Прошла неделя. Каждое утро в девять часов Лепра звонил Еве.
— Есть что-нибудь?
— Нет, ничего, только письма.
В полдень он заходил к ней. Она показывала ему письма, сваленные без разбора в хрустальной чаше. По мере того как популярность песни возрастала, писем становилось все больше. Друзья умоляли Еву не уходить со сцены. Незнакомые люди поздравляли ее, высказывали свое восхищение Фожером. Ева похудела, но смело встречала жизнь лицом к лицу и пыталась жить как раньше, показываться вечерами в излюбленных ресторанах. Она бесконечно улыбалась, пожимала руки, принимала приглашения.
— Я немного устала, — объясняла она. — Мне надо отдохнуть… Нет, пока у меня нет определенных планов…
— Вы довольны? Эта песня станет шлягером.
— Прекрасно, она того вполне заслуживает.
Но через час она уходила с мигренью. Лепра ждал ее и молча провожал домой. Он был на пределе. При Еве он держался, даже шутил.
— Знаешь, сегодня я ее слышал одиннадцать раз, даже сосчитал. Утром в парикмахерской. Потом на лестнице… кто-то напевал в ожидании лифта… два раза в метро, два раза в Тюильри — мальчишки играли на гармошке. В полдень…
— Хватит, дорогой. Я тоже повсюду ее слышу. Просто наваждение какое-то!
В дверях Лепра долго жал ей руку. Он чувствовал, что ей необходимо было побыть одной, и покорно уходил.
— Спокойной ночи. Попробуй заснуть. Я позвоню завтра утром.
Он шел обратно, садился за столик в кафе, но ни размышлять, ни придумывать что-либо он был не в состоянии. Одиночество угнетало его. Он заказывал виски, к которому даже не притрагивался, и смотрел прямо перед собой на оживленную толпу. Снова и снова он мысленно просматривал список подозреваемых… Мелио… Флоранс… Наверняка кто-то из них. Остальные отпадали сами собой. Девошель, музыкальный критик, которого они подозревали какое-то время, уехал в Швейцарию на следующий день после похорон. Ева узнала об этом случайно. Они проверили. Все так и было. Девошель не мог посылать пластинки. Значит, либо Мелио, либо Флоранс. Но как их расспросить, не вызвав подозрения? Лепра успокаивал себя. «В конце концов, — думал он, — что может случиться?» Ровным счетом ничего. По крайней мере, ничего определенного. Следствие по делу Фожера, наверно, уже закрыто. Через месяц о нем все забудут. Ева вернется к нормальной жизни.
Но ни один ответ не удовлетворял его. Лепра понимал, что ему нечего бояться, но тревога не оставляла его. Тревога смутная, что-то вроде морской болезни. Ему бы лечь и заснуть, и спать, спать! Но он переходил в следующее кафе, заранее насторожившись. Нет, тут, вроде, все тихо, никаких песен. Он чувствовал чуть ли не разочарование. Эта песня превращалась в своеобразный диалог с Фожером. Заслышав ее, Лепра распрямлял плечи, словно хотел сказать: «Видишь, мерзавец, я держусь. И буду держаться до конца!»
На полной скорости проносились машины, и только шелест листвы нарушал ночное безмолвие. Лепра возвращался домой. Напоследок заходил в соседний с домом бар, почти безлюдный в этот час. Там он стыдливо опускал монету в музыкальный ящик и слушал, стиснув зубы, песню Фожера. Потом буквально сваливался в постель, поворачивался к стенке и ждал сна. Едва проснувшись, мчался к телефону.
— Доброе утро, дорогая, как ты спала? Ничего нового?
Слава богу, значит, еще не сегодня. И он с облегчением усаживался за рояль. Но тут же начинал испытывать отвращение. Он жаждал услышать задыхающийся голос Евы: «Приходи скорей, я получила пластинку». Может, так бы они скорее узнали, что задумал Фожер.
Иногда, ближе к вечеру, Ева соглашалась пойти с ним в чайную. Лепра робко пытался поболтать с ней, как в былые времена. Но Еву всегда узнавали, и это приводило ее в отчаяние. Все взгляды обращались в их сторону. Ева вскоре вставала из-за столика, и им оставалось только довольствоваться прогулкой по паркам. Сидя на скамейке, они наблюдали за жизнью воробьев среди опавших листьев. Если Ева и заговаривала, то только чтобы сказать:
— Я долго думала. Это не Мелио.
Но наутро утверждала обратное:
— Это Мелио. Он сам сказал, что Морис сообщил о новой песне… Песня, которая «размотает весь клубок», помнишь?
— Ну конечно, — говорил Лепра. — Еще бы не помнить.
