Les Louves (1955)

Перевод с французского А. Дроздовского

 

Глава 1

— Теперь уж точно проскочили! — ликовал Бернар.

Колеса вагонов постукивали на стыках, деревянные перегородки поскрипывали. Мешок с картофелем, на который я опирался всю дорогу, безжалостно впивался мне каждой горбинкой то в бок, то в поясницу.

Через дырявую крышу вагона к нам врывался воздух, отдававший сыростью и грязным дымом паровозов, их гудки доносились до нас со всех сторон вперемежку с грохотом буферов.

Я попытался встать, все тело у меня затекло и ныло, и тут вагон так тряхнуло, что я полетел назад, на мешки, и только крепкая рука Бернара помогла мне удержаться в вертикальном положении.

— Смотри-ка, — закричал он, — это уже вокзал Ла-Гийотьер!

— Может, и Ла-Гийотьер, а может, и нет.

— Да говорю же тебе, Ла-Гийотьер!

Я приник к узенькому окошку, но увидел лишь очертания вагонов, тусклый рассеянный дым да зеленые и красные звезды семафоров. Бернар наклонился ко мне:

— Ну как ты? Не очень устал?

— Сил больше нет.

— Я помогу тебе.

— Не нужно.

— Да ведь Элен живет совсем рядом!

— Не уговаривай меня, это бесполезно.

— Жервэ, старина, не дури.

— Я все решил, — отозвался я. — Не желаю больше быть тебе обузой. Наверняка найдется другой вагон, следующий на юг — в Марсель или Тулон, не имеет значения куда… Как-нибудь выкручусь.

— Тише… Смотри: военный эшелон.

Мы ехали, постепенно замедляя ход, вдоль эшелона, который отражал и усиливал грохот нашего состава. Пушки под чехлами были похожи на стреноженных лошадей, а танки словно прилегли отдохнуть на длинные платформы. На какое-то мгновение я захотел, чтобы наш поезд остановился: тогда Бернар не смог бы выйти и добраться к Элен. И наконец перестал бы твердить о своей удаче. О! До чего мне надоело слушать о везении Бернара!

С самого начала «странной войны», а особенно с тех пор, как мы оказались бок о бок в нестерпимо тесном лагерном бараке, Бернар донимал меня своей неуемной, горячей дружбой. «Ты хуже священника!» — шутили в его адрес товарищи. А вот я не имел права противиться ему, потому что он раз и навсегда решил, что я его друг, именно я должен был выслушивать рассказы о его жизни. А рассказывал он почти каждый вечер, неизменно добавляя после очередного откровения: «Ты-то меня понимаешь! Какое счастье, Жервэ, что ты здесь!» Он подкармливал меня продуктами из своих посылок под тем предлогом, что я их никогда не получал. Он насильно совал мне в карманы сигареты и шоколад. За два года я и двух часов не пробыл один. Я курил табак Бернара, носил кальсоны Бернара — словом, я был пленником Бернара. Ну а когда Бернар решил бежать, то он, само собой разумеется, прихватил и меня. «Со мной тебе нечего бояться, Жервэ!» И самое удивительное, что действительно это так и было. Мы проехали с ним половину Германии в самый разгар зимы и совершенно беспрепятственно пересекли границу рейха. И вот теперь прибывали в Лион — грязные, заросшие, оборванные, словно клошары, однако целые и невредимые. Бернар ликовал. Что же касается меня…

Сев на мешок, я машинально порылся у себя в карманах. Тщетно: мы уже давно искурили наши последние сигареты. Я наскреб лишь несколько щепоток табака и принялся их жевать. Пока вагон проезжал поворотный круг, я очень смутно видел покачивающееся у окошка лицо Бернара. Возможно ли это? Неужели мы и вправду расстанемся навсегда? Хватит ли мне наконец смелости жить одному, без чьей-либо помощи, как подобает настоящему мужчине?..

— Посмотри! — крикнул Бернар.

Я безропотно встал.

— Уже Лион.

Наш состав прополз мимо военного эшелона и теперь медленно катился в промозглой тьме. Звуки уносились вдаль, отражаясь от насыпи слабым эхом.

— Нам надо добраться до бульвара Жана Жореса, — объяснял Бернар.

Я до тонкости изучил интонации его голоса, и мне несложно было догадаться о переполнявшей его радости.

— Жервэ, — продолжал он, — кроме шуток, ты ведь пойдешь со мной, правда?

— И не подумаю.

— Послушай, голова садовая, я же тебя знаю. Да ты попадешь к ним в лапы еще до рассвета!

— Я, конечно, не такой шустрый, как ты, но, уверяю тебя, сумею выкрутиться.

— Послушай, Жервэ, сейчас не время…

И я вынужден был в очередной раз выслушать проповедь. Но я пропускал его слова мимо ушей, думая об Элен, находившейся уже так близко. По правде говоря, я не переставал думать об этой женщине с того самого момента, когда Бернар рассказал мне о ней впервые.

Элен Мадинье была солдатской «крестной» Бернара. Одной из тысяч. Так что Бернару вполне могла попасться какая-нибудь добренькая дурочка. Но нет! Даже здесь фортуна его не подвела. В этой лотерее писем от «крестных» ему достался выигрышный билет: Элен оказалась тонкой, мягкой, образованной. Я знал это, потому что Бернар заставлял меня читать все ее послания. А когда он писал Элен ответ, то справлялся у меня по поводу каждого слова. «А ты бы здесь как написал? А так можно сказать?» — то и дело спрашивал он. Бедняга Бернар! Как он страдал от своей необразованности и до чего боялся выглядеть смешным! Он и был смешон, однако я не мог послать его к черту. Иногда он уводил меня за бараки, чтобы хоть какое-то время не слышать казарменной ругани, склок и перебранки заключенных.

— Это очень деликатный вопрос, — бормотал он. — Да, я неплохо зарабатываю, согласен. Но я не принадлежу к ее кругу и хорошо понимаю это. Ей больше подошел бы такой человек, как ты: музыкант, ну и все прочее. Я хотел бы дать ей понять, что люблю ее… Вот ты, как бы ты это выразил?

— Я бы просто взял и признался ей в своих чувствах.

— Но мне хочется, чтобы это выглядело красиво.

— Знаешь, любовь скорее выглядит гротескно.

Я был уверен, что этими словами выведу его из себя. И он уходил, пиная на ходу сугробы, но стоило ему увидеть меня за штопкой одежды или стиркой белья, как он тут же принимался за свое:

— Давай сюда, неженка! Чему вас только учат в ваших школах!

Он обладал настоящим талантом к выживанию, и ему не было равных в искусстве превращения консервных банок, картонных ящиков и разбросанного по всему бараку хлама в предметы первой необходимости. Как только его гнев проходил, он тут же начинал увиваться вокруг меня.

— Опять об Элен?

— Только один маленький совет, — умолял он. — В своем последнем письме она…

Так Элен стала каким-то наваждением для нас обоих. Сколько раз Бернар показывал мне плохонькую карточку, которую она прислала перед самым поражением, — с каждым днем фотография все больше салилась в его бумажнике. Прижавшись друг к другу, мы подолгу разглядывали размытое, нечеткое изображение — белое лицо, волосы, стянутые в узел на затылке. Ее темные глаза не выражали ничего, кроме скуки, вызванной, несомненно, необходимостью позировать перед фотоаппаратом, однако нам они казались то нежными, то таинственными, то беспокойными, то томными. «Мне кажется, она высокая, — заключал Бернар, — похожа на учительницу, но не слишком».

Для Бернара существовало лишь три типа женщин: шлюхи, затем шли «учительницы», то есть серьезные женщины, не терпящие никаких вольностей в обхождении, и наконец дамы высшего света, к ним он относил как кинозвезд, так и принцесс. Строя всевозможные планы, он уже продавал свой лесопильный завод и покупал другое предприятие в Лионе; правда, Бернар еще точно не знал, какое именно: все будет зависеть от вкуса Элен.

— Судя по кварталу, где она живет, у нее должно быть значительное состояние. В квартале д’Эней проживают в основном ревностные католики, а квартиры там великолепные. Кругом шелка и все такое прочее!

В шутку (а кто знает, быть может, из ревности) я постоянно возражал ему, однако он уже все продумал: да, в случае необходимости он пойдет на мессу; да, он будет терпимо относиться к семье Элен, тем более что она не столь уж многочисленна, да… Но вдруг, становясь пунцовым, он взрывался: «В конце концов, я не собираюсь милостыню выпрашивать! Да я, может быть, богаче их, слышишь? А когда получу наследство дяди, то смогу купить не только их дом, но и всю улицу с потрохами, если мне приспичит».

Я с серьезным видом продолжал настаивать на своем:

— Ты напрасно вбил себе это в голову… Вообразил, что она тебя любит, однако и сам в этом не уверен. До нее даже не дошли твои фотографии. А то, что она пишет такие милые письма, — ну, так это ее долг. Ты ведь несчастный пленный, и она подбадривает тебя…

Бернар размышлял:

— Элен пишет, что много думает обо мне. А она не из тех, кто лжет. И потом, зачем ей расспрашивать о моей жизни, привычках, вкусах? Разве не ясно?

Все же мои намеки возымели свое действие, и Бернар — человек, привыкший к принятию мгновенных решений, — начал испытывать неуверенность. Очень осторожно он дал понять Элен, что, возможно, ему вскоре представится случай повидать ее и что ему все сложнее переносить разлуку. Тут я сразу смекнул, к чему он клонит, поскольку именно мне приходилось, как он наивно выражался, «немного приукрашивать его прозу». И вот однажды морозным январским утром, когда мы возвращались с работ, он открыл мне свой план:

— Я передал письмо тому немцу, о котором тебе рассказывал. Ну, я еще до войны продавал ему лес для шахт. Человек надежный, он поможет нам бежать.

Испугавшись, я попытался обрисовать ему все трудности побега и тот ужасный риск, какому мы себя подвергнем.

— Не забывай: у меня есть вот это, — сказал он, похлопав по бумажнику.

Там лежал его талисман. Простодушный Бернар, в теле атлета билось сердце ребенка! Пресловутый талисман достался ему от дяди Шарля, старого богатого дядюшки, живущего где-то в Африке. Трудно сказать, что это было: то ли туземное украшение, то ли ладанка, подаренная каким-то миссионером. Я часто держал этот предмет в руках, в то время как Бернар в очередной раз рассказывал мне, как в 1915 году в его дядю попала пуля, но угодила в талисман и сплющилась. Должен признать, фетиш выглядел интригующе: он, вероятно, был закален и походил на римские монеты, обнаруженные в Помпее. Диск с неправильными и шероховатыми краями, на котором едва различалась полустершаяся надпись. На реверсе был изображен какой-то неясный профиль, возможно птицы. Бернар утверждал, что благодаря этой вещице он прошел под градом жизненных ударов без единой царапинки. Я давал ему выговориться, всегда раздражаясь при слове «талисман», которое он без конца повторял. Ему нравились высокопарные слова, которыми пестрят страницы иллюстрированных журналов, выходящих огромными тиражами. Вместе с тем мне было приятно держать в руках эту монету; на шероховатой поверхности каждый мог по своему желанию отыскать залог как удачи, так и неудачи. Как-то я предложил Бернару купить у него эту монету, но тот оскорбился:

— Да я никогда не расстанусь с ней, старина. Ты что! Скажешь тоже! Быть может, только благодаря этому талисману я и познакомился с Элен.

— Ты впадаешь в детство.

— Возможно, но он мне дороже жизни.

Вагон остановился. Через окошко порывом ветра занесло целую россыпь дождевых капель.

— Спишь, что ли? — спросил Бернар.

Я протер глаза. В темноте мелькали огромные тени, а по стенкам вагона барабанил дождь.

— Отлично, — продолжал Бернар. — В такую погоду мы почти не рискуем наткнуться на патруль. Нужно только перелезть через насыпь, затем перебраться через Рону, дойти до площади Карно и набережной Соны. Улица Буржела окажется у нас справа. Второй дом, четвертый этаж.

Буфера загрохотали, и сильный толчок отбросил нас на мешки.

— Нас загоняют на запасный путь, — пояснил Бернар.

Наш состав действительно поехал в обратном направлении, и вагон вновь начал поскрипывать на стрелках. Я измучился до предела, мне было холодно и хотелось есть. Теперь я начинал ненавидеть самого себя за то, что ввязался в эту авантюру.

— Она ждет нас обоих, — сказал Бернар, как бы разгадав мои мысли. — Ты не можешь так поступить с ней.

— Да что мне до приличий?..

— Ну а я? Неужели ты бросишь меня?

— Я хочу спать.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Ну ладно, ладно. Договорились… Я пойду с тобой.

— Боишься?

— Нет.

— Ты ведь прекрасно знаешь, тебе нечего бояться.

Я почувствовал, как во мне закипает бешенство. Обхватив голову руками, попытался больше ничего не слышать. Тишины хочу, черт побери, тишины! И никаких разговоров! И никакой борьбы! Однако вагон медленно продолжал катиться по рельсам, двери дрожали, скрипели, а Бернар по-прежнему бубнил свое. Я пытался собраться с мыслями, трезво оценить сложившуюся ситуацию, но не мог избавиться от желания во что бы то ни стало покинуть его, хотя и ослаб от голода, подтачивавшего мои силы, и, наверное, был не способен действовать как разумное существо. Состав постепенно, как бы исчерпав последние силы, замедлил ход и остановился. Где-то вдалеке громко засвистел локомотив, мимо нашего вагона прошли люди, шлак хрустел у них под ногами. А я уже ничего не слышал, кроме ветра, задувающего в окно капли дождя, свистящего в щелях дверей, иногда швыряющего нам в лицо отчетливо слышный, резкий звук вырывающегося пара. Вдруг откуда-то донесся бой часов. Поднявшись, я припал к окошку. Так, значит, это правда! В глубине этой вязкой темноты действительно скрывается город? Раздался бой других часов. Звуки терялись в дожде, возникали вновь, плыли под невидимым небом, уносимые режущим глаза февральским ветром.

— Одиннадцать часов, — пробормотал Бернар. — Не знаю, когда начинается комендантский час, но лучше поторопиться. Не стоит нарываться на патрули.

Он потирал руки, уверенный в себе и своих силах; мне казалось, что, несмотря на темноту, я вижу его лицо: белоснежные зубы, горящие глаза, мясистый нос гурмана и две маленькие родинки у левого уха. Нет, у меня не хватит сил расстаться с Бернаром. Хотя он и раздражал меня, особенно в последнее время, все же я любил его. Привязавшись друг к другу, мы обрели сходные привычки.

— Бернар!..

— Замолчи. Я открываю дверь.

В лицо ударил дождь. Я увидел что-то белое, должно быть, пар от нашего локомотива, а затем под длинным металлическим козырьком — красный глаз семафора.

— Я выхожу, — прошептал Бернар. — А ты сядь на край, я тебя поддержу.

Он спрыгнул, и из-под башмаков его посыпались камешки. Я все пытался на ощупь обнаружить темный провал двери, как вдруг почувствовал, что Бернар схватил меня за ногу.

— Давай прыгай.

Поймав меня, он дружески похлопал по плечу:

— Да, старина, тебе необходимо поправиться, а то ты стал как пушинка.

— Бернар!.. Мне бы хотелось…

— Заткнись! Произнесешь свою речь потом, когда мы придем домой.

«Домой!» Это слово тут же всколыхнуло во мне дремавшую злость. Он уже считает себя хозяином всего: и Элен, и ее дома, и семейных традиций. Через два дня он будет решать судьбу каждого из нас, его хорошее настроение унесет остатки сдержанности в наших отношениях и его неуверенность, а я — в который уже раз! — назову себя мокрой курицей.

— Послушай, Бернар!

— Гляди-ка лучше хорошенько под ноги!

Мы удалялись от вагона; нам дружелюбно светил красный глазок семафора, но вскоре он остался позади, а мы очутились среди сплетения рельсов и неподвижных составов. Моросил мелкий дождь, его брызги, как тучи насекомых, облепляли наши щеки, жужжали над ухом, приглушая шумы, искажая их направление. Меня охватил ужас, ноги налились свинцом.

— Что с тобой?

— Мы угодили в самую середину сортировочной станции, — пробормотал я.

— Ну и что?

Бернар уверенно пошел вперед, я поспешил за ним, боясь потерять его из виду. Над нами нависали огромные дождевые тучи, под ногами поблескивали переплетения рельсов, повсюду маячили, словно нарисованные углем, столбы семафоров, а вокруг виднелись темные острова вагонов. Время от времени, как захлопывающаяся ловушка, щелкала стрелка, и ритмичный стук колес затихал вдали.

Мы огибали состав, как вдруг я наткнулся на вытянутую руку Бернара.

— Осторожно!

Прямо перед нами медленно и угрожающе заскользила тень; постепенно замедляя ход, она нырнула в темноту, и оттуда раздался лязг буферов.

— Ну вот, — спокойно заметил Бернар, — еще бы шаг… Хорошо, что талисман при мне… Вот черт! Кажется…

Я почувствовал, что он шарит по карманам.

— Жервэ, мой талисман… Я потерял его!.. Вчера вечером он еще был, точно был. Я же его трогал! Только этого не хватало!

В полной растерянности он лихорадочно обшаривал карманы, в голосе звучало отчаяние:

— Не мог он выскользнуть! Я ведь не снимал куртку… Нет, кажется, утром все-таки снимал… Невероятно!

Внезапно он принял решение:

— Жервэ, ты будешь ждать меня здесь. Мне необходимо вернуться в вагон.

— Ты сошел с ума!

— Не беспокойся, старина, дорогу назад я найду. И потом, у меня просто нет другого выхода! Ты же не хочешь, чтобы талисман, спасший мне жизнь, пропал?.. Оставайся здесь, слышишь?

— Бернар!

Но он уже скрылся из глаз. Я вдруг почувствовал себя ребенком, брошенным на произвол судьбы. В голове мелькнула мысль, что Бернару уже не суждено вернуться.

— Бернар! Ты же заблудишься!

И я, спотыкаясь, бросился за ним. Мне было жутко стоять здесь одному, рядом с вагоном, который — я это чувствовал — скоро двинется в путь. Бернар был еще неподалеку, но двигался очень быстро.

— Бернар, подожди!

Он был крепче и проворнее меня и бежал, перескакивая со шпалы на шпалу. Силы мои были на исходе. Перед нами, грохоча рычагами и колесами, прополз маневровый паровоз, густо окутав нас дымом. Земля дрогнула, пелена дождя, рассеченная огнедышащей махиной, закружилась то ли смерчем, то ли водоворотом, обдав меня градом теплых капель. Я вновь увидел расплывчатый силуэт Бернара, но был вынужден замедлить шаг: я попал в настоящую паутину рельсов, башмаки скользили по ним, как по льду. Меня охватило предчувствие неминуемой беды.

— Бернар! Вернись!

Мы очутились на перекрестке коварно сверкающих путей, похожем на огромную розу ветров, откуда во все стороны мчались в ночи составы. Прямо на нас надвигались два вагона, маневрируя, они словно охотились за нами. Вытянув перед собою руки, я застыл на месте, как затравленный зверь. Вагоны проскользнули почти вплотную, выбирая себе путь в железном лабиринте рельсов. Из их нутра доносилось мычание животных, бессильно постукивающих копытами по настилу.

Крик Бернара вонзился мне в сердце, как лезвие. Я опешил, дыхание перехватило. А вагоны все шли и шли. Наконец они стали удаляться, покачивая сцеплениями. Чуть поодаль я разглядел платформу с контейнером, скользящую с плавностью шаланды по гладкой воде. В глаза бросилась огромная, хорошо различимая надпись: «АМБЕРЬЕ — МАРСЕЛЬ»…

Я услышал, как стонет Бернар, и, совершенно обезумев, стал искать его среди рельсов. На что-то натыкался, скользил и в конце концов, упав на четвереньки, начал ощупывать шпалы. Моя рука наткнулась на тело, и от неожиданности я отпрянул.

— Бернар… Дружище…

— Это конец, старик, — задыхаясь, прохрипел Бернар. — Моя нога… Я потерял столько крови…

— Я пойду за врачом…

— Чтобы они сцапали тебя? Оставь меня… Возьми мой бумажник, документы — все, что у меня есть… Иди к ней — она тебя спрячет…

На какое-то время он потерял сознание. Я опустился на колени рядом с Бернаром и взял его за руку.

Я даже не представлял, что могу быть до такой степени несчастным. Вагоны — по два, по три, одиночные — катили и справа и слева, и мне захотелось оказаться под одним из них, найти забвение и вечный покой.

— Будь осторожен… Патрули… — бормотал Бернар. — Не убегай от них… А то они тебя пристрелят. Скажешь Элен…

Из его горла вырвался звук, похожий на хрип, и я понял, что это конец, что отныне я остался наедине со своими страхами, без всякой защиты и опоры.

Что мне делать без Бернара? Оставалось пойти и сдаться властям. Сам я, казалось, не в силах выпутаться из этой переделки. Я ощупывал еще теплое тело Бернара, выворачивал карманы. А что сказать Элен? Если открою всю правду, она вышвырнет меня вон. Придется врать. Другого выхода нет.

Дрожа всем телом, я вытащил бумажник Бернара. Щебенка больно впивалась мне в колени. Я встал. Прощай, Бернар!

Вытерев мокрое от дождя и слез лицо, я сделал свои первые шаги самостоятельного и свободного человека. Страх не покидал меня ни на минуту, и я знал, что это чувство отныне будет жить во мне всегда. Я обернулся и посмотрел на Бернара: его тело казалось на фоне рельсов темным пятном; вагоны продолжали двигаться, колеса скрежетали на стрелках, скрипели, наткнувшись на башмак, стучали по бесконечной металлической паутине. Я пошел, втянув голову в плечи, словно прячась от пулеметного обстрела, сжимая в руке бумажник Бернара. Мной владело омерзительное чувство, что я попросту обчистил труп.

 

Глава 2

Наконец мне удалось выбраться из жуткого лабиринта тупика, и я очутился на размытой дороге. Теперь нужно было сориентироваться и решить, куда же мне идти. Еще в лагере Бернар рассказывал мне о Лионе, в котором он часто бывал проездом, поэтому кое-какое представление об этом огромном городе я имел. Я представлял себе город зажатым с двух сторон Соной и Роной, словно он лежал между разветвлениями буквы «Y». Вероятнее всего, я находился где-то в середине этого «Y», неподалеку от вокзала Пераш. Однако было не ясно, с какой именно стороны располагался вокзал. Впереди меня или сзади? Растерявшись, я стоял, не зная, куда направиться. Вдруг откуда-то спереди до меня донесся глухой, искаженный дождем и туманом звук вокзального репродуктора. На мгновение я представил себе пассажиров — обитателей другого мира: сытые и тепло одетые, при деньгах, они неторопливо садились в скорые поезда, спокойно засыпали, а проснувшись, умиленно любовались, как накатывали на золотистый песок пляжа волны Средиземного моря. От усталости и отчаяния я застонал. Ведь сам-то я был отверженным, затерявшимся в бесконечном пространстве ветра и воды, в моем теле едва теплилась жизнь. Я был уверен, что мне так и не удастся добраться до порта, и все же двинулся вперед, оглушенный отчаянием, даже не пытаясь ступать потише.

Дорога оказалась узкой. Слева от меня тянулась железнодорожная насыпь, о камни которой я то и дело спотыкался; справа угадывалась пустота, от которой я старался держаться подальше, хотя логика подсказывала мне, что спасение надо искать именно там: вероятнее всего, вдоль насыпи должна была проходить какая-нибудь улица. Я напряженно всматривался в кромешную тьму, опасаясь напороться на острые ограждения. Между тем дождь — из тех нескончаемых дождей, которые таят в себе что-то зловещее, — все продолжал моросить. В памяти всплыли времена, когда я по полчаса крутился перед зеркалом, подбирая себе галстук; теперь я превратился в изголодавшегося оборванца, и мне захотелось продлить свои страдания, чтобы вдоволь поглумиться над самим собой и своим прошлым…

Носком ботинка я осторожно начал ощупывать склон и убедился, что он достаточно крут. А что, если попробовать съехать? Сев на размякшую землю, я начал осторожно спускаться, тормозя каблуками. Мои опасения оказались напрасными: мне без труда удалось спуститься. Наконец моя нога ступила на мостовую.

Передо мной лежал город.

Пустынный, темный, молчаливый город, омываемый потоками дождевой воды. Время от времени хлопала ставня. Мои шаги гулким эхом отражались от фасадов невидимых зданий. Я тащился по улице, словно букашка по каменному полю, пока не споткнулся о тротуар и не уперся в сплошную стену справа от меня. Оставалось собрать последние силы и идти вдоль этой стены. Рука моя то ныряла в провал, в глубине которого находилась закрытая дверь, то нащупывала окно с захлопнутыми ставнями или железной шторой, пальцы горели от прикосновения к грязному цементу, время от времени натыкались на размокший плакат. Вдруг стена оборвалась. На негнущихся ногах я стал продвигаться вперед, недоверчиво ступая в надежде снова обнаружить кромку тротуара. Миновав перекресток и очутившись на противоположной стороне улицы, я вытянул вперед руку и наткнулся прямо на здание. В ботинках хлюпала вода, и с крыш домов на плечи обрушивались ледяные потоки, легко проникавшие сквозь и без того промокшую до нитки одежду. Но инстинкт самосохранения, заставляющий каждого из нас беспокоиться о здоровье и жизни, давно покинул меня: наоборот, я упивался своими страданиями.

Где-то пробило полчаса… Только вот которого? Каждую минуту я мог напороться на патруль; а улица казалась нескончаемой, и мои горящие пальцы уже не нащупывали стены. Я сделал несколько осторожных шагов и ощутил, что стою на чем-то гладком и скользком. Присев, я стал шарить руками вокруг себя и обнаружил трамвайные рельсы. Эта стальная ниточка наверняка должна была довести меня до центра города. В моем сердце затеплилась искорка надежды. Я почувствовал себя менее одиноким и потерянным. Придерживаясь трамвайных путей, я пошел вперед и вскоре очутился посреди огромного пространства, по которому свободно разгуливал ветер. До меня доносился неясный гул, похожий на шум приложенной к уху морской раковины. Я насторожился и тут же уловил резкий запах рыбы, водорослей и речной воды. Неужели я дошел до берега Роны? Неужели мне удалось добраться до цели?

Я опять остановился, но эхо моих шагов почему-то не смолкало… Прислушавшись, я понял, что это были не мои шаги! Кто-то шел впереди. Застыв как вкопанный, я старался не дышать. Казалось бы, что необычного во встрече со случайным прохожим? Но этот человек пугал меня своим слишком уверенным шагом. Его кожаные подошвы четко отбивали такт по асфальту. Что это: солдатские сапоги или обычные зимние ботинки? Шаги начали удаляться, и я, пересилив страх, заставил себя последовать за незнакомцем. До сих пор я имел дело с предметами, теперь же мне предстояло столкнуться с людьми. На мгновение перед глазами у меня возник образ Бернара. Я призывал его как своего ангела-хранителя… Звук шагов стал глуше, потом стих совсем. Я понял почему, когда ступил сам на мягкую землю. Я стоял и раздумывал: не площадь ли это Карно, о которой мне рассказывал Бернар? В таком случае, чтобы добраться до Соны, мне нужно теперь идти вперед, хотя придерживаться прямой линии в кромешной тьме было совершенно невозможно. Сделав несколько шагов, я чуть не упал от удара в плечо. Попытался нащупать препятствие, и пальцы ощутили шероховатую кору. Ну, разумеется, ведь площадь обсажена деревьями. Очень медленно и осторожно я снова пошел вперед. Натолкнувшись на липкий, поросший мхом ствол дерева, всякий раз вздрагивал, замирал и вновь продолжал свой путь. А вдруг здесь и клумбы есть, как в парках, а вокруг клумб невысокая ограда из металлических колец? Я был настолько измучен, что не поднялся бы с земли, если бы упал. Я мечтал наткнуться на скамейку. Нет, никогда мне не выбраться из этого заколдованного леса! От злости у меня деревенели руки и ноги. Часы на башне торжественно начали бой. Десять… одиннадцать… двенадцать ударов. Им вторили другие; сплетая голоса, все часы города уведомляли меня о том, что время отсрочки, предоставленное мне судьбой, истекло. Из запоздалого прохожего я превратился в лицо, вызывающее подозрение. Неужели я упустил свой шанс? Ну уж нет! Находиться в пяти минутах ходьбы от дома Элен и умереть? Это было бы слишком глупо!

Я прислонился к дереву, уткнувшись лбом во влажную кору. Только не расслабляться! Не падать духом! Мне кажется, я нахожусь где-то неподалеку от вокзала Пераш. Оставив его слева, нужно идти вдоль бульвара, название которого связано с какой-то битвой… В конце и должна быть Сона. Напрасно я пытался уловить хоть какие-нибудь звуки. Нужно было идти дальше, не теряя ни минуты. Я опять двинулся наугад, и земля как будто стала твердеть. Неожиданно я услышал рокот мотора и одновременно увидел желтую полоску света, бегущую вроде бы вдоль проспекта. Свет удалялся. Проследив его путь, я вскоре ступил на широкий тротуар. Слишком уж широкий, по моему мнению. Судя по всему, я очутился в фешенебельном квартале, с кафе и особняками, находиться здесь было небезопасно. К счастью, между домами обнаружились глубокие арки, куда я прятался, как крыса. И, как крыса, перебегал от одного убежища к другому. Таким образом мне удалось успешно избежать столкновения с группой солдат, патрулирующих ночные улицы.

Мокрые ботинки натерли мне ноги до крови. Еще одно усилие — и я доплелся до конца площади, но в этот момент понял, что запутался окончательно. Вероятно, я все же обошел площадь по кругу и попал на центральную улицу, ведущую в Белакур… Скорее всего, я спускаюсь по какому-то склону. Да, точно, улица ведет вниз. Я остановился, чтобы поразмыслить. Что же в этой части города может идти вниз под уклон? Может, это набережная? Тогда я нахожусь на берегу Соны… Я повернул обратно и под непрекращающимся дождем снова принялся на ощупь отыскивать дома, стоявшие вдоль набережной. Однако теперь их почему-то не было. Неужели мне придется подохнуть здесь, в этой кромешной тьме, быть может, всего в нескольких десятках метров от убежища?! Голова моя раскалывалась от боли, колени дрожали, и я не сразу заметил полоску слабого света электрического фонарика, освещавшего пару ботинок.

— Эй! — крикнул я из последних сил. — Как пройти на улицу Буржела?

Фонарик тотчас погас, и неуверенный голос переспросил:

— На улицу Буржела?

— Да.

— Вторая направо.

