«Привет паралитику от слепца!

Поверь, я не преувеличиваю: я двигаюсь практически вслепую. Приготовься — у меня есть что тебе рассказать… Не помню, писал ли я тебе о происшествии с машиной четы Биболе? Кажется, нет. Честно говоря, я уже ничего не соображаю… Так вот, эти несчастные старики нашли в своем «пежо» кучу свежего навоза. Причем, обрати внимание, на заднем сиденье. Ох, видел бы ты эту картину! Вся обивка испорчена, просто беда! Спрашивается, как это могло произойти? И когда? В округе только об этом и говорят. Машина находилась на стоянке в конце парка, довольно далеко от здания гостиницы. И, кроме того, не помню, писал ли я тебе, что парк здесь окружен высокой и прочной сеткой, какой обычно ограждают теннисные корты.

Так вот, существуют две версии случившегося:

1. Гипотеза Робьона — разумеется, папина, а не моя. Он считает, что это акт умышленного вредительства. Вопрос: откуда взялся навоз? Ответ: это должно выяснить полицейское расследование (разумеется, я к этому еще вернусь). Жандармы уже заполонили всю округу. Только представь себе, как они опрашивают окрестных фермеров: «Не крали ли у вас в последнее время навоз?» Смех, да и только! К тому же разве можно найти хоть какие-то следы? Разве что пару лепешек на дороге… Остается также загадкой, как это все было проделано. Папа считает, что кто-то привез навоз ночью на тачке. На очень большой тачке! Следовательно, злоумышленник должен быть крепким малым. И еще ведь надо было как-то открыть ворота замка… Папа утверждает, что замок там довольно хлипкий… Словом, куча вопросов.

2. Гипотеза Нурея. Альфред ухмыляется, когда слышит о вредителях, тачке и взломанном замке. Он не сомневается, что это снова проделки «духа». Разумеется, он не вкладывает в это слово религиозного смысла; «духами» Нурей называет таинственные силы, еще не изученные, но, возможно, не менее естественные, чем, скажем магнетизм. Я ведь уже рассказывал тебе о его теориях?.. Вопрос: спрашивается, какая может быть связь между магнетизмом и тачкой навоза? Впрочем, как ты понимаешь, Нурея это не смущает. По его версии, все, что происходит, — порождение злой воли какого-то медиума. Малыш Мишель, например, может ненавидеть Шальмонов и мечтать, чтобы постояльцы гостиницы убрались восвояси. Но это, конечно, из области вымыслов…

Что интересно — обе гипотезы ведут к одному и тому же заключению. Папа уверен, что кто-то стремится разорить Шальмона; Нурей склоняется к тому же. Разница одна: папа считает, что преступник неизвестен, а Нурей не сомневается: виновник всего — Мишель.

У папиной версии есть одно достоинство: она собирает воедино все происшедшее, начиная со смерти старого Шальмона и кончая испорченной машиной несчастных Биболе. Действительно, складывается ощущение, что кто-то злобный и беспощадный методично преследует семью Шальмонов, что, к счастью, снимает с малыша Мишеля всякие подозрения: он работает в замке всего несколько месяцев. Я, честно говоря, не знаю, какую версию поддержать. Словно шарик для пинг-понга, я мечусь от гипотезы к гипотезе, от объяснения к объяснению.

Ситуация, должен тебе сказать, нешуточная. Если уж быть до конца откровенным, то я больше склоняюсь к версии Нурея. Ведь я не бредил, в моей комнате ночью действительно кто-то был, а потом еще этот крест в чемодане… Если кто-то действительно хочет нас с папой отсюда выжить, то способ он выбрал недурной.

Я присутствовал при изложении жалобы семьи Биболе. Их история вызвала в гостинице настоящую бурю. Старый морской волк сухо попросил подготовить ему счет. Скатертью дорожка! Мадемаузель Дюге, поплакав вместе с мадам Биболе, поклялась, что ни дня больше не останется в гостинице. А потом появился первый репортер и нащелкал массу снимков. Затем второй — тот запечатлел испорченную машину и группу жандармов. Потрясенный всем этим, Рауль повторял: «Мне остается только закрыть гостиницу».

А папа… Знаешь, что мне сказал папа? «Я запрещаю тебе, Франсуа, вмешиваться в это дело. Ты хорошо меня понял?» Разумеется, я кивнул. Но как трудно притворяться слепым и глухим, когда кругом происходят такие события!

