или не быть, так ведь? Быть или не быть отмщенной. Я всюду таскаю за собою свою черную меланхолию, уничтожающую меня. Так ведь и он не очень-то умен. А правда заключается в том, что мы просто боимся друг друга, несмотря на все размышления и расчеты. Я действительно легко могу получить прощение, если сдамся и признаю, что ошибалась, что все, что я слышала, было лишь криком моей агонии. Но я нахожусь на той стадии ненависти, когда буквально готова взойти на костер.

Он установил за мной слежку, воспользовавшись услугами детектива, к помощи которого уже однажды прибегал. Может, он думает, что я хочу купить оружие. То-то он удивится, узнав, что я отправилась в Нотр-Дам. Я часто хожу туда. И думаю об этих святых, о тех, которые держат в руках свои сердца и головы. Все они окружены нимбами и ореолами. Все так или иначе прошли через пытки. Я тоже принадлежу к разряду мучеников, отказавшихся нарушить клятву. Именно поэтому мне так хорошо в этом полумраке. Я снова и снова обещаю говорившему тогда со мной существу выдержать все, невзирая ни на что. Что же касается Бернара, то, несмотря на весь его лоск, он больше напоминает распоясавшуюся чернь в ночь погрома. Он не орет «Смерть!», но у него всегда под рукой пистолет.

Проходят дни. Мы как-то уживаемся рядом в этом большом доме. Он еще больше похудел. Я тоже. Он следит за мной, так как мысль о яде пришла и ему тоже. Поскольку он не лишен проницательности, то понял, что если я, к примеру, приму изрядную дозу мышьяка, то письмо, лежащее у нотариуса, непременно обернется против него. Однако если ему удастся отравить меня медленно, постепенно, то такая смерть не покажется подозрительной. По крайней мере, так себе представляю я. Из чего и делаю вывод, что опасность исходит от него. И конечно же он догадывается, о чем я думаю. Он понимает и то, что я могу опередить его. Отсюда и постоянная «готовность», под надзором старухи, которая целиком занята ликвидацией предприятия «Роблен» и считает, что у нас те же заботы, что и у нее.

Я долго думала о разводе. Может, это самое простое? Поговорила об этом с Бернаром. Он не согласен. Утверждает, что скандал убьет его мать. Нет. На самом деле он не в состоянии развязаться со мной. Я пугаю его, но вместе с тем и необходима ему, так как для него самое главное теперь — это заставить меня сменить веру, или, проще, вернуть мне то, что он называет «разум». Его будто охватило бешенство. Он стал фанатиком своей религии правды. У него свои записи, свои аргументы, и прежде чем раскрыть их, он утверждает: «Это для твоего же блага, Кристина. Потому что я люблю тебя». Примеров можно привести великое множество. Вот хотя бы один, выбранный наобум (в его кабинете, перед завтраком):

— Возьмем, к примеру, ЛСД или подобные препараты, такие, как кетамин. Видишь, я хорошо подкован. Все они вызывают…

Он хотел сказать галлюцинации. Но Бернар знает, что это слово нельзя употреблять, если он не хочет, чтобы я ушла, хлопнув дверью. Поэтому продолжает в духе светской беседы:

— …состояния хорошо известной раздвоенности.

Я спокойно прерываю его:

— Я не была напичкана наркотиками.

— Нет, конечно же нет. Но ты ведь и не была в нормальном состоянии. Ты сама об этом писала, так или нет?

— Так. Но ты все истолковал по-своему. Потеряв кровь, я будто бы потеряла тело. Кровь — это нечто вроде старой одежды, от которой нужно избавиться, если хочешь владеть своим разумом.

Разум, душа — это те слова, которые заставляют его бледнеть от негодования. Я для него еретичка, «инакомыслящая». И ему не нужно прятать свое лицо в инквизиторский капюшон. Глаза его горят, хотя он и старается говорить самым спокойным голосом.

— Состояниями, подобными твоему, — терпеливо говорит он, — занимаются невропатологи. Существуют… заболевания нервной системы, сопровождающиеся теми же самыми эффектами. Я только что прочел в одной из твоих книг статью доктора Лукьяневича об «иллюзии самонаблюдения».

— Никто не принимает его всерьез, — замечаю я. — Сегодня все согласны с тем, что ты отвергаешь с такой горячностью: ясновидение, действие на расстоянии и даже биолокация.