Я услышал шорох резинового плаща: прохожий поспешно удалялся. Вероятно, он принял меня за бродягу. И все же звук его голоса ободрил меня. Теперь оставался сущий пустяк: сосчитать улицы, держась за фасады домов. Самое страшное позади. Теперь-то уж ничто не сможет помешать мне добраться до дома Элен. Вот позади одна улица… вторая… Стоп, это здесь. Нет, не этот угловой дом, следующий.

Моя рука уже шарила по камню в поисках кнопки звонка, как вдруг я вспомнил, что его здесь не должно быть. Бернар часто рассказывал мне, что каждый житель Лиона обычно имеет свой личный ключ от парадного и что консьержки в этом городе дверей обычно не открывают. Это меня добило. Потеряв остаток сил, я привалился к дверному косяку. Ох! Уж лучше бы я остался там, рядом с Бернаром, и покорно дождался смертоносных колес вагона.

На рассвете первый, кто выйдет из дома, прогонит меня как собаку. Куда же мне идти? Да и потом, в таком ужасном виде я просто не могу войти в дом Элен, не скомпрометировав ее в глазах соседей. Но если ночью мне не удастся попасть в человеческое жилище — я погиб. Опершись о стену, я стоял и думал, что у меня нет ни малейшей возможности войти внутрь. Дождь хлестал меня по ногам, я опустился на ступеньку и свернулся клубочком, чтобы хоть как-то сохранить остатки тепла. И тут услышал, что по улице кто-то бежит. Судя по частому и дробному стуку каблуков, это была женщина. Сделав усилие, я встал; шанс на спасение был ничтожный, но в моей душе вновь затеплилась надежда… Шаги слышались все ближе и ближе, и я даже отодвинулся от двери, посторонился — до такой степени мне хотелось верить в то, что женщина идет именно сюда. Вот шаги замедлились, звякнули ключи. Затем она остановилась рядом со мной, так близко, что я почувствовал запах ее промокшего плаща, смешанный с запахом лаванды.

— Извините меня…

Она испуганно вскрикнула.

— Не бойтесь… Такая темень, что сам черт ногу сломит… Не понимаю, куда мог запропаститься мой ключ?.. Какое счастье, что вы подошли…

Она молча открыла дверь, и я вслед за ней юркнул в темный вестибюль. Явно не питая ко мне доверия, она торопливо взбежала по лестнице, поспешив скрыться в своей квартире. Я же, прислонившись спиной к двери подъезда, ощутил: за ней остались бесконечный дождь, опасности и невыносимое одиночество беглеца. Теперь я вкушал сладостные минуты передышки. Голова у меня слегка кружилась, но я все же был уверен, что еще смогу найти в себе силы подняться на четвертый этаж, где живет Элен. Воздух в вестибюле был затхлым и сырым — так пахнет в старых домах. Меня начали одолевать сомнения: действительно ли это тот номер, какой мне нужен? Отыскав лестницу, я ухватился за железные перила. Широкие каменные ступеньки красноречиво свидетельствовали, что здесь обитают солидные люди. Но в этом квартале, наверное, все дома такие. Я медленно поднимался, охваченный сомнениями. Что, если я ошибся?.. И почти стал желать этого, представив, что мне придется столкнуться с ней лицом к лицу. Я был не в состоянии что-либо рассказывать или объяснять сейчас.

Подойдя к двери на четвертом этаже, я нажал кнопку звонка, но он молчал. Тут я вспомнил, что электричество отключено, и начал тихонько постукивать по двери согнутым пальцем. Прошло довольно много времени, прежде чем до меня донеслось легкое шарканье домашних туфель, так далеко от двери, что я представил себе целую анфиладу комнат, погруженных в сон. Дверь приоткрылась. Я различил дверную цепочку и часть освещенного свечой лица: серый глаз над впалой щекой пристально рассматривал меня. На секунду представив себя в этом колеблющемся свете свечи, я невольно отступил назад к лестнице. Но зрачок с отблесками огня словно гипнотизировал меня. Я терялся в догадках: кто эта немолодая женщина? Мои щеки залила краска. И тогда незнакомка наконец заговорила:

— Это вы, Бернар?..

Покорно склонив голову, я пробормотал:

— Да, это я.

И — о боже! — дверь передо мной распахнулась. Кошмары канули в небытие. Прежде всего поесть и отоспаться, а завтра я все расскажу и объясню. Спотыкаясь, неуклюже продвигаясь по натертому паркету за тонким силуэтом Элен, я старался не запачкать ковры. Стелющееся пламя свечи слабо освещало просторные комнаты, мрачную мебель, обои, картины, рояль… Я повторил про себя: «Помни! Ты торговец лесом! Не забывай об этом!» В этот момент я окончательно решил стать Бернаром. Мы вошли в ванную. Запахивая на груди халат, Элен повернулась ко мне:

— Мой бедный друг! У вас такой измученный вид!

— Ничего, Элен, все в порядке, не беспокойтесь…

Она приподняла подсвечник, чтобы лучше осветить мое лицо, да и я смог рассмотреть ее получше.

— Я так и не дождалась вашей фотографии, — сказала она, пытаясь таким образом объяснить свой жест. — А вы именно такой, каким я вас себе представляла… Вы меня, наверное, не узнали? Это все лишения, тревоги… Война превратила всех женщин в старух.

Она поставила подсвечник на низкий столик и открыла краны.

— Вода у нас не очень горячая… Я пойду поищу для вас что-нибудь из одежды отца. Он был приблизительно одного с вами роста… А что с вашим другом Жервэ?

— Он мертв, — ответил я.

— Мертв?

— Да, несчастный случай… Я потом вам все расскажу…

— Бедный парень! Вам, наверное, было нелегко перенести утрату друга.

Вынимая из шкафчика мочалки, она беседовала со мной, словно пыталась нащупать нужную манеру разговора — ведь до сих пор мы фактически были незнакомыми людьми, хотя и много думали друг о друге.

— Пока вы будете мыться, я накрою на стол.

— С меня хватит и куска хлеба. Я не хочу объедать вас.

В ней чувствовалась порода и изысканность, видно было, что она умеет держать себя. Я никак не мог понять, чем Бернару удалось заинтересовать ее? Зачем это ей понадобился солдат-«крестник»? Если уж она вступила в Красный Крест, то скорее ей пристало заведовать благотворительной больницей или богадельней. Сколько же ей лет? Года тридцать три — тридцать четыре. А Бернару она выслала, вероятно, очень старую фотографию и тем самым ввела в заблуждение нас обоих.

Швырнув в угол свои грязные, мокрые лохмотья, я погрузился в теплую воду. Я вновь возвращался в цивилизованный мир, и мои мысли входили в привычное русло: я отметил, с какой уверенностью или даже унижающей снисходительностью Элен отправила меня прямиком в ванную. Наверное, считала Бернара неотесанной деревенщиной… Нужно непременно это прояснить, но только потом, когда отосплюсь. У меня впереди уйма времени, и я смогу его тратить как угодно, использовать по своему усмотрению, хотя, в принципе, я уже заранее знал, что начну смертельно скучать, едва проснусь. Да, прав был Бернар, когда называл меня сложным человеком.

— Возьмите, — раздался голос Элен, и она подала мне в приоткрытую дверь халат. — Ну, как вы теперь себя чувствуете?

— Чудесно… У вас, случайно, нет бритвы?

Она расхохоталась искренним смехом счастливой женщины.

— Хотите побриться? В столь поздний час?

— Да, лучше сейчас.

Я старательно сбрил щетину и аккуратно причесался, прекрасно сознавая, что невольно стараюсь понравиться этой женщине — еще одной женщине в моей жизни! Но я поклялся себе, что… Господи, до чего же я хочу спать! Одеваясь, я уже улыбался… Мое новое облачение оказалось чудовищно респектабельным: строгий пиджак с массой пуговиц и широкие брюки. Я преобразился до неузнаваемости.

Выйдя из ванной с подсвечником в руке, я проследовал через спальню и попал в небольшую гостиную.

— Идите сюда! — крикнула мне Элен.

В столовой, обставленной парадной, натертой до блеска мебелью, был уже накрыт для меня ужин. Четыре свечи освещали массивные серебряные приборы и вышитую скатерть. Повернувшись ко мне, Элен всплеснула руками:

— До чего же вы еще молоды! — прошептала она.

— Не так уж молод, скоро тридцать, — возразил я независимо. — Извините, что доставил вам столько хлопот.

— Садитесь-ка лучше за стол!

Я заметил перемену в ее поведении: она вела себя уже не так уверенно, то и дело поглядывала на мои руки, вероятно спрашивая себя, могут ли быть такие кисти у торговца лесом. Я же испытывал радостное волнение, находясь рядом с женщиной, о которой так часто слышал в ненавистном мне шуме барака. Нет, она не была красавицей, ее даже нельзя было назвать хорошенькой. Не слишком красиво причесана, да и вообще не такая уж женственная, однако мне понравился прямой и властный взгляд больших серых глаз. Предстояло их покорить.

— О! Откуда это? — невольно вырвалось у меня. — Сардины в масле?.. Ветчина?.. Мясо?.. С ума сойти!

Она улыбнулась чуть грустно, что не ускользнуло от меня:

— Не стесняйтесь, кушайте. У нас в деревне есть знакомые, которые снабжают нас продуктами.

Я принялся уплетать за обе щеки, а она по-прежнему наблюдала за мной, с удивлением отмечая, что я умею пользоваться ножом и вилкой.

— Дорога была, наверное, опасной?

— Да нет, не очень. В Германии один знакомый предприниматель спрятал нас в товарном вагоне, следующем на запад. А в Безансоне мы пересели на поезд с табличкой «Лион». Как видите, все очень просто.

— А что все-таки произошло с вашим другом Жервэ?

— С Жервэ?.. Он попал под колеса вагона на сортировочной станции, когда мы переходили пути… И сразу же скончался.

— Я так хотела с ним познакомиться. Да, все это печально. Судя по вашим письмам, этот парень подавал большие надежды.

— Да, думаю, так. Он увлекался театром, писал рецензии… Из него было трудно что-нибудь вытянуть, всегда такой молчаливый и замкнутый. Поэтому я знал о нем не так уж много.

Она хотела было сменить мне тарелку, но я запротестовал; тогда она наполнила мой стакан красным бордо.

— Спасибо, достаточно.

От вина я расслабился. Но я все же внимательно присматривался к этой старинной квартире. Здесь все свидетельствовало о солидном положении в обществе и крепких семейных традициях. Квартира, несомненно, велика для одного человека. Но, может быть, она живет не одна? Не случайно же у меня возникло ощущение, что в соседней комнате справа кто-то есть. Мне даже показалось, что я заметил отблески на полированной поверхности рояля и светлое пятно партитуры.

— Вы играете? — спросил я.

— Да…

Похоже, она вначале смутилась, но затем, неожиданно решившись, выпалила:

— Я даже даю уроки… чтобы развеяться. Но вы не беспокойтесь, ваша комната в глубине квартиры, так что вам ничего не будет слышно.

— Жаль. Я обожаю музыку, а в детстве сам учился играть на пианино.

— Вы умеете играть на пианино?! Вы никогда мне об этом не писали.

— О, я считал это мелочью, не заслуживающей вашего внимания.

Паркет еле слышно скрипнул, и я невольно обернулся в сторону гостиной; Элен тоже повернула голову.

— Ладно уж, входи! — произнесла она.

И в комнату вошла, а точнее, бесшумно скользнула девушка.

— Моя сестра Аньес, — представила ее Элен.

Я встал, поклонился, и до меня донесся пронзительный, теплый и живой аромат лаванды. Аньес оказалась той самой незнакомкой, которая спешила по темной улице после наступления комендантского часа.

— Позвольте мне поблагодарить вас, мадемуазель. Если бы не вы, мне пришлось бы провести ночь на улице.

После моих слов воцарилось молчание. Должно быть, я сказал лишнее. Элен бросила на сестру быстрый взгляд, значение которого так и осталось для меня загадкой. Аньес же улыбалась. Это была маленькая, худенькая и хрупкая блондинка; у нее был загадочный, как бы обращенный внутрь себя взгляд, как у многих близоруких. Она молчала, пристально рассматривая меня. Я снова сел.

— Моя сестра задержалась у друзей, — объяснила мне Элен. — С ее стороны это непростительное легкомыслие. А между тем ей не мешало бы помнить, что с немцами шутки плохи.

Я проглотил несколько ложечек варенья. Меня ни в коей мере не смущала возникшая напряженность.

— А вот вы никогда не писали мне про сестру, — заметил я.

Аньес по-прежнему улыбалась, а Элен была смущена и старалась подавить раздражение.

— Иди-ка лучше спать, — сказала она сестре. — А то завтра опять будешь плохо себя чувствовать.

Аньес, как ребенок, подставила ей для поцелуя лоб, затем сделала в мою сторону едва заметный реверанс и удалилась своей бесшумной походкой, держа руки неподвижно. Коса венчала ее голову как корона.

— Сколько ей лет? — спросил я.

— Двадцать четыре.

— Я бы не дал больше шестнадцати. Очаровательное создание.

Мне не следовало говорить эти слова, однако я произнес их намеренно. Элен лишь вздохнула.

— Да, очаровательное. Но знали бы вы, сколько хлопот она мне доставляет… Может быть, желаете еще чего-нибудь?

— Честное слово, нет.

— А чашечку кофе?

— Нет, спасибо, не хочу.

— Ну а сигарету? Надеюсь, от этого уж вы не откажетесь?

Она принесла мне пачку «Кэмела» и зажигалку. Я не стал задавать лишних вопросов, но про себя все же отметил, что уж «Кэмел»-то им присылают явно не из деревни.

— Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.

Через узкий коридор она провела меня в спальню с альковом, приведшим меня в неописуемый восторг. Я тут же подумал, что смогу забиться в него, словно зверек в свою норку. С детства я обожал разного рода укромные уголки, гнездышки, защищенные со всех сторон убежища. В порыве благодарности я невольно схватил Элен за руки.

— Огромное вам спасибо!.. Я так счастлив, что оказался здесь, у вас… что получил возможность познакомиться с вами…

Она отпрянула, вероятно опасаясь какого-нибудь другого, более смелого проявления чувств с моей стороны. В этот момент я был готов поклясться, что она никогда еще так близко не подпускала к себе мужчину. Я тут же отметил про себя, что она вообще довольно странная и совсем не похожа на ту, которую мне описывал Бернар! Но я лишь скромно поцеловал ее руку, полагая, что этот жест должен ей понравиться. В моих глазах он выглядел довольно смешным, но она, без сомнения, оценила его иначе.

— Спокойной ночи, Элен.

Я бросил одежду на кресло, на пол шлепнулся бумажник Бернара. Я поднял его, покрутил в руке, а затем снова засунул в карман. Бернара? Хм… Теперь это был уже мой бумажник!

 

Глава 3

Я проснулся очень рано, по привычке ожидая сигнала к подъему. Мои пальцы недоверчиво ощупывали тонкие простыни и мягкую подушку. Тут я сообразил, что нахожусь в Лионе, что я свободен и, как раковиной, надежно защищен от враждебного мира альковом. Привычным с детства жестом я запустил руку под подушку и сладко зевнул, радуясь освобождению: ни тебе начальников, ни приказов, ни сотоварищей — я выбрался из стада. Что же касается Бернара, то в душе я все-таки примирился с ним. Наверное, я из тех, кто умеет любить людей лишь после их кончины. Элен?.. Она, пожалуй, тоже не исключение: если в лагере, когда я пытался себе ее представить, она меня волновала, то теперь, когда я ее увидел… Одним словом, она стала интересовать меня гораздо меньше. Но я был бы рад, если бы она меня полюбила или, по крайней мере, постаралась — в ее отношении к Бернару чувствовалась какая-то натянутость и принужденность. Я собирался рассказать ей всю правду, чтобы не обманывать ни себя, ни ее — ведь солгал-то я лишь с целью выиграть время. Признание в том, что я не Бернар, а Жервэ, было равносильно возврату к ежедневным испытаниям, ненадежному существованию… Не мог же я, сообщив о смерти Бернара, оставаться в этом доме?! Но в глубине души мне хотелось остаться. Мне здесь нравилось. Я успел полюбить тишину под высокими строгими потолками, отблески свечей и решил, что присутствие Элен и Аньес нисколько мне не помешает, что от них мне нужно лишь заботливое отношение и избавление от всех трудностей до тех пор, пока я не восстановлю силы и не начну работать. Вероятно, они обе будут частенько уходить, и тогда, в одиночестве, я буду раскрывать рояль в гостиной и… Затем я начну их постепенно подготавливать, но вначале нам необходимо поближе познакомиться. А кроме всего прочего, я обожаю разного рода маски и переодевания — одним словом, все то, что заставляет нас волноваться и придает воображению остроту, яркость и размах. Бывало, раньше, в Париже, прежде чем сесть за рояль, я наряжался в сценический костюм матери, и мои гаммы звучали то степенно, то плавно и легко, в зависимости оттого, кем я был — Полиной или Береникой. А может, став Бернаром, мне удастся избавиться от своих тоскливых воспоминаний?

Встав босыми ногами на ледяной пол, я на ощупь добрался до окна и раскрыл ставни. В самом конце улицы виднелись площадь и смутные очертания собора с подсвеченными витражами.

В иные времена я бы тут же вновь завалился в постель, не чувствуя ничего, кроме хандры и скуки. Но в это утро ничто не могло испортить моего хорошего настроения.

Я умылся холодной водой. Все вокруг мне показалось прекрасным и восхитительным. И хватит этих угрызений совести: я не виноват, что жизнь в кои-то веки улыбнулась мне, надо воспользоваться случаем. Причесавшись и надушившись, я посмотрел на себя в зеркало. В костюме какого-то предка семьи Мадинье, с наглухо застегивающимся воротником и маленькими внутренними карманами, я походил на юного лицеиста начала века. Аньес, пожалуй, позабавится, увидев меня таким. Я даже сам себе не мог объяснить, почему именно мнение Аньес значило для меня гораздо больше, чем мнение ее сестры.

Элен я нашел в столовой.

— Как спалось? Вы хорошо отдохнули? — спросила она.

— Спасибо, просто великолепно.

Она пододвинула мне развернутую газету:

— Вот возьмите, прочитайте: на третьей странице сообщение о вашем друге, правда, без подробностей.

Действительно, на третьей странице, в «Новостях последнего часа», я нашел коротенькую заметку. Она неприятно поразила меня: «Вероятнее всего, причиной смерти стал несчастный случай. Однако не исключено и убийство».

— Бедняга Жервэ! — выдавил я.

— Люди стали подозрительными, теперь никто не желает верить в случайность, — заметила она. — Берите масло.

В свете пасмурного утра лицо Элен казалось помятым, еще более утомленным, чем накануне. Не пробило и восьми, а она уже была готова к выходу.

— Элен, — сказал я, — давайте уточним раз и навсегда: я ни в коем случае не желаю еще больше осложнять ваше существование. Я хочу хоть чем-то помочь вам; правда, я не совсем хорошо представляю, чем именно и как, но я не сомневаюсь, что существуют тысячи различных…

— Успокойтесь, — прервала она меня. — Мы не нуждаемся в вашей помощи.

— Это правда?

— Ну конечно же. Достать продукты мне несложно, ну а что касается хозяйства, то это и вовсе не ваше дело.

— Вы знаете, Элен, я тронут до глубины души…

На этот раз она уже сама, осмелев, положила свою руку на мою. Ее жест был полон какой-то стремительной решительности, чувствовалось, что он был плодом долгих размышлений. Я же, все больше входя в роль Бернара, продолжал:

— Я считаю своим долгом поблагодарить вас за все… за ваши письма… за ваши посылки…

— Не стоит, Бернар, все это в прошлом… Теперь вы дома.

Говоря это, она смотрела на меня своими серыми глазами без малейшей искорки веселья. В ней было что-то от школьной учительницы, и я с еще большей силой, чем накануне, почувствовал, что меня экзаменуют.

— Я счастлив, что наконец-то очутился здесь, с вами, — сказал я простодушно.

Ее рука еще сильнее, дружески сжала мою, и в это время меня пронзила совершенно неприличная мысль: Элен, вероятно, еще девственница.

— Почему вы улыбаетесь? — прошептала она.

— Потому что чувствую себя в надежном месте… Мне кажется, что я наконец-то нашел свое пристанище.

— Правда? Вы действительно так думаете? Или вы говорите это только для того, чтобы доставить мне удовольствие?

— Но, Элен, как вы можете…

Она скрестила руки и опустила на них подбородок.

— Да, я понимаю, жизнь у вас была, наверное, довольно тяжелой.

— Ну, не такой уж и тяжелой. Я бы сказал, трудовой и одинокой… Мне пришлось зарабатывать деньги в поте лица. Я хотел начать собственное дело. У меня ведь даже не было родителей, которые могли бы мне помочь. Правда, в Африке живет мой дядя — очень богатый человек, но во Франции он бывает редко — раз в два-три года…

— Есть от него известия?

— Нет… Боюсь, он, бедняга, скончался. Он страдал от неизлечимой болезни печени.

— А вы не пытались восстановить отношения со своей сестрой?

— Нет. И даже не намерен.

— Но почему?

— Потому что Жулия… Одним словом, я не хотел бы знакомить вас с ней, понимаете?

— Да-а, — протянула она. — Что поделаешь, в семье не без урода…

Из соседней комнаты донесся телефонный звонок, но Элен даже не шелохнулась.

— Я представляла вас совсем другим, — продолжала она.

— Таким, каким подобает быть человеку моей профессии?

— Именно. Я думала, что вы огромного роста и более…

— Одним словом, дровосек? — вставил я, смеясь.

— Ну какая же я глупая, — прошептала она, смутившись, что меня порадовало.

Телефон по-прежнему трезвонил, и, не выдержав, я повернулся в сторону гостиной, но Элен, наклонившись ко мне, пояснила:

— Это звонят Аньес… Не обращайте внимания… Ей часто звонят.

— Вы разочарованы? — спросил я.

— Разочарована? Чем?

— Ну, тем, что я не похож на дровосека?

Она посмотрела на свои наручные часы.

— Ни в коей мере.

Ее лицо на мгновение осветилось улыбкой, и я увидел, какой она была в детстве.

— Элен!

— Я тороплюсь. А вы кушайте и отдыхайте.

Телефон наконец-то смолк, зато в прихожей раздался звонок и послышались удаляющиеся голоса. Я намазал себе хлеб маслом. Как это прекрасно — есть сколько хочешь! Газета соскользнула на стул. Я поднял ее, раскрыл и решил перечитать столь взволновавшее меня сообщение. В сущности, в нем не было ничего тревожного. Даже не сообщалось, что неизвестный был, судя по всему, беглым военнопленным. Очевидно, на этот счет у властей были свои соображения. Что же касается гипотезы об убийстве… скорее всего, это лишь фантазия журналиста, не более.

Вдруг нож выскользнул у меня из рук… Как же я раньше не заметил того, что бросается в глаза. Невероятно! Ведь стоит мне только признаться, что я не Бернар, как на меня тотчас же падет подозрение в преднамеренном убийстве с целью выдать себя за него! Я очутился в плену собственной лжи. Говорить правду было уже слишком поздно… Я отодвинул от себя чашку с такой силой, что кофе выплеснулся на скатерть. Стоп! Не надо драматизировать! Так ли уж необходимо играть роль Бернара? Неужели я действительно приговорил себя пожизненно оставаться его тенью?.. Но хватит ли мне сил вынести взгляд Элен, если я признаюсь ей, кто я есть на самом деле? Нет, ни в коем случае! Но… тогда придется жениться на ней. Раз уж я — Бернар, надо быть им до конца!

Чем больше я думал о последствиях моей… неосторожности, тем больше это приводило меня в ужас.

В отчаянии я повторял себе: «Ты Бернар! Ты Бернар!..» Конечно же, теперь я вынужден оставаться Бернаром, и малейшая неосторожность для меня губительна. А ведь до сих пор я только и делал, что совершал одну неосторожность за другой.

Чувство безопасности вновь покинуло меня и уступило место отчаянию. Мне даже пришла в голову мысль о немедленном бегстве. Но куда бежать? Да еще без денег! Жервэ беден и как перст одинок. А у Бернара имеется свой счет в банке. Бегство, вне сомнения, принесет мне лишь грязь и нищету. За какие грехи я должен снова страдать? Ведь я делаю это не столько ради себя, сколько ради своего будущего музыкального шедевра, ради того, что спрятано в тайниках моей души, что составляет смысл моей жизни. А уж этим я ни за что не имею права жертвовать. Впрочем, у меня еще есть время поразмыслить. Может, мне все же удастся отыскать какую-нибудь лазейку, чтобы вырваться из этой паутины.

Раздался телефонный звонок. Что может быть ужаснее настойчивого, властного зова, раздающегося внезапно среди полной тишины? Нервно вскочив из-за стола, я бросился в гостиную, чтобы схватить трубку, однако Аньес меня опередила. Взяв трубку, она смерила меня взглядом человека, вынужденного вести беседу в присутствии третьего лица.

— Алло? Да… Да, это я… Очень хорошо… Нет, в три рано… Немного позже… В пять? Хорошо, я жду вас.

У нее был глуховатый голос. Ее близорукий взгляд нерешительно остановился на мне, но тут же метнулся в сторону и устремился в пространство. Она медленно положила трубку и, увидев, что я шагнул к ней, жестом велела мне остановиться. До меня донеслись приглушенные звуки рояля, терзаемого неопытной рукой.

— Правда, у нас тихо? — спросила Аньес.

— Это ваша сестра?

— Да, Элен дает уроки… — Она залилась недобрым смехом. — Ведь нужно же на что-то существовать.

— Однако…

— Пойдемте, — перебила она меня. — Со временем вы все поймете. Идемте завтракать!

— Я только что встал из-за стола…

Я пропустил ее вперед, и она, войдя в столовую и окинув стол неодобрительным взглядом, покачала головой.

— Ну конечно, я так и думала, она хочет уморить вас голодом! Подождите!

Проворная, молчаливая и немного загадочная, она выскользнула из комнаты, а тем временем пианино, спотыкаясь, продолжало наигрывать гаммы, издали они звучали даже романтично. Буквально через минуту Аньес снова появилась на пороге.

— Помогите мне!

Аньес несла маленький горшочек меда, баночку варенья, остатки пирога и бутылку черносмородинного ликера.

На всякий случай я поспешил сложить газету и сунул ее в карман.

— Ради бога! Зачем столько всего? — запротестовал я.

— Вам, может быть, и не нужно, а мне нужно.

Она открыла баночку, достала две рюмки и наполнила их ликером.

— Я ужасная сладкоежка. А вы?

Сощурив глаза, будто от меня исходил какой-то слишком яркий, невыносимый свет, она подняла рюмку:

— За нашего пленника!

Эта двусмысленность заставила улыбнуться нас обоих. Она положила мне огромный кусок пирога, и мы оба набросились на еду с жадностью детей, которые воспитывались в строгих правилах этикета и вдруг остались без присмотра.

— Помажьте сверху вареньем, — посоветовала Аньес. И поморщилась, услыхав телефонный звонок. — Не хочу снимать трубку.

— А вы тоже даете уроки?

Она перестала есть и изучающе посмотрела на меня своим ласковым, затуманенным взглядом.

— Странно, что вы меня об этом спросили. Да, если угодно, я тоже даю уроки.

Телефон звонил не переставая, и ей все же пришлось снять трубку.

— Не раньше шести… У меня весь день забит… Да. Договорились.

— Так вот почему у вас два инструмента, — сказал я, когда она вернулась.

— Два инструмента?

— Да. Вчера вечером я заметил, что в гостиной стоит рояль.

— Ах вон оно что! Это дедушкин… Мы на нем не играем. Это наша семейная реликвия… Да и какой из меня музыкант! Кушайте же!

Я уминал очередной кусок пирога, намазанный медом.

— Итак, — сказала Аньес, — вы «крестник» моей сестры. Умора, да и только!

— Но я не вижу в этом ничего…

— Вы пока еще ничего не можете видеть, ведь вы совсем не знаете Элен. Она, конечно, никогда не писала вам обо мне?

— Никогда. Я даже не подозревал о вашем существовании.

— Так я и думала!

— Значит ли это, что вы не очень ладите между собой?

— Вовсе нет. Мы далеко не всегда находим общий язык, но… Элен ведь очень рассудительна!

Это слово было произнесено с такой интонацией, что вызвало у нас обоих улыбку.

— А вы не похожи на других «крестников», — продолжила она.

— Почему же?

— Потому что все они глупы. Вы не находите?

— Я рад, что у меня не глупый вид. Ну а теперь откровенность за откровенность: ваша сестра когда-нибудь говорила вам обо мне?

— Да. Ей пришлось мне рассказать, ведь почту из ящика чаще всего вынимаю я. Она старалась говорить мне о вас как можно меньше… А куда это девался ваш друг Жервэ?

— Он попал под локомотив…

Она на мгновение замолчала, смакуя ликер, а затем спросила, не поднимая глаз:

— Вы верующий?

Я какое-то время молчал в нерешительности, а затем пробормотал:

— Да… Мне кажется, мы не можем бесследно исчезать после смерти. Это было бы слишком несправедливо.

— Вы правы, — сказала она. — Ведь вы очень привязались к нему, правда?

— Да, очень.

— Ну, в таком случае он должен быть где-то неподалеку от нас.

Я закурил, пытаясь отогнать овладевавшее мною неприятное чувство, — я не любитель подобной мистики.

— Сколько ему было лет?

— Мы с ним почти ровесники, ему уже исполнилось тридцать!

— А он был женат?

— Послушайте, Аньес, ну какое это имеет для вас значение? Тем более что его уже нет на этом свете… Да, он был женат, но недолго… Больше я о нем ничего не знаю. Он был не склонен к откровенности.

Из гостиной доносилась чистая, ясная мелодия одной из сонат Моцарта. Элен неплохо владела техникой исполнения. Ее ученик, попробовав проиграть вслед за ней этот же отрывок, вызвал у меня вздох раздражения.

— И вот так каждый божий день, — сказала Аньес. — Но постепенно привыкаешь… А что вы намерены делать у нас в городе? Вы знаете Лион?

— Очень плохо.

— Может быть, вы хотите прогуляться?

— Хм! Это для меня рискованно.

— Но почему? Ведь вас никто не разыскивает? А я могу вам подыскать подходящий плащ из вещей отца.

Раздавшийся в прихожей звонок заставил Аньес подняться.

— Оставьте все как есть, — сказала она, — я уберу потом.

Она вышла, и я на цыпочках последовал за ней, желая взглянуть на ее учеников. Эта женщина интересовала меня все больше. В ней было нечто, не поддающееся определению, что-то артистическое, необычное, даже эксцентричное, но почему мне так казалось, я никак не мог понять. За свою жизнь я повидал немало наркоманов, на них она тоже не походила.