Меня никто не принимает всерьез. Офицер жандармерии меня даже не допросил. Он разговаривал только с папой. «Уважаемый мэтр… Значит, вы считаете… Благодарю вас, мэтр…» Ну и пожалуйста! Я отправился к морю — и тут же встретил кузена Дюрбана, который прогуливался по пляжу с огромной сигарой в зубах.

— Юго-западный ветер, — сказал он, — меняет вкус табака. Я предпочитаю, когда ветер более сухой.

Кажется, он выше всего этого. События, происходящие в замке, совершенно его не трогают.

— Я думаю, — продолжал он, — бедняга Рауль вынужден будет отказаться от своих планов. Чтобы вернуть кредиторам деньги, ему придется продать замок. Бюжей перейдет в руки новых хозяев, и все эти басни скоро забудутся. Настоящей и единственной жертвой станет мой кузен Ролан. Не представляю, как он сможет жить в каком — то другом месте… Тем более что он уже сейчас не совсем нормален. Интересно, что думает о нем ваш папа?

Он коснулся больного места.

— Папа, — ответил я, — очень хотел бы с ним повидаться. Хотя бы просто познакомиться. Довольно естественное желание, по-моему. А уж потом он задал бы ему несколько вопросов… Но ничего не поделаешь: мсье Ролан никого не желает видеть. По крайней мере, так считает его сын. Вы думаете, это правда?

— Чистая правда, — подтвердил Дюрбан.

— А вот Симон…

Дюрбан резко перебил меня:

— Симон такой же сумасшедший, как и его хозяин. И к тому же потакает его причудам. Приходилось ли вам слышать, как Ролан играет на этой… фисгармонии?

— Да, конечно.

— Вы узнали мелодию?

— Нет… Правда я не особенно прислушивался.

— Жаль. Это любимые произведения его отца. Ролан, конечно, безбожно коверкает, потому что никогда не умел хорошо играть. Так вот, это Симон заставляет его играть! Знаете, что он ему говорит? «Когда вы играете, мсье Шальмон возвращается к нам!» Странная парочка — эти двое…

Начался прилив, и мы отошли подальше от берега. Внезапно Дюрбан схватил меня за руку.

— Дорогой мой, буду с вами откровенен. Раулю уже давно пора покончить с этим делом и продать Бюжей. Иначе всем нам будет плохо, попомните мое слово!

Все это произошло позавчера. Представляешь, в каком состоянии я отправился спать? Разумеется, я запер дверь и к тому же заложил ее ножкой стула. Я даже собирался заглянуть под кровать — и сделал бы это, если бы не увидел в зеркале свое отражение. Это меня немного успокоило, но все же я решил не раздеваться и не гасить свет. Я растянулся прямо на покрывале и стал прислушиваться к звукам, доносившимся из дома и сада. Там жили своей жизнью ветер, море, деревья; иногда слышалось потрескивание старых балок. Я мысленно перебирал в памяти последние события. Мне даже нравилось, что Ролан создал целый культ вокруг старого Шальмона; видимо, он до сих пор не простил себе, что перед смертью наговорил старику несправедливых слов, которые уже не вернешь. И теперь, похоже, он старался загладить свою вину перед покойным…

Тогда, в полночь, я хорошо понимал то, что в полдень казалось мне абсурдным. Удивительно, как восприятие событий меняется в зависимости от времени суток. Я лежал и изобретал в уме такие высокопарные фразы, что в конце концов запутался в них и проснулся в восемь утра весь разбитый, невыспавшийся, но по-прежнему полный болезненного любопытства. Какие сюрпризы готовит мне наступающий день?

Не буду тебя томить: сюрпризов было два, причем немалых. За завтраком не произошло ничего существенного… Хотя, впрочем, кое-что было. Папа ворчал, что ему все это надоело, но он не имеет права бросить сейчас Рауля, которому нужны поддержка и практическая помощь. Из постояльцев гостиницы остался только один — разумеется, Нурей. Интересно, будет ли Рауль продолжать платить слугам ради него одного?.. Биболе не покинули остров, они просто перебрались в дешевую гостиницу в Сен-Пьере — там нет лифта, и кухня так себе. Там они ждут, когда будет приведена в порядок их машина, и, забросив даже скрабл, поносят на чем свет стоит замок Бюжей.