И они в который раз кружили по тому же замкнутому кругу подозрений, догадок, гипотез.
«Он, наверное, радуется, что мы в его власти», — говорила Ева с легкой иронией, демонстрируя таким образом свою отвагу. Или просто брала Лепра под руку: «Что за жизнь ты ведешь по моей милости!»
— Да что ты, — возражал Лепра. — Это я во всем виноват.
И снова между ними пробегали искры любви. Он обнимал ее:
— Ева, дорогая моя, ты меня еще любишь хоть немного? Ты понимаешь, что я бы все отдал, лишь бы прекратить этот кошмар?
— Ну конечно, милый. Да какой это кошмар? Ничего, мы из него выберемся. Давай пройдемся…
Они вновь выходили на многолюдные улицы, где так любила бродить Ева. Останавливаясь у витрин, рассматривали мебель, драгоценности, ткани. Как-то вечером Ева сжала его руку и потянула прочь, но он все-таки успел прочесть на флаконе духов узенькую этикетку: «Я от тебя без ума» — такое название получили новые духи Диора. Ева отказалась от прогулок.
— Ты можешь заявить протест Мелио, — сказал Лепра. — Я вообще на знаю, есть ли у него на это право.
— Зачем? — прошептала Ева. — Как я буду выглядеть, если заявлю протест?
Ева хотела играть по правилам, это было ее кредо. И все-таки Лепра задал ей вопрос, который неотступно преследовал его:
— Ты еще любишь своего мужа?
— Я уже сказала тебе: нет.
— Так почему тебя так задевает эта песня?
— А тебя?
— Меня не задевает, — возразил Лепра.
— Не ври. На самом деле мы оба боимся, потому что каждый раз вспоминаем сцену в Ла Боле.
— Мы боимся, потому что недостаточно любим друг друга. Ты изменилась… Почему?
Они сидели на террасе кафе перед Бельфорским львом. Тут никто не обращал на них внимания.
— Ты все-таки ребенок, — сказала Ева. — Ты считаешь, что я недостаточно тебя люблю! Я тут торчу только ради тебя. Мне ничего не стоит уехать в Италию или в Португалию — ни почты, ни пластинок… покой… Не так ли? И ты еще недоволен?
— Нет, — сказал Лепра.
Он понял, что она в ярости, но он этого и добивался. В такие минуты рад потерять то, что любишь.
— Мне не нужно твое самоотречение. Только твоя любовь.
Ева не отвечала. Она пыталась сохранять спокойствие. И все-таки надела темные очки. Тогда Лепра решился.
— Ева, — прошептал он, — выходи за меня замуж. Ну, обещай хотя бы, что выйдешь за меня, как только мы сможем по закону…
Она горько усмехнулась.
— Вот тут нас и начнут подозревать. Ты соображаешь, что говоришь?
— А что тут такого — мужчина предлагает руку и сердце своей… своей подруге. Подумаешь, событие!
— Ты спятил, дорогой! Нет, он совершенно спятил!
Лепра упорствовал. Он дрожал от захлестнувших его чувств, как, бывало, в свои лучшие дни, когда музыка еще могла завладевать им.
— Значит, ты не понимаешь, что я больше не могу так жить. Я звоню тебе, да… Мы ходим в рестораны по вечерам, но что это такое… только час мы вместе. Все остальное время я сам по себе, ты сама по себе. Мы как чужие люди. Между нами стоит Фожер… более чем когда-либо. Вот почему мне страшно. Есть только один ответ на все эти идиотские пластинки… Поверь мне, я долго думал. Ты должна выйти за меня…
— Закажи мне еще кофе, — сказала Ева.
— Что? Ладно. Как хочешь. Официант! Два кофе.
Он раздраженно вынул из кармана сигареты. Ева протянула ему зажигалку.
— Извини меня, — пробормотал он.
— Ты закончил? — спросила она. — Я могу теперь сказать? Послушай… Я никогда не выйду замуж. Я и не должна была никогда выходить замуж. Я слишком люблю любовь.
— Глупости.
Он скорее догадался, чем увидел, как сверкнули ее глаза за темными стеклами.
— Когда я хочу, я могу быть терпеливой. Я тоже долго думала. Я никого так не любила, как люблю тебя. Женщине не так-то легко в этом признаться. Но именно поэтому я и не могу стать твоей женой. Чего бы ты хотел? Чтобы мы каждую минуту были вместе? Занимались любовью с утра до вечера? Чтобы я в тебе растворилась без остатка? Нет, дорогой. Любовь — это…
Она задумчиво отпила кофе.