Аньес открыла дверь и впустила в вестибюль довольно пожилую пару: женщину с благородной осанкой, строго одетую во все черное и прижимавшую к груди какой-то сверток, и мужчину, державшего в руках шляпу и пытавшегося отыскать угол, куда он мог бы поставить мокрый зонтик. Аньес указала им на дверь слева, они церемонно поклонились, словно больные перед медицинским светилом. Дверь захлопнулась, а позади меня неопытные пальцы по-прежнему терзали сонату, раздирая ее на части, как мертвую птицу. В этот момент я заметил в высоком зеркале в позолоченной раме неясный силуэт мужчины, стоявшего чуть наклонившись вперед, словно пребывая в раздумье на перекрестке невидимых путей. Я едва не испугался собственного отражения. Возвратившись в столовую, я залпом выпил целую рюмку ликера.

— Интересно, — произнес я вслух, чтобы развеять колдовские чары этой жуткой тишины, затем от нечего делать налил себе еще кофе, возвращаясь мысленно все к той же проблеме: исчезнуть или остаться? И тут я подумал, что риск одинаково велик в обоих случаях. Если я исчезну, Элен сразу поймет причину моего бегства. Но и оставаясь здесь, я могу пасть жертвой собственной рассеянности, любого необдуманного ответа. Обе женщины, вне сомнения, будут беспрерывно атаковать меня вопросами. Я оказался у них в плену, как точно подметила Аньес. Сначала — моя мать, затем — жена, потом — лагерь и Бернар, а теперь еще и Элен с Аньес. Всю жизнь тюрьма да надсмотрщики. Убежав отсюда, я окажусь в мрачном городе, по улицам которого ходят немцы и полицейские.

Я вернулся в гостиную — большую гостиную, потому что тут было еще несколько более уютных, с ширмами, расписанными химерами, шкафчиками, полными безделушек. Рояль — огромный концертный «Плейель» — стоял на некотором возвышении, напоминающем эстраду. Я еще раз прислушался к доносящимся звукам, а потом приподнял его глянцевую крышку и увидел в ней отражение, гротескно исказившее мое лицо. Не в силах совладать с собой, я, поставив ногу на педаль, наконец дал волю пальцам. Господи, до чего же они стали непослушными! Но струны все же звучали дружескими голосами, словно говорили мне: живи! И голова моя наполнилась образами: темы приходили сами, сами складывались в аккорды, живительный ток побежал по моим венам. Нет, я не конченый человек! Неблагодарный эгоист, если хотите, но это не столь уж важно, лишь бы у меня была возможность творить! Увы!

Я закрыл рояль, опасаясь, что меня застигнут врасплох, и начал обследовать квартиру. Она была огромной, пустой и темной, как музей. Скука смертная.

С улицы сюда не проникал ни единый звук, никакой шум не тревожил тишину этой квартиры, затерявшейся где-то во времени. И только голос Элен, отсчитывающий такты, доносился до меня: раз, два, три, четыре, — и музыка возобновлялась, прерывистая и тоскливая. Я прошел через кухню, миновал узкий коридорчик и очутился в прихожей. Слева от меня находилась дверь той комнаты, куда вошли посетители. Я прислушался — ни звука. Осторожно приоткрыв следующую дверь, я увидел еще одну гостиную. Должно быть, раньше здесь обитало множество родственников, вынужденных жить под одной крышей и подчиняться произволу богатого главы семейства… Вдруг из комнаты слева донеслись тихие голоса. Прислушавшись, я отчетливо уловил плач… Совершенно точно! Это были рыдания, приглушенные носовым платком. Но тут позвонили во входную дверь, и я на цыпочках побежал обратно в гостиную, откуда я мог видеть прихожую, оставаясь незамеченным. Показалась Элен со своей ученицей — высокой девочкой в очках, она держала под мышкой скрученные в трубочку ноты. Попрощавшись, девочка вышла, а вместо нее вошел мальчик лет пятнадцати. Лицо его заливала краска, и, обращаясь к Элен, он совершенно не знал, куда девать руки. Через некоторое время рояль вновь зазвучал, и я узнал этюд Черни. «Правда, у нас тихо?» — вспомнились мне слова Аньес.

Я вернулся на свой наблюдательный пункт. В той комнате по-прежнему звучали голоса, на этот раз безмятежно, прерываемые какими-то необъяснимыми паузами. Я стал перебирать все мало-мальски подходящие версии, но так и не смог найти ни одной убедительной. Чем же это они могут там заниматься?

— Бедный малыш! — раздался вдруг голос мужчины.

— Он счастлив, — сказала Аньес.

— В следующий раз… — начала дама, но конец ее фразы потонул в шепоте, вперемежку со всхлипываниями.

— Пойдем, пойдем!.. — уговаривал мужчина, он не мог больше выносить этого отчаяния. Услышав шум отодвигаемых стульев, я поспешил скрыться. Когда отворилась входная дверь, я вновь увидел супругов: она семенила, прижав к губам скомканный носовой платочек, а он взволнованно благодарил Аньес, пожимая ей руки. На какое-то время Аньес задержалась на лестнице, провожая их… Или нет, похоже, она поджидает кого-то, чей силуэт она заметила внизу через проем лестницы… Так и есть, я не ошибся: вот она протягивает руку и идет навстречу молодой женщине в сером плаще с поднятым воротником. Войдя, они сразу направились в ту же комнату. Где-то в глубине погруженной в сон квартиры, то замирая, то вновь оживая, тоненько плакал рояль. Мною никто не интересовался. Все занимались своими делами: Элен отмеряла такты, а Аньес… Что же делала Аньес?

Я проскользнул в маленькую гостиную и подошел к двери как можно ближе.

Незнакомка тараторила без умолку, и мне удалось различить несколько слов и обрывочных фраз: «Марк. Марк… При переходе Соммы… Красный Крест… Возможно, он в плену… Марк…» Затем последовало долгое молчание, и наконец послышался хрипловатый, как у подростка, голос Аньес, который производил на меня странное впечатление. Время от времени она умолкала, словно следила глазами за какой-то химической реакцией или же изучала принцип действия какого-то механизма.

— Вот, посмотрите-ка сами! — воскликнула она. — Вы видите? Я ничего не придумываю.

— Господи! — простонала незнакомка. — Марк… Марк…

И она разрыдалась точно так же, как и та пожилая дама, приходившая до нее.

Аньес продолжала свой убаюкивающий монолог, успокоительный, как сказка, которую рассказывают ребенку на ночь, чтобы он поскорее уснул. Прижав ухо к створке, я весь обратился в слух. Тут мой взгляд невольно упал на полуразвернутый сверток на диване. Да это же сверток, принесенный пожилой дамой!.. Аньес положила его сюда, когда вышла проводить своих посетителей. Видимо, подарок. Но одна необычная деталь задержала мое внимание: из него торчало нечто, похожее на лапку с тремя скрюченными пальцами. Не переставая прислушиваться, я потянул за край обертки: в ней оказался цыпленок.

— Нет-нет! — умоляла незнакомка. — У меня не хватит смелости!.. Я не хочу. Лучше уж в следующий раз.

— Жаль, — сказала Аньес. — Сегодня с утра я в прекрасной форме. А вы можете прийти во вторник?

— Во вторник? Хорошо. Уверяю вас, я так счастлива!

В полнейшем недоумении я поспешил ретироваться.

 

Глава 4

Постепенно наша совместная жизнь начала входить в нормальную колею. Вначале я опасался скуки, и действительно время от времени одиночество и хандра настолько удручали меня, что я чувствовал себя чуть ли не заживо замурованным в стенах этой огромной квартиры, такой мрачной, что уже в четыре часа дня в ней приходилось зажигать свет. Но подобные настроения охватывали меня редко. Большую часть времени я проводил, наблюдая за происходящим, потому что мною стало овладевать чувство беспокойства. Честно говоря, я и сам не понимал, что меня тревожит. Я рассуждал так: пока я буду держаться начеку, со мной ничего не произойдет. Ведь в концлагере ни одна душа не была посвящена в наши планы. Бернар погиб — значит, я, по логике вещей, не оставил за собой ни единого следа. Я убедил себя в том, что, находясь в Лионе, не подвергаюсь ни малейшей опасности. Ведь я никогда не был здесь раньше, ни с кем из здешних жителей не знаком, а из дома выхожу крайне редко, украдкой, да и то лишь в определенные часы. Сам того не желая, я осуществил свою странную мечту: быть никем. Я стал живым трупом. Все волнения, страхи, боли и надежды, бушующие где-то рядом со мной, в этом городе, обходили меня стороной. Мне казалось, что теперь наконец я смогу насладиться всеми прелестями отдыха. Но это были лишь мечты, так как Элен и Аньес преследовали меня.

Начиналось с утра. В столовую входила Элен и очень громко говорила:

— Доброе утро, Бернар!.. Ну, как вам спалось?

На что я, естественно, отвечал:

— Спасибо, очень хорошо…

Она какое-то время стояла, прислушиваясь, а потом на цыпочках подбегала ко мне и впивалась в мои губы с таким пылом, с каким обычно целуются школьницы.

— Мой дорогой, мой милый Бернар!

Я отвечал ей с не меньшим пылом, и не только потому, что этого требовала ситуация, я был, в общем-то, не безразличен к упругому телу, к запаху женщины, к воркующему шепоту — ко всему, чего долгое время был лишен. Но больше всего меня выводили из себя воцарившаяся атмосфера адюльтера и кровосмешения, холодные рассудочные объятия и постоянная опасность оказаться застигнутыми врасплох. Элен набрасывалась на меня первая, но стоило мне начать терять голову и дать волю рукам, она резко отстранялась, прислушивалась, со слегка затуманенным взором, спокойным голосом спрашивала:

— Еще чашку кофе, Бернар?

— С удовольствием. Кофе восхитителен.

Я тут же опять прижимал ее к себе, и она впивалась в мои губы с простодушным бесстыдством девочки, еще не изведавшей любви. Но через мгновение она уже стояла перед высоким зеркалом в вычурной раме и поправляла прическу.

— Элен! — умолял я.

— Спокойно, — говорила она мне голосом собственника, как хозяин своему фокстерьеру. — Спокойно.

Эта новая стадия отношений началась преглупейшим образом. За несколько дней до того мне захотелось пройтись по городу, и я попросил у нее ключ от квартиры. Она задумалась, как всегда взвешивая все «за» и «против», прежде чем принять решение.

— Я бы с радостью, Бернар, но… видите ли, соседи… Я не хочу, чтобы вас видели…

— Почему?

— Они начнут задаваться вопросами… Ведь в доме все знают… что мы живем вдвоем с сестрой… Вы понимаете? Поползут разные слухи, начнутся сплетни…

Я нахмурился и, почувствовав раздражение, весь напрягся.

— Погодите, Бернар… Я думаю, выход все же есть… Утром, где-то с девяти до одиннадцати, в доме практически никого нет, а кроме того, и после шести, когда все уже вернулись домой…

В ответ, играя роль Бернара, я обнял ее за талию и, прижавшись губами к волосам, пробормотал:

— Если вас вдруг начнут расспрашивать обо мне, говорите всем, что я ваш жених. Ведь в этом есть доля правды.

И тут она бросилась мне на шею, потом схватила мое лицо обеими руками, с неловкостью и жадностью голодного, который набрасывается на кусок хлеба. Сколько же лет желание преследовало ее днем и ночью?! Я боялся, что она потеряет сознание. Обессилев, Элен опустилась на стул, побелев и по-прежнему прижимаясь ко мне, проговорила:

— Она не должна знать… Бернар!.. Слышите? Потом… я ей сама объясню.

С тех пор каждое утро начиналось с такой же молчаливой схватки в столовой, напоминавшей аквариум, едва освещенный бледным утренним светом. Эта опьяняющая платоническая страсть изматывала меня. Элен прекрасно видела мое смятение и, думаю, даже радовалась своей власти. Но видимо, в ее девичьих представлениях, возникших на почве чтения любовных романов, жених должен оставаться в буквальном смысле воздыхателем. С его стороны было бы хамством желать чего-то большего.

И все же поначалу больше меня бесила ее сестра — я был совершенно уверен, что она уже обо всем догадалась. После ухода Элен, когда из-за закрытых дверей начинали доноситься нестройные звуки музыки, появлялась Аньес.

— Как вам спалось?.. Надеюсь, вы хорошо отдохнули?..

Она смотрела на меня блуждающим взглядом, который словно постоянно следил за какими-то невидимыми перемещениями пыли или пара позади меня. Пояс ее желтого вылинявшего халата день ото дня завязывался все более небрежно. Сквозь кружевную отделку виднелись рубашка и вздрагивающая грудь. Чтобы отвлечь свои мысли и занять чем-то руки, я принимался курить. Мне бы, конечно, лучше уйти, но я не в силах был двинуться с места, постоянно спрашивая себя: а что произойдет, если я дотронусь до Аньес?..

— Да положите же себе еще чего-нибудь, — любезно советовала она мне. — Вы совершенно перестали есть. Это что, любовь так влияет на вас?

— Послушайте, Аньес…

— Ну не сердитесь на меня, Бернар… Я хотела подразнить вас… Но ведь «крестник» всегда влюблен в свою «крестную», правда? Иначе зачем тогда были бы нужны солдатские «крестные», а?

— Уверяю вас, что…

— Вы не правы. Разве моя сестра не заслуживает того, чтобы ее полюбили? Вы же не захотите быть неблагодарным?

Я лишь пожал плечами; мое постыдное вожделение никак не соответствовало роли Бернара.

— Узнав ее получше, — продолжала Аньес, — вы убедитесь в том, что она обладает множеством положительных качеств. Это действительно женщина с головой.

Аньес сделала ударение на последнем слове, и было невозможно понять, говорит она всерьез или шутит. Время от времени она замолкала и, так же как Элен, прислушивалась к тому, что происходит в квартире.

— Не бойтесь, — сказал я однажды, — она не слышит вас.

— Не будьте столь наивны. Ей ничто не мешает оставить ученика за пианино одного, а самой подслушивать под дверью.

Однажды утром я убедился-таки в правоте ее слов. Заинтригованный приходом какой-то старушки с огромной корзиной, я осторожно отворил двери, ведущие в коридор, и неожиданно увидел там Элен, прильнувшую ухом к двери комнаты Аньес. А пианино тем временем наигрывало какой-то полонез, перевранный до неузнаваемости. К счастью, я лишь приоткрыл дверь, поэтому мне удалось вовремя скрыться. Отныне я постоянно держался начеку и, прежде чем войти в любую из комнат, краешком глаза внимательно осматривал все потайные уголки возле ширм, шкафов, буфетов. Для пущей безопасности, закрывшись в своей комнате, я сжег все свои документы, оставив лишь военный билет Бернара и письма, которые ему посылала Элен.

Наблюдая за всеми, я испытывал такое чувство, что и сам являюсь объектом пристального внимания, что, конечно, было не так, но тишина, полумрак, поскрипывание отсыревшей мебели — все это держало меня в постоянном напряжении. Я бесцельно слонялся по квартире среди каких-то выставочных сувениров, устаревших безделушек, претенциозных портретов целых поколений промышленников и судей. Я точно улавливал и различал стойкий запах Элен; а от легкого запаха Аньес и от желания мне становилось дурно. Эти меланхолические комнаты были как бы специально созданы для любви. Я не узнавал самого себя, ведь мне уже пришлось немало пострадать из-за женщин. Мои мечты о работе так и остались мечтами. Каждый день я коротал время в ожидании обеда, когда вновь должен был встретиться с сестрами. И встречи эти, между прочим, не были веселыми. Обе сестры едва обменивались несколькими словами, а когда одна из них обращалась ко мне, другая слушала так внимательно, что мне становилось не по себе. Элен почти не притрагивалась к еде.

— Ну скушай хоть кусочек паштета, — уговаривала ее Аньес.

Но Элен питалась только хлебом, картофелем, словно мясо, консервы и сыры, в изобилии стоявшие на столе, были отравлены. Кроме того, аппетит Аньес, казалось, внушал ей отвращение. Чтобы хоть как-то рассеять это ставшее привычным молчание, я начал рассказывать всевозможные истории из лагерной жизни. Иногда приходилось отвечать на вопросы, касающиеся не только моего детства, но и всей жизни, и тогда я чувствовал себя как на углях: вынужден был лгать, изворачиваться, а это всегда меня тяготило. К счастью, Элен никогда не пыталась докопаться до истины. Она вполне довольствовалась тем, что я здесь, рядом с ней, и всецело от нее завишу. Аньес же, наоборот, находила какое-то непонятное удовольствие, изощряясь в своих расспросах, причем делала это с подчеркнуто фамильярной небрежностью, бесившей Элен, которая явно не одобряла повышенного интереса своей сестры к моей персоне.

Как-то утром, едва наши губы разъединились, Элен резко и неожиданно спросила меня:

— А чем вы тут занимаетесь, когда я оставляю вас наедине?

— Так… ничем… Болтаем о том о сем.

— Поклянитесь, что вы сразу же скажете мне, если она…

— Если она — что?.. Чего вы опасаетесь?

— Ах, Бернар, я просто сумасшедшая… Она так хороша и молода…

Дверь прихожей слегка скрипнула; Элен отошла от меня и радостно добавила:

— Бернар, я думаю, вам следовало бы пойти немного прогуляться. Ведь вы теперь человек свободный.

Это была совершенная ложь, так как из узника я превратился в затворника.

Город походил на квартиру Элен — таинственный, полный вязкой тишины, где все же на каждом шагу чувствовалось чье-то незримое присутствие. Выбравшись сизым зимним утром на улицу, я тут же терялся в узких переулках, где, словно сновидения, роились клубы тумана. Я то выходил на пустынные, мокрые, пахнувшие стоячей водой и подгнившими сваями набережные Соны, то поднимался по ступенькам улочек, которые никуда не вели. Как-то сразу проглянуло солнце, и я увидел Рону. Повеяло раздольем.

Прибывающая вода с силой накатывала на берег, а над волнами парили чайки. Меня охватило безумное желание уехать, всколыхнуло, как лодку, прикованную цепью к причалу, колеблющуюся и влекомую порывами волн. Но моя нынешняя жизнь была там, между двумя сестрами, увивающимися вокруг меня… А может, это я увивался вокруг них?

Я поспешил вернуться. С каким-то болезненным чувством вошел я в торжественную анфиладу пустынных комнат и услышал, будто эхо призрачной страны, хрупкий стон насилуемого рояля.

Я попытался приучить Элен к ласкам другого рода и противопоставил нежность резкости наших первых объятий. Сначала она поддерживала игру и уже готова была забыться, но вдруг остановилась и, вцепившись мне в плечи, стала внимательно всматриваться в темноту за моей спиной…

— Нет, Бернар… Она сейчас войдет.

— Но в конце-то концов! — не выдержал я однажды, уже теряя терпение. — Чего вы, в сущности, опасаетесь? Аньес прекрасно знает, что вы любите меня.

Подобное предположение, казалось, до смерти напугало Элен.

— Да, — согласилась она, — я думаю, Аньес знает. Но я не хочу, чтобы она узнала, что я люблю вас именно так.

— Но, Элен, существует лишь один способ любви.

— Я не хочу, чтобы она меня видела. Ведь она еще ребенок!

— Ребенок… Но уже лишенный иллюзий.

— Да нет же! Просто она больной ребенок, Бернар. Я даже не осмеливаюсь рассказать ей о наших планах, до такой степени боюсь ее ревности… Ведь это я воспитала ее, эту малышку.

Она вновь обрела свое достоинство и разглядывала меня с некоторым оттенком недоверия и чуть ли не с отвращением.

— Вы вели себя сейчас, — сказала она, — из рук вон плохо.

— В таком случае, Элен, больше не подходите ко мне, не целуйте, нечего меня соблазнять.

Она вдруг положила мне на глаза тонкую руку.

— Да… Я, наверное, не права. Простите меня, Бернар!.. Наша любовь так прекрасна! И не надо ее пачкать… Вы сердитесь на меня?

Нет, на нее я не сердился. Мой гнев скорее был обращен на Аньес. Я постоянно подстерегал ее, устраивая засады под дверью. К ней по-прежнему ходили странные посетители: один-два — утром, два-три — вечером. И преимущественно женщины. Одни были весьма элегантны, другие одеты скромно, но каждая приносила с собой сверток. Ломая над этим голову, я в конце концов придумал довольно правдоподобную версию: Аньес, должно быть, обладает даром целителя. Это объясняло все: и слезы, и подарки. Но как объяснить потерянные взгляды выходящих людей, искренность их благодарности, волнение и потрясение, которые им не удавалось скрыть? После этих посещений они больше походили на больных. Как завороженный, я стоял в дверном проеме, глядя на женщин, сменяющих одна другую. Покорно склонив голову, словно под тяжестью какой-то вины, они проскальзывали в комнату Аньес, как в исповедальню. И мною овладело непреодолимое желание тоже войти туда и объясниться Аньес в любви. Да-да! Я уже начинал любить ее и испытывать необходимость в ее хрупком теле, которое она с таким бесстыдством демонстрировала мне каждое утро. Я стал мечтать о ней. Мне казалось, что и Аньес часто думает обо мне: я не раз перехватывал ее взгляд, блуждающий по моим рукам, лицу. Она не могла пройти мимо, чтобы не коснуться меня. Похоже, нас, как две наэлектризованные частицы, притягивало друг к другу. Первой не выдержала она: однажды, как только Элен оставила нас вдвоем, убирая со стола посуду, Аньес неожиданно бросила щетку, которой сметала крошки со стола, резко повернулась ко мне.

— Быстрее, — прошептала она. — Бернар… Бернар…

Ее губы приоткрылись, и я склонился над ней: глухой крик радости вырвался у нас обоих. Ее руки искали мои и направляли их к груди, к бедрам… Нас словно подхватил и закружил какой-то вихрь… Однако мы не переставали прислушиваться к доносившемуся с кухни звону серебра.

Казалось, мы можем целоваться еще и еще… до полного изнеможения. Но вот шаги Элен начали приближаться, оставалось десять метров… девять… восемь… семь…

Аньес уже сметала крошки, а я докуривал сигарету.

— Кстати, — войдя, сказала Элен, — вам, Бернар, следовало бы написать в Сен-Флу и запросить копию свидетельства о рождении.

— Да, конечно.

Она абсолютно ничего не заметила. После обеда мы распрощались, обменявшись улыбками и рукопожатиями. В совершенно неподходящем настроении я пошел писать письмо в мэрию.

Вопреки привычке остаток дня я провел на улице. Стоял холодный серый день. Не находя покоя, я бродил по улицам. Меня не покидала мысль, что я вел себя как безумец и стою теперь на краю пропасти. Если Элен узнает… Напрасно я призывал себя оценить ситуацию хладнокровно. Я отчетливо сознавал, что привел в движение силы, способные смести на своем пути всех нас. Еще раз здраво взглянув на вещи, я уже видел вполне вероятную перспективу быть изгнанным из этого дома. Мною овладело такое чувство, будто я живу под грозовым облаком и в любой момент меня может поразить молния. Эх, Бернар, старина! Как бы ты поступил на моем месте? Ведь повсюду, где ты появлялся, всегда воцарялась спокойная и здоровая атмосфера. Но стоило мне только присвоить твое имя, как… Меня охватил приступ ярости: это все Бернар! Это он толкнул меня в ловушку! А вскоре я к тому же и официально стану Бернаром Прадалье! Возненавидев Бернара, я начал его опасаться, как будто тело, обратившееся в тлен и прах, могло возыметь надо мной — живым — какую-то власть.

Город погрузился во мрак наступающей ночи. Колокола звенели точно так же, как и в тот раз, когда я услышал их впервые. Усилием воли я заставил себя вернуться и пошел, все убыстряя шаг. Мне требовалась очередная порция «наркотика»: приближалось время ужина, который должен был собрать нас вместе. Подходя к дому, я уже не шел, а почти бежал.

Сестры поджидали меня за накрытым столом: Аньес сидела по левую руку от Элен. Обе улыбались, я, в свою очередь, тоже улыбнулся.

— У вас такой утомленный вид, — сказала Элен.

— Я долго гулял сегодня.

Мы походили на троих мило беседующих друзей. Приглушенный свет оставлял наши глаза в тени, да это и к лучшему. Мне пришло в голову, что мы втроем связаны узами столь же крепкими, как кровные, хотя каждый ничего не знал о двух других. Эта коварная игра затрагивала какие-то темные, неведомые мне ранее закоулки моей души.

— А вы читали что-нибудь в лагере? — спросила Элен.

— Да, у нас была довольно приличная библиотека… Я даже припоминаю, что…

Но я вовремя спохватился:

— Лично я, за недостатком времени, особой тяги к чтению никогда не испытывал. Но некоторые из моих приятелей читали запоем — с утра до ночи.

— Как, например, Жервэ Ларош, да? — спросила Аньес.

— Э-э… да… Жервэ очень много читал. Благодаря ему я узнал уйму полезных и интересных вещей.

— Слушая вас, я пытаюсь представить его себе, — продолжала Аньес. — Довольно крепко сложенный… жгучий брюнет…

— А почему это вдруг жгучий брюнет? — прервала ее Элен.

— Не знаю… Я вижу его именно таким… Мясистый нос, родинка… или даже нет, скорее… две родинки… возле уха… левого уха.

— Опять ты плетешь бог знает что, — возразила Элен.

— Правда, Бернар?..

Я отодвинул от себя тарелку и положил руки на скатерть, но, несмотря на все усилия, так и не мог унять их дрожи.

— Что с вами, Бернар? — пробормотала Элен.

— Ничего-ничего… Это точный портрет Жервэ… Ведь у него действительно были две родинки возле левого уха…

Элен, казалось, разволновалась больше меня.

— Ну и что? — сказала Аньес. — Что в этом удивительного?

Мы смотрели друг на друга, не отрывая глаз и не шевелясь. «Она была знакома с Бернаром, — подумал я, — и теперь я у нее в руках». Но тут же возразил себе: «Она не могла быть знакома с ним. Это совершенно исключено». Через мгновение, опомнившись, я обнаружил, что обе сестры не обращают на меня ни малейшего внимания. Они смотрели друг на друга с вызовом и недоверием, словно продолжали старый спор.

— А с какой стати я должна ошибаться? — опять подала голос Аньес.

Она обращалась к Элен, и на ее губах играла загадочная улыбка. Даже не пытаясь скрыть чувство глубокого презрения к сестре и как бы желая положить конец неприятному разговору, она тихо добавила:

— Я даже уверена в том, что у Жервэ быстро отрастала щетина, отчего щеки казались почти синими.

И, повернувшись ко мне, она как бы молча призывала меня в свидетели.

— Точно, — пробормотал я.

— Вот видишь, — с укором обратилась она к сестре.

Элен опустила глаза и долго скатывала шарик из хлебного мякиша. Тогда Аньес повернулась ко мне:

— Я вообще могу отчетливо представлять совершенно незнакомых мне людей, а Элен отказывается этому верить.

Элен встала, протянула мне руку и, перед тем как уйти, выдавила из себя:

— Спокойной ночи, Бернар.

— Спокойной ночи! — крикнула Аньес ей вдогонку и, пожав плечами, залилась смехом. — Бедняга, — прошептала Аньес. — Она все еще считает меня ребенком. Дайте-ка мне сигарету, Бернар… Ой, до чего же эти старшие сестры противные! Впрочем, вы, вероятно, знаете это не хуже меня — у вас ведь тоже есть старшая сестра Жулия.

— Жулия?

— Правда, у вас было то преимущество, что вы мальчик, а к братикам старшие сестры относятся иначе, чем к сестричкам. Что же касается меня…

Она нервно курила, пуская над скатертью клубы дыма.

— А между прочим, если бы не я… Вряд ли нас прокормил бы ее рояль. Но она была бы не она, если бы сейчас не стояла под дверью и не подслушивала… Пойду-ка я лучше спать!

Аньес загасила сигарету прямо в тарелке и вышла, даже не глянув в мою сторону. Я открыл окно. Нервы мои были на пределе. Еще бы! Здесь, в этом доме, творится нечто из ряда вон выходящее!.. Неужели она знала Бернара еще до войны? Но в те времена, когда он частенько наведывался в Лион, Аньес была совсем ребенком. Будь он знаком с их семьей, Элен в своих письмах непременно бы упомянула об Аньес, в этом я был уверен. К тому же Аньес считала, что описывает Жервэ, то есть меня, набрасывая портрет Бернара. Значит, она не была с ним знакома. Это просто совпадение. Но случайно такие точные детали указать невозможно… Так что же выходит?

Охваченный тревогой, я больше не мог стоять спиной к столовой. Я закрыл окно и оказался лицом… к пустоте, тишине, небрежно отодвинутым стульям под горящей лампой и брошенным рядом с тарелками салфеткам. Опасность вроде бы оставалась прежней, между тем я чувствовал, как резко приблизилась угроза разоблачения. А вдруг Аньес умеет читать мысли? К счастью, она любит меня. Или просто хочет отнять у Элен? Запутавшись, я закрылся у себя в комнате и добрых полночи мерил ее шагами от алькова до окна. Я слышал далекий шум поездов и проезжающих мимо машин. Четко печатая шаг, по улице прошел вооруженный отряд. Ах, Бернар! Как ты мне сейчас необходим! Но тебя нет в живых…

Терзаемый сомнениями, я наконец заснул. А проснувшись, услышал совсем близко звуки этюда Крамера, казалось, все двери распахнуты, затем ясно прозвучал голос Элен… Одевшись и приведя себя в порядок, я направился в столовую. Аньес уже была там. Я даже не подумал бороться с собой… Наоборот, изо всех сил прижав ее к себе, запустил руку под пеньюар… Изголодавшийся, полуживой, я никак не мог насытиться ею. Припав губами друг к другу, мы стонали от наслаждения… А в нескольких шагах от нас пианино медленно, но верно разделывалось со своими гаммами. Звонок телефона заставил нас обоих вздрогнуть. Но мы уже не могли оторваться друг от друга, хотя оба инстинктивно повернулись к двери в коридор.

— Еще! — умоляла она.

Телефон продолжал настойчиво трезвонить. Элен, конечно же, знала, что мы в столовой. Мы вновь подвергали себя безумному риску, словно он — этот риск — был неотъемлемым условием связывающей нас любви. Первым из объятий вырвался я.

— Скорее снимите трубку!

— А ты придешь ко мне позже?

Я воздержался от обещаний. Остатки осторожности напоминали мне: надо быть начеку. Часть дня я провел в своей комнате.

А чуть позднее, когда я подслушивал в маленькой гостиной, я сделал самую странную из находок. Около камина стоял шкаф. Открыв его, я увидел множество сваленных в кучу вещей: женские перчатки, мужские галстуки, оловянные солдатики, носовые платки, фотографии мужчин и юношей, а на куче тряпичных игрушек и разных безделушек — белокурая коса, еще хранящая блеск и гибкость жизни. Из комнаты Аньес доносились обычные рыдания, к которым я долгое время прислушивался, изо всех сил отказываясь смотреть правде в глаза.

