La Lèpre (1976)

Перевод с французского Н. Световидовой

Само собой разумеется, все наши персонажи вымышленные и были выбраны нами в силу необходимости — для развития сюжета. Зато исторический фон этого романа таков, каким сохранился в нашей памяти.

Б.-Н.

 

Глава 1

Я хотел написать тебе длинное послание, мой дорогой Кристоф, но понял, что перейду всякие границы. А между тем ты непременно должен дочитать это до конца. Я собираюсь принять важное, очень важное решение. И хочу, чтобы ты знал его мотивы. Я не сомневаюсь в твоем расположении ко мне. Знаю даже, что ты всегда восхищался мною. Если бы для выражения этого чувства существовало более простое слово, я охотно употребил бы его, чтобы не смущать тебя, ибо ты не любишь громких фраз, как, впрочем, и я сам. Не правда ли, мы ведь всегда были настоящими товарищами — сдержанными, ненавязчивыми, как и полагается мужчинам. Но пришла пора сказать все как есть, и я хочу поведать тебе правду, всю правду об Арманде, обо мне, а может быть, и о тебе.

Поверь, мне это нелегко сделать. Ты думаешь, например, я не знаю, почему ты уже не раз рисковал своей жизнью? Да потому что не хочешь, чтобы тебя считали человеком, которому покровительствует депутат Марк Прадье. Тебе кажется, мой маленький Кристофер, что ты передо мной в неоплатном долгу. Ты стараешься доказать, что вполне достоин того, кто был — позволим себе еще раз громкое слово — героем Сопротивления. И потому ты вызываешься на самые опасные задания. Не стоит отпираться: мне об этом прекрасно известно. Сколько еще месяцев или лет продлится алжирская война? Насколько я тебя знаю, ты не упустишь случая залезть в самое пекло и в любой момент можешь погибнуть. А этого я не хочу никоим образом. И потому решил полностью тебе открыться. Если в результате ты перестанешь уважать меня, что ж, значит, я не напрасно потрачу время. Ты поймешь, что твоя жизнь стоит дороже моей и что ее необходимо спасти. Возможно даже, ты будешь счастлив не носить больше моего имени!

На этих страницах не раз будет повторяться имя Оливье Плео. Я заранее знаю, что ты по этому поводу думаешь: «Ну вот, опять Плео! Да ты ведь его убил! Не будем вспоминать о нем. Это старая история!» Нет, Кристоф, все не так просто. Мне необходимо рассказать тебе все с самого начала.

В 1944 году тебе было десять лет. Ты еще не очень хорошо понимал, что происходит вокруг. Я как сейчас вижу тебя: бледный, печальный, пожалуй, даже тщедушный мальчик. «Маленький сиротка», — шептали за твоей спиной в замке. На тебя обрушилось слишком много несчастий. И тебе было не до того, чтобы всерьез интересоваться окружающими людьми. Жюльен был для тебя чем-то вроде управляющего, а Валерия — старой доброй кухаркой, которая баловала тебя как могла. Арманда?.. Но всему свой черед, мне еще не раз придется вспомнить о ней. Словом, ты жил своей жизнью, сам по себе. Ты был маленьким чужаком, которого война забросила к нам, и тебе все еще было страшно. Ты глядел на нас, не понимая толком, что происходит, мы казались тебе странными, потому что были похожи на персонажей приключенческого романа. В замок приходили таинственные люди. О чем-то тихо шушукались. Однажды ты спросил меня: «Чем они занимаются?», а я не решился ответить: «Воюют!», чтобы не напугать тебя еще больше. Мы старались держать тебя в стороне от наших забот, от наших мучений. Поэтому и теперь, спустя тринадцать лет, ты так и не знаешь, кем мы тогда были! Образы реальной действительности подменили в твоем сознании лубочные картинки. Люди для тебя делились на хороших и плохих после всех этих ужасных лет. Тебе довольно узнать, что мы были на стороне хороших. Ты никогда не стремился к большему, а мы… По правде говоря, мы хотели забыть. В особенности я! Однако я обнаружил, что моя память, послушная моей воле, запечатлела все и все сохранила, словно я снял на кинопленку события, которые должен теперь тебе рассказать. Опишу все подробно. Потому что именно подробности имеют значение. Кто-то может осудить меня. Кто-то — оправдать. Но для меня главное — что скажешь ты.

Если бы мой рассказ предназначался широкой публике, мне следовало бы начать так: «Все решилось 1 января 1944 года или, вернее, 31 декабря 1943 года, незадолго до комендантского часа». Но прежде чем продолжать, необходимо выяснить, каким в ту пору я был. Так вот, видишь ли, я был отчаявшимся человеком. Знаю — тогда все были такими, потому что войне не предвиделось конца, потому что мы голодали и холодали, потому что… впрочем, что тут говорить. В то время все жили ненавистью. Но я впал в отчаяние по другой причине: я потерял женщину, которую любил. Да, до Арманды была другая женщина. Ее звали Эвелина.

Я познакомился с ней в сорок втором году в Париже. Она училась в консерватории. Мы обедали, если можно назвать это обедом, в одном маленьком ресторанчике на улице Святых Отцов. Я не стану рассказывать, чем была для меня эта связь. Знай только, что в двадцать четыре года я был еще очень наивен, как это часто случается с молодыми людьми, единственными спутниками которых в дни юности были книги. Бедствия сорокового года оказалось мало, чтобы заставить меня повзрослеть. Я все еще был во власти Фукидида и Тита Ливия, не понимая истинного размаха событий. Едва успев демобилизоваться, я снова с головой ушел в учение. Экзамены — вот на чем были сосредоточены все мои помыслы. А потом вдруг неожиданно появилась Эвелина — пылкое увлечение, безумная любовь. Ты, конечно, вряд ли можешь себе представить Париж того времени. У нас не было ничего, одни лишения. Мы тыкались в будущее, словно птицы в прутья клетки. Любовь заменяла мне хлеб и вино, она воплощала для меня сладость жизни и забвение всего остального. Я даже не могу сказать, была ли Эвелина красива. Я просто не думал об этом. Я читал ей стихи Аполлинера, она отвечала мне репликами Федры или Андромахи. Мы потеряли голову. Пал Севастополь. Пал Тобрук. Сдался Коррехидор. По всей планете гремела победная поступь захватчиков. А мы, как только выдавалась свободная минута, бежали в кино, в театр. Я был похож на азартного игрока, который не желает знать, что скоро наступит утро.

А между тем я чувствовал его приближение. Эвелина строила планы, от которых холодело сердце. Она делала это ради забавы. И еще для того, чтобы поддержать слабый огонек надежды, у которого так сладостно было греться. Но для меня в этих планах не оставалось места. Однажды я сказал ей: «Давай поженимся!» — «А как же моя карьера, — возразила она, — об этом ты не подумал?» Разумеется, нет, об этом я не думал. Я представить себе не мог, что Эвелина может жить вдали от меня. Ведь для меня любовь означала женитьбу. Ты, верно, улыбаешься, читая эти строки. У вас и теперь все по-другому: у молодых офицеров вошло в обычай коллекционировать любовные приключения, да ты и сам рассказывал мне о своих шалостях. Я же терял голову при одной мысли, что когда-нибудь Эвелина предпочтет мне свое ремесло. А между тем это-то как раз и случилось. О! Все произошло совсем просто. Она вошла в ресторан, села напротив меня.

— Марк, у меня потрясающая новость.

Я сразу сжался. Боль от раны я почувствовал прежде, чем был нанесен удар.

— Дюллен заметил меня. Он собирается дать мне небольшую роль… А ты как будто и не рад этому!

Я слабо запротестовал.

— Просто я удивлен. Но это и в самом деле большая удача… для тебя.

Она не заметила моего смятения. Ей так много всего хотелось сказать, что она забывала есть. Я как сейчас вижу стоявшее между нами блюдо со шпинатом, который начал остывать. Дюллен чудесный актер… Как чудесно будет работать вместе с ним… Все было чудесно… Я уже не слушал ее. Я прислушивался к себе. В душе моей царила неразбериха: обида, упреки теснили мне грудь, мне было стыдно самого себя, но я не мог отмахнуться от них… Я обещал тебе полную откровенность. Так вот, я ревновал. Эвелина станет звездой, а я так и останусь безвестным преподавателем. Это было невыносимо. К тому же я чувствовал, как горло мое сжимается от подступивших слез. После обеда — хотя ни один из нас так и не притронулся к шпинату, — выйдя на улицу, я старался не прикасаться к ней: меня всего трясло.

— Вечером увидимся? — спросил я.

— Нет, сегодня нет. Мне надо выучить текст. Давай встретимся завтра.

Каждое новое слово возводило преграду меж нами. Впрочем, преграда — это громко сказано, достаточно было легкого щелчка, чтобы сокрушить ее. Если бы я был великодушнее… Если бы она была не так эгоистична…

Мы расстались на площади Одеон. Я отправился в Люксембургский сад. Вот там-то мне довелось испытать то чувство, которое я только что, быть может, несколько высокопарно назвал отчаянием. Я вдруг отчетливо осознал полнейшую абсурдность всего окружающего. Любовь была глупостью, война — тоже глупостью, да и вся жизнь — сплошная глупость. А сам я оказался лишним, вроде сартровского Рокантена. На другой день я пошел обедать в студенческую столовую. В течение последующих дней я старался избегать Эвелину. Если бы ты был тогда рядом со мной, то наверняка хлопнул бы меня по плечу и, по своему обыкновению, сказал бы: «Папа, ты, как всегда, преувеличиваешь! Из мухи делаешь слона!»

Увы, мой маленький Кристоф. Я всегда отличался чрезмерной чувствительностью, как все, кто много болел в детстве. Я не раз попадался на этом. А что касается Эвелины, то наша размолвка длилась, конечно, недолго. И все-таки я уже не мог быть таким, как прежде. Порой в моих словах проскальзывала горечь, которая ее раздражала. Она упрекала меня за то, что я ходил грустный, со смехом называя меня «Папашей Печальником». Я познакомился с некоторыми из ее товарищей. Кое-кто из них потом прославился. Они приводили меня в замешательство своим задором, своим жизнелюбием, уверенностью в себе. Эвелина была из того же теста, что и они. И вполне естественно, что они оказывали на нее большее влияние, чем я. Я принадлежал к породе жалких учителишек, а она к созвездию Гончих Псов. Это-то я и попытался объяснить ей однажды вечером с притворным равнодушием, что вывело ее из себя. С той поры и пошли у нас раздоры: чтобы вызвать их, достаточно было пустяка. Одна из наших ссор мне особенно запомнилась. По совету своего преподавателя Эвелина работала над ролью Гермионы, голос у нее был низкий, и она в совершенстве владела им. Однако что-то легковесное, легкомысленное, столь свойственное ей, лишало стихи Расина присущей им звучности. Держа в руках книгу, я пытался поправить ее.

— Нет, — говорил я, — не так. Ты декламируешь. А это совсем не то. Гермиона не может снести упреков. Она восстает. Представь себе, что это мы с тобой ссоримся. Боже мой, неужели ты не помнишь, как это делается!

Начни сначала. И не забудь про запятую после «сетовать».

Она швырнула текст мне в лицо.

— Хватит, надоели мне твои запятые вместе с тобой. Ничтожество!

Три недели мы с ней не виделись. Дальше не стоит рассказывать. Прошли годы, а мне все еще больно от этих воспоминаний! Ты, конечно, понимаешь, что разрыв был неизбежен. Он произошел без всяких всплесков в первый день конкурса перед зданием Сорбонны. Эвелина молча шла рядом со мной. Наверное, подыскивала слова, которые бы не так больно ранили меня.

— Я не говорю: до вечера, — молвила она в замешательстве. — Марк, вечеров больше не будет… Мы такие разные… Давай расстанемся друзьями.

Я молчал. Значит, это сию минуту. Здесь, на этом перекрестке, Эвелина уйдет из моей жизни. Сейчас я увижу, как она уходит навсегда. Расставания всегда травмировали меня. Но тут я почувствовал, что умираю. Эвелина приподнялась на цыпочки и коснулась губами моей щеки.

— Я ведь очень тебя люблю, — прошептала она.

— Эвелина!

Она улыбнулась, отступила назад, помахала рукой. И вскоре исчезла из моих глаз. Совершенно больной, я вынужден был уйти из аудитории во время письменного экзамена по латыни. Я провалился — из-за нее. Все надо было начинать сначала… сочинения, темы… Еще год тянуть лямку… целый год сгибаться под тяжестью невыносимой скуки… и сколько лет потом тащить груз безысходной тоски и одиночества!

Но… как же война, оккупанты? Я смел жаловаться, когда в каждой семье, или почти в каждой, числился пленный или погибший и ежедневно полнился список расстрелянных! Подожди! Видишь, я пытаюсь разобраться, а все это так далеко! Ну, прежде всего, из моих мало кто пострадал. Они даже ухитрялись зарабатывать в своей аптеке и довольно легко находили пропитание. Район Брива всегда славился достатком. К тому же мой отец, как многие другие в том краю, был скорее на стороне Виши, и письма, которые он переправлял мне оттуда, исполнены были благоразумных советов. Он неустанно напоминал мне, что в Париж я приехал работать. Понимаешь, я был его единственным сыном, его надеждой, его гордостью, едва ли не смыслом его жизни. И все же, держа перед тобой ответ, я снова и снова задаюсь вопросом. Если бы не Эвелина и не мои родители, выбрал бы я сторону тех моих товарищей, которые ступили на путь борьбы? Не думаю. В ту пору моим духовным учителем был Ромен Роллан. Хотя я и не помышлял сравнивать природу схватки, над которой он хотел возвыситься, с нашей войной. Я осуждал войну в целом. Случай, думалось мне, поставил нас в условия нейтралитета — этого и следовало придерживаться. Разумеется, я выбрал свой лагерь, но тут не было никакого противоречия. Я выбрал его из чисто сентиментальных соображений. Победа союзников — тогда еще достаточно неопределенная — вернет нам свободу, но это им надлежало завоевывать ее. Мы сделали, со своей стороны, все возможное. Спрашивать с нас более того они не имели права.

Таковы примерно были мои рассуждения. Однако я не заметил, что, скрываясь в башне из слоновой кости, я тем самым выбирал на деле рабство. Все это стало мне ясно лишь потом. А в сорок втором и даже в сорок третьем не вызывал сомнений только открытый грабеж, а все остальное, и в особенности ужас концентрационных лагерей, мало кому было известно. Столько ходило непроверенных слухов! Я же изо всех сил трудился в своей плохо отапливаемой комнате. Посылки, которые мать присылала мне теперь из Брива, позволяли мне как-то держаться. Зато я ужасно страдал из-за отсутствия сигарет. В июле сорок третьего я с честью выдержал экзамены. Мне следовало бы испытывать некоторую радость. Но я, обессиленный, напротив, впал в меланхолию, и ничто не могло вывести меня из этого состояния.

Отвращение мое еще усилилось каникулами. Я чувствовал себя никому не нужным, чтобы не сказать отверженным. Месяц я провел в Бриве, выслушивая сетования моей матери и выводившие меня из себя умствования отца. Затем я вернулся в Париж, где мог проводить свое время в библиотеках. Меня одолевали смутные мысли о диссертации, зародившиеся в то время, когда я работал с Эвелиной. Разумеется, о Расине написано уже немало, но мне грезился новый ракурс, который дал бы возможность пролить свет на то чувство обреченности, что незаметно подтачивает страсти, так великолепно описанные им. А кроме этого, я таким хитрым способом вновь обретал Эвелину: воспоминание о ней порой с такой силой накатывало на меня, что просто дух захватывало. К концу лета я получил назначение в Клермон-Ферран.

Это суровый город, думаю, ты с этим согласишься. Его осеняет тень мертвого вулкана, возвышающегося над ним: зимой оттуда доносится ледяное дыхание ветра, а в июне низвергаются гром и молния. Я поселился в старинном здании, расположенном неподалеку от вокзала. По счастью, моя хозяйка избавляла меня от тысячи мелких забот, отравляющих обычно жизнь холостяка. Я даже кормился у нее: благодаря родственникам, у которых в районе Амбера была своя ферма, она могла доставать овощи, а иногда и мясо. Лицей ты, верно, помнишь, ты сам учился там в течение двух лет, пока не заболел осенью 1943 года, так что мне нечего тебе о нем рассказывать. Скажу только, прежде чем приступить к описанию той самой новогодней ночи, что преподавательская деятельность разочаровала меня. А я-то предавался наивным мечтам. «У тебя будут ученики, — говорил я себе, — и твое существование обретет смысл. Все вокруг говорят о строительстве новой Франции, и ты на своем месте можешь стать хорошим строителем». А мне дали пятый класс, мои ученики мало что знали, и мне пришлось впрягаться в безрадостный труд: склонение, спряжение… Я-то думал приобщить молодое поколение к искусству классиков, к поэзии, а приходилось вдалбливать одно и то же изо дня в день отпетым сорванцам. Учительскую сотрясали подспудные распри, ибо там, как и всюду, существовали яро враждующие кланы. Я держался в стороне от всего этого, ибо мне представлялось очевидным, что наша общая судьба решалась в ином месте, далеко от нас, на равнинах России или на берегу Средиземного моря. Поэтому споры наши казались мне бессмысленными.

— Ну, старина, далеко же ты забрался!

Примерно это я услышал бы от тебя сейчас, если бы ты был рядом со мной. Что верно, то верно, я начал издалека, откуда шел такими сложными путями, потому-то и прошу тебя: потерпи. Если я стану торопиться, то сразу же собьюсь.

Итак, наступило 31 декабря. Было очень холодно. И все-таки я согласился пойти в гости к одному из своих коллег, превосходно игравшему на фортепьяно. Комендантский час должен был наступить в полночь, поэтому я мог не торопиться и спокойно вернуться домой. Уверяю тебя, я и представить себе не мог, что меня ждет. Вообрази праздничный вечер зимой сорок третьего года — знаешь, что это такое? Жили мы в жестокой нужде. Носили старую, изношенную, чиненую-перечиненную одежду, похожую на лохмотья бродяг. Нищета была страшная. Уж не знаю, ценой каких темных махинаций и хитрых уловок жене моего коллеги удалось добыть нечто вроде лепешки, с виду вполне съедобной, и неплохое белое вино. Мы сели за стол. Пили за мир и для приличия обменивались крайне сдержанными пожеланиями, ибо говорить о здоровье, успехе и счастье в ту пору, когда траур стал нашим повседневным уделом, было едва ли не святотатством. Мой друг играл Шопена. Потом мы долго говорили. Вместе разглядывали карту Европы, висевшую на стене в его кабинете. Вермахт оставил Курск, Орел, Харьков, Смоленск. Его войска медленно отступали под натиском маленьких красных флажков, прочертивших линию с севера на юг. Другие флажки — английские, французские, американские — теснятся на побережье Африки, в Сицилии и даже в самой Италии. А посреди Корсики трехцветный флажок побольше, чем другие.

Мой коллега указывает пальцем на центральную часть Франции.

— На будущий год они будут уже здесь, — говорит он.

— Дай-то Бог, — шепчет его жена.

Пора уходить. Я кутаюсь в старый шарф. Надеваю перчатки с рваным пальцем. На улице — ночь и безмолвие. Снег, выпавший несколько дней назад, засыпал дома, так что улицы с трудом можно различить. На небе полно звезд, в их блеске есть что-то зловещее — так всегда бывает, когда столбик термометра падает слишком низко. Я чувствую себя таким одиноким, бессильным, меня пронизывает печаль и холод. Время от времени я замечаю чью-то торопливо бегущую фигуру. В ту пору каждый боялся собственной тени. Я начинаю спускаться к вокзалу, и тут меня обгоняет машина, затормозившая сотней метров дальше. Открывается дверца. Какой-то человек останавливается возле входа в гараж, наверное, ищет ключи.

И в это самое мгновение решается моя судьба, причем это не громкие слова. Выбери я другую улицу или пройди здесь пятью минутами раньше или позже, и меня миновала бы длинная череда испытаний и тревог. Какой-то велосипедист проносится мимо и резко тормозит возле машины. Раздается выстрел, я вижу его вспышку. Человек, стоявший у входа в гараж, падает. Второй выстрел. Я инстинктивно кинулся вперед. Велосипедист, заслышав меня, петляя, тронулся с места, все убыстряя ход, и наконец исчез. И вот я уже возле человека, встающего на колено.

— Вы ранены?

— Кажется, нет.

Он ощупывает себя, подносит руку к левому плечу.

— Царапина, — говорит он. — Сущие пустяки. Но если бы вы не подоспели, меня пристрелили бы как кролика.

Он трогает плечо, смотрит на руку.

— Крови почти нет. Повезло. Не стоит здесь мешкать. Пожалуйста, помогите мне.

Мы толкаем раздвижную дверь. Он возвращается к машине и, ловко маневрируя, задом въезжает в гараж, а я запираю ворота. В темноте слышится стук дверцы, затем наверху зажигается лампочка. Я смотрю на человека, которого спас. Ты не знал его. Поэтому попробую описать свое первое впечатление. Прежде всего мне бросилась в глаза его добротная одежда: кожаная куртка, спортивные брюки, толстые шерстяные чулки, крепкие башмаки, словом, идеальное обмундирование для такой погоды. Роста незнакомец был невысокого, зато крепко сложен, очень живой, с большими голубыми глазами навыкате, толстощекий, с красными ушами и мелкими завитками волос. Я сразу все отметил и счел его симпатичным. Он был взволнован гораздо меньше меня. Следует также признать, что и питался он, должно быть, лучше, чем я. Он протягивает мне руку.

— Спасибо. Многие на вашем месте попросту сбежали бы. Чем вы занимаетесь?

— Я преподаю в лицее. Зовут меня Прадье… Марк Прадье.

Он рассмеялся, словно это рассмешило его.

— А я, — сказал он, — я доктор Плео. Пошли выпьем по рюмочке. Мы оба в этом нуждаемся.

В глубине гаража находится дверь, которая ведет во внутренний садик, где снег сохранил первозданную чистоту. Мы пересекаем его и проходим на кухню, там царит беспорядок.

— Извините. Прислуга моя делает, что ей вздумается. Сюда, пожалуйста.

Мы выходим в коридор, который ведет в кабинет, где он принимает больных. Ему с трудом удается снять куртку, разорванное плечо которой почернело. Я стаскиваю ее за рукав, затем помогаю ему освободиться от свитера, рубашки и нательного белья. Он подходит к зеркалу и внимательно разглядывает глубокую ранку на своем обнаженном плече.

— Что я могу для вас сделать?

— О, ничего, — отвечает он.

Кровь течет у него по руке. Он ловко вытирает ее ватными тампонами, которые я приготавливаю ему. Но вскоре мне приходится сесть. Лепешка, белое вино, а теперь еще эти терпкие, щекочущие запахи… Ноги не держат меня. А он одной рукой ухитряется наложить повязку на плечо и с некоторой долей кокетства закрепляет ее английскими булавками. Потом одевается, не спуская при этом с меня глаз.

— Послушайте, мсье Прадье, вид у вас как будто неважный.

Он подходит ко мне и без лишних церемоний ощупывает мои руки, приподнимает веки.

— Вы чертовски худы. Держу пари, что давление у вас никудышное. А ну-ка раздевайтесь.

Я чувствую, как его крепкие, сильные пальцы закатывают рукав моей рубашки. Он энергично сжимает резиновую грушу своего аппарата, хмурит брови.

— Сколько вам лет?

— Двадцать пять.

— Нельзя так запускать себя. Я вами займусь. Теперь моя очередь. Вы женаты?

— Нет.

Он открывает стеклянную дверцу шкафа, наполненного флаконами и коробками, достает одну из них и ставит на край стола.

— Эти ампулы следует принимать три раза в день перед едой. Нам надо поднять ваше давление. Какой класс вы ведете?

— Пятый.

— Эти ребятишки, должно быть, совсем уморили вас. Уж мне ли не знать. В этом возрасте я был невыносим. Пройдем в библиотеку. Там теплее.

Мы миновали вестибюль, и я очутился в просторной комнате. Признаюсь, я был несколько ошеломлен. Всюду вдоль стен — книги. Люстра, горевшая наполовину, бросала на переплеты мягкий свет. Я подхожу, не в силах удержаться.

— Смотрите! Смотрите! Не стесняйтесь.

Доктор наслаждается моим изумлением.

— Только не подумайте, что я безмерно увлекаюсь чтением, — продолжает он. — Вовсе нет! Эти книги достались мне от дяди, который оставил мне после своей смерти этот дом со всем его содержимым. Он был судебным следователем в Орлеане. Старый оригинал, который готов был цитировать Горация и Овидия при всяком удобном случае. Ну вот, опять Мари-Луиза забыла подложить дров. В конце концов я рассержусь.

Он в ярости схватил поленья, сложенные возле огромной печки, и сунул их в топку. Но тут же, сморщившись, встал, осторожно трогая свое плечо.

— Все-таки немного болит, — признался он. — Да садитесь же. У меня есть бутылка арманьяка. Думаю, вам понравится.

Он хлопочет, старается. Дышит шумно, говорит громко, все вокруг приходит в движение. Мне довольно трудно привыкнуть к его манерам, ведь я, как тебе известно, принадлежу к числу людей замкнутых, скрытных. Но в то же время я испытываю к нему доверие и вовсе не против, чтобы меня вытащили, пусть даже силком, из моей раковины. Поэтому я спрашиваю его:

— Почему в вас стреляли?

Сначала он не отвечает. Старательно наполняет рюмки. Я протестую.

— Достаточно, доктор. Видите ли, у меня нет привычки.

Он подвигает кресло поближе к печке, устраивается поудобнее, протягивает ноги к огню и берет в руки рюмку.

— Стало быть, у вас, мсье Прадье, нет никаких врагов? — произносит он наконец.

— У меня? Конечно нет. Я занимаюсь своим делом. Я никого не трогаю.

Он долго вдыхает аромат арманьяка, не торопясь, подыскивает нужные слова.

— В конце концов, — шепчет он, — у меня нет ни малейших причин скрывать от вас истину. Если она вас шокирует, что ж, значит, так тому и быть. Ну, если угодно, можно выразиться так: меня считают коллаборационистом.

Он наблюдает за мной. Я кашляю, потому что алкоголь жжет мне горло. Он громко смеется, отчего сотрясаются его живот и плечи, и тут же у него вырывается стон боли.

— Я вижу, вы не собираетесь бежать. Тем лучше. В таком случае позвольте объясниться.

Поставь себя на мое место. Я только что оказал ему помощь. Он любезно пригласил меня. Мне оставалось только слушать.

— Они придумали это ужасное слово, — начал он, — чтобы заставить нас захлебнуться позором. Сейчас я вам кое-что покажу.

Он вскакивает с удивительной легкостью, затем выдвигает ящик большого письменного стола, стоящего напротив окна, и протягивает мне два маленьких предмета и один еще не развязанный пакет. Я тотчас узнаю гробы.

— Вам известно, кому их посылают? — продолжает он.

— Да, разумеется.

— Это началось в конце октября. Первый, как вы сами можете убедиться, сделан довольно грубо. Я подумал, что речь идет о скверной шутке. Но второй отделан гораздо более тщательно. Даже ручки не забыты. Я получил его 11 ноября, в день подписания перемирия в 1918 году. Чувствуете намек! Что же касается третьего, то он прибыл позавчера. Я даже не стал распечатывать его. Откройте сами… Прошу вас!

Я верчу и так и эдак маленький пакет размером примерно с пенал. Рассматриваю почтовый штемпель, адрес, выведенный печатными буквами: «Господину доктору Оливье Плео, авеню Шаррас, Клермон-Ферран», а в углу надпись красными чернилами: «Образец».

— Возьмите перочинный нож, — предлагает доктор.

Я разрезаю веревку и разворачиваю бумагу. Появляется третий гроб. Рвение изготовителя дошло до того, что гроб покрыли лаком. Плео хватает его и долго разглядывает.

— Что и говорить, они полны предупредительности. Вы заметили?.. На крышке — крест… Это свастика.

Он открывает дверцу печки и бросает в огонь все три гроба, затем берет трубку, задумчиво начинает набивать ее, потом, опомнившись, предлагает мне коробку с сигаретами.

— Извините, — говорю я. — Уже поздно.

Я смотрю на часы.

— Черт возьми! Четверть первого… Если меня заберет патруль…

— Не беспокойтесь. Я провожу вас. У меня пропуск.

— Вы не боитесь, что…

— Они сюда не вернутся. Это маловероятно. К тому же на этот раз я возьму оружие. Так что у вас вполне есть время выкурить сигарету.

Я дал себя уговорить. Мне так хотелось курить! Тебе может показаться, что, описывая эту сцену, я несколько фантазирую. Вовсе нет. Она была точно такой, почти дословно. Я представляю ее себе с поразительной ясностью. Единственно, о чем я забыл сказать по своей оплошности, так это о том, что скрывается за словами. Плео чувствует себя неловко. Он наблюдает за мной, ищет на моем лице выражение осуждения. А я, я внимательно слушаю, стараясь понять меру его искренности. Хотя на самом деле это еще сложнее. На ум мне приходят два зверя, которые принюхиваются друг к другу на расстоянии, заигрывают друг с другом, оставаясь в то же время настороже. Плео предлагает мне огонь, закуривает свою трубку и снова садится.

— Они приговорили меня, — произносит он. — Дело, видимо, принимает серьезный оборот и близится к развязке. Это уже похоже на религиозную войну… Но вы человек умный. Вы должны меня понять.

Он улыбается, искоса поглядывая на меня, и тут я впервые замечаю у него небольшую припухлость под глазами. Возможно, этот человек пьет.

— У меня нет дара слова, — продолжает он. — Я прежде всего врач, наверное, это меня и погубило. В сороковом году страна наша была на краю гибели. Надо было во что бы то ни стало вывести ее из состояния войны и с величайшей осторожностью залечивать раны, не смыкая глаз ни днем, ни ночью. Речь шла о жизни и смерти. А Сопротивление сродни тому грубому средству, к которому прибегают костоправы, и тем хуже для больного, если он от этого сдохнет. Я против таких средств.

Он выбивает трубку, выбрасывая ее содержимое на горящие поленья, затем снова набивает и продолжает:

— Я не могу быть за. И знаете, я долго думал над этим. Чуть голову не сломал. Но сколько ни размышляй, дело с места не сдвинется. Вопрос ведь не в том, чтобы решить какую-то проблему, а в том, чтобы сделать выбор, а я по опыту знаю, что выбор диктуется не мыслью, а темпераментом. Я же создан для того, чтобы лечить, как вы, полагаю, для того, чтобы учить. Так в чем, спрашивается, мое предательство? Я никогда не был сторонником немцев. Они ведут войну, свою войну — и в настоящий момент, пожалуй, даже проигрывают ее, но это их дело. А я в больнице ежедневно веду борьбу во спасение жизни, вернее, следовало бы сказать, за выживание, потому что больных все больше и больше.

В рассуждениях его заметны пробелы. Он останавливается на полуслове и размышляет, и я отчетливо понимаю, что он пытается беспристрастно разобраться в самом себе.

— Видите ли, мсье Прадье, я по природе своей очень упрям. И уж если я что-то решил, то стою на своем. Я не приемлю разрушения, оно мне кажется ужасным. Все эти взорванные мосты, искалеченные машины, люди, которых убивают только потому, что не разделяют их взглядов, — все это ведет к тому, что исчезает сама наша сущность. Поэтому я до конца буду говорить нет, и тем хуже для меня… Еще капельку?

Я закрыл ладонью свою рюмку.

— Спасибо. Я и так уже слишком много выпил. Мне давно пора спать.

— К тому же я вконец доконал вас своей болтовней, — заметил он. — Ну что ж, в путь. Однако мне доставило бы большое удовольствие, если бы… У вас ведь сейчас каникулы. Не хотите ли прийти ко мне в воскресенье пообедать? Только никаких талонов! Благодаря друзьям у меня есть все, что нужно.

Я был очень смущен. У меня не было никаких причин отказывать ему, однако я вовсе не горел желанием выслушивать его признания. Да и потом, если на нем такое клеймо, зачем мне-то себя компрометировать?

— Разумеется, — добавил он, — все эти книги в вашем распоряжении. Ройтесь, сколько хотите. Можете взять те, что вам понравятся. Для меня это ничуть не обременительно.

Его предложение заставило меня решиться. Я согласился.

Вот, мой маленький Кристоф, каким образом я сделал первый шаг — так я вопреки самому себе был увлечен навстречу судьбе, которая теперь берет меня за горло. И странная вещь, у меня было скверное предчувствие. Это приглашение тяготило меня. Я даже собирался придумать какой-нибудь предлог, чтобы не пойти, с другой стороны, мне совсем негде было брать книги. В Клермон-Ферране так много студентов, поэтому нужных произведений я никак не мог достать. Когда я спрашивал их в университетской библиотеке, мне неизменно отвечали, что они на руках. В книжных лавках можно было найти только очень известные книги: Сент-Экзюпери, Пеги, Пурра и кое-что из творений тех, кто стал властителем дум нового режима. Вот почему в то воскресенье я, как было условлено, явился в полдень к доктору Плео.

 

Глава 2

Не стану утомлять тебя подробным описанием этого обеда. Я просто пытаюсь показать тебе последовательный ход событий, которые мало-помалу вели меня к гибели. Доктор был очень любезен и всячески проявлял свое дружеское расположение ко мне. Зато Мари-Луиза, его прислуга, встретила меня не слишком приветливо и показалась мне довольно ершистой.

— Она на их стороне, — сообщил мне Плео, — и за последнее время сильно переменилась. Мне кажется, лучше всего было бы предоставить ей сейчас отпуск.

Стол был сервирован на славу. Я воспользовался этим, правда, не без некоторой доли стеснения. Как бы тебе сказать? Для человека, столь искренне поведавшего мне о мучивших его угрызениях совести, доктор, казалось мне, чересчур хорошо питается. Но в то же время, стараясь не слишком набрасываться на куски бараньей ножки, которые он мне щедро накладывал в тарелку, я пытался найти ему оправдание. С его-то телосложением он вряд ли мог довольствоваться тем скудным пропитанием, к которому привык я. К тому же мне уже доводилось встречаться с такого рода людьми, которые любят одаривать и угощать, не скупясь, — при условии ответной признательности. Это мясо наверняка было подношением какого-нибудь благодарного клиента. Не переставая жевать, он расспрашивал меня о занятиях в лицее, о моих учениках.

— Больных много?

— Нет, не очень. Отиты, ангины, есть случай сухого плеврита, и это меня немного беспокоит.

— С этим шутить нельзя!

— Меня несколько удивляют методы лечения ребенка. Ваш коллега требует, чтобы окно в его комнате оставалось открытым и ночью и днем.

— Это старый, испытанный метод, уж поверьте мне. Как зовут врача? Это, случаем, не доктор Мейньель?

— Он самый.

— Он, правда, несколько устарел, но всегда проявляет крайнюю осторожность.

— Тем не менее, когда я иду в замок, мне приходится надевать все, что у меня есть, чтобы не замерзнуть. Я даю уроки мальчику, иначе он потеряет год, но уверяю вас, это тяжкое испытание.

Мальчиком, о котором шла речь, был, как ты уже догадался, именно ты. Я не мог предугадать, как повернется разговор. Но слово за слово, и Плео в конце концов, естественно, спросил:

— Вы говорили о замке… какой замок? Я что-то не представляю себе.

— В конце улицы Мон-Жоли, направо… Такое большое строение посреди парка. Я говорю «замок», потому что меня нетрудно поразить: огромное здание с одним и другим крылом, да еще с угловой башней — в моих глазах это, конечно, замок.

— Теперь я понял, — сказал Плео.

— Это владение мадам де Шатлю.

— Мне казалось, что у нее нет детей.

— Мальчик, о котором я говорю, не ее сын. Она подобрала его в сороковом, в момент всеобщей паники. Бедняжка потерял своих родителей во время бомбардировки где-то в районе Мулена. Ему было всего шесть лет, и выглядел он несчастнее потерявшейся собачонки. Вот она и взяла его. Я знаю, она пыталась разыскать его родителей через Красный Крест, но безуспешно. Семья его наверняка погибла. Зовут его Кристоф Авен. Это единственные сведения, которыми она располагает.

Прости меня, Кристоф. Я не хотел причинять тебе боль напоминанием о прошлом, которое ты, несомненно, предпочел бы забыть. Мне всегда казалось, что тебя унижало сознание того, что ты в какой-то степени дитя джунглей, подобно Маугли, приключения которого ты так любил. Но история моих взаимоотношений с Плео слишком важна, чтобы я позволил себе о чем-либо умолчать.

— Я что-то слышал об этом, — сказал он. — Ну и как вы его находите?

— Мальчик превосходный.

Он медленно осушил свою рюмку, потом взглянул на меня, и в глазах его промелькнуло что-то суровое.

— Когда пойдете туда, не говорите обо мне с мадам де Шатлю… Порою без всякого умысла, случайно назовешь в беседе чье-то имя… Стоит вам произнести мое, и к вам там будут плохо относиться.

— Отчего же?

— Она сторонница де Голля… фанатичка. Это не пустые слова. Самая настоящая фанатичка… Во всем. Вы разве не замечали?

— О, я так редко ее вижу. Ее учтивость заставляет хранить дистанцию. У меня такое ощущение, будто я нахожусь в услужении. Но почему же в таком случае ее никто не трогает?

— Неужели вы думаете, что она станет кричать о своих убеждениях на всех перекрестках? Но мне это доподлинно известно. Послушайте, мсье Прадье, отвлекитесь хоть немного от своих книг и оглядитесь вокруг. Тогда вам все станет ясно. Маленький городок, где в определенных кругах волей-неволей все про всех все знают. Есть тысячи всяких возможностей, чтобы составить себе мнение о каждом. А о том, чего не знаешь, легко догадаться. Малейшее слово взвешивается, обсуждается, анализируется. Папки с делами растут. И есть надежда, что в самое ближайшее время правосудие воспользуется ими. Положим, я чуточку преувеличиваю. Но зато не ошибаюсь в главном.

Случилось то, чего я опасался. Я начинал понимать, зачем он пригласил меня. Он испытывал необходимость не довериться, нет, но оправдать себя в присутствии человека, который казался ему беспристрастным. Он позвонил Мари-Луизе, та убрала со стола, затем принесла поднос с сыром и вареньем.

— Я никогда не скрывал своих мыслей, — продолжал он. — Я таков, каков есть, и тем хуже, если мной недовольны. Кстати, вы умеете играть в шахматы?

Вопрос был таким неожиданным, что он расхохотался при виде моего удивления.

— Нет, — ответил я. — Мне не раз пытались объяснить, но ходы фигур кажутся мне настолько сложными, что …

— Да будет вам! Я сейчас покажу… Вы увидите. Вам понравится. Дело в том, что я страстный любитель этой игры. Когда-то я даже участвовал во встречах с чемпионами. Я состоял в клубе, о, довольно давно… Он был основан в тридцатом или тридцать первом году. Потом началась война. Те, кого не раскидало в разные стороны, вернулись к старым привычкам и собираются вновь. Но…

Он умолк, наклонившись, чтобы поднять салфетку, которую уронил, а когда распрямился, лицо у него покраснело, исказившись от боли.