— Это какая-то ностальгия… не хочу впадать в литературщину, но мне кажется, именно ностальгия… И именно потому, что я тебя люблю, мне необходимо иногда тебя бросать… или причинять тебе боль… забывать тебя… замещать другим…
— Ева, умоляю!
Она наклонилась и, почти касаясь его плечом, проговорила:
— Успокойся, Жанчик. Поговорим разумно. С тобой я такая, какая есть на самом деле. Мне кажется, может, потому что я по природе своей бродяга и дикарка, настоящая любовь должна всегда самоуничтожаться. Если она сопротивляется, тогда…
— Но ведь она сопротивляется, — перебил ее Лепра. — Уверяю тебя…
Она закрыла ему рот рукой.
— Да, ты в любви эгоист, завоеватель. Ты любишь как мужчина… как Морис.
— Как ты хочешь, чтобы я тебя любил?
— Вот оно. Надо, чтобы ты согласился любить, не играя при этом никакой роли, ничего не ожидая взамен… Как тебе объяснить? Надо, чтобы ты был самим собой, не более того.
— Но я не играю никакой роли.
— Ты не понимаешь.
— Ты сама…
— Да нет же. Ты бесконечно рассказываешь себе нечто, что может тебя возбудить, играешь в это. А как только я тебе говорю, какая я есть на самом деле, ты отвергаешь меня, переживаешь.
— У тебя все очень сложно.
В кафе вошел слепой. Под мышкой он нес скрипку.
— Пошли отсюда, — сказала Ева.
Слепой поднес скрипку к подбородку и заиграл мелодию Фожера.
— Это уже ни в какие ворота не лезет, — буркнул Лепра.
Он расплатился и под руку вывел Еву из кафе.
— Теперь, разумеется, я должен тебя покинуть?
— Может, зайдешь ко мне? — спросила Ева.
Лепра, еще не вполне опомнившись от приступа ярости, смотрел на нее не отрываясь. Ева медленно сняла очки и улыбнулась.
— Видишь, какая ты! — сказал Лепра.
— Будь паинькой, — прошептала она. — Вызови такси.
В машине он привлек ее к себе. Они сидели не шелохнувшись, а на экране ветрового стекла, словно в нереальном фильме, мелькали переливающиеся разными цветами улицы города. «Я держу ее в своих объятиях, — думал Лепра, — а кажется, что руки у меня пусты… Она принадлежит мне, и она не моя. А я счастлив… страшно счастлив!»
Ева, словно прочитав его мысли, сказала, не поворачивая головы:
— Вот это и есть любовь, дорогой: мы решаемся заговорить. Обещай, что всегда будешь достаточно отважен, чтобы разговаривать со мной.
Он поцеловал ее волосы, уголки глаз. Мельчайшие морщинки трепетали под его поцелуями, и он чувствовал, как на глаза у него наворачиваются слезы, и пытался больше не думать о себе. Сейчас в нем не осталось ничего, кроме нежности, мягкости и горечи…
Перед дверью консьержки Ева задержалась.
— Может, спросишь, нет ли почты?
Это были одни из самых тяжелых минут. Лепра послушно открыл дверь. Консьержки не было, но почта была аккуратно разложена по ячейкам. Он взял дюжину писем, сунул их в карман, подозрительно осмотрел стол и буфет. Пакета не было — снова короткая передышка.
— Только письма, — объявил он.
Ева ждала его у лифта. Ее лицо прояснилось. В эту минуту она была похожа на девочку, и Лепра внезапно захотелось утешить, защитить ее. Он открыл дверцу лифта, задвинул решетку.
— Я начинаю думать, — сказал он, — что больше никаких пластинок не будет. Твой муж не так глуп. Он должен был понять, что угроза, если ее повторять слишком часто, теряет свою силу.
— Не верю я этому, — сказала Ева.
Голос ее звучал весело. Лепра обнял ее, попытался поцеловать. Ева, смеясь, высвободилась:
— Нас могут увидеть, дурачина!
Лестничные площадки, мелькавшие за дверцей лифта, были пусты, и он стремительно приникал к этим сочным губам, со страхом ожидая следующего этажа, и с радостью убеждался, что и тут никого нет. Лифт остановился.
— Дай ключ, — сказал Лепра. — Сегодня я хочу открыть дверь. Давай сыграем, что я как будто вернулся к себе домой.
Он пропустил ее вперед и снова обнял, не давая ей времени обернуться: «Ева, спасибо тебе за все, что ты мне сейчас сказала. Я, правда, не согласен с тобой. Но постараюсь любить тебя лучше».
Она посмотрела на него. Он взял ее лицо в свои ладони и поднял к своим губам, как чашу со свежей водой.