 

Глава 5

Из осторожности я никогда не подслушивал под дверью Аньес более пяти минут. Я как раз собирался удалиться, но шум, похожий на звук падающего тела, заставил меня замереть посреди гостиной. Пол под ногами у меня задрожал, а над головой зазвенели хрустальные подвески люстры. Раздираемый любопытством и страхом, я в нерешительности остановился, но в соседней комнате было тихо. Голоса и всхлипывания смолкли, и я лишь услышал звон не то стакана, не то бутылки и шум льющейся воды. «Я впадаю в идиотизм, — подумал я. — Она, наверное, нечаянно перевернула что-то из мебели, а я уже вообразил бог весть что!» Наступила полнейшая тишина. Вдруг я почувствовал какой-то запах, от которого у меня закружилась голова. Воцарившаяся тишина стала казаться мне еще более удивительной, чем все остальное. А где-то в глубине квартиры на пианино играли нечто, отдаленно напоминающее Шопена. Вернувшись к двери, я дотронулся до ручки. Войти? Но что сказать? Аньес, вероятно, выставит меня и будет совершенно права… Ключ, как всегда, торчал в замочной скважине, и заглянуть в комнату было невозможно.

— Что вы здесь делаете?

От неожиданности я чуть не подскочил. Пристальный взгляд Элен был страшен. Искаженные черты делали ее лицо похожим на бледную жалкую маску, на которой отражались недоверие, хитрость, печаль и целая гамма с трудом сдерживаемых страстей. Инстинктивно чувствуя, что лучший способ защиты — нападение, я ринулся в атаку:

— Тише! Я хочу знать, что происходит за этой дверью. Я только что слышал шум, похоже, там кто-то упал…

Элен подошла ближе и всплеснула руками.

— Этого следовало ожидать, — пробормотала она.

— Чего — этого?.. Чего следовало ожидать?

Отстранив меня, она постучала в дверь.

— Аньес, открой!.. Немедленно открой! Прошу тебя. Открой!..

Мы прижались к двери, почти соприкасаясь головами.

— Все-таки доигралась, — процедила Элен.

Ее голос дрожал от злости. Я же, вращая ручку, пытался открыть запертую дверь.

— Аньес… Если ты…

Дверь вдруг приоткрылась, и показалась Аньес.

— А, вы оба здесь? — с презрением бросила она. — Ну что ж, заходите… Смотрите…

На ковре перед окном лежала очередная посетительница. Под головой у нее была подушка. Рядом с ней на круглом столике стояла деревянная лошадка на колесиках — одна из тех грошовых игрушек, которыми дети дорожат больше всего.

— Она потеряла сознание, — спокойно объяснила Аньес, — и мне никак не удается привести ее в чувство.

— Ты окончательно свихнулась! — закричала Элен. — Ведь она может умереть!..

— Не умрет… Не выдумывай.

— Может, сходить за врачом? — предложил я.

Элен раздраженно пожала плечами:

— За врачом!.. Чтобы разразился скандал на весь дом!

Встав на колени перед молодой женщиной, она без церемоний приподняла ей голову.

— Принеси одеколон, быстро.

Пока Аньес ходила в ванную, Элен наскоро объяснила мне:

— Она утверждает, что якобы обладает даром ясновидения, но в то же время всех тех, кто верит в ее бредни, считает ненормальными. И вот вам результат! Бернар, мне следовало рассказать вам об этом… с самого начала… Но объяснить подобные вещи нелегко… Ну, наконец!

Аньес несла целую груду флакончиков и полотенца.

— Так вот, моя дорогая! Все! Хватит! — сказала Элен в бешенстве. — С меня достаточно! Я не хочу больше видеть здесь всех этих людей, желающих знать о своем будущем больше, чем остальные смертные!

И она принялась энергично растирать лицо женщины одеколоном. Едкий запах заполнил комнату.

— Мало им настоящего!.. Им, видите ли, еще и будущее подавай! Какой здравомыслящий человек поверит в эту чушь! Ну-ка, приподнимите ее, Бернар.

Я приподнял совершенно безжизненное тело молодой женщины, придерживая ее за плечи. Элен, уже не владея собой, влепила ей четыре звонкие пощечины. Когда Аньес попыталась вмешаться, Элен закричала на нее:

— И ты заслуживаешь того же! До сих пор я терпела, но с меня хватит, ты слышишь? Больше не желаю!

— Имею полное право…

— Ошибаешься, милочка моя! Либо ты будешь вести себя как подобает, либо отправляйся на ярмарку и становись в ряды балаганных певичек и шпагоглотателей!

— Какая же ты зануда… Если хочешь знать, я не желаю подыхать с голоду! Семья, традиции — все это прекрасно, но давно уже устарело, поверь мне.

А пианино по-прежнему издавало терзающие слух звуки. Устав держать женщину, я предложил:

— Может, лучше перенести ее на кровать?

Но сестры были так увлечены спором, что даже не обратили на мои слова внимания.

— Мне стыдно за тебя, — продолжала Элен. — Ты бессовестно дурачишь людей! Плетешь им черт знает что, да еще сама находишь удовольствие в этой лжи!

— Я вовсе не лгу, а дарю им моменты счастья, если хочешь знать. Я говорю с ними о близких людях, которых уже нет в живых…

— Нет, вы только послушайте! Она, оказывается, могущественнее церкви и священников, могущественнее всех святых!.. Ну нет, моя дорогая, с меня хватит! Этому пора положить конец!

— Прошу, оставь меня в покое! Я буду делать то, что хочу. Я не в гостях, а у себя дома.

Молодая женщина зашевелилась и приоткрыла глаза.

— Тише, — сказал я, — она вас слышит.

— Вот именно! — закричала Аньес. — Замолчи!.. Дай мне подойти к ней.

— А почему она потеряла сознание? — шепотом спросил я.

— От волнения. Я рассказала о ее умершем ребенке… Я видела его — малыша Роже!..

— Роже! — повторила женщина и опять начала плакать.

Не без труда я приподнял ее и усадил в кресло.

— Ну что, вам уже лучше?

— Да… Да, спасибо…

Элен взяла ее под руку.

— Вы сейчас же вернетесь домой, — тоном, не терпящим возражений, начала она, — и больше не будете об этом вспоминать. Мужайтесь… И не приходите сюда, потому что все, что она вам наговорила, — ложь от первого до последнего слова… Ей неизвестно, где сейчас ваш малыш… и никому не известно… Никто не в силах увидеть это… Таинство смерти необходимо чтить!

Молодая женщина посмотрела на Аньес взглядом, полным отчаяния, а та, сильно побледнев, заявила:

— А вот я его вижу.

— Уходите, — попросила Элен. — Бернар, помогите ей.

— И вы, Бернар, против меня? — спросила Аньес. — Но ведь вы-то знаете, что я говорю правду?

Элен ловко повязала голову посетительницы соскользнувшим с нее шарфом, застегнула черное пальто, засунула в сумку лошадку и подтолкнула женщину к двери.

— Роже…

— Мужайтесь, — прошептала Элен. — Пойдемте… Я надеюсь, вы в состоянии идти?

— Да! Выпроводи ее, только на это ты и способна! — закричала Аньес.

— Бернар, прошу вас, пройдите вперед, — попросила Элен. — Посмотрите, нет ли кого на лестнице.

Открыв входную дверь и осмотревшись, я сказал:

— Ни души!

Элен подтолкнула молодую женщину.

— Уходите и запомните: я запрещаю вам сюда приходить.

— Хорошо, мадам.

Мы стояли и слушали ее удаляющиеся неуверенные шаги. Мне было видно белое пятно ее руки, скользившей по перилам.

— Не нужно здесь стоять, — прошептала Элен и вздохнула: — Теперь вы понимаете, почему я даю уроки музыки?

— И как давно это у нее?

— Уже два года… Ее втянула подруга. Сначала я не возражала. Смотрела на это как на ребячество. Но потом… Она накупила себе книг по оккультизму и начала принимать здесь далеко не симпатичных мне людей. Она прекрасно видела, что я не одобряю ее затею, но тем не менее упорствовала, продолжала… А особенно когда увидела, какую выгоду можно извлечь из доверчивости, так свойственной несчастным… Ведь сейчас почти каждая семья потеряла кого-нибудь из близких.

— Но как же ей удается собрать такую… клиентуру?

— Ну, молва разносится быстро. В очередях, например.

— И… вы действительно считаете… что она не обладает никаким даром?

— Но послушайте, Бернар!.. Я надеюсь, что хотя бы вы не принимаете всерьез подобные бредни! Аньес — и дар ясновидения!

Элен сухо усмехнулась и быстро вышла. Пианино смолкло. Я схватил свой плащ… Мне было уже невмоготу переносить атмосферу этого дома, я испытывал потребность пройтись, подумать, хотя прекрасно знал, что наткнусь на ту же неразрешимую проблему.

Серые плиты набережной уходили в черную воду. У подножия лестницы дремала Сона, отражавшая мосты, тучи, фасады зданий, камни, которые казались менее реальными, чем их отражения. Я постоянно спрашивал себя: каким же образом Аньес удалось с потрясающей точностью воспроизвести характерные приметы лица Бернара — человека, ей совершенно незнакомого, поскольку она упорно называла его Жервэ? Будь я Бернаром, я бы, полностью разделяя убеждения Элен, не преминул бы одернуть Аньес: «Кончайте эту канитель, малышка!» Но делать нечего — я не Бернар, а Жервэ. Бывало, раньше, до войны, найдя тему какой-то мелодии, я целыми днями пытался поймать то приходящий сам собою, то вдруг исчезающий мотив, как бы искушающий меня и удаляющийся, и чувствовал тогда, что музыка рядом со мной, что, будучи невидимой, она существует где-то совсем близко. Я не выдумывал ее — она жила во мне. Я видел ее, будто в тумане, сначала бесформенной, затем постепенно обретающей очертания и превращающейся в четкий образ. В моем сознании нотные знаки слагались в мелодию. Из личного опыта мне было известно, что искусство — это тоже дар внутреннего видения. Концерт, который я начал писать еще до войны, постепенно рождался и создавался из ночи, из пустоты, из неизведанных пространств моей души. А что, если бы вместо дара сочинять музыку природа наградила меня даром видеть ранее незнакомые мне лица?.. Но если Аньес действительно ясновидящая, тогда я точно пропал… Ведь если она захочет, то образ Бернара возникнет перед ее глазами и в конце концов заявит: «Я Бернар!» А еще она может присмотреться ко мне и увидеть мое прошлое, то, что мне пока удается прятать за крепко запертыми дверями моей памяти… Я представил, как она увидит мою жену, черную воду, каноэ, мужчину, стоящего сзади, неловкий взмах весла… И тогда укажет на меня пальцем и объявит: «А ведь вы не Бернар, вы Жервэ!»

Я облокотился о парапет набережной; внизу, словно чудовищная рыба, плавало мое отражение. Сознательно или нет, но я хотел влезть в чужую шкуру, а теперь Бернар предавал меня, ускользал; мое лицо покачивалось на волнах, искажающих и вытягивающих его; как медуза, плавало среди камней, и маленькие рыбки поклевывали его. Я выпрямился с усилием, как глубокий старик. Меня окружал изрезанный бесчисленными ходами и изрытый тысячами убежищ город. Но я устал скрываться, с меня хватит! Пусть Аньес узнает все. Бернар или Жервэ — какая разница!

Я возвратился домой, потому что подходило время обеда и я проголодался. Элен, не произнеся ни слова, села за стол первой. Из нас троих Аньес, как мне показалось, вела себя наиболее естественно. Ее близорукость позволяла ей смотреть на нас и в то же время не видеть. У меня, наверное, было виноватое выражение, когда я протягивал руку к блюду и накладывал себе в тарелку ветчину, говядину и сыр, разумеется добытые ясновидением Аньес. Невыносимо напряженная обстановка в доме к вечеру накалилась еще больше. В нашем квартале внезапно вновь появилось электричество, и люстра заливала столовую праздничным светом. Мы ели и слушали, как мы едим: звон вилок о тарелки, хруст хлебной корочки — все становилось невыносимым. Я чувствовал принужденность и скованность в движениях, а кроме того — ужаснейшую скуку. Наверное, она и подтолкнула Аньес к запретным развлечениям, и снова сильное неутолимое любопытство потянуло меня к девушке.

Встав из-за стола, мы расстались так холодно и отстраненно, как случайные спутники по купе. Я выходил вслед за Элен и дернул ее за рукав, а потом пошел курить в большую гостиную. Несколько минут спустя появилась Элен.

— Вы хотели мне что-то сказать, Бернар?

— Да… Я хочу сказать, что дальше так продолжаться не может, и вы это прекрасно понимаете! Мы здесь сидим, словно хищники, запертые в одной клетке и готовые в любую секунду разорвать друг друга в клочья…

— Видите ли, я к этому уже привыкла — ведь я не первый год живу в такой обстановке.

— И что, вы не нашли никакого выхода?

— Увы, никакого. Поймите меня, Бернар, поставьте себя на мое место… Аньес мне сестра лишь наполовину. Мой отец унаследовал крупное предприятие, но его вторая жена — мать Аньес — умудрилась все промотать. Он подобрал ее в каком-то казино. Бедный папа!.. Он убил себя непосильным трудом, пытаясь поправить положение. Мне одной пришлось воспитывать Аньес, и я делала это, как могла… Но я вам, наверное, наскучила своими бедами?

— Ну что вы, Элен, что вы!..

— До войны мне еще как-то удавалось сводить концы с концами. Отец оставил нам два дома. Этот записан на Аньес, а второй, в Вэзе, принадлежит мне, но я никак не могу продать его, а жильцы не хотят платить за квартиру.

— Я понимаю вас.

Подойдя к двери, ведущей в вестибюль, Элен внимательно прислушалась, а вернувшись ко мне, понизила голос:

— Аньес всегда доставляла мне множество хлопот. В сущности, у нее такая же натура, как и у ее матери. Им всегда все должны, им всегда все плохо и все не так. Вы думаете, она ценит то, что мне пришлось перенести из-за нее? Как бы не так! Вы же видели, что произошло сегодня утром.

— Элен… Именно поэтому я и хотел с вами поговорить. Давайте все же предположим, что она говорит правду…

Элен, казалось, пришла в бешенство и схватила меня за руки.

— Вы ей верите? — прошептала она. — Да ведь она обманщица и к тому же больной человек! Да, больной! Вы знаете о том, что несколько лет назад она пыталась покончить жизнь самоубийством, приняв веронал?.. И все это под предлогом, что она, видите ли, несчастна… Прошу вас, Бернар, не поддавайтесь на ее уловки… Она способна на все!

Я мягко высвободил руку и обнял Элен за плечи.

— Ну-ну, успокойтесь… Мне казалось, вы более уравновешенная, чем Аньес, а вы, оказывается, еще легче выходите из себя. Я ведь только сказал: предположим, что она говорит правду. В конце концов, вы тоже не в силах доказать, что она лжет. Ведь она так точно описала Жервэ…

— Тем хуже, — резко оборвала меня Элен. — Я чувствую, что скоро буду бояться Аньес. Мне и без того пришлось немало натерпеться от нее. Все старые друзья нашей семьи отвернулись от меня. Я осталась одна. Совсем одна…

— Одна… но вы же со мной, Элен.

Из глаз у нее брызнули слезы. Она нежно положила свою голову мне на грудь.

— Увезите меня отсюда, Бернар. Мне надоела такая жизнь… Я просто боюсь ее. Женитесь на мне… Формальности можно быстро уладить, и мы сразу же уедем туда, куда вы захотите. Только, ради бога, подальше отсюда!.. А ее оставим здесь…

Я не предполагал, что наша беседа примет такой оборот.

— Послушайте, — сказал я. — Вы, без сомнения, правы, но прежде, чем решиться на это, необходимо все взвесить; к тому же оставлять здесь вашу сестру совсем одну вовсе не безопасно.

— Почему не безопасно?

— Но вы же сами только что сказали, что она больной человек. Доверьтесь мне, Элен. Я хотел бы понаблюдать за Аньес, разговорить ее, понять, занимается она шарлатанством или сама верит в свой дар.

— Но я не хочу вас терять…

— Вы вовсе не рискуете потерять меня, Элен.

— Вы уверены, что любите меня?

— Да, конечно.

Я несколько раз чмокнул ее в волосы и, довольный полученным молчаливым согласием, сделал вид, что хочу проводить ее до спальни.

— Нет, — сказала она. — Вот этого не надо.

Я терпеть не мог кокетства и потому не стал настаивать. Теперь мне не терпелось увидеть Аньес. Я подстерегал ее целый день, но мне так и не удалось остаться с ней наедине. Она приходила в столовую последней и первой вставала из-за стола, а остальное время проводила, закрывшись в своей комнате. Казалось, я больше для нее не существую. Мои беспокойство и озлобление росли час от часу. И в конце концов я не выдержал: пошел и постучался к ней. Она открыла дверь, выражение лица ее было мрачным, во взгляде сквозило беспокойство.

— В чем дело?

— Аньес, пустите меня на минутку. Только на одну минутку…

— Это вас Элен подослала?

— Да нет же.

— Ну тогда заходите быстрее.

Я вошел, еще не зная, что буду делать дальше. Как только дверь за мной захлопнулась, я заключил Аньес в свои объятия. Клянусь, я даже не мечтал о том, что произошло затем. Я почувствовал себя словно больной под наркозом: все видел, все слышал, но как бы находился в другом мире. Желание обожгло меня, как раскаленное железо. Крик готов был уже сорваться с моих губ, но ледяная ладонь Аньес закрыла мне рот. Я задыхался, я изнемогал. Сердце глухо билось у меня в горле. И в лабиринте моих переживаний маячила одна мысль: «Она все обо мне знает… Она меня видит насквозь. Она знает… Все знает…» Я посмотрел на Аньес: ее глаза блестели, как раскаленные звезды.

— Бернар, — прошептала она. — Ты пришел… Если бы я знала…

— Ты жалеешь об этом?

— Замолчи!

Ее руки гладили мой лоб, мои щеки, она завладела мною. Я не шевелился, подчинившись ее ласке, легкому поглаживанию, — она словно считывала пальцами мои самые потаенные мысли.

— Ты слышишь? — спросила Аньес. — Она играет.

— Да… Это Фор.

— Какой ты образованный.

Она повернула голову, чтобы рассмотреть меня получше, и закрыла мне глаза, прикоснувшись к ним губами. Ее дыхание было влажным, пресно-сладким, и меня бросало в жар и трепет, когда она изливала на меня все тепло жизни. Но я так и не смог понять, что же она чувствовала в эти мгновения на самом деле. Я ни о чем себя не спрашивал, погружаясь в сладостное оцепенение. Не к Элен, а именно к этой женщине я шел тогда на ощупь через ночной город. Сам того не зная, я пошел с Бернаром ради нее.

— Она говорила тебе обо мне, правда?.. Она сказала тебе, что я почти ненормальная, что пыталась покончить жизнь самоубийством, да?.. Она сказала тебе, что я говорю людям бог знает что и мне нравится смотреть на их страдания, да? Я знаю, что она думает… Она жутко ревнива и хотела бы всегда помыкать мною. Ну а ты? Что же ты ей ответил?.. Или нет, лучше не говори, лучше мне этого не знать… Мне было бы больно услышать правду.

— Послушай, Аньес, — пробормотал я. — Неужели ты не догадываешься, что я ответил?

— Нет… Я пока еще не столь искусна…

Я приподнялся на локте.

— Тсс, — прошептала Аньес. — Она здесь, стоит под дверью.

И опять тишина, которая сводила меня с ума. Аньес шептала, едва шевеля губами:

— Она сейчас проходит через гостиную… вот она уже у дверей… наклоняется… слушает. Она все это делает бесшумно, но я-то ее чувствую, я уже привыкла к этому… А сейчас она ненавидит меня еще больше, потому что знает, что ты здесь, со мной.

Я зачарованно слушал ее. Ломала ли она передо мной комедию или действительно чувствовала, что происходит за дверью? Обладала ли она таинственным даром, сродни инстинкту животного или насекомого, идущим вразрез с человеческим разумом?

— Ты слышишь ее?.. Она только что подошла к окну… Должно быть, поджидает ученика… И молит Бога, чтобы он задержался: ведь тогда она могла бы подольше постоять здесь, под дверью.

В прихожей раздался звонок, рядом с дверью в комнату Аньес скрипнул паркет.

— Откроет она не сразу. Ей нужно создать впечатление, что она идет через всю квартиру… Сейчас… она открывает… Моя дорогая Элен!

Едва уловимая улыбка чуть приподняла уголки ее губ, но глаза смотрели поверх меня на стену, медленно поворачиваясь, будто следили за передвижениями Элен из комнаты в комнату. Наконец она широко улыбнулась.

— А ведь ты вовсе ничего не видишь, — сказал я. — Ты смеешься надо мной.

Она посмотрела на меня, как на совершенно незнакомого человека, лежащего у нее в кровати, а затем погладила по щеке.

— Вот уже двадцать лет, — сказала она, — как она бродит вокруг меня. Знаешь, Элен, сама того не желая, дала мне понять, что я могу видеть то, что скрыто от глаз других людей.

— Я, кажется, понимаю, — сказал я с надеждой, — ты наблюдаешь за людьми, и по их жестам, по их словам ты…

— Нет… Просто передо мной совершенно неожиданно возникает образ. Например, рядом с тобой я однажды увидела образ Жервэ. Он витал над тобою, будто желал занять твое место. Понимаешь, объяснить это чрезвычайно трудно. Передо мной часто предстают цвета, а иногда цветы… Например, белые цветы означают, что планы человека осуществятся, а красные — наоборот, предвещают опасность… Долгое время я и не подозревала, что все это имеет какое-то значение. Я полагала, что все люди вокруг, как и я сама, видят подобные вещи… Но однажды, возвращаясь с вечеринки, я спросила у сестры: «Почему у этой женщины хризантема, ведь сейчас не сезон?» «Какая хризантема?» — удивилась сестра. А на следующий день женщина скончалась… Тогда я сразу все поняла… Ты заинтригован, Бернар? Ведь сестра убедила тебя в том, что я лгунья, признайся… Ну, так вот: я иного мнения о своих возможностях, а если иногда и говорю неправду, то делаю это не по своей вине. А просто потому, что неверно истолковываю увиденное… от ошибок я тоже не застрахована. Мне не хотелось пугать тебя, но, думаю, надо предупредить… Со вчерашнего дня я вижу рядом с тобой какой-то образ… Он совсем расплывчатый, но видно, что это женский силуэт… Я не знаю, кто эта женщина…

Она, должно быть, почувствовала, как я напрягся, готовый к отпору, и положила мне на лоб холодную руку, как бы желая успокоить.

— Мне кажется, она брюнетка… По-моему, она приближается к тебе… Возможно, хочет написать…

— Я не знаю такой женщины, — резко сказал я. — Твой спиритический сеанс, похоже, затянулся.

— Не сердись, Бернар. Я часто ошибаюсь.

Она хотела меня поцеловать, но я оттолкнул ее и встал, чтобы пойти в ванную: у меня больше не было сил выносить ее затуманенный взгляд и хриплый голос.

Что же касается брюнетки, ее образ вот уже несколько лет не тревожил меня — достаточно я хлебнул с ней горя и за все расплатился. Я умывался и думал. Вот и я, как все приходящие сюда добропорядочные, простодушные люди, невольно рассказывающие о своей жизни, тоже поддался ее чарам. Аньес надеялась, что я выложу ей все о себе! Что ей удастся пробраться в мое прошлое! Ну нет, деточка!

— И эта женщина, конечно, желает мне зла? — крикнул я с напускной веселостью.

— Разумеется, — ответила Аньес.

 

Глава 6

Внешне наша жизнь не изменилась: Элен давала уроки музыки, Аньес принимала своих страждущих. Сестры продолжали игнорировать друг друга, и все втроем мы задыхались в невыносимой атмосфере. Совместные трапезы превратились в настоящие испытания. Сидя вокруг ломящегося от снеди стола, мы походили на больных, утративших аппетит и всякую надежду на выздоровление. После этих мучительных обедов Элен подстерегала меня. И, бросаясь мне на шею, шептала:

— Бернар, так дальше продолжаться не может.

Аньес же поджидала меня у входа в маленькую гостиную и мгновенно затаскивала к себе в комнату, где мы лихорадочно набрасывались друг на друга в полном молчании; а потом часами, с потухшей сигаретой в углу рта, я обдумывал происходящее.

Я уже физически ощущал нависшую надо мной угрозу: Аньес каждый день по штришку дополняла портрет Бернара, которого она по-прежнему называла Жервэ, но, возможно, она уже обо всем догадалась. А узнать, так ли это на самом деле, не представлялось возможным. Мои нервы начинали сдавать, я, словно каменная глыба, поддался в конце концов постепенному и разрушительному действию точившей меня капле воды. Временами я был просто убежден, что ее голова полна образов, а порой мне казалось, что в ее близоруких глазах затаилась хитринка.

Кем же я представал перед ней? Свидетелем? Жертвой? Или одновременно и тем и другим? Она притягивала меня к себе как что-то неизведанное. Теперь-то я понимал, почему эти женщины приходят к ней, а затем пьянеют от собственного несчастья и боли. Я и сам поддался ей и напрасно повторял про себя: «Она все придумывает, ловко используя то, что ей рассказывают, и случайно иногда попадает в точку». Может быть, абсурдное, но все же неистребимое подозрение так и не покинуло меня. Я, как и все, слышал о существовании ясновидящих; Аньес же, без сомнения, основательно изучила этот феномен. В ее библиотеке я обнаружил целую полку книг на эту тему, благодаря которым она, ничем не рискуя, безбоязненно могла исполнять роль предсказательницы. А если она в самом деле ясновидящая?.. Наверное, я так никогда и не разрешу эту загадку.

Терзаемая подозрениями Элен внимательно следила за нами. Иногда я подмигивал ей или украдкой улыбался, чтобы дать понять, что делаю это исключительно ради нее, ради нас обоих. В конце концов Элен попросила меня больше не ходить к Аньес.

— Она интриганка, — убеждала меня Элен. — Поверьте мне, Бернар, будет лучше, если вы перестанете с ней общаться.

— Да я с ней и так не общаюсь, — отвечал я. — Просто мне хотелось разобраться, притворяется она или нет. А вообще-то она меня не интересует.

— Да ей солгать — все равно что вздохнуть.

— Я почти согласен с вами. Совсем недавно она мне наплела про какую-то брюнетку, которая якобы должна скоро появиться в моей жизни. Это у меня-то, человека, который не знает никого в городе и почти никогда не выходит из дому!

— Ну вот видите, Бернар!

На следующий день мы получили письмо из Сен-Флу и мое свидетельство о рождении. Мне его вручила Элен, когда мы садились за стол. Прочитав письмо, я из вежливости пробормотал:

— Это ответ из мэрии…

— Так когда же свадьба? — спросила Аньес, глядя на сестру.

Та, нахмурившись, нехотя произнесла:

— Очень скоро.

— Правда, Бернар?

Голос Аньес был спокойным и почти безразличным.

— Еще ничего не решено… — ответил я. — То есть я хотел сказать, ничего определенного. Ведь пока у меня не было документа…

— Ну вот и чудесно. Теперь вы уже сможете объявить дату, — продолжала Аньес. — Ты будешь рассылать приглашения, Элен?

— Я сделаю все, что принято в таких случаях.

— О, так, может, ты пригласишь семью Леруа?

— Прекрасная мысль! И Дусенов тоже.

— Я бы очень удивилась, если бы они пришли.

Сестры настолько были поглощены обменом колкостями, что обо мне забыли. Элен торжествовала, но Аньес не выглядела ни удивленной, ни разочарованной. О нашей свадьбе она говорила довольно веселым тоном — так говорят о событии приятном, но практически совершенно невозможном, и все замечания Аньес выводили Элен из себя.

— Нельзя забывать о том, что сейчас пост, — сказала Аньес.

— Я прекрасно помню. Однако супруги Бело в прошлом году выдавали свою дочь замуж именно во время поста…

Мне оставалось лишь догадываться о соперничестве кланов, семейных распрях и почти нескрываемой ненависти — все это таилось за фасадами домов погруженного во мрак города. Я все больше злился на Элен. Она тянула меня туда, куда мне совершенно не хотелось: брак с ней был мне ненавистен, да и грозил немалым риском, ведь я не был Бернаром… По сути дела, пока шла война, опасность оставалась только теоретической. И я думал о ней как о чем-то далеком, отодвигая тревоги на задний план. И тем не менее я уже подумывал о том, чтобы продать лесопилку Бернара, реализовать его недвижимость и обосноваться где-нибудь на другом конце страны. Обстоятельства благоприятствовали мне, ведь Бернар, как и я, был одинок. Да и в конце концов, я никому не сделал ничего плохого. Если бы только не Элен — я не испытывал к ней ничего, кроме жалости, но она полностью распоряжалась моей свободой и каждый божий день без устали твердила о нашей свадьбе! Сестры забыли об обете молчания, и как только мы втроем усаживались за стол, начинался обмен колкостями.

— Надеюсь, ты уже обдумала свадебный наряд? — спрашивала Аньес.

— Представь себе, да; у меня есть очень хороший, скромненький темный костюм.

— Тебя могут неправильно понять. Вот если бы ты выходила замуж не первый раз, тогда другое дело. А вы как считаете, Бернар?

Аньес не упускала случая призвать меня в арбитры. И все это говорилось с такой непосредственностью и нарочитой наивностью, что ее бесстыдство поражало меня. Запутавшись во лжи, я задевал одну своей сдержанностью, а другую — своими обещаниями. Я был уверен, что окажусь виновным в любом случае, поскольку прекрасно понимал, к чему ведет эта игра: сестры хотели заставить меня сделать выбор между ними. Мои самые что ни на есть примирительные улыбки и безобиднейшие слова служили аргументами то для одной, то для другой, вызывая победные возгласы. А затем мы расходились, с виду примиренные, но наши души были отравлены ревностью. Потерпевшая поражение — то Элен, то Аньес — часами подстерегала меня, чтобы осыпать упреками.

— Я не собираюсь насильно тащить вас под венец, — ехидно замечала Элен.

— Заметь, я не мешаю тебе жениться на ней, — бросала Аньес.

Я боялся ее — ее спокойствия, ее манеры взмахивать рукой так, словно она думала про себя: «Давай, давай, продолжай в том же духе… Посмотрим, дружок, что из этого выйдет». В минуты крайнего отчаяния я говорил себе: «Сматывался бы ты отсюда, и чем скорее, тем лучше! В любом другом месте будет спокойнее, чем здесь». Но это были лишь мимолетные мысли. Я прекрасно понимал: стоит мне только исчезнуть, и Элен бросится разыскивать меня. Словно майский жук в коробке, я метался по всем комнатам. Звуки пианино служили вполне подходящим аккомпанементом моим мрачным раздумьям. А улица представлялась мне не иначе как глухим колодцем, по дну которого ползают такие же букашки, как я.