— Эта проклятая рана все еще болит, — сказал он. — Казалось бы, пустяковая царапина, а рука не двигается… Так вот, о нашем клубе. Он насчитывает теперь не более десяти членов, а знаете почему? Его президент занимает видный пост в легионе. Опять-таки ненависть возобладала над дружбой. Под различными предлогами, которые никого не могли ввести в заблуждение, все потихоньку разбежались. А те, кто остался, — под колпаком. В каком-то смысле это понятно, ведь мы вишисты. Причем некоторые заходят слишком далеко, и я их не одобряю. Хотя я не инквизитор. Однажды произошло событие, которое сильно повредило нам. Как-то вечером мой друг Бертуан, — я говорю «друг», потому что мы вместе учились, а это создает узы, которые очень трудно разорвать, — так вот, как-то вечером Бертуан пригласил офицера из комендатуры. Не торопитесь с выводами! Речь идет о человеке совершенно безобидном. До войны он был бургомистром маленького местечка в Руре. Там все разрушено. По сути, он еще более несчастен, чем мы. И единственное его утешение, как это ни глупо звучит, — шахматы. В этом деле он настоящий ас… Если бы вы были игроком в истинном смысле этого слова, вы бы знали, что у шахмат нет родины. Когда-то я играл с русскими, аргентинцами и даже с одним китайцем — тот был чертовски силен — и не чувствовал в них иностранцев. Мне говорят, что Мюллер — бош. Ладно. Хорошо. Согласен. Ну и что? Разве это мешает ему быть мастером? Разумеется, впечатление это производит скверное. В глазах людей я тот, кто встречается с немцами. Возможно, из-за этого в меня и стреляли. Но, объективно говоря, что ж тут такого страшного — играть в шахматы с Мюллером, который жаждет мира еще больше, чем мы? Как, по вашему мнению? Только откровенно.

Я попал в ловушку. К счастью, он не стал дожидаться моего ответа. Он встал и сказал вошедшей в эту минуту Мари-Луизе:

— Принесите, пожалуйста, кофе в библиотеку.

А потом продолжал, схватив меня за руку:

— Идемте. Я вам кое-что покажу.

Возле окна на чайном столике лежала шахматная доска.

— Взгляните. Белые должны выиграть тремя ходами. Эту комбинацию придумал как раз Мюллер. Я изучал ее, дожидаясь вас. Она восхитительна по своей простоте. Вот этот черный король стоит здесь, в квадрате b2.

Он торопливо перешел на другую сторону доски.

— Я вынужден в ответ сделать ход f15. Это неизбежно.

Он снова вернулся ко мне, глаза его были прикованы к игре.

— Тогда он очень умно делает ход слоном с4.

Он заставил меня перейти с ним на другой конец стола.

— Так вам будет понятнее. У меня, разумеется, нет выбора. Даже если я попытаюсь прикрыться, скажем, вот так (чтобы нагляднее продемонстрировать свой ход, он медленно передвинул пешку на b3), его ладья окажется здесь, и я пропал… Возможностей у меня никаких.

Он сделал несколько шагов по комнате, упершись руками в бока и опустив голову. Затем снова подошел ко мне.

— Прошу прощения, мсье Прадье… Но я и в самом деле не могу понять, почему люди, которые встречаются ради того, чтобы сыграть партию, подобную этой, — мерзавцы.

Должен сказать, что именно в этот миг я полностью уверовал в его искренность. Видишь ли, мое учительское ремесло научило меня распознавать лица людей, которые лгут; его лицо было чисто. Под этим я подразумеваю, что оно было одержимо страстью глубокой и в то же время простой. Такой именно образ запечатлелся в моей памяти. Я не смог его забыть, и вскоре этому обстоятельству суждено было сыграть очень важную роль. Кофе оказался совсем неплохим. Почти как настоящий. Плео угостил меня сигарой.

— Запасы мои подходят к концу, — сказал он. — Сигареты еще можно достать. А вот сигары…

У него в кабинете зазвонил телефон. Он встал.

— Посмотрите книги. Они в вашем распоряжении. Я сейчас вернусь.

Я начал осматривать полки. Дядя доктора был человек со вкусом. Здесь были собраны все классики — греческие, римские, французские, поэты, историки, философы. Это был кладезь, к которому я мог бы с восторгом припасть. Но я не собираюсь поддерживать отношения с Плео, сам понимаешь почему. Я листал том Сент-Бева, когда он вернулся.

— Ну как? Нашли что-нибудь интересное?

Вместо того чтобы поставить книгу на место, я положил ее на край письменного стола. Подобная мелочь может показаться пустой. В другой истории так оно и было бы. Но в моей, ты увидишь, она имеет свое значение. Плео велел принести нам ликеры. У теплой печки вновь завязалась беседа. Я сказал, что работаю над диссертацией. Плео рассказал мне, что собирался специализироваться по болезням сердца. Короче, самая обычная болтовня, но совсем не скучная. Спустя час я счел возможным уйти. Оставим в стороне обмен любезностями, рукопожатия. Я уже стоял на пороге, когда Плео заметил на письменном столе Сент-Бева.

— Вы забыли свою книгу… Возьмите ее, раз это может доставить вам удовольствие.

Он пошел за ней и сунул ее мне в руки.

— Можете вернуть ее через неделю, через две, когда пожелаете. Заходите вечером, часов в восемь. В принципе, я почти всегда дома.

Отказаться было невозможным. Я вышел на улицу, прижимая книгу к себе. Теперь мне придется вернуться. Разумеется, я мог через какое-то время принести книгу в его отсутствие, вложив любезную записку, которая избавила бы меня от всяких обязательств. Однако Плео сразу же догадался бы, что я, в свою очередь, тоже хочу держаться от него подальше и, следовательно, считаю его недостойным, а эта мысль была мне нестерпима. Ты ведь знаешь, я не люблю быть грубым. Я возвратился домой весьма недовольный собой и в полной нерешительности. Каникулы кончились. Я вернулся к своим занятиям в лицее и в ближайший четверг собирался пойти в замок к тебе на урок.

Не знаю, сохранились ли у тебя четкие воспоминания об этих уроках. Ты почти не выходил из своей комнаты и потому не знаешь, как меня встречали. Я приезжал на велосипеде. Звонил у ворот. Валерия открывала мне и шла за мной по аллее, провожая до самого крыльца. Убедившись, что я хорошо вытер ноги, она открывала, а потом бесшумно закрывала дверь в гостиную.

— Мадам сейчас выйдет.

Мне не оставалось ничего другого, как ждать Арманду. Я говорю Арманда для простоты. Ведь в ту пору Арманда для меня была всего лишь мадам де Шатлю, то есть человеком далеким, я почему-то всегда испытывал смущение перед ней. Я садился на краешек кресла. И слушал тишину. Чувствовал ли ты особую атмосферу этого просторного дома, похожего на музей, доступ в который был временно закрыт для широкой публики? В натертом до блеска паркете отражалась старинная мебель. На стенах висели портреты, взгляд которых неотступно следовал за вами. А стоило пошевелиться, как тут же раздавалось какое-то потрескивание, словно вокруг вас передвигались невидимые посетители. Высокие окна с задернутыми шторами пропускали лишь слабый неясный свет. Было печально и сумрачно, и вскоре вы начинали дрожать от холода.

Потом появлялась мадам де Шатлю, высокая, тонкая, почти всегда в одном и том же темном костюме, несколько поношенном, но прекрасного покроя. Она делала над собой усилие, стараясь казаться любезной, рассеянно спрашивала о моем здоровье и провожала меня в твою комнату. Помнишь? Чтобы не обогревать этажи, она поместила тебя в левом крыле, в конце длинного коридора. Она шла на два шага впереди и говорила, не поворачивая головы:

— Да, Кристоф чувствует себя гораздо лучше. У него нет больше температуры, но я подержу его здесь до весны. Он еще так мал. Если ему придется остаться на второй год, что ж, на то есть причины, не правда ли?

Я видел ее сбоку. Она была красива, ее светлые волосы, заплетенные в искусно уложенные косы, образовывали на затылке сложный пучок. Нос у нее был прямой, подбородок четко очерченный, а щеки немного впалые, что придавало ее облику нечто страдальческое и страстное. Не понимаю, впрочем, почему я говорю о ней в прошедшем времени. Она и теперь все та же, только стала более жесткой, «напряженной», что ли, и в то же время более сдержанной. Потом объясню почему.

Она открывала дверь и тут же отходила в сторону, а мы, мы с тобой встречались с неизменной радостью. Глаза твои блестели. Я приносил с собой немного жизни извне. Мои подарки были дороже всяких игрушек. То были новости о лицее, о твоих товарищах, о городе; мне всегда было что рассказать тебе, дорогой Кристоф. Уже тогда ты занимал в моей жизни место, которое с тех пор всегда принадлежало тебе. Но я возвращаюсь к тому самому четвергу, который стал не совсем обычным днем.

Помнишь, у мадам де Шатлю была привычка задерживаться у нас минут на десять, пока ты доставал свои тетради и книги, а я вытряхивал содержимое моего портфеля: письменные работы, учебники, красный карандаш. Она самолично проверяла, хорошо ли горят дрова, приоткрыто ли слегка окно. В тот же день вместе с другими своими бумагами я выложил на стол книгу Сент-Бева, которую собирался вернуть доктору. Мадам де Шатлю заметила ее.

— Я полагаю, — с улыбкой заметила она, — что это не для Кристофа?

Она, естественно, взяла ее, открыла и обнаружила на первой странице экслибрис. Этого было достаточно, она закрыла книгу и сказала без тени волнения:

— Я покидаю вас. Трудитесь.

Кровь бросилась мне в лицо. Теперь она знала о моих отношениях с Плео. И, наверное, подумала, что мы с ним дружим, раз он дает мне свои книги. Там значилось его имя, вернее, имя его дяди, но это ведь одно и то же. Я вспомнил совет доктора и устыдился вдруг, что меня могут принять не за того, кто я есть на самом деле. Мне во что бы то ни стало хотелось восстановить истину. Невыносимо было думать, что эта красивая молодая женщина, возможно, будет презирать меня. На этот раз урок мне казался нескончаемым. Я едва слушал, как ты, запинаясь, переводил повествование о единоборстве Горациев и Куриациев. Ты был не слишком-то силен в латыни, мой бедный Кристоф. Едва освободившись, я чуть ли не бегом бросился в гостиную, где мадам де Шатлю имела обыкновение ждать меня, чтобы сказать на прощание несколько любезных слов. Я и в самом деле застал ее там, только на этот раз она смотрела на меня еще более холодно и высокомерно, чем обычно.

— Мадам… только что… произошел досадный инцидент… Я хотел объяснить вам…

Совсем смешавшись, я не знал, с чего начать. У меня было такое ощущение, будто с каждым словом я увязаю еще глубже.

— Я и в самом деле знаю доктора Плео.

— Это прекрасный врач, — заметила она.

— Но я его знаю не в качестве врача.

— Вот как! — прошептала она с легкой иронией.

И тогда я рассказал ей все — и покушение, и завтрак, и то, каким образом Сент-Бев попал мне в руки, но по мере того, как я говорил, во мне зрела уверенность, что тем самым я, так или иначе, предавал Плео; я чувствовал себя все более несчастным, но любой ценой хотел установить свой нейтралитет. Хотя и это не совсем точно. За всем этим, кроме прочего, крылось не очень ясное, но ощутимое желание заинтересовать ее, предстать перед ней человеком, исполненным благородных терзаний.

— Я готов никогда больше не видеться с ним, — сказал я в заключение.

Ее голубые глаза были устремлены на меня, но глядела она вглубь собственной души. И когда я умолк, она даже вздрогнула.

— Итак, — сказала она, — вы пишете диссертацию. Это очень интересно… Но скажите, как вам удается оставаться в стороне от всего, что творится вокруг?

— Моя работа полностью поглощает меня.

— Да, я понимаю. И потом, сердцу ведь не прикажешь.

— Не надо так говорить.

— Но, мсье Прадье, вы не обязаны отчитываться передо мной. Вы поступили вполне лояльно, и я благодарна вам за это. Что же касается ваших отношений с доктором Плео, то это не мое дело. Единственно, что я могу вам сказать, ибо питаю к вам уважение, это то, что такого рода отношения могут повредить вашей репутации.

Поклонившись, я направился к двери. Она остановила меня.

— Он знает, что вы ходите сюда?

— Да. Случайно. Я рассказывал ему о Кристофе.

— Это жаль, очень жаль. Разумеется, вы не можете знать почему. Но я вам скажу, для того, чтобы вы имели возможность со знанием дела принять соответствующее решение. Доктор Плео — мой бывший муж.

 

Глава 3

Как я на это реагировал? Не помню. Четких воспоминаний на этот счет у меня не сохранилось. Зато я как сейчас вижу себя в своей комнате: я ходил из угла в угол, докуривая последние сигареты, положенные мне на декаду. Если попробовать свести воедино все, что я тогда передумал, это выглядело бы примерно так: прежде всего, я был шокирован. Мадам де Шатлю и Плео вместе! Нет, в это трудно было поверить. Они так не похожи друг на друга, и я на них даже сердился, словно они обманули меня, не сказав раньше о своем прошлом. Кроме того, в тот вечер я понял, что мадам де Шатлю значила для меня гораздо больше, чем я думал. Это было смешно! Специалист по Расину, юный глупец, который знал все о Федре и Гермионе, молодой человек, воображавший себя жертвой великой страсти, решил навести в своем сердце порядок и вдруг обнаружил, что Арманда ему вовсе не безразлична. Правда, то была еще не любовь, а всего лишь магнитное притяжение, постоянно влекущее меня к ней. Я вспоминал ее слова, вникал в интонации. В ее глазах я был, должно быть, смешон со своей диссертацией. «Сердцу ведь не прикажешь» — каким тоном она это сказала!

Мало того: она не только предостерегала меня против Плео, но ясно дала понять, что в моих интересах не ходить больше к нему. Я должен был выбирать между нею и им. Хотя я и так уже выбрал. Оставалось придумать благовидный предлог, чтобы не встречаться больше с доктором, а это было нелегко, кто лучше Плео смог бы рассказать мне об Арманде и о причинах несогласий, разлучивших их? Ибо теперь я желал знать все. Но если я вернусь на улицу Шаррас и если она узнает об этом, двери ее будут закрыты для меня. По натуре человек нерешительный, я не знал, что делать. Победило в конце концов любопытство. Я решил нанести визит доктору, но это будет последний, так я себе обещал.

Я подождал до конца недели, а в воскресенье вечером, под прикрытием снежной метели, опустошившей улицы, отправился к Плео. Позвонив, я заметил, что он смотрит в дверной глазок: Плео соблюдал осторожность. Он открыл дверь и с жаром пожал мне руку.

— Как хорошо, что вы вспомнили обо мне. Скорее раздевайтесь и проходите, вам надо согреться.

В библиотеке было тепло. Настольная лампа освещала шахматную доску. На столе стояла бутылка арманьяка, а рядом наполовину пустая рюмка.

— Как видите, я работал, — сказал Плео. — Моя книжка вам пригодилась?.. Вот и прекрасно.

— Как ваша рана?

— Все в порядке. Немного побаливает.

Он пошел за второй рюмкой. Не стану утомлять тебя, повторяя банальности, которыми мы обменивались в течение нескольких минут. Он первый затронул вопрос, не дававший мне покоя.

— Ну как мадам де Шатлю? Она еще не завербовала вас в свою свиту?

— Какую свиту?

— Я шучу. Хотя меня нисколько не удивит, если она попытается завлечь вас. Вы ведь иногда беседуете с ней?

— Очень редко. Однако в прошлый раз она мне сказала, что вы были ее мужем. Это вышло случайно. Среди моих книг она увидела Сент-Бева и сразу все поняла.

— Вы проявили крайнюю неосторожность, мсье Прадье.

Он встал и принялся ходить из угла в угол. Затем набил свою трубку, отпил глоток арманьяка и снова сел.

— Да, мы были женаты… два года… Развелись мы незадолго до войны. Воображаю, какие ужасы она вам рассказала обо мне.

— Ничего подобного.

— Как! Неужели она вам не сказала, что я пьяница… ловелас… прислужник оккупантов! Странно. Она распространяла обо мне Бог знает какие слухи. Я мог бы возбудить против нее дело за клевету.

— А по виду она никак не похожа на …

— Еще бы! Это она умеет. Всегда такая достойная. Такая сдержанная в речах. Этим-то она и опасна. Мой бедный друг! Я столько всего мог бы вам рассказать. Хотя если говорить по справедливости, то не одна она была виновата. Только, видите ли, эта женщина во всем ухитряется обвинить вас. С ней ты всегда в чем-то виноват.

Полузакрыв глаза, он поднес к губам рюмку.

— Бывали дни, — продолжал он, — когда я охотно задушил бы ее. И не понимаю, почему она, в свою очередь, не отравила меня. Я расскажу об одном случае, который может пролить свет на наши отношения, а вы судите сами. У нее был конь по кличке Цветок Любви, с которым они совершали длительные прогулки. Она прекрасная наездница. Однажды, возвращаясь с прогулки, она берет барьер. Несчастный Цветок Любви неудачно приземлился и сломал ногу. Я готов был лечить его. Я до сих пор уверен, что его можно было спасти. А она не захотела. Она предпочла забить его при помощи нашего тогдашнего управляющего. Тот, бедняга, даже плакал. Мы спорили не один час. Под конец, не выдержав, я ударил ее по щеке. И теперь, вспоминая об этом, я думаю, что это многое объясняет. Я был за то, чтобы защитить, спасти, сохранить. А ей сразу же подавай крайние меры. Чтобы не было в конюшне искалеченной лошади. Ей нужна была другая, здоровая. Так что, сами понимаете, у нас с ней ничего не могло получиться.

Он помолчал немного, о чем-то раздумывая. Потом наконец спросил:

— Как она выглядит? Кажется, я не видел ее с самого начала войны.

— Она держится с большим достоинством.

— О! В этом я не сомневаюсь. Разумеется, я встречаюсь с людьми, которые знают ее. Мне довольно часто рассказывают о ней.

Он подошел к письменному столу, выдвинул один из ящиков и, достав оттуда альбом, положил мне его на колени.

В альбоме, кроме разнообразных пейзажных видов, было несколько десятков фотографий Арманды… Арманда в костюме наездницы, в вечернем платье, в теннисном костюме, в купальнике.

— Я познакомился с ней в бассейне, — сказал Плео.

Он взял фотографию и долго разглядывал ее, покачивая головой.

— Ничего не поделаешь, мы были во всем такие разные. Ее отец командовал в Сомюре кавалерийскими частями черных… Этакий дворянчик с моноклем… Вы понимаете, что я имею в виду. А мой отец был мучным торговцем. Мы принадлежали к разным мирам. Так что…

Он бросил фотографию мне на колени.

— Мадам Оливье Плео, урожденная де Шатлю!.. Даже на слух и то сразу ясно, что дело неладно. А между тем именно она хотела этого союза, хотела с той самой горячностью, которую вкладывает во все. Я просто не знал, куда деваться!

Я закрыл альбом. Он положил его на ковер и придвинул кресло к моему.

— Она возлагала на меня большие надежды… Врач-терапевт широкого профиля — ей было этого мало. Это было посредственно, ничтожно. Ей нужен был муж более высокого класса, добившийся признания… большой специалист, чего-нибудь глава. Чтобы доставить ей удовольствие, стать кардиологом, я бросил все: друзей, развлечения. Она уже мечтала о том, как я переберусь в Руайя, возглавлю клинику… Но настал день, когда я все послал к черту. Характер у меня не слишком покладистый. При разводе, разумеется, вину признали за мной. И в довершение всего я обязан выплачивать ей пенсию! Она гораздо богаче меня, а платить приходится мне! Не так уж много, скорее из принципа, ибо, согласно закону, я должен нести наказание. Пожизненно! Как только подумаю об этом, я делаюсь сам не свой.

Он ударил кулаком по ручке кресла, потом рассмеялся.

— Но я нашел отличный способ досадить ей. Посылаю деньги по почте, ежемесячно… Я знаю, она из себя выходит. Ей так мало надо, чтобы она почувствовала себя униженной… Ладно, поговорим о чем-нибудь другом. Я, верно, наскучил вам своими историями… И все-таки мне хочется сказать вам одну вещь. Ей меня не одолеть. Ни за что, никогда. Она, конечно, ждет не дождется конца войны, чтобы увидеть, как меня будут судить… Если только до тех пор не подошлет кого-нибудь убить меня. Помните нападение в тот вечер? Кто знает, может, за этим стоит она… Я от нее всего готов ожидать… Но я уж как-нибудь устроюсь. Когда придет срок, попробую убежать, я принял все необходимые меры. Потому-то я и не стал возбуждать дела… Зачем привлекать к себе внимание.

Вдруг он схватил меня за руку, причем так неожиданно, что я чуть не расплескал арманьяк.

— Мсье Прадье… разумеется, я рассчитываю на вашу скромность. Вы же видите, я доверился вам, будто старому другу… Если она узнает, что…

Я поспешил успокоить его. И ты тоже успокойся. Я сдержал слово. С этой стороны мне не в чем себя упрекнуть. Я забыл, о чем шел разговор дальше. Помню только, что когда я собрался уходить, он, несмотря на мои протесты, сунул мне в карман пачку сигарет.

— Приходите в субботу, — сказал он. — Я дам вам продовольственные карточки. Сегодня у меня нет. Но скоро мне должны принести. Надо же как-то выходить из положения.

Я вернулся домой. Ты без труда угадаешь ход моих мыслей. Сколько я ни пытался отделить в словах Плео правду от лжи, мне это не удавалось. Он, конечно, сгустил краски, обрисовав мне портрет мадам де Шатлю, но в основном то, что он говорил, звучало правдиво, поэтому я несколько страшился снова встретиться с ней. Я ощущал себя до мозга костей маленьким чиновником, таким неловким, таким осмотрительным. Нечего было опасаться, что она станет, по словам доктора, «завлекать» меня. Хотя, говоря по совести, я об этом сожалел и с горечью твердил себе, что она, вполне возможно, откажется от моих услуг, зная о наших отношениях с ее бывшим мужем. Я настолько был в этом уверен, что крайне удивился, не получив на другой день письма с уведомлением о том, что она больше не видит необходимости в моих уроках для своего сына.

Во вторник я не без опаски снова пошел в замок. Позвонил. Один, другой, третий раз. Я уже собрался уходить, когда калитку наконец открыли. Но не Валерия. Жюльен. Я не слишком-то любил этого человека из-за его грубых манер и еще за то, что он был похож на казарменного старшину, не говоря уже о покровительственном тоне, каким он разговаривал со мной. Но на этот раз он сбросил свою маску скверного актера. Казалось, его что-то тревожило.

— Извините, что не смог открыть вам раньше, — сказал он. — Мадам неважно себя чувствует.

— Я могу прийти потом. Мне не хотелось бы ее беспокоить.

— Да нет, нет. Входите.

Я вошел в гостиную. Валерии не было. Замок Спящей Красавицы погрузился в сон. Я подождал немного. Но через некоторое время обнаружил странную вещь. В комнате пахло табаком — о, совсем немного, едва заметно. Пожалуй даже, только такой обездоленный курильщик, как я, мог это заметить. Но мадам де Шатлю не курила. И я никогда не видел ни одной пепельницы ни на столе, ни на камине. Я подошел к камину. Иногда попадаются поленья, которые, сгорая, распространяют запах, похожий на запах табака. И тут я обнаружил на мраморной доске нечто вроде обуглившейся табачной пробки, которая падает из трубки, когда ее выбивают о каблук. Тотчас же страшная мысль пронзила меня: у нее есть любовник! Это было нелепо. А между тем какой-то мужчина курил в гостиной трубку. Это мог быть только кто-то из своих. Но уж конечно не Жюльен. Он всегда был преисполнен почтения, к тому же я не представлял себе мадам де Шатлю в роли леди Чаттерлей. Может быть, какой-то родственник? Или друг? Однако это было более чем странно. Мне ни разу не доводилось встречаться здесь ни с кем из посторонних. Сообразив наконец, что мадам де Шатлю, видимо, так и не придет, а стало быть, она в самом деле больна, раз нарушает установленный порядок, я пошел к тебе.

— Твоя мама плохо себя чувствует?

Но ты, ничего не подозревая, сказал в ответ:

— Мама? Нет. Она только что была здесь.

Эта неразгаданная тайна мучила меня весь урок. Уходя, я не увидел ни Валерию, ни Жюльена. Дойдя до калитки, я обернулся. Фасад замка был погружен во мрак, за исключением кухни, где горел свет. К несчастью, я из тех упрямых людей, которые бесконечно пережевывают одни и те же мысли. Весь вечер я перебирал всевозможные гипотезы. Я даже забыл проверить сочинения и чуть было не отправился к Плео, чтобы расспросить его обо всем. Сколько бы я ни твердил себе, что мадам де Шатлю имеет полное право принимать, кого ей вздумается, я почему-то был уверен, что все мои предположения неверны. Я обнаружил какую-то тайну, которую Валерия должна была знать, Жюльен, впрочем, тоже, хотя он так искусно обманул меня. Все это было непонятно и страшно раздражало меня. Мне не терпелось как можно скорее снова увидеть мадам де Шатлю, приглядеться к ней, чтобы отыскать на ее лице следы счастливой любви. Я с нетерпением дожидался четверга, и от этого каждый час тянулся с ужасающей медлительностью. На землю падал мелкий ледяной дождь, смешанный со снегом. Жюльен и на этот раз не торопился открывать мне.

— Мадам де Шатлю лучше себя чувствует?

Сначала он несколько удивился, потом, видно, вспомнил.

— Ей все еще нездоровится, — сказал он. — В такой холод недолго простудиться. Мсье Кристоф ждет вас.

Поэтому я сразу прошел к тебе в комнату. Мне не хотелось расспрашивать тебя, и мы начали диктант. Потом настала очередь латинского перевода. Время от времени я прислушивался; у меня сложилось впечатление, будто кто-то ходит у нас над головой. Хотя я знал, что наверху никто не живет. Наверное, у меня разыгралось воображение или же ветер гуляет вдоль старых стен, думал я. А ветер и в самом деле дул все сильнее, так что напряжение временами падало, и электричество вот-вот готово было погаснуть. Я был встревожен, подавлен — такое со мной случается всегда, если надвигается буря. Я дал тебе задание, которое ты должен был приготовить к следующему разу, и ушел, раздосадованный тем, что придется пускаться в путь под проливным дождем. В вестибюле меня дожидалась Валерия.

— Вам нельзя сейчас выходить, — сказала она. — Вы промокнете до нитки прежде, чем успеете дойти до ворот. Жюльен убрал ваш велосипед.

Я открыл дверь — посмотреть, что делается на улице. В лицо мне хлестнул дождь, и в этот самый момент погасло электричество. Я слышал, как в темноте Валерия советовала мне не двигаться с места.

— Пойду поищу свечу, а потом вы подождете в гостиной, пока это кончится.

Прошло несколько минут, затем слабый язычок пламени задрожал во мраке. Я шагнул навстречу Валерии, чтобы взять у нее из рук подсвечник, и чуть было не наткнулся на чью-то высокую фигуру, это прикосновение заставило меня отскочить назад.

— Sorry! — прошептал мужчина.

Я едва успел заметить очень молодое лицо — освещенное сверху, оно походило на негатив фотографии. Незнакомец, прикрыв пламя свечи рукой, бесшумно удалился. Я был в ужасе. И даже вздрогнул, когда услыхал позади себя голос мадам де Шатлю.

— Надо же было вам его встретить, — прошептала она.

И в голосе ее звучало такое отчаяние, что я сразу же понял, в чем дело. Она прятала англичанина, скрывавшегося от гестапо. Бежавший пленник? Сбитый летчик?.. В любом случае я видел то, чего ни в коем случае не должен был видеть. Я был смущен. Снова стало темно.

— Зачем он пришел? — добавила она. — Мы ведь ему говорили…

Я не осмеливался произнести ни слова. И чувствовал себя страшно виноватым. Я был чужим, возможно, даже врагом. К нам подошла Валерия с двумя свечами. Мадам де Шатлю взяла одну из них.

— Он видел его? — с тревогой спросила Валерия.

— Конечно, видел.

— Боже мой! Что скажет Жюльен?

Они разговаривали так, как будто меня не было. Мне вдруг стали невыносимы их тайны.

— Извините, — сказал я. — Мне пора уходить.

— Ну нет! — воскликнула мадам де Шатлю. — Идите сюда, мсье Прадье.

Она провела меня в комнату, где я прежде никогда не бывал, это была столовая, выглядевшая весьма торжественно, там стоял длинный стол, а вокруг него — стулья, обитые кожей, с большими блестящими шляпками гвоздей. Она поставила подсвечник на сервант, полки которого были уставлены старинными тарелками, и с живостью повернулась ко мне.

— Вы догадались… Не отпирайтесь. Да… Это летчик, он был сбит под Туром. Что вы намерены теперь делать?

— Ничего.

— Мы в ваших руках. Вы можете донести на нас.

— Я, мадам, донести на вас?!

Она не предложила мне сесть. Я стоял перед ней как подсудимый.

— Вы принимаете меня за подлеца, — сказал я в ярости.

— Ах! Простите меня, мсье Прадье. Вы обещаете мне молчать? Я все вам объясню. Садитесь, прошу вас.

Руки ее дрожали. Передо мной была несчастная, испуганная женщина.

— Мы все здесь участники Сопротивления, — продолжала она. — Жюльен — бывший унтер-офицер. Это он доставляет к нам людей, которые прячутся, — летчиков, вроде Джона, политических деятелей, евреев, подвергающихся гонениям. Мы переправляем их в Испанию тайным путем, этого пока еще никто не раскрыл. Малейшая неосторожность грозит нам тюрьмой, а вы знаете, что значит тюрьма в настоящий момент.

— Знаю.

— Вы в этом уверены? У нас были товарищи, которых уже пытали, расстреливали. Вот что нас ожидает, если вы…

— Но я даю вам слово.

— Этого мало, — сказал кто-то у двери.

— Ах, это вы, Жюльен, — молвила она. — Входите. Валерия рассказала вам?

— Да, и теперь по милости этого господина мы попали в хорошую переделку… А ведь я вас, кажется, предупреждал. Его следовало удалить сразу же, как только вы узнали, что он ходит к Плео. Уроки могли подождать.

Он подошел ко мне и поднял свечу, чтобы лучше видеть меня.

— На вас и в самом деле можно рассчитывать?

Я возмутился. Все эти подозрения становились нестерпимы.

— Мадам, — запротестовал я, — скажите ему, что я порядочный человек.

— Жюльен, — прошептала мадам де Шатлю, — я думаю, ему можно верить.

Жюльен поставил подсвечник на сервант и погрозил мне пальцем.

— Вы будете в ответе, если с нами что-нибудь случится. Осторожнее, молодой человек. Не забывайте, речь идет о вашей жизни. Теперь вы волей-неволей наш. А тот, кто хочет остаться в стороне, — уже предатель.

— Полно, Жюльен, успокойтесь, — вмешалась мадам де Шатлю.

Она впервые улыбнулась мне, и эта улыбка решила все.

— Поверьте, я вовсе не в стороне, — с горячностью сказал я. — Но что я могу поделать, я всего-навсего учитель!..

— Среди нас немало учителей, — заметил Жюльен. — И уверяю вас — они неплохо со всем справляются. Никто, конечно, не требует, чтобы они взрывали мосты. Зато они очень помогают нам в деле пропаганды. Вам никогда не приходило в голову, что вы можете, например, распространять газеты?

— Меня никто никогда об этом не просил.

Они с мадам де Шатлю обменялись взглядом.

— Вы и вправду из ряда вон, — заметил он и, положив мне руку на плечо, довольно бесцеремонно подтолкнул меня.

— Так вас, стало быть, надо приглашать драться! Вы дожидаетесь, пока за вами придут и попросят? Ну что ж, я готов: прошу вас, как мужчина мужчину.

Я был не в состоянии ничего ответить. Посуди сам: всего полчаса назад я рассказывал тебе о согласовании и определении в латыни, а теперь от меня, можно сказать, требовали, чтобы я с оружием в руках сражался против оккупантов!

Мадам де Шатлю настойчиво смотрела на меня. Она наверняка поняла, что я чувствовал, и потому сказала:

— Никто не имеет права насильно заставить вас что-то делать, мсье Прадье.

А потом, обращаясь к Жюльену, добавила:

— Дайте ему время подумать. Это слишком важное решение.

Я понял, что если и дальше буду медлить, то уроню себя в ее глазах. Представь себе эту сцену, которой колеблющийся свет свечи придавал фантастический оттенок: три наших лица, похожие на лики, начертанные мелом на фоне тьмы. Взгляды в этот миг были исполнены патетической силы. Словно дело происходило в катакомбах в момент принесения клятвы.

— Ну как — да? — спросил Жюльен.

— Да.

— Долго же вы заставили себя ждать! — воскликнул он.

— Будет, Жюльен, — с упреком в голосе сказала мадам де Шатлю. — Спасибо, мсье Прадье. Вы поступили мужественно.

— А Кристоф знает?

— В общих чертах. Он слишком мал. Главное, он знает, что надо молчать. Я держу его дома, чтобы он не поддался искушению рассказать своим приятелям компрометирующие нас вещи.

В вестибюле неожиданно зажегся свет, и Жюльен включил люстру. Мы были ослеплены, испытывая некоторое стеснение при ярком электрическом освещении. Наступило тягостное молчание.

— Что касается доктора Плео, — начал я.

— Да, — подхватила она. — Лучше будет, если вы перестанете ходить к нему.

— Не согласен, — отрезал Жюльен. — Я, напротив, предлагаю, чтобы мсье Прадье ни в чем не менял своих привычек. Здесь всем известно, что он не занимает активной позиции. Так пусть все будет, как было. Плео даже может служить ему прикрытием, а может оказаться для нас источником нужных сведений, если мсье Прадье проявит известную долю ловкости.

— Вы предлагаете мне вести двойную игру? — изумился я.

— Черт побери, старина, каждый делает, что может. Вам представился случай попасть в дом явного коллаборациониста. Так воспользуйтесь им.

— Мне кажется, доктор Плео не так уж опасен.

— А что вам еще надо? Разве вы не знаете о его связях с комендантом Мюллером? А его друг Бертуан? Разве он не начальник фашистской полиции? Мало того, Плео отказался выдать соответствующие справки ребятам, которые хотели уклониться от угона на принудительные работы. Результат: их отправили в Германию, и неизвестно, вернутся ли они оттуда. Нет, тут дело ясное: Плео заслуживает дюжины пуль. И он свое получит, будьте уверены. Он уже получил. Я спокоен. Его час придет. И возможно, благодаря вам. Если вы проявите смекалку, — а мы в этом не сомневаемся, — будет очень странно, если вы не добудете у него полезных для нас сведений.

— Это верно, Жюльен прав, — сказала мадам де Шатлю. — Я понимаю ваше отвращение. Но нам не приходится выбирать. Подумайте еще. Вы совершенно свободны. Каждый волен поступать по своему усмотрению.

Она протянула мне руку.

— Лично я очень рада тому, что вы с нами, мсье Прадье. Чувствуйте себя здесь как дома.

Жюльен проводил меня, вывел мой велосипед. Дождь почти перестал, но ветер свирепствовал, как никогда.

— Постарайся не простудиться, — сказал мне Жюльен. — И не бойся. Все наладится само собой, вот увидишь. Себя жалеть нечего, лучше пожалей тех бедных ребят, которые сегодня ночью отправятся на задание.

Я наскоро перечитал написанное. Да, все произошло именно так, как я описал тебе. Я ничего не опустил. Разве что разговор наш я передал не совсем точно: ведь столько лет прошло. Под конец, я это хорошо помню, Жюльен уже говорил мне «ты». Бедный и славный Жюльен, его убили несколько месяцев спустя неподалеку от Монлюсона, где он возглавлял группу партизан! Наши отношения складывались далеко не всегда гладко, но я о нем сильно горевал. Итак, я вернулся домой в страшном волнении, которое мне даже трудно передать тебе. Я был рад и в то же время встревожен, раздражен, меня одолевали сомнения, я ног под собой не чуял, словно актер, оробевший перед выходом на сцену.

На другой день я решил не ходить в лицей. Мне надо было побыть одному, чтобы сменить, так сказать, кожу, принять новый облик без посторонних глаз. Так я внезапно очутился в том мире, где на каждом шагу меня подстерегала опасность.

 

Глава 4

Ты понятия об этом не имеешь. Мне даже кажется, что сам ты не без удовольствия кинулся в бой, ибо по своему темпераменту ты — вояка. К тому же ты прошел подготовку в Сен-Мексанском военном училище. У тебя есть оружие, и ты умеешь им владеть. Мои же ощущения были сродни ощущениям зайца в день открытия охоты. Разумеется, виной тому пока было только мое воображение. Опасность была еще далека. Но мне надлежало относиться к ней всерьез и рассматривать арест как вполне реальную возможность. Если кто-то из беглецов, скрывавшихся время от времени в замке, будет арестован, меня тоже могут схватить как человека из окружения мадам де Шатлю. Во всяком случае, такой риск существовал. Поэтому мне следовало быть наготове, чтобы не струсить в нужный момент.

Вначале, мне кажется, это больше всего мучило меня. Я старался истребить в себе свойственное каждому из нас чувство привязанности к завтрашнему дню, незыблемую веру в будущее. Мне следовало учиться жить в настоящем, словно в мыльном пузыре, где дышать можно с превеликой осторожностью. Я прекрасно сознаю, что это была своего рода игра с определенными правилами. Но я был так молод! В двадцать пять лет я все еще был мальчишкой, к тому же страсть к Эвелине преисполнила меня гордыни, а кроме того, мне вскружило голову то обстоятельство, что я будто бы вступил в ряды секретной организации. Хотя на самом деле ничего такого не было. Я, как обычно, ходил в лицей, и никто мной не интересовался. Однако это не мешало тому, что в собственных глазах я значительно вырос и по-новому смотрел теперь на окружающий меня крохотный мирок. Я испытывал гордость, читая в газетах о том, что «террористы» вывели из строя паровоз или трансформатор. И дрожал за себя, когда узнал об арестах патриотов. Что же касается Плео, то я, как было условлено, регулярно навещал его. Он встречал меня с неизменным дружеским расположением. Говорил всегда с открытым сердцем. Разговоров наших я, конечно, не записывал, но кое-что помню до сих пор.

— Более всего меня выводит из себя то, — любил он повторять, — что нас принимают за подлецов. Возможно, вы об этом ничего не знаете, но я потерял почти всю клиентуру. Я уже не даю консультаций. Довольствуюсь работой в больнице. К счастью, у меня есть немного денег. Страна эта на краю гибели, мсье Прадье. И если бы я не опасался, что кое-кто из моих друзей может не понять меня, то уже давно бы сложил свои чемоданы.

— И куда бы вы поехали?

— Далеко… В какую-нибудь совсем новую страну… В Аргентину, например! Или в Бразилию!.. Туда, где нет необходимости отчитываться в каждом своем слове. У меня вот где сидят и Франция, и Виши, и Лондон, арманьяк и бургундское!

А я тем временем, вспоминая слова Жюльена о «дюжине пуль», старался подтолкнуть его поскорее принять решение об отъезде. Почему? Да потому что нельзя хладнокровно смотреть на человека, который ходит взад-вперед у тебя перед глазами, набивает трубку, и думать про себя: «Через несколько месяцев он умрет, а я ничего не сделал, чтобы помочь ему!»