— Клянусь, — проговорил он, — я буду защищать тебя от него, от тебя самой, от себя. Но сначала мы очистим эту квартиру. Я поцелую тебя здесь, в прихожей…
Он прикоснулся губами к ее лбу, к глазам и, нежно взяв за руку, потянул в гостиную.
— И здесь я тебя поцелую, потому что здесь ты страдала из-за него.
Он коснулся губами ее щек, носа, пылающих губ. Он чувствовал, как она взволнована, открыта ему. Он медленно повел ее в спальню.
— Здесь я поцелую тебя потому, что он тебя любил…
Его губы нашли губы Евы, и она не смогла сдержать стона. Ему пришлось поддержать ее. Его рука скользнула по ее плечу, туда, где угадывалась округлость груди. Но он овладел собой и продолжал водить Еву из комнаты в комнату, не переставая повторять все тот же очистительный обряд.
— Жан, — выдохнула она, — хватит… Больше не могу…
Он отвел ее обратно в гостиную, посадил, но она, не отпуская его, спрятала голову у него на груди.
— Я хочу тебя, — прошептала она, вцепившись зубами в отворот его пиджака.
— Не сейчас. Мне, может быть, тоже надо отдалиться от тебя, чтобы ты пострадала… Я усвоил урок…
Она высвободилась и легонько оттолкнула его.
— Чудовище, — сказала она весело. — Ты настоящий самец!
Оба рассмеялись.
— Вот какой я тебя люблю — радостной, страстной. Повтори: чудовище.
— Чудовище!
— Ева, милая, это правда? Ты хочешь?
Он снял пиджак, бросил его на спинку стула, и из кармана посыпались конверты, письма.
— А, твои воздыхатели!
Он собрал конверты с пола, но, увидев последнее, нахмурился и медленно встал.
— Это еще что?
— Дай мне, — сказала Ева.
Но поскольку он не выпускал конверт из рук, она прочла у него через плечо:
«Дирекция полицейского управления»
— Боже мой!
— Невероятно, — прошептал Лепра.
— Они нас выдали.
— Не говори глупости. Кто мог нас выдать?
Лепра нервничал, ему никак не удавалось просунуть мизинец, чтобы разорвать конверт. Он в сердцах топнул ногой, разорвал бумагу и выдернул письмо. Там было лишь одно предложение, напечатанное на машинке:
«Мадам,
Прошу Вас срочно зайти ко мне в кабинет по касающемуся вас делу.
Комиссар Борель».
— По касающемуся меня делу? Ничего не понимаю, — сказала Ева.
— Я тоже, — признал Лепра.
С письмом в руке он тяжело опустился в кресло и перечитал эту фразу. «Касающемуся вас делу… Комиссар Борель…»
— Они все знают, — сказала она. — Они получили письмо.
— Да нет же! — вскричал Лепра. — Подумай сама… Твой муж не мог при жизни объяснить, как его убьют. Никто его убивать не собирался. Все произошло совершенно случайно.
Портрет Фожера по-прежнему стоял на полке. Его живые глаза, казалось, иронически наблюдали за происходящим из-под припухших век.
— А зачем меня вызывают? — сказала Ева. — Может, они что-то нашли… Не знаю, что и думать.
— Что нашли? Судебный медик написал отчет… страховая компания произвела свое расследование… эксперты засвидетельствовали несчастный случай… Где еще можно найти что-нибудь подозрительное?
Лепра силился побороть захлестывающую его панику, но понимал, что все эти доводы неубедительны.
— Предположим, — сказала Ева, — что они получили письмо, в котором Морис объясняет, что мы замышляем его убить. И просит, в случае если он погибнет трагически, неожиданно, внимательно изучить обстоятельства смерти… По-твоему, они будут сидеть сложа руки?
— Они подумают, что кто-то неудачно пошутил.
— Может быть. Но все-таки наведут справки. Проверят, действительно ли это почерк моего мужа. И если он сам нас обвиняет… можешь себе представить, как сильно прозвучит это обвинение!
— Они ничего не найдут, там нечего искать!
— А газеты? Вообрази на минутку заголовок: «Был ли убит Морис Фожер?»
Он схватился за голову, потом вскочил.
— Я иду.
— Куда?
— К комиссару. Лучше с этим быстрее покончить. Сейчас четыре. В пять мы от этого избавимся. Пусть арестует меня, если захочет. Лучше так, в конце концов.
— Ты что, во всем признаешься?
Ева взяла сумку, перчатки, сложила письмо, остановилась, взволнованная отчаянием, прозвучавшим в этих словах.
— А что бы ты сделала на моем месте?
— Я бы отрицала все… не колеблясь. Пойми, никаких доказательств нет! Под нас не подкопаешься.