За обедом мой всегда вежливый папа пригласил Альфреда Нурея к нам за стол. И представь себе, Нурей — видимо, чтобы поразить папу (как будто его можно чем-то поразить!), — сел на своего любимого конька. И началось… телепатия, опыты Геллера, ложки, сгибаемые усилием воли… Папа, которого все это весьма забавляло, отвечал ему историями про НЛО, маленьких зеленых человечков, четвертое измерение и т.д. Я был потрясен услышанным. Оказывается, папа обо всем этом знал — и никогда мне ничего не рассказывал!

Но это еще не первый сюрприз. Он случился позже, когда я был один в своей комнате. Я ушел к себе, сказав, что хочу немного отдохнуть после обеда; на самом деле я был просто зол. Нурей вывел-таки меня из себя! Я открыл чемодан, приготовившись к любым неожиданностям, и тут в дверь постучали. Это был Симон. Догадайся, что он мне сказал!

— Вас хочет видеть мсье Ролан.

Я чуть не упал.

Неужели этот человек, который ни с кем не разговаривает и никого не принимает, с которым даже папе до сих пор так и не удалось повидаться, хочет меня видеть? Я почувствовал, что бледнею. Наверное, Симон рассказал ему о кресте, а Шальмон решил, что я сам его украл, а потом вернул, не выдержав угрызений совести или испугавшись, и теперь ждет от меня объяснений.

— Разумеется, если это вас не затруднит, — добавил Симон.

Затруднит?! Да у меня коленки подкашивались от страха! Но никуда не денешься: надо идти. Я что-то промямлил в ответ; у меня было ощущение, будто меня ведут прямиком в логово людоеда. Ты уже не хуже меня знаешь дорогу к музею; но мы прошли знакомую тебе дверь и вошли в другую — с табличкой «Частное помещение». За ней оказалось что-то вроде холла; впрочем, я был так взволнован, что толком ничего не разглядел. Вторая комната, кажется, была столовой. За ней располагался кабинет с телефоном.

— Здесь я работаю, — сказал Симон.

Я совсем забыл, что он был кем-то вроде секретаря при Рауле Шальмоне. Он сам напомнил мне об этом и показал на дверь справа со словами:

— Покои мсье Рауля.

Мы прошли по слабо освещенному коридору. Я и не подозревал о существовании в замке таких лабиринтов! Наконец, мы достигли цели. Симон тихонько постучал в дверь; я собрал все свои силы, чтобы подавить страх. Симон-то ведь знает, что я не вор! Если бы он не доверял мне, разве стал бы показывать солдатиков?.. И вот усилием воли я изображаю на лице полную невинность и быстро вхожу.

Представляю, как ты ждешь продолжения… Итак, что же я увидел? Прежде всего — довольно просторную комнату с высоким потолком, заставленную мебелью, которая показалась мне великолепной. Впрочем, я не оценщик, чтобы задерживать на ней внимание. Краем глаза я заметил два окна, плотно зашторенных и закрытых ставнями. Комнату освещали только два бра, свет от которых падал на огромный портрет офицера в полный рост; я постеснялся хорошенько его рассмотреть.

Но где же хозяин этой комнаты?.. Наконец, я его увидел. Он сидел в глубоком кресле сбоку от камина, в котором горели дрова. Представляешь? На улице конец весны, сезон легкой одежды, а он все еще топит камин! Одет он был в какое-то подобие широкой накидки, покрывавшей его с головы до пят. Старик приветливо кивнул мне.

— Подойдите, молодой человек, сядьте рядом.

Такой прием меня немного ободрил. Симон пододвинул кресло, и я сел возле этого странного существа. Он очень походил на своего, но был гораздо бледнее, словно забытая в альбоме, выцветшая фотография. На груди у него висели очки на шнурке; так часто делают пожилые дамы, чтобы их не потерять. Не знаю, почему, но эта деталь окончательно меня успокоила.

— Этот замок, — начал Шальмон, — не самое веселое место для мальчика вашего возраста.

Затем подумал минуту и продолжал:

— Впрочем, и для меня тоже. Но в моем возрасте можно жить воспоминаниями.