Мне хотелось бы объяснить тебе природу тех чувств, которые я испытывал к Плео. Но у меня не получается. Этот человек был щедрым, тут нет сомнений. Щедрым и добрым. Но было в нем и этакое гурманство по отношению к жизни, которое побудило его, должно быть, совершить не одну низость. Пари готов держать, что он занимался мелкой спекуляцией на черном рынке. Я чувствовал, как он увязает в сетях позорного пособничества. Но если говорить откровенно, он был мне очень симпатичен, несмотря на все его недостатки, которые, впрочем, я мало знал. К тому же мне хочется подчеркнуть, что он ни разу не попробовал втянуть меня в круг близких ему людей, хотя прозелитизм в ту пору был в порядке вещей. Он тщательно оберегал мою свободу, тогда как в замке, напротив, Жюльен твердо решил прибрать меня к рукам. Это был странный период моей жизни. Я являлся в замок. Тотчас же после урока мадам де Шатлю надолго задерживала меня. Насколько раньше она казалась мне холодной и высокомерной, настолько теперь она была любезной и внимательной. Она расспрашивала меня о детстве, о моей учебе. Я вынужден был, чуть ли не против воли, рассказать ей об Эвелине, — это ее страшно заинтересовало. Ей хотелось знать все.

— И с тех пор вы ни разу с ней не встречались?

— Нет.

— Но хоть иногда-то вы, верно, думаете о ней?

— Нет. (Это было неправдой, но я догадывался, что такой ответ доставит ей удовольствие.)

— До чего же мужчины могут быть жестоки! — со смехом сказала она.

Ибо, несмотря на все свои заботы, она умела смеяться. Иногда она даже подшучивала надо мной, правда, очень мило. Например, спрашивала:

— Как ваше сердце?

— О! Полностью излечилось.

— Это правда?

— Честное слово.

— В добрый час. Потому что теперь мы не имеем права оглядываться назад.

Я покидал ее, с каждым разом все более поддаваясь ее чарам. Стоявший на страже Жюльен тащил меня на кухню.

— Ну что? Как Плео?

— Все так же.

— Кого ты видел у него?

— Никого.

— Ну и простофиля же ты. Он никому при тебе не звонил?

— Нет.

— А ты уверен, что он не опасается тебя?

— Уверен.

— Ладно. Попробуем с другого конца. Нам известно, что он каждый день от четырех до семи ходит в свой клуб играть в шахматы. Ты должен научиться играть в шахматы. И пусть он тебя пригласит!

— Как это? В шахматы играть очень трудно.

— Ничего, попробуй. Ты ведь умница. Вот и покажи, на что ты способен. Нам надо знать, что там затевается в этом клубе.

Он наливал мне стаканчик белого вина, и я снова шел к Плео. Потом возвращался в замок. Плео очень плохо отзывался о своей бывшей жене, а мадам де Шатлю на чем свет поносила бывшего мужа, ибо теперь она давала волю откровенности. Слова их источали яд. Ни один из них не желал складывать оружия.

— Он все так же пьет? — спрашивала она меня.

— Я ни разу не видел его пьяным. Но что верно, то верно — бутылка всегда у него под рукой.

— Война, видно, ничему его не научила. Полагаю, он стал прятаться после того, как в него стреляли. Верно, знает, что его ждет. А в любовницах у него все та же высокая блондинка, которую видели то там, то тут… ее зовут, кажется, Гертруда?

— Не знаю. Он весьма сдержан на этот счет.

— Это он-то сдержан! Ни за что не поверю. Просто, может быть, прогнал ее, а другую еще не нашел. Не думаю, чтобы он изменился. Раньше я не могла даже держать прислугу.

А он, со своей стороны, стал насмехаться, когда я как-то случайно произнес имя Жюльена.

— Где это она его откопала, беднягу? Мне его жаль. Представляю, как он стоит перед ней на задних лапках и ждет подачки.

Но на самом деле на задних лапках стоял не Жюльен, а я! И вскоре я влюбился всерьез. Это было неизбежно. Незаполненность моего существования, частые встречи с этой красивой молодой женщиной, которая принимала меня теперь как друга, и, наконец, ощущение риска, которому я подвергался из-за нее… В силу всех этих причин я мало-помалу принял ее сторону и стал разделять ее обиду, так как понимал: чтобы найти путь к ее сердцу, надо придерживаться ее мнения.

Однако Жюльен понял это раньше меня. Он тоже всеми силами старался угодить ей, и я быстро уловил, что именно он диктовал свою волю им всем. Я говорю «всем», ибо мне стало известно, благодаря какому событию он сумел занять в жизни мадам де Шатлю то место, которое занимал. Тайна была у них законом для всех. Я говорю «для всех», потому что мне доводилось встречать в замке странных людей, которые через несколько дней пропадали, как, например, тот самый Джон, упавший с неба и исчезнувший без следа. У некоторых из них были довольно странные имена, вернее прозвища или подпольные клички: Фронтиньян, Монлюк… Когда я расспрашивал о них Жюльена, он таинственно прикладывал палец к губам.

— Уймись. Чем меньше будешь знать, тем лучше для тебя.

Однако его уловки не ускользали от меня. Так, например, он не упускал случая подогреть недобрые чувства, которые испытывала мадам де Шатлю по отношению к Плео. Это был как бы способ ухаживать за ней. Хотя, пожалуй, это слишком громко сказано. На деле Жюльен скорее походил на преданного пса, чем на воздыхателя. И потому нередко показывал мне свои клыки. Правда, не без оглядки на свою хозяйку, опасаясь рассердить ее, но в то же время давая мне понять, что я всего лишь молокосос, втянутый чуть ли не силой в подпольную борьбу. Он довольно скоро отказался от своей идеи ввести меня в круг друзей доктора, но во что бы то ни стало хотел так или иначе использовать меня, возможно, для того, чтобы проверить. Зная к тому же, что мадам де Шатлю полностью поддерживала его в этом, он, не стесняясь, относился ко мне как к «необъезженному» новичку, ему, видно, нравилось это слово, и он любил повторять его, поскольку оно напоминало ему то время, когда он служил в кавалерии.

Он уводил меня в подсобное помещение, где у него была оборудована комната, похожая на монашескую келью, и там пытался учить меня уму-разуму. Он объяснял мне структуру своей организации: низовая ее ячейка состояла из шести человек, то есть шестерки. Над ними стоял руководитель, возглавлявший группу из тридцати человек, в которую входило пять шестерок, — и так до самого верха, причем отдельные ячейки этой пирамиды были строго изолированы одна от другой.

— Таким образом, в случае провала ущерб будет ограничен определенными пределами. Представь себе, если кто-то не выдержит и заговорит под пыткой, — он выдаст лишь самую малую часть всей сети.

Пытка! Это слово болью отдавалось во мне, вызывая внутреннее смятение, которое мне с превеликим трудом удавалось скрывать.

— Ну-ну, — говорил Жюльен. — Думать об этом не следует, но готовым быть надо. Наша роль состоит прежде всего в том, чтобы собирать сведения и вести пропаганду, а кроме того, уничтожать предателей, когда представится возможность. Видишь ли, если бы мне посчастливилось оказаться на твоем месте, я бы непременно воспользовался случаем и ликвидировал Плео. В назидание другим. Уверяю тебя, после этого его дружки попритихли бы. К несчастью, в больнице до него не доберешься. А остальное время он прячется дома.

Однажды он спросил меня:

— Ты придумал себе какую-нибудь кличку? Меня, например, зовут Портос, а мадам Арманду — Элоизой. Тебе это кажется смешным, но мы ведь не в игрушки играем, и ты это прекрасно знаешь. А кличка, может статься, спасет тебе жизнь.

Так, шаг за шагом, я проникал в тайны подполья. Я ни к чему не стремился, ничего еще не решил. Я был подобен пловцу, попавшему в водоворот и не ведающему, к какому берегу его прибьет. Гордиться тут, конечно, нечем, но я обещал тебе не скрывать ничего. Итак, я стал подыскивать себе подпольное имя и, перебрав их несколько, остановился в конце концов на Пирре, так как его имя стало символом дорого достающихся побед и еще потому, что этот несчастный был убит во время осады Аргоса: какая-то старуха бросила на него с крыши черепицу. Поразительное предчувствие. Подумать только, черепица!.. Однако я должен со скрупулезной точностью продолжать свое изложение, чтобы ты сам мог обо всем судить, имея на руках неоспоримые факты. Может быть, ты помнишь о том, что в конце января в Клермон-Ферране был убит начальник гестапо, и тиски стали сжиматься. Последовали расстрелы, репрессии. Комендантский час начинался в двадцать часов. И беда обрушивалась на тех молодых людей, которые не имели при себе полного набора необходимых бумаг: удостоверение личности, карточки на хлеб, на мясо, на жиры, на табак, служебный пропуск, а может, и еще что-нибудь, о чем я уже забыл. Плео выходил из себя.

— Вот чего они добились. Ради удовольствия подстрелить полицейского скольких французов они обрекли на смерть!

Жюльен потирал руки.

— Прекрасно сработано! Пускай знают, что мы не бараны. Хотя лично я по-прежнему убежден, что лучше убивать коллаборационистов. Расплачиваться приходится не так дорого, потому что фрицам на это наплевать, а эффект ничуть не меньше.

Мадам де Шатлю поддерживала его.

— Гражданских теперь больше нет, — говорила она, — так же как нет невиновных и не втянутых в борьбу.

Мне не очень импонировали инквизиторские черты ее характера. Плео не солгал мне. Она нередко обнаруживала пугавшую меня суровость. Думаю, она, не дрогнув, могла бы командовать подразделением, выделенным для расстрела. А между тем ей была свойственна и нежность. Она проявила немыслимую заботу обо мне.

— Марк, вы недостаточно тепло одеты.

С некоторых пор она стала называть меня Марком, без тени нежности, разумеется, а просто выказывая мне дружеское расположение, как и положено братьям по оружию, да простят мне такую смелость. Она отыскала для меня шарф с варежками. В то время как Плео следил за моим давлением и снабжал меня укрепляющими лекарствами, его бывшая жена, по странной иронии судьбы, добывала для меня шерстяные вещи, проявляя заботу о моем здоровье. Свою благодарность мне приходилось делить между двумя противниками. Ах! Уверяю тебя, положение было не из приятных, в особенности с того момента, когда оба они заметили, что каждый из них стремится использовать меня, дабы получить какие-то сведения о другом.

— Попробуйте объяснить ей, если представится случай, что я не изменю своих убеждений, — просил меня Плео.

А она в ответ:

— Втолкуйте ему, что его никто не в силах будет спасти!

Я старался смягчать удары, но за моими недомолвками они сразу же угадывали то, что я желал скрыть. И в конце концов я невольно превратился в разносчика оскорбительных выпадов.

— Видите ли, мсье Прадье, если бы я не был честным человеком, я бы непременно донес на нее. Она и в самом деле становится опасной. А если бы вы не были столь умны, она бы уже давно обратила вас в свою веру, признаюсь, меня удивляет, как это она до сих пор вверяет вам крошку Кристофа.

Он осторожно прощупывал почву, задаваясь, видимо, вопросом: а не переметнулся ли я в другой лагерь?

Я торопился успокоить его.

— Она думает, что я хожу к вам исключительно из-за вашей библиотеки. Она принимает меня за совершенно безвредного интеллигента. Впрочем, так оно и есть.

Однако я лгал, ибо к тому времени Жюльен уже доверил мне первое задание. Правда, довольно безобидное! Мне было поручено незаметно разложить по полкам в учительской экземпляры «Комба». Хотя, должен заметить, текст, напечатанный в газете, был достаточно смелым. Там напоминалось об успехах союзников и предвещалась их высадка, которая в определенный момент должна смести оккупантов. Передовая статья грозила предателям жестокой карой. Воспользовавшись окном в своем расписании, я поспешил избавиться от этих листков, которые жгли мне руки. Я складывал их вчетверо и рассовывал по полкам, причем некоторые никак не влезали. Проходили минуты. Прислушиваясь к малейшему шороху, я вспотевшими руками продолжал свой посев, сознавая риск, на который шел, и в то же время испытывая неведомый мне дотоле самозабвенный восторг. Покидая учительскую, я чувствовал себя взломщиком. Тебе это, возможно, кажется глупым, но мне удался, так сказать, налет «наизнанку». Вместо того чтобы унести, я принес. Вот и вся разница, но переживания, удовлетворение содеянным и самим собой, я думаю, были те же. Я стал удачливым нарушителем закона.

На другой день в лицее начался целый переполох. Была пущена по рукам бумага, грозившая «виновным» (это множественное число чрезвычайно меня обрадовало) примерным наказанием. «Есть, однако, отчаянные орлы!» — сказал кто-то из моих коллег. Выражение это мне очень понравилось. И я почувствовал себя «орлом». Жюльен сразу же заметил это и строго призвал меня к порядку.

— Не заносись, слышишь? Один неверный шаг — и конец. Так и на виселицу угодить недолго.

Он обладал даром находить слова, которые буквально парализовали меня. Я тут же представил себе виселицу и выстроившихся солдат. Понадобилось время, чтобы прогнать этот образ и установить равновесие между неоправданной самоуверенностью и паническим страхом. А Жюльен тем временем настойчиво продолжал тренировать меня.

— Сегодня вечером пойдешь в Центральную книжную лавку. Знаешь, где это? Хорошо. Наверное, знаешь и мсье Гастона… того, что работает в отделе учебников. Так вот, скажешь ему, но чтобы никто не слышал: «Сегодня прекрасная погода». Он ответит: «Только бы она подержалась» — и вручит тебе объемистый пакет, который ты привезешь сюда на своем багажнике.

— Это все?

— Если бы ты знал, что в пакете, ты бы не болтал попусту. Единственное, что могу тебе сказать: в твоих интересах проскользнуть незамеченным.

Я отправился в книжную лавку. Мсье Гастон был старичок в очках, с бородкой, серый халат делал его похожим на мыша, деловито сновавшего вдоль длинного стола, как всегда заваленного школьными учебниками. Ну и борец! Мне и прежде не раз приходилось иметь с ним дело. Я пожал ему руку, а потом произошла сцена, которая в тот момент вовсе не показалась мне смешной. Вместо того чтобы доверительно прошептать: «Сегодня прекрасная погода», я во всеуслышание заявил, словно констатируя радостный факт: «Сегодня прекрасная погода». На что он вежливо ответил:

— Давно уж пора бы. — Потом, вздрогнув, сдвинул пальцем очки на нос и прошептал: — Повторите, пожалуйста.

— Сегодня прекрасная погода.

И тогда этот старичок, на лице которого лежала печать лишений и забот, радостно улыбнулся и, сложив руки, сказал:

— Только бы она подержалась! — Затем шепотом добавил: — Будьте осторожны!

И положил передо мной тщательно упакованный пакет, по объему равный двум толстым словарям, но по весу много тяжелее. Я так никогда и не узнал, что в нем было. Когда я привез пакет в замок, Жюльен не стал открывать его при мне, сказал только:

— Ну-ну, не такой уж ты простофиля.

Потом потащил меня за собой в свою комнату и снова стал учить уму-разуму.

— Если заметишь, что за тобой наблюдают, следят или, того хуже, — явятся с расспросами к твоей квартирной хозяйке, ты немедленно — слышишь, немедленно — отправишься по адресу, который я тебе укажу. Тебя переправят в маки. Сразу забудь обо всем: никакого лицея, никакого Кристофа, ничего. И не вздумай тащить с собой чемодан. Ни в коем случае. Пойдешь в Шамальер, найдешь там бакалейную лавку Шаблу. Спросишь мсье Бенуа. Он-то и займется тобой.

— Значит, вы думаете?..

— Ничего я не думаю. Я просто пытаюсь предвидеть. Если с тобой что-нибудь случится, мадам Арманда не простит мне. Ты умеешь стрелять из пистолета?

— Нет.

— Не знаю, чему вас только учат!

— Во время войны я был в нестроевой службе.

— Намучились там, видно, с тобой! Я дам тебе оружие. Так тебе будет спокойнее. Иногда достаточно мелкого калибра — 6,35, чтобы выпутаться из беды.

Несмотря на все мои страхи, я мало-помалу привыкал к своей двойной жизни. Теперь я с самым естественным видом умел глядеть по сторонам или же наблюдать за улицей, ловя ее отражение в витрине. Я забыл о своем прошлом, даже не вспоминал об Эвелине. Время от времени я писал родителям привычные слова, стараясь успокоить их. Работать почти перестал. Отложил в сторону Расина. Уроки наводили на меня тоску. У меня было одно желание: поскорее вернуться к мадам де Шатлю, чтобы ее взгляд проник мне в самое сердце, затопив его светом, словно солнце. Ради ее удовольствия я часто придумывал какие-нибудь детали, касающиеся Плео. Например, рассказывал, что он худеет, что он явно боится, что шахматы перестали интересовать его.

— Ах, эти шахматы! — воскликнула она однажды. — Сколько зла причинили они нам! Подумайте только, ведь он играл даже заочно, по переписке. И всегда был рассеян, а стоило хоть немножко отвлечь его, он становился зол как собака.

— Но зачем вам было выходить за него замуж? Разве вы не знали его привычек?

— Знала. Я часто думала об этом, Марк. Так вот, мне кажется, что предчувствие несчастья притягивает людей не меньше, чем надежда на счастье. Головокружение. Зов бездны! А может быть, и неосознанная потребность ненавидеть, столь же сильная, как и потребность любить!

Я выбрал эти фразы из множества других, о которых не упоминаю, потому что они особенно поразили меня. Главное, чего я добиваюсь, это дать тебе возможность сориентироваться, помочь тебе разобраться, понять то положение, в котором я очутился. С одной стороны, я был влюблен в Арманду, но влюбленность моя носила налет мечтательности, несовместимой с серьезностью переживаемых нами событий; с другой стороны, будучи другом Плео, я оказывал ему плохую услугу, хотя и не предавал его; и, наконец, став участником Сопротивления, я, оставаясь как бы на уровне любителя, все более и более втягивался в эту беспощадную борьбу, не осознав еще до конца всю ее суровость. Между тем трагедия надвигалась. Но виноват я был не больше, чем те рыбешки, что попадают в сеть. Именно это я по мере возможности пытаюсь растолковать тебе.

После операции «книжная лавка» последовало несколько незначительных заданий, выполненных без особых осложнений. А затем произошел случай с передатчиком, и тут я чуть было не попался. Жюльен тщательно проинструктировал меня. Я должен был пойти в маленький гараж на проспекте Эдуард-Мишлен и сказать хозяину: «Газогенератор Портоса сломался». Тогда он даст мне чемодан с передатчиком, который мне следовало отнести в замок. «Это будет большая тяжесть, — предупредил меня Жюльен, — очень большая. О велосипеде и думать нечего, учитывая качество покрышек. Представляешь, если они лопнут по дороге?.. Тебе придется тащить груз в руках. А хватит ли у тебя сил?»

Он набил старый чемодан землей, и я таскался с ним по парку под его неусыпным оком. «Держись прямее!.. Левую руку вдоль тела… Когда останавливаешься отдохнуть, делай вид, что сморкаешься, что-то ищешь в карманах… А когда снова двигаешься в путь, не показывай, что подымаешь пуды железа, Боже ты мой!..»

Испытание было тяжелым, но так как мадам де Шатлю наблюдала за мной из гостиной, я собрал все свои силы и в конце концов стал походить на человека, который возвращается откуда-то домой, но не может идти быстро из-за несколько обременительного багажа. Жюльен с точностью определил мой маршрут: площадь Карм-Дешо, улица Якобинцев, улица Монлозье, площадь Жода, улица Блатен… Короче, ты представляешь это себе не хуже меня.

В то утро, по счастью, не шел снег. Я, словно детскую считалку, твердил про себя: «Газогенератор Портоса сломался…», наслаждаясь нелепостью этой абсурдной формулы. Город еще не просыпался, не торопясь сбросить с себя оцепенение зимнего утра. Лишь время от времени мне попадалась машина немецкой армии. Над вокзалом высоко в небе клубились пары локомотивов. Я чувствовал себя уверенно и довольно бодро.

В гараже меня ждал хозяин. Он без лишних слов вручил мне чемодан, и я ушел. Я прекрасно знал, что если меня поймают, то я пропал. Быть застигнутым с передатчиком в руках означало пытку и смерть. Но обо всем этом я думал несколько отрешенно, словно о прочитанных в романе приключениях некоего Марка Прадье. Не подумай только, что я отличался храбростью! Мне случалось не раз задаваться вопросом: «А что они, в сущности, делают? Бьют кулаком или ногами? А может быть, избивают дубинкой?» Ходили слухи и о других пытках, которые я плохо себе представлял. Взять хотя бы ванну — что это на деле означает? Голова моя работала, но тело мое, мои нервы не принимали в этом участия. Я дошел до площади Карм-Дешо и тут заметил солдат, задержанные машины. Я сразу же распознал полицаев. Меня охватила паника, настоящая паника, та самая, от которой холодеет под ложечкой, а в голове образуется пустота. Я пробовал размышлять. Вероятнее всего, речь шла о самой обычной проверке документов. Проспект Республики был перекрыт, бульвар Дюма — тоже. Но улица Якобинцев, уходившая влево, казалось, была свободна. Я двинулся туда, не убыстряя шага и стараясь с легкостью нести чемодан, тяжесть которого чуть не выворачивала мне руку.

— Эй! Стоять!

Взяв меня на мушку автомата, полицай двинулся ко мне. Выхода у меня не было. Из черного «ситроена», стоявшего в нескольких шагах от меня, вышли еще два человека, тоже вооруженные. Должно быть, я позеленел. Дыхание стало прерывистым.

— Ваши документы.

Я достал их, предварительно осторожно опустив чемодан на тротуар.

— Откуда идете?

— С вокзала.

И тут меня осенила безумная идея. Я нахмурил брови, делая вид, что рассердился.

— Я друг доктора Плео. И иду как раз к нему.

Полицай заколебался, потом пошел посоветоваться с одним из тех двоих, должно быть унтер-офицером. Они следили за мной издалека, о чем-то совещаясь. У меня рубашка прилипла к телу. Я едва стоял на ногах. Полицай вернулся, отдал мне документы.

— Все в порядке.

Я схватил чемодан, вовремя вспомнив наставления Жюльена: «Не показывай, что подымаешь пуды железа», и удалился на дрожащих ногах, охваченный то ли ужасом, то ли радостью.

 

Глава 5

— Бедный Марк, — сетовала мадам де Шатлю, — мы нагружаем вас такими трудными заданиями, знаю, вам это тяжело. Но у нас никого не было под рукой, а передачи надо возобновить во что бы то ни стало.

— Он справился, показал себя молодцом, — с гордостью заявил Жюльен.

Мы отобедали в той самой столовой, где окончательно решилась моя судьба. Ты часто вспоминал потом о нашей первой общей трапезе. Именно тогда ты обнаружил, что я стал, по неизвестным пока тебе причинам, тем новым персонажем, которого твоя приемная мать против своего обыкновения окружала вниманием. На уроках в твоем присутствии она по-прежнему называла меня мсье Прадье. А тут вдруг я превратился в Марка, и Жюльен сидел за столом вместе с нами, к тому же ели мы великолепное жаркое, словно отмечали какое-то важное событие, смысл которого ускользал от тебя. Ты старался не пропустить ни слова. Кто был этот Плео, имя которого то и дело повторялось в наших разговорах?

— Вот видишь, — говорил мне Жюльен (еще одно обстоятельство, достойное удивления, — он был со мной на «ты»!), — мы недооценивали истины. Плео заигрывает с фашистской полицией. Он дружит не только с Бертуаном. С оккупационными войсками — тоже. Иначе тебя арестовали бы. Постарайся понять. Коллаборационизм — это все или ничего. Тут не может быть середины. Либо ты с ними, либо ты против них. Тебе порой кажется, будто мы чересчур жестоки. Ничего не поделаешь, приходится!

Мадам де Шатлю предложила мне еще мяса:

— Чтобы прийти в себя после всех этих волнений. И поверьте мне — Жюльен прав. Если вам внезапно пришло в голову сказать, что вы друг Плео, значит, в глубине души вы уже чувствовали: он заодно с ними.

— А иначе чего ему прятаться? — подхватил Жюльен. — Таких типов, как он, и следует убивать: сами прячутся, а других подставляют.

Признаюсь, вернувшись домой, я стал сильно колебаться. Честно говоря, я мог бы простить доктору многие слабости. Но стать его сообщником — нет. В этом вопросе я хочу абсолютной ясности: я уже говорил тебе, что любил мадам де Шатлю. Это истинная правда. Но если я соглашался выполнять опасные задания, то уже не только ради того, чтобы возвыситься в ее глазах. Я не хочу, чтобы ты считал меня дураком. С каждым днем мне становилось яснее, что я приношу пользу. Наконец-то я на что-то годился. Вряд ли стоит и дальше развивать эту тему. Я дал себе слово рассказать обо всем без прикрас, неукоснительно следуя истине. Скажем, так: я выбрал нужный лагерь и был в этом уверен, поэтому теперь у меня появилось желание по-новому взглянуть на Плео. Какое-то время меня действительно интересовала его затянувшаяся ссора с бывшей женой — согласен, но то был период, когда я нащупывал свой путь. Отныне с этим было покончено. С другой стороны, я не обладал способностями шпионить, к тому же мне казалось смешным сообщать Жюльену кое-какие мелкие наблюдения, которыми никто не мог воспользоваться. Плео оставался все тем же. Он по-прежнему был со мной очень приветлив. Иногда мне хотелось крикнуть ему: «Да уезжайте же наконец! Спрячьтесь где-нибудь! Бросьте ваших друзей. Они вас погубят!» Я стал реже заглядывать к нему. Тогда он сам явился ко мне. Я проверял тетради, когда он постучал в дверь.

— Я проходил мимо, — сказал он. — Не хочу беспокоить вас. Но я вам кое-что принес.

Он положил на стол рядом с моими книгами маленький пакетик, который я хотел было развернуть, но он остановил меня.

— Это котлеты. Их здесь четыре. Ваша хозяйка пожарит их вам. У нее наверняка осталось немного растительного масла.

Представь себе мое смущение. А он без всяких церемоний снимал перчатки, прохаживался по комнате, подходил к окну, возвращался к печке, трогал ее.

— Для работы у вас не слишком жарко. Проклятое время! Проклятая страна! Вы позволите?

Он набил трубку и сел в кресло, стоявшее в ногах кровати.

— Вас совсем не видно. Много дел? Диссертация?

— Да, диссертация… лицей, ну и все остальное.

— Вы по-прежнему ходите в замок?

— Хожу к мальчику.

— Прекрасная Арманда будет в ярости. Вряд ли она не поставит вас в известность. Я попал в чертовски трудное положение. Молодой Готье… хотя вам это, разумеется, ни о чем не говорит. Готье владеют здесь двумя большими отелями. Они занимают довольно видное положение. А я имел несчастье признать их сына годным для военной службы. О! Эта целая история. Два года назад я оказался причиной маленького скандала. В одном из их отелей я провел ночь с молодой дамой. Муж красавицы узнал об этом… В общем, что тут говорить… Но я отплатил им тою же монетой. Когда их сына призвали для отправки на принудительные работы, я счел его пригодным. Это единственный их сын. Мне казалось, что работа на заводе пойдет ему на пользу… этакий сопляк, а принимал себя за пуп земли, честное слово! Но ему не повезло. Только что получено сообщение: он погиб во время бомбардировки… Отец, естественно, наипервейший голлист! И теперь он наверняка считает меня убийцей. Признаю, мне это крайне неприятно.

Я начинал понимать, зачем он принес мне эти котлеты. Ему хотелось услышать слова утешения, а кроме того, он думал, что с моей помощью узнает мнение Арманды, то есть, иными словами, мнение своих противников. Впрочем, он прямо так и сказал без всяких обиняков:

— Когда пойдете туда, упомяните в разговоре дело Готье. Вы окажете мне услугу. Вас это не затруднит?

— Нисколько. Но чем это вам поможет?

— Возможно, мне придется принять какое-то решение.

С этими загадочными словами он выбил над ведром с углем свою трубку и встал. Вид у него и в самом деле был озабоченный. Чтобы хоть что-нибудь сказать, я спросил его весьма глупо:

— Ну, а как шахматы? Вы по-прежнему играете?

— О! Шахматы, — молвил он. — Мюллера перевели. Остальные ходят нерегулярно. Опасность носится в воздухе.

— Сердце больше не лежит?

— Вот именно. Ни сердце, ни в особенности голова. — Он кивнул на пакет, лежавший на столе. — Прекрасные котлеты! Со сметаной и шампиньонами — одно объедение… Вот несчастье! Ну стоит ли умирать ради какого-то Данцига!

Он пожал мне руку, надел перчатки, приоткрыл дверь и, подозрительно оглядев лестницу, прошептал:

— Мсье Прадье, вы все еще думаете, что мне следует уехать?

— Более, чем когда-либо.

— Спасибо.

Он тихонько закрыл дверь. Увидеть его мне довелось лишь дней через десять, в клинике. В тот же вечер у нас с тобой был урок. Кажется, мы переводили как раз то место, где Марий останавливает нашествие тевтонских племен. Таинственное совпадение. Мадам де Шатлю вышла за покупками. Но Жюльен ждал меня у дверей.

— Я попробовал накачать твое заднее колесо, — сказал он мне. — Но ему, видно, крышка, а чтобы достать другое, придется встать пораньше.

Он увлек меня в парк. Я как сейчас вижу небо с красными отблесками над Пюи-де-Дом. День становился длиннее. Снег растаял. Легкий западный ветер, все еще немного колючий, возвещал о наступлении марта.

— Ты в курсе дел твоего дружка Плео?

— Никакой он мне не дружок.

— Да знаю. Просто к слову пришлось. Так вот, он продал свой дом. Потихоньку. Одному коммерсанту из Бриуда. Я узнал это от одного из наших друзей, который работает в отделе оформления имущества… И не только дом. Все. Мебель, книги и даже свой старый «ситроен». Это подтвердил мне наш парень из префектуры, потому что теперь на продажу требуется разрешение префектуры. Если ты еврей, то не имеешь права. Банда негодяев.

— Ну и что?

— Как это «ну и что»? Это доказывает его намерение смыться. Однако! Неужели он воображает, что мы позволим ему надуть нас, особенно после гибели младшего Готье! Хотя и об этом ты ничего не знаешь. Между нами говоря, потеря невелика. Парень был нестоящий! И все же это не резон, чтобы отправлять его на бойню. Принудительные работы — это все равно что угон в Германию. Так что без крови не обойтись. Твоему Плео недолго торжествовать.

Он понизил голос и взял меня под руку.

— Особенно теперь, когда мы получили оружие… Иди… Я тебе покажу. Пока что оно спрятано здесь.

Он повел меня к бывшей конюшне, где все еще пахло кожей и лошадьми. Отодвинув старые ящики, он вытащил три объемистых мешка.

— Я еще не успел вырыть яму. Займусь этим сегодня ночью. Но погляди-ка!

Он открыл один из мешков, набитый какими-то твердыми предметами.

— Представляешь! Два автомата, одиннадцать пистолетов, гранаты.

Он достал из мешка пистолет, подержал его в руках, проверяя, насколько он тяжел, прицелился куда-то в парк, на который опускалась ночь.

— Конечно, этого мало, чтобы отправить гостей обратно в Берлин. Но главное — начало.

Он присел на корточки и стал рыться в мешке, счастливый, как ребенок, получивший рождественский подарок.

— Хочешь, и тебе дам?

— Я никогда в жизни не держал в руках пистолета, — сказал я.

— Я тебя научу. Тут никакой хитрости нет. Вот, взгляни, — калибр 7,65. Он не тяжелый. И в руках держать удобно. — Он вытащил обойму и вновь легко защелкнул ее. — Чтобы пуля попала в ствол, надо потянуть назад. Смотри хорошенько… Гоп… все в порядке. Потом ставишь предохранитель. Вот так. Ясно? Давай бери. Бери, тебе говорят. Ты должен уметь защищаться.

Я схватил оружие кончиками пальцев, словно это была змея.

— Попробуй положи в карман.

Я попробовал не слишком уверенно.

— Очень неудобно, — заметил я.

— А на пояс?

— Не могу же я так ходить в лицей, словно бандит какой.

— Н-да, я не подумал об этом. Погоди! А вот этот маленький пистолет калибра 6,35 подойдет? Тут и думать нечего. Этой штукой уложить человека на близком расстоянии ничего не стоит. А места почти не занимает. Ладно. Отдаю тебе. Только он весь в масле. Сначала надо почистить. Вот увидишь, еще благодарить будешь.

По мере того как все эти мелочи приходят мне на память, я чувствую, меня охватывает суеверный ужас. Все произошло так, словно некий злой дух решил посмеяться надо мной, собрав воедино разрозненные нити моей несчастной судьбы. В конце концов, это несправедливо! Но хватит медлить, пора рассказать тебе все. Я собирался уже уходить, когда вернулась мадам де Шатлю. Она была крайне возбуждена.

— Гибель Готье-сына наделала много шума. В городе только об этом и говорят. Люди возмущены поступком Плео. Ах! Если бы я была мужчиной!

Она смотрела на меня. Я весь съежился и вдруг заторопился уйти. Я всеми силами гнал мысль, которая, верно, пришла сейчас ей в голову. Настолько она была нелепа. Нет. Я, должно быть, ошибся. Поспешно простившись с ними, я сел на свой велосипед. Не может же она в самом деле потребовать от меня свершить казнь над доктором потому лишь, что я легко мог вступить с ним в контакт.

Работая педалями, я со всех сторон обдумывал этот вопрос, но был совершенно спокоен, не сомневаясь в том, что неправильно истолковал ее взгляд. Сама по себе идея была не лишена смысла. Плео не опасался меня. Когда я приходил к нему, он всегда бывал один. Стреляя в упор из маленького пистолета, который должен вручить мне Жюльен, убить его не составляло труда, я был уверен в этом. И никаких следов. Я принялся обыгрывать эту идею, подобно романисту, придумывающему сцену. Вечером в постели я подправлял ее, добавляя кое-какие новые краски. Под конец, очень довольный собой, я шел к Арманде, чтобы сообщить ей: «Я убил твоего мужа», и она падала в мои объятия. На этом я уснул.

На другой день я, разумеется, пожимал плечами, вспоминая свои досужие вымыслы, которые оставили тем не менее неприятный осадок в моем сознании. Какая нелепость. Ведь никто не просил меня об этом. И никогда не попросит. То были всего лишь капризы любви с ее приливами и отливами. Да, бывали моменты, когда я сердился на мадам де Шатлю и Жюльена за то, что они подчинили меня своей воле. Тебе, верно, кажется, что я слишком мудрствую. Мой бедный Кристоф! Какому наказанию я тебя подвергаю. Хватит ли у тебя духу дочитать до конца это послание? Быть может, ты получишь его, вернувшись после очередной операции в горах Ореса, и отложишь со словами: «Марк надоел мне. Он свое отвоевал. Пусть же и мне даст теперь спокойно воевать». Поэтому попробую рассказывать быстрее.

Новость я узнал двумя или тремя днями позже, когда раскрыл местную газету, которую моя хозяйка приносила мне по утрам. На первой странице было набрано крупным шрифтом: «Доктор Плео подвергся нападению и ранен террористами». Плео попался точно так же, как и в первый раз. Он приехал из больницы около половины первого и, повернувшись спиной к улице, открывал ворота своего гаража. Он не заметил подстерегавшего его велосипедиста и был ранен в ногу. Истекая кровью, он все-таки сумел добраться до дома и позвонить. Его сразу же отправили в клинику, но в какую — газета умалчивала. Жизнь его, похоже, была вне опасности. Газета, разумеется, требовала принятия энергичных мер «против злоумышленников, которые продолжают сеять волнения и чья беззастенчивость растет день ото дня».

Взволнованный, я, как только смог освободиться, тут же помчался в замок. В вестибюле стоял чемодан. Между тем мадам де Шатлю сохранила полное спокойствие.

— Вы, конечно, в курсе, — сказала она. — На всякий случай я отправляю Кристофа к моей матери в Каор. Мало ли что может случиться. Если доктор Плео считает меня в ответе за то, что произошло, нас могут потревожить.

Она слабо улыбнулась.

— Самое смешное, что мы тут ни при чем. И пока даже не знаем, кто это сделал. Возможно, кто-то действовал в одиночку и к тому же весьма некстати, потому что теперь у доктора будет постоянная охрана. Подите проститесь с Кристофом.

Остальное ты, конечно, помнишь. В глубине души ты был вовсе не прочь совершить это путешествие, уехать из этого большого печального дома. Но не показывал своих чувств. Жизнь уже научила тебя носить маску безразличия. Ты преспокойно поцеловал меня в щеку, и Жюльен отвез тебя на вокзал.

Мадам де Шатлю оставила меня обедать. Мы сидели вдвоем в огромной столовой, где свободно могла расположиться целая дюжина гостей. Есть нам не хотелось.

— Оливье (она впервые называла Плео по имени) теперь опасен для нас, — сказала она. — Ему представился отличный случай отомстить. Два покушения, чуть ли не одно за другим, — поставьте себя на его место. Он наверняка постарается навлечь на меня неприятности. Не думаю, что он донесет на меня, — у него нет доказательств. Хотя что такое доказательства в настоящий момент!.. Но он может направить подозрения на наш дом. В таком случае нам придется прекратить все наши дела, а это настоящая катастрофа.

Она протянула мне блюдо с земляной грушей.

— Вся наша сеть под угрозой, — продолжала она. — Оливье должен исчезнуть. Он находится в клинике Святой Маргариты, это все, что я знаю. Не могли бы вы оказать нам услугу, Марк?

— Конечно!

— Навестите его. Вас-то ведь пропустят. Заметьте расположение внутри, запомните номер палаты. Когда мы будем знать это, можно принять какое-то решение. В сороковом году Жюльен был мастером по неожиданным налетам. Может, он что-нибудь придумает. А меня, признаюсь, события выбили из колеи.

Она протянула руку через стол и схватила мою.

— Марк… не судите обо мне плохо. Я всегда слишком много требую от тех, кого люблю. От Оливье в свое время я, наверное, требовала больше, чем он мог дать. Я не выношу разочарований. А теперь — тем хуже для него. Вы ведь согласны со мной? Из-за него все мы подвергаемся серьезной опасности. Разве это не правда?

Я был ее пленником.

— Да, — сказал я, пытаясь вложить хоть немного пыла в свой ответ.

— В таком случае необходимо действовать, и чем скорее, тем лучше.

Жюльен согласился с этим, когда присоединился к нам в гостиной, где нам подали скверный кофе. Ты уехал в Каор. Отныне мы были свободны и могли без всяких помех разрабатывать план военных действий.

— Я немного знаю эту клинику, — сказал Жюльен. — Ее держат святые сестры. Когда они уходят на службу в часовню, туда, должно быть, можно проникнуть, не привлекая особого внимания. Какие-нибудь десять минут! Мне понадобится не больше десяти минут, чтобы ликвидировать его, но для этого я должен располагать четким планом. На тебя можно рассчитывать?

— Конечно.

Как далеко заставят меня зайти эти двое? Сердце у меня сжималось при мысли о готовящемся убийстве. Что я такое говорю? Об убийстве, которое я готовил вместе с ними. О, я знаю! Ты солдат. Жизнь других для тебя ничего не значит. Но «другие» — это бойцы, неизвестные тебе люди. Я же должен был встретиться с Плео лицом к лицу. Он протянет мне руку. Улыбнется мне, потому что я его друг, я тот, кто спас ему жизнь. А теперь я собирался погубить его. Направляясь в клинику, я забыл обо всем остальном: о его слабостях, может быть, даже о подлости, о его связях с фашистской полицией. Я был просто несчастным человеком, которого вынудили пойти. И я шел приканчивать раненого!