— Под тебя, может быть. А я…
Лепра машинально облокотился на камин и, вспомнив, как он сделал то же движение там, на вилле, залился краской. Повторилась та же сцена. Она, впрочем, повторялась изо дня в день, с тех пор, как они жили в ожидании пластинок. Ему казалось, что он изо дня в день убивает Фожера. Он развел руками.
— Как хочешь.
— Я тебя разочаровала?
— Нет-нет.
— Не нет, а да. Это видно. Ну что ж, мне очень жаль, но я устала от этой игры, от загнанности. Зря я уступила тебе и не позвонила в полицию сразу. Я не создана для лжи, а лгать нам приходится каждую минуту, как настоящим преступникам… Мы дошли до этого потому, что лгали с самого начала.
— Ты забываешь, что твой муж обвиняет нас в предумышленности.
Ева провела тыльной стороной руки по глазам. Губы ее дрожали. Внезапно она заметила фотографию Фожера и одним взмахом руки швырнула ее об стену. Сухим щелчком треснуло стекло.
— Вы способны на все, — бросил Лепра.
— Ну, знаешь!
— На все. И ты, и другие.
Ева побледнела, но сдержала слезы. Она вынула из сумки пудреницу, подкрасилась, не спуская глаз с Лепра, и ее глаза мало-помалу вновь становились серыми, оттененными пляшущим светлым штрихом.
— Поцелуй меня, пока я не накрасила губы… Если я смогу, я промолчу… и все ради тебя, зверюга ты мой!
Она закинула голову, и он склонился над ней, целуя ее и баюкая. Когда она отстранилась от него, она снова была весела и полна задора: «Не знаю, чего это я нервничаю. С удовольствием встречусь с комиссаром. Пусть не думает, что проведет меня как шансонетку!»
Это слово резануло обоих. Ева причесалась. Лепра натянул на руку перчатку. Между ними вновь возникло напряжение.
— Ну ладно, — произнесла Ева. — Ты пойдешь со мной?
Они вышли, Ева заперла дверь. На улице Лепра чуть было не сбежал. Ему стыдно было оставлять ее наедине с опасностью. Ева пыталась казаться беззаботной.
— Я хочу купить машину. Что ты мне посоветуешь? «Пежо»? «Симку»?
Он сжал ей руку, показывая ей таким образом, что восхищается ее мужеством.
— «Симку», — рассеянно сказал он и остановил такси.
— Понт-о-Шанж, и, если можно, выключите радио. Спасибо.
Всю дорогу они молчали. Лепра шел рядом с Евой вдоль серой стены. Они остановились у арки. Ева посмотрела на Лепра и пригладила ему волосы на висках. Она понимала, что ему будет тяжелее, чем ей.
— Веди себя хорошо, — прошептала она.
— Ладно.
Он задыхался. Она прошла под аркой, пересекла двор не оборачиваясь, и он приподнял манжету, чтобы посмотреть на часы. Потом медленным шагом, словно тяжелобольной, пошел по набережной. Может случиться, вечером его арестуют. По зеленой воде зигзагами переливались перевернутые отражения судов. На углу Пон-Неф работал художник, не обращая внимания на любопытных. Но Лепра, склонившись над парапетом, не замечал ничего вокруг. «Если меня арестуют, буду ли я любить ее по-прежнему? Если меня разлучат с ней? Если она умрет?.. Может, Ева и права. Я все время что-то себе рассказываю, подогреваю себя. Я хочу, чтобы в моей жизни было что-нибудь прекрасное. И тем не менее, меня сейчас дрожь пробирает, так мне страшно, что она сейчас там одна». В его памяти проносились обрывки мелодий, пассажи из «Аппассионаты», фраза из концерта Шумана. Он бы сыграл, чтобы помочь ей, чтобы тоже принять участие в битве. «А что, неплохо бы, — снова подумал он, — написать песню прямо сейчас и преподнести ей. Фожер был бы способен на это». Впервые он вспомнил Фожера без горечи. На воде играл ветер, разбрасывая листья. Лепра признался себе, что хотел убить Фожера, и почувствовал облегчение. Да, он завидовал Фожеру и ненавидел его. Фожер был прав, когда обвинял его. Предумышленность возникает не за месяц или неделю. Это дело нескольких мгновений. Достаточно просто очень захотеть, и вот, пожалуйста, ты начинаешь действовать. Но в этом он никогда в жизни не признается Еве. Значит, он недостаточно ее любит? Можно ли отдаться до конца, пойти на то, чтобы тебя судила женщина, которая тобой восхищается, благодаря которой ты считаешь себя сверхчеловеком? Фожер с Евой никогда не притворялся и потерял ее любовь. Фожер был личностью, как-никак. А я — так себе, пропащий тип, даже трех строк не в состоянии написать. С другой стороны, все не так. Лепра понимал, что его подавленный вид — лучшее средство заставить Еву сопротивляться, отрицать, лгать. И он желал, чтобы в эту самую минуту она билась в руках полицейского, забыв свою идиотскую заносчивость. Подумаешь, солгать! Он почти хотел, чтобы полиция допрашивала ее, чтобы она все больше увязала во лжи.