Он замолчал, наклонился, чтобы пошевелить угли в камине, а я воспользовался моментом, чтобы получше разглядеть комнату. Мои глаза уже привыкли к полумраку, и я обнаружил у стены фисгармонию с тускло блестящими клавишами. Она стояла прямо напротив портрета. Это, конечно, портрет убитого, силуэт которого я видел на ковре. Благородная осанка, рука в белой перчатке лежит на эфесе шпаги. На рукаве пять нашивок. А я-то думал, что он капитан!

Надо будет спросить об этом Симона; думаю, он мне ответит, раз уж я так подружился с хозяином… Человек на портрете строго смотрел на нас сверху. Должно быть, не особенно приятно жить в этой комнате под таким пристальным взглядом.

— Спасибо, Симон. Ты можешь идти.

Я заметил, что старик говорит Симону «ты». Значит, он для него не просто секретарь — он его доверенное лицо. О таких отношениях со слугами когда-то писали Корнель и Расин.

Может быть, Ролан Шальмон перейдет сейчас на александрийский стих? (Как видишь, я пишу тебе обо всех своих впечатлениях, даже самых мимолетных; я не виноват, что временами мне приходили в голову смешные мысли, хотя, поверь, мне было совсем не весело.)

— Я узнал, — проговорил хозяин, — что вы проявили интерес к моим работам. Чтобы их оценить, надо суметь сохранить детский взгляд на мир, что не свойственно большинству приезжающих в Бюжей. Кое-кто в округе считает, что я не в своем уме, это не так. Я знаю жизнь. Но вы — это совсем другое дело. Я хочу вам кое-что сказать… В течение многих лет в этом доме не было слышно женского или детского смеха. Вы первый, кто… — Он вздохнул, посмотрел на портрет и спросил: — Сколько вам лет, мсье Робьон?

— Четырнадцать лет и три месяца.

— Чем вы собираетесь заниматься в жизни?

— Думаю, изучать право. Мне хотелось бы стать адвокатом, как мой отец; впрочем, он предоставляет мне свободу выбора.

— Понимаю. Он совершенно прав. Нельзя давить на молодежь — это приводит к серьезным конфликтам… что очень печально.

Я вспомнил, что мне рассказывал кузен Дюрбан о постоянных ссорах между отцом и сыном. Как он произнес это «очень печально»!

— Думаю, — продолжал старик, — ваше пребывание в Бюжее подходит к концу.

— Я не знаю…

— Расследование мэтра Робьона, как сообщил мне Рауль, практически закончено. Возможно, я должен был повидаться с ним… Но зачем ворошить прошлое?

Он на минуту умолк. Я перевел дыхание. Что ему от меня нужно?

— Можете ли вы уделить мне несколько минут? Я хотел бы показать вам мастерскую.

Он встал и направился в глубь комнаты.

— Следуйте за мной, Франсуа.

Ты понял? «Франсуа» — и все! Так просто, по-дружески — с мальчишкой, которого он видит впервые в жизни! Невероятно! Но вполне в духе этого одинокого старика, пренебрегающего общепринятыми правилами приличия.

— Осторожнее, здесь ступеньки…

Впереди была крутая, плохо освещенная лестница со множеством поворотов.

— Я пойду впереди… Вот мы и на месте.

Это была не мастерская, а скорее склад всяческого хлама. Полки были завалены коробками и пузырьками; имелась здесь и небольшая керамическая печь, но все это было в полнейшем беспорядке. Столярные инструменты валялись рядом с кисточками, электросверло рядом с… нет, всего не перечислишь. И, разумеется, здесь же были гвозди, мотки бечевки, большая лупа, тонкие, как у часового мастера, пинцеты, а в одном углу даже стояли напольные весы с маятником в виде солнца.

— Извините, — сказал старик, — здесь ужасный беспорядок. Но все равно — это мой любимый уголок.

Он снял с одного из стульев забрызганную краской рубашку.

— Прошу вас, садитесь. Сюда еще никто никогда не заходил. Вы, наверное, спрашиваете себя, почему я пригласил вас? Так вот, я хочу сделать вам подарок.

Он ногой пододвинул к себе табуретку и уселся на нее прямо напротив меня.

— Мой отец был серьезно ранен под Верденом. Затем он вернулся в Бюжей. Вы видели внизу его портрет…

— Картина замечательная! — признался я.

— Спасибо. Это я ее написал… по памяти, уже после его смерти. Я сделал его полковником; ему бы это доставило удовольствие. Нет ничего важнее, дорогой Франсуа, чем доставлять радость нашим дорогим умершим… Он обожал командовать, поэтому я начал делать оловянных солдатиков. Они все под его началом.