У входа в клинику я наткнулся на полицая, однако вид его формы нисколько не устрашил меня, напротив, я даже обрадовался. Если клинику охраняют, значит, налет не удастся. Полицай потребовал у меня документы, потом позвонил по телефону.

— Тут пришли к доктору Плео… Учитель… по имени Марк Прадье.

Долгое время он молча слушал, потом указал мне, куда идти.

— Второй этаж. Шестнадцатая палата.

Думай, что хочешь. Но теперь я сердился на Плео за то, что его так охраняли, словно он опасался именно меня. Второй полицай сидел справа от вестибюля, в застекленном кабинете. Мне пришлось во второй раз предъявить свои документы. Мало того, он проверил мои карманы, чтобы удостовериться, что у меня нет оружия.

Видно, они и в самом деле дорожили своим Плео! Полицай проводил меня до самой палаты и остался в коридоре, в нескольких шагах от двери, которую только что открыл мне. Вид у доктора был неважный. Он был очень бледен, но голос его не утратил силы.

— Входите, мсье Прадье. Я очень рад. Присаживайтесь.

Я придвинул стул к его изголовью.

— Ну вот, видите. Они опять промахнулись, пуля прошла насквозь, не причинив большого вреда. Видно, меня не так-то легко ухлопать. Если бы я не потерял столько крови, то был бы уже на ногах. Правда, нога некоторое время не будет сгибаться. Это называется — дешево отделаться. Но я знаю кое-кого, кому сейчас невесело.

Он подвинулся ко мне и понизил голос:

— Я полагаю, вам известно, кто это сделал?

— Нет.

— Полноте! Все ясно как на ладони. В первый раз еще могли быть какие-то сомнения. Разумеется, пистолет держала не она сама, но она всегда была в наилучших отношениях с семейством Готье. Так что все это легко увязывается. Но если в ее распоряжении имеются наемные убийцы, представляете, что это означает?

Он снова лег на спину, у него перехватило дыхание.

— Лежите спокойно, — сказал я.

— Это означает, что она играет активную роль в Сопротивлении. Я, как видно, недооценивал ее. Мне казалось, что она сердится на меня по чисто личным причинам. А это гораздо глубже.

Тут вмешался полицай.

— Не утомляйтесь, доктор, прошу вас, — сказал он с порога.

— Да нет, — возразил Плео. — Ничего. Он нисколько не мешает мне, напротив.

Я встал. Он снова заставил меня сесть и повернулся, хотя и не без труда, на бок.

— Я хочу доверить вам одну вещь, — прошептал он, наблюдая из-за моего плеча за охранником. — Я собираюсь уехать… Пока это еще не окончательное решение, но, во всяком случае, я долго все обдумывал. Вы, может быть, помните? Ведь это вы подсказали мне такую идею. С тех пор я много об этом размышлял.

— Не говорите больше ничего, — зашептал я в ужасе. — Я не хочу знать.

— Да бросьте, — прервал он меня. — Вы же не станете меня выдавать, да и потом, когда придет время, мне могут понадобиться ваши услуги. А главное, пусть знает, что последнее слово все равно останется за мной, слышите? Верно вам говорю. Это не пустые угрозы. И я хочу, чтобы вы передали ей мое предупреждение. Пускай и она дрожит, в свою очередь. В данный момент полиция ищет виновного среди моих бывших больных. Мне довольно произнести лишь имя Арманды. Ее тут же арестуют, станут допрашивать… и одному Богу известно, что тогда откроется. Пока что я не собираюсь называть ее имени. Но вечно молчать не буду.

— А если она не имеет никакого отношения к этому нападению?

— Не смешите меня, мне больно смеяться.

Полицай вошел в палату и положил руку мне на плечо.

— Свидание окончено. У меня строгое предписание.

— Вы еще придете? — спросил Плео.

— Обязательно.

— Не сюда. Ко мне. Там мы сможем поговорить как следует. Еще раз спасибо.

Представляешь себе, как я был взволнован. Это был поединок не на жизнь, а на смерть, и я, к несчастью, оказался между двумя врагами. Причем противники настолько хорошо знали друг друга, что у меня не было никакой возможности обмануть их, сказать, например, мадам де Шатлю, что Плео не собирается будто бы мстить ей; или сказать Плео, что его бывшая жена не хочет ничего предпринимать против него. Они на расстоянии угадывали намерения друг друга, и оба наверняка готовы были идти до конца. В тот же вечер я отправился в замок.

— Ну как, можно? — спросил Жюльен издалека, едва увидев меня.

— Нет. Его охраняют.

— Ах ты, черт! Вот невезение.

Я в подробностях рассказал им о своей беседе с Плео, смягчив немного некоторые места.

— Короче, — подвела итог мадам де Шатлю, — он воображает, что это мы.

— Да, примерно так.

— И в клинике действительно ничего нельзя предпринять, — сказал Жюльен.

— Ничего.

— Что ж, придется тогда у него дома. Другого выхода нет.

Наступило долгое молчание. Каждый из нас обдумывал сложившуюся ситуацию, из которой, казалось, не было выхода.

— Если мы просто будем ждать, — заметил Жюльен, — полицаи могут нагрянуть со дня на день. Я даже удивлен, почему он до сих пор не выдал нас.

— О, это в его манере, — сказала мадам де Шатлю, — заставить страдать исподтишка!

— Значит, когда он придет домой, — продолжал Жюльен. — Вот только неясно… Ведь он никого не принимает… Хотя как же…

Он повернулся ко мне.

— Тебя-то он принимает!

— Вы хотите, чтобы?..

Снова молчание. Идея прокладывала себе дорогу. Я следил за ее развитием по их лицам. Зажав руки между колен, я пытался сдержать охватившую меня панику.

— Достанет ли у тебя смелости?.. — прошептал Жюльен.

— Только не это, — сказал я. — Все, что хотите, только не это!

— А что же делать…

Я услыхал, как в вестибюле бьют часы. Шесть редких ударов, похожих на удары моего сердца. Я слышал все. Слышал, как Жюльен медленно потирает руки, как копошатся черви в деревянной обшивке стен, слышал тишину в доме и кровь, мою кровь, стучавшую в висках.

— Вам известна цель, Марк, — сказала мадам де Шатлю. — Но если вы не чувствуете себя в силах…

— Ничего, — вмешался Жюльен. — У него хватит силы, только ему надо дать время прийти в себя.

Я смотрел на своих палачей, которые, в свою очередь, с важным видом смотрели на меня. Ах! Как бы мне хотелось в ту минуту быть настоящим мужчиной!

— Ступай отдохни, — сказал Жюльен. — На сегодня довольно.

 

Глава 6

Я пишу эти строки и почти физически ощущаю твое удивление. Ты задаешься вопросом: «Как же ему удалось прикончить Плео, если он такой впечатлительный?» Терпение. Я подошел если не к самому драматическому месту в своем рассказе, то, во всяком случае, к самому деликатному. Настал момент, когда все имеет значение, и молчание, может быть, даже больше, чем слова. Мне хотелось бы дать тебе почувствовать то, что мне довелось пережить после этого, час за часом. Это было невыносимо. Моя первая реакция походила на бегство. В течение нескольких дней я избегал ходить в замок. Я до одурения кружил по кругу в своих рассуждениях. Убить? Невозможно. Прежде всего, я не сумею. Пощадить Плео? Невозможно. Я понял, что он заговорит. Посоветовать Арманде укрыться где-нибудь? Невозможно. Она станет презирать меня. Сказать Жюльену: «Сделайте это сами!» Невозможно. Доктор постарается обезопасить себя. Что же остается? Я перестал есть. Не мог спать. Превратился в скрипучий механизм и обучал чему-то своих учеников только в силу привычки. Дома я больше лежал, так как ноги отказывались держать меня. В глубине души я уповал на какую-нибудь болезнь, которая избавила бы меня от необходимости принимать решение.

Ах! Значит, я не ошибся, предположив, что мадам де Шатлю пришла тогда в голову мысль, будто я могу свершить казнь, убив Плео. Черт возьми! Влюбленный, стало быть, на все готов, так, что ли? Если любишь меня, делай, что надо. А не сделаешь — значит, не любишь. Мне случалось посылать ее ко всем чертям. В конце концов, разве я не доказал свою добрую волю? Да, но если случится несчастье и ее арестуют, я никогда не осмелюсь взглянуть на себя даже в зеркало. А если я буду слишком долго собираться в замок, они решат, что я трус. Пойми меня хорошенько, мой дорогой Кристоф. В моих терзаниях не было никакой подлости. Просто я был не способен стрелять в беззащитного человека, не мог встать у него за спиной и целиться в затылок, ибо, отгоняя прочь ужасные картины, я не мог тем не менее не кинуть, так сказать, взгляда в их сторону. И тогда начинал буквально стонать. В такие минуты я ненавидел себя. Я уходил из дома. Шагал по улицам куда глаза глядят. А когда возвращался, Плео снова был тут как тут. Он ожидал меня, невидимый, но ощутимый, словно призрак, с которым мне предстояло противоборствовать весь вечер, всю ночь, находя успокоение лишь в краткие мгновения лихорадочного сна.

Но в конце концов я все-таки отправился в замок. Я шел туда, словно под прицелом автомата. Жюльен упаковывал пакеты.

— Осторожность никогда не повредит, — сказал он. — Если заявятся фрицы, могут рыться сколько угодно. В доме пусто. Не бойся. У нас есть план отступления. Но может, они и не придут.

Он не решился сказать: «Это зависит от тебя»; меж тем я понял тайный смысл его слов и пришел в еще большее замешательство.

— Кстати, — продолжал Жюльен, — у меня кое-что есть для тебя… Поди сюда.

Я последовал за ним в его комнату. Он вытащил из шкафа какую-то тряпку, развернул ее и протянул мне маленький пистолет.

— Теперь он в полном порядке, — сказал Жюльен. — Можешь вертеть его как угодно. Не испачкаешься.

Он силой вложил его мне в руку.

— Ну хватит, не стой как пень. Он тебя не укусит. У тебя есть задний карман? Положи его туда… Видишь, почти совсем незаметно. А теперь иди. Не мешает? Прекрасно. Давай испробуем его.

Испытывая отвращение, я с опаской, нехотя последовал за ним. Жюльен, напротив, не чувствовал ни малейшего стеснения и был счастлив, словно готовился к предстоящему пикнику. Он увлек меня в подвал, третий по счету, самый дальний и самый глубокий.

— Здесь нас никто не услышит. Я снимаю предохранитель и крепко держу оружие — помни про отдачу. Она не такая уж сильная, но новичка всегда застает врасплох. Смотри на меня. Совсем не обязательно вытягивать руку, как это делают в кино. Наоборот. Локоть слегка согнуть, но не напрягаться. Представь себе, что держишь в руках пульверизатор или зажигалку.

Он нажал на спусковой крючок. Сухой щелчок выстрела заставил меня вздрогнуть, но должен признать, что, несмотря на отзвук, в нем не было ничего оглушительного.

— Теперь ты… Можно начинать. В обойме шесть пуль. Оставь себе две или три, этого вполне хватит.

Я чуть было не заартачился. Уж очень он был уверен в моем согласии. Но Жюльен уже поднял мою руку на нужную высоту, поправил пистолет.

— Стреляй.

От удара рука моя дернулась вверх. Дым щипал глаза. Но в общем в этом испытании не было ничего ужасного. Я нервно рассмеялся.

— Единственная трудность, — говорил Жюльен, — правильно послать пулю. Тут не надо колебаться. Либо в сердце, либо в голову. В сердце? У тебя нет навыка. Заденешь ребра, в лучшем случае — легкое, и через месяц этот малый опять очухается. Мой тебе совет — стреляй в голову. Встань немного наискосок и целься в висок. За разговором люди обычно ходят туда-сюда. У него нет никаких оснований следить за каждым твоим движением. Уверяю тебя, он ничего не почувствует. А если проявишь сообразительность, сойдет за самоубийство. Это было бы идеально. Никакого расследования, никаких подозрений, никаких арестов. Короче говоря, проще пареной репы. Ну что, справишься?

Я развел руками, выражая таким образом свою растерянность. Я уже ничего не понимал. Темень, запах пороха, ужас того, что предстояло совершить, — словом, меня тошнило от всего.

— Пошли наверх, — сказал Жюльен. — Держи пистолет при себе, чтобы привыкнуть. А у себя в комнате поупражняйся. Надо, чтобы ты всегда чувствовал его в кармане, словно это пачка сигарет или ключи… Кстати о сигаретах, вот, возьми пачку. Это «Кэмел». В последнее время нам кое-что сбрасывают с парашютами. Хорошая сигарета прочищает мозги.

Мы поднялись на свет. На последней ступеньке лестницы Жюльен остановил меня.

— Марк, — сказал он очень серьезно, — мы знаем, что требуем от тебя невозможного. Но в настоящий момент ребята, которые погибают, тоже совершают невозможное и все-таки идут до конца. А Плео самый настоящий предатель. И еще одно слово: не торопись. Дождись удобного момента, а если он не представится, никто не будет на тебя в обиде. Бывают случаи, когда сомнения достойны всяческого уважения.

Он обнял меня за плечи и дал последний совет:

— Если дело обернется скверно, садись на велосипед и гони к нам. Здесь все готово. Чтобы уйти отсюда, нам хватит и четверти часа.

Мне очень хотелось увидеть мадам де Шатлю, но она была в городе. Низко опустив голову, я шел вверх по улице Блатен с этим нелепым пистолетом в кармане. «Бывают случаи, когда сомнения достойны всяческого уважения», — сказал Жюльен. Стало быть, я мог выждать какое-то время, они не сразу сочтут меня трусом. Имел же я право дать себе некоторую отсрочку.

Я распечатал пачку «Кэмел», но закуривать не стал, потому что запах этого табака сразу выдал бы меня прохожим. Я перешел площадь Жода и, истерзанный своими тревогами, направился к собору. Религия никогда не играла значительной роли в моей жизни, но в тот вечер я испытывал потребность собраться с мыслями под этими сводами, к которым возносилось столько молений. Я преклонил колена у одной из колонн. «Господи, я осмелился войти сюда с пистолетом в кармане! Мне внушили мысль о насилии. Быть может, мне придется убить кого-то. Я хотел бы, чтобы в твоих глазах я был солдатом, а не преступником!» Так, не раскрывая рта, я довольно долго говорил с Господом. Вокруг меня женщины молились, взывая о мире, о возвращении узников… А я, я просил силы убить человека. Я вышел, возмущенный собственным лицемерием. В течение нескольких дней я боролся с самим собой, то обуреваемый внезапной решимостью совершить героический поступок, то впадая в такое уныние, что почти готов был обратить оружие против себя самого. Пистолет я спрятал под рубашками и время от времени доставал, чтобы посмотреть на него. Я вертел его с отвращением, потом клал на место и запирал на ключ дверцу шкафа, словно хотел помешать ему выйти оттуда. У меня было такое чувство, будто я живу рядом с маленьким хищником, очень коварным и опасным. Только в лицее я находил некоторое успокоение. По природе своей нелюдимый, я охотно задерживался теперь в учительской, где болтунов всегда хватало. Мне хотелось хоть как-то оттянуть момент возвращения домой, где ко мне безмолвно взывало спрятанное под бельем оружие. Однако не мог же я до бесконечности откладывать свой визит к Плео. Я уверил себя, что мне следует сначала провести нечто вроде разведки. Без всякого пистолета. С пустыми руками! Но, конечно, держаться настороже, чтобы представить себе необходимую последовательность движений, которые мне вскоре предстояло осуществить. Я явился и позвонил у двери доктора. Мне пришлось долго ждать, я догадывался, что он изучает улицу сквозь закрытые ставни. Наконец он открыл мне.

— Входите скорее. Идите вперед, дорогу вы знаете, а мне трудно быстро передвигаться.

Я заметил, что он хромает и что ему приходится опираться на палку.

— Я как раз собирался писать вам, только некому было отнести мое письмо. Прислуга меня бросила. От меня все бегут как от чумы.

— Как же вы питаетесь?

— Устраиваюсь кое-как. У меня есть некоторые запасы, банки консервов. К тому же осталось недолго. Я уезжаю, друг мой. Это решено. Да садитесь же.

Доковыляв до кресла, он тоже сел.

— Да, — продолжал он. — Мне надоело служить мишенью. Я взвесил все «за» и «против». Сомнений нет: война подходит к концу. Через несколько месяцев город будет в руках Сопротивления. Моя песенка спета. Но я вовсе не собираюсь дожидаться, пока кто-нибудь придет сюда и убьет меня дома.

Я молчал. Если бы он знал, несчастный, что убийца был уже тут, в нескольких шагах от него.

— Мои друзья предпочитают остаться, — продолжал он. — Это их дело. А я хочу исчезнуть, только незаметно. Я все приготовил. Мой дом продан вместе со всем содержимым.

— Вас станут разыскивать.

— О! Я буду далеко. Кажется, я уже говорил вам о Южной Америке. Так вот, я еду в Бразилию, чтобы начать там новую жизнь. Я достал себе фальшивые документы. Сейчас это нетрудно: столько людей умирает. Бумаги хоть и фальшивые, но не поддельные. Меня будут звать Антуан Моруччи, так звали беднягу, который умер в тюрьме месяц назад. У меня есть деньги и есть возможность без всякого риска перебраться в Испанию. А там я все улажу. Уж поверьте мне. Я все предусмотрел. Это стоило мне недешево, зато должно получиться.

— Когда же вы рассчитываете уехать?

— Через два дня.

— Уже!

Я не мог сдержать этого восклицания. Всего два дня, и он от нас ускользнет. И нет никакой возможности убить его! Сожаление, досада, облегчение, радость!.. Я испытывал так много противоречивых чувств, что вынужден был встать и пройтись по комнате, чтобы немного успокоиться. И тут, очутившись за спиной Плео, я обнаружил, что Жюльен говорил правду. Если бы у меня был пистолет, я преспокойно мог бы всадить ему пулю в висок. Клянусь, что в эту минуту я чувствовал себя достаточно сильным, чтобы выстрелить. Но длилось это не долго. Какая-то мерзкая слабость заставила меня безропотно опуститься в кресло.

— И вы, разумеется, собираетесь донести на нее? — спросил я.

Концом своей палки он чертил на ковре таинственные знаки.

— Представьте себе, нет, — сказал он наконец. — Я долго думал об этом. Видите ли, я уже здесь чужой. С Плео покончено. Я словно влез в кожу совершенно другого человека. Арманда теперь не в счет. Пусть это выглядит странно, но я отринул свое прошлое, свою страну, все, что давило на меня. Когда человеку столько всего не удалось, ему лучше забыть. А вы как думаете?

Я не мог высказать ему то, что думал. А думал я, конечно, о том, что для меня наступило избавление. Раз он решил не трогать Арманду и раз он собирался покинуть Францию, зачем было его убивать? Эта очевидная истина явилась мне как озарение. Но тут же возникли возражения. Ибо я всегда готов сомневаться.

— Вас узнают, как только вы выйдете на улицу. А это вам может дорого обойтись.

Он весело помахал палкой.

— Ничего подобного, — воскликнул он. — Потому что вы мне поможете.

— Я?

— Вы не откажете мне в этом, мсье Прадье. Вы единственный человек, кому я могу довериться. К тому же мне так мало от вас нужно. Вот что я намерен сделать. Если я сяду в поезд здесь, среди бела дня, об этом сразу же станет известно. Кроме того, я не могу пройти незамеченным со своей негнущейся ногой. В конце концов, даже если предположить, что я доберусь до вокзала, мои друзья тут же все поймут. Они решат, что я их бросил, что я выдохся, что я вообще негодяй. А это неправда. Но как заставить их понять, что я ставлю крест на своей жизни?

Нет. Я поеду в Париж ночным поездом, а сяду в Риоме. Вечером, в половине одиннадцатого, на вокзале никого не будет. А уж из Парижа доберусь до Испании. Говорю вам, у меня есть на что жить. Об этом я не беспокоюсь, хватит надолго. Единственная проблема — как добраться до Риома. Но и она будет решена, если вы согласитесь отвезти меня туда, потому что сам я из-за негнущейся лапы не могу вести машину.

— Так на машине?

— Да. Мы возьмем мою, а вы потом приведете ее обратно. Только не говорите, что вы не умеете водить.

— Конечно умею.

— Тогда все в порядке. Полчаса туда, полчаса обратно. Я дам вам ключи, так как машину необходимо снова поставить в гараж. Понимаете почему? Никто не должен знать, что я ею пользовался. Иначе станут допытываться, кто меня отвозил. А так вам ничто не грозит. И никто не догадается, что вы помогли мне, — ни шайка Бертуана, ни Арманда. Сегодня столько вокруг людей, о которых никто ничего не знает, — исчезли, и все тут! Обо мне, конечно, поговорят, но тем дело и кончится. А вас я ничем не хочу компрометировать, ни в коем случае. Застигнутый врасплох, я колебался. Но раз Арманде не грозит больше опасность и раз Плео надумал убраться ко всем чертям, чего мне разыгрывать из себя мстителя? Скажу Жюльену: «Его нет дома. Никто не знает, где он!» — и отдам ему пистолет.

— И вы никогда не вернетесь во Францию? — снова спросил я.

— Никогда. Это конченая страна. Так что вы решаете? Мне нужно знать сейчас, я должен уладить еще кое-какие мелкие дела.

Я был зол на него, зол на себя, а главное, устал от долгой борьбы с самим собой и потому склонил голову в знак согласия. Я говорил себе: «Через несколько лет, после победы, когда утихнет вся эта ненависть, а Плео, возможно, умрет, станет ясно, что я был прав, или, по крайней мере, я сам буду уверен в том, что поступил правильно».

О! Я понимаю, ты удивлен. «Значит, ты не убивал его!» Спокойно, прошу тебя. Я еще не кончил свою историю, мне еще многое предстоит сказать. А пока мы остановились на том, что я согласился отвезти Плео на вокзал в Риом. Он назначил мне свидание через день в половине десятого. Не стану рассказывать тебе о муках совести, которые терзали меня в оставшиеся часы. Я упорствовал, убеждая себя в том, что выбрал самое гуманное решение, а между тем меня все время одолевали сомнения. Я вынужден был признать, что внезапный отъезд Плео вполне меня устраивал. Но не становился ли я таким образом его сообщником? На это я ответствовал, что изгнание само по себе является тяжким наказанием и что жалость моя служит в конечном счете делу Правосудия. Я был жертвой обстоятельств, о которых вряд ли можно судить хладнокровно, я не мог поступить иначе. Итак, перехожу к фактам, попробую изложить их без всяких прикрас.

В условленный час я явился к Плео. Пистолет лежал у меня в кармане. Даже теперь мне трудно объяснить, зачем я его взял. Может быть, потому, что спускалась ночь? А может быть, чтобы придать себе смелости? Не знаю, во всяком случае, идея эта оказалась пагубной. Дул сильный западный ветер, пустынные улицы выглядели мрачно. Плео был доволен. Скверная погода облегчала нашу задачу.

— Я включил газогенератор, — сказал он мне. — Все в порядке.

Он приготовил не очень большой чемодан, положил на него свои перчатки и фуражку. Одет он был, как обычно: куртка и спортивные брюки. Он предложил мне выпить посошок.

— Если что-то вам здесь нравится, возьмите себе.

Я отклонил подарок. Он ковылял из одной комнаты в другую, бросал последний взгляд на то, что оставлял. В одной руке он держал бутылку коньяку, в другой — свою палку. Время от времени он прикладывался к горлышку.

— Больше всего я буду жалеть о своих шахматах. Старинные друзья!

Когда настало время уезжать, он постоял несколько минут посреди библиотеки, — уж не знаю, какие мысли носились у него в голове. Затем провел рукой по лбу и прошептал:

— Пошли!

Он запер ключом дверь, выходившую в сад, потом я караулил, пока он укладывал чемодан и заводил машину, — это всегда давалось ему с трудом. Вокруг — ни души, однако ночь была такой темной, а ветер завывал так громко, что вряд ли я мог заметить притаившегося в засаде врага. Наконец Плео вывел «ситроен» и закрыл ворота. Затем посадил меня за руль и отдал связку ключей.

— Эта проклятая нога не дает мне ходу. Я уж думал, что не справлюсь. Ну, в путь.

Я давно не водил машину, а газогенератор еще прибавлял трудности. Однако, проехав на малой скорости с километр, я почувствовал себя увереннее и прибавил газ.

Плео откинул голову на спинку сиденья и закрыл глаза. Из-за козырьков, выкрашенных в синий цвет, которыми были прикрыты фары, свет пробивался с трудом, и я ничего не различал, кроме дрожащих бликов. Не проехав и полпути, я уже весь взмок от страха сделать неверный поворот, руки мои дрожали. Тем не менее я беспрепятственно добрался до первых домов Риома и через пять минут уже остановился у вокзала. Плео открыл глаза.

— Вот мы и приехали. Благодарю вас, мсье Прадье. Я этого не забуду.

И еще добавил несколько слов, которые до сих пор звучат у меня в ушах:

— Вы снова спасли мне жизнь.

Я помог ему выйти. Подал ему палку и чемодан. На площади никого не было. Лишь ветер свистел вокруг машины. Слабый огонек светился внутри вокзала. Место казалось мрачным.

— Я помогу вам отнести чемодан, — предложил я.

Речь шла не о вежливости или доброте. Мне просто не терпелось избавиться от него. Он отказался.

— Документы на машину в ящике для перчаток. Ах да! Подождите. Я должен отдать вам кое-что.

Он расстегнул куртку и достал из внутреннего кармана плотно сложенные листки.

— Это мои продовольственные карточки. У меня есть другие, на новое имя. Доставьте мне удовольствие.

Он силой засунул их в карман моего плаща.

— Ну что ж, мсье Прадье, настало время прощаться. Желаю вам всего хорошего. Вы были мне настоящим другом. Еще раз спасибо.

— Доброго пути, — сказал я в свою очередь, а про себя подумал: «Только не вздумайте возвращаться!»

Он подхватил свой чемодан и исчез во тьме. Где-то в ночи слышалось громыхание поезда. Я глубоко вздохнул. Конец кошмару…

Так он уехал? Да, мой бедный Кристоф. Уехал. Позднее я был с лихвой вознагражден за подвиг, которого не совершал. Я стал героем. Ну как же, человек, который убил предателя Плео! Увы! Я никого не убивал. Но подумай сам. На том этапе моей печальной истории я еще ни в чем не был виноват. Я твердил себе это долгие годы спустя. Ведь тогда, на той продуваемой ветром площади, я и подумать не мог, что стою на краю катастрофы. По воле жестокой судьбы, сам того не ведая, я очутился в ловушке. Правда, ловушка еще не захлопнулась. Что я собой представлял в ту пору? Ровным счетом ничего. Безвестный учитель без всякого будущего. Рядовой участник Сопротивления без особых заслуг. Влюбленный без надежды на взаимность. Ничем не примечательный человек. Я и собирался оставаться таковым. Никто никогда бы не узнал, что я помог Плео бежать, и Плео вскоре был бы забыт. Итак, я включил мотор — этого жеста оказалось достаточно, чтобы решить мою судьбу.

Из Риома я хотел выехать через бульвар Клемантель. Двигатель работал ровно. Сам я, откровенно говоря, не думал конкретно ни о чем. Мне хотелось спать. Безумно хотелось спать. И вдруг у выезда на дорогу в Клермон-Ферран я наткнулся на полицейский контроль.

На обочине стоял фургончик, трое полицаев в касках, с автоматами в руках преградили мне путь. Я затормозил. Один из них направил на меня свет карманного фонаря. Пока я опускал стекло, он успел изучить салон машины.

— В чем дело? — спросил я.

— Выходите.

— Но я…

— Выходите.

Он доставил меня к фургончику.

— У машины врачебный номер, — сказал он остальным.

— Обыщи ее, — приказал офицер. — А вы предъявите документы.

Он изучил их при свете своего фонаря. Внутри у меня все похолодело, я уже знал, что произойдет дальше.

— Вы учитель, мсье Прадье. И почему-то разгуливаете ночью на машине врача.

К нам подошел третий, держа автомат наготове.

— Я одолжил ее на время, — сказал я в ответ.

Повысив голос, он спросил того, кто изучал содержимое отделения для перчаток в салоне «Ситроена»:

— Нашел что-нибудь?

Полицай высунул голову из дверцы.

— Автомобильные документы на имя доктора Плео. Кроме того, есть Ausweis.

— Странно, — заметил старший. — Придется его забрать. Ну, живо. Руки скрестить над головой — и в фургон. Поль, следи за ним.

— Но я же ведь ни в чем не виноват.

— В дежурной части разберемся, — сказал тот, кого назвали Полем, и ткнул дулом своего автомата мне в спину.

Едва успев сесть, я побелел от ужаса, почувствовав в заднем кармане маленький пистолет. Я пропал. Я погиб. Ехали мы совсем недолго. Я снова очутился в Риоме. Они привели меня в бывший магазин, переоборудованный в дежурную часть, где из-за раскаленной докрасна печки нечем было дышать. На стенах висели плакаты. И кроме того, портреты Дарлана и маршала, а на гвоздях были развешаны каски и портупеи. За деревянным столом, сожженным во многих местах окурками от сигарет, сидел полицай с обнаженной головой и злобным, налитым кровью лицом, он не торопясь, пристально разглядывал меня, а его подчиненный тем временем излагал суть дела.

— Вы обыскали его? — спросил он.

— Нет еще.

— Так обыщите. А вы — руки вверх.

Полицай бросил сначала на стол мой бумажник, который остался у него. Потом обнаружил в моем плаще продовольственные карточки на имя Плео.

— Та-ак, — сказал офицер. — Посмотрим, что будет дальше.

А дальше были ключи от дома доктора, затем мои собственные.

— Сколько же у вас ключей, мсье Прадье?

Затем, после моего носового платка и коробки спичек, появилась едва начатая пачка «Кэмел».

— «Кэмел»! — сказал этот ужасный человек. — Как интересно.

Полицай ощупал мои брюки и вскрикнул:

— Шеф! Угадай, что он с собой носит!

Потом осторожно положил на кучку моих вещей пистолет. Офицер любезно улыбнулся, взял оружие, удостоверился, что пистолет на предохранителе, и сунул кончик мизинца в ствол. Палец стал черным.

— Значит, пистолетом пользовались совсем недавно. — Он молниеносно вытащил обойму и вытряхнул ее содержимое на стол. — Одна пуля в стволе. Три в обойме. Следовательно, вы стреляли дважды. Хотел бы я знать, в кого. Дайте ему стул, Поль. Он на ногах не стоит. Итак?.. В кого же?

— Ни в кого.

Сзади я получил такую оплеуху, что у меня перехватило дыхание.

— Довольно, — приказал офицер. — Мсье Прадье наверняка расскажет нам, почему он разгуливает в такой поздний час в чужой машине, да еще с пистолетом в кармане. Послушайте, мсье Прадье, вы, я думаю, человек разумный. Поставьте себя на наше место. Никто из нас не желает вам зла. Нам просто любопытно узнать, вот и все. Говорите!

Я уже понял, что мне нечего было рассказывать. Даже если я расскажу им правду о Плео, они все равно не поверят мне — из-за пистолета. К тому же у меня вдруг появилось непреодолимое желание молчать. Было ли это мужеством? Честное слово, не знаю. Скорее всего такое поведение соответствовало моей натуре. Нанести удар — это было, пожалуй, свыше моих сил, но терпеть — на это я был способен, и меня обуяло упрямое, отчаянное желание узнать, сколько времени я смогу продержаться, ибо они наверняка станут пытать меня.

— Где доктор Плео?.. Мы хорошо его знаем. Он лечил меня. Это отличный доктор, и мне будет очень жаль, если… Вы должны понять меня, мсье Прадье… Поль, позвони, пожалуйста, доктору.

Поль снял трубку, набрал номер. Наступило глубокое молчание, и, несмотря на мое пылающее ухо, в котором шумело, я услышал слабые стоны, доносившиеся из соседней комнаты. Там, видимо, томился другой узник. Офицер взял сигарету «Кэмел» и, закуривая ее, спросил:

— С черного рынка?.. Или с парашюта?.. Другого выбора нет. Но в любом из этих случаев вы обязаны отчитаться. Впрочем, мне известно, сколько может получать учитель, так что черный рынок исключается. Но в таком случае… Вы связаны с партизанами? Посмотрите, как все нанизывается одно на другое. На доктора покушались уже дважды. Вполне логично предположить, что вам поручили сделать это в третий раз. Вы убили его двумя пулями вот из этого пистолета. Затем погрузили Плео в его собственную машину и отправились куда-нибудь на природу — спрятать труп.

Он улыбался.

— Нас обвиняют в грубости. Однако мы тоже умеем рассуждать. Итак, я спрашиваю вас: где вы бросили тело?

— Я не убивал его, — воскликнул я. — Уверяю вас.

— Хорошо, хорошо. Напрасно вы так горячитесь. Мы просто беседуем, и ничего больше.

Тут вмешался Поль.

— Никто не отвечает, — сказал он.

— Так я и думал, — заметил офицер. — Было бы странно, если бы ответили. Вы слышали, мсье Прадье? Никто не отвечает. А это означает, что доктора Плео нет дома, он отсутствует среди ночи. Причем его Ausweis и его продовольственные карточки находятся у вас. Поэтому вам, мсье Прадье, не остается ничего другого, как чистосердечно признаться.

Тут он неожиданно обогнул стол и, схватив меня за отвороты плаща, выкрикнул мне в лицо:

— А ну признавайся, гнусная тварь! Ты за кого нас принимаешь? Говори живее, не то я тебе всю морду разобью. Где доктор? Ты не решаешься сказать, что убил его, а сам дрожишь от страха. Почему, спрашивается? Да потому что ты в самом деле его убил.

Он с такой силой толкнул меня, что стул опрокинулся, и я грохнулся на пол.

— Встать! — приказал он. — Мсье, видите ли, желает изображать из себя патриота. Вот потеха-то. Ну что ж, значит, повеселимся, запри его вместе с судьей. Завтра утром обоих отправим в Клермон-Ферран. Уж там-то они у нас попляшут!

Полицай пинком ноги швырнул меня к стене, а потом ударом кулака отправил в соседнюю комнату. Это помещение было похоже на первое. В углу лежал человек с окровавленным лицом, руки его были связаны за спиной. Когда дверь захлопнулась, я подошел к нему. Смотреть на него было страшно. Меня охватил неописуемый ужас: через несколько часов я сам стану таким же жалким. Один глаз у него совсем заплыл, рот был разодран, и что самое невероятное — тело его, казалось, не могло больше заполнить ставшую слишком просторной одежду, он был похож на огородное пугало, из которого вытряхнули солому. И хотя в голове у меня еще шумело от удара, я опустился возле него на колени и тут только заметил, что он смотрит на меня правым глазом… веко распухло, но взгляд сохранял ясность и твердость, свидетельствуя о несломленной воле. Я ничем не мог ему помочь. У меня не было даже носового платка, чтобы стереть кровь и пот с его лица. Тогда я сел на пол рядом с ним и положил руку ему на плечо. Он слабо застонал. Красные пузырьки лопались у него на губах.

И потянулись нескончаемые минуты. По недосмотру они оставили мне наручные часы. Я следил, как убывает ночь, и вскоре совсем пал духом. Спасения не было: в конце концов, когда они забьют меня до полусмерти, я может быть, не выдержу и отвечу на их вопросы, только что это даст? Что я могу ответить? Что Плео переменил имя и теперь зовется Моруччи? Они засмеют меня. Что мне дали этот пистолет с тем, чтобы я убил Плео, но я им не воспользовался? А две пули, которых недоставало? Это были пробные выстрелы. Довольно, мсье Прадье, хватит дурака валять! Итак, я заранее был обречен на молчание. Сколько бы я ни вопил о правде, они все равно сочтут меня за упрямца и пустят в ход все свое дьявольское умение. Этой ночи, Кристоф, одной этой страшной ночи было бы довольно, чтобы оправдать меня на суде, если таковой бы свершился.

Опустившись возле незнакомца, я ощущал его лихорадочную агонию, надежда оставила меня, тело мое сводило судорогой, потому что я не смел пошевелиться из опасения лишить его братской поддержки, помогавшей ему бороться со смертью, а сам считал минуты, отделявшие меня от пытки. Неясные мысли лениво сменяли одна другую. Если бы не было Эвелины, если бы я не приехал в Клермон-Ферран, если бы не встретился ни с Армандой, ни с Плео, если бы не наткнулся на того английского летчика, если бы… если бы… Перебирая все свои несчастья, я порою впадал в забытье. И вдруг вспоминал, где я нахожусь. И тогда обливался холодным потом, спина моя липла к стене.

Я пытался представить себе свою смерть. Потом без всякого перехода решал вдруг, что если избегну ее, — хотя на это не было ни малейшей надежды, — то переменю профессию. Никакого учительства, никакой латинской грамматики. И тут на память мне внезапно стали приходить сложнейшие ее правила. Должно быть, временами я немного бредил. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Быть может, наши тюремщики спали? А может, ушли? Я слишком устал, чтобы попробовать проверить это. К тому же я был прикован к своему бедняге соседу, который, недвижно лежа бок о бок со мной, смахивал на мертвеца. Какой тут побег!

Вдруг зазвонил телефон. Я опустил раненого — тот глухо застонал — и подался вперед, пытаясь разобрать слова. Голоса я не узнал, хотя явственно слышал его.

— Да, это я… Они уехали вчера вечером… Фургон должны пригнать к пяти часам… Нет, судья не заговорил… Другой… сами увидите… Не исключена вероятность, что это он убил Плео… Храним его для вас… Нет, его пока не тронули… Как только вернется фургон, доставим вам обоих… Нет, ничего особенного… О! Нас будет трое. Бояться нечего… Хорошо. Пока!

Мужчина повесил трубку и шумно зевнул. Было без десяти пять. Оставалось еще десять минут смертельной тревоги и ожидания. Несчастный рядом со мной упал на бок и тихонько стонал. Я приподнял его, пытаясь найти для него менее болезненное положение, но из-за наручников это было нелегко. Он, должно быть, очень страдал. Губы его шевелились.

— Пить!

Мне тоже хотелось пить. За стакан воды я отдал бы что угодно. Рукавом плаща я осторожно провел по изуродованному лицу, чтобы хоть немного снять застывшую маску крови, которая все еще немного сочилась. Смотревший на меня глаз закрылся и открылся несколько раз в знак признательности.

— Меня зовут Марк Прадье, — прошептал я.

Так, плечом к плечу… но нет! Не хочу взывать к твоей жалости. Лучше подведу итоги. В пять часов за нами пришли и, не слишком церемонясь — одного волоком, другого пинками, — бросили в фургон. Вокруг все еще было темно… Остальное принадлежит Истории. О партизанском налете рассказывалось не раз. Партизаны перехватили фургон на развилке дорог. Я услыхал первые выстрелы. Помню, машину занесло и она врезалась в какую-то стену. Посыпались стекла, раздались крики, потом автоматная очередь: меня ранило в руку, задело грудь — это были мои последние воспоминания. В себя я пришел много времени спустя на ферме, где меня оперировал совсем юный, но весь заросший бородой мальчик, говоривший кому-то, кого я не видел:

— Рука пропала, но ведь учитель вполне может обходиться без левой руки.