У меня вошло в привычку каждый день выходить на прогулку. Это создавало иллюзию, что я хоть ненадолго ускользаю из-под контроля сестер. Со временем у меня даже появились излюбленные места, названия которых я так никогда и не узнал. Помню, я поднимался по улочкам, разделенным надвое металлическими перилами, и, как с вершины Монмартрского холма, видел, оборачиваясь, крыши, печные трубы, дым, облака. Я парил под самым небом и в то же время испытывал странное ощущение, что исследую какие-то каменоломни, настолько запутанными были узкие, похожие на штольни, улицы. Иногда они заканчивались небольшим двориком, иногда превращались в узкий проход, где с двух сторон на лестницах сушилось белье. Мальчишки гоняли на роликах. На какое-то время я терялся в этом лабиринте, чувствовал себя одним из тысяч муравьев, копошащихся в муравейнике… Но в конце концов усталость вынуждала меня вернуться. Я вновь окунался в одиночество.

— Вы неважно выглядите, Бернар, — беспокоилась Элен.

Когда ей хотелось казаться любезной, она начинала проявлять чуть не материнскую заботу, чем ужасно раздражала меня.

Наконец дело дошло до выбора формата и шрифта свадебных приглашений. Элен достала коробку, полную открыток и конвертов: здесь были собраны двадцать лет лионской жизни с ее альянсами и мезальянсами. Я без всякого энтузиазма смотрел на роскошную бумагу, курсив и заглавные буквы с завитушками, неизвестные мне имена, сопровождаемые титулами, написанными жирным шрифтом: Президент Торговой Палаты, Кавалер Ордена Почетного Легиона, Чиновник Народного Образования… Элен и Аньес осторожно перебирали карточки, на время объединенные любопытством и общими воспоминаниями.

— А помнишь, когда выходила замуж малышка Беш, они расстелили ковер до самой паперти… Ее мужа убили в начале войны.

— О! Смотри, приглашение от Мари-Анн!

Они возбужденно смеялись, а я курил. Аньес встала коленями на стул, чтобы было удобнее рыться в ворохе реликвий.

— Мне всегда нравились вот такие карточки, — сказала, показывая одну из них, Элен. — Скромно, правда?

— Чересчур, — заметила Аньес. — Ты должна заказать карточки не хуже, чем у Дангийомов!

— Бернар, идите сюда, к нам!.. Вас это тоже касается.

Я подошел к столу.

— После имени следует указать род ваших занятий, — сказала Элен.

— Напишите «узник», — с горечью пробормотал я.

— Ну что вы, Бернар!.. Я серьезно.

— Может, напишем «негоциант»? — предложила Аньес.

— Нет, лучше уж «промышленник»! — решила Элен. — Ведь так оно и есть на самом деле…

— Да, — сказал я. — Так оно и есть.

На оборотной стороне какого-то конверта Элен набросала содержание приглашения. Эта игра захватила их обеих, и ужин в тот вечер прошел довольно спокойно. Элен так увлеклась, что даже съела кусочек мяса, предложенного Аньес. Венчание, само собой, состоится в соборе Сен-Мартен д’Эней, но вот в какой день и в котором часу? Взбешенный этими разговорами, сказавшись больным, я покинул не закончивших ужин сестер, а на следующий день встал очень рано и, не заходя в столовую, сбежал на прогулку. Я плохо спал, и потому у меня хватило сил только пройтись вдоль Соны. Низкое небо было серым, а вода черной, как в пруду. Над мостом кружила пара чаек. Мою душу наполняли все те же переживания и страхи. Сомнения меня словно парализовали, а надежды покинули. Мой взгляд был пустым, глаза отражали лишь неподвижную воду. Время от времени я останавливался и облокачивался о парапет. Делать мне было нечего, да я и не хотел ничего делать, просто не мог: я ждал!

Войдя в прихожую, я чуть не споткнулся об огромный чемодан. Что это? Подношение очередной посетительницы Аньес? Но обычно эти подношения имели вид свертков. Чертыхаясь сквозь зубы и даже не пытаясь перебороть плохое настроение, я направился в столовую. Пианино смолкло, и мне навстречу выбежала Элен.

— Бернар… Вы уже видели ее?

— Кого?

— Жулию!

— Жулию?!

— Ну да, вашу сестру. Она только что вышла.

Я похолодел: все кончено… мне крышка.

— Вы хотите сказать, что Жулия была здесь?.. — пробормотал я.

Элен, как она это часто делала, коснулась ворота моего плаща, легко поглаживая ткань.

— Не сердитесь, Бернар… Я знаю, что вы порвали с ней, но что я могла поделать? Она пришла и сказала, что хочет вас видеть… Я ответила, что вы скоро вернетесь, и предложила ей позавтракать. Она же решила отправиться на поиски гостиницы. Я сделала что-то не так?

— Это ее чемодан в прихожей?

— Нет, ваш. Жулия привезла вам белье, одежду…

Так вот она, та самая брюнетка! Выходит, Аньес не лгала?

— Но… — растерялся я, — как же она узнала, где я?

— Я задала ей тот же вопрос, так как удивилась не меньше вашего. Оказывается, ее уведомил служащий мэрии Сен-Флу, приславший вам свидетельство о рождении.

В комнату молча вошла Аньес.

— Вы тоже были тут? Вы ее видели? — спросил я.

Она кивнула.

— Жулия почти сутки провела в поезде, — продолжала Элен. — На железной дороге совершена диверсия. Она очень устала… Бернар, я бы не хотела вмешиваться — это не мое дело… но, в конце концов, если ваша сестра решилась на подобное путешествие, то, вероятно, вы ей небезразличны. Так неужели вы не сможете забыть старую ссору? Поймите… ведь она — ваша сестра, Бернар.

— Я не собираюсь ничего понимать.

— Нельзя быть таким жестоким, — сказала Аньес.

— А почему, когда я был в Германии, она не написала мне ни строчки?

— Да она понятия не имела, что вы попали в плен.

Мои нервы начинали сдавать, мне пришлось сесть.

— Бедняжка, — сказала Элен. — Я, конечно, знала, что ее приезд раздосадует вас, но что я могла поделать?.. Подумайте, как мы будем выглядеть, если вы не согласитесь увидеться с ней?

— Вы должны с ней встретиться, — вмешалась Аньес. — Поговорить с ней… ну, хотя бы ради нас.

Будь на моем месте Бернар, он, вероятно, уступил бы, но если мягкость проявлю я, то тем самым подпишу себе смертный приговор. Часы показывали десять. Жулия, должно быть, вернется не раньше полудня. Значит, в моем распоряжении два часа. Что же мне делать? Может, все-таки удастся придумать правдоподобную версию?

— Она так мила, — продолжала Элен. — Должна признаться, лично мне она очень понравилась.

«Мила» на языке Элен означало «сносна». Жулия, разумеется, не принадлежала к людям обаятельным, приятным в общении. Принимала ее Элен, следуя своим принципам, как подобает. Так что, если уж я желал выглядеть хорошо воспитанным человеком, а не каким-то мужланом, мне следовало принять Жулию любезно.

— Хорошо, — пробормотал я.

— Спасибо, Бернар.

— В какой гостинице она могла остановиться?

— Я посоветовала ей «Бресс» — это гостиница на площади Карно. Как-то, еще до войны, мы оказали услугу ее хозяину. Но если хотите, Бернар, мы можем предложить Жулии комнату здесь, у нас.

— И как долго она собирается оставаться?

— Не знаю. Ведь мы говорили недолго…

Постепенно ко мне возвращалось хладнокровие, и я уже видел спасительный выход, но игру надо вести тонко. Непримиримость может показаться подозрительной.

— Там видно будет, — сказал я, пытаясь улыбнуться. — Однако узнаю сестричку. Такая решительная!.. И бесцеремонная… Согласитесь, могла бы сначала написать. Нельзя же являться вот так, без предупреждения.

— Давайте отнесем чемодан в вашу комнату, — предложила Аньес.

— С этим можно подождать, — заметил я. — Раз вы говорите, Жулия в гостинице «Бресс», я ее там и навещу.

— Дайте ей хоть устроиться! — воскликнула Элен. — Только что вы не хотели ее видеть, а теперь готовы бежать к ней сломя голову!

Я взял чемодан. Элен и Аньес двинулись за мной. Одна на ходу достала из шкафа вешалки, другая — обувные колодки.

— Думаю, все же лучше приготовить бабушкину комнату, — решила Элен. — Что подумает Жулия о нашем гостеприимстве, если мы позволим ей остаться в гостинице?.. Нет, Бернар, даже не возражайте. Она никого не стеснит.

Минута бежала за минутой. Если сейчас появится Жулия… Меня снова охватило безумное волнение. Единственный мой шанс, моя последняя карта — признаться Жулии во всем. Я почему-то был уверен, что она непременно поймет меня. Ведь, судя по тому немногому, что говорил мне о ней Бернар, сама Жулия не отличалась особой щепетильностью. Если я расскажу ей о своей жизни и объясню, почему был вынужден остаться у Элен, она, вероятно, поймет меня, будет молчать, а может, даже — чем черт не шутит? — и согласится помочь мне. Я уже решил, что безоговорочно приму любые ее условия. Ведь, в конце концов, я был другом ее брата, а она, должно быть, любила его, если вот так, бросив все, примчалась сюда, как только узнала, что он жив… Да, Жулия могла спасти меня… но при условии, что мы встретимся с нею наедине. В противном случае произойдет ужасная сцена: увидев меня, она скажет: «Здравствуйте, мсье…» От одной этой мысли я смертельно побледнел.

Элен деловито распаковывала чемодан, а Аньес, стоя за ее спиной, молча смотрела на меня. Приезд Жулии, который она мне предсказала, казалось, забавлял ее, и совсем не исключено, что она догадывалась о причине моего замешательства и была не прочь утвердить свою власть надо мной. Словно желая еще больше напугать меня, она вдруг сказала:

— А вы знаете, Бернар, ваша сестра совершенно не похожа на вас. У нее овернский тип лица выражен гораздо ярче, чем у вас.

— Да, я знаю, — ответил я. — Вот уже пятнадцать лет, как все вокруг твердят одно и то же.

— Оставь Бернара в покое, — сказала Элен. — Твои замечания совершенно неуместны.

И она принялась доставать вещи из чемодана. Аньес переносила одежду на кровать, а обувь аккуратно ставила в ряд. В чемодане оказались два абсолютно новых костюма довольно элегантного покроя, галстуки, белье, пуловер и несессер из свиной кожи…

— А вы, как видно, ни в чем себе не отказывали, — заметила Элен с некоторым оттенком уважения. — Смотрите-ка, бумажник.

Он был из черной кожи, с двумя тисненными серебром инициалами «Б. П.». Открыв его, я увидел пачку банкнот — десять тысяч франков. А ловкие руки Элен извлекали из чемодана все новые и новые вещи: бритву в футляре, сафьяновые домашние тапочки, носовые платки… Элен развернула пальто и одобрительно кивнула.

— К сожалению, Бернар, — пробормотала Аньес, — теперь вы утонете в своих костюмах. Мне кажется, они стали вам велики.

— Это не имеет никакого значения, — сказал я раздраженно.

— И тем не менее, — запротестовала Элен, — вам не стоит выглядеть смешным и тем более не стоит привлекать к себе внимание. Померьте-ка этот синий пиджак… Ну пожалуйста, Бернар, прошу вас. Сделайте это ради меня!

Настенные часы пробили половину одиннадцатого. Я надел пиджак, но перед глазами у меня стоял образ Жулии, я видел, как она выходит из гостиницы и направляется к дому.

— До чего же вы похудели, — заметила Элен. — Ну просто невероятно! Плечи, правда, на месте, а вот пуговицы придется переставить. Ну-ка, пройдитесь немного. Так что скажешь, Аньес?

— Скажу, что Бернар похож на ряженого. Можно подумать, что этот пиджак с чужого плеча.

— Ты просто несносна! Вечно ты все преувеличиваешь.

Они крутились вокруг меня, примеряя, прикидывая. Я же стоял как вкопанный, одинаково ненавидя обеих. Ведь если бы не эта идиотская женитьба, то мне не пришлось бы писать в Сен-Флу, и Жулия ни за что бы не узнала о моем появлении. А теперь суженая настоящего Бернара, которая могла бы составить его счастье, просто уничтожит меня… Я сбросил пиджак.

— Ну ладно, с вашего разрешения я, пожалуй, пойду.

— Подождите, Бернар! — воскликнула Элен. — Помогите мне перевернуть матрасы в бабушкиной спальне. Это минутное дело.

От нетерпения, ярости и страха я как идиот переступал с ноги на ногу. Мне казалось, что если бы я напряг слух, то непременно услышал бы шаги Жулии за окном. И тут мною овладело еще одно опасение: если я встречу Жулию на улице, то, разумеется, не узнаю ее. Значит, мне необходимо застать ее в гостинице. В противном случае меня позорно выведут на чистую воду, как только я вернусь. Бежать, и немедленно! Но Элен заявит о моем исчезновении. Стоит им только разговориться обо мне, как обман сам собою выплывет наружу. И кто знает, какие тогда обвинения посыпятся в мой адрес?

— Достань простыни, Аньес… Тяните со своей стороны, Бернар. Сильнее. Боже мой, ну до чего же вы неуклюжи! А еще называли себя ловкачом.

— Так вы говорите, она в гостинице на площади Карно?

— Да, это налево, сразу за поворотом.

— Ну все, я пошел, — сказал я. — Скоро одиннадцать.

— Обедать сегодня будем в половине первого, — бросила мне вдогонку Элен. — Не опаздывайте!

Я кубарем скатился по лестнице и что есть мочи побежал к набережной. Прохожих на улице было довольно много, и я пытался всматриваться во всех брюнеток, помня, что Жулия немного старше Бернара и лицом — типичная овернка. Правда, я точно не знал, что именно следует под этим подразумевать. Итак, с чего начать?.. Прежде чем объяснить ей, что я назвался именем ее брата, наверное, придется сообщить о гибели Бернара. Хорошенькое начало, нечего сказать. В моем распоряжении было немногим больше часа, за это время нужно было успеть описать свое положение и завоевать ее расположение. Выбора у меня не было — если мне не удастся все уладить, я пропал. И потом, какие силы в мире могут помешать Жулии расплакаться, когда она узнает о смерти Бернара? Она приехала к Элен веселой и улыбающейся, а со мной вернется побледневшей и с красными от слез глазами. Вся эта затея показалась мне невероятно глупой. Я даже не знал, зачем я продолжаю идти по направлению к гостинице, до такой степени моя беспомощность представлялась мне очевидной. Пройдя перекресток, я увидел вертикальную вывеску: «Гостиница „Бресс“». Она там! В полнейшем замешательстве я остановился у входа. Итак, я буду убеждать ее в том, что Бернар приказал мне назваться его именем… А вдруг она почувствует фальшь и не поверит мне? Ну а если я начну рассказывать ей, что хотел таким образом скрыться от преследующего меня прошлого — прошлого избалованного, капризного и несчастного ребенка?.. Если я расскажу, как моя жена тонула у меня на глазах, а я умышленно не стал ее спасать? Если я признаюсь ей во всем, во всем… в своих самых глубоких переживаниях, в робких попытках творчества, в своих сомнениях и своем убожестве — одним словом, во всем?.. Только зачем ей все это нужно? С какой стати она вдруг согласится стать моей сообщницей? Подобными рассказами я только испугаю и оттолкну ее от себя.

Я вновь прошелся перед окнами гостиницы. За кассой, между двумя пальмами, лениво зевал служащий. И снова, в который раз, я задавал себе все тот же вопрос: почему я выдал себя за Бернара? Теперь же из-за приезда Жулии мне необходимо было правдоподобно объяснить мотивы, побудившие меня к этому. Но я не находил их. Точнее, было множество каких-то мелких, ничтожных поводов: отсутствие одежды, желание обрести пристанище, потребность в женской заботе из множества других, веских, причин, которые, скорее всего, так и останутся для меня непостижимыми. Нет, Жулия вряд ли войдет в мое положение: ведь для того, чтобы завоевать взаимное доверие, нужно время. Несмотря ни на что, я вовсе не чувствовал себя преступником. Небольшая поддержка с ее стороны — и я стал бы солидным человеком. Но наверное, мольбы будут напрасны. Пропадать так пропадать, но попытка — не пытка.

С этой мыслью я и вошел в гостиницу. Дежурный администратор бросил на меня рассеянный взгляд.

— Мест нет, — сказал он.

— Я пришел вовсе не за этим. Мне необходимо видеть мадемуазель Прадалье.

— Она остановилась в пятнадцатом номере — это третий этаж, налево. Лифт у нас не работает.

Портье смахивал на полицейского: его вроде бы пустые глаза не упускали из виду ни единой мелочи и остановились на моем костюме столетней давности. Испуганный, побежденный, вызывающий у самого себя отвращение, я поднимался по лестнице. Второй этаж… третий… Пробило четверть двенадцатого. Пятнадцатый номер. Мне вспомнились слова Аньес: «Женщина, желающая вам зла…» И моя рука повисла в воздухе, не решаясь постучать в двери номера. Мой конец был близок. Хотя Бернар и спас меня от голода и плена, но от Жулии он не мог меня уберечь…

Я очень робко постучал, надеясь, что она меня не услышит и я получу возможность уйти.

— Войдите!

Толкнув дверь, я сразу увидел ее и узнал — она была похожа на Бернара как две капли воды: такое же крепкое телосложение и та же бородавка возле уха.

— Жулия, — пробормотал я.

Сделав несколько нерешительных шагов, она вдруг протянула ко мне руки:

— Бернар!.. Бернар!.. Как я тебя ждала, если бы ты только знал!.. Бернар!

Она кинулась мне на шею, уткнулась в плечо и разрыдалась.

— Бернар! Мой Бернар! Мой бедный Бернар!

Я закрыл глаза и очень крепко сжал челюсти; я сжимал их все крепче и крепче, потому что пол начинал ускользать у меня из-под ног и стены комнаты поплыли перед глазами.

 

Глава 7

Что это? Сон? Жулия — сестра Бернара, прихорашиваясь перед зеркалом над умывальником, рассказывает мне о Сен-Флу, будто я и в самом деле ее родной брат Бернар! Она даже не замечает, что ее слова ранят меня сильнее, чем любые упреки, а она, как ни в чем не бывало, улыбается мне, причесывается и ищет свои перчатки.

— Если бы ты только знал, как я переживала из-за нашей ссоры! Слава богу, что все это уже позади, и давай больше не будем к этому возвращаться. Мы с тобой сейчас рядом, а это — главное… Возьми-ка лучше вот этот сверток, там сало и яйца. Представляю, как эти бедняжки обрадуются! Должна заметить, у тебя недурной вкус: твоя «крестная» — сама изысканность!.. Она даже успела шепнуть мне о ваших планах. Нет-нет, только намекнула, но в таких делах я хорошо разбираюсь…

Она подтолкнула меня к выходу и заперла дверь на ключ. У нее был такой вульгарный вид, и от нее так сильно разило парикмахерской, что мне стало стыдно за нее, будто она и в самом деле моя сестра. В то же время я совершенно лишился дара речи. Я не мог протестовать, потому что на меня, как всегда в трудные минуты жизни, нашло оцепенение, создающее иллюзию согласия, тогда как на самом деле в глубине души я яростно сопротивлялся.

Вот сейчас я был категорически против того, чтобы эта женщина называла меня Бернаром и говорила мне «ты»; мной овладело сильное желание выпалить ей прямо в лицо: «Какого черта вы ломаете идиотскую комедию?! Вы ведь прекрасно знаете, что я не ваш брат!» Вместо этого я продолжал идти с ней рядом. Она взяла меня под руку и болтала без умолку. Я был ошарашен ее неподдельной веселостью и естественной манерой держаться. Я настроился открыть Жулии всю правду и теперь чувствовал себя совершенно разбитым, у меня сдавило спазмой горло и пересохло во рту. И вместе с тем я испытывал некое постыдное облегчение, как будто бы мне удалось заключить с этой болтливой незнакомкой какое-то преступное соглашение. Итак, моя жизнь продолжается. Правда, я не знаю, какой она будет потом, но сейчас она еще не кончена. Мною овладело ощущение чудесного избавления, точно такое же, как в тот вечер, когда Аньес открыла мне дверь парадного.

— Жулия, — выдавил я из себя наконец, — позволь мне…

— Нет-нет, Бернар, не нужно меня благодарить! Когда я узнала, что ты здесь, я просто не могла не приехать. Я свалила в чемодан первое, что мне попало под руку, и кое-что, конечно, позабыла, ты уж прости меня. Надо было взять твой будильник, ну тот, помнишь? Который ты выиграл в финале Кубка Фабьена.

При желании она могла превратить каждое свое слово в ловушку, я целиком и полностью находился в ее власти. Бернар ни разу не упоминал ни о каком Кубке Фабьена. Тем не менее было не похоже, что она хочет заманить меня в ловушку.

— А что это за деньги в бумажнике? — спросил я.

— Почему бы мне не дать тебе немного денег?.. Вернешь, когда сможешь. Надеюсь, этот вопрос мы с тобой на сей раз сумеем уладить.

Мне показалось, что я одновременно живу в двух измерениях, и это разозлило меня еще сильнее. Однако больше всего меня удивляло то, что эта женщина обращалась со мной развязно-фамильярно и без тени смущения меня обнимала… будто на самом деле была моей сестрой! Моя голова раскалывалась от противоречивых мыслей, и в глубине души я был уверен, что в конце этой длинной, мрачной дороги, которую мне необходимо пройти с Жулией под руку, меня подстерегает опасность куда более серьезная.

— А как они обращаются с тобой? Хорошо? — спросила она меня. — Похоже, эта малышка с норовом.

— Я нахожу с ними общий язык… Ты надолго к нам приехала?

— Хотелось бы погостить у вас подольше, но, к сожалению, я располагаю всего несколькими днями. Ведь, когда занимаешься торговлей, распоряжаться собой уже не можешь! Ах да! Ты же не знаешь! У меня теперь небольшая бакалейная лавка, и дела идут неплохо. Во всяком случае, себя я обеспечиваю.

Каждое ее слово и интонация, с которой она произносила его, привели бы Элен в шоковое состояние. И с этой женщиной нам придется жить под одной крышей.

— Должен предупредить, — сказал я, — что у Элен довольно трудный характер. Когда-то она была неплохо обеспечена, а теперь вот вынуждена работать, понимаешь? Так что не очень-то распространяйся о своей торговле и вообще о своих делах.

— Я постараюсь вести себя тактично, — пообещала Жулия. — К тому же подобные люди меня не волнуют.

Мы подошли к дому. Элен ждала нас у дверей. В своем темном костюме она выглядела весьма элегантно. Аньес, с массивным золотым браслетом на запястье, стояла позади нее и улыбалась, глядя на поднимающуюся по лестнице Жулию. Ну вот! Все мое семейство в сборе! Я с трудом перевел дыхание.

— Проклятая лестница, — пробормотал я. — Похоже, я старею.

Дверь за мной захлопнулась, и я остался наедине с тремя женщинами. Моя судьба была в их руках, и теперь они могли в любую минуту уничтожить меня. Все пути к отступлению были перекрыты: я полностью зависел от их воли.

Мы прошли в столовую. На столе сверкали хрусталь и серебро. Элен рассадила всех. Несмотря на все мои страхи и опасения, с чувством огромной радости и облегчения я отметил смущение Жулии.

— Ну что, — спросила Аньес, — вы, наверное, рады, что наконец отыскали брата?

— Да, я просто счастлива! — сказала Жулия, краснея. — Он, конечно, похудел, но, в общем-то, почти не изменился.

Началась игра в прятки. Из осторожности я молча ел, предоставляя вести разговор Жулии. Элен, как всегда, держалась сдержанно, в то время как ее сестра, наоборот, ничуть не скрывая своего любопытства, засыпала свою собеседницу вопросами. С присущей ей интуицией она не могла не заметить в поведении Жулии что-то неестественное.

— А вы, наверное, уже думали, что ваш брат погиб, да?

— Что еще мне оставалось думать? Сперва я получила о нем известие от одного приятеля, которого из-за какой-то неизлечимой болезни отправили обратно во Францию. Он рассказал мне, что Бернара перевели в другой лагерь, в Померанию. Но с тех пор я не получала никаких известий, потеряла всякую надежду увидеть его живым.

— И тут вы вдруг случайно узнаете…

— Да, совершенно случайно захожу в мэрию за талоном на бензин, и…

— А у вас есть машина?

— Да, видавший виды «рено», но ведь когда занимаешься торговлей…

— Вы занимаетесь торговлей? Бернар ничего не говорил нам об этом…

— А он ничего и не знал. Я ведь всего два года назад приобрела захудалую лавчонку.

Услышав такое, я уже не осмеливался смотреть на Элен. Допрос тем временем продолжался. Да, это был самый что ни на есть настоящий допрос. Время от времени Аньес обращала на меня затуманенный взгляд, словно желая приобщить к беседе. Однако я раскрывал рот лишь в случае крайней необходимости, когда Жулия заводила разговор о ком-то из Сен-Флу, кого я не мог знать. Я уже видел, что Жулия вовсе не намерена разоблачать меня, и все же сидел как на иголках. Мне даже показалось, что она неоднократно приходила ко мне на помощь, будто была моей союзницей. Жулия — моя союзница?! С того момента, как эта мысль пришла мне в голову, она неотступно преследовала меня. Ситуация становилась более чем абсурдной. Эта женщина прекрасно знала, что я выдаю себя за другого. Вместо того чтобы спросить у меня, где же сам Бернар, Жулия, не договариваясь со мной, решила и далее обманывать Аньес и Элен. Чего же она ожидала от меня?

— Бернар! Ты слышишь?

— Извините… Что?..

— Я говорила Элен, что с продуктами в Сен-Флу трудновато и город перенаселен…

Боже мой, она уже начала называть их просто по имени! Вот-вот она начнет им тыкать!

— Будет лучше, если ты как можно дольше пробудешь в Лионе.

— Я и не собираюсь возвращаться в Сен-Флу! — воскликнул я.

— Разве у вас нет желания вновь встретиться с друзьями? — спросила Аньес.

— У меня их было не так уж и много. А сейчас, скорее всего, они все в плену. Да и вообще, я не хочу возвращаться в Овернь. Торговля лесом шла плохо еще до войны, а теперь, при конкуренции со стороны Скандинавских стран, вероятно, вовсе сойдет на нет.

— И вы намерены продать свой завод? — спросила Элен.

— Разумеется.

Я не спускал с Жулии глаз. Я ждал, что уж на этот раз она выразит свое несогласие. Ведь, в самом деле, не может же она допустить, чтобы я взял и попросту ограбил ее брата!

— Ты принял совершенно правильное решение, — неожиданно признала она. — А то, знаешь, Шезлад… ну, этот — Посту… Он едва справляется с заводом. Кроме того, у него реквизировали лучшие грузовики… Не хватает рабочих рук…

Своими бесконечными уточнениями и цифрами Жулия явно пробуждала интерес Элен. В Жулии чувствовалась практическая жилка, немалые способности и деловая хватка. Когда речь заходила о купле-продаже, ее некрасивое, землистого цвета лицо начинало сиять от удовольствия. Аньес же внимательно рассматривала бородавку у ее уха… Кто знает, быть может, рядом с лицом Жулии она видела лицо погибшего Бернара? Не удивило ли ее поразительное сходство моего друга Жервэ с моей сестрой Жулией? Скрытая, но очевидная разгадка находилась именно здесь, как на тех картинках, где предлагалось найти изображение среди хитросплетения линий. Где полицейский? Где фермер? Где Бернар?.. Аньес положила себе варенья. Она, по-видимому, еще не узнала Бернара. Пока не узнала.

Кофе мы перешли пить в гостиную.

— Элен, а сколько стоит сейчас такой кофе? — спросила Жулия.

— Спросите об этом лучше мою сестру, — сухо ответила Элен.

— Это подарок, — объяснила Аньес.

Обстановка стала накаляться. Однако Жулия, по-видимому что-то заподозрив, прекратила свои расспросы. В ней как-то странно сочетались поразительная чуткость и полнейшее отсутствие такта.

— Отличный кофе, — лишь заметила она вскользь.

Держалась она абсолютно спокойно и уверенно, полагая, очевидно, что Бернар жив, а я нахожусь здесь, видимо, по его поручению. Я заметил ее жадный взор, который она, хотя и украдкой, бросала на мебель, картины, рояль. Я же в это время мучительно думал: какие бы безобидные вопросы задать ей, чтобы утвердиться в своей роли?..

— Мы приготовили вам комнату, — сказала Аньес. — Здесь вы будете чувствовать себя намного удобнее, чем в гостинице.

Сначала протесты, потом благодарности и, наконец, еще один трудный момент остался позади.

— Бернар, — попросила меня Элен, — будьте так добры, сходите в гостиницу за вещами Жулии.

Так! Теперь меня хотят удалить! Я чувствовал себя так словно с меня заживо сдирают кожу. Мне всюду мерещились ловушки, и поэтому вовсе не хотелось давать этим женщинам возможность общаться в мое отсутствие. Быть может, Жулия только и ждет такого момента, чтобы рассказать Элен, кто я есть на самом деле…

— Не стоит откладывать на потом, лучше идите прямо сейчас.

— Да, уже бегу!

И я действительно побежал, не переставая лихорадочно размышлять: зачем Жулии может понадобиться разоблачить меня перед Элен. Теперь ей абсолютно невыгодно предавать меня… Но кто может знать, что у нее на уме.

Я спешил, чемодан Жулии бил меня по ногам, и я несколько раз останавливался, чтобы перевести дух и дать отдых дрожащим ногам. Силы мои еще не восстановились: я был совершенно не в состоянии выдержать длительную физическую нагрузку. О! Им, наверное, будет вовсе не трудно одолеть меня, если они захотят предпринять против меня какие-то действия. Бросив чемодан в прихожей, я пытался определить, где они сейчас находятся. Несмотря на холодную погоду, я был весь в поту. Из кухни доносился звон посуды, и я пошел туда. Все три деловито мыли посуду и, казалось, прекрасно находили общий язык.

— Не стой здесь, Бернар, ты нам мешаешь! — крикнула мне Жулия. — Куда положить деревянную ложку, Элен?

— В ящик буфета.

Наша совместная жизнь потихоньку налаживалась. За весь день мне ни разу так и не удалось остаться с Жулией наедине, и вскоре я заметил, что она намеренно избегает оставаться со мной тет-а-тет. Ей постоянно удавалось задержать в комнате то Элен, то Аньес, и я был невольно восхищен ее даром находить тысячи тем для разговоров. Со страстностью женщины, лишенной развлечений, она бесцеремонно вмешивалась в жизнь обеих сестер, вынюхивала запретные темы; всегда настороже, враждебно настроенная в глубине души, но внешне само дружелюбие, она вертелась вокруг да около. Инстинктивно она во всем соглашалась с Элен. К Аньес же относилась с едва заметной снисходительностью, на что та, любезная, но настороженная, отвечала улыбкой, ничем не выдавая своих мыслей.