(Ты, наверное, считаешь, что я привираю? Ничуть! Клянусь, в этот момент он был не просто серьезен — он говорил от всего сердца. Послушай, что было дальше.)

— После моей смерти, — продолжал он, — замок будет продан. Сын не разделяет моих вкусов; впрочем, я тоже редко сходился во мнениях со своим отцом. Теперь, к счастью, мы живем в согласии… Мою коллекцию солдатиков и Дуомонское кладбище я завещал музею в Ля Рошели. За исключением одной маленькой фигурки, которую я вручаю вам. Пусть она напоминает вам обо мне.

— Я пытался протестовать.

— Ну что вы, не надо!..

— Нет, надо. Я непременно должен вознаградить вас за честность. Симон рассказал мне о вашем благородном поступке. Вы помните, как мой маленький крестик забрел к вам в комнату? Другой на вашем месте рассердился бы или потребовал объяснений… как будто можно объяснить вещи, совершающиеся вопреки нашей воле! Но вы, Франсуа, просто-напросто вернули мне сбежавший от меня предмет…

Шальмон зажал руки между коленями и задумчиво покачал головой.

— Эти вещицы, — проговорил он, — ужасные проказники.

Признаюсь тебе, эти слова заставили меня вздрогнуть. Мне стало не по себе; неприятно все же находиться наедине с сумасшедшим… Между тем Шальмон весьма любезно мне улыбнулся.

— Поскольку вы сумели оценить мою работу, я прошу вас принять вот это…

Он протянул руку и взял с полки небольшой предмет, заботливо укутанный в вату.

— Я закончил его вчера вечером. Мне пришлось поколебаться между трубой и горном — надо ведь соблюдать пропорции, — но в конце концов, я решил, что вам больше понравится горн.

Говоря это, он осторожно развернул изящную статуэтку, которую я узнал с первого взгляда. Попробуй угадать, что это было? Это был зуав, ростом чуть больше указательного пальца, безукоризненно выполненный. Я поставил его на ладонь. У него было все, что положено: красные штаны длиной до середины икры, заправленные в белые гетры, широкий голубой пояс, золотистый доломан, отделанный золотистым же сутажем (кажется, это называется сутаж, я точно не знаю, потом выясню); феска, надетая, естественно, немного набекрень, и, наконец, горн, блестящий, свежевычищенный, размером чуть больше ногтя. Но это еще не все! Для пущего правдоподобия солдат не просто держал горн, но и играл на нем! Выпятив грудь, он прижимал мундштук к губам и надувал щеки. Я просто не верил своим глазам! Мне казалось, я слышу, как он дует в горн, исторгая из него воинственную мелодию… Впрочем, ты сам сможешь все это увидеть, когда приедешь ко мне в гости.

Ролан замер. Он ждал моей реакции, как артист ждет аплодисментов публики.

— Потрясающе! — только и смог пробормотать я.

Его худое лицо засветилось радостью.

— Спасибо, — прошептал он.

Я хотел вернуть ему фигурку, но он отвел мою руку.

— Нет, это вам. — И тут же добавил: — Вам одному. Не показывайте его друзьям слишком часто. И хорошенько следите за ним. Кто знает, какая мысль придет ему в голову? Приехали бы вы месяцем раньше или месяцем позже, он был бы совсем другим…

Он помедлил, а потом, посмотрев мне в глаза, понизил голос.

— Дорогой Франсуа, я рассчитываю на вашу скромность. Ровно через три дня — годовщина смерти моего отца. Разумеется, это такой же день, как все другие, но в этом доме… Не подумайте, что я брежу. Знаете, вино в бочках бродит сильнее, когда приходит время собирать новый урожай… Или еще: многие морские животные угадывают ритм приливов… Так вот, здесь, в замке, происходит нечто подобное. Как только приближается эта дата, вокруг меня начинает накапливаться некое напряжение… не знаю, как сказать поточнее. Начинается это дней за десять и продолжается еще дней десять после годовщины. Словно сам замок оживает, и я ничего не могу с этим поделать. Например, как вы сами видели, некоторые вещи обретают собственную волю… Конечно, можно просто не верить во все это, но я-то знаю, что это правда… Итак, я вручаю вам моего зуава. В последний раз прикоснувшись к нему кисточкой, я сказал ему: «Я сделал тебя для Франсуа. Не забывай этого. Надеюсь, мне не придется за тебя краснеть».