Избавлю тебя от описания моих мытарств. После этой фермы была другая, потом третья. Переезжали мы ночью. Впоследствии я узнал, что нахожусь в районе Аржантона, где и оставался до полного выздоровления. Пуля, угодившая мне под мышку, задела ребро, но не причинила большого вреда. Зато на левой руке у меня не хватало трех пальцев. Долгое время я дрожал за судьбу мадам де Шатлю. Узнать что-нибудь было нелегко. Наконец мне сказали, что ей удалось вовремя бежать. Беднягу Жюльена вскоре после этого убили. А тот, кого полицаи называли «судьей», выжил. В действительности он был заместителем генерального прокурора в Риоме. Он стал моим другом. Рене Лонж. Ты наверняка слышал от меня это имя. Теперь он занимает важный пост в кассационном суде.

Итак, я считал себя спасенным. Но увы! Все еще только начиналось, ибо отныне я стал человеком, который убил предателя Плео. Легенда эта распространилась по всей округе Клермон-Феррана. За мою голову обещано было вознаграждение, так что я превратился в этакого новоявленного Робин Гуда. А проще говоря — меня разыскивали. Я и не подозревал, что мой арест и партизанский налет наделали столько шума. Рене Лонж, оказалось, был одним из руководителей движения Сопротивления в Оверни. Его-то и хотели освободить партизаны. Они удивились, обнаружив рядом с ним меня. Но пока меня выхаживали, переправляли из одного укрытия в другое, Лонж, придя в себя после перенесенных пыток, заговорил. Сам находясь чуть ли не при смерти, он тем не менее слышал, как меня допрашивали, слышал и телефонный разговор. Он был убежден, что я убил Плео. А спустя несколько недель в этом были убеждены все.

«И ты ничего не сказал? Не восстановил истину?»

Нет. Я ничего не сказал. Прежде всего, я не знал об этих разговорах. Я медленно возвращался к жизни. Учился пользоваться своей искалеченной рукой, на которой с тех пор всегда носил перчатку. Я мало с кем встречался. Не следует забывать, что страна была раздроблена на отдельные округа, которые почти ничего не знали друг о друге. Новости распространялись с трудом. О том, что я герой, мне стало известно много времени спустя, после высадки союзников. Плео исчез навсегда. Как же быть? Дать объявление в газеты? Или отыскивать людей и каждому по очереди втолковывать: «Я никого не убивал!» А может быть, написать Лонжу, чтобы все окончательно прояснить? Но в тот момент я не знал, где он находится. Не знал даже, чем ему обязан. Война покалечила меня, я постарел, устал. Словом, заплатил свое. Кому-то хотелось, чтобы я превратился в того, кем не был? Ладно. Какое это имеет значение! Чем скорее все забудется, тем лучше.

И я промолчал, Кристоф! Иногда меня о чем-то спрашивали. Некоторым хотелось знать, как я убил Плео, где спрятал его труп. Я уходил от ответов. Давал понять, что не хочу вспоминать об этом. Люди думали: «Он столько выстрадал! И вполне заслуживает, чтобы его оставили в покое!» Увы, молчание порой губит нас. Назад дороги нет. Ты обречен молчать снова и снова. Вначале — чтобы избежать скандала: чего-то ждешь, откладываешь на потом. А потом молчишь, опасаясь, что тебя будут презирать. Вот уже тринадцать лет я сам презираю себя.

 

Глава 7

Ложь посредством умолчания — я не знаю ничего более унизительного. Каждую минуту сознаешь, что предстаешь в ложном свете. Тащишь за собой уродливую тень. И в конце концов сам становишься чьей-то тенью. Я перестал быть самим собой с того момента, как вернулся в Клермон-Ферран, а это случилось, если память мне не изменяет, в августе 1944 года. Пять месяцев я провел в маки, где старался оказывать всевозможные услуги, которых можно было ожидать от молодого парня, сильно пострадавшего, но преисполненного благих намерений. В основном я занимался вопросами интендантской службы. Поэтому в Клермон-Ферран я привез военную форму, пистолет, полевой бинокль, брошенный немецким офицером, а главное, репутацию хорошего организатора. Несмотря на мою сдержанность, меня включили в городской Комитет освобождения. Я не принимал никакого участия в проходивших тогда судебных процессах по чистке, пытаясь по мере возможности держаться в стороне. Однако я не мог не участвовать в различных манифестациях, где меня нередко выталкивали в первые ряды, так как я покарал предателя и носил на собственном теле следы борьбы. Сегодня ты вряд ли можешь себе представить то кипение, то бурление, что охватило тогда всю страну. Это было чудесное начало всего. Каждый держал в руках новые карты и ждал возможности сорвать банк. Я, наверное, упустил бы свой шанс, если бы не вмешалась мадам де Шатлю.

Сейчас мне придется более подробно говорить о ней, хотя это и нелегко. История нашей женитьбы никому, кроме нас, не интересна. Но ты ничего не поймешь в дальнейшем рассказе, если я не посвящу тебя кое в какие детали. Еще в апреле я узнал, что она уехала к тебе в Каор. Я пытался пересылать ей письма. Она сама старалась подать о себе весть. Разлука, страх перед будущим, возбуждение, в котором оба мы пребывали, — все это только подогревало мои чувства. Она вернулась в Клермон-Ферран раньше меня, чтобы привести в порядок замок, разграбленный в ее отсутствие. Друзья рассказали ей, что случилось с Плео, поведали о моем аресте, о моих ранениях, а возможно, прибавили к этой картине и кое-что от себя. В глазах Арманды я стал человеком, который пожертвовал собой ради общего дела, а кроме того — и не исключено, что это было главное, — отомстил за ту, кого любил! Она вообразила себе, что по долгу чести обязана воздать мне любовью за любовь. Возможно, для вступления в брак требовалось что-то иное, но Арманда так уж устроена, что ей необходимо кем-то восхищаться. Я настаиваю на этой ее черте именно потому, что она в какой-то мере объясняет последующую драму.

Мы соединились брачными узами 11 января 1945 года — это была торжественная церемония. Моим свадебным подарком стало славное партизанское прошлое, а Арманда, со своей стороны, приносила в дар связи, богатство и надежды, которые она возлагала на меня. Ты наверняка помнишь снежную бурю, разразившуюся в тот день. Я не мог заставить себя не думать о Плео, которого спас год назад в такой же холодный вечер. Где он теперь? Меня окружали почтенные люди. Моим свидетелем был Лонж. Мэр в своей торжественной речи, которую я мысленно опровергал, счел необходимым восславить мой характер, твердость моей души, мое мужество. Рядом со мной Арманда, такая элегантная, с притворной скромностью на челе и с упоением в душе внимала этому панегирику. «А что, если он вернется?» — вопрошал я себя. Было ли то предчувствием? Или просто желанием, как это часто случалось со мной, наказать себя, причинить себе боль? Яркий свет, гирлянды, которыми украсили зал, затем поздравления — все меня ранило. Но длилось это не долго. Радость преодолела страх, и, признаюсь, я испытывал чувство гордости, когда хозяином входил в замок.

Вскоре под нажимом Арманды я взял длительный отпуск и окунулся в политику. Вначале я колебался между радикалами и партией МРП. Но в конце концов выбрал последнюю. Почему? Мне казалось, что я буду меньше чувствовать свою вину, если присоединюсь к народной партии, если буду служить ее делу со всей преданностью, на какую только способен. Положение у меня было очень солидное. Я был известен своею умеренностью, а по тем временам это качество весьма ценилось, ведь страсти все еще кипели. 21 октября 1945 года меня избрали депутатом от Пюи-де-Дом.

Я с величайшим старанием принялся за дело. Нам пришлось переехать в Париж. Вот почему мы поместили тебя в интернат. Судя по всему, ты никогда не сердился на нас за это, впрочем, Арманда часто навещала тебя, и все-таки я благодарю тебя, мой маленький Кристоф. С этого момента Арманда решила, что я непременно должен стать министром. А почему бы и нет, в самом деле? Другие члены парламента, чуть постарше меня, уже занимали командные посты. И обладай я умением если уж не вести интригу, то, по крайней мере, ловить удобный случай, я очень скоро сумел бы добиться завидного положения. Но я к этому не стремился. Вернее, запрещал себе питать надежды. Я считал, что не имею на это права, и ты понимаешь почему. Меня вполне устроил бы пост председателя какой-нибудь комиссии, но не более того. Арманда была в ярости.

«У тебя есть все, чтобы преуспеть, — говорила она. — Ты выдержал конкурс. Умеешь хорошо говорить. Твоим заслугам в Сопротивлении многие завидуют. Так почему же ты сидишь в своем углу? Пора встряхнуться. Сделай это ради меня». Так, по злой иронии судьбы, я переживал то, что довелось пережить в свое время Плео. Только он наотрез отказался следовать путем, на который его толкали. А я пытался лавировать. Отговаривался отсутствием опыта. Пробовал растолковать ей, что члену парламента, если он хочет быть на высоте, необходимо разбираться в самых разнообразных и трудных вещах: в экономике, в финансовых и правовых вопросах. На это она возражала мне, что существует министерство национального просвещения, а уж это мое прямое дело.

Иногда я просыпался ночью и без всякого снисхождения требовал у себя ответа. Да, Арманда права. Мои заслуги вполне реальны. Мне нечего стыдиться их. Почему же в таком случае я всегда испытывал смущение, если кто-нибудь из коллег с подчеркнутым уважением обращался ко мне или если какой-нибудь привратник кланялся с особым почтением? А дело объяснялось просто: мне не давал покоя Плео. Стоило его кому-то узнать — это было маловероятно, но вполне допустимо, — и новость, передаваясь из уст в уста, в конце концов достигнет Франции, обрушившись, словно бомба. Если бы у меня хватило благоразумия остаться учителем, потери были бы невелики. Ну, а теперь? На том посту, который я занимал! Думается, не было утра, когда бы я не вставал с мыслью: «А что, если это случится сегодня?» И день мой был отравлен.

Между тем время шло. Политическая борьба все более захватывала меня. Арманда помогала мне всеми силами. Она вела мои секретарские дела, так как молодой человек по имени Пьер Белло, которого я нанял, оказался не на высоте. Такое товарищество хотя и раздражало порою, но, если вдуматься, имело свои положительные стороны. Могу признаться тебе: мы никогда не были пылкими любовниками. Для этого Арманда была чересчур рассудочной, ей не хватало чувственности. Зато она обладала здравым смыслом, и ее мнение часто было весьма полезно мне. В работе мы всегда ладили, за исключением тех случаев, когда она бралась решать за меня. В пятьдесят первом году я выставил свою кандидатуру в Париже и был избран. Именно тогда, если ты помнишь, мы поселились на авеню Бретей. Ты только что получил аттестат. Успех сопутствовал нам, ибо примерно в это же время я вошел в правительство Плевена в качестве помощника министра по вопросам изящных искусств. Пост этот вполне устраивал Арманду. То было начало волнующей светской жизни. Писатели, на которых прежде я смотрел издалека, да еще с каким почтением, теперь пожимали мне руку со словами: «Дорогой министр». Арманда умела устраивать приемы. Ее салон посещали журналисты, как правых, так и левых убеждений, писатели, мои коллеги, приходившие к нам обедать и запросто обсуждавшие дела страны, поэтому, выкуривая перед сном последнюю сигарету, Арманда, случалось, говорила мне: «Это правда, что Лагард рассказывает об Аденауэре?» или же: «Я вполне представляю себе Фуко во главе „Комеди Франсез“.» Она принимала активное участие в выборах в академию, со страстью защищая того или другого, отмечая, что во время войны этот не отличался храбростью, а тот, кто, возможно, менее талантлив, был угнан в Германию. Она ни разу не упустила случая упомянуть в беседе: «Когда мой муж был в маки… Когда меня разыскивало гестапо…», так что нас стали считать своего, рода арбитрами в делах Сопротивления. Если бы тогда ты последовал нашим советам, то окончил бы юридический факультет, и Арманде ничего не стоило бы пристроить тебя в какой-нибудь министерский кабинет. Но нет! Ты всегда поступал по-своему, и теперь я этому рад. Скандал не коснется тебя… Да, Арманду наградили орденом.

— Ты как будто не рад, — сказала она после церемонии.

— Конечно рад, дорогая. Что ты выдумываешь?

Уже тогда она догадывалась, а впрочем, и всегда, верно, чувствовала, что я скрываю от нее что-то. Ибо мне никогда не удавалось придать своему лицу выражение, которое отвечало бы моему положению счастливого человека, коим мне надлежало быть. И если мне случалось порою расслабиться под воздействием удачно складывавшихся обстоятельств, лицо Плео тут же всплывало в моей памяти. Я отдал бы что угодно, лишь бы выведать, где он находится. Мы хорошо знали посла в Бразилии, а еще лучше его первого советника — очаровательного молодого человека, весьма неравнодушного к Арманде. Я часто думал, что с его помощью… но не мог придумать, под каким предлогом к нему обратиться. Конечно, о том, чтобы разыскивать Плео официальным путем, и речи не могло быть. Не стану описывать тебе мои мучительные колебания и планы, которые я вынашивал, чтобы тут же отказаться от них. А потом вдруг представился случай совершенно неожиданный. Мне несколько раз доводилось встречаться с Мартином Варезом, генеральным секретарем Французского альянса. Однажды я оказал ему важную услугу и смог поближе с ним познакомиться, оценить его по достоинству. Так вот он собирался в поездку по Латинской Америке, чтобы активизировать деятельность местных отделений, захиревших после войны. Он рассказал мне о своих намерениях. Я обещал ему поддержку и сказал как бы между прочим, что один из моих друзей хотел бы навести справки о своем дальнем родственнике, некоем Антуане Моруччи, который уехал в Бразилию и, возможно, открыл врачебный кабинет в Рио-де-Жанейро. Он все записал, так как был очень аккуратным человеком. Мало того, он сразу понял, что я прошу его сделать это как можно незаметнее. Проходили недели…

Тут я открываю скобки, чтобы рассказать тебе о незначительном факте, который, как и многие другие с виду ничего не значащие факты из моего недавнего прошлого, займет впоследствии важное место. Я встретил Эвелину. Вернее, Эвелина сама явилась ко мне в секретариат. Белло пригласил ее в кабинет. Эвелина сильно переменилась, и не похоже было, чтобы она купалась в золоте. Мы оба были одинаково смущены. Она извинилась, что побеспокоила меня, и не решалась говорить мне «ты». Мы обнаружили не без некоторой грусти, смешанной со стыдом, что стали друг другу чужими. Она сказала, что ей не повезло, впрочем, я так и предполагал. Ей удалось получить несколько небольших ролей в пьесах и фильмах, которые не пользовались успехом. «Бедная моя девочка, — думал я. — Теперь ты начинаешь понимать, что у тебя нет таланта!» А хотела она, черт возьми, чтобы я попросил за нее директора одного театра, который никак не решался принять ее в труппу.

— Это в вашей власти, мсье Прадье.

— Ты можешь называть меня Марком.

Она заплакала. Я чувствовал, что наступает момент, когда она станет просить у меня прощения. Это была ужасно неприятная сцена, тем более что я вовсе не горел желанием просить за нее. Такого рода благодеяния сразу же дают пищу злым языкам. И все-таки я обещал ей сделать необходимое, при условии что она не станет кричать на всех перекрестках о том, будто я ей покровительствую. Побежденная, смиренная, униженная, она, не переставая всхлипывать, соглашалась с каждым моим словом. А я чувствовал себя все более неуютно, потому что вопреки собственной воле разыгрывал перед ней всемогущего, преуспевающего господина, который расчетливо отмеряет свои милости из опасения скомпрометировать себя. Мы оба выглядели неприглядно, в особенности я, ведь мне пришлось сказать ей:

— Не пиши мне. Оставь свой номер телефона. Мой секретарь сообщит тебе, если мне удастся чего-нибудь добиться, хотя я в этом и не уверен. Я ведь не Господь Бог.

Она ушла, и в течение нескольких лет я о ней ничего не слышал, до самого того дня, когда… но об этом позже. Итак, вернемся к Плео. Варез сдержал слово. Он прислал мне из Рио длинное письмо, в котором в основном описывал успехи Французского альянса. Но было там и несколько строк, касающихся Антуана Моруччи. Тот и в самом деле подвизался некоторое время в медицине. Затем в результате какого-то темного дела переменил профессию и теперь занимается импортом-экспортом. А попросту говоря, прозябает и пользуется довольно скверной репутацией. Больше Варез ничего не знал, но и этого было вполне достаточно. Мне довольно было знать, что Плео по-прежнему там. Я снова мог дышать.

Потом разразился правительственный кризис, и я потерял свой пост. Если бы я постарался, мне, возможно, удалось бы войти в состав нового кабинета министров. Арманда развила бурную деятельность. Ей объяснили, что новое правительство продержится недолго и что радикалам надо дать хоть маленькое удовлетворение. Знаю, тебя политические игры не интересуют. Поэтому поспешу перейти к описанию тех нескольких лет, которые отделяли нас от 1957 года. Эти годы, как я теперь понимаю, прошли для меня вполне спокойно. Если бы ты не провалился на экзаменах в Сен-Сирском военном училище и если бы с вечным своим упрямством не отказался от нашей помощи, мы с Армандой избежали бы тогда нескольких стычек: она всегда упрекала меня в том, что я недостаточно занимаюсь тобой, а заодно и в том, что уделяю недостаточно внимания ей. Некоторые члены парламента, из числа наших друзей, добились назначения за границу. Они путешествовали в свое удовольствие, тогда как мы прозябали в Париже, что вызывало у Арманды раздражение и зависть. Но если не принимать во внимание нескольких довольно бурных ссор, наша супружеская жизнь протекала в основном в добром согласии. Теперь я был депутатом от Парижа и муниципальным советником седьмого округа. Арманда — урожденная де Шатлю, как любил говорить Плео, — чувствовала себя в своей стихии. И хотя она была женой депутата, причислявшего себя к левому крылу, — а может быть, как раз именно поэтому, — ее принимали в тех кругах, которые, хоть и держались несколько в стороне от режима, совсем не прочь были пофлиртовать с ним. В 1955 году меня назначили референтом по вопросам бюджета в министерство национального просвещения, и благодаря Варезу, который был мне полностью предан, а кроме того, имел верный друзей в Рио, я мог вести наблюдения за Плео. Я все более убеждался в том, что он не появится здесь вновь, и, следовательно, я мог безбоязненно продвигаться на пост министра национального просвещения. Кризисы, как ты помнишь, следовали один за другим: сначала независимость Марокко, потом Туниса, а вскоре началось алжирское восстание. Палату депутатов сотрясали бурные перевороты. Мои личные заботы отошли на второй план. Признаться, я даже забывал иногда, что тебя отправили в Алжир, а между тем ты получил звание лейтенанта, и мы очень гордились этим. Однако чувствовалось, что надвигаются важные события. 21 мая правительство Ги Молле подало в отставку. Я чуть было не поддался искушению войти в команду Буржес-Монури. Меня отговорила Арманда. Да я и сам понимал, что это правительство еще более неустойчиво, чем предыдущее. Оно и в самом деле набрало всего двести сорок голосов.

«Ты человек новый, — сказала мне Арманда. — Поверь мне, осенью ты станешь министром».

Близилось время отпусков. Я взял несколько дней, надеясь отдохнуть в Клермон-Ферране. Замок нуждался в ремонте. Крыша сильно пострадала зимой, а рабочих найти было нелегко. Оставшийся в Париже Белло пересылал мне текущие дела, но принимать своих избирателей из седьмого округа я приезжал сам.

В тот день — это было 12 июня, у меня слишком много оснований помнить эту дату, — так вот в тот день буря омыла улицы, и небо сияло такой нежной голубизной, какую можно увидеть только в Париже. Я прошел прямо к себе в кабинет, минуя приемную, и вызвал Белло. Он сказал, что просителей мало. Я отпустил его на все утро, и привратник начал пускать всех по очереди. Обычное дело! Занимаясь этим ремеслом, надо научиться встречать людей радушной улыбкой, приветливыми жестами, не обращая внимания на то, что зачастую они приходят по пустякам. Вошел последний проситель. Я едва взглянул на него.

— Садитесь, прошу вас. Одну минуточку, я запишу.

Наконец я положил ручку и поднял голову.

Это был Плео. Я умолк на полуслове. Да, это был точно он, только изможденный, постаревший, неопрятный, с лицом, заросшим всклокоченной бородой с проседью, с мешками под глазами и покрасневшим носом. Застегнутый доверху плащ не мог скрыть его нищенского одеяния. Случилось то, чего я опасался с самого начала, с той лишь разницей, что в моих кошмарах мне являлся образ делового, преуспевающего человека, приехавшего на родину провести несколько недель отпуска, — словом, нечто вроде туриста, снедаемого тоской, но имеющего на счету в банке кругленькую сумму. А передо мной сидел довольно потрепанный тип, эмигрант-горемыка — из тех, кто путешествует на нижней палубе, жалкий попрошайка. Меня охватил ужас.

— Прошу прощения, — начал он. — Мне, должно быть, не следовало…

Голос его тоже изменился — хриплый, дрожащий, он выдавал злоупотребление табаком и спиртным. Я открыл дверь в приемную — пусто. Было около полудня, и из служащих почти никого уже не осталось. Заперев дверь на ключ, я вернулся на свое место.

— Боже мой, Плео, вы ведь обещали мне…

— Я не виноват, — сказал он. — Мне не оставалось ничего другого… там для меня все кончено.

— Вы отдаете себе отчет, в какое положение вы меня ставите?

Он опустил голову. Должно быть, он уже привык к грубым окрикам. Я сбавил тон, понимая, что гневом делу не поможешь.

— Послушайте, неужели вы не могли мне написать из Рио?

Я понял, что он немного успокоился, словно зверь, почуявший, что его не прогонят прочь.

— У меня не было времени, — прошептал он униженно.

— Вас разыскивала полиция?

Он выпрямился, и на какой-то миг передо мной предстал прежний Плео.

— Ну что вы, конечно нет. Я не преступник.

— И давно вы в Париже?

— Три дня.

— А зачем пришли ко мне?

— Я никого другого не знаю. К кому же мне обратиться?

— Надеюсь, в Клермон-Ферране вы не появлялись?

— Нет… конечно нет. Я не доставлю вам неприятностей, мсье Прадье.

— Жилье у вас есть?

— Да… 54-бис, улица Луи-Блана. Это в десятом округе… маленькая меблированная комната… Некоторое время я могу продержаться.

Я записал адрес. Это было далеко от меня, в довольно населенном квартале, где его вряд ли могли узнать.

— Послушайте, Плео… Я хотел сказать, Моруччи… Надеюсь, вы не меняли больше имени?.. Хорошо… Сейчас я очень занят, а нам надо обстоятельно поговорить. Я зайду к вам сегодня же… скажем, часов в пять.

Мне не терпелось выпроводить его, чтобы спокойно обдумать создавшееся положение. Мне надо было побыть одному, выкурить сигарету, выпить стакан воды, вообще вспомнить привычные повседневные жесты, которые успокаивают и могут рассеять призрачное наваждение. Я чуть ли не вытолкал его вон из кабинета.

— Я рассчитывал на лучший прием, — запротестовал он. — Можно подумать, что вы меня боитесь!

— Да нет же. Но вам следовало предупредить меня… Сегодня мы непременно увидимся.

Я закрыл за ним дверь и прислонился к стене. Итак, Плео явился-таки! Но, по счастью, наполовину разрушенный. К тому же он полностью зависел от меня, и если пришел ко мне, то для того, чтобы выпросить немного денег. А если собирается шантажировать меня?.. Эта мысль повергла меня в смятение. Обескураженный, я упал в кресло. Мне заранее было ясно, что я бессилен против него, ибо не раз уже бессонными ночами я обдумывал его возможное возвращение, перебирая средства, способные нейтрализовать его. Таких, по сути, не было. На вторую половину дня у меня было назначено две встречи, одна с Пелисье на набережной д’Орсэ и другая — с Дьелефи, специальным корреспондентом «Франс суар» в Алжире, где обстановка осложнялась с каждым днем; однако вести беседу я был не в состоянии, поэтому я позвонил им обоим и попросил извинить меня. Затем позвонил в Клермон-Ферран Арманде и сказал, что меня, наверное, не будет дома, когда она вернется. Она сразу же почувствовала, что мне не по себе.

— Ты заболел?

— Нет. Небольшая мигрень.

— Не забудь про коктейль у Бюссьеров в восемь часов.

— Я приду.

— С Кристофом ничего не случилось?

— Да нет, успокойся. Все в порядке. Просто я должен встретиться с одним из своих коллег, поэтому немного задержусь. Вот и все.

Я повесил трубку. Отныне в ее присутствии мне следовало особенно следить за собой. Я оказался между двух огней — между Плео и Армандой, что меня ждет? Я предпочитал не думать об этом. Съев бутерброд в каком-то баре, я бродил из кафе в кафе, дожидаясь пяти часов. Я мог располагать некоторой суммой денег, не вызывая подозрений Арманды. Если Плео будет не слишком привередлив, этой суммы окажется достаточно. Главное — как можно скорее отправить его за границу. В пять часов я вошел в дом, где он поселился. Привратница показала мне его комнату. Я сразу понял, что люди моего уровня не частые гости в этом доме. Орденские ленты в моей петлице тут же привлекли всеобщее внимание. Что делать! Я постучал в дверь Плео.

Комната, где он меня принимал, напомнила мне студенческие годы. Железная кровать, чемодан у окна, выцветшие обои, старенький шкаф, под одну из ножек которого была подложена картонка, зеленая скатерть с бахромой, прикрывавшая ободранный стол, — все говорило о скудости и одиночестве. Занавеска скрывала, очевидно, нечто вроде кухни, так как в комнате стоял запах жареного. Плео предложил мне единственное кресло, а сам сел на кровать.

— Тут не блестяще, — сказал он, окидывая взглядом комнату; затем, взявшись за отвороты пиджака, потерявшего от долгой носки всякую форму, продолжал: — Вы спрашиваете, почему я вернулся. О! Это целая история. У меня были взлеты и падения. Под конец — одни падения. Я распростился с медициной… за отсутствием клиентуры. Пришлось податься в импорт-экспорт, так и там мой компаньон обвел меня вокруг пальца. Если бы я вовремя не спохватился, мне бы вообще головы не сносить. В этой стране середины нет: ты либо богач, либо бедняк.

Я заметил, как у него дрожат руки. Они выдавали то, что ему хотелось бы скрыть: он был алкоголиком, причем отъявленным.

— Когда я понял, что мне уже не подняться, — продолжал он, — я испугался. Из французских газет, которые мне иногда доводилось читать, я узнал, что в прошлом году вас снова избрали, что вы муниципальный советник. Это-то и побудило меня вернуться. Я стал экономить и с трудом набрал нужную сумму, чтобы оплатить проезд, и вот я вернулся на родину — вы не можете себе представить, как я рад. Вы мне поможете, правда? Я полагаю, все эти истории с чисткой закончились, ведь прошло тринадцать лет. Если я назову себя, если даже пойду на то, чтобы меня судили, могу я надеяться на вашу помощь? И что мне грозит в таком случае?

— Тюрьма — это несомненно, а кроме того, поражение в правах, что лишит вас возможности работать во многих областях, в том числе и в медицине.

Он тихонько засмеялся, пожав плечами.

— Вы хотите запугать меня, мсье Прадье. Но посудите сами — такой старикашка, как я… Какой от меня вред? Мне пятьдесят три года, а годы изгнания, как известно, следует считать вдвойне. Я ничего не требую, хочу только спокойно жить в каком-нибудь захудалом краю.

— Вас считают мертвецом.

— Я так и предполагал.

— Да, но вы не знаете, что это я вас убил.

И я рассказал ему о моем аресте, объяснил, каким образом обстоятельства обернулись против меня, как затем все поверили в то, что я убил отъявленного коллаборациониста. Слушая мой рассказ, Плео, казалось, съеживался, усыхал на глазах. Он обладал достаточной сообразительностью, чтобы сразу же понять всю важность моих откровений.

— Я этого не знал, — прошептал он. — Я всегда делаю одни глупости. В общем, если я признаюсь в том, что я Плео, то вы пропали. Все подумают, что мы с вами заодно.

— Вот именно.

— Мой бедный друг. Я очень сожалею. Но что же будет со мной?

Он стиснул руки. Искренность его не вызывала сомнений.

— Ах! Вам в самом деле следовало убить меня!

Вздыхая, он смотрел на меня с растерянным видом.

— Придется искать работу… любую, конечно. Мне не привыкать.

Воцарилось молчание. Оно длилось долго. Я не стал говорить ему об Арманде — не хотелось подвергать его еще и этому испытанию. Мне было жаль его, себя, всех нас. Я не видел никакого исхода.

— Хотите выпить? — спросил он наконец.

— Нет, спасибо.

Он вытащил из шкафа бутылку и наполовину наполнил картонный стакан.

— Можете рассчитывать на меня, мсье Прадье, — сказал он. — Молчать-то я еще умею. Клянусь, вам нечего меня опасаться.

 

Глава 8

Я просидел у него больше часа. Я мог бы уйти раньше, но все еще не в силах был поверить, что он здесь, передо мной, и что я переживаю событие первостепенной важности. Он стал рассказывать о своих злоключениях в Рио, но я едва слушал его, хотя не сводил с него глаз. Он, словно яд, проникал в мою кровь. Потом я постепенно успокоился. Он был тут. Ладно! Может, это и к лучшему.

Лучше уж конкретная опасность, чем неясные, мучительные страхи, которые терзали меня с давних пор. Да и потом, какая опасность? Если он обещает молчать, чего мне бояться? Я узнал его с первого взгляда только лишь потому, что никогда, можно сказать, не расставался с ним. Потому что он постоянно присутствовал в моих мыслях. Ну, а другие?.. Смерть его была настолько бесспорной и в какой-то мере непреложно доказанной, что никто, встретив его на улице, не обернется ему вслед, подумав: «Я уже где-то видел этого человека!» Никто, разве что Арманда. Да и то! Вот почему в моем сознании начал созревать план. Ни в коем случае нельзя было оставлять его на свободе, без присмотра, давать ему волю. Самое лучшее — поместить его в определенное место, где я мог бы постоянно следить за ним, чтобы в нужный момент помешать ему совершить какую-нибудь оплошность. Вот только где найти такое место?

Я машинально кивал головой, чтобы показать ему, какое живое участие вызывает у меня его рассказ, а сам тем временем размышлял. Куда его деть? Какое пристойное занятие ему найти? Но в первую очередь его совершенно необходимо было прилично одеть. Именно с этого следовало начать. Я не мог позволить себе давать рекомендацию такому жалкому оборванцу. Ибо мне непременно придется вмешаться, иначе его ждет безработица. Найти хорошее место было трудно, а без работы он скатится еще ниже. Кроме того, он не мог предъявить соответствующих документов, не выдавая себя. Следовательно, нечего и думать определить его куда-нибудь в фармацевтическую лабораторию или на химический завод. К тому же нельзя было забывать о его возрасте. Лучше всего ему подошло бы какое-нибудь занятие, достойное пенсионера, или что-нибудь в этом роде. Но что? Я безуспешно ломал себе голову, а действовать надо было немедленно. Я прервал его, спросив:

— Чем бы вы хотели заняться?

— Об этом я как-то не думал, — ответил он. — Мне казалось, что я легко могу вернуть себе настоящее имя. Но если вы говорите, что это невозможно, не рискуя…

— Это и в самом деле невозможно!

Я достал бумажник и протянул ему несколько ассигнаций.

— Но я не просил милостыни!

— Это не милостыня. Это аванс… чтобы помочь вам встать на ноги. Вам надо купить одежду, и потом, сбрейте вы эту бороду, она вас старит. Постарайтесь выглядеть получше… Ах да! Вот еще что. Не сердитесь на мои слова, но пьете вы, пожалуй, чересчур много. С этого момента постарайтесь держать себя в руках. Обещаете?

— Я попробую.

— И еще. Вы по-прежнему играете в шахматы?

Он печально улыбнулся.

— Давно уже отказался.

— Совсем?

— О! Почти. Разве что иногда одну-другую партию. И то ради того, чтобы доказать себе, что не совсем разучился.

— Так вот, здесь — никаких шахмат. Случай может свести вас… Я знаю: один шанс из ста тысяч. Но лучше не искушать судьбу.

— Вы не разрешаете мне пить, не разрешаете играть… а еще что? Вам не кажется, что это слишком?

Он в раздражении встал. Я заставил его снова сесть.

— Послушайте, Плео. Меня едва не стали пытать, могли угнать в Германию — и все благодаря вам. Из-за вас я покалечил вот эту руку. Теперь только потому, что вам угодно было ни с того ни с сего вернуться, я должен пожертвовать всем, чего добился, и вы еще считаете, что я слишком много требую!

— Ладно, — сказал он, — хорошо. Вы, конечно, правы. Но это тяжело. Там я был лишним. Здесь стану узником. Дайте мне время привыкнуть.

— Не делайте глупостей. Я дам вам знать, как только найду для вас работу. А вы меня не подгоняйте. Никаких звонков. Ничего. Сидите спокойно и ждите.

— Слушаюсь, шеф, — молвил он, жалко улыбаясь.

Мне стало не по себе. Я вышел. С минуту я прислушивался. Я был уверен, что он уже держал в руках бутылку, но не стал открывать дверь, чтобы застать его врасплох. Это был озлобленный человек, и обращаться с ним надо было осторожно. Я остановил такси.

— Ты знаешь, сколько времени? — спросила Арманда.

Я рассеянно поцеловал ее в висок.

— Меня задержал Дьелефи. В Боне опять покушения.

— Этому конца не будет. Поторапливайся.

Я разделся и стал бриться, наблюдая в зеркало за Армандой, надевавшей вечернее платье, которого я еще не видел, и выбиравшей драгоценности, которые должны были придать ее лицу и рукам праздничный вид. А я, сколько бы ни старался носить костюмы хорошего покроя, всегда буду выглядеть неестественным рядом с ней. И виной тому моя «ученая голова», как ты говоришь, посмеиваясь надо мной. Но напрасно в тот вечер я вопрошал свою ученую голову. Она не могла подсказать мне ни одной стоящей идеи. Куда можно определить Плео? В торговлю? Но торговля предполагает связь с клиентурой, то есть постоянный контакт со многими людьми. Не годится. Я продолжал искать.

— Ты слышишь? — кричала Арманда.

Я выключил бритву.

— Сегодня утром я видела в Клермон-Ферране Лубейра.

— Лубейра?

— Ну да, Лубейра. Ты что, забыл? Он говорит, что придется перекрывать часть крыши. Это довольно дорого обойдется.

— Сколько?

— Он еще не составил смету. Но похоже, около миллиона.

Миллион! Цифра обрушилась на меня, словно рухнувшее дерево. Я, конечно, не собирался регулярно давать деньги Плео, но если придется помогать ему хоть бы вначале…

— Подождать нельзя?

— Нет. Надо торопиться, пока погода хорошая.

Весь вечер я пребывал в задумчивости. Правда, политическая обстановка никого не располагала к веселью. Все чувствовали, что правительству долго не продержаться. Кабинет Эдгара Фора? Маловероятно. Кто-то взял бумагу и начал перебирать возможные варианты. Но кто станет во главе? Запас лидеров истощился. Такие игры раздражали меня, и я украдкой поглядывал на часы. Идея осенила меня по дороге домой в машине. У нас был «ситроен», впрочем, он и сейчас есть, водит его Арманда, потому что мне трудно держать руль — из-за руки. И вдруг я вспомнил о Вийяре, занимавшем должность директора в больших гаражах в Сен-Клу. Огромное дело с многочисленным обслуживающим персоналом. Когда-то я оказал Вийяру услугу в какой-то истории с налогами. Ты снова пожимаешь плечами. Ну как же, «мои комбинации!». Ты не прав. Сам ты абсолютно чист, потому что в армии все просто. Один командует, другой подчиняется. Но член парламента находится в центре своего рода паутины, состоящей из переплетения чьих-то интересов и отношений, которые он вынужден использовать, если хочет сохранить свое влияние. Вийяр был обязан мне. Поэтому он заранее знал, что когда-нибудь я обращусь к нему. Таковы правила игры. Он нисколько не удивился, когда на другой день я ему позвонил.

— Мой секретариат полностью укомплектован, — сказал он. — Но есть тут один помощник кладовщика, он только что перенес операцию и вряд ли вернется. Вашему другу подойдет это?..

— Это не мой друг, — уточнил я. — Я едва знаю его — один из многочисленных просителей, не более того, но мне хотелось бы оказать ему услугу. В чем состоит эта работа?

— О, дело нехитрое. Нужно доставать отдельные детали, которые требуют клиенты. На каждой из них есть этикетка, поэтому ошибиться невозможно. К этому легко привыкнуть.

— А платят прилично?

— Я не помню на память цифры. Но скажем, что это в пределах разумного.

Я лихорадочно соображал. Бедняга Плео! Когда-то известный врач, а теперь помощник кладовщика! Однако он уверял меня, что готов согласиться на любую работу!

— Сохраните для меня это место, — сказал я. — Как только мне дадут ответ, я сразу же позвоню вам, на это уйдет не больше двух суток.

Я хотел связаться с Плео в тот же день. Но у меня было совещание, на котором я задержался дольше, чем предполагал. Вечером мы ужинали в городе. Освободился я только на следующее утро. Я взял случайно подвернувшееся такси. Конечно, я мог бы пойти на ближайшую стоянку, но не решился — из предосторожности. Остановить машину я велел за несколько сот метров от дома, где жил Плео. Ах! Мой бедный Кристоф, то было начало настоящей подпольной жизни! Хотя полиция за мной и не гналась, узнать меня было совсем нетрудно — из-за этой руки в неизменной перчатке, из-за этой варежки, делавшей ее похожей на гусиную лапу! А если я, на свою беду, встречу кого-нибудь из знакомых? Он сделает вид, будто не замечает меня, и быстро пройдет мимо, но у него наверняка возникнут вопросы. «Прадье? В этом квартале? Странно!» Так рождаются слухи, которые быстро становятся злыми.

Взгляд направо, взгляд налево, как учил меня в свое время славный Жюльен, приобщая меня к тайнам подпольной борьбы. Я торопливо вошел в дом, кивнув бдительной привратнице, стоявшей на своем посту, и остановился у двери Плео. Он открыл мне. В руках у него была развернутая газета.

Ошеломленный, я не мог отвести глаз от его лица. Теперь он был чисто выбрит, а без бороды и усов, несмотря на мешки под глазами, морщины — неизбежные отметины времени, он выглядел точно таким, каким я помнил его по тем временам, когда он говорил мне: «Входите скорее!» Он помолодел на тринадцать лет и был трагически узнаваем.

— Видите, — сказал он, — я изучаю объявления.

Но было еще одно обстоятельство, которое сразу привело меня в ярость. Последовав моему совету, он был одет во все новое, однако вместо того, чтобы выбрать нейтральный костюм и одеться, как подобает человеку, который желает быть просто приличным, он купил очень элегантный серый с цветной искоркой костюм, бледно-голубой галстук и замшевые серые ботинки.

— Вы с ума сошли! — воскликнул я.

— В чем дело? Что я такого еще сделал?

— Этот костюм…

— Ах! Вы заметили. А что, правда, хорош? Если бы вы знали, до чего приятно вновь стать цивилизованным человеком. Там всегда приходилось очень следить за собой.

— Но вы уже не там. И разумеется, истратили немалую сумму.

— Да, порядочную.

Я сел, совсем пав духом.

— Послушайте, Плео. Вам следует хорошенько вбить себе в голову, что вы уже не врач, не коммерсант, вообще никто. Теперь вы так, силуэт, тень, самый заурядный человек в толпе. Иначе вас рано или поздно опознают. Неужели это так трудно понять?

Он показал мне газету.