Он снова взглянул на часы. Не прошло и четверти часа, как он тут терзается. Рыбак вытащил из реки что-то блестящее, извивающееся. Лепра спустился вниз по ступенькам и, пройдя по набережной, подошел к нему. Рыбак вытирал руки носовым платком и насвистывал мелодию Фожера.
— Садитесь, мадам, прошу вас.
Комиссар Борель обошел свой стол и оперся на спинку кресла. Ева тут же поняла, что он за тип: умный, немного самоуверенный, красивый. Но зубы неровные, в общем ничего себе, но вид чиновника. Неплохо бы сдать его брюки в чистку… Она улыбнулась, чуть наклонив голову, глядя ему прямо в глаза, но тревога не покидала ее.
— Я очень рад видеть вас здесь, мне просто повезло. Я бесконечно восхищаюсь вами.
— Вы пригласили меня для того, чтобы иметь возможность в частном порядке высказать свое восхищение?
Комиссар полуприкрыл глаза и поднял руку, на которой блестел перстень с печаткой.
— Конечно, нет. Но я, как и все… Я начинаю грезить, когда слышу ваши песни. И вот сегодня вы здесь, передо мной…
— Во плоти и крови, — закончила Ева.
— Вот именно! Так что я вкушаю величайшее счастье, если позволите…
Он пытался шутить, но это выходило у него неестественно. Глаза Евы не повеселели. Они были слишком зеленые, как стекло при электрическом свете.
— Меня потрясла смерть господина Фожера, — продолжал Борель.
— Мой муж не страдал от излишней осторожности.
— Я знаю.
Борель сел и похлопал рукой по папке.
— У меня здесь копия рапорта. Впрочем, надо еще проверить, действительно ли причиной всему — неосторожность… Он немного выпил, ехал быстро, но ведь так поступают многие автомобилисты, особенно в летнее время… Это большая потеря для нас… Вдвойне. Я случайно узнал… что вы собираетесь покинуть сцену.
— Вы прекрасно осведомлены!
Борель шутливо поклонился.
— Это входит в мои обязанности, мадам! Но можно вам задать один вопрос? Вы действительно считаете, что ваш муж погиб случайно?
Ева была готова к нападению. И тем не менее с трудом выдержала взгляд комиссара.
— Боже мой, — сказала она, — мне и в голову не приходило, что… Вы что-то обнаружили?
— Нет, мы ничего не обнаружили. Несчастный случай, тут нет сомнения.
Он открыл папку, задумался. Ева думала о Лепра. Бедный мальчик! Вот для кого начнется кошмар. Никогда он не поймет, почему она призналась. Сейчас она скажет всю правду. У этого полицейского есть доказательства, что Морис… нет, она не позволит застать себя врасплох, поймать на лжи, не позволит презирать себя.
— У господина Фожера, наверное, были враги, как и у всех нас, — начал Борель. — Вы не замечали ничего необычного в последнее время? Вам не казалось, что ваш муж чем-то озабочен? Он ничего не говорил вам, что могло бы…
— Ничего.
— Странно. У вас были хорошие отношения?
— Нет.
— Вот так так! Откровенно, по крайней мере, — Борель удивленно покачал головой.
Он вытащил из папки письмо и перечитал его. Ева сидела слишком далеко, чтобы узнать почерк, но почувствовала, что это конец. Фожер сдержал слово.
— У меня есть любовник, — сказала она. — Я думаю, ничего нового я вам не сообщаю. И раз уж вы хотите знать все…
Борель протянул ей письмо.
— Сначала прочтите это. Я не должен был бы вам его давать, но я рассчитываю на ваше молчание.
Письмо писал не Фожер. Эти округлые, тонко выведенные буквы… где она уже видела их?
«Все друзья Мориса Фожера неприятно удивлены бездействием полиции. Следователь пришел к заключению, что это — несчастный случай, что само по себе нелепо. Фожер прекрасно водил машину. Кроме того, он обычно ездил окружным путем именно для того, чтобы избежать виражей Ансениса…»
Ева закинула ногу на ногу и положила письмо на колени. Взгляд Бореля помогал ей хранить спокойствие, она дочитает письмо до конца и ничем себя не выдаст.