На сей раз он взрывается. Бьет кулаком по столу. Принц убегает и прячется под стеллажи.

— Довольно, — орет он. — Убирайся прочь!

— Ладно, ладно. Не сердись.

Но он тотчас берет себя в руки, смотрит на часы.

— Мама должна оставаться вне этого конфликта, — говорит он. — Идем завтракать.

Несколько мгновений спустя мы втроем сидим за столом, лишь изредка перебрасываясь коротким словцом, чтобы попросить соль или корзинку с хлебом. Иногда наши взгляды встречаются, но мы тотчас опускаем глаза. Принц вертится возле нас, выпрашивая кусочек, тоскливо мяукая. Иногда он вытягивает лапку и просительно царапает чью-нибудь ногу. Он наша единственная связующая нить. Без него молчание было бы невыносимым. Я замечаю, что Бернар ест осторожно, следит за моими руками, будто я достаточна ловкая, чтобы просыпать на рыбу или овощи какой-нибудь ядовитый порошок. Но особенно бдителен он во время кофе. Кофе мы пьем растворимый, немного едкий вкус которого может замаскировать наличие постороннего продукта. Я пью маленькими глотками, смакуя. Улыбаюсь и говорю:

— Ты ничего не заметил? Может, сахарная пудра?

Он прекрасно знает, что я смеюсь над ним, и все же не решается притронуться к своей чашке. Вечером продолжается та же игра.

— Что это вас так веселит? — спрашивает старуха.

— Так, один недавний разговор, — вежливо отвечает Бернар.

Но стоит нам остаться один на один и отключить телефон, как столкновение продолжается. Он изменил тактику. Теперь он бьет по тем местам, где я беззащитна, медленно листая мои мемуары, подобно экзаменатору, говорящему с невежественным студентом.

— Тут полно пробелов, — с отвращением замечает он. — Перепрыгиваешь с одного на другое. Читая рукопись, не поймешь — идет ли дождь, или светит солнце. Ты просто уходишь от деталей, мешающих тебе. Очень мило бросить походя: «Проехали! Это не интересно». А может, это и есть самое интересное, намеренно опущенное. А я? Я появляюсь только тогда, когда нужен тебе в твоем рассказе. Да и то намеками, если не сказать наспех. А природа твоих отношений со своей матерью? Все смазано! Пусть читатель сам догадывается и заполняет пробелы.

Я начинаю терять терпение.

— Что означает это выискивание ошибок? Хочешь сказать, что я не умею писать? Велико открытие!

— О нет! — восклицает он. — Скорее, ты слишком ловка. Твоя манера свести весь рассказ к тому, что ты называешь своим «духовным опытом», всего лишь дымовая завеса, за которой ты прячешь свои истинные чувства, настоящие мотивировки.

— По-твоему, я обманщица?

— Счастлив, что ты это признала.

— Ничего я не признавала.

Он оскорбительно смеется, похлопывая мою тетрадь.

— Ты не отдаешь себе отчета, но все, что здесь написано, осуждает тебя же. Тебя ждет психушка, дорогая моя. И вся твоя трепотня про нотариуса ничего не изменит.

— А ты со своей бредовой ревностью, думаешь, — не находка для психиатра?

Мне стыдно за подобные сцены, и ему, скорее всего, тоже. Этот ежедневный кошмар — сколько он еще продлится? И нет никакой возможности поставить точку. Мы связаны друг с другом, как приговоренные и ждущие казни, которых садисты-революционеры бросали в Луару. Иногда я долго рассматриваю шрамы на своих запястьях. К чему бороться? Голос сказал мне: «Позже, когда ты будешь свободна». Теперь эта свобода зависит только от меня. Нужно еще немного силы, разбег, а именно его-то мне уже и не хватает. Снова хладнокровно использовать бритву я не смогу, поскольку утратила столь необходимую мне восторженность. Остается барбитал. Это не очень надежно, но что делать?

Да, я купила барбитал. Пузырек теперь всегда со мной, в кармане. Сарказм Бернара больше не трогает меня.