— Я подумал… Тут требуется агент по реализации трикотажных изделий в восточной части Франции.

— И вы собираетесь ходить по домам с их образчиками! Ежедневно вы будете встречаться с десятками людей и в один прекрасный день непременно наткнетесь на одного из своих бывших больных. Ну как же так, Плео? Разве вы забыли, что в Клермон-Ферране во время войны полно было беженцев из Эльзаса и Лотарингии?

— Это правда, — прошептал он. — Я забыл. Все это так далеко!

— Где там далеко! Напротив, совсем близко. Сделайте одолжение, купите себе самый обычный костюм в темных тонах… И кроме того, хватит. Я нашел вам работу помощника кладовщика.

— Что я должен делать?

Я объяснил ему и дал адрес гаражей в Сен-Клу.

— Директор в курсе. Вы придете к нему и представитесь. А этот роскошный серый костюм оставьте на выходные дни. Кстати, что вы делали по воскресеньям в Рио?

— Ходил на скачки.

Я вздрогнул.

— Шутки в сторону! Никаких скачек. Будете ходить в кино… И потом, отпустите снова бороду. С бородой и усами, пожалуй, будет лучше. А еще посоветую темные очки. Сейчас как раз лето.

— Почему бы уж тогда не маску! — с горечью заметил он.

Мы расстались очень недовольные друг другом. Я начинал понимать, что Плео доставит мне массу хлопот. У него появились скверные привычки, от которых не так-то легко избавиться. А кроме того, влезть вот так — с ходу — в шкуру мелкого служащего, бедолаги, которому в жизни ничего больше не светит, — наверное, это было ему не по силам. Да и что это даст? Если бы у меня хватило мужества убить его тогда, как этого хотела Арманда, сейчас не возникло бы всех этих трудностей. Убить его! Эта мысль буквально вспыхнула в моем мозгу. Она была настолько глупа, что я даже сказал вслух: «Самый настоящий идиотизм!» — и отмахнулся от нее, словно от табачного дыма. Я остановил такси. На переднем сиденье рядом с шофером лежала развернутая газета. Внимание мое привлекли заголовки, набранные крупным шрифтом: «Стычки на линии Мориса… Курс франка продолжает падать…» Я с облегчением погружался в повседневные заботы.

Обедал я у Липпа — Арманда любила там бывать. Ей нравилось это заведение, где встречались многие политические деятели, которые приветствовали нас, проходя мимо, или же подходили пожать руку. К нам подсел Мильсан. Ты не раз видел его у нас в доме, но именно его, конечно, не помнишь. В ту пору он служил у Миттерана, занимавшего министерский пост. На язык довольно злой, в обществе он был очарователен и всегда в курсе всех сплетен.

— Надеюсь, вы готовитесь к бою, — сказал он мне. — Нынешнему правительству скоро крышка. Больше двух месяцев ему никак не протянуть. Уже поговаривают о новом правительственном кабинете, который сумеет объединить все течения, за исключением коммунистов и пужадистов. Вы тоже, бесспорно, войдете. Представитель МРП в министерстве национального просвещения — в особенности вы при всех ваших заслугах — это сразу заставит замолчать профсоюз учителей.

Мои заслуги! Он повторял слова Арманды. А я тем временем думал о Плео. Наверное, следовало дать ему немного больше денег. Если он потребует аванса в гараже, это будет катастрофа. Я едва притронулся к еде. Мне хотелось следовать за Плео повсюду, чтобы держать его под неусыпным надзором. Где он питается? С кем разговаривает? Быть может, выпив лишнее, он пускается в опасные излияния? Нелепая фраза несчастного Жюльена жужжала у меня в голове, точно муха, прилетевшая на скверный запах. «Целься в висок!» Я отодвинул свою тарелку.

— В чем дело? — шепотом спросила Арманда. — В последнее время ты стал какой-то странный.

— Ничего подобного. Я в полном порядке.

После обеда я присутствовал на одном из заседаний. И только там понял всю разрушительную силу зла, овладевшего мной. Я принимал участие в спорах и в то же время наблюдал за всем происходящим издалека, словно зритель в театре. Бидо, по своему обыкновению, кипел страстью и казался загадочным. Я слушал, но был не способен принять для себя то или иное решение. Речь, помнится, шла о «праве преследования». Имеем ли мы право преследовать феллага на тунисской территории? То была жгучая проблема, и мнения о возможном ее решении резко разделились. А у меня из головы не шел Плео. Оставить его жить во Франции было чистым безумием. Даже при условии, что он будет вести себя тихо, что никто его не узнает, одного его присутствия будет достаточно, чтобы превратить мою жизнь в кошмар, и в конце концов я не выдержу. Я разрывался между двумя непреодолимыми желаниями: держать его при себе или послать ко всем чертям. Разумеется, лучше всего было бы отправить его в какую-нибудь соседнюю страну, откуда регулярно кто-то — но кто? — мог подавать о нем вести. Впрочем, даже если вообразить, что такая возможность представится, разве угроза, которую он собой являет, от этого уменьшится? Ведь если вдуматься хорошенько, то степень моей безопасности измеряется не километрами. Само его существование угрожало мне гибелью. Совещание закончилось ничем. Лурмель, депутат от Кемпера, потащил меня в ближайшее кафе.

— Нам никогда из этого не выбраться. Никто никого не хочет слушать. А мое мнение таково: если уж попал в осиное гнездо, то главное — не раздражать ос. Самое разумное — уйти потихоньку.

— Это означает?..

— Ах! Не смею сказать об этом вслух. Но посудите сами: с одной стороны — независимое Марокко, с другой — Тунис, ускользающий из-под нашей власти… Как видите…

Я стал резко возражать — прежде всего из-за тебя, а также из-за всех этих парней, которые дерутся там и которых мы не имеем права предавать, но в глубине души меня мучили сомнения. И здесь я хочу отметить, что алжирский вопрос стал предметом наших ссор с Армандой.

Как ни странно, к этому примешивались старые идейные разногласия. Разве Плео не говорил в свое время: «Нужно уметь сочетать и то и другое. Жизнь не любит крайностей, экстремистских решений. Арманда, к несчастью, всегда была экстремисткой». И он был прав. Арманда уважает силу, любит радикальные решения. Ей чужды колебания — мятежников следует уничтожить, и все тут. Я же, напротив, полагаю, что если представится возможность вступить в переговоры, то было бы безумием такую возможность упустить. Не стоит развивать дальше эту идею. Она сама тебе пишет, и ты не хуже меня знаешь, что она думает по этому поводу. Но самым поразительным в то время было появление Плео, который снова встал меж нами, Плео — призрак из 1944 года и Плео начала июля 1957 года; о существовании этого последнего она еще не подозревала, хотя он представлял собой не призрачную, а вполне реальную опасность, способную в любую минуту разрушить нашу жизнь.

В течение недели я был так занят, что у меня не хватило времени снова заглянуть на улицу Луи-Блана. На конец, как-то вечером, воспользовавшись тем, что Арманда пошла к кому-то в гости смотреть фильм, теперь уже не помню какой — кино никогда особенно не интересовало меня, — я решил навестить Плео. Он лежал на кровати в нижнем белье, неопрятный, с заросшим, неухоженным лицом.

— Что-нибудь случилось? Вы больны?

— Нет.

Он постучал кулаком по лбу.

— Вот здесь что-то не так.

— Вам не нравится работа?

Он усмехнулся.

— И вы называете это работой? Скорее уж занятие для дрессированной собачонки. Мне дают заказ, и я иду искать в ящиках контакты прерывателя, глушители, дюритовые шланги, а так как сейчас многие в отпусках, я иногда бездельничаю целыми часами. И если они меня все-таки держат, то это, полагаю, исключительно ради вас.

Он приподнялся на локте, чтобы видеть мое лицо.

— В Клермон-Ферране я был лишним. В Рио я был лишним. И здесь опять я, выходит, лишний. Что же это за жизнь? Я вернулся лишь потому, что надеялся на амнистию. Но если бы мог предположить… Бывают минуты, когда мне кажется, что самое лучшее для меня — головой в воду… Хотя наверняка отыщется какой-нибудь идиот и вытащит меня.

— Хотите, я поищу что-нибудь другое?

— Я буду откровенен с вами, мсье Прадье. Более всего мне хочется, чтобы вы оставили меня в покое. И если мне захочется пить, я буду пить. Захочется играть в покер — буду играть в покер. Хочу, чтобы за мной, наконец, никто не следил!

Он несколько раз с силой ударил кулаком по подушке.

— Осточертело все, осточертело… и сам я себе надоел, и вы мне надоели, и это идиотское ремесло. Дали бы наконец хоть сдохнуть спокойно.

Он повернулся ко мне спиной. Обиженный и страшно обеспокоенный, я бесшумно удалился. Уже выйдя на лестницу, я услыхал, что за мной кто-то бежит. Это был он. Он схватил меня за руку.

— Мсье Прадье… Прошу вас… Извините меня… Тоска напала. Не стоит обращать внимания. Вернитесь.

Он чуть ли не силой втащил меня обратно в комнату.

— Иногда теряешь голову. Как подумаю, что я был всеми уважаемым врачом!.. Мне следовало остаться в Клермон-Ферране. В конце-то концов, что со мной могло случиться?

— Вас могли расстрелять.

— Неужели!.. Впрочем, возможно, вы и правы. Что стало с моими друзьями… из клуба?

— Бертуана казнили. Других приговорили к тяжкому наказанию.

— А Арманда? — спросил он.

Вопрос застал меня врасплох. Сказать ему правду не представлялось возможным. Он был не в состоянии спокойно выслушать ее. Мы бы сцепились, я это чувствовал.

— Мадам де Шатлю?.. Честное слово… Я точно не знаю. Я так давно не был в Клермон-Ферране.

— Впрочем, какое мне дело? — сказал он. — А вы, мсье Прадье? Я даже не спросил вас, женаты ли вы и есть ли у вас дети?

Он прошелся по комнате, сунув руки в карманы и опустив голову.

— Я думал только о себе, — продолжал он. — Я сам себе противен. Но что я могу поделать? Кому я нужен? А?

Он остановился передо мной.

— Знаете, какая мысль не дает мне покоя?.. Я мог бы стать знахарем. Законом это не запрещено. Кое-кого я смогу подлечить. Диагноз поставить я сумею, это, в общем-то, не забывается. Взять хотя бы вас, к примеру. Да у вас на лице написаны все признаки острой депрессии. А вы, конечно, никогда не обращались к врачу.

— У меня нет времени.

— Моя идея вам кажется нелепой?

— А почему вы не осуществили ее в Рио?

— Потому что там на каждом углу колдуны, маги и знахари.

— Давайте говорить серьезно, — сказал я, встав и положив руки ему на плечи. — От работы, предполагающей многочисленную клиентуру, придется отказаться раз и навсегда. Стоит ли еще раз объяснять, почему?

— Вас смущает мое лицо? Но лицо можно изменить. Для этого существуют хирурги.

— И вы сами за это заплатите? Хочу вас сразу предупредить: я не богач, а расходы у меня огромные. Да и потом, кто, кроме проходимцев, станет перекраивать свое лицо. Будет вам, Плео! Какого черта, в самом деле, держитесь!

Еще несколько минут я пытался успокаивать его пустыми словами. А сам все отчетливее понимал, что оба мы зашли в тупик. И все-таки, когда я уходил, он немного повеселел. Я же чувствовал себя совсем опустошенным, словно отдал ему все свои силы, всю энергию. Я даже подумал было сказать Арманде правду. Помнится, я остановился в каком-то кафе, пытаясь подвести некоторый итог, определить размеры надвигающейся катастрофы: а) Арманда устроит шумный бракоразводный процесс, б) из партии меня с треском выгонят, в) начнется расследование моей деятельности во время Сопротивления, г) Плео арестуют и будут судить — это неизбежно, — да и меня в покое не оставят, д) я не только потеряю депутатский мандат, мало того, — меня исключат из всех ассоциаций, в которые я вхожу. Даже место учителя найти будет нелегко. Я рисую тебе эту картину, чтобы ты понял, в какое ужасное положение я попал. И мне хочется верить, что в тот момент, когда ты будешь читать эти строки, ты не отвернешься от меня, возмущенный обманом, который я будто бы совершил. Ведь если я сумел правильно все объяснить, то ты понял, что это вовсе не было обманом. Еще менее того — двурушничеством. Это… не знаю, как лучше сказать… Это была маска, которая в силу сложившихся обстоятельств оказалась у меня на лице, а сейчас те же самые обстоятельства заставляют меня срывать ее вместе с кожей, мясом, нервами, вместе со всем, что еще так недавно являло собой образ честного человека.

 

Глава 9

Прошло две недели. Дальше я выдержать не мог. Я позвонил Вийяру, чтобы узнать, справляется ли Антуан Моруччи со своей работой.

— Вроде бы все в порядке, — ответил он. — Единственно, в чем можно его упрекнуть, — это частые отлучки. Как только у него выпадает свободная минута, он выходит через заднюю дверь и бежит в соседнее кафе… Мы делаем вид, что не замечаем. Но не следует злоупотреблять этим!

Я не хотел звонить Плео, потому что телефон находился в маленькой комнатушке на первом этаже, так что привратница могла слышать наш разговор. Писать ему я тоже не мог — еще, чего доброго, бросит мое письмо где-нибудь на виду! А уходить тайком мне было довольно трудно, так как у меня вошло в привычку записывать все предстоящие встречи в блокнот, чтобы мой секретарь или Арманда в любой момент могли связаться со мной. К счастью, наступило время отпусков, и Париж опустел, поэтому время мое было теперь не так ограничено. При первой же возможности я сбежал. Арманда снова уехала в Клермон-Ферран наблюдать за ремонтом, Я взял такси и вышел на углу улицы Лафайета. Было уже поздно. Являться к Плео в десять часов вечера не слишком деликатно. Мне не хотелось, чтобы он думал, будто я слежу за ним. К тому же я вовсе не собирался упрекать его в чем-либо. Просто я испытывал необходимость в постоянном контакте с ним и намеревался доказать свое дружеское участие, чтобы хоть как-то поддержать его. Но Плео не оказалось дома. Привратница дышала на улице свежим воздухом, и я спросил ее, скоро ли вернется мсье Моруччи.

— Не думаю, — сказала она в ответ. — В последнее время он приходит не раньше двух часов ночи. Чем он занимается, не мое дело. Но все мы были бы ему очень признательны, если бы он не так громко шумел.

Я ушел. Представь себе мое беспокойство. Куда он мог запропаститься и где проводит свои вечера? Какая-нибудь девица? Или же… ведь он говорил мне что-то о покере? Может, он пристрастился к картам? Но на какие деньги он играл? Как расспросить его об этом, не проявляя нескромности, ибо имел же он право на личную жизнь и вовсе не обязан был поверять мне свои секреты.

В ту ночь я почти не спал. Я все более отчетливо понимал, что Плео в конце концов полностью ускользнет от меня. Он был не из тех людей, кто позволяет опекать себя, впрочем, в последний раз он яснее ясного дал мне это понять. Разумеется, он обещал молчать, но можно ли ему верить? Самое разумное — принять неизбежное: в один прекрасный день истина все равно откроется. Также уже теперь следовало заранее смириться, отказавшись от всякого политического продвижения. Разве Плео не говорил, что у меня «на лице написаны все признаки острой депрессии»? Вот вам и решение, во всяком случае, наилучшее решение в данный момент. Я пойду на консультацию к профессору Марти. И сразу же поползут слухи, что состояние здоровья не позволяет мне занять новый высокий пост. Но как быть с Армандой? Она-то ни за что не смирится! Я уже представлял себе, как она начнет таскать меня по невропатологам. Будет пичкать всевозможными лекарствами — то одуряющими, то стимулирующими, подталкивая меня всеми средствами к министерскому креслу, которого так давно домогалась! А что произойдет, если Плео узнает о том, что Арманда — моя жена? Я почувствовал, как от страха у меня засосало под ложечкой.

На другой день тревога моя несколько улеглась — так уходит с отливом вода, оставляя за собой зыбучий песок, а мне остались неясные опасения. Я не хотел больше думать о Плео и с яростью набросился на работу. Мне предстояло закончить доклад относительно предполагаемого бюджета министерства национального просвещения. Я забыл Плео. Но, увы, вскоре мне позвонил Вийяр.

— Я в большом затруднении. Ваш подопечный Антуан Моруччи, случайно, не болен?

— Не знаю.

— Вот уже три дня он не выходит на работу. Мог бы написать, извиниться. Но от него ни слова. Как мне быть? Дать ему отпуск — это нелегко, ведь он работает у нас совсем недавно, что скажут другие?

— Я попробую связаться с ним и сразу же сообщу вам. Спасибо.

Я описываю все так подробно, рискуя утомить тебя, с единственной целью: чтобы ты понял, почему я решил покончить с Плео. Плео давил на меня, как давит море на береговую плотину. Угрызения совести, положение, которое я занимал, мои моральные устои — все это, если хочешь, служило своего рода преградой. Но преграда эта начинала постепенно сдавать, и, если ее сметет, ничто уже не в силах будет помешать мне прибегнуть к крайним мерам. Тем более что, как ты помнишь, тринадцать лет назад я уже наполовину склонился к такому решению. В каком-то смысле я уже убил Плео.

Гнев, охвативший меня после телефонного звонка Вийяра, воскресил былые обиды. Мне хотелось как можно скорее встретиться с ним и высказать все, что я по этому поводу думаю. Но пришлось ждать еще два дня и отменить званый обед, чтобы в семь часов застать его дома. Встреча была короткой, но бурной. Сначала Плео отказался дать какие-либо объяснения. Но потом вынужден был признаться:

— Я не могу больше выносить кладовщика. Он с таким видом дает мне указания!.. Если я, например, не хочу вступать в профсоюз, имею я на это право или нет? Он следит за каждым моим шагом и наставляет, наставляет. Нечего меня поучать, я уже вышел из этого возраста.

— Послушайте, Плео, везде, на всякой работе есть свои неудобства.

— Я слышать больше не хочу о политике. Вы же видите, до чего она меня довела!

— Вы не хотите. Это слово не сходит у вас с языка. Вы не хотите получать указания. Не хотите того, не хотите этого. Позвольте вас спросить, чего вы в таком случае хотите?

— Хочу, чтобы мне вернули мое имя и дали право работать по специальности.

Опять все сначала. Я всерьез стал беспокоиться, а не тронулся ли он в уме? Он усадил меня в расшатанное кресло, сам сел напротив, на кровать, и положил руки мне на колени.

— Нельзя ли все-таки попробовать?.. Можно сочинить какую-нибудь историю, чтобы вас это никак не коснулось. Если бы вы знали!.. Я только об этом и думаю. В чем меня могут обвинить, если я поручу адвокату открыть дело? Разве привлекали к ответственности моих коллег, признававших годными для отправки на принудительные работы молодых людей, которые к тому же имели полную возможность скрыться?.. А что мне могут поставить в вину, кроме этого? Разве инакомыслие — это правонарушение?

С какой неотступной надеждой ловил он на моем лице хоть малейший признак колебаний, который повлек бы за собой полнейшую мою капитуляцию.

— Вы можете возразить мне, — продолжал он, — что если я объявлюсь, то тем самым погублю вас. Но разве это и в самом деле так? Я в этом далеко не уверен. В конце концов, я полагаюсь на ваши слова. А если вы ошибаетесь?

Я резко и грубо оборвал его:

— Нечего толочь воду в ступе. Если вас не пугает скандал, поступайте, как знаете! Но поверьте мне, потом вы горько пожалеете об этом.

Встав с кресла, я направился к двери.

— Не сердитесь на меня! — воскликнул он.

— Когда-то вы дали мне слово, что никогда не вернетесь. У вас нет чести, Плео.

Да, я бросил ему этот нелепый упрек, потому что утратил всякое чувство меры. Однако мои слова задели его за живое.

— Честь, — молвил он с видом оскорбленного достоинства, поколебавшим меня, — это роскошь, которую не всякий может себе позволить, в особенности если у человека не осталось ничего, как, например, у меня. Но я прошу прощения, мсье Прадье. Завтра я вернусь в гараж.

— И речи быть не может. Я найду для вас что-нибудь другое.

Так мы наперебой старались доказать друг другу свою добрую волю, взаимное понимание. Он стремился продемонстрировать свою покорность, а я хотел убедить его в том, что прекрасно понимаю его трудности. И оба мы сознавали, что после краткой передышки неизбежно возникнут новые разногласия.

Казалось, он уступил.

— Спасибо, — говорил он. — Не обижайтесь. У меня скверный характер. Мне нужно такое занятие, чтобы за мной никто не следил, чтобы я был один. Только вот какое — понятия не имею.

Я тоже не имел понятия. Позвонив Вийяру, я сообщил, что мсье Антуан Моруччи заболел и не сможет вернуться к нему, а сам тут же без промедления принялся за работу, если можно назвать «работой» брожение ума, пытающегося отыскать возможный выход. Как быть с Плео? Подобно плохому поэту, который ищет ускользающую рифму, я безуспешно листал справочник профессий. Но сколько я ни старался, мне ничего не удавалось найти. Вдохновение не приходило. Я записался на прием к профессору Марти. Он долго обследовал меня, но ничего серьезного не нашел.

— Вы несколько переутомлены, но если я порекомендую вам отдых, вы же первый станете смеяться, а? К тому же люди вашего склада нуждаются в напряженной деятельности.

— Недавно мне сказали, что у меня все признаки острой депрессии.

— Очень верно подмечено. Но такое суждение чересчур поверхностно. В данный момент никаких поводов для беспокойства нет. Я пропишу вам кое-что для вашего… Ну, скажем, для восстановления вашего равновесия. Следите за сном. Советую также легкую гимнастику по утрам… небольшие прогулки. Но главное — постарайтесь отвлечься от своих забот. Признайтесь, вы ведь из тех, кто бесконечно терзается одним и тем же. А этого следует избегать любой ценой. Нечего мудрствовать впустую. Надо соблюдать умственную гигиену.

Я чуть было не пожал плечами. Кто может вылечить меня от Плео? Кто избавит меня от него? И как мне не перемалывать одну и ту же мысль — она безумна, ну и что? Ибо в моем-то положении, при всей той ответственности, которая лежала на мне, было просто немыслимо, чтобы… Но в то же время я не мог представить себя в роли убийцы Плео. Как же мне было не думать о нем? Я пытался найти для него приемлемое занятие, а это вызывало у меня умственный зуд, своего рода антонов огонь, не дававший мне ни минуты покоя. Иногда я пытался урезонить себя: «Это твое наказание. Ты солгал, а теперь расплачиваешься. И это только начало, потому что Плео, доведенный до крайности, может пойти против тебя, если ты не сумеешь опередить его!»

Арманда, обладавшая поразительным чутьем, не могла не догадываться, что у меня неприятности. Но она по опыту знала, что когда мне станет невмоготу одному нести их бремя, я все равно доверюсь ей. А пока она ограничивалась тем, что смотрела на меня по-особому: с беспокойством и в то же время подозрительно, лишь умножая этим мои страдания. В ее присутствии я становился похож на мальчишку, которому требуется подпись в дневнике с плохими отметками. Это было невыносимо, и я в конце концов не выдержал. С фальшиво отрешенным видом, выдававшим меня с головой, я попробовал подойти к больному вопросу окольным, но дерзким путем.

— Меня кое-что беспокоит.

— Это заметно.

— О, не думай, ничего серьезного. Пожалуй, это неприятно, только и всего… Как бы ты поступила на моем месте? Мне порекомендовали одного человека… среднего возраста и с довольно трудным характером. К тому же он мало что умеет. На мой взгляд, ему подошла бы работа какого-нибудь сторожа, только, конечно, не ночного. Более высокого уровня, но все-таки что-нибудь такое, для чего не требуется особой квалификации.

Я играл с огнем, испытывая при этом смутное облегчение. Чтобы Арманда, сама того не ведая, помогала мне пристроить Плео — да это был бы настоящий реванш. Правда, я не сумел бы ответить, над чем именно. Возможно, меня побуждало к этому простое, хотя и не вполне осознанное желание сделать признание, сбросив с себя таким образом часть бремени. Мы как раз обедали дома вдвоем. Арманда чистила апельсин, и я любовался ей одной свойственной манерой снимать кожуру.

— Я думаю, это не так уж трудно, — заметила она. — Если, конечно, этот господин согласится носить форму.

— Форму?

— Да, если иметь в виду, скажем, должность сторожа в музее.

Плео в роли хранителя музея! Что за мрачный юмор! Впрочем, почему бы и нет? К тому же решение исходит от нее. Правда, тут есть что возразить, но сама по себе идея была неплоха.

— Почему ты смеешься? — спросила она.

— Потому, что идея очень уж оригинальна. В таком случае потребуется музей, где было бы довольно спокойно и не слишком много посетителей — вряд ли мой протеже способен давать исторические справки.

— Обратись к Вильруа. Он тебе многим обязан.

Я согласился с ней, но еще долго колебался, прежде чем позвонить. Удерживала меня прежде всего шутовская сторона дела. Тут было на что обидеться такому легко уязвимому человеку, как Плео. И потом, определить его в музей значило выставить на всеобщее обозрение… Хотя нет! Кто обращает внимание на сторожа? Глазам и без того открывается много заманчивого. Во всяком случае, справки навести не мешало. Я позвонил Вильруа, директору музеев морского ведомства. Арманда была права: он не мог мне отказать.

— Я возьму его на временную работу. От него не потребуется ничего сверхъестественного: следить за ребятишками, чтобы они не трогали модели, ну и, конечно, быть пунктуальным… Присылайте его ко мне. Я сам ему объясню, что нам от него надо… Я счастлив оказать вам услугу.

Оставалось только убедить Плео. Но напрасно я опасался: против всякого ожидания, он не стал упираться, хотя и не был в восторге. Более всего его угнетала форма.

— Я буду похож на лакея. И мне, конечно, станут совать чаевые.

— Ничего подобного. Будете наблюдать издалёка, для порядка. Возможно, время от времени вам придется давать какие-нибудь справки… В основном, как я себе представляю, туда приходят пожилые люди, которые обожают корабли… Никто не станет обращать на вас внимания… Вам следует представиться завтра же.

Вид у него был печальный, подавленный.

— Что ж, попробую еще раз, — сказал он. — Но делаю это исключительно ради вас. Не для себя. Если бы речь шла только обо мне!..

Он как-то неопределенно махнул рукой — мол, ничего не поделаешь — и едва ответил на мое рукопожатие, когда я уходил, так что в последующие дни я ожидал всего самого худшего. Я не решался обратиться к Вильруа, чтобы получить какую-либо информацию. Он счел бы странным проявление с моей стороны такого внимания к какому-то Моруччи. Не помню, сколько времени прошло до того события, за которым последовал кризис.

Сейчас октябрь, а встреча, с которой все началось, произошла двадцать пятого августа. Как странно! А мне казалось, что это случилось гораздо раньше. Наверное, за эти несколько недель я постарел на целые годы. В самом деле, это было совсем недавно, всего два месяца назад. Доказательство тому — наши поездки в замок, которые в то время мы совершали в конце каждой недели, уезжая на субботу и воскресенье. Палату депутатов распустили на каникулы. Государственные дела шли своим чередом. Я всеми способами, как ты догадываешься, пытался уклониться от поездок в Клермон-Ферран, где на каждом шагу меня подстерегали воспоминания, связанные с Плео, так что об отдыхе и думать было нечего. Чем он, интересно, занимался, пока мы с Армандой обсуждали планы реконструкции старинного жилища?

— Когда ты станешь министром, — говорила она, — ты поймешь, как хорошо, что у нас здесь столько комнат для гостей. Наступит хорошая погода, и нам придется устраивать большие приемы по выходным.

Как мне хотелось сказать ей: «Дорогая моя, я никогда не буду министром!»

В течение недели я по нескольку раз тайком ездил в Трокадеро. Музей морского ведомства расположен в чарующем месте. Там царит божественная тишина. Лишь кое-где мелькнут порою ревностные поклонники морского дела, но тут же замрут в благоговейном молчании перед моделями кораблей, недвижно застывшими, но вот-вот, казалось, готовыми выйти в море и сдерживаемыми лишь колдовскими чарами. Словом, истинное преддверие рая. Некрополь несбыточных снов. Воображение блуждает, теряясь средь леса мачт, нагромождения снастей. Ступаешь на цыпочках от корабля к кораблю, словно в ослеплении сердца идешь на встречу с собственным детством. С первых шагов я поддался этому волшебству. Однако ни разу не забыл, что явился сюда исключительно ради Плео. Я искал его глазами издалека, высматривая между трехпалубниками, клиперами и бригами. И как только замечал его разгуливающим руки за спину, со скучающим видом, сразу же поворачивал, успокоенный, назад. Я получал небольшую передышку и мог подумать о своих делах. Но однажды Плео застал меня врасплох. Я остановился возле модели одного корвета, восхищенный его поразительной красоты линиями. И вдруг совсем рядом услышал шепот:

— Мсье Прадье… Мне надо поговорить с вами…

Я обернулся. Это был он, смущенный, неловкий в своей форменной одежде. Я был в полной растерянности.

— В чем дело?

— Не могли бы мы где-нибудь встретиться?

— Только не говорите, что вам здесь не нравится.

— Нет. Тут другое.

— Время терпит?

— Да, конечно. Но…

— Сейчас я очень занят. Послушайте, Плео, как-нибудь вечером я к вам заеду. Постарайтесь быть дома. Мы все хорошенько обсудим на свободе. Согласны?

Я не стал дожидаться ответа. Я слишком боялся, что кто-нибудь увидит, как я с ним беседую. А раз никакой спешки нет… Тут в моих воспоминаниях какие-то провалы, туман. Знаю только, что у меня не хватило мужества собраться с духом и пойти к нему все обсудить, как было условлено. Да и потом, что нам обсуждать? А просто выслушивать жалобы Плео — премного благодарен! Я сыт ими по горло. Итак, наступило двадцать пятое августа, годовщина освобождения Парижа. Кроме участия в других обязательных церемониях, во второй половине дня я должен был председательствовать на собрании в мэрии нашего округа. Освободиться я надеялся не ранее пяти часов и в соответствии с этим назначил Арманде свидание в кафе на углу улицы дю Бак. Оттуда мы должны были направиться в ратушу на официальный прием. Я готовился к своей маленькой речи с присущим мне тщанием, ты это знаешь. О Сопротивлении я всегда говорил с величайшим уважением. Жюльен до сих пор живет в моей памяти. Я снова и снова проверяю себя. Нет, в моем выступлении, говорю это со всей искренностью, не было и намека на лицемерие. Да, я тоже был подпольщиком. И не моя вина, что я до сих пор им остался!

Церемония закончилась раньше, чем предполагалось. Я устал, и мне хотелось немного прийти в себя. Я быстро отделался от назойливых собеседников, которые при подобных обстоятельствах считают своим долгом непременно пожать вам руку и наговорить разных глупостей. Один из них проводил меня все-таки до дверей кафе. Уф! Наконец-то. Я сел за столик и заказал виски.

И вдруг я увидел его. Да. Плео был там. Он сидел напротив меня. Я едва сдержал себя, чтобы не обругать его. Он, видно, почувствовал, как я зол, ибо поспешил успокоить меня.

— Прошу прощения, мсье Прадье… Не хочу докучать вам. Но сегодня у меня свободный день, а тут я случайно узнал, что вы должны… Но вы же видите, я дождался, пока вы останетесь один.

— Что там у вас еще стряслось? Вам надоела ваша работа?

— Нет. Напротив, я начинаю привыкать. Хотя это гораздо тяжелее, чем кажется на первый взгляд. В особенности сначала. Все время на ногах…

Он умолк, чтобы заказать себе пива.

— После того ранения, — продолжал он, — я чувствую слабость в ноге. Но что поделаешь!

— Итак?.. Говорите скорее. У меня назначена встреча.

Я страшно нервничал и все время поглядывал на часы. К счастью, Арманда почти всегда опаздывала. У меня было время отделаться от него. Иначе это может обернуться катастрофой… Ах, Боже ты мой, ну почему я его не убил! Он наклонился ко мне.

— Я боюсь, как бы меня не узнали.

— Что?

— Вы говорили, что посетителей там будет не много. Это не так. В музей ходят многие. Не скажу, что толпами, но народ всегда есть. И мне показалось, что недавно я заметил там одного из своих прежних больных… Не могу теперь припомнить его имени, но…

— Вы в этом уверены?

— Нет. Он стоял довольно далеко от меня. И все-таки… Я хотел сразу предупредить вас, но вы запретили мне писать и звонить вам.

— Он смотрел в вашу сторону?

— Нет. Но я чувствую — дело кончится тем, что я столкнусь нос к носу с кем-нибудь из своей прошлой жизни. Эта мысль не дает мне покоя. Я опасаюсь не столько за себя, сколько за вас. Боюсь, что вы снова сочтете меня бесчестным человеком. Этого упрека я не могу снести, я его не забыл.

— Будет вам. Стоит ли вспоминать об этом.

Я уже давно понял, куда он клонит. Неужели он выдумал всю эту историю, чтобы запугать меня? А может, он превратился в одного из тех людей, которые никак не могут прижиться и прыгают постоянно с одной работы на другую? Хотя на этот раз он, казалось, был искренен.

— Давайте все-таки подумаем хорошенько, — сказал я и посмотрел на часы. Скоро пять.

Я взглянул на Плео. Арманда сразу же его узнает. Я места себе не находил от волнения.

— Мне надо спокойно все обдумать. Вы можете оказать любезность? Ступайте сейчас домой и ждите меня завтра вечером.

— Но… вы мне верите, мсье Прадье?

— Да.

Я чуть было не добавил: «А теперь уходите, да поживее!» Но момент обижать его был явно неподходящий. Я заплатил за оба заказа и подал гарсону знак унести наши стаканы. Затем приподнялся и протянул руку Плео.

— До завтра.

Он тоже встал и замер в нерешительности. Его смущала моя холодность.

— Не сочтите за грубость, — сказал я, пытаясь изобразить любезную улыбку, — но я и в самом деле очень тороплюсь.

И в этот самый момент появилась она. Если Плео пойдет к выходу, он непременно встретится с ней. Голова у меня пошла кругом.

— Скорее, — шепнул я. — Сядьте где-нибудь в глубине. Попросите газету. Спрячьтесь. Потом я все объясню вам. Только прошу вас, как можно скорее.

Плео сразу же понял, что рискует скомпрометировать меня, если его увидит человек, которого я ждал. Он тотчас же направился в глубь зала. Арманда искала меня глазами. Я помахал рукой, чтобы привлечь ее внимание, она улыбнулась в ответ. Она не заметила Плео. Но я, я не терял его из виду. Он сел таким образом, чтобы, повернувшись к нам спиной, иметь возможность спокойно наблюдать за нашим отражением в зеркале.

— Я готов, — сказал я. — Мы уже можем идти.

Она села на то место, которое только что покинул Плео.

— Мне хотелось бы выпить чашку чаю, — сказала она. — И тебе это тоже не повредит. Если бы ты сейчас себя видел!

— Верно. Я очень устал. Жара… толпа…

Она открыла свою сумочку, достала надушенный платочек и, склонившись над столом, ласково стала вытирать пот, выступавший у меня на лбу. А я тем временем думал: «Он ее, конечно, узнал и по этому платку, и по ее нежному жесту наверняка обо всем догадался. Если бы Арманда была моей любовницей, она не стала бы так афишировать себя, особенно в этом квартале. Теперь он понял, что она моя жена. Этого нельзя не понять. Только бы он не двигался! Только бы ему не пришла в голову мысль подойти к ней ради бравады! Только бы…»

Но нет. Гарсон принес ему свежий выпуск «Франс суар», и он тут же спрятался за раскрытыми листами. Заметив мой взгляд, Арманда повернула голову и увидела газету.

— Ты еще не читал «Франс суар», — сказала она, — не успел, конечно. Вот, я захватила с собой. В передовой пишут о тебе.

И она положила на стол сложенный номер газеты. Развернув ее, она протянула газету мне.

— Тут пишут, что правительству нужны новые люди, и приводят в числе других твое имя. Вспоминают все твои заслуги.

Ничто, решительно ничто меня не минует. Плео как раз держал перед глазами статью. Из нее он мог узнать, кем я благодаря ему стал, а в зеркале он видел Арманду, которая, поднявшись со своего места, подошла и села рядом со мной, потом, обняв меня за плечи и склонив ко мне голову, с сияющим лицом стала комментировать статью.

 

Глава 10

В течение всего вечера я ног под собой не чуял. По счастью, Арманда не заметила Плео. А между тем, когда она пошла поправить свою косметику, она едва не коснулась его. Он мог уловить запах ее духов. Я ставил себя на его место. И чувствовал все, чего не мог не чувствовать он: гнев, возмущение, зависть, унижение и, вне всякого сомнения, — желание отомстить. Ну почему я сразу же не сказал ему, что женился на Арманде? И почему тогда не сказал Арманде, что он жив? Все эти умолчания делали меня виновным, к тому же я, как ты помнишь, нимало не старался рассеять недоразумение. Мне не хотелось огорчать одну, не хотелось расстраивать другого. И потом, я терпеть не мог ни перед кем отчитываться. А теперь то, что, как мне казалось, я имел право скрывать, оборачивалось обманом, хитрой проделкой, ловким маневром и, если называть вещи своими именами, — мошенничеством.

Председатель местного отделения ветеранов Бутейе остановил нас как раз в ту минуту, когда мы выходили из кафе. Приветствия. Пустая болтовня. А вдруг появится Плео? Напрасно пытался я увлечь этого несносного человека на стоянку такси вместе с нами, куда там! И все-таки в конце концов он отвязался. Плео остался в кафе. Я взял Арманду под руку.

— К черту этого Бутейе!

— Ты был не слишком-то любезен.

— Он меня раздражает.

— Да тебя с недавних пор все раздражают.

Я открыл дверцу такси. «К ратуше!»

— Даже малыш Белло, — продолжала Арманда. — Он мне тут как-то сказал: «Не знаю, что с патроном. На все ворчит, всем недоволен».

— Да нет же, уверяю тебя.

— О! Я прекрасно вижу: тут что-то не так. Ты едва притрагиваешься к еде. Плохо спишь. Возможно, ты даже не замечаешь этого, но очень часто бываешь нелюбезен.

— С кем?

— Хотя бы со мной.

Я взял ее руку. Стал гладить. Сколько времени еще осталось ждать, пока небо не рухнет мне на голову? Но ты, конечно, хочешь знать, что было потом. Сейчас, сейчас. Итак, мой визит к Плео. Только сначала ты дожжен хорошенько понять, что события, случившиеся тринадцать лет назад, загнали меня теперь в капкан, из которого нельзя было выбраться. И в самом деле, что я мог поделать? Плео держал меня в своих руках. Мое положение, да что там — моя жизнь была всецело в его власти. Если ему вздумается написать Арманде или позвонить ей, кто ему помешает? Не мог же я взять его под стражу. Напрасно искал я выход, возможность устранить Плео. Выход был только один. И в течение всего этого отвратительного вечера я изучал его со всех сторон, взвешивал все «за» и «против», продолжая между тем рассеянно отвечать своим коллегам, друзьям и прочим важным лицам, которые в один голос спрашивали меня, соглашусь ли я в случае серьезного кризиса принять министерский портфель.