«…Так что в гибели Фожера не все ясно. Почему он свернул с объездного пути?.. Потому что хотел покончить с собой. Он замаскировал самоубийство под несчастный случай просто из порядочности, чтобы не дать повода для сплетен. Но если этот человек, так любивший жизнь, покончил с собой, значит, его на это толкнули…»
И вдруг Ева узнала почерк Флоранс. Дома она пороется в секретере… Там наверняка найдутся старые открытки, отправленные из Дании и Швеции, когда Флоранс еще не превратилась в… Нет, это ее почерк, даже не измененный, вульгарный почерк простушки.
«…A тот, кто толкает человека к самоубийству, — преступник. Полиции не вредно бы задуматься о роли, которую сыграла в этой истории Ева Фожер. Мое имя вам ничего не скажет. Главное для меня — потребовать правосудия».
Ева сложила письмо.
— Мы такие письма десятками получаем, — словно извиняясь, сказал Борель. — Маньяки, ревнивцы, одержимые. И тем не менее…
— Тем не менее? — спросила Ева.
— Ну, как вам сказать, это наша рутина — мы обязаны проверить.
— Вы считаете, что я несу ответственность за смерть своего мужа?
— Ну что вы, дорогая. В вашем случае… ну, во-первых, я уступил своему желанию с вами познакомиться… и потом, прежде всего я собирался вас предостеречь… Очевидно, кто-то желает вам зла. Вам не приходит в голову, кто бы это мог быть?
Ева с отвращением положила письмо на стол.
— О! — сказала она. — Конечно. Но тут вы ничем не можете мне помочь.
— Ну почему, если кто-то пытается вам докучать, преследовать вас…
— Спасибо, — сказала Ева, — вы очень любезны, но я сама справлюсь.
Борель одобрительно кивнул.
— В любом случае, теперь вы предупреждены. Обязательно дайте мне знать, если кто-нибудь захочет устроить скандал… Вы, конечно, не знаете, действительно ли ваш муж предпочитал объездной путь, как это сказано в письме?
— Понятия не имею. Я в Ла Боль всегда ездила поездом.
— Вообще-то, — сказал Борель, — самоубийство или несчастный случай — это ничего не меняет.
Он проводил Еву до лестницы. Ева не торопясь спустилась в вестибюль. Она была уже там, но могла поклясться, что Борель по-прежнему не спускает с нее взгляда. Потом, поняв, что он ушел, она бросилась бежать к арке. Лепра сидел на противоположном тротуаре, опираясь на парапет.
— Вот видишь, — сказала она, — меня не арестовали.
— Ты все рассказала?
— Нет, это не имеет смысла. Я бы с удовольствием выпила чаю.
Устроившись на диванчике в маленьком бистро, Ева улыбнулась и, словно спохватившись, заказала белое вино.
— Как простолюдинка, — усмехнулась она.
— Рассказывай.
— Все очень просто. В двух словах: комиссар получил анонимное письмо. Я узнала почерк Флоранс.
— Недурно.
— Флоранс обвиняет меня в том, что я толкнула Фожера на самоубийство.
— Ничего не понимаю, — сказал Лепра.
— Я тоже. Вернее, в первый момент не поняла. Я думала… впрочем, ладно. Флоранс ничего не знает. Она просто пытается досадить мне. Может быть, надеется, что слухи попадут в газеты…
— И из-за этого он тебя вызвал?
— Да… но еще и по другому поводу. Флоранс в своем письме замечает, что обычно Фожер ездил окружным путем, именно для того, чтобы избежать виражей.
— Понятно…
— Этот комиссар не так глуп. Он ничего не знает. Ничего не подозревает. Но эта история с объездом его беспокоит. Твое здоровье, Жанчик. Мы можем чокнуться.
Она чокнулась с ним и с удовольствием выпила кларет. Лепра недоверчиво отпил из своего бокала.
— Так что ты думаешь об этом?
— Что мы можем какое-то время жить спокойно.
— Но ведь пластинки посылает не Флоранс! Если бы она знала правду, она уж не упустила бы своего счастья и все бы рассказала комиссару. Во всяком случае, была бы конкретнее.
— Ты прав, я об этом не думала. Я так удивилась.
— С другой стороны, это письмо кое-что проясняет. Если мы отметаем Флоранс, остается Мелио.
Она осушила свой бокал.
— Дай мне сигарету. Сейчас полшестого… Давай-ка я ему позвоню.
— Мелио?
— Да.
— Зачем?
Ева сняла шляпку, встряхнула головой, уселась поудобнее, с облегчением вздохнула:
— Мы теперь уверены, что это Мелио, да?