Было решено, что Жулия останется у нас на пять дней. Хватит ли на это время у меня сил и изворотливости, чтобы обходить все острые углы? Я был уверен, что нет. Я ни за что не соглашусь отпустить Жулию, не переговорив с ней. Ее совершенно необъяснимое молчание вызывало во мне лишь неистребимое чувство беспокойства. Как же мне поговорить с ней наедине? А что, если просто зайти к ней в комнату?.. Нет, это, пожалуй, было бы глупо с моей стороны: я рискую вызвать взрыв, которого сам же опасаюсь…

В эту ночь я совсем не спал, как, впрочем, и Жулия, которая занимала соседнюю комнату: всю ночь я отчетливо слышал скрип ее кровати. Но, кроме этого, я еще слышал скрип половиц в коридоре. Кто-то подслушивал — Аньес или Элен.

На следующее утро я застал обеих сестер беседующими в столовой. Увидев меня, они замолчали, а Аньес сразу же удалилась.

— Бернар, — зашептала Элен. — Я добилась от Аньес, чтобы в течение этих пяти дней она никого не принимала. Надеюсь, вы ничего не говорили Жулии?

— Нет, ничего.

— Спасибо. Вы поступили правильно… Хотя мне кажется, вы не слишком любезны со своей сестрой.

— К сожалению, я вижу ее такой, какова она есть.

— Да, конечно, если б вам пришлось жить с ней под одной крышей!.. А то ведь всего пять дней, потерпите… Ну, Бернар! Сделайте над собой небольшое усилие. Вы все время какой-то грустный, озабоченный, нервный.

— Простите, но ведь вы знаете, как много мне пришлось пережить… Я все еще не в силах забыть о своем пребывании в плену. Вот и все.

— Это правда? Вас действительно тяготит только это? Может быть, существуют и другие причины?

— Да нет же, Элен… Уверяю вас…

— Временами мне кажется, что вы не слишком-то горите желанием… жениться на мне…

— Нет-нет, Элен… Вся беда в том, что мы с вами не одни: у вас есть Аньес, а у меня вот Жулия. Все это совсем не просто.

Элен задумалась над создавшейся ситуацией.

— А в финансовом отношении, — спросила она, — вы как-то зависите от Жулии?

— Абсолютно нет. Все, что у меня есть, нажито собственным трудом.

— А она может существовать без вашей помощи?

— Да. Я ведь никогда не помогал ей.

— Ну а если мы решим уехать… куда-нибудь очень далеко… она не станет вам докучать? Вы понимаете, что я хочу сказать?.. Ведь, похоже, она очень привязана к вам.

Теперь пришла моя очередь задуматься. Отпустит ли меня Жулия?.. Откажется ли от меня Аньес?.. Будущее представлялось мне в самом черном свете.

— Я, право, не знаю, — признался я.

— Тихо, они идут!

Войдя в комнату, Жулия пожала руку Элен и, склонившись надо мной, поцеловала меня.

— Доброе утро, дорогой Бернар. Как тебе спалось?

Она гладила меня по волосам, по щеке: ведь я был ее братом, к тому же обретенным заново с таким трудом! Подобные проявления нежности окружающим казались вполне естественными, но только не мне. Раздраженно и вместе с тем с опаской я отстранился: мне казалось, что в ее чувствах таилось что-то зловещее. Боже ты мой, с каким же остервенением эти женщины пытались втиснуть меня в шкуру Бернара!.. Если бы я вдруг забыл о том, что все это — их интриги, то, наверное, и сам уверовал бы в то, что я — Бернар. Притворяться сразу перед тремя! Я начинал терять собственное «я»; это было уже свыше моих сил.

— Я забыла тебе сказать, — обратилась ко мне Жулия, — что умерла эта… как ее… Пеляк. У нее, бедняжки, случилось кровоизлияние. Помнишь, как ты любил с ней играть?

— Да, — пробормотал я, — это очень печально. А что сталось с Андрэ Лубером?

Жулия удивленно посмотрела на меня.

— Я часто думаю о нем, — продолжал я, — о нем и о Марселе Бибэ, с которым мы вместе играли в футбол.

Жулия, конечно, не знала, что я долгое время был другом Бернара, и эти имена, упомянутые между прочим, испугали ее. Мы впились друг в друга глазами, словно дуэлянты, которые пытаются на глаз определить силу противника.

— Марсель переехал в Тюль, — сказала Жулия.

Она улыбнулась мне, и я понял, что в этот момент она ненавидит меня.

— Я, пожалуй, дам вам возможность насладиться воспоминаниями, — сказала Элен. — А мне нужно пойти за покупками.

Должно быть, она ликовала оттого, что присутствие Жулии помешает мне остаться наедине с Аньес.

— Нет-нет, — запротестовала Жулия. — Я с вами, я мигом оденусь и пойду с вами.

— Не стоит. Лучше останьтесь дома и всласть наговоритесь с братом! — ответила Элен.

Но отвертеться от Жулии было не так-то просто. Я же впервые за эти два дня почувствовал какое-то облегчение, и вовсе не потому, что передумал объясняться с Жулией, а потому, что Жулия постепенно сама оказывалась в ситуации, аналогичной моей, и теперь ей будет не так-то легко изобличить меня — ведь в таком случае тень подозрения падет и на нее: слишком уж долго она ломала комедию. Я подумал также, что мне пока нечего особенно волноваться.

Проводив обеих до лестницы, я подождал, пока они спустятся. Элен с яростью натягивала перчатки: еще бы — сейчас ей придется идти по улице вместе с женщиной, одетой совершенно безвкусно, которая выглядела как прислуга!.. Я бесшумно закрыл дверь и направился в комнату Аньес. Она уже ждала меня.

— Бернар!

…Мы никак не могли насытиться друг другом. Неужели это действительно была любовь? Вряд ли. Скорее мы любили нависшую над нами угрозу, которая вызывала у нас необыкновенно острые ощущения. В то же время мы не осознавали, насколько далеки друг от друга, каждый со своими проблемами: она со своими призраками, а я со своей тайной. Даже в объятиях друг друга мы постоянно были настороже и испытывали скорее скрытое недоверие, чем нежность. И все же это были превосходные минуты — они утомляли и выматывали, отвлекали от всех мыслей и одновременно успокаивали. Мы чувствовали себя словно беглецы, выброшенные волнами на какие-то запретные берега. Но, вернувшись к действительности, мы едва узнавали свои голоса.

— Бернар, — сказала Аньес, — ну вот видишь, я же говорила, что она появится.

— Да.

— Я вижу вокруг нее красную ауру… Эта женщина таит в себе зло…

— Да?.. А что ты видишь еще?

— Это пока все… Но знай — она ненавидит тебя, Бернар… Она ненавидит всех нас.

— Прошу тебя, не надо больше о ней…

Аньес смотрела в потолок и уже больше не обращала на меня внимания; я же испуганно думал о тех образах, которые она вроде бы различала на пожелтевшей и потрескавшейся штукатурке потолка. Ее, наверное, как и меня, преследовали навязчивые мысли, и только любовь могла отвлечь от них нас обоих. Я стал искать ее губы.

— Жулия очень похожа на твоего друга Жервэ, — прошептала она.

— Хватит, ни слова!

Я так стиснул ее в объятиях, что мог задушить. А может, именно это я и хотел сделать?

Аньес осторожно отстранилась от меня.

— Бернар, скажи мне откровенно… Ты любишь Элен?

— Это очень сложный вопрос, — ответил я.

— Ну хорошо, тогда скажи мне: любишь ли ты ее больше, чем меня?

— Больше, чем тебя?.. Я не знаю… Вы такие разные…

— Ну а ты мог бы жить со мной?

Я устало закрыл глаза.

— Думаю, что я ни с кем не мог бы жить вместе.

— И все же, несмотря на это, ты ведь хочешь жениться на ней.

— Я повторяю тебе: это очень сложный вопрос. Я ничего никогда не решаю. В моей жизни за меня почти всегда все решают обстоятельства.

Она склонила свою голову к моей и начала гладить мою руку.

— Ты очень забавный, Бернар: ты говоришь одно, а делаешь совсем другое, никогда не знаешь, что от тебя ожидать. Хорошо, скажи мне: тебе бывает, как моей сестре, стыдно за меня?

— Нет.

— А ты доверяешь мне?

— А с какой стати ты вдруг задаешь мне все эти вопросы? — возмутился я.

— Отвечай!

— Доверяю?.. Когда как.

— Ты не хочешь мне сказать правду, а значит, не доверяешь мне. Вы с Элен — одного поля ягоды. Я знаю, вы меня презираете и частенько между собой перемываете мне косточки.

— Послушай, ненавижу сцены, — зло заметил я, теряя остатки терпения, и вскочил, потому что мне вдруг показалось, что я опять переживаю одну из тех давнишних сцен: крики, слезы, пощечины, упреки… «Выходит, я для тебя ничего не значу?.. Ты всегда считал себя выше меня!..» Лавина подобных слов постепенно истощала, изводила, подавляла и в конце концов сломила меня. Начало всему этому задала еще моя мать, частенько унижавшая меня словами: «Из этого тупицы никогда ничего толкового не выйдет! О каком таланте может идти речь, если он не способен поступить в консерваторию!» Сама же она, разумеется, привыкла к аплодисментам, вызовам на «бис» и цветам. Но мама была талантлива и, возможно, имела право подавлять меня своей славой, тогда как моя жена… А теперь еще и Аньес, Элен, Жулия… Нет, все к черту, хватит! Мне следовало бы избавиться от всех троих!

Обеими руками я обтер лицо, как бы желая сорвать с него невидимую паутину. Но прошлое, переплетаясь с настоящим, цепко держало меня, не желая выпускать из своих объятий. Нужно было отбросить гнев и искать какое-то средство избавиться от этой троицы.

Уткнувшись в подушку, Аньес рыдала. Я вышел, хлопнув дверью. И почувствовал себя вдруг сильным, решительным и готовым разорвать сковывающие меня цепи. И все потому, что я остался один. Этот прилив сил скоро пройдет. Нужно воспользоваться моментом и что-то предпринять. В поисках бумаги я наткнулся на обертку от «Новеллиста» и крупными печатными буквами, какими обычно пишут анонимки, нацарапал на обороте: «МНЕ С ВАМИ НЕОБХОДИМО ПОГОВОРИТЬ, И КАК МОЖНО СКОРЕЕ». Я дважды подчеркнул всю фразу, как бы указывая на ее особую значимость. Затем, войдя в комнату Жулии, положил эту записку на самом видном месте, на камине.

Наконец-то я хоть что-то предпринял: противопоставил свою волю слепому ходу судьбы и поклялся продолжать сопротивляться ей. Правда, все мое прошлое существование в достаточной мере изобиловало такими же искренними и бесполезными клятвами. Однако еще никогда в жизни я не испытывал такого сильного желания бороться за себя. Встревоженный, но довольный собой, я вернулся в гостиную и решил подождать Жулию. Сев на табурет перед пианино, я приподнял крышку и прошелся по клавишам. Как и всегда, подобные прикосновения очищали меня от всех грехов. Музыка, словно обряд крещения, смыла с меня всю грязь, оставляя в глубине души одну лишь печаль, которая возникала оттого, что я не виртуоз и не настоящий артист, что я не один из тех пророков, которые будоражат и успокаивают толпы. Отсюда все мои несчастья… Не касаясь клавиш, я играл начало баллады соль минор Шопена. Странная беззвучная музыка в пустой квартире. Даже Аньес, привыкшая слышать мысли Элен, и та не догадывалась, что это я играю. Откуда ей знать, что сейчас я становлюсь не Бернаром и не Жервэ, а хорошим, добрым, чувствительным человеком, способным даже полюбить, если ему дадут возможность спокойно жить. Мои пальцы едва касались клавиатуры, но, внезапно напуганный тишиной, я остановился и закрыл пианино.

Вернувшись в сопровождении Жулии, Элен спросила меня:

— Вы не очень скучали, Бернар?

На что я искренне ответил:

— Я превосходно провел время.

Жулия сразу же направилась в свою комнату, чтобы переодеться, и мною овладела леденящая душу тревога. Я уже сожалел о том, что написал эту записку. Жулия, конечно, прочла ее — она не могла ее не заметить — и, наверное, пишет ответ, сейчас она опустит его мне в карман. Вот тогда я и узнаю, чего же она хочет, все пойму наконец и смогу действовать.

Аньес начала накрывать на стол, позвякивая приборами, в столовую вошла улыбающаяся Жулия.

— Иди помоги нам, лодырь ты этакий!

И абсолютная непринужденность в голосе, абсолютная естественность во взгляде! Но ведь она не могла не прочитать записку и не обратить внимания на это «вы», которым я давал понять, что ее комедия несколько затянулась!

— Бернар, порежь, пожалуйста, хлеб.

Вручив мне нож, она имела наглость притянуть меня к себе за шею и поцеловать. Аньес, побледнев, молча наблюдала за нами. Может быть, Жулия хочет положить мне ответ в карман? Нет, она так и не пожелала мне ответить и продолжает играть роль любящей сестры, растроганной встречей со своим братом после столь длительной разлуки. Я надеялся избавиться от неизвестности, но мои надежды и на этот раз потерпели крах. Она тоже приговорила меня быть Бернаром, и я был им.

— Прошу всех к столу, — позвала Элен.

 

Глава 8

Зарядили дожди, и мы уже никуда не выходили из дому. Газеты писали в основном о диверсиях, нападениях и жестких мерах, принимаемых в ответ властями. Элен на время дала отдых своим ученикам, и мы вчетвером мирно и безмятежно жили в огромных комнатах, все окна которых выходили на одну сторону, отчего наши лица всегда оставались наполовину в тени. Втайне от обеих сестер я настойчиво преследовал Жулию, однако мои старания скорее походили на попытки человека, охотившегося за мухой: в последний момент, когда моя рука уже готова была ухватить ее, та ускользала от меня. Все это происходило в квартире, как бы специально созданной для игры в прятки или для какой-то чрезмерно учтивой борьбы, начинающейся с улыбки на устах, в которой я, как правило, терпел поражение из-за того, что был мужчиной. Жулия всегда находила предлог, чтобы увязаться за Элен или Аньес. Будь то уборка, мытье посуды или стирка, она пользовалась любым предлогом и тут же ускользала от меня, любезно обещая:

— Я мигом вернусь!

И она действительно возвращалась, но, разумеется, всегда не одна. А когда мы собирались все вместе, она не упускала случая еще раз продемонстрировать свое нежное отношение ко мне — то гладя по голове, то целуя в шею. А однажды она даже забралась ко мне на колени, и не оставалось ничего другого, как обнять ее за талию, чтобы не дать ей упасть. Я чувствовал исходящий от нее запах женщины — сбитой и горячей, ну а ей было глубоко наплевать на мою руку у нее на бедре. Жулия приводила Элен в бешенство, и та больше даже не пыталась скрыть свое отношение к ней. В воздухе попахивало грозой. Каждая минута отзывалась во мне стреляющей болью. Я чувствовал себя так, будто изнутри меня жгла крапива. К счастью, Элен была слишком хорошо воспитана, чтобы дать волю своим чувствам. Аньес же владела собой намного хуже и в любой момент готова была учинить скандал. А Жулия, которая столь скромно и сдержанно повела себя вначале, теперь обнаружила всю свою сущность. Она, например, запрокидывала голову, чтобы допить оставшиеся в рюмке последние капли вина, или же бесцеремонно хватала безделушки, стоящие на этажерках, вызывая тем самым нервные замечания Элен:

— Осторожно! Не разбейте!

— О, не беспокойтесь! Я умею бережно обращаться с вещами, — отвечала на это Жулия.

Казалось бы — мелочи, однако воспринимались они болезненно и усугублялись вроде бы ничего не значащими словами, даже самой тишиной комнат и чувством, что квартира превратилась в арену битвы. Самое ужасное все-таки заключалось в манере Жулии слишком уж по-хозяйски вести себя в чужой квартире, без всякого смущения рыскать по кухне, шарить по ящикам в поисках наперстка или иглы.

— Вы бы лучше у меня спросили! — обиженно замечала Элен.

Мне же оставалось лишь украдкой сжимать кулаки: до ее отъезда оставалось еще целых четыре дня… Три дня… Как-то вечером я случайно заметил между нашими с Жулией комнатами наглухо закрытую дверь. Я тут же вырвал из какого-то старого блокнота, найденного мною в комоде, листок и написал: «Постарайтесь завтра утром сделать так, чтобы мы с вами пошли гулять».

Услышав шаги Жулии, расхаживающей по комнате, я сложил листок вчетверо и попробовал протолкнуть его под дверь, тихонько побарабанив по ней. Когда в соседней комнате все звуки стихли, я резким щелчком отправил туда записку. Жулия не могла ее не заметить. Сидя по-прежнему на корточках, я ждал ее реакции. Паркет скрипнул и слегка вздрогнул под моей рукой, и я понял, что Жулия наконец подошла к двери. Мне даже показалось, что я услышал ее дыхание. Может быть, она ответит мне тем же способом? Я встал на колени, потому что ноги у меня уже затекли от долгого сидения на корточках. В соседней комнате переставили стул, упала туфля. Нет, похоже, она оставит меня без ответа. Я все еще продолжал наблюдать за полом. Она, вероятно, сейчас думает, обдумывает фразу, которая объяснит мне ее намерение… Но за стеной скрипнула кровать и щелкнул выключатель. Мне тоже ничего не оставалось, как лечь спать и, засыпая, без конца перебирать в уме самые невероятные версии.

На следующий день я чувствовал себя таким же разбитым и встревоженным, как и наутро после побега. Подняв занавеси, я увидел, что крыши стоящих напротив домов высохли, а водосточные трубы уже не извергали нескончаемых потоков воды. Это был хороший знак. Я оделся и, прежде чем выйти, постучал в дверь Жулии. И только после этого направился в столовую, где уже сидела Элен. Я небрежно чмокнул ее в затылок и спросил:

— Ну, как спалось, Элен?

Она лишь пожала плечами.

— Мне очень бы не хотелось говорить вам об этом, Бернар, и вы, пожалуйста, не сердитесь на меня, но мои нервы на пределе. Так дальше продолжаться не может. Это выше моих сил, я больше не могу выносить вашу сестру.

— Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я порвал с ней?

— После нашей свадьбы я не пущу ее даже на порог. Мне, конечно, нелегко говорить вам все это, но я должна откровенно предупредить вас.

— А я вовсе и не намерен навязывать вам присутствие Жулии, — живо возразил я.

— Просто удивительно, до чего вы разные! Можно подумать, что вы воспитывались в разных семьях и что у вас не одни и те же родители.

Положив свою руку поверх руки Элен, я прошептал:

— Прошу вас, потерпите еще немного. Обещаю вам, что мы больше никогда ее не увидим.

— Благодарю вас… А вам не кажется, что вот уже несколько дней, как Аньес ведет себя достаточно странно?

— Да нет… Я вроде ничего особенного не заметил…

— А вот я заметила… С ней явно творится что-то неладное, и это уже начинает беспокоить меня… Бернар, нам необходимо как можно скорее зарегистрировать брак. Так будет гораздо лучше и для нас с вами, и для окружающих — одним словом, для всех.

— Ну хорошо, — сказал я, сжимая ее руку, — договорились. Как только Жулия уедет… Но у меня небольшая просьба: я бы хотел, чтобы мы отпраздновали нашу свадьбу в узком кругу… Никаких приглашений, никакой шумихи.

— Ну, о чем речь! — рассмеялась Элен.

Я подошел к ней, и она, словно законная супруга, уже давно оправившаяся от своих первых страстных порывов, спокойно подставила мне свои губы. Каждый раз я бывал шокирован ее самообладанием, и в то же время это самообладание действовало на меня возбуждающе. Я стал настойчивее из одного только желания получить эстетическое удовольствие — увидеть, как она слабеет.

— Пустите меня, — прошептала она.

Увлеченные этой молчаливой борьбой, прижавшись друг к другу, мы на какую-то долю секунды потеряли свою привычную бдительность. Первым Аньес заметил я и тут же, подскочив, как пойманный на чем-то запретном, отпустил Элен, которая сперва сделалась пунцовой как рак, а затем побледнела.

Мы оказались в разгаре драмы.

— В следующий раз я буду стучать, — съязвила Аньес.

— Ты… — начала Элен.

— Что я? — иронически переспросила та.

— Послушайте, — вмешался я, — но не будем же мы…

— А вы, Бернар, помолчите, — отрезала Аньес, — вас это не касается…

Тут я отчетливо осознал, что мое мнение здесь действительно никого не интересует. Я был всего лишь предметом, который оспаривают и пытаются друг у друга выкрасть. Если бы не разделяющий их стол, они бы, вероятно, набросились друг на друга.

— До сих пор я все терпела, — продолжала Элен, — но я не позволю, чтобы…

Услышав шаги Жулии, идущей по коридору, сестры замолчали и мгновенно изменили свое поведение. В этом доме было принято противостоять чужакам, хорошие манеры были важнее ненависти.

— Доброе утро, Жулия, — сказала Элен почти спокойным голосом.

Жулия пожала им руки и с невинной улыбкой на устах направилась ко мне. Она, видимо, тоже была сильна в подобных играх и превосходно умела притворяться. Подойдя ко мне, она поцеловала меня без малейшей тени смущения, более того, я бы сказал, с некоторым чувственным лукавством, значение которого я прекрасно понимал. Ведь, в сущности, в молчаливом союзе со мной она обманывала обеих сестер, и все эти поцелуи, ласки, рукопожатия как бы говорили: «Ну, давай же, подыгрывай мне, дуралей ты этакий!» Хорошо, но почему же тогда она так упорно отказывалась отвечать мне?

Мы расселись вокруг стола, и, чтобы хоть как-то рассеять гнетущую атмосферу, я сказал:

— Сегодня, похоже, выдалась чудесная погода. Я, пожалуй, пойду немного погуляю. Ты не составишь мне компанию, Жулия?

— Нет-нет, только не сегодня. Я прихватила с собой шитье, потому что дома никак не могу выкроить время, чтобы привести в порядок белье.

Она отказывалась пойти со мной и объясниться. Значит, таков ее ответ. Итак, ответ отрицательный. Ну что ж, мы еще посмотрим, кто из нас упрямее. К завтраку она выходила не умывшись и имела обыкновение прохаживаться в халате, куря при этом сигареты марки «Голуаз» или, громко причмокивая, попивала кофе, что приводило Элен в бешенство. Я пошел к себе в комнату, вырвав из блокнота листок, написал: «Бернар погиб по прибытии в Лион» — и снова подсунул записку под дверь. Я совершенно ничем не рисковал, поскольку ни Аньес, ни Элен не переступали порога комнаты Жулии. Напротив, передав такое сообщение, я мог только выиграть, ведь Жулия, вероятно, еще не знала о смерти своего брата. И если рассуждать логически, то она и не могла знать об этом, потому что об этом не знал никто. Но тогда почему же Жулия продолжает обходиться со мною так, будто я действительно Бернар? Ну все, с меня хватит! Я желаю наконец узнать правду! Правду, чего бы мне это ни стоило!

Приложив к двери ухо, я прислушался. Мое волнение было в тысячу раз сильнее, чем накануне. Записку я просунул под дверь так, чтобы выглядывал только ее краешек и Жулия была вынуждена подойти к двери как можно ближе. Поэтому я был почти уверен, что услышу ее шаги. И я действительно отчетливо услышал, как она подошла, и не пытаясь ступать бесшумно. Я даже уловил шорох ее халата. Затем последовала долгая, томительная пауза. Она, должно быть, читает… уже прочла. Ну, вот и все. Минутой позже я уже слышал, как она преспокойно направилась к умывальнику. По крайней мере, судя по тому, как она шла, отодвигала со своего пути стулья и наливала воду, особого волнения не чувствовалось. Однако она держалась в своей комнате дольше обычного. Прислушиваясь к этой чужой жизни, ощущая ее дыхание, ее присутствие за тонкой кирпичной перегородкой, я анализировал каждый шорох, каждый скрип, до одури напрягая слух. Вот она застелила свою постель, открыла чемодан… А теперь… Что она делает теперь?

Устав наконец от этой оскорбительной для меня слежки, я выпрямился. В голове гудело, как в морской раковине, когда ее приложишь к уху. Остается последнее средство — подстеречь ее, когда она будет выходить из своей комнаты. Я не знаю, что именно ей скажу, но так или иначе непременно вырвусь из этого заколдованного круга.

Все шло своим чередом. Аньес хлопотала на кухне, затем к ней присоединилась Элен. Они не разговаривали, и было ясно: здесь тоже идет война. Пожалуй, скоро нам, чтобы не произошло крупного скандала, придется сидеть всем вместе, не расставаясь… Услышав, что Жулия поворачивает ручку двери, я тут же выскочил в коридор и бросился к ней. Теперь-то она не уйдет от меня. Увидев меня, она чуть было не попятилась назад.

— Жулия, выслушайте меня!

Но она оттолкнула меня резким жестом.

— Прошу вас, — сказал она голосом, несколько потерявшим свою былую уверенность, — сейчас же дайте мне пройти.

— Но мне необходимо поговорить с вами.

— Не сейчас.

— Нет, именно сейчас! Сию же минуту!

— Пустите меня, или я позову на помощь!

Ее хитрое лицо не выражало никаких переживаний, но когда она проходила мимо меня, прижимаясь спиной к стене, ее темные глаза были широко раскрыты и неподвижны. Она явно боялась. Вероятно, прочтя мою записку и приняв ее за какую-то угрозу, она начала меня опасаться. Я попытался пойти за ней.

— Да нет же, — сказал я, — это вовсе не то, что вы думаете.

Но Жулия пустилась бежать и добежала до самой столовой, а очутившись там и почувствовав себя в полной безопасности, вновь стала той Жулией, которую я так боялся.

— Бернар, помоги мне накрыть на стол!

Она обращалась ко мне на «ты» совершенно естественно, чуть повысив голос, чтобы ее слышали на кухне, но от меня она держалась подальше, нарочно гремела тарелками и приборами. Мне оставалось только молчать, и все же я не спускал с нее глаз. Несмотря на свое притворное спокойствие, Жулия, похоже, чувствовала себя уже не так уверенно. Она, без сомнения, вообразила, что я убил ее брата, чем еще больше скомпрометировал себя. И разумеется, она, не задумываясь, меня выдаст, если я проявлю слишком уж большую настойчивость.

Обед проходил довольно странно: никто не проронил ни слова, не осмеливаясь больше ломать эту комедию и обманывать всех остальных. Наши лица были неподвижны, как маски. Все мы по очереди вставали, чтобы взять то хлеб, то соль, то масло. Через четверть часа Элен вышла, не сказав никому ни слова.

— Она немного нездорова, — сказала Аньес. — Да я и сама устала.

Я воспользовался случаем и воскликнул:

— Так идите и отдохните, а мы с Жулией сами уберем со стола.

Аньес окинула меня недоверчивым взглядом:

— Да нет, не надо. Я могу отдохнуть на следующей неделе.

Но Жулия, казалось, даже и не заметила намека на ее отъезд. Она не спеша доедала яблоко. Она вообще обожала яблоки. Закурив сигарету, я окинул взглядом комнату: как всегда, на диване и стульях валялось несколько свертков — плата Аньес за ее предсказания… Без Элен мне будет гораздо легче загнать Жулию в угол и продолжить начавшийся столь неудачно разговор. Прохаживаясь неподалеку от кухни, я, не переставая анализировать создавшееся положение, пытался уловить, о чем это они так тихо говорят. Волей-неволей мне придется обговорить с Жулией условия моей свободы — ведь теперь я утратил возможность завладеть средствами Бернара и скрыться. Надо заплатить Жулии, хотя надо мной всегда будет висеть угроза шантажа. Скорее всего, именно к этому она и ведет свою игру. Алчная, способная на любую подлость, она, пожалуй, не упустит возможности обогатиться. А вдруг она переключится на Элен, после того как вытянет из меня все, что в ее силах?.. Теперь я ясно видел ее игру, теперь все вставало на свои места. Она, по-видимому, изучала Элен, чтобы найти ее слабинку, считая, вероятно, что сестры богаты. А в день отъезда она предъявит мне ультиматум: «Вы убили Бернара и благодаря этому сможете заключить очень выгодный брак. Поделимся. Или я донесу на вас».

Удар был бы роковым, и до конца своей жизни она бы… Да, но не могу же я убить ее! И тут хорошо знакомый мне внутренний голос возразил: «Но ведь ты убил свою жену!» Отшвырнув сигарету и заложив руки за спину, я принялся кружить по гостиной. Этот голос — нарушитель моего спокойствия, прекрасно знал, в какие именно моменты я наиболее уязвим, подвержен страданиям и раздираем угрызениями совести. Я спорил с ним, ссылаясь на реальные факты:

«Я ее не убивал… Я просто бездействовал, вместо того чтобы броситься ей на помощь… Из-за моей нерешительности она и утонула… Ведь это совершенно разные вещи!»

«Ты спокойно дал ей утонуть, потому что она тебя связывала!»

«Это ложь!.. Она меня не связывала, она мешала мне жить, а это разные вещи!»

«Жулия тоже мешает тебе жить?» — спросил голос.

Ну ладно, этот спор мне уже порядком надоел. Я не убийца, и хватит об этом. О том, чтобы я поднял руку на Жулию, не может быть и речи. Тем более не может быть речи о браке с Элен. Я просто не имею морального права затаскивать ее в осиное гнездо, в котором очутился сам. Что же делать? Значит, выхода нет? Нет, один выход есть… но он мне не по зубам: уехать с рюкзаком за плечами, как клошар, рыскать повсюду в поисках работы и в конце концов попасться и опять угодить в сети службы отправки на принудительные работы в Германию… Правда, можно еще броситься в Сону, в ее черные, грязные воды, которые сомкнутся надо мной, и лишь немного пены останется на поверхности… Да, Жулия всех нас держит крепко…

Я ожидал их, машинально то раскручивая, то закручивая табурет пианино. Вернувшись, они принялись раскладывать посуду. Вдруг я услышал голос Жулии:

— О, да у нас, оказывается, есть карты!

— К ним еще никто никогда не притрагивался, — сказала Аньес.

— Это тем более интересно! Хотите, я вам погадаю?

Это Жулия-то собирается гадать Аньес?! Какой-то сумасшедший дом!

— Бернар! — крикнула Аньес. — Подойдите сюда, вы нам нужны!.. Почему вы скрывали от нас таланты вашей сестры?

— О! — скромно заметила Жулия. — Не стоит принимать этого всерьез. Это просто способ коротать время, и не более. Все же иногда я попадаю в точку.