Очутившись наконец дома, я под каким-то предлогом заперся у себя в кабинете. Открыл ящик, где с давних пор лежал пистолет, который я хранил со времен маки. Он был завернут в шерстяной лоскут. Я взял его, положил на свой бювар и долго смотрел на него. В какой-нибудь волшебной сказке он непременно заговорил бы со мной и даже, наверное, стал бы подбивать меня на убийство. Но я жил не в сказке, а наяву. И потому положил пистолет на место, а на другой день отправился к Плео. Он казался спокойным, даже каким-то умиротворенным.

— Вы видели ее? — спросил я.

— Да… Вы обманули меня, мсье Прадье.

— Как?

— Ладно уж, я все понял. Что толкнуло меня уехать в сорок четвертом? Вспомните-ка… В ту пору я думал, что вы на моей стороне. А вы были с ними.

— Плео… Даю вам слово!

— Не лгите. Вы все обдумали с Армандой, устроили так, чтобы я исчез из вашей жизни. Полагаю, что она уже тогда была вашей любовницей.

— Но это же абсурд!

— О! Я знаю, о чем говорю. Я вам мешал. Все эти неудавшиеся, ну или почти неудавшиеся покушения были так, для отвода глаз, а? Чтобы заставить меня уйти со сцены. Ловко вы меня провели. Разумеется, если бы я остался и если бы меня осудили, вам бы не удалось сделать такой блестящей карьеры. Разве можно жениться на бывшей жене коллаборациониста! Это изъян. Даром это не проходит. Вы видите, мсье Прадье, я вовсе не сержусь. Я только говорю то, что есть.

Я был потрясен. Этот несчастный с безумной изворотливостью, присущей неврастеникам, на ходу придумывал роман ужасов, на первый взгляд, увы, вполне правдоподобный.

— Плео! Клянусь вам…

Он встал передо мной.

— Вы клянетесь мне, что ничего этого не хотели. Все произошло совершенно случайно. Вы случайно похвастались тем, что убили меня. И случайно женились на Арманде.

Я показал ему свою руку в перчатке.

— А это?

Он пожал плечами.

— Несчастный случай. Признайтесь, что вы сумели использовать его.

— Я не позволю вам, Плео!.. Но давайте сначала сядем. И попробуем поговорить спокойно.

— Вот именно, — усмехнулся он. — Вскроем нарыв раз и навсегда. Вы позволите?

Он зашел за занавеску, которая отгораживала место, служившее ему кухней, и вернулся оттуда с бутылкой коньяку и стаканом.

— Вам я не предлагаю. Вы человек добродетельный и строгих правил!

Он уселся на кровать.

— Валяйте. Я вас слушаю.

— Восстановим факты. Вы уехали по собственной воле. И доказательство тому — то, что вы продали свой дом, не предупредив меня об этом.

— Я был волен делать, что хочу. Это касалось только меня.

— А я был волен жениться на женщине, которая для вас была уже никем, не спрашивая на то вашего позволения. Разве это не касалось только меня? Так признайте же — тут не было никакого умысла.

Он наполнил свой стакан дрожащей рукой.

— Все равно без меня вы не добились бы ровным счетом ничего. Достаточно мне написать… не знаю кому… ну, предположим, главному прокурору… и на депутата Прадье вместе с его мадам тут же будут показывать пальцем.

Он отхлебнул глоток и задумчиво смаковал его.

— Прекрасная мадам Прадье, — прошептал он. — Прадье и притом урожденная де Шатлю, не забывайте!.. Но стоит мне потребовать, чтобы она собственной персоной явилась сюда и попросила меня молчать… Она это сделает. Уверяю вас, она это сделает. Гордость гордостью, но бывают случаи, когда приходится поступаться ею, а? Не так-то просто отказаться от почестей и всеобщего почитания… А я, что я такое? Мне великодушно предлагают быть чем-то вроде подручного или занять должность музейного сторожа. Завтра мне найдут место мусорщика… Хватит, с меня довольно. Вы прекрасно знаете, мсье Прадье, что так дальше продолжаться не может. Вы так высоко. А я так низко. Это слишком несправедливо!

Мне стало страшно. За его внешним спокойствием таилось столько решимости. Он без колебаний готов был причинить нам зло. К тому же, несмотря на все неверные доводы, которые он выдвигал, я вынужден был признать, что в какой-то мере он прав. Суд надо мной! В течение всех тринадцати лет я пытался представить себе, как это будет. И мог бы подсказать Плео немало других аргументов.

— Что вы предлагаете? — спросил я. — Только не пытайтесь примешивать Арманду к этому спору. Уверяю вас, она считает вас мертвым.

— Вы и в самом деле умеете молчать, мсье Прадье. И я вас полностью одобряю. Еще бы, если бы она узнала правду, тут нечем особо гордиться. Так что я вполне вас понимаю: будь я на вашем месте… Итак, не стоит поднимать скандал. Попробуем избежать ее гнева. Начнем переговоры.

— Что вы имеете в виду?

Он осушил свой стакан, явно ощущая себя хозяином положения.

— Я полагаю, — продолжал он, — Арманда оказала на вас несомненное влияние. В конце концов всегда начинаешь думать, как твоя жена, или … уходишь. Вы, стало быть, считаете меня негодяем. Так нет же, ошибаетесь. Я предлагаю вам честную игру. Франция? Я сыт ею по горло. Как посмотришь, куда ведут ее правители… ладно, оставим это. Но в чем я не сомневаюсь — дышать мне будет легче где-нибудь в другом месте. И вы поможете мне уехать.

— Опять!

Слово вырвалось у меня само собой. Он криво улыбался.

— На этот раз, — сказал он, — вам не придется провожать меня в Риом. И полицаев не будет. Нет. Я уж сам как-нибудь. А вас прошу всего-навсего дать мне некоторую сумму денег.

— Но это же шантаж!

Он резко встал, с грохотом поставив стакан с бутылкой на стол.

— Боже мой, Прадье! Попытайтесь понять. Если я останусь здесь, это все равно плохо кончится. Прежде всего мне осточертели дурацкие занятия, которые вы мне предлагаете. И потом, в конце-то концов, это может оказаться сильнее меня. Я не вынесу того, что Арманда пользуется моим молчанием. Целыми часами в этом вашем проклятом музее я буду перемалывать одно и то же, тут поневоле свихнешься. Если я хочу остаться честным и жить при этом так, как мне нравится, тут нечего зря голову ломать. Выход только один — я должен уехать.

— Куда?

— В колонии… пока они у нас еще есть. Куда, точно не знаю. Но в диких местах наверняка требуются врачи. Разве я виноват, что единственная профессия, которая мне доступна, — это медицина. А вы никак не можете взять это в толк.

Он принялся шагать, нагнув голову, — такая у него была привычка.

— Африка, — продолжал он, — это все равно, что Саргассово море. Там все обломки теряются. И там я наверняка встречу немало таких же, как я, людей, которые нигде никому не нужны. Тогда вы сможете вздохнуть свободно. Оттуда не возвращаются. Мне только потребуется ссуда, аванс. Это не милостыня. Деньги я вам верну.

— Сколько вам нужно?

— Ну, скажем, триста тысяч, чтобы добраться до Дакара и успеть разобраться, что там к чему. На это потребуется некоторое время.

— Триста тысяч! — воскликнул я. — Да весь вопрос, есть ли они у меня!

— У вас, может, и нет. Но Арманда богата.

Я лихорадочно думал. Попросить у Арманды под каким-нибудь предлогом денег? Ни за что. Это может возбудить ее любопытство, а она ни в коем случае не должна догадаться о том, что Плео жив. Кстати, ты, верно, не знаешь условий нашего брачного контракта, в котором было оговорено раздельное владение имуществом. Арманда распоряжалась своим достоянием по собственному усмотрению и, должен сказать, прекрасно справлялась с этим.

Но был у нас и общий счет — на текущие расходы. Мы регулярно клали туда деньги и брали их в соответствии с необходимостью. Я не помнил точной суммы, которая оставалась к тому времени у нас в банке. Знал только, что она сильно убавилась в связи с выплатой за ремонт нашему архитектору. Снять со счета триста тысяч франков было рискованно. Правда, Арманда никогда не проверяла счетов. Она предоставляла мне заниматься так называемой «бумажной волокитой». Поэтому то, что я снял эти деньги, наверняка останется незамеченным. К тому же у меня не было выбора. Отправить Плео далеко, очень далеко — это, конечно, наилучшее решение. Там после хорошей попойки он может рассказывать все, что ему вздумается. Никто и слушать его не станет. И я капитулировал.

— Хорошо, — сказал я. — Вы получите ваши деньги.

— Я верну вам их, — с жаром сказал. Плео. — Не хочу быть перед вами в долгу.

— Когда вы собираетесь ехать?

— Как можно скорее. Не беспокойтесь. Как только я получу эти триста тысяч франков, я тут же распрощаюсь с музейным начальством, расплачусь с домовладельцем, и вы никогда больше обо мне не услышите. Мне кажется, я опытный игрок и мог бы неплохо рассчитать свои ходы, доставив вам массу неприятностей! Но я не хочу оставлять после себя скверные воспоминания.

В словах его не было и тени иронии. Его распирала гордость, он упивался собственным благородством.

— Вы хорошо живете с Армандой? — спросил он.

По выражению моего лица он понял, что на этот раз зашел слишком далеко.

— Мне все еще случается думать о ней, — продолжал он. — Теперь я лучше понимаю свои недостатки. Дай Бог, чтобы с вами она была счастлива.

Он налил себе немного коньяку и выпил залпом.

— Мсье Прадье, что за комедия наша жизнь! Помните, тринадцать лет назад я собирался тайком покинуть Клермон-Ферран. Теперь вот уезжаю отсюда. И опять тайком, и опять с вашей помощью! Любопытно все-таки! Надеюсь, однако, что на этот раз с вами не случится ничего плохого.

В эту самую минуту я отчетливо осознал, что он принесет мне несчастье. Позднее я понял, что не ошибся. Но в тот момент я гнал от себя эту мысль, мое предчувствие, казалось, не имело под собой почвы. Напротив, когда я вернулся домой, меня охватило такое чувство, какое обычно испытывает молодой человек, только что выдержавший трудный экзамен. Тебе этого не понять. Но со мной такое случалось не раз. Ощущаешь, что стал вдруг гораздо легче, начинаешь различать цвета окружающих предметов, лица встречных людей. Будущее где-то здесь, совсем рядом, подобно нескончаемым скверным улицам ночного Парижа. Конечно, оставалось еще решить проблему денег. Но даже если предположить худшее, даже если это послужит поводом для размолвки с Армандой, ничего непоправимого не произойдет: ведь Плео исчезнет. А надо будет — займу где-нибудь.

Однако радость моя длилась недолго. Дома меня дожидалась Арманда. Я сразу понял, что дело плохо, но не успел и рта раскрыть, как она тут же набросилась на меня:

— Итак, твои любовницы даже здесь не оставляют тебя в покое?

— Мои любовницы? — Я был ошарашен. — Честное слово, ты теряешь голову.

— Тебе звонила Эвелина.

— Эвелина?.. Ты имеешь в виду Эвелину Мишар?

— Разумеется. Если только ты не коллекционируешь Эвелин!

— Послушай! Объясни, в чем дело.

— О! Все очень просто. Эта потаскуха звонила тебе сюда. Какая наглость! Она хотела поговорить с тобой. Дело, по ее словам, срочное и притом личное. «Передайте, что звонила мадемуазель Эвелина Мишар». Скажите, пожалуйста, «мадемуазель». Прошу тебя, не изображай из себя святую невинность. Я уверена, что ты сейчас от нее. Посмотри, на кого ты похож. Худой. Глаза ввалились, как у самого настоящего гуляки. От тебя пахнет женщиной.

Она подошла ко мне и, ухватившись за отвороты моего пиджака, с отвращением понюхала их.

— Мне стыдно за тебя. Думаешь, я ничего не вижу! А я давно уже наблюдала за тобой. Ты вечно в облаках. Вечно о чем-то мечтаешь. Даже Белло и тот заметил. Святая простота! Ему кажется, что ты слишком переутомляешься на работе. Если бы он знал правду! Ты похож сейчас на Оливье. Но тот, по крайней мере, был откровенен.

Она едва повысила голос, зато внутри вся кипела. Я кожей ощущал исходившие от нее волны ярости. В таком состоянии я ее никогда не видел. Я отошел от нее с чувством гадливости. Зрелище разъяренной фурии всегда претило мне. Я не спеша закурил сигарету, чтобы показать ей, насколько я спокоен и до какой степени ее обвинения мне безразличны.

— Могу я вставить хоть слово? — спросил я. — Я и в самом деле виделся с Эвелиной, но это было несколько лет назад. Она явилась ко мне в качестве просительницы, причем весьма смиренной. Она сочла меня достаточно влиятельным человеком, чтобы добиться для нее ангажемента. Вот и все. С тех пор я ни разу не слышал о ней. И если она звонила, то, вероятно, потому, что снова оказалась на мели и не знает, к кому обратиться. А теперь позволь мне принять душ. Я устал.

— Ты ее пустишь?

— У меня нет причин выставлять ее за дверь.

Она испытующе смотрела на меня. А я продолжал с холодной иронией:

— Что же касается других моих любовниц — ведь по-твоему, я коллекционирую любовные приключения, — так вот что касается их, то я очень сожалею, но они существуют только в твоем воображении.

Это была наша первая серьезная размолвка. Я чувствовал, что она оставит свой след. Мы оба, и она и я, были из числа обидчивых.

— В таком случае, — сказала она, — почему же все это время ты казался таким озабоченным, таким далеким?

— А ты думаешь, обстановка располагает к веселью? Курс франка падает с молниеносной быстротой. Алжир ускользает от нас.

Мне было совсем не трудно развивать до бесконечности эту тему. С помощью такой дымовой завесы я мог скрыть истинные свои тревоги.

— Предположим, что я ошиблась, — сказала она.

— Нет, позволь! Это не гипотеза. Это реальность. Ты ошиблась.

— Признайся, что за последний месяц ты вел себя довольно странно.

— Не знаю. Я не заметил. Извини, если доставил тебе беспокойство. Я не хотел этого.

Казалось, делу конец. И, однако, мы оставались настороже. Другие на нашем месте протянули бы друг другу руки, попробовали бы улыбнуться. Но она стояла, прислонившись к камину, а я опирался на спинку стула. Нас разделяло довольно большое пространство, где лежал ковер, и это напоминало no man’s land, пограничную полосу. Я не решался переступить ее. Она — тоже. И вскоре она удалилась почти бесшумно.

Я заперся в ванной. В тот вечер я лег спать в твоей комнате, чтобы показать, как я обижен. Хотя понимал, что выгляжу смешным, потому что у Арманды были некоторые основания считать мое поведение странным. И все-таки ревность ее возмущала меня, ибо я всеми силами боролся с Плео как раз для того, чтобы спасти нашу совместную жизнь.

На другой день она не вышла к завтраку. Было еще слишком рано заключать перемирие. Я отправился в банк. На счету у нас было немногим более восьмисот тысяч франков. За вычетом трехсот тысяч оставалась вполне достаточная сумма, чтобы с лихвой хватило на текущие расходы. Через некоторое время надо будет оторвать корешки, и следов не останется. Я рассовал пачки денег по карманам и в тот же вечер помчался к Плео. Мне не терпелось покончить с ним. Разумеется, с моей стороны было крайне неосторожно столь часто появляться в этом доме, охраняемом день и ночь неусыпным стражем — вездесущей привратницей. Но я шел туда в последний раз. По крайней мере, мне так казалось!

— Вот нужная сумма, — сказал я Плео.

Он стал пересчитывать деньги.

— Вы мне не верите?

— Верю. Но уговор есть уговор. Взамен я даю вам свое слово. И потом, мне приятно держать в руках ассигнации. Вы не знаете, что значит быть бедным. А я теперь знаю.

— Я не могу дать вам больше.

— Этого мне хватит. Попробую жить экономно, вот и все. А для начала сяду на пароход в Бордо. Это обойдется дешевле.

— Когда?

— Сегодня пятница. Судно уходит во вторник, я справлялся. Стало быть, из Парижа я уеду в понедельник вечером ночным поездом. Все готово. В музее я предупредил. Можете не беспокоиться.

— Не беспокоиться, — молвил я. — Так ли это? Послушайте, Плео. Обещайте писать мне. Сначала из Бордо. Буквально несколько слов. Затем из Дакара или откуда-нибудь еще, где вы решите обосноваться. Письма адресуйте ко мне на работу с пометкой «лично». Текст самый безобидный с неразборчивой подписью.

— Боитесь Арманду?

— Осторожность не повредит… Ну что ж, Плео, желаю вам удачи.

Такова была в общих чертах эта сцена. Перелистывая свое послание, которое становится похожим на роман с описанием моей жизни, я замечаю, что в нем слишком много сцен и что можно, пожалуй, было бы написать покороче. Но мне хотелось восстановить в какой-то мере последовательный ход событий, чтобы тебе стали понятнее истоки той лавины, которая в конечном счете сметет меня. Если бы я просто изложил отдельные факты, собрав их воедино, моя невиновность не была бы столь непреложной. А я хочу установить ее со всей очевидностью, чтобы ты мог судить обо мне беспристрастно.

Покидая Плео, я думал, что закончен последний акт и занавес опущен. Плео уедет, и жизнь снова войдет в свою колею. Призрак, который преследовал меня в течение долгих недель, уходил в небытие. На этот раз я в этом не сомневался. Он был прав: Африка его не выпустит. И вот в тот самый момент, когда я собирался наконец вздохнуть с облегчением, мы получили известие о том, что ты ранен. Но так как письмо было написано твоею рукой и ты сам писал, что рана не тяжелая, я не слишком беспокоился, зато Арманда считала, что ты нас обманываешь. Пришлось пустить в ход все мои связи, чтобы получить официальное подтверждение: ты был ранен в ногу и, как только поправишься, приедешь на побывку.

Страх за тебя сблизил нас с Армандой. По молчаливому уговору об Эвелине речи больше не возникало. В этой связи, чтобы ничего не упустить, хочу сообщить тебе, что Эвелину принял мой секретарь и что она получила рекомендацию, которой добивалась. Но вернусь к Арманде. Она думала, что ты проведешь с нами несколько недель, и настаивала на скорейшем окончании работ в замке, надеясь, что ты согласишься пожить там какое-то время, подышать живительным горным воздухом. Я поддакивал ей. Хотя заранее знал, что ее ждет разочарование, потому что из армии тебя отпустят в лучшем случае дней на десять, учитывая тот оборот, какой принимали события. Но я не хотел противоречить ей, страшно довольный наступившим затишьем.

Плео, должно быть, уже вышел в море. Он ничего не написал мне из Бордо, но это меня ничуть не удивило. Однако его молчание начинало тревожить меня, я чувствовал что-то неладное. Я считал себя глупцом. Разве мало мне было других забот? Правительство, подвергавшееся все более сильным нападкам, оказалось в критическом положении. У меня состоялась короткая встреча с Робером Шуманом, и он дал мне понять, что вскоре, видимо, вынужден будет обратиться к людям, еще не побывавшим у власти. Намек был ясен. Это-то и побудило меня снова заглянуть на улицу Луи-Блана. Разумеется, Плео был теперь далеко, все осталось в прошлом. Но я всегда отличался суеверием. Мне хотелось самому удостовериться в том, что после него не осталось ничего лишнего.

Мне необходимо было убедиться, что он исчез без следа… Потом уже я мог бы со спокойной совестью заняться неотложными делами.

— Мсье Моруччи? — переспросила привратница. — Стало быть, вы ничего не знаете.

— А что я должен знать?

— Он пытался покончить с собой.

— Подождите! Вы имеете в виду Антуана Моруччи?

— Да. Он перерезал себе вены и горло бритвой.

Я чуть было не лишился чувств.

— Но… Когда? — прошептал я.

— В прошлый понедельник. Видели бы вы, в каком состоянии была комната! Все в крови. Хорошо еще, девушка, жившая в соседней комнате, услышала стоны. Вызвали полицию. Его отправили в больницу.

— В какую больницу?

— А-а, черт побери, я не спросила. Чем скорее избавишься от таких жильцов, тем оно лучше.

— Он умер, вы не знаете?

— Ничего я не знаю. Да и знать не хочу. После него столько пришлось убирать. Неужели вы думаете, что нам больше делать нечего!

Я сунул ей в руки деньги и зашагал в ближайший бар, где одну за другой проглотил две рюмки коньяку. Я был в отчаянии, и меня как проклятого мучила жажда.

 

Глава 11

Ощущение у меня было такое, будто я вывалялся в грязи, будто я подцепил какую-то дурную болезнь, покрылся струпьями и чесоткой, словно Плео заразил меня своей неустроенностью в жизни, толкнувшей его на самоуничтожение. Плео прилип ко мне, у меня от него пошел зуд. Я подхватил этот вирус в ту новогоднюю ночь сорок четвертого года, когда протянул ему руку помощи. И теперь я был поражен проказой, так же как и он. Подобно ему, я был осужден. Он первым оказался отринут живыми, теперь пришла моя очередь. Мне тоже не оставалось ничего другого, как перерезать себе вены.

И все-таки нет. Пока еще я не дошел до такой крайности. Что, в сущности, произошло? Что вообще происходит в тех случаях, когда кто-то пытается покончить с собой? Проводят наспех расследование. И если речь идет о горемыке, живущем, вроде Плео, в скверном доме и не имеющем определенных средств к существованию, никто ни на чем не настаивает. Полиции нет никакого резона проявлять особый интерес к этому никому не ведомому господину по имени Моруччи. Личные печали, и точка. Дело наверняка закрыто, если только у него не обнаружили трехсот тысяч франков. Это было единственное темное пятно, которое требовало незамедлительного прояснения.

Ближайшими больницами оказались Сен-Луи и Ларибуазьер. Сначала я кинулся в Сен-Луи. Разумеется, я не мог себя назвать. Поэтому мне отвечали кое-как: люди были завалены работой и не имели времени на разговоры со мной. Антуан Моруччи? Нет. Никакого Моруччи не поступало. Я помчался в Ларибуазьер — там мне больше повезло. Впрочем, слово это неуместно, ты только представь себе, как я, совершенно потерянный, метался по коридорам, где сновали врачи, санитары, посетители; что я мог сказать, если бы встретился вдруг с кем-нибудь из своих знакомых? А переступив порог общей палаты, я чуть было не повернул назад. Мне казалось, что все взоры обращены ко мне, со всех сторон за мной следили чьи-то глаза — любопытствующие, смиренные, завистливые, недобрые, они беззастенчиво разглядывали меня, как бы пробуя на ощупь ткань моего костюма и едва ли не касаясь моего крепкого, здорового тела. Я сунул левую руку в карман — ту самую руку в перчатке, которая выдавала меня с головой, как будто на ней было написано мое имя, — и стал переходить от одной кровати к другой, отыскивая Плео.

Наконец я обнаружил его в самом конце палаты. Шею его закрывала плотная повязка. Кисти рук были забинтованы. Он лежал на спине, и кожа его была серого цвета — цвета смерти. Он так был похож на прежнего Плео, что мне почудилось, будто я перенесся в те времена, когда после второго покушения он поверял мне в клинике Клермон-Феррана свои планы, связанные со скорым отъездом. Я сел рядом с ним. Он открыл глаза и, казалось, ничуть не удивился.

— А-а! Это вы, — прошептал он. — Извините. Я промахнулся.

Голос его был неузнаваем — хриплый, прерывистый, словом, ужасный.

— Подвиньтесь поближе, — молвил он.

Я наклонился к нему. Лицо его исказилось от боли, когда он поворачивался на бок.

— Старик рядом… Он все подслушивает… Спасибо, что пришли… Я этого не заслужил…

— Вам нельзя утомляться!

— Подождите!.. Мне надо рассказать вам… Деньги…

Мне хотелось откашляться вместо него, прочистить горло.

— Деньги… У меня их нет.

— Вы потеряли их?

Он протянул руку, забинтованную всю целиком, только пальцы оставались свободными — побелевшие, исхудавшие, с чересчур длинными ногтями, вцепившимися мне в запястье.

— Я проиграл их… проиграл… Простите.

Он умолк, переводя дыхание, словно после длительного забега.

— Перед отъездом, — продолжал он, — мне хотелось попытать счастья… потому что… триста тысяч франков… это совсем немного.

На лбу его выступил пот. Я вытер его своим платком.

— Нет, — сказал он. — Неправда… Я просто люблю играть… Я пристрастился к этому в Рио.

— Поэтому вы возвращались домой так поздно?.. Я узнал об этом от вашей привратницы.

— Да… Я ходил в маленький клуб, где принимали всякого… Мне следовало остерегаться. Но знаете, покер… стоит только начать… Налейте мне, пожалуйста, немного воды.

Я пожалел, что пришел с пустыми руками. Я ненавидел этого человека, а между тем мои чувства к нему смахивали на жалость, словно нас соединяло какое-то тайное родство. Я налил ему воды. Он пошевелил рукой, давая понять, что хочет еще что-то сказать.

— У меня осталось тридцать тысяч и билет, — прошептал он. — Так что можно ехать подыхать.

— Но разве вы в состоянии теперь уехать?

— Конечно! Здесь меня продержат дней восемь — десять. Потом… я уеду. Это все, что я могу для вас сделать, и я это сделаю.

Он закрыл глаза, лицо его выражало невыразимую муку. Затем он взглянул на меня с каким-то спокойным отчаянием.

— Если бы я мог… я бы снова это сделал… Но убить себя, оказывается, так трудно!..

Слова эти буквально парализовали меня, словно и мне тоже предстояло ступить на этот неведомый путь, откуда он вернулся, потерпев поражение.

— Да будет вам говорить глупости, — сказал я. — Вам надо молчать. Ах да! Еще один вопрос. Полиция допрашивала вас?

— Да. Для проформы. Меня все ругали… и полицейский… и врач… и санитарка… Никто не любит дезертиров.

— А… о вашем прошлом никто ничего не пытался узнать?

— Нет.

— Отдыхайте, лежите спокойно. Я позабочусь о вас… Да, да, старина. Ничего не поделаешь. Вам нельзя возвращаться на старое место. Я найду вам другую комнату, а там видно будет.

Я сжал его руку. На глазах его выступили слезы. Он был еще слишком слаб, чтобы владеть собой.

— Подлец я, — сказал он, не сдержавшись, довольно громко, так что несколько голов повернулись в нашу сторону.

— Тише! Не волнуйтесь. Я приеду за вами, как только вас выпишут.

А что мне оставалось делать? Разве я мог поступить иначе? Он и на этот раз добился своего. Я столько всего для него сделал, что теперь мне некуда было отступать. Пусть в конце концов меня узнают, ну и что? Я стал фаталистом. Недавние предосторожности показались мне вдруг смешными. И потому я отправился на поиски старшей медсестры. Я просил ее позаботиться о больном. Говорил ей, что Моруччи пережил много горя и заслуживает особого внимания. Она с удивлением смотрела на орденские ленты, украшавшие мою грудь, несомненно задаваясь вопросом, почему этот господин, с виду такой важный, проявляет интерес к такому ничтожному бедняку, как этот Моруччи. Но, видишь ли, мой мальчик, бывают в жизни моменты, когда на все хочется махнуть рукой.

Помнишь Рене Лонжа, того самого, благодаря которому меня спасли партизаны? Выйдя из больницы, я хотел позвонить ему и договориться о встрече. Хотел все ему рассказать. Сбросить наконец с себя груз прошлого! Какое искушение! Я чуть было и правда не позвонил ему. Но потом, по здравом размышлении, понял — хотя это и без того было ясно, — что он ничем не в силах мне помочь. Напротив, долг совести повелит ему сообщить властям о Плео. Нет! Мы с Плео были один на один, лицом к лицу. И никто ничего не мог решить вместо меня.

Прежде чем вернуться к работе, я целый день предавался бесплодным размышлениям. Плео сказал, что должен покинуть Францию как можно скорее. Другого выхода не было. Оставалось решить вопрос с деньгами, ибо они снова ему понадобятся. Занять, конечно, было совсем не трудно. Но очень скоро станет известно, что Прадье, член парламента, человек выше всяких подозрений, личная жизнь которого была прозрачна, как стекло, нуждается в средствах. Все в конце концов становится явным, — помнится, я уже говорил тебе это, — да иначе и быть не может в той среде, где за тобой следят, где тебя окружают всякого рода хищники, которые только и ждут удобного случая, чтобы вцепиться в горло. Я уже не говорю о спецслужбах, которые всегда начеку!

Я дал себе два или три дня передышки. И конечно, опасность возникла там, где я ее совсем не ждал. С этого самого момента события покатились одно за другим с ужасающей быстротой. Я занялся изучением проекта реформы по проведению экзаменов на степень бакалавра, и тут ко мне в дверь постучала Арманда.

— Можешь уделить мне минуту?

По выражению ее лица я сразу понял, что дело неладно.

— Я подумала, — начала она, — что неплохо было бы послать мальчику немного денег. На его жалованье особо не разгуляешься, а мне хочется, чтобы он ни в чем не нуждался. Как их там кормят, в этом госпитале?

— Прекрасная идея.

— Не правда ли?

Я чувствовал какой-то подвох, а ее злая ирония лишь усиливала мои опасения.

— Так вот я зашла в банк, — продолжала она. — Ты не возражаешь?

Из коробки, которую я всегда держу открытой на письменном столе, она взяла сигарету и не спеша закурила ее. Я уже обо всем догадался. Сейчас снова начнется баталия. Я предпочел атаковать первым.

— Ты попросила счет, — сказал я.

— Да. И увидела, что с него снято триста тысяч франков. А так как это не я…

— То, кроме меня, некому, — закончил я вместо нее. — Да. Мне нужны были деньги.

— Зачем?

— Да потому что у меня есть любовницы, ты же это прекрасно знаешь.

Мне вдруг захотелось спровоцировать ее, довести до крайности. Я был в отчаянии. Казалось, Плео нашептывает мне на ухо: «А ну! Чего ее жалеть? Какое мое дело, говорите? Но разве вы не вольны распоряжаться своими деньгами? Нет, ей обязательно нужно совать свой нос во все!»

— Опять эта Эвелина, — сказала она. — Я прекрасно видела в тот день, что ты лжешь.

— Я не желаю ничего обсуждать, — крикнул я. — Повторяю тебе в последний раз: твои подозрения просто смешны.

— Куда же в таком случае ушли деньги?.. Имею же я право знать. Тебе не кажется?

— Сожалею, но сказать ничего не могу.

— Мой бедный Марк! Как ты неловок! Куда проще было бы признаться, что ты изменяешь мне.

Честно говоря, я в себя не мог прийти от изумления. Эта женщина, такая умная, такая образованная, познавшая жизнь со всеми ее неожиданностями, вдруг стала думать и рассуждать, словно какая-нибудь мидинетка. А может быть, я сам ничего не понимал в женщинах? Но это столкновение казалось мне столь несуразным и сам я считал себя настолько выше всяких подозрений, что не мог толком ничего ответить. Только неуверенно протестовал.

— Нет. Дело совсем не в этом.

— А в чем же тогда?

Тут она проявила такую интуицию, что я совсем опешил.

— Тебя кто-то шантажирует?

— Не говори глупостей.

— Если у тебя нет другой женщины, можешь ты мне объяснить, куда ушли эти деньги — сумма немалая. Если ты собираешься одолжить их кому-то из своих друзей, зачем скрывать от меня? Я умею хранить тайны.

И так как я продолжал безмолвствовать, она холодно добавила, как будто ставила диагноз:

— Вот видишь. Все-таки женщина. Я ее знаю?

— О! Оставь меня наконец в покое!

— Итак, я угадала. Я ее знаю. Это, случаем, не Мари-Клер Дюлорье? Я заметила, как она вертится около тебя.

Голос ее дрогнул, правда едва заметно, но я успел сообразить, что она страдает, — это было ясно, а я, погрязнув в собственных заботах, сам того не желая, вел себя, оказывается, довольно гнусно. Однако она уже взяла себя в руки.

— Послушай, Марк. Если это мимолетное увлечение, перестань с ней встречаться, и не будем больше вспоминать об этом. Но прекрати с ней видеться немедленно, если не хочешь, чтобы пошли сплетни. Я этого не вынесу. Если же это серьезно, скажи мне об этом прямо. Я приму необходимые меры.

Не сводя с меня глаз, она медленно загасила в пепельнице сигарету. А я не мог вымолвить ни слова, — так же, как тогда, когда прошел слух, будто Плео убит. Всем своим существом я чувствовал, что никакое объяснение не поможет: так трудно докопаться до истины. Именно поэтому я и взялся писать тебе это длинное послание. Либо долгая исповедь, включающая все детали, тысячи мелких повседневных горестей, либо ничего. Но как бы там ни было, Арманда неминуемо станет моим врагом.

— Итак, решено, — сказала она. — Ты ничего не хочешь мне сказать? Ладно. Как знаешь. Но, надеюсь, ты отдаешь себе отчет, что я этого так не оставлю.

С этой неясной угрозой она удалилась. Сам понимаешь, какой была наша жизнь в последующие дни. Прежде всего, меня выдворили из спальни. В тот же вечер я обнаружил, что все мои вещи — белье, одежда, пижамы, обувь — все, решительно все перекочевало в комнату для гостей. В присутствии посторонних Арманда улыбалась, брала меня за руку, словом, изображала из себя безупречную супругу. Но как только мы оставались одни, воцарялось молчание. Я был на карантине. Она избегала малейшего соприкосновения со мной, словно я был заразный. В машине я садился на заднее сиденье. За столом она оставляла между нами пустое место. Короче, началась подспудная война — обычное дело в семьях, где царит раздор. И все это по вине Плео!

Между тем я продолжал заботиться о нем, потому что теперь надо было во что бы то ни стало отправить его на край света. Либо он уедет, либо мне придется убить его. Я уже говорил тебе, что эта идея не раз приходила мне в голову, он она еще не завладела моими нервами, всем моим существом. Пока это был только образ, возникший в моем сознании, как в те времена, когда Жюльен пытался настроить меня против Плео. Тогда это была своего рода мечта о могуществе, ведь Плео был полностью в моей власти. А теперь я был во власти Плео. И если он не поспешит уехать, я не смогу оставить его в живых. Мне вдруг со всей очевидностью открылась эта непреложная истина, эта настоятельная необходимость. Надеюсь только, что прибегать к этому крайнему средству не придется. Кризис миновал, и отныне Плео станет послушным. На этот раз я сам посажу его в поезд. Собственными глазами удостоверюсь в его исчезновении. Потом помирюсь с Армандой. Я еще не знал, как это сделать, но был уверен, что, избавившись от Плео, переменюсь к лучшему без всяких дополнительных усилий — так шкура зверя обретает в определенных условиях былой блеск и красоту.

Итак, я продолжал заботиться о Плео. Нашел ему комнату в отеле в предместье Сен-Дени, неподалеку от больницы. Я нарочно выбрал довольно неудобный номер, чтобы у него не появилось желания осесть здесь. Я снял еще сто тысяч франков с нашего счета — прежде всего в силу необходимости, но из бравады тоже. Я даже надеялся, что Арманда, — если, конечно, она заметит это обстоятельство, — подумает: «А может быть, он не виноват? Может быть, ему и правда надо было помочь кому-нибудь из коллег, попавшему в затруднительное положение? Может быть, он дал слово хранить тайну?» Мне хотелось заронить в ее душу сомнение.

Тут как раз мы получили от тебя письмо, где ты сообщал, что тебе дали отпуск на двенадцать дней и что ты прибудешь в Марсель двадцать пятого сентября. У меня оставалось очень мало времени на то, чтобы разделаться с Плео, ибо я хотел полностью освободиться к моменту твоего приезда. Ради тебя мне хотелось быть веселым, свободным от всяких забот. Если хоть немного повезет, то так оно и случится. Я снова пошел в больницу. Плео почти выздоровел. Повязки с него сняли. Он сидел возле своей кровати и читал газету. Увидев меня, он радостно улыбнулся и в порыве дружеских чувств пожал мне руку.

— Послезавтра меня выписывают, — сказал он. — Я возрождаюсь к жизни. Посмотрите.

Он показал мне свои запястья, где чернели следы от порезов, и попробовал двигать пальцами.

— Мне разрешают немного гулять. Силы возвращаются ко мне. И относиться ко мне стали лучше…

Я прервал его.

— Вы не совершили никакой неосторожности? Не делали опасных признаний?

— Послушайте, вы же меня знаете! Как я мог? Вы были ко мне так добры. Из-за вас я и пытался…

Он провел пальцем по горлу.

— Разве я мог показаться вам на глаза после того, как проиграл ваши деньги?

— Оставим это!

Признательность, которую я читал в его глазах, была для меня пыткой. Мне вспомнилось то, что он когда-то рассказывал мне… конь… Цветок Любви… которого забили, потому что он навсегда остался бы хромым. Должно быть, у него был точно такой вот взгляд, когда управляющий приближался к нему, пряча свое ружье, — влажный взгляд, исполненный благодарности и надежды.

— Послезавтра я зайду за вами и отведу в отель. Но хочу предупредить заранее: там не блестяще.

— Это не имеет значения. Я ведь недолго здесь пробуду. Рассчитываю уехать следующим пароходом.

— Я посажу вас в поезд на Бордо.

— Не доверяете больше?

— Согласитесь, на это есть причины!.. В последний момент я дам вам сто тысяч франков. Вы меня совсем выпотрошили, Плео.

Он опустил голову.

— Не знаю, что вам на это сказать, мсье Прадье.

— А ничего не говорите.

— Могу я проводить вас?

— Пожалуйста.

Почему я был так резок? Наверное, потому что боялся, как бы кто не увидел меня рядом с ним. На рукавах его пиджака все еще виднелись плохо отмытые пятна. Вид у него и в самом деле был неважный, поэтому я даже вздрогнул, когда он самым естественным образом взял меня под руку, как это делают обычно больные, едва начиная ходить после выздоровления. Шагал он не очень твердо, слегка волоча ноги. На нас оглядывались, и мне было стыдно, а если быть точным, мне было стыдно того, что я стыжусь. Так держаться за свою респектабельность. По милости Арманды, которая оказала на меня огромное влияние, я превратился в самого настоящего буржуа. В вестибюле я собрался было распрощаться с ним, но он запротестовал:

— Я провожу вас до ворот. Я вам так признателен.

И вот мы, ковыляя, пересекаем двор. У выхода он берет меня за руки и долго жмет их. Мы похожи на старых друзей, обуреваемых одними и теми же чувствами.

— Я никогда не забуду, — шепчет он.

Нет ничего смешнее этих публичных излияний. Я отстраняюсь. Вернее, ускользаю от него. Вот шельма! Заставил меня испить чашу до дна.

Я с опозданием явился в парламент, где не помню уж какой депутат неистово клеймил правительство за нерешительность в алжирском вопросе. Под стук пюпитров и громкие крики я незаметно пробрался на свое место.

— Плохие дела, — заметил мой сосед. Нам нужен Пине.

Мы продолжали беседовать вполголоса. Не стану пересказывать тебе наши разговоры, ведь ты всегда с презрением относился к политиканам. Если бы тебе предстояло сделать выбор, ты, я думаю, оказался бы в стане пужадистов, не в упрек тебе будь сказано.

Домой я вернулся поздно. Ужинал один. Арманда слушала в гостиной музыку. Выпив успокоительное лекарство, я пошел спать. Но сон не шел ко мне. Если я откажусь занять пост в новом правительстве, мне никогда не помириться с Армандой. А жить с ней в ссоре я вовсе не хотел. С другой стороны, Плео скоро уберется, избавив тем самым меня от сомнений, о которых я уже тебе говорил. Стоит ли в таком случае отказываться от блестящей карьеры, тем более в тот самый момент, когда опасность уходит прочь? Взвешивая все «за» и «против», я незаметно уснул.