— В общем, да. Скорее всего. Он был его другом, издателем.
— Ну и прекрасно. Значит, надо нанести решающий удар. Я попрошу, чтобы он принял меня, и припру его к стене. Подожди, успеешь еще нахмуриться. Если Борель… если комиссар… получит пластинку, он сразу поймет, что случилось… Я видела его, понимаешь, и я знаю этот тип людей… С другой стороны, кто знает, вдруг Мелио не очень по вкусу роль, которую он вынужден играть… Может, если надавить на чувства, он сдастся.
— При условии, — возразил Лепра, — что мы все ему расскажем.
— Ну что ж, расскажем.
— Он нас выдаст.
— Нет, не осмелится. Меня он не выдаст. Так не делается. Мелио все-таки порядочный человек.
Лепра сложил руки и воззрился на блюдце.
— Ты со мной не согласен? — спросила Ева.
— Нет. Не согласен.
— Ты предпочитаешь сидеть и ждать, пока Борель нас арестует? Теперь уже одно из двух. Либо Мелио, либо Борель. Давай, Жан, встряхнись.
Она просунула ладонь под руку Лепра и заговорила с ним сладким голосом.
— Мы же никогда толком и не говорили с Мелио… Я извинюсь перед ним.
— Ты? Признаешься, что была неправа?
— Почему бы и нет? Во-первых, это действительно так. Я должна была бы говорить с ним по-другому… Я объясню ему, как жила с Морисом. Он наверняка все знает. Расскажу ему о нашем последнем вечере в Ла Боле. Он поверит мне. Все зависит от того, как ему это преподнести. Люди сразу чувствуют, когда с ними говорят честно… Кроме того, Мелио не сумасшедший. В конце концов, он простой коммерсант. Он поймет, где его выгода.
Лепра устало пожал плечами.
— Ева, дорогая, я от тебя свихнусь. Еще час назад Мелио был последним негодяем. Теперь он стал чуть ли не джентльменом.
Ева встала, отодвинув столик.
— Я позвоню ему, — сказала она. — Бывают моменты, когда надо идти ва-банк. Если я с ним не встречусь, мы пропали, я уверена.
— Предупреждаю тебя, я не пойду.
Ева потеребила его за ухо и нежно склонилась к нему.
— Пойдешь. Я не хочу, чтобы в случае неудачи ты обвинял меня.
— Но ведь, черт возьми, это же вилами по воде писано! Ладно, мы с тобой внутренне убеждены, что это он, но ты отдаешь себе отчет, что, несмотря ни на что, остается возможность ошибки? И ты, что же, так и расскажешь ему всю правду?
— Это не так уж глупо. Но я расскажу ему все только в том случае, если и он будет со мной откровенен. Меня еще никогда не обманывали.
Она, извиваясь, проскользнула между столиками и поднялась по винтовой лестнице. Перед тем как исчезнуть из его поля зрения, она еле заметным движением послала ему воздушный поцелуй. Лепра окликнул официанта, который дремал, прислонившись к стене:
— Два черных кофе.
Может, Мелио не будет на месте. Лепра ухватился за эту надежду. В этой спешке, в желании покончить со всем как можно скорее была вся Ева. Как объяснить ей, что комиссар, даже если и начнет их подозревать, никогда не найдет доказательств, а они сами собираются преподнести ему на блюдечке решающее, смертельное доказательство! Во что бы то ни стало надо ждать! Даже если каждый день придется терпеть эту муку в ожидании почты. Другого выхода нет.
Лепра допил кофе, выкурил последнюю сигарету. Он принял решение. Он не пойдет к издателю. Ева забывает, что она сама в этой истории ничем не рискует. Фожера убил он. Если дело обернется плохо, приговорят не ее. Без четверти шесть… Может, у Мелио встреча в городе… Какая-то надежда есть.
Сначала показались ноги Евы — длинные, волнующие. «Боже мой, — подумал Лепра, — я люблю ее, как животное, как будто она моя самка». Ева спустилась, полная юного задора, аккуратно накрашенная.
— Все в порядке, — сказала она. — Он примет нас завтра вечером, в десять часов. А, ты заказал кофе? Здорово!
— В десять?
— Да. Это единственный момент, когда он может разговаривать спокойно.
— Он не удивился?
— Нет… Скорее, он был как-то смущен, уклончив… На мой взгляд, он ждал, что я появлюсь. Жан, дорогой мой, не дуйся. Я чувствую себя в полном порядке. Это, конечно, реакция. Мне было так страшно, когда я шла в префектуру! Этот Борель такой упрямый! Мелио рядом с ним — детский сад.