— А кто вас научил?

— Соседка из Сен-Флу. Когда нам скучно или когда новости не слишком утешительные, мы раскладываем карты.

Аньес, заинтригованная, положила колоду на стол.

— Я хочу посмотреть, как вы это делаете, — сказала она. — Потренируйтесь сперва на Бернаре… Ну пожалуйста, Бернар, не противьтесь! И не нужно морщиться!

— Сними! — приказала мне Жулия.

Она принялась раскладывать карты по три, выбирая и откладывая в сторону некоторые из них, следуя не ясному мне принципу. Вскоре перед ней лежал веер карт.

— Хороший расклад, — пробормотала Аньес.

— Этот король — ты, — сказала Жулия. — Сними еще… Так… интересно!

Она пересчитала отложенные карты. Их оказалось семнадцать. Ее указательный палец передвигался с одной на другую.

— Трефовый туз означает деньги… У тебя появится много денег. Пиковая десятка несет тебе неприятность, не знаю, правда, какую… Похоже, ты никак не можешь овладеть этими деньгами… Пиковая дама — какая-то брюнетка… Бубновый валет несет известие. Эта брюнетка получила письмо. Бубновая десятка — дорога, то ли она уже позади, то ли собирается в дорогу.

— Эта брюнетка, — сказал я, — вероятно, ты… Да?

— Может быть, — пробормотала Жулия. — Так. Пиковая девятка — болезнь. Эта женщина, может, заболеет, точно не знаю. Во всяком случае, ей грозит какая-то опасность… Бубновый король — военный… Только при чем здесь военный — не понимаю.

— Действительно, — сказал я, — брюнетка… военный… Что-то не совсем понятно.

— Трефовая десятка… опять деньги.

Аньес, встав коленями на стул, следила за нами с уже нескрываемым вниманием. Она прикрыла глаза, словно человек, пытающийся проникнуть в суть разговора, полного намеков.

— Червовая дама… кто-то тебя любит… Трефовая дама… могла бы означать твою жену, если бы ты был женат.

— Вероятно, Элен, — сказала Аньес.

— Ну, в таком случае червовая дама — это вы, — заметил я.

Аньес покраснела и пробурчала:

— Все это какая-то чушь.

— Нет-нет, все это правда, только понимаешь все потом! — сказала Жулия.

Забыв, что это гадание было затеяно для нашего же собственного развлечения, мы напрягались, словно игроки, поставившие на карту свое состояние, а может, даже и что-то большее.

— Пика… еще раз пика… — продолжала Жулия. — Бедный Бернар, ты со всех сторон окружен пикой. Так, семерка — это удивление, но удивление неприятное, особенно когда пика перевернута, как сейчас. И напоследок трефовая семерка — опять деньги.

Жулия собрала все семнадцать карт и разложила их на маленькие кучки в виде креста.

— Ну-ка, посмотрим, — продолжала она, — что тебя ожидает в будущем. — И с этими словами начала поднимать одну за другой карты из центральной кучки.

— Трефовый король… пиковая семерка… бубновая семерка… О! Удивление для тебя в твоем же доме!

— А нельзя ли поточнее? — спросил я.

— Вероятно, тебя ожидает какая-то неприятная новость.

— Так я и думал.

Аньес растерянно посмотрела на меня и вновь вернулась к картам.

— Пожалуйста, продолжайте, — сказала она. — Интересно, что будет дальше?

Жулия смотрела на лежащие слева, справа и вверху карты.

— Пиковая дама… пиковая девятка… бубновый король… трефовый валет…

Она поморщилась.

— Понятно, — пробормотал я. — Этот военный принесет зло брюнетке… Кстати, он не один… Вот этот валет тоже что-то не вызывает у меня доверия!

Внезапно резким движением руки Аньес смела все карты на пол.

— Оба вы смешны с вашими дурацкими намеками. Если вам нужно поговорить, так и скажите, и я сейчас же оставлю вас наедине.

— Какие еще намеки? — удивилась Жулия.

Но Аньес и слышать ничего не желала и стремительно вышла из комнаты.

— Странная девушка! — воскликнула Жулия. Потом, осознав, что мы остались одни, начала очень медленно, с оглядкой подниматься, будто я был змеей, которую может разозлить любое резкое движение. Не спеша, я двинулся вокруг стола.

— Ни с места! — приказала Жулия.

Окинув комнату быстрым взглядом, она лихорадочно искала путь к отступлению.

— Жулия, клянусь, вам совершенно нечего бояться.

— Если вы сделаете еще один шаг, — тихо сказала она, — то очень сильно пожалеете об этом.

И она отступила к коридору, не спуская с меня глаз.

— В конце концов, Жулия, вы же понимаете, что нам необходимо объясниться!

Но она скрылась за дверью и начала медленно ее закрывать. Я лишь увидел напоследок сверкнувший глаз, а затем ручка двери бесшумно повернулась. Разбросанные по полу карты напоминали мне притон после драки, и я с отвращением принялся их собирать. Я тоже понял все эти намеки Жулии, но для меня они были прозрачнее, чем для Аньес. Все же она сильно ошибалась, полагая, что эти недомолвки способны удовлетворить мое любопытство. Нужно постараться куда-нибудь спровадить Элен вместе с Аньес и тогда… Если возникнет такая необходимость, я и дверь взломаю, ударю ее, в конце концов, но, клянусь Богом, она у меня заговорит!..

Чтобы как-то успокоиться, я открыл крышку рояля и долго сидел, положив пальцы на клавиши и проигрывая в уме музыку Альбениса, такую светлую, несмотря на ее отчаяние. К чему все эти выходки, жестокость и потрясения? Опять я пропал… Впрочем, мне уже не в первый раз приходилось сдаваться вот так, без боя.

Было немногим более четырех часов, когда Элен прошла по коридору в кухню, чтобы заняться приготовлением чая. Доносились и другие шаги, к которым мне следовало бы прислушаться, но я находился в том состоянии, когда хочется лишь одного: лечь и умереть. Стараясь ни с кем не встретиться, я наконец добрался до своей комнаты и заметил, что дверцы алькова прикрыты неплотно.

— Кто здесь?

И одновременно я услышал голоса трех женщин, беседующих в столовой. Как же я смешон! Пока они мирно, хотя бы с виду, беседуют между собой, я думаю, что кто-то из них спрятался в алькове. Раскрыв обе дверцы, я застыл на месте: свет упал на мою незастеленную кровать. И все-таки я не ошибся: здесь действительно кто-то побывал. На моей подушке лежала крошечная фотография, и мне не нужно было брать ее в руки, чтобы определить, чья она. Да, это был Бернар… фотография для удостоверения, похожая на те, которые он показывал мне в лагере. Перед самой мобилизацией он наспех сфотографировался, уже постригшись «под бокс». Бернар! Я с опаской прикоснулся к фотографии. И как это следует понимать? Кто побывал в моей комнате? Кто дает мне понять, что я разоблачен? Да кто же еще, как не Жулия?.. Почувствовав себя в опасности и желая тем самым дать мне понять, что она сильнее меня, она решила раскрыть свои карты. Стоило только посмотреть на фотографию, и сразу становилось понятно, что они брат и сестра. Ей остается только положить второе фото в комнате Элен, а третье подбросить Аньес, и моя песенка спета! Вероятно, к этому и вели ее козни. Ей даже не придется ничего говорить — это за нее сделает сам Бернар. Бедный Бернар! Единственный человек, который когда-либо доверял мне. Мой единственный друг!

Сунув в бумажник фотографию, я вытер о покрывало влажные руки. Теперь мне было ясно что к чему. Пройдя на цыпочках по коридору, я приоткрыл дверь в комнату Элен. Ее кровать была пуста. Тогда я повернул обратно и, обойдя столовую стороной, пробрался в комнату Аньес. И здесь на кровати ничего не лежало.

— Бернар!

Это меня звала Элен.

— Бернар!.. Идите пить чай.

 

Глава 9

Они чинно втроем сидели за столом, невинно улыбаясь друг дружке, и намазывали хлеб маслом. Как только я вошел, их благосклонные взгляды сразу же обратились на меня.

— Вы, наверное, спали? — спросила Аньес.

— Нет, я просто думал.

— Он всегда отличался рассеянностью. А когда он был маленьким, то его вообще невозможно было дозваться. Он обычно сидел, уткнувшись носом в иллюстрированный журнал.

Вот подлое создание! Врет и не краснеет.

— Он, наверное, был проказником, — заметила Элен. — Вам, как старшей сестре, вероятно, приходилось с ним нелегко?

— Еще как нелегко, — на полном серьезе ответила Жулия. — Он не хотел ничего делать.

— А как ему давалась музыка?

Жулия обмакнула тартинку в чай, откусила кусок, проглотила и лишь после этого ответила:

— С большим трудом. Учитель постоянно жаловался на него.

Мне показалось, это говорит моя мать. Ведь я чуть ли не каждую неделю появлялся перед сильно накрашенными дамами, приходившими к ней на чай, и они все говорили обо мне точно вот таким же тоном, в то время как я, сдерживая бешенство, смотрел на них исподлобья.

— Вы, вероятно, потратили на него много времени и сил, — заметила Элен.

Жулия вздохнула:

— Скажу вам без лишней скромности, что всем тем, чего ему удалось достичь, он обязан мне.

— Может быть, поговорим о чем-то другом? — предложил я. — Все никак не могу выучить, что же означает это слово — «обязан».

Аньес одобрительно рассмеялась и пододвинула ко мне сахарницу.

— Жулия уже сообщила вам, что собирается уехать завтра утром?

— Нет, — ответил я. — А почему это все вдруг переменилось?

— Я предпочитаю дневной поезд, — объяснила Жулия.

— Но в таком случае вы доберетесь до дому поздно вечером, — возразила Элен.

— Мне так нравится, я предпочитаю уехать утром.

Так вот благодаря чему обстановка так разрядилась! Оказывается, Жулия собралась уезжать и не предупредила об этом, чтобы помешать мне перейти в атаку.

— Очень жаль, что вы покидаете нас, — из вежливости пробормотала Элен.

— А в котором часу отходит твой поезд? — поинтересовался я.

— В половине седьмого.

— Так рано? — удивилась Элен. — А если еще учесть, что вам придется выйти за час… Ведь сейчас все поезда переполнены.

— Я возьму такси.

— Вряд ли вам это удастся. Их сейчас совсем мало, а те, которые есть, уже заказаны заранее.

Жулия показалась мне менее безмятежной. В начале разговора она было подняла голову, чтобы посмотреть на меня, но тут же склонилась над своей чашкой, как бы размышляя.

— Не стоит переживать, — успокаивал я ее, — вокзал не так далеко, да и чемодан не такой тяжелый. В любом случае я провожу тебя.

— Ну что ж тогда мы с Аньес приготовим бутерброды, — продолжала Элен. — И еще сварим яиц вкрутую. Это позволит вам продержаться до Сен-Флу.

— Большое спасибо, но мне не хотелось бы никого беспокоить.

И, обратившись ко мне, добавила:

— Да и тебе совершенно не обязательно провожать меня… Как только приеду — напишу.

— Нет-нет, что ты! — не сдавался я. — В лагере я привык к ранним подъемам.

Жулия по-прежнему размешивала в чашке уже давно растворившийся сахар.

— Но может быть, я все-таки позвоню в таксопарк, узнаю насчет машины? — не унималась она.

— Как хотите, — отрезала Элен.

Жулия пошла звонить, а мы втроем молча слушали, как она повторяла:

— Ну что ж очень жаль!..

Вскоре она вернулась.

— Да никто вас не съест! — сказала Аньес.

— Знаю, — бессильно пробормотала Жулия. — Простите, я пойду собирать вещи.

— Ну а мы — готовить вам еду в дорогу, — сказала Элен.

И они оставили меня одного с фотографией Бернара в кармане. Подойдя к окну, я достал ее из бумажника и, положив на ладонь, начал рассматривать озаренное улыбкой лицо друга. Мне было знакомо это его выражение — даже в те моменты, когда дела шли далеко не так успешно, как нам бы хотелось, он говорил: «Да ладно, не переживай, все обойдется!» Я чувствовал, однако, что на этот раз не обойдется! Пальцы мои дрожали. Чиркнув спичкой, я взял фотографию за краешек и поднес к огню. «Если ты видишь меня, Бернар, — думал я, — то непременно должен простить!» Лицо Бернара сперва начало обгорать, затем вздулось и исчезло. В пепельнице осталась лишь кучка пепла. Несмотря ни на что, немного приободренный, я направился к себе в комнату. У Жулии, вероятно, есть и другие фотографии брата, однако, если она желает со мной договориться, то ей ни к чему показывать их ни Элен, ни Аньес. И чего это я, дурак, испугался? Вырвав из блокнота листок, я нацарапал:

Я понял ваше предупреждение и повторяю: вам нечего меня опасаться. Назовите свои условия.

Эта записка, отправившись под дверь, как и предыдущие, тоже осталась без ответа. Напрасно я томился в ожидании, прислушиваясь к звукам, нетерпеливо переступая с ноги на ногу и грызя ногти. Жулия меня игнорировала. В конце концов я растянулся на кровати. Она, конечно же, шла ва-банк, а на меня смотрела как на человека, готового ко всему и способного на все, — ведь иначе я бы не рискнул бежать из лагеря. Наверное, она считала меня вполне способным на убийство. Раздираемая страхом и алчностью, она пыталась обезоружить меня своими далеко не невинными ласками и угрозами… Отправляясь в Лион, она надеялась там увидеть своего брата — ведь о гибели Бернара она не могла знать. Однако короткая беседа с Элен и Аньес открыла ей глаза, и она поняла, что увидит какого-то незнакомца. И тогда она, вероятно, решила извлечь из этого максимум выгоды и наметила свой коварный план.

Я почувствовал, что события начинают разворачиваться. Меня уже несло по течению, и мне казалось, что я вновь переживаю былое крушение среди едва возвышающихся над водой скал. Не желая больше ни о чем думать, я неподвижно лежал. Мне было холодно, а в душе царили мрак и распад. Я даже чуть было не отказался от ужина — до такой степени я возненавидел всех их. Однако закалка, полученная от матери, не прошла даром: быть может, на низость я еще был способен, но проявить невоспитанность — нет! Поправив на себе костюм Бернара, подогнанный Элен, я присоединился к дамам — своей сестре, своей невесте и своей любовнице. Вот куда я зашел, сам того не желая! А все из-за какой-то досадной ошибки.

Ужин прошел довольно оживленно. Не помню точно, о чем мы говорили, видимо, о войне и об участившихся стычках. Где-то в стороне Тэт д’Ор произошло настоящее сражение. Однако для Элен и Аньес все это имело гораздо меньшее значение, чем отъезд Жулии. Нам было вполне достаточно нашей маленькой войны; поэтому большая война со своими побоищами, расстрелами и убийствами была от нас далеко. Выпили за возвращение Жулии домой, Элен выражала свои восторги по поводу знакомства, но к себе ее больше не приглашала. Жулия же, со своей стороны, выразила надежду, что мы все приедем к ней в Сен-Флу погостить. Все это выглядело весьма трогательно, а изощренная ложь звучала вполне искренне. Аньес собственноручно завела свой будильник и любезно предложила его Жулии.

— Бернар из своей комнаты тоже его услышит.

— До завтра, — добавила Элен, — спокойной ночи. Вам нужно отдохнуть — поездка будет утомительной.

Я больше не возобновлял попыток связаться с Жулией, однако заснуть никак не мог, постоянно перебирая в уме те вопросы, которые мне нужно задать ей завтра по дороге на вокзал. В моем распоряжении будет от силы минут двадцать, и за это время я должен…

Церемония прощания прошла быстро. Время подгоняло нас, да и никто не испытывал особого желания что-либо говорить. Жулия казалась озабоченной и всячески избегала моего взгляда. Я всегда терпеть не мог расставаний на рассвете: они казались мне какими-то зловещими. Но это прощание было особенно тягостным. На лестничной клетке со свечой в вытянутой руке стояла Элен. Я шел впереди, волоча тяжелый чемодан; в колеблющемся свете свечи каждая ступенька казалась западней. Следом за мной, стуча каблуками, спускалась Жулия. Когда мы спустились на первый этаж, свеча потухла, и мы погрузились в кромешную тьму.

— Дайте мне руку, — сказал я.

— Не нужно… Идите вперед… Я хочу слышать ваши шаги… Идите же!

Открыв дверь ключом, который дала мне Элен, я вышел на улицу. Моросил дождь, и это напомнило мне о той ночи, когда я блуждал по городу. Жулия в нерешительности стояла на пороге.

— Мы опоздаем, — пробормотал я.

Она встала справа от меня, с той стороны, где был чемодан, и мы пошли, осторожно ступая по тротуару, как по льду. Пройдя метров двадцать, я почувствовал, что моя рука отрывается от тяжести, и переложил чемодан в другую руку. Увидев это, Жулия завопила.

— Не будьте столь глупы, — сказал я. — У нас больше нет времени продолжать эту идиотскую игру в прятки. Итак?.. Что вы намерены мне предложить?

— Сначала я хочу узнать, кто вы такой, — сказала Жулия.

— Это не имеет никакого значения. Будет вполне достаточно, если я скажу, что был товарищем Бернара в течение долгих месяцев и даже лет. У него не было от меня никаких тайн. Мы вместе бежали из лагеря, и, клянусь вам, я не повинен в его гибели.

— Так это не вы его?..

— Конечно нет. Он попал под поезд, когда мы ночью, на ощупь, блуждали по сортировочной станции… Прошу вас, идите помедленней. Ваш проклятый чемодан чертовски тяжел…

Мы шли вдоль набережной Соны. Мелкий дождь, словно дыхание ночи, окроплял наши лица.

— Зачем вам понадобилось разыгрывать эту комедию? — начал я.

— Чтобы выяснить, что вы за человек и можно ли с вами договориться.

— Договориться? О чем?

— Ладно, так и быть, скажу. Дело в том, что в Африке умер наш дядя Шарль, с которым я была в ссоре, и он все свое состояние завещал Бернару.

— Ну и что из этого?

— Как? Вы что, не понимаете?.. Да ведь речь идет о двадцатимиллионном наследстве!

Я поставил чемодан на землю.

— И я… то есть я хотел сказать, Бернар — его единственный наследник? А разве вам ничего не полагается в соответствии с завещанием?

— Ни сантима. В случае смерти Бернара все деньги должны быть переведены на счета благотворительных заведений.

Я перевел дыхание и отер носовым платком лицо и шею. Ночь окутывала нас своим мраком и еще сильнее сближала, как двух сообщников. В темноте лицо Жулии выделялось белым пятном, а голос звучал слишком звонко.

— А мне — ни сантима, — повторила она с надрывом.

— Так вот в чем дело, — пробормотал я. — В сущности, смерть Бернара вам даже на руку. Выходит, мы можем разделить эти деньги между собой?

— Ну разумеется.

— Согласен на десять миллионов, — сказал я, не полностью еще осознавая, что со мной происходит.

— Пять, — отрезала Жулия, — а не десять… И я даю вам возможность жениться на Элен.

— Вы забываете, что, в принципе, я могу и отказаться от этого наследства…

— Лучший способ вызвать подозрения.

— Ну хорошо, допустим, я соглашусь! А кто мне даст гарантии, что впоследствии вы не станете меня шантажировать и заниматься вымогательством?

— Да за кого вы меня принимаете?

«Здесь, — подумал я, — явно таится какая-то ловушка — ведь не может все быть так просто».

— А как же с формальностями? Ведь нотариус наверняка знает Бернара?

— Нет, он из Абиджана. Я уже навела справки. Вам будет достаточно обзавестись двумя свидетелями, а в окружении Элен вы их легко сможете найти. Вот и все трудности.

Наверное, чтобы проанализировать создавшуюся ситуацию, мне нужно было время, много времени, а еще больше — покой. В настоящий же момент я был способен лишь без конца повторять, не испытывая при этом чрезмерной радости: «Ты и богат, и свободен… ты и богат, и свободен».

Где-то далеко, на окраине города, просвистел паровоз.

— Итак, вы согласны? — спросила Жулия.

— У меня нет выбора. Ведь если я откажусь, вы меня выдадите, разве не так?

Жулия промолчала, но ее молчание было красноречивее любого ответа. Она понимала, что в данный момент находится в моей власти. Мы шли по пустынной набережной, по которой гулял лишь ветер; в сумерках трудно было следить за моими движениями. Если я поддамся алчности, Жулии конец. С самого начала она с ужасом ожидала этой минуты и, как могла, отдаляла ее.

— Могу я вам верить? — спросил я.

— Мое слово против вашего. Вы утверждаете, что не убивали Бернара, и я вам верю. Следовательно…

На бульваре Верден нас обогнали два мотоцикла. Колокола зазвонили к заутрене, и я почувствовал, что страх начинает покидать Жулию. Она даже подошла ко мне поближе.

— Я вовсе не желаю вам зла, — прошептала она. — Я думала, что ваши записки таят в себе какую-то западню. Ведь я прекрасно видела, как вы ходили вокруг меня кругами… Да еще с таким злобным видом!

— Я только хотел остаться с вами наедине, чтобы объясниться…

— А вы что, даже не заметили, как эти женщины следят за вами? Да они же обе от вас без ума!.. В особенности Аньес. Порой мне казалось, что она не очень-то верит в то, что я ваша сестра. Ну и уж раз мы с вами разговорились, могу вам сообщить, что именно она написала мне о том, где вы, и подсказала версию со служащим мэрии. Она, конечно, рассчитывала на то, что мое появление приведет вас в замешательство. Остерегайтесь этой…

И тут раздались два четких пистолетных выстрела. Я поставил чемодан на землю.

— Что это? — спросила Жулия.

Словно в ответ на ее вопрос, где-то неподалеку прозвучала автоматная очередь, а колокола тем временем по-прежнему звонили. Из-за угла набережной послышался топот, и кто-то, выскочивший из-за поворота, направился прямо на нас.

— Сматывайтесь отсюда, да побыстрее, черт возьми! — завопил он. — Они сейчас будут здесь!

«Наверное, убили немца», — подумал я, и вдруг меня насквозь, словно током, пронзил ужас. Я схватил Жулию за руку.

— А мой чемодан? — сказала она. — Как же мой чемодан?

— К черту чемодан!

И я побежал, увлекая ее за собой. Она бежала гораздо медленнее, туфли на деревянной подошве звонко стучали по мостовой. «Так они услышат нас, и если я вновь попаду к ним в лапы… мне уж наверняка не избежать концлагеря… Ноги не спасут меня. Надо срочно где-то спрятаться… исчезнуть сию же минуту…» И я разжал пальцы, оставив Жулию позади…

— Бернар… подождите меня! — прохрипела она, уже совершенно не соображая, что говорит.

Я почувствовал, что внутри у меня все горит. На ходу я пытался нащупать ключ в кармане плаща. Я оглянулся: Жулия перестала кричать, чтобы не тратить сил понапрасну, и отчаянно пыталась меня догнать.

Мертвенно-бледные силуэты домов и тротуар уже начинали вырисовываться на фоне пока еще прикрывавшей нас ночи. Светало. Нырнув в арку и дрожа всем телом от страха, я принялся ощупывать дверь парадного в поисках замочной скважины. Мое сердце чуть не выскочило из груди — скважины не было, а Жулия тем временем все приближалась. Наконец мои пальцы нащупали скважину, и я поставил свою жизнь на карту: либо мой ключ открывает замок парадного, либо я поднимаю руки вверх и покорно жду их приближения. Я вставил ключ в отверстие. Жулия была уже близко. Она шла, держась руками за стену и кашляя, как будто у нее был коклюш. Ключ застрял — наверное, я слишком глубоко его засунул. От пота мои руки стали мокрыми, но старательно и медленно я все же пытался вставить его правильно. Этот кусочек металла был моим единственным спасением. Оскалив зубы, я злобно ругался. Жулия почти повисла у меня на спине и рыдала мне в затылок. Я оттолкнул ее плечом. А во вновь воцарившейся тишине раздались шаги людей, идущих развернутой цепью по всей ширине улицы, которую они прочесывали, как гигантской сетью. До нас доносились команды еще более ужасные, чем сами выстрелы. Ключ, зацепившись за что-то твердое, слегка повернулся и снова застрял.

— Бернар… не нужно здесь стоять…

— Заткнитесь! — буркнул я.

Если бы мои руки не были заняты, я с огромным удовольствием залепил бы ей пару пощечин. Но я не мог оторваться от дела. Я должен был открыть замок этой двери! Я должен был открыть ее!

— У них электрические фонарики, — простонала Жулия.

Закрыв глаза, я полностью слился с ключом и пытался справиться с непослушным замком. А по мостовой уже громыхали сапоги. Неожиданно внутри замка раздался легкий щелчок. Осторожно поворачивая ключ, я сильно дернул дверь на себя, и мной овладело чувство, будто передо мной разверзлась стена и на меня обрушился поток света. Я вынул ключ и резко повернулся к Жулии, которая висела на мне.

— Пустите меня, если хотите войти!

Она послушно отступила, а я резко раскрыл дверь, мигом заскочил внутрь и попытался ее захлопнуть. Однако Жулия, как пойманный в ловушку зверек, изо всех сил уцепилась за дверь. Некоторое время между нами шла упорная борьба: она тянула дверь со своей стороны, а я со своей; наши стоны вторили друг другу. Потом она издала что-то похожее на предсмертный вздох — я выиграл у нее несколько сантиметров и почувствовал, что она уже покоряется своей судьбе. Щелкнув язычком замка, дверь захлопнулась. Жулия еще бессильно колотила в дверь, но это было похоже на последние попытки утопающего удержаться на поверхности. Потом раздался стук ее подошв, и мне показалось, что она, совершенно обезумев, кругами ходит по тротуару. Затем ее шаги начали удаляться, стук каблуков участился, она побежала, и с моих уст сорвалась совершенно абсурдная молитва: «Господи, сделай так, чтобы она спаслась!» Одна за другой раздались короткие автоматные очереди — одна… две… три… четыре… пять… шесть… Стреляющему наверняка хорошо была видна цель — ведь уже почти совсем рассвело. Затем топот стих, и воцарилась полнейшая тишина. Позади меня, где-то в глубине дома, раздался громкий, настойчивый звон будильника. Но обитатели дома, должно быть, и так уже проснулись и, стоя у своих окон, наблюдали за происходящим на улице. За дверью простучал сапогами отряд, доносились обрывки команд.

Опустившись на пол, я начал лязгать зубами. Озноб был непреодолим, как икота, и шел откуда-то изнутри. Я не испытывал и тени стыда, по правде говоря, я ни о чем не думал, превратясь в какое-то дрожащее существо. Когда дрожь прекратилась, я чуть было не заснул, прислонясь к двери и упершись подбородком в колени. Где-то неподалеку остановилась машина, захлопали дверцы, раздалась немецкая речь. Потом машина отъехала, а над моей головой раздались осторожные приглушенные шаги. Постепенно дом стал оживать: где-то заплакал ребенок, кто-то чистил печь. Тогда я встал и отряхнул с себя пыль. Руки и ноги не слушались меня. Приоткрыв дверь, я выглянул наружу: между домами сочился грязный дневной свет, улица была пустынна, и я рискнул выйти.

Посреди тротуара темнела лужа, и мне пришлось обойти ее. Мне надо было поскорее добраться до своей норы. Да, именно норы, потому что сейчас мне нужна была только глубокая и темная нора.

Лестница отняла у меня остатки сил, и на верхней ступеньке я сел отдохнуть. У меня и так не было нормальной жизни — еще в те времена, когда я назывался Жервэ, а теперь уж, под именем Бернара, тем более… Господи! Ну когда же наконец я обрету покой?! Почувствовав, что сердцебиение прекратилось, я постучал в дверь. Открыла мне Элен.

— Ну наконец-то, Бернар! Мы слышали выстрелы!.. Я перепугалась до смерти…

У меня едва хватило сил дойти до гостиной, и я в изнеможении упал в кресло.

— Да, — пробормотал я. — Стреляли.

— А что же там произошло?..

— Очередное нападение… По крайней мере, я так думаю. Мы бежали… Жулию ранило… А мне случайно удалось спастись в подъезде…

— Они убили ее?

— Разумеется!

Она положила мне руки на плечи, и в этот момент вошла Аньес. Элен сделала ей знак, чтобы та не задавала никаких вопросов, и сама шепотом все ей объяснила:

— Там произошло какое-то нападение, они попали в перестрелку, и Жулию убили.

— Вот это да! — вскричала Аньес. — Так вот что это был за военный… Она все предвидела!

Боже мой! Если бы только все эти пророчества и предсказания не мешали мне здраво взглянуть на вещи! Единственное, что я ясно понимал, — так это то, что чемодан и сумка Жулии будут досмотрены, ее личность установлена, а затем в мэрию Сен-Флу пошлют запрос.

— Расследование может привести к нам, — сказал я.

— Да ну, перестаньте. С чего бы это вдруг немцев заинтересовала личность Жулии? Они сразу поймут, что она оказалась там чисто случайно. Обнаружив ее чемодан и билет на поезд, отходящий в шесть тридцать, они не станут доискиваться и выяснять, кто она, уж поверьте мне.

Вероятно, она права. Они действительно не станут поднимать из-за нее переполох.

— Лучше выпейте, — предложила Элен, — вы выглядите совершенно изможденным.

Протерев стакан и достав бутылку, она налила мне вина. Мне нравилась ее забота, и я не стал противиться, думая в то же время, что Элен, видимо, и есть именно та женщина, которая мне нужна.

— Вот, выпейте!.. Ну а теперь идите прилягте.

— Спасибо, Элен.

— На похоронах, разумеется, мы присутствовать не сможем, чтобы не навлечь на себя подозрения. Да и вообще, о каких похоронах может идти речь в подобном случае?

— Можно подумать, — заметила Аньес, — что ты уже все предусмотрела заранее. Вот жаль только, что траур несколько нарушит твои планы…

— Ответьте ей лучше вы, Бернар.

— Прошу вас обеих, прекратите меня изводить. Разумеется, наши планы никак не меняются, — ответил я.

Элен протянула мне руку, даже не удостоив сестру взглядом.

— Пойдемте!

Она проводила меня до моей комнаты и вернулась уже после того, как я лег, приведя в порядок мою одежду, подошла к кровати.

— Как вы себя чувствуете? Вас не знобит?.. Может быть, принести вам грелку?

— Нет-нет, Элен… ничего не нужно… Простите, но мне пришлось перенести такое потрясение!

Склонившись надо мной, она поцеловала меня в лоб, и я почувствовал себя умиротворенным.