Поль, старик мой дорогой, какое счастье, что ты у меня есть, и я могу все тебе рассказать! Без тебя я бы точно сбрендил. Конечно, есть еще папа… Кстати, я рассказал ему о своем визите к Шальмону и даже показал зуава. Не думаю, что таким образом я предал Ролана или нарушил тайну исповеди. Папа выслушал меня, не перебивая, а затем сказал:

— Дорогой мой Без Козыря, ты совершенно помешался. Я-то думал, ты уже взрослый, а ты, оказывается, еще совсем маленький мальчик.

Словно холодным душем обдал. Я понимаю, он просто пошутил, чтобы помочь мне вернуться в нормальное состояние, и все же я ужасно разозлился. Он тут же сменил тон.

— Франсуа, завтра я посажу тебя в парижский поезд, и ты вернешься домой. Тебе совершенно незачем оставаться здесь. Поверь мне, то, что тут происходит, это не сеанс черной магии, а самая настоящая драма. Ты воспринимаешь все соответственно своему возрасту, а действительность куда менее чудесна.

— Ты уже во всем разобрался?

— Почти. И мне очень жаль.

— Ты знаешь, кто убил старика Шальмона?

— Пока нет. Но предчувствия у меня самые печальные.

Я, естественно, начал спорить. Не могу же я уехать, не забив гол чести! Я использовал все аргументы: мое здоровье, которое явно улучшилось; мое привилегированное положение в замке, поскольку ко мне благоволит сам Ролан Шальмон; сведения, которые я мог бы собрать, если бы мне не вставляли палки в колеса! А что подумает мама, если я вернусь один? Короче, я добился отсрочки при условии, что буду держаться в стороне от событий.

Увы! Отсрочка, похоже, будет недолгой. Это и есть мой второй сюрприз. Я знаю, что ты ждешь его с самого начала письма, но я был вынужден продвигаться медленно, описывая тебе события в том порядке, в каком они происходили. Будь спокоен, впереди тебя ждет рассказ о пожаре! Но сначала я изложу свой разговор с Нуреем. Это важно, потому что его мнение о событиях совпадает с моим. Я встретился с Нуреем в Сен-Пьере, где он покупал пленку для своего «Кодака». Он сказал мне:

— Мсье Робьон, я изменил свои планы. Я буду писать роман о Бюжее.

И потащил меня к пляжу. Вкратце расскажу тебе, что он мне говорил. Во-первых, он уже не винил во всем Мишеля; Нурей решил, что провоцирует всякие неприятности в замке не кто иной, как сам Ролан Шальмон. Пережив в день смерти отца сильнейшее потрясение, этот человек занял по отношению к окружающему миру оборонительную позицию. Он, словно аккумулятор, заряжен загадочной силой, которая и повинна во всех таинственных событиях.

— Дальше будет еще хуже, — продолжал Нурей. — Я почти уверен, что все это началось задолго до нашего приезда, но, вероятно, не было так ярко выражено. А потом понаехали постояльцы, они нарушили покой Ролана, и в нем стала копиться ненависть. Уверен, впереди нас ждет нечто ужасное, и я хочу быть рядом. Это невероятно увлекательно!

Ненависть? У этого одинокого старика, который был так добр со мной? Что за глупости!

— Я не сомневаюсь, что…

Нурей не дал мне договорить.

— Впрочем, скоро все прояснится. Мсье Рауль только что, после длинного предисловия, сообщил мне, что был вынужден уволить кастеляншу, официанта и даже беднягу Мишеля: платить им нечем. Кажется, он очень расстроен. Через месяц начинается туристский сезон, а он не может выпутаться из своих трудностей. Я пробуду здесь еще несколько дней, затем подыщу другую гостиницу; надеюсь, за это время тут что-то произойдет.

Мы долго еще гуляли по великолепному пляжу, который тянется далеко — далеко, в голубую бесконечность. Остальное я расскажу тебе после ужина. У меня уже рука устала, а мне еще писать и писать. Сейчас меня ждет совсем непривлекательный ужин: холодные закуски и холодные же блюда на второе. Причем мы перешли на самообслуживание. В общем, полный упадок.

До скорого!»