Через три дня я присутствовал на заседании нашей секции и даже выступал. Поди разберись тут. Я чувствовал себя прекрасно, свободным от всяких страхов и готов был идти ва-банк. Все меня поздравляли. Я вдруг уверовал в себя. Вернувшись домой к обеду, я, честное слово, испытывал желание пойти на мировую с Армандой. По пути я задержался в кабинете, чтобы разобрать личную свою почту. Внимание мое привлек маленький пакет. Заинтригованный, я вертел его и так и эдак. Он что-то напоминал мне. И вдруг меня словно молнией озарило. Гробы! Маленькие гробы, которые получал Плео. Они снова возникли передо мной в ярком, беспощадном свете. Я все вспомнил с поразительной точностью. Крохотные ручки! Свастику! Сердце мое дрогнуло, и я упал в кресло. Нет, это невозможно. В своем ли я уме? Неужели прошлое имеет надо мной такую власть!

Дрожащей рукой я разрезал веревочку. Меня обеспокоил адрес. Эти тщательно выведенные буквы должны были помешать опознать руку, которая их вывела! Похоже на анонимное письмо. Я развернул бумагу, в нее была завернута коробочка, в каких обычно продают драже. Я открыл ее и застыл в полном смятении. На крохотной подстилке из ваты лежала шахматная фигура: черный король. Что это могло означать?

Я взял короля и поставил его на свой бювар. В полном одиночестве стоял он на белом бюваре — такой нелепый, никчемный и в то же время зловещий, ибо с бесспорной очевидностью предвещал мне шах и мат. Черт побери — Плео! Это он прислал мне его. Больше некому. Но почему? Почему? Я совсем спятил. Плео ведь в больнице. Как он мог достать там эту фигуру? К тому же еще одна деталь вызывала сомнения. На пакете стоял почтовый штамп шестого округа, а Плео не разрешали пока выходить. В таком случае кто же? Арманда? С какой целью? Если ей стало известно, что Плео жив, тогда понятно. Хотя что тут понятного? Хотела таким образом предупредить меня? Предостеречь? Все это казалось бессмысленным. Оставалась только одна гипотеза, причем самая вероятная: кто-то узнал Плео и давал мне это понять. Я погиб.

После обеда у меня было назначено несколько встреч. Я их, разумеется, отменил. Я был не в состоянии вести серьезную беседу. Я чувствовал себя в западне, в безысходном тупике, загнанным на дно своей норы и даже не знал охотника, который идет по следу. Я бился часами, пытаясь отыскать разгадку. Даже если Плео опознали, даже если меня видели вместе с ним, кто мог установить существовавшую между нами связь? Кто знал, что Плео был прекрасным шахматистом? А главное, кто мог воспользоваться этим черным королем, чтобы дать понять мне, что я погиб, что партия проиграна?

Нет. Кроме Арманды, никто. Все мои предположения неизменно приводили к ней. Но это так мало походило на нее! Если бы она обнаружила, что Плео жив, я, по правде говоря, не знал, что бы она сделала, но воображение без труда рисовало мне ужасную сцену. Да мало сказать сцену! Она сочла бы себя осмеянной, смертельно оскорбленной. И наверняка тут же придумала бы какую-нибудь месть, достойную нанесенного оскорбления.

Я сунул в карман этого мрачного короля — прекрасно выточенную, красивую черную фигуру — и все время трогал его, пытаясь убедить себя, что надо мной нависла угроза — непонятная, но вполне реальная. Надо было действовать. А действовать — это означало ускорить отъезд Плео. Только так я мог ответить на выпад, направленный против меня.

Я позвонил в транспортное агентство. Ближайший пароход отправляется в Дакар третьего октября. Срок долгий. Но я подумал, что мой неведомый враг, имея доказательства нашей связи с Плео, должен был знать и то, что Плео находится в больнице. За мной, видимо, наблюдали, следили. Поэтому уедет Плео днем раньше или позже, значения уже не имело! Но самое удивительное, представь себе, было то, что я не мог угадать истину. Она буквально бросалась в глаза, а я продолжал терзаться догадками. И даже отправившись за Плео, я все еще мучительно искал ответа. На улице я все ему рассказал. Я говорил тебе: его отель находился неподалеку от больницы, поэтому путь пешком не мог утомить его, хотя он был еще довольно слаб. Я показал ему шахматную фигуру.

— Хочу сразу же заверить вас: я тут ни при чем, — сказал он.

— Может быть, Арманда?

— Не думаю. Скорее бы уж она бросилась на вас, все когти наружу. Нет, не представляю себе. Но это крайне тревожно… И вот что мне кажется: может, мне лучше остаться? Помочь вам в случае необходимости защититься. Ведь в конце-то концов, я один во всем виноват.

— И речи быть не может. Вы отплываете третьего октября.

Я оставил его в отеле. А несколько часов спустя от тебя пришла телеграмма: ты был в Марселе.

 

Глава 12

Бедный мой Кристоф! Как неудачно все вышло! Удастся ли нам разыграть для тебя счастливую комедию?

— Надеюсь, — сказала Арманда, — в присутствии мальчика ты сумеешь держать себя в руках. Я не хочу, чтобы по твоей вине его отпуск был отравлен.

Момент был явно неподходящий, чтобы посвящать ее в тайну черного короля. Впрочем, такого момента никогда не будет. Если, паче чаяния, Плео для нее по-настоящему мертв, зачем мне так некстати открывать ей истину? Зачем разубеждать ее — в конце концов, пусть думает, что у меня есть любовница. Это позволит мне по праву принять вид незаслуженно оскорбленного человека. Так, накануне твоего приезда мы устанавливали неписаные правила игры в прятки, где каждый из нас по очереди становился то обидчиком, то обиженным. И это неизбежно должно будет проскальзывать в наших взглядах, полных скрытых намеков, в немой мольбе, предостерегающих жестах, целом наборе условных знаков, причем Арманда, несомненно, отлично справится со всем этим, в то время как я то и дело буду попадать впросак, совершать промахи, непоправимые ошибки.

Видишь, в каком состоянии я находился, когда пришел встречать тебя к поезду. Арманда сразу же оказалась на высоте положения. И ты никак не мог заподозрить, что у нас серьезные разногласия. Наверное, ты уже забыл наш первый ужин, а я забыть не могу. Она была так оживленна и, казалось, вся во власти радостной встречи с тобой. Она засыпала тебя вопросами, что было вполне естественно; но почему она все время обращалась также ко мне, словно призывая принять активное участие в разговоре? А то вдруг начинала оправдывать меня.

— Марк так устал! — говорила она. — Ты не находишь, что он изменился? Напрасно я уговариваю его поберечь себя, он все равно делает по-своему, как обычно.

Я пытался улыбаться.

— Не слушай ее. Работы у меня, конечно, много, но я держусь.

— Он будет министром, — продолжала она. И, повернувшись в мою сторону, добавила тоном, исполненным непередаваемой нежности, но с каким-то жестоким блеском в голубых глазах: — Не возражай, Марк. Это дело решенное. Ты вполне заслужил это! Правда, Кристоф, он это вполне заслужил?

Ты, сияя, говорил «да» — счастливый, довольный тем, что опасность осталась далеко позади. Ты на все говорил «да». Потому что жизнь снова тебе улыбалась, потому что не было больше ни феллага, ни засад, ни стычек. Потому что вокруг ты видел лица тех, кто любит тебя больше всего на свете. Война… ты не хотел говорить о ней. Я не раз пытался расспросить тебя об этом в те дни, что ты провел тогда с нами. Мне интересно было услышать мнение бойца, его впечатления. Но ты отвечал только: «Это трудно! Гораздо труднее, чем ты думаешь!» И я прекрасно видел, что мои треволнения кажутся тебе ничтожными. Зато при встрече с тобой я вспомнил то, что мне довелось испытать в свое время в маки: жизнь тогда ни во что не ставилась, мы входили в горящие деревни, где еще пахло убийством. Ты и я, мы оба были солдатами, очутившимися вдали от линии фронта в минуту затишья. Ты вскоре вернешься туда, в горы Ореса. А моим фронтом был Плео и этот смешной кусочек дерева, который я хранил в своем кармане.

Мне хотелось посвятить тебе себя целиком. Увы, события разворачивались с невероятной быстротой. 30 сентября правительство пало. Президент республики обратился к Плевену с просьбой сформировать новый кабинет министров. Заседания следовали одно за другим. Телефон трезвонил не переставая. Я видел тебя урывками, мы едва успевали сказать друг другу несколько слов.

— Разве это жизнь, мой бедный Марк, — говорил ты. — И все это ради призрачного величия, которое продлится не больше двух месяцев.

Ты смотрел на меня с каким-то скрытым волнением — так смотрят, отчаявшись, на безнадежно больного человека. Между тем я не забывал о Плео. Близилась дата его отъезда. 2 октября, вечером, я зашел к нему в отель.

— Итак, никаких перемен? Завтра утром я заеду за вами и отвезу на вокзал. Будьте готовы.

— Не беспокойтесь, мсье Прадье. Положитесь на мое слово.

Несколько успокоенный, я наскоро поужинал.

— Ты опять уходишь? — спросила Арманда. — Неужели тебя не могут оставить в покое хоть ненадолго?

Кого она имела в виду? Другую женщину? Неужели Арманда все еще думает, что у меня есть любовница? Но по правде говоря, я уже не задавался никакими вопросами. Меня завертел вихрь встреч, дискуссий, переговоров. С социалистами дела продвигались туго. Одно из наших заседаний закончилось около часа ночи. Плевен не хотел сдаваться. Он готов был пойти на уступки Ги Молле, но основные министерские посты решил оставить за МРП. Если он одержит победу, я вполне могу рассчитывать на министерство национального просвещения.

Домой я вернулся совершенно разбитый, но тщательно проверил будильник, чтобы не упустить Плео. Еще несколько часов, и я от него избавлюсь. А потом?.. Что ж, потом вряд ли кому удастся отыскать его в африканской глуши. Мой неизвестный мучитель останется ни с чем. Я понимал, что рассуждаю как ребенок и напрасно недооцениваю опасность. Но сначала надо выспаться!

На другой день в восемь часов утра я был уже в отеле. Я попросил таксиста подождать у входа и поднялся на третий этаж, где жил Плео. Номер двадцать девять. Я постучал в дверь. Никакого ответа. Я повернул ручку. Дверь отворилась. В комнате было довольно темно. Сгорая от нетерпения, я нащупал выключатель.

Плео спал. Я подбежал к кровати и схватил его за плечо. Но он, не открывая глаз, весь отекший, взъерошенный, продолжал спать тяжелым, похожим на обморок сном. На ночном столике стояла бутылка из-под виски и лежала коробочка с лекарством. Спиртное со снотворным! А еще врач! Ведь спиртное усиливает действие транквилизаторов, он что, забыл об этом? Или сделал это нарочно? Я крепко тряхнул его. Этот кретин опоздает на поезд.

— Проснитесь, Бога ради!.. Эй! Плео!

Я уже не помнил, что он звался Моруччи! Намочив полотенце, я стал хлестать его по лицу. Он заворчал и попытался уткнуться головой поглубже в подушку. Я сбросил с него простыни и попробовал приподнять его.

— Плео!.. Вставайте!.. Вставайте!..

Послышались удары в стенку и крики откуда-то издалека:

— Да успокойтесь вы наконец!

Я растерянно стоял, склонившись над этим огромным распростертым телом. Взглянув на часы, я понял, что уже поздно. И в довершение всего Плео перевернулся на бок, свернулся калачиком и захрапел. Совсем выбившись из сил, испытывая непреодолимое отвращение, я сел на край кровати. Он будет спать непробудным сном еще целую вечность. В общем-то, я прекрасно понимал, что произошло. Ему не хотелось уезжать. Быть может, он не сознавал этого до конца и был вполне искренен, когда клялся, что хочет исчезнуть. Но… Но ему было страшно!

Он страшился того, что ожидало его там. Страшился еще более низкого падения. Нищеты. Бродяжничества. Вот почему он хватался за меня, словно утопающий. Но если утопающий парализует движения своего спасителя, тот имеет полное право отбросить его — пускай идет ко дну. Теперь, пожалуй, я оказался в положении человека, вынужденного прибегнуть в законной самозащите. Хоть это, по крайней мере, не вызывало сомнений. Нечего больше увиливать. Я еще раз взглянул на него — не человек, а отребье — и вышел.

На площадке второго этажа я остановился. Я мог бы задушить его, накрыв ему голову подушкой. Но решение мое только еще созревало. Нужно было время, чтобы оно окрепло. К тому же у меня может не хватить сил — из-за покалеченной руки. Да и потом, наверняка найдется средство получше, чтобы избавиться от него без особого риска, а сейчас внизу стояло такси, на котором я приехал сюда, в отель.

Так ни на что и не решившись, я спустился вниз.

Убить его, да, убить. Но как? В моем-то теперешнем положении! Ты — дома. Арманда все время настороже. Да и мои друзья не оставляют меня в покое. Впрочем, с политическими чаяниями покончено раз и навсегда. Преступник не может быть министром. В этом вопросе на сделку с совестью я не пойду. А в остальном — полная неясность. Не доехав нескольких сот метров, я вышел из такси.

— Патрон, вид у вас совсем больной, а болеть вам сейчас никак нельзя! Звонили из Матиньонското дворца.

— Кто?

— Мортье. Дела, как видно, плохи. Плевен, говорят, отказывается. Значит, встанет вопрос о Пине. Если это подтвердится, Пине должен будет подумать о социалистах и может отдать им в качестве компенсации министерство национального просвещения.

— Ладно! Будь что будет, мой дорогой Белло. Мне все равно. Все равно. Писем много?

— Порядочно. Я начал разбирать… Ничего нового. Прошения, пригласительные билеты… Я отложил в сторону то, что адресовано лично вам.

— Хорошо, я посмотрю.

Я прошел к себе в кабинет. Стал тереть глаза, щеки. Чувствовал я себя полной развалиной. Меня наградили орденом за то, что я совершил казнь над предателем, так, по крайней мере, думали. Но если я убью его теперь, меня упекут в тюрьму. Чушь какая-то! Смешно, а хочется плакать.

Я машинально распечатывал конверты. Лонж любезно уведомлял меня о женитьбе своего сына. Почему прошлое так настойчиво преследует меня?.. Письмо от нашего архитектора из Клермон-Феррана. После бури в нескольких местах стала протекать крыша замка. Ну это забота Арманды… Две-три брошюры… А под ними… Ах, мой бедный Кристоф! Я сразу же узнал старательно выведенные печатные буквы. Наступление продолжалось. Я разорвал конверт.

На стол упала маленькая фотография. Кто-то успел запечатлеть Плео, с жаром пожимающего мне руки в больничном дворе. Нас легко было узнать, особенно его, снятого анфас при хорошем освещении. Мы были похожи на старинных друзей, исполненных друг к другу самых нежных чувств. Это был обвинительный документ. Сомнений не оставалось: моим преследователем была Арманда! Разве не говорила она: «Я этого так не оставлю»? Вообразив, будто я тайком встречаюсь с Эвелиной, она, должно быть, обратилась в какое-нибудь частное сыскное агентство. Выследить меня не составляло труда. Мой преследователь подстерегал меня. Велико же было его разочарование — никакой женщины! Только этот больной во дворе Ларибуазьер. А изумление Арманды при виде этой фотографии? Мне казалось, я читаю ее мысли. Прежде всего, отблагодарить агентство и отменить слежку. Избежать возможного расследования, которое могло привести к пагубным результатам. Затем предупредить меня, проинформировать, что ей все известно, но что она, однако, не желает скандала — из-за тебя, из-за твоего отпуска. Все это мы выясним потом, после твоего отъезда. А пока мне полагалась шахматная фигура — чтобы я мучился, и фотография, которая должна была доконать меня. Все это показалось мне страшно жестоким, а кроме того, свидетельствовало о такой высокой степени самообладания, что я ужаснулся.

Я открыл окно, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. И еще раз, одну за другой, стал перебирать мысли, которые возникли у меня при виде этой фотографии. Нет. Я не ошибся. Арманда знала. Я представлял себе ее ярость, ее возмущение и, конечно, охватившую ее панику. У нее не было времени, как у меня, осознать весь комплекс событий, которые повлечет за собой появление в Париже Плео. Она преодолевала лишь первый этап — минуты безумного страха. «Его узнают. Разразится страшный скандал. Если он вернулся, то, конечно, для того, чтобы шантажировать нас. Доказательство тому — триста тысяч франков, снятые со счета, и это только начало». Но мало того, фотография свидетельствовала в ее глазах не только о том, что Плео жив — хотя и это само по себе было для нее ужасным открытием, — она говорила также о том, что мы с ним как бы заодно и связаны, по-видимому, чудовищным сговором, объединявшим нас против нее…

Тут я, возможно, несколько преувеличивал. И все же!.. Если тогда я способствовал бегству Плео, стало быть, я был на его стороне. А это означало, что я разделял его взгляды, его злые чувства. Разве Арманда могла допустить, что между мною и Плео возникла в какой-то момент эта странная мужская симпатия, не принимавшая в расчет ни политических разногласий, ни тем более родовой ненависти. Этого она никогда не поймет. Мое рукопожатие могло означать лишь одно: я был его союзником. Что бы я ни говорил, она останется при своем мнении: я ее предал. Не стоит даже пытаться что-либо объяснить, как-то оправдаться. Она замкнется в своем невротическом упрямстве. Теперь мне стало яснее, почему она прибегла к такому странному методу и без лишних комментариев послала мне сначала шахматную фигуру, а потом фотографию. Это исключало всякую возможность каких-либо споров и было красноречивее любых слов, например, таких: «Ты хочешь изловчиться и найти себе оправдание. Бесполезно! Я все знаю. Ты мерзавец».

И мне предстояло встречаться с тобой, с ней — да, с ней, которая знала, что я знаю. Она станет смотреть на меня с отвращением и любопытством, наблюдая, достаточно ли хорошо играю я свою роль лицемера. Тебе оставалось провести с нами еще несколько дней. В течение этого времени ее вражда тайно будет расти, а после твоего отъезда прорвется наружу, и жизнь станет невыносимой! А ты — заметь, я вовсе не упрекаю тебя за это, — ты смеялся, шутил. Порою твоя веселость казалась мне немного наигранной, ты словно чувствовал, что мы нуждаемся в утешении, и хотел уверить нас, что в Алжире тебе не грозит никакая опасность. Ты был молодым офицером на побывке, который мечтает только об одном — развлечься. Вы с Армандой часто уходили, впрочем, меня это вполне устраивало, так как я страшился остаться с ней наедине. Минута объяснения неизбежно наступит — трагическая минута. Над нами собиралась гроза. Порою уже блистали молнии. Например, мне вспоминается тот обед, когда ты, сам того не подозревая, чуть было не навлек самое худшее.

— Ну что, — спросил ты, — как там с министерским портфелем? Дело движется?

Тебе нравилось подшучивать надо мной. Ты понятия не имел, как мне тяжело было это слышать.

— Не знаю, — ответил я. — Надо подумать. Даже если бы мне точно об этом сказали, я бы так сразу не решился. Это тяжкое бремя.

Обедали мы, если ты помнишь, у Фуке. Тебе доставляло удовольствие близкое соседство кинозвезд и продюсеров, которых Арманда представляла тебе, когда они подходили поздороваться с нами. Я пытался переменить разговор, но ты продолжал настаивать:

— Если ты станешь министром, мой полковник просто взбесится. Он консервативен до ужаса.

Тут вмешалась Арманда:

— Марк непременно станет министром. Он обязан это сделать, хотя бы ради нас.

Слова ее вполне могли сойти за безобидную реплику, сказанную без всякого умысла. Она сидела справа от тебя, и ты видел ее только в профиль. А я сидел напротив и видел ее глаза. Она бросила на меня такой настойчивый, такой пронзительный взгляд, что я тотчас понял намек и не стал продолжать разговор. Но в течение всего обеда я размышлял. Итак, ради нее я обязан стать министром. Разве это не походило на сделку? «Ты — мне, я — тебе. Ты выдвигаешься на первый план и о прошлом — ни слова. Но берегись. На твоем пути к власти стоит Плео. Следовательно…»

А может быть, я не прав, включив это «следовательно» в наш спор. Ах! Я обдумывал это слово со всех сторон. Оно означало: «Следовательно, необходимо избавить нас от него. Сейчас он еще опаснее, чем раньше. С такими типами, как он, войне конца не будет!» Я ошибался? Нет. Немного позже, наверное на следующий день или дня через два, мы зашли в лифт напротив нашей двери. Казалось бы, мелочь, но и она имеет свое значение. Ты забыл свои сигареты.

— Подождите меня, я сейчас.

— Возьми мои, — сказал я.

Но ты уже ушел. Мы с Армандой стояли лицом к лицу в тесной кабине. Молчание становилось невыносимым. Ты вот-вот должен был вернуться. Мы слышали твои шаги в прихожей. Времени на разговор не оставалось, но оба мы чувствовали, что что-то сказать все-таки надо, так как впервые за долгое время мы оказались в такой непосредственной близости, совсем одни, словно очутились в спальне или ванной комнате. Она решилась первой и, пока ты, стоя спиной к нам, запирал дверь на ключ, тихонько сказала:

— Надеюсь, ты сделаешь все необходимое, или это придется сделать мне.

— Арманда…

— Молчи.

Ты вошел в лифт и отдал мне ключи.

И это все. Мы поехали в Лидо, ты разглядывал в бинокль танцовщиц, а я тем временем обдумывал фразу Арманды, словно речь шла о какой-нибудь дипломатической депеше. Все необходимое? На деле это означало смерть Плео. А в переводе звучало так: «Надеюсь, ты убьешь Плео, иначе это придется сделать мне!» И, размышляя над этим, я пришел к следующему неоспоримому выводу. Требование Арманды было вполне законно. Я не скажу, что это она меня создала. Но она во многом способствовала моему политическому успеху, и теперь я уже не имел права останавливаться на полпути. Теперь главное — успех. Я буду самым презренным существом, если отступлю перед актом элементарного правосудия. Она была не из числа тех женщин, что терзаются бесполезными угрызениями совести. Вперед, прямо к цели! Плео всегда был лишним.

Ах! Какие это были скверные дни! Мысленно я вел трибунал, которого удалось избегнуть Плео. Причем я сам был ему и судьей, и обвинителем, и защитником. Я собирал обличающие его факты и не мог противопоставить им ничего, кроме наших с Армандой интересов. Приходилось прибегать к уловкам: Плео, дескать, не заслужил отсрочки наказания, которой воспользовался в свое время, и так далее — все в таком же духе. Избавлю тебя от перечисления тех упреков, которые я выдвигал против него. И по странному совпадению он, словно угадав или почувствовав переживаемый мною кризис, написал мне. Да! Я получил от него коротенькую записку, составленную именно так, как я рекомендовал ему, то есть очень осторожно. Ни подписи, ни адреса. Буквально несколько горестных строк.

«Я в отчаянии. Клянусь, я сделал это не нарочно. Знаю, что вы на меня очень сердитесь. Но что мне теперь делать? Я боюсь вновь поддаться искушению и вернуться к своим скверным привычкам, а главное — боюсь наговорить лишнего. Когда я выпью, я болтаю невесть что. Если бы вы смогли провести со мной несколько дней — проводить до Бордо и сесть вместе со мной на пароход, — в таком случае, мне кажется, я бы сумел продержаться до конца. Ну, а потом? Потом я мог бы постепенно уничтожить себя. Это уже не имеет никакого значения. Но я прошу у вас невозможного. Поэтому…»

Далее несколько слов были густо замазаны чернилами, и мне не удалось их прочесть. Как быть?.. Что он там замышляет?

При других обстоятельствах это письмо наверняка растрогало бы меня. Но теперь оно, напротив, вызвало только гнев. Терпению моему пришел конец, то была последняя капля. Быть может, в тот самый момент, когда я читал его письмо, он, напившись, рассказывал первому встречному, что его положение скоро изменится к лучшему, что он знаком с высокопоставленными лицами… Увиливать дальше не было никакой возможности. Я высчитал, что ты должен уехать через четыре дня. После твоего отъезда я решил приступить к действиям. У меня было время обдумать и детально подготовить казнь Плео. Пока ты с нами, Арманда будет вести себя тихо. Она и в самом деле держалась достойно. Никаких словесных намеков. Разве что иногда я ловил на себе ее настойчивый или презрительный взгляд. То было затишье перед бурей. Я не стал менять своего распорядка времени. Продолжал ходить на все заседания палаты депутатов. Но слушая речи ораторов, мысленно готовил свое преступление. В отеле, где жил Плео, ютились в основном люди, уходившие на работу с раннего утра. Поэтому в начале дня там должно быть пусто, к тому же за конторкой, как я заметил, никогда никого не было. Попытаюсь попасть ему в висок, как некогда советовал мне Жюльен, и оставлю оружие рядом с ним. Тогда это может сойти за самоубийство. Следствие сразу же установит, что совсем недавно Моруччи покушался на свою жизнь. Полиции ежедневно приходится подбирать несчастных вроде него, которые вешаются, угорают, топятся или травятся. Одним больше — кому это интересно? Что же касается шума, то мимо отеля шел довольно густой поток грузовиков и автобусов. Звук выстрела наверняка затеряется в грохоте предместья. Да и выбора у меня все равно не было! Я машинально присоединил свои хлопки к аплодисментам моих коллег, хотя чему хлопали, понятия не имел. Отныне я жил словно во сне…

И вот теперь я подхожу к самому главному месту в своем рассказе. Ты собирался уехать в Марсель последним поездом, в двадцать два тридцать, и мне хотелось провести с тобой всю вторую половину дня, но я вынужден был пойти на заседание, где утомительно долго обсуждались неурядицы в сельском хозяйстве. Затем Робер Шуман пригласил меня на деловой обед вместе с несколькими друзьями из моей парламентской группы. Правительственный кризис затянулся. Никто уже не знал, кому в конечном счете удастся разрубить этот гордиев узел. Я обещал проводить тебя на вокзал. Извини, что рассказываю о том, что тебе и без того известно. То ты неизбежно видел только одну сторону вещей. Ты не мог угадать, что я был близок к свершению акта, который оставит неизгладимый след в моей жизни. Я снова вижу тебя у двери вагона. Ты стоял один.

— А где Арманда?

— Она уехала в Клермон-Ферран. К вечеру ей позвонила старуха Валерия. В последние десять дней так лило, что в правом крыле замка начался потоп.

В глубине души я был рад. Больше всего я боялся того момента, когда мы с ней останемся одни, опечаленные твоим отъездом и обреченные вновь взвалить на свои плечи бремя совместной жизни. К тому же отъезд Арманды развязывал мне руки. Я не забыл твою доброту в минуту расставания, мой дорогой Кристоф.

— Вот увидишь, все будет хорошо, — сказал мне ты. — Я уверен, что ты своего добьешься. Мне так хочется, чтобы вы оба были счастливы!

Я был очень взволнован.

— Береги себя. Будь осторожен!

— Не беспокойся, папа.

Подали сигнал к отправлению. Я удерживал твои руки в своих, словно черпал в этом прикосновении мужество, которое поможет мне быть твердым до конца. Помню, как ты стоял на ступеньке, когда поезд тронулся, как махал на прощание рукой, пока ночь не поглотила тебя.

Потом я вернулся домой и достал пистолет. Все патроны были на месте. Я положил его на письменный стол и сидел, глядя на него, до самого утра. Я знал, что, если усну, у меня уже недостанет сил сделать то, что я задумал. Как долго длилась ночь! Но не дольше, чем те, что последовали за ней, так как… Впрочем, сам увидишь. Мне хочется рассказать тебе обо всем по порядку.

Семь часов. Я выпил крепкого кофе и две таблетки аспирина. Восемь часов. Я уже не в силах был ждать. Мне во что бы то ни стало надо двигаться, действовать. Ожидание истощало мои силы. Я проверил пистолет. Положил его в карман. Затем спустился вниз и некоторое время шагал, прежде чем взять такси. Девять часов. Я выхожу на углу улицы Лафайет. Я уже в трехстах метрах от отеля. И тут замечаю небольшую группу людей. Похоже, они столпились перед отелем. Удар в самое сердце. Если бы я осмелился, я побежал бы бегом.

Да, это как раз перед самым отелем. Человек двадцать что-то живо обсуждают, как бывает после какого-нибудь происшествия. Я подхожу ближе. На пороге стоит полицейский. Я спрашиваю, что случилось, у женщины, которая держит под мышкой батон хлеба.

— Сегодня ночью здесь совершили преступление, — отвечает она.

Молодой парень, разносчик, оборачивается ко мне и любезно поясняет:

— Какого-то старика убили из револьвера.

— Может, самоубийство?

— Нет, ничего похожего. Консьержка сказала, что оружия не нашли.

— А не знаете, как его зовут?

— Мне говорили, да я забыл… Какое-то корсиканское имя… Наверняка сведение счетов.

Конечно! Это действительно сведение счетов, только совсем в ином смысле, чем он думал. Я уже понял. Между тем мне хотелось самому во всем убедиться. Я ждал, затерявшись в толпе, прислушиваясь к разговорам. И в конце концов кто-то произнес его имя: Моруччи.

Я медленно пошел прочь. Заглянул в соседнее кафе. Горло у меня что-то сдавило, и я едва смог заказать коньяк. В ушах звучал голос Арманды: «Надеюсь, ты сделаешь все необходимое, или это придется сделать мне». Она не догадалась оставить оружие возле трупа. Придумала только эту внезапную поездку в Клермон-Ферран. Ни с чем не сообразную поездку. Даже если бы затопило весь замок, она все равно поехала бы тебя провожать. Итак, она опередила меня. И сколько бы я ни убеждал ее, что готов был устранить Плео, она ни за что не поверит мне. В ее глазах я навсегда останусь трусом, полным ничтожеством! Тряпкой! Жалким человеком! Слезы выступили у меня на глазах — наверное, от коньяка. А может быть, от отчаяния.

 

Глава 13

Теперь, Кристоф, ты знаешь все. Несколько слов о расследовании. Сообщаю тебе то, что мне самому удалось узнать из газет. Согласно медицинскому заключению, Плео был убит пулей в сердце накануне вечером, между восемнадцатью и двадцатью часами. В комнате ничего не тронули. Полиция полагает, что речь идет о самом банальном деле, связанном с преступной средой. Никаких фотографий. Ни одной сенсационной статьи. Смерть безвестного бродяги не могла взволновать общественное мнение. В этом отношении я мог быть спокоен.

Ну, а как с Армандой?.. В том-то все и дело. Это и есть моя истинная трагедия. Сначала Арманда позвонила мне — предупредить о том, что ей придется задержаться в Клермон-Ферране на несколько дней, так как разрушения оказались значительнее, чем она предполагала. Но сам подумай: она никак не могла поступить иначе. Ей надо было хоть немного прийти в себя, обрести спокойствие после столь жестокого потрясения. Между тем голос ее звучал ровно. Она спросила, удалось ли мне повидаться с тобой до отъезда. У нее даже хватило присутствия духа справиться о результатах парламентского заседания, на котором я присутствовал. Непостижимо!

Я вырезал несколько газетных заметок, касающихся дела Моруччи, присоединил к ним шахматную фигуру с фотографией и, завернув все это в пакет, положил на ее туалетный столик. Теперь настал мой черед дать ей понять, что я все знаю. К чему приведет нас эта подспудная война? Возможно, даже к окончательному разрыву. Я и представить себе не мог, что может случиться иначе. А выходит, я снова ошибся.

Через четыре дня она вернулась. Я обедал со своими коллегами, мы долго спорили. Ги Молле отказался сформировать новый кабинет министров. И тогда Феликс Гайар согласился провести повторные консультации с различными политическими партиями. Говорили, что он собирается создать правительство, в котором будут представлены все направления — от социалистов до независимых. Ладно. Хорошо. Все это уже не имеет никакого значения. Домой я пришел около четырех часов. Она была там. Она даже не сочла нужным предупредить меня о своем возвращении. Я застал ее в гостиной с развернутым пакетом на коленях.

— Надеюсь, ты не ждешь поздравлений, — сказала она. — Что сделано, то сделано. Не будем больше говорить об этом.

Я потерял дар речи. Стало быть, она возлагает на меня ответственность за убийство Плео! Она подменила меня, но считала себя невиновной. Получалось так, будто она держала пистолет — вместо меня, а истинным виновником преступления был я. Потрясающая логика!

— Нет! — воскликнул я. — Это было бы слишком просто!

Она вдруг встала и с презрением заявила:

— Оливье, возможно, был пустой человек, но он, по крайней мере, всегда знал, чего хотел. Уж он бы не стал дожидаться тринадцать лет…

— Но…

— Я не хочу ничего обсуждать. Чтобы о нем и речи больше не было. Никогда, слышишь!

Она бросила пакет на диван и вышла.

И в течение двух недель, ты понял, Кристоф, — двух недель, — мы встречаемся только за столом. Мы садимся друг против друга. Она болтает без всякого стеснения. Передает мне солонку или нож. Словом, ведет себя так, как раньше. И я же еще оказываюсь виноватым. В ее глазах я тот, кто был другом Плео. И таковым останусь. Ибо существуют взгляды. Они-то и дают мне понять, что я в собственном доме кто-то вроде нежеланного гостя и что меня терпят только из-за молвы, из-за чужого мнения. В последний момент я отклонил предложение Феликса Гайара, который счастлив был бы доверить мне министерство по делам ветеранов войны. Узнав об этом, она слегка пожала плечами.

— Только этого не хватало! — заметила она.

Я мог бы привести множество других деталей, одни тягостней других. Как-то вечером, доведенный до крайности, я сказал ей:

— Тебе не кажется, что нам лучше разойтись?

— Женщина, которая разводится один раз, — ответила она, — просто несчастна. Но женщину, которая разводится второй раз, можно назвать шлюхой.

А теперь возвращаюсь к своей проблеме. Так не может больше продолжаться, ты сам понимаешь. Для меня выхода нет. Исчезновение Плео ничего не решило. Потенциальный преступник, я вынужден жить с преступницей фактической. А само преступление мы безжалостно перекидываем друг на друга, и конца этому не видно. Так может длиться годы. Я этого не выдержу. Я навязал тебе это долгое повествование, чтобы попытаться доказать свою невиновность. Но теперь я сомневаюсь — так ли это? Теперь я спрашиваю себя, не плутовал ли я, не старался ли повлиять на тебя, словно тебе предстояло сделать выбор между той, кто стала твоей матерью, и тем, кто заменил отца. Ибо в конечном счете получается, что если ты сочтешь невиновным меня, то вина, стало быть, ложится на нее. А если ты прощаешь ее, если считаешь, что она не могла действовать иначе, значит, ты осуждаешь меня. Я должен все знать, ибо мне предстоит принять крайне важное решение. Я дошел до такого состояния, когда выход остается только один. Тебе решать, мой дорогой Кристоф. Ты офицер. Ты знаешь, что такое честь. И я полагаюсь на тебя. Не отвечай мне, если сочтешь, что доля моей ответственности слишком велика. Я и так все пойму. Но как бы ты ни решил, я благодарен тебе и обнимаю от всего сердца.

Не забудь уничтожить это послание.

Марк.

Разумеется, я все рассчитал заранее. Ведь я привык рассчитывать. Время, которое потребуется, чтобы этот пакет дошел до тебя… время, пока придет ответ… если таковой будет!.. Даю себе сроку дней двенадцать. Думаю, до тех пор смогу продержаться.

 

Глава 14

Кристоф собрал листки, разбросанные вокруг.

— До чего же у них все сложно, что у одного, что у другой, — прошептал он.

Он взял пакет и бросил его в очаг. Комната, где он находился, была почти разрушена. Деревню бомбили, и батальону приходилось ютиться в руинах. Он закурил сигарету, потом поджег краешек пачки листков. Сильный ветер с гор, задувавший в щели не затворявшейся плотно двери, помог разгореться пламени, над которым взлетали клочки почерневшей бумаги. И вскоре не осталось ничего, кроме кучки пепла, которую Кристоф разбросал ногой.

«Ну что ему сказать, — думал он. — По части писания я не силен. Ему следовало бы это знать». Открыв походную сумку, он достал оттуда блокнот и шариковую ручку. «Хорошо еще, что у меня есть стол и ящик. Где ему понять». Он долго раздумывал, прежде чем написал первую строчку:

Старина Марк…

Как бы это выразиться получше? Ну почему не сказать прямо: «Это я убил Плео». Нет, тогда он, пожалуй, подумает, что я хочу выгородить Арманду. Придется, видно, написать поподробнее. Как будто у меня есть время!

Он начал так:

Арманда все рассказала мне за два дня до моего отъезда. Вот как я узнал… Она ревновала, чего там. И наняла детектива. Нормально. Благодаря ему она обнаружила Плео. Потом сама стала следить за тобой. Так она узнала, где он живет. Видишь, как все просто! Она с ума сходила от злости, от унижения. Сам знаешь! А ты — я прекрасно видел, как ты мучаешься. И не сомневался, что вы наделаете глупостей…

От своего окурка он прикурил другую сигарету и задумался.

«Если я скажу ему, что люблю их обоих, вид у меня будет дурацкий! Хотя это сущая правда. Я обязан им всем. И если убил Плео, то потому, что хотел вернуть им покой. Какая разница — одним больше, одним меньше! А найти в Париже оружие — это всякий может. Марку следовало бы поговорить на эту тему со своим коллегой из министерства внутренних дел. Слишком уж много оружия в обращении. Дело кончится плохо! Ладно. Надо писать дальше».

Он почесал за ухом колпачком шариковой ручки.

«Не буду же я ему объяснять, как я все это сделал. Так я никогда не кончу. Нечего ходить вокруг да около. Надо так прямо и сказать: после обеда Арманда в самом деле поехала в Клермон-Ферран. Она не убивала. Ты — тоже. Кончайте этот цирк. Чего вам не хватает? Неужели так трудно быть счастливым, когда все есть?»

Он снова взялся за письмо, стараясь следить за буквами, так как ручка немного подтекала.

Так вот, прошу тебя: никаких опрометчивых поступков. Никто из вас не виноват — ни ты, ни она. Это я…

В дверь постучали.

— Войдите. И пяти минут не дадут посидеть спокойно!

Солдат отдал честь.

— Прошу прощения, господин лейтенант. Жулен не может, придется вам пойти вместо него.

Кристоф ударил кулаком по столу.

— Это так не пройдет! Уж я скажу этому Жулену.

— О! Да вы не волнуйтесь, — заметил посыльный. — Речь идет о самом обычном обходе.

— Хорошо, хорошо. Спасибо.

Кристоф взглянул на недописанное письмо, вырвал листок, скомкал его и швырнул в огонь.

— В конце концов, — сказал он вслух, — это может подождать до завтра!

Он застегнулся на все пуговицы, подтянул пояс и вышел.

По просьбе родных извещаем о гибели в возрасте двадцати трех лет лейтенанта пехотной службы КРИСТОФА АВЕНА, павшего на поле брани при исполнении боевого долга 6 ноября 1957 года.

(«Фигаро»)

СМЕРТНЫЙ ЧАС:

Смерть бывшего заместителя госсекретаря МАРКА ПРАДЬЕ.

Парламентарий, пользовавшийся всеобщим уважением, которому прочили блестящее будущее, покончил с собой. Судя по всему, причиной этого фатального исхода послужила трагическая гибель лейтенанта Кристофа Авена, которого он любил как родного сына. Ведется следствие.

(Из газет)