Перекресток был наводнен народом. Двое полицейских старались отодвинуть любопытных. Посреди шоссе стояла, мигая огнями, полицейская машина и «скорая помощь», из которой двое в белых халатах доставали носилки. Рядом покоилось перевернутое такси, грузовичок с раскуроченным передом и распахнутыми дверцами, а вокруг все было усеяно рассыпавшимися коробками с надписями «Хрупкое» и осколками стекла. Люди толкались, пытаясь увидеть раненых. Только что подошедшие пытались протиснуться вперед. Было три часа дня. Растущая толпа перекрыла движение.

— Что там такое? Бомба?

— Нет. Грузовик врезался в такси.

— Он гнал?

— Надо думать, если так разнес «рено».

— Есть жертвы?

— Не знаю. Я только услышал грохот, а когда прибежал, здесь уже было полно людей.

— Дайте пройти! — кричали полицейские. — Расходитесь!

Какая-то женщина с трудом выбралась из толчеи.

— Не могу на это смотреть, — сказала она, но сочла своим долгом объяснить: — В такси было двое — мужчина и женщина. Они все в крови.

— А водитель грузовичка?

— Его увели. По-моему, он был пьян.

Все замолчали, когда работники «скорой» погружали носилки в машину. На одних можно было рассмотреть чью-то белокурую голову, около других стоял медицинский работник и держал на вытянутой руке флакон, из которого резиновая трубочка тянулась к неподвижному телу. Машины включили сирену и быстро умчались, в то время как оставшиеся на месте полицейские чертили и что-то замеряли на асфальте. Разбитые машины казались угрожающим ломом, от которого каждый стремился поскорее отвести глаза.

В госпитале все шло стремительно, там умели обращаться с ранеными. Врач быстро осмотрел вновь доставленных, в то время как медсестра изучала их документы и диктовала сведения стенографистке.

— Вошель Бернар… год рождения… адрес… Вошель Кристина, урожденная Роблен…

Кристина, бледная, с закрытыми глазами, слышала все откуда-то издалека.

— Мужчина в коме, — сказал чей-то мужской голос. — 14-я операционная. Но с ним все кончено. А женщина, пожалуй, выживет. На операцию немедленно.

С невероятным усилием Кристина открыла глаза, и вначале ей показалось, что она снова в том коридоре, который привел ее — когда это было? — к свету. Но это был другой — светлее, хотя и такой же длинный. Она двигалась по нему без усилий. Совсем не страдая. Ее ждали. Зеленоватые силуэты в масках. Прямо над ней горел свет, бледный и яркий одновременно, не отбрасывающий теней. Ее подняли, переложили на твердую, холодную поверхность. Она не волновалась, будучи уверенной, что дверь отворится снова. Она пошевелила губами.

— Что она говорит? — прошептал из-под маски чей-то приглушенный голос.

— Я не совсем разобрала. Что-то вроде того, что она свободна.

Затем внезапно на нее обрушилась темнота.

Когда она вновь пришла в себя, вокруг все так же суетились врачи.

— Не двигайтесь, — посоветовал самый молодой. — Вам некоторое время придется побыть в гипсе, но опасности уже нет. И уж поверьте, вы возвратились издалека. Ну-ну, не надо плакать. Еще увидите, как жизнь прекрасна. А теперь постарайтесь расслабиться и отдыхайте, вот так.

Она пробормотала:

— А он?

— Тсс, разговаривать запрещено.

— Он умер?

Врачи, а их было трое, тихо посовещались, и тот, кто, очевидно, был хирургом, взяв ее за руку, сказал:

— Да. Но он умер смертью, которую можно только пожелать тому, кого любишь. На несколько секунд он вышел из комы и пришел в себя. Такое часто случается. Но никогда мы не видели столь счастливого лица. Он несколько раз повторил: «Я видел, видел». И добавил еще: «Дайте мне вернуться туда» — и в этот же момент умер… Ну-ну, мадам!

Они окружили кровать, откинули покрывало. Но хирург сразу же успокоился.

— Обморок! Ничего страшного… Шприц… Нет, потоньше иглу. Нужно было подождать… Волнение. Вот так, все. А странное у нее было выражение. Будто это не доставило ей особой радости. Отчаяние я бы еще понял, но злость.

Он открыл дверь.

— Фернанда! Поручаем ее вам. Поаккуратнее с ней. Посмотрите потом на запястья. Когда-то она пыталась покончить с собой. А если сейчас еще узнает, что никогда больше не сможет ходить!..