— Не бойтесь, — сказала она голосом, которым обычно обращаются к больным, — я обещаю, что с вами ничего не случится. Время — лучший лекарь… Вот увидите: после нашей свадьбы все это совершенно забудется…

 

Глава 10

На следующий день после завтрака, вернувшись к себе в комнату, я обнаружил еще одну фотографию Бернара, которая лежала на кровати, явно ожидая меня. Увидев ее, я, словно пораженный громом, едва устоял на ногах. От ужаса у меня перехватило дыхание, а все мои мысли куда-то мигом улетучились. Рассеянно слушая доносившуюся издалека прелюдию Баха, я подошел к умывальнику, чтобы попить воды. Ну что ж, значит, я разоблачен. Этого и следовало ожидать…

Закурив сигарету и сунув руки в карманы, я встал перед фотографией и принялся ее рассматривать. Это была старая, потрескавшаяся и пожелтевшая любительская фотография с загнувшимся уголком, но довольно четкая, так как на ней были видны обе родинки Бернара. Вот он опять обвиняет меня и при этом смотрит на меня с улыбкой, словно желая приободрить. Значит, я ошибся: ту первую фотографию мне подбросила не Жулия — это дело рук Аньес!

Ошеломленный этим открытием, я медленно опустился на кровать. Господи! До чего же я устал!.. Так, значит, Аньес? И она все знает, вероятно, с самого первого дня моего пребывания здесь. В моей голове одновременно замелькало столько образов и мыслей, что я, в ужасе перед истиной, закрыл глаза. Эти две фотографии Бернар послал своей «крестной» — Элен, но до нее они так и не дошли: их перехватила Аньес. Ведь чаще всего почту из ящика вынимала именно она и, должно быть, время от времени просматривала письма, адресованные сестре. Но почему, почему?.. Мне достаточно было только представить себе ее худощавое личико, нежные глаза и всегда потерянный взгляд, и я сразу же понял что к чему. Да, теперь понятно, почему Аньес улыбалась, когда Элен заводила речь о свадьбе… о нашей с ней свадьбе. Это она, оскорбленная младшая сестра, руководила всей хитроумной игрой и держала в своих руках все нити, управляя нашими судьбами. Но в таком случае…

Я окончательно запутался в хитросплетениях интриги, образ которой родился в моем нездоровом мозгу. Попробуем разобраться по порядку! Аньес в порыве ревности пишет Жулии письмо с просьбой приехать. Однако Жулия, которой я был необходим для осуществления ее планов, признает во мне Бернара. Таким образом, ожидаемого Аньес скандала не происходит… И кроме того, у Аньес уже нет твердой уверенности, как раньше, в том, что я выдаю себя за другого. «Прошу прощения, — тут же возразил я сам себе, — она прекрасно знает, что я лжец, — ведь она обладает отпущенным ей свыше даром…» А может… Да! В том-то все и дело, что никакого дара у нее нет. О! Как вдруг все прояснилось и встало на свои места!.. Аньес просто разыгрывала из себя медиума назло своей сестре или просто для того, чтобы как-нибудь уйти от серости жизни и хоть частично удовлетворить свой подавленный инстинкт власти и уязвленное самолюбие… И тут вдруг подворачивается такой удобный случай в виде моего появления. Да, ловко же она дурачила нас с Элен своими видениями! И только Жулия, эта хитрая бестия, раскусила ее! Жулия — моя единственная союзница.

Сдув пепел, упавший у меня между колен на одеяло, я вдруг подумал, что уже не смогу долго вести нить логических рассуждений; тем не менее я был еще вполне способен связать между собой две основные мысли, которые, возможно, помогли бы моему спасению: поскольку Жулия признала во мне своего брата, Аньес уже ни в чем не была уверена… Она лишь подозревала, что я не Бернар, и для того, чтобы вынудить меня во всем признаться и просить ее о защите, Аньес и проделала трюк с фотографиями. Ну а потом она сообщит Элен, что Бернар на самом деле не Бернар, осмеянной Элен придется удалиться, а Аньес будет праздновать триумф. Нет, этого я не перенесу… Как бы странно это ни выглядело — мне трудно сказать почему, — но я не смог бы предстать виновным в глазах Элен. Остается только одно: отрицать и еще раз отрицать, быть Бернаром до конца. Только таким образом я смогу победить Аньес. Еще не зная точно, чем именно закончится моя авантюра, я твердо решил не идти ни на какие уступки.

Теперь Аньес не вызывала во мне ничего, кроме презрения и отвращения, и вовсе не потому, что она обвела меня вокруг пальца, а потому, что она вообще не обладала никаким даром, потому, что она так и не сможет никогда познать тот потусторонний мир, в тайну которого я стремился проникнуть. Нет, она не предала, она глубоко разочаровала меня, а это гораздо хуже, чем предательство. Я винил ее даже в смерти Жулии, и у меня впервые возникло желание выместить на ней злость.

Это утро я провел в размышлениях, лежа в кровати. Некоторым людям всегда удается найти оправдание в своих собственных глазах; что же касается меня, то я могу лишь бесконечно долго анализировать совершенные мною ошибки и выворачивать себя наизнанку, пока не возникнет отвращение к самому себе. В моих ушах беспрестанно звучали выстрелы и шум оборвавшихся шагов… Эти воспоминания, наверное, будут преследовать меня до конца дней. Мои мрачные мысли сопровождались какими-то обрывочными мелодиями. Я даже записал пару тактов на уголке конверта: автоматные очереди покорно превращались в аккорды. Все в моей жизни было лишь прелюдией. В настоящих страстях, боли и преступлениях мне было отказано судьбой. Ничего не поделаешь — я, наверное, страдал параличом сердца и души.

В полдень мы, как обычно, вышли к столу.

— Как вы себя чувствуете? — спросила меня Элен.

— Уже лучше, спасибо. Я смирился с постигшим меня ударом, — ответил я и при этом посмотрел на Аньес. Она тоже с состраданием склонилась ко мне.

— В конце концов, вы ведь были в ссоре, — заметила она.

— Как-никак, это его сестра, — сухо заметила Элен. — Еще одна смерть после гибели его друга Жервэ… Это надо понять…

— Да, Жервэ! — сказала Аньес, пренебрежительно махнув рукой.

— Что это значит? — вопросительно посмотрела на нее Элен.

— То, что с тех пор прошло уже много времени!

— Тебе, разумеется, не дано понять и ощутить такое теплое чувство, как любовь, — заключила Элен.

Пожав плечами, Аньес парировала:

— Можно подумать, ты способна судить об этом.

Взбешенный перебранкой и отчетливо видя намерения Аньес, я все же хранил молчание, безуспешно пытаясь сократить время обеда.

— Вы можете отдохнуть, — сказала Элен, — а мне нужно сходить в город.

— Я думала, что Жулия задержится у нас надолго, и отменила все свои встречи с клиентами.

Сестры обменялись недоверчивыми взглядами, и я поспешил обнадежить Элен:

— Пойду немного посплю, я действительно очень устал.

Для себя же я решил раз и навсегда разобраться с Аньес. Более удачный случай вряд ли мне представится. С появлением на столе десерта я извинился и удалился в свою комнату, где стал обдумывать наше объяснение. Увы! Это был напрасный труд! Мне никак не удавалось найти нужные слова, и я даже не знал, чего же я, в сущности, хочу от нее. Мало-помалу мои мысли, как всегда, начали превращаться в целые картины и перескакивать с одной на другую. Я то побеждал Аньес, то Элен и неизменно становился богатым, знаменитым и давал сольные концерты… Мне стало жаль себя. Я попытался застелить кровать и хоть слегка навести в комнате порядок; по крайней мере, это занятие было куда ближе к реальности. Но к несчастью, оно оказалось непомерно скучным, и я вновь погрузился в черную меланхолию. Причесавшись и почистив свой костюм, я сунул в карман пиджака фотографию Бернара и таким образом подготовился к встрече с Аньес. Одни за другими все часы в доме пробили два. Время в этом доме казалось осязаемым: его вдыхали, попадали в него как в ловушку, оно было как кандалы, которые всюду таскают за собой. У меня возникло желание потереть руки и щеки, как мухи потирают лапками усики перед тем, как взлететь. До меня доносился сухой стук каблуков сновавшей взад-вперед Элен. Наконец ее шаги удалились в прихожую, затем входная дверь захлопнулась, и этот звук отозвался у меня в груди. Мой час пробил. На цыпочках я прошел в столовую, потом в гостиную. Это было, конечно, глупостью, но мне казалось, что тишина все же благоприятствует моей затее. Постучав в дверь, я непринужденно, словно к себе, вошел к Аньес. Она сидела у окна и занималась маникюром.

— Простите, — сказал я, — вы, кажется, кое-что забыли у меня в комнате.

И с этими словами я швырнул ей на стол, на котором валялись ножницы и щипчики, фотографию. Аньес продолжала старательно подпиливать ногти.

— Это ваших рук дело. Я не ошибся?

— Нет, не ошиблись.

— Вы выкрали эти фотографии из писем, адресованных вашей сестре?

Пилочка продолжала тихо поскрипывать. Аньес на мгновение прервала свое занятие и, поворачивая руку, чтобы рассмотреть получше ногти, пробормотала:

— Выкрала? Ну и словечко же вы подобрали!

— Какое подобрал, такое и есть… Это вы написали Жулии о моем приезде?

— Да, я… Ну и что? Я имела на это полное право, потому что вы ей не брат.

Я нежно положил руку Аньес на плечо.

— Увы, не так уж ты умна, — сказал я. — И ничего не поняла. Ты что же, воображаешь, что я принял эту историю с «крестной» всерьез с самого начала? Да ты только представь себе: мы сидим на передовой в окопах, большей частью бездействуя, нам пишут какие-то женщины, ну и мы, черт возьми, развлекаемся тем, что строчим им ответы! Эта игра куда увлекательнее карточной, и все-таки не более чем игра… Иногда мы даже обменивались своими «крестными». А те, которые присылали посылки, ценились у нас особенно высоко.

Пилочка перестала скрипеть.

— Ну и я тоже не отставал от товарищей. Мне всегда не хватало времени всерьез заниматься женщинами, и я счел эту игру в письма весьма забавной. Да-да, именно забавной и даже волнительной. Как же, мною заинтересовалась женщина, живущая в Лионе! Это одновременно походило на розыгрыш и на сказку. Понимаешь, что я хочу этим сказать? Ребята, отвечая своим «крестным», часто безбожно дурили их, выдавая себя то за богатых сынков, то за каких-нибудь чемпионов или просто богачей. Это ни к чему не обязывало и вместе с тем действовало возбуждающе, словно фильм, в котором ты — главный герой. У меня не настолько развито воображение, чтобы что-нибудь придумывать, но когда Элен попросила меня прислать фотографию, я решил выслать ей фото Жервэ, потому что он был внешне интереснее меня… Вот и все… А в действительности Бернар — это я.

Аньес внезапно взорвалась.

— Это ложь! — вскричала она. — Эту сказку вы придумали прямо сейчас, на ходу. Вы — Жервэ, и я не дам вам жениться на Элен!

— Ага! Ну вот ты и раскрыла карты! Ну что ж, возможно, ты и права в том, что я не женюсь на Элен, но на тебе я тем более не женюсь!

— Почему?

— Да потому, что твой мелкий шантаж мне омерзителен. Я могу понять и простить ревность, но вот чего я тебе не прощу никогда в жизни — так это комедию с предсказаниями. И здесь уже речь идет не только о нас троих, но и о всех тех простачках и несчастных, которые принимают тебя чуть ли не за глашатая самого Господа Бога, о тех, кто приносит тебе самое святое, что у них есть, о тех, которых ты так же низко обманываешь, как обманывала меня, описывая портрет Жервэ с двумя родинками и предсказывая приезд Жулии!

Она смертельно побледнела, и только ее щеки покрыл легкий румянец, похожий на следы от пощечин. Ее потерянные глаза шарили по мне, переходя со лба на грудь, как бы желая определить место, по которому лучше нанести удар своей пилкой для ногтей.

— Я обладаю даром ясновидения, — прошептала она. — Клянусь Богом, я обладаю этим даром…

— Почерпнутым из этой макулатуры?

— Неправда! Я обладаю даром ясновидения.

— Почему же ты не можешь увидеть, что Бернар — это я?

Она со злостью швырнула пилочку мне в лицо, но промахнулась. За моей спиной раздался металлический звон. Подняв пилочку, я подошел к столу и положил ее в футляр.

— А разве одно то, что Жулия бросилась мне на шею, не доказывает, что я — Бернар?

— Жулия мертва.

— Ну и что?

— Вокруг тебя — кровь.

Охваченный неясными предчувствиями, я зло улыбнулся и ответил ей:

— Нет, и даже не пытайся убедить меня в этом. Твой звездный час уже позади.

Не спуская с меня глаз, она медленно села.

— Я люблю тебя, Жервэ!

— Хватит, — заорал я, — хватит! Не называй меня этим именем!

— Жервэ… или Бернар… — вздохнула она. — Какое это теперь имеет значение?.. Но я не дам тебе жениться на Элен.

— Я все равно на ней женюсь!

— Я не допущу этого!

— Интересно знать, каким же образом?

— Жервэ, но ведь ты не знаешь ее так хорошо, как знаю я!

Я влепил ей пощечину, и она тут же, вскинув голову, замерла, сдерживая готовые брызнуть слезы.

— Прости меня, — опомнясь, прошептал я. — Аньес… Я не хотел.

— Убирайся отсюда!

— Но ведь Элен все равно не поверит тебе, если ты станешь ей говорить, что…

— Вон отсюда!

— А ты не посмеешь признаться ей в том, что украла фотографии из ее писем. Она вообще перестанет принимать тебя всерьез. Ты станешь для нее не более чем взбалмошной девчонкой.

Слезы ручьем полились у нее из глаз, и я наблюдал, как они сперва быстро текли по щекам, затем приостанавливались в уголках рта, а потом замирали и искрились на подбородке. Все женщины, которых я знал, в один прекрасный день начинали плакать точно так же, будто их прорывало изнутри. А ведь я всего лишь оборонялся и имел на это полное право.

— Аньес!.. Малышка моя!

Она не отвечала. Отвернувшись к окну, она отдалась во власть тоски, давней тоски, мучившей ее с самого детства, тоски, которая была для нее, возможно, ценнее самой жизни. Мне же оставалось одно — бесшумно исчезнуть, после того как я оказался невольным свидетелем того, чего мне не следовало видеть. Прислонившись спиной к двери, я в последний раз окинул взглядом скромно обставленную комнату с книжными полками, заставленными теперь уже никому не нужными книгами, и вышел.

Я и сам был в отчаянии, пытаясь изгнать из памяти горестную картину. «В сущности, она получила по заслугам!» Все так, но я ведь мог и не приехать в Лион?.. И я опять стал погружаться в лабиринты сомнительных философских рассуждений. Взяв свое пальто, а точнее, пальто Бернара, я вышел на улицу…

Бледное солнце тускло освещало камни. От Соны шел пар, как от коня, проложившего борозду в поле. В тумане, словно отражения в воде, плавали холмы и дома. Я брел, низко опустив голову.

Что теперь будет?.. Аньес не промолчит — тут даже не может быть сомнений. Она ожесточится против меня, это ясно, так же как я только что ожесточился против нее. Доведенная до крайности, она будет готова погубить себя в глазах сестры, с тем чтобы погубить и меня. Истина погубит и уничтожит всех троих. Смерть Жулии ничего не решила. Меня вышвырнут вон, и мне придется искать другое пристанище. Жалкий претендент на наследство дядюшки Шарля! Те меры, которые мне следовало бы принять, заранее вызывали во мне чувство отвращения, и я понимал, что для новой схватки у меня уже не хватит энергии. И потом, слишком уж их много, этих миллионов! Я просто не верил в их существование. Я шел вдоль набережной, склонив голову, в спину мне светило солнце. После того как Элен вышвырнет меня на улицу, я еще смогу некоторое время пожить беззаботно благодаря тому, что сказала мне Жулия. Если только… Я без конца с надеждой повторял: «Но ведь она любит меня? Она сама это говорила». Почему я никогда не допускал мысли, что меня можно любить? Если Элен действительно любит меня, она не поверит нелепым обвинениям сестры.

И солнечные лучи сразу показались мне теплее. Волноваться еще рано. Одна Аньес ничего мне не сделает. Она, конечно, может сообщить в полицию, но где взять ей уверенность и доказательства? Я убежден, на это она не пойдет. Нет-нет, она никак не может мне навредить, что прекрасно сознает сама. А ее слезы… Подумаешь! Тоже мне горе! Небольшое потрясение, только и всего!

Стоп! Я вдруг вспомнил рассказы Элен о том, как Аньес пыталась покончить жизнь самоубийством… Остановившись и положив руки на влажный парапет, я начал даже злорадствовать, и моя мысль уже безудержно неслась, питаемая собственной злобой. Я так уверовал в свои измышления, что еще немного — и бросился бы со всех ног бежать до самого дома. Но раздраженно урезонил себя: «Она не столь глупа!» А еще через мгновение возразил себе: «Однако ты видел ее глаза! Это были глаза покойницы! Она никак не могла пережить того, что ты проник в тайники ее души…» Я вцепился в камень парапета. «Ну хорошо, я же заглядываю в самую глубину своей души? И не умираю от этого. Это было бы слишком просто!» — «Ты-то привык!» Опустив голову, я облокотился о парапет. Подобные мысли не давали мне дышать, сдавливали горло. И мне пришлось втайне от прохожих, словно какому-то стыдливому сердечнику, остановиться и восстановить свое дыхание. Осторожно ступая и шатаясь на ходу, я продолжал свой путь. Нет, я не вернусь туда.

Услышав перезвон колоколов, я подумал, что ни одна из моих прогулок не сопровождалась колокольным звоном, но сегодня он, возможно, торжественно возвещает мне о похоронах Жулии! Что за чушь! Какие там похороны? В лучшем случае ее закопают где-нибудь втайне, разумеется, без погребальной церемонии, и за ее гробом не будет следовать кортеж безутешных друзей и родственников. Без сомнения, я — единственный, кто думает о ней в этот час. Впрочем, это вполне естественно — ведь это я убил ее.

Внезапно я повернул назад. Никто не станет интересоваться мною! «Я нужен только себе самому», — думал я, прислушиваясь к звону колоколов, стуку своего сердца и всплескам играющей с камнями воды. Мне пора было возвращаться, и это было совершенно необходимо. Ведь если я вернусь сейчас, не медля ни минуты, то, возможно, еще успею как раз вовремя… Да нет, я просто зря накручиваю себя! И потом, даже если… она и захотела покончить с собой, то… разве это меня касается? Остановившись у моста, я попытался припомнить моменты нашей любви, но они уже не вызывали у меня никаких эмоций, Аньес окончательно и бесповоротно ушла из моей жизни и больше меня не интересовала. В этот момент я даже пожалел о том, что бежал из лагеря, пожалел об ограждениях из колючей проволоки и о барачной дисциплине. Устав того монастыря был как раз по мне.

И я поплелся дальше, сам не замечая, что, обманывая самого себя, приближаюсь к дому, но я слишком устал для того, чтобы поступить иначе. Неподалеку от двери подъезда стояла собака и тщательно обнюхивала тротуар. Достав из кармана свой ключ, я открыл дверь парадного и вошел. Мне необходимо было еще раз поменять кожу, чтобы отделаться от всех этих угнетающих меня знаков и примет. Поднимаясь по лестнице, я тяжело дышал. Войдя в квартиру, остановился и прислушался.

— Аньес! — позвал я.

Неужели я действительно настолько глуп? Неужели я действительно ожидал, что она бросится мне навстречу с распростертыми объятиями? Мое натренированное ухо улавливало малейшие движения в тишине пустующих комнат.

— Аньес! — крикнул я, бросившись вперед.

Дверь ее комнаты была даже не прикрыта… А возле двери, ведущей в ванную, лежала Аньес. Тело ее застыло, сведенное конвульсией, а черты лица были искажены ужасной гримасой. Прикоснувшись к ее руке, я ощутил металлический холод…

На полу валялись осколки разбитой чашки.

Шум моего дыхания звучал как бы оскорблением в этой гробовой тишине. Вытерев лоб рукавом пальто, я отошел от тела, беспрестанно бормоча: «Это яд, это яд», как будто бы желая убедить себя в том, что сделать уже ничего нельзя. Остается только ждать возвращения Элен — уж она-то точно знает, что необходимо делать в таких случаях. Я же мог лишь неподвижно стоять, сложив руки, и не отрываясь смотреть на бездыханное тело. Боже, какая она мужественная, Аньес! Она безо всяких колебаний приняла нужное решение, а я мысленно поздравлял себя с такой удачной развязкой. Чувствуя, что начинаю заболевать от горя, я в то же время думал, что нахожусь на пути к выздоровлению. Ну а с Элен я всегда смогу найти общий язык. Но прежде всего Элен должна сделать все необходимое, чтобы освободить меня от присутствия этого тела, она спасет меня. Скорее бы уж она возвращалась!

Осмотрев комнату, я убедился, что фотографии на столе нет, в камине же валялись обгорелые клочки бумаги, писем, тетрадных листков. Аньес, по-видимому, не пожелала оставить на этом свете ничего из своего прошлого. Обуянный ужасом, я побежал в спальню Элен, а затем обежал и все остальные комнаты, гостиную, столовую, кухню. Нет, Аньес нигде не оставила никакой компрометирующей меня записки.

Вернувшись к ее телу, я услышал, как поворачивается ключ в замке. Хлопнула дверь, и я крикнул, сдерживая голос:

— Элен!.. Идите сюда!..

И, отступив в сторону, я дал ей возможность увидеть Аньес, не переступая порога комнаты. Ее взгляд начал искать мой, естественно желая найти объяснение происшедшему.

— Она мертва, — прошептал я. — Я только что обнаружил ее.

Элен начала делать именно то, что я от нее ожидал: подобрала осколки чашки, понюхала и положила обратно на пол, а затем приподняла голову сестры.

— Этого и следовало ожидать. Иначе это кончиться не могло, — сказала она.

— Вскоре после вашего ухода я вышел прогуляться и абсолютно ничего не знаю, — объяснял я. — Это ужасно!

Нахмурив брови, Элен встала и сняла перчатки.

— Вам необходимо уехать, — сказала она, — причем не медля ни минуты. Не нужно, чтобы вас здесь видели… Так, дайте-ка мне подумать… Во Франшвиль. Нет, это слишком близко, а вот Сен-Дидье… Это место вполне подходящее… Значит, так там есть небольшая гостиница, даже не гостиница, а скорее что-то наподобие пансионата. Он называется «Два торговца». Скажите хозяину, что вы от меня, и он вас устроит.

— Но я плохо ориентируюсь в самом Лионе, а уж окрестностей и вовсе не знаю.

Порывшись в сумочке, она извлекла из нее блокнот, в котором, видимо, записывала уроки, и, вырвав из него листок, спросила:

— Надеюсь, вы в состоянии отыскать площадь Белекур?

Она начертила план крохотным серебряным карандашиком и отметила крестиками мой маршрут.

— На мосту Мутон пересядете на трамвай… — пояснила она.

Я спасен! Как я любил ее в эту минуту!

— Вы все поняли?

— Да, все, но мне очень жаль расставаться с вами, Элен…

— Сейчас мы должны расстаться. Ваше присутствие может мне только помешать.

И, повернувшись к телу, она сказала со вздохом:

— Бедняжка! Она никогда не думала об окружающих. Что ей такое взбрело в голову?

— Наверное, нужно вызвать врача? — спросил я.

— Да, конечно. Доктору Ландэ уже приходилось приводить ее в чувство семь лет назад, после первой попытки. Он еще тогда предупредил, что на этом она не остановится… Поэтому происшедшее его нисколько не удивит. На этот счет я совершенно спокойна, но вот что касается кюре, то…

— А при чем здесь кюре?

— Да при том, что он может отказать в отпевании! А если Аньес будет похоронена без церковного обряда…

И мне показалось, что только сейчас происшедшее потрясло ее до глубины души.

— От нас и так уже все начали отворачиваться… — закончила она.

Схватив руку Элен, я с жаром сжал ее пальцы.

— Но ведь я с вами!

— А вы еще не передумали жениться на мне? — спросила она дрогнувшим голосом.

— Что за вопрос? — возмутился я, силясь изобразить обиженный вид. И тут же добавил, чтобы сменить тему разговора: — А разве в случаях самоубийства нужно обращаться не в комиссариат полиции?

— Разумеется, туда, но дело в том, что комиссар был другом моего отца и в былые времена часто приходил к нам обедать. Это человек скромный и понимающий. Поторопитесь, Бернар.

— Остается еще один вопрос: комиссар непременно поинтересуется, где Аньес раздобыла яд.

Элен посмотрела на меня с удивлением.

— Где она раздобыла яд? Да принес кто-то из ее чокнутых клиентов! Ведь все они полусумасшедшие, так что это вполне объяснимо.

И, взяв за плечи, она легонько подтолкнула меня к двери.

— Ступайте, Бернар, ведь, если я вас не выпровожу, вы будете до вечера собираться.

Войдя в мою комнату, Элен начала укладывать в чемодан белье и вещи, которые я вынимал из шкафа. Ее ловкость и предусмотрительность поражали. Она дала мне продуктовые карточки, объяснила, сколько заплатить за гостиницу, а затем, выждав, пока я обмотаю кашне вокруг шеи, добавила:

— Не заблудитесь, Бернар!

— Не беспокойтесь, ваш план у меня в кармане. Я хорошо помню: нужно сделать две трамвайные пересадки.

Мы походили на старую супружескую пару. Последнее препятствие между нами исчезло. Прежде чем открыть дверь, Элен подставила мне губы, и я поцеловал ее.

— Удачи вам, Бернар.

— Не падайте духом, Элен, держитесь.

— Не забудьте… «Два торговца»… Хозяина зовут Дезире… Дезире Ландро.

Я начал спускаться, а Элен, перегнувшись через перила, провожала меня взглядом.

— Я приеду к вам… когда все закончится…

И она вернулась в квартиру, чтобы позвонить.

С тяжелым чемоданом в руке я вышел на улицу, ощущая себя одиноким как перст. Для уверенности я нащупал в кармане план и потрогал хрустящий бумажник. Теперь у меня были убежище и деньги, но вместе с тем я чувствовал себя как потерявшийся ребенок, ибо уже заранее знал, что буду считать дни и выглядывать на дорогу, пока Элен не окажется рядом со мной, подле меня, между мной и всем остальным миром. Я не любил ее. Даже опасался немного. Но уже ждал ее. Боялся пропустить трамвай на Пон-Мутон, не найти Дезире Ландро. Боялся ночи, в которую шел как изгнанник. Как мне была сейчас необходима рука, которая сжимала бы мою!

 

Глава 11

Мы с Элен поженились, и я был далек от того, чтобы называть себя несчастным. Я, вероятно, был бы даже счастлив, если бы не резко ухудшившееся здоровье. Жили мы теперь в небольшом меблированном домике, окруженном каштанами, на берегу Соны. Вокруг на земле сверкали только что вылупившиеся из скорлупы молоденькие каштанчики. Красные и желтые листья медленно опадали, и сквозь оголяющиеся ветви деревьев просматривалась река, и были видны плывущие дымы города. А окна домов на соседних холмах удерживали лучи заходящего солнца. После обеда, в хорошую погоду, Элен обычно усаживала меня на террасе. В общем-то, больным меня назвать было нельзя, просто я слишком устал, наверное. Приходивший ко мне старый сельский врач, немного глуховатый и давно лишившийся всяких иллюзий, только пожимал плечами, когда я спрашивал его о моем состоянии. «Это усталость, — говорил он, — плен вас состарил… Да к тому же у вас еще и с желудком не все в порядке. Другие страдают сердцем или печенью, но, в сущности, причина заболеваний у всех одна… Что я вам могу сказать? Вам необходим отдых!» Элен провожала его и о чем-то с ним шепталась. Возвращаясь, она всегда улыбалась мне и гладила по волосам.

— Вот видишь, мой дорогой, твои волнения совершенно напрасны.

Но вот тут она как раз ошибалась: я абсолютно не волновался, напротив, я был совершенно спокоен и избавлен от всех переживаний. Еще никогда в жизни я не чувствовал себя до такой степени спокойно. Целыми днями я лежал в шезлонге и дремал либо наблюдал за проплывающими облаками или падающими листьями. Иногда откуда-то из-за горизонта до меня доносился рокот самолетов — для всех остальных там продолжалась война. Для меня она в прошлом, как и былая, полная преследований и опасностей жизнь.

Произошло это уже давно — восемь месяцев назад, в тот же вечер, когда я переступил порог «Двух торговцев». Элен мне, конечно же, рассказала все, что произошло после моего отъезда, но я даже не слушал ее, потому что не хотел этого знать; меня это уже совершенно не волновало. Теперь главным для меня было то, что она находилась рядом со мною, что она нашла этот дом и сама заключила договор об аренде, что именно она побеспокоилась о всех формальностях, связанных с нашим браком, и вообще обо всем. Я же лишь подписывал несчетное количество всевозможных бумаг. Теперь все это уже не имеет никакого значения.

В полудреме я вижу, как передо мной проплывают облака, образы, воспоминания, и придумываю восхитительные мелодии, которые тут же забываю. Время течет совершенно незаметно. Элен, сидя рядом со мной, вяжет и отгоняет мух от моего лица.

— Что тебе приготовить на ужин, Бернар?

— Мне все равно.

— Я сварю тебе бульон, картофельное пюре и поджарю яичницу.

— Великолепно.

Сперва я чувствовал себя уязвленным, но вскоре понял, что, несмотря на горячее желание, она так ничего и не сможет понять в физической любви. Зато у нее были внимательные руки, созданные для нежных жестов, заботы и утешения. И всякий раз я мысленно подстерегаю эти руки. Мне так хочется, чтобы они кормили меня, умывали, словно ребенка. Ведь, в сущности, я тоже не склонен к плотской любви. Я рос боязливым, эгоистичным мальчиком и почти что круглым сиротой. А вот с Элен я не чувствовал себя одиноким. Я настолько привык к шороху ее платья, что, пожалуй, не смог бы теперь обойтись без этого.

Беседовали мы с ней нечасто. Она была не слишком умна, а ее образование оказалось поверхностным и весьма условным. Но она получила хорошее воспитание, и этим сказано все! Тем не менее она считала себя пианисткой, поскольку умела в такт стучать по клавишам, и это единственное, что меня раздражало. Она, пожалуй, была бы самим совершенством, если бы согласилась излучать не слишком яркий свет, а слегка затемненный, как у ночника. И все же я не потерял надежды изменить ее. В снятом нами доме тоже стояло пианино, но очень старое, допотопное и совершенно расстроенное. По вечерам она мне на нем играла, а я слушал ее, сидя на старом диване с лопнувшими пружинами. Вся мебель в доме была какая-то старая, потрепанная и потому трогательная, комнаты просторные, с вылинявшими обоями.

Я пил свою настойку постоянно, потому что редко когда не чувствовал глухого жжения в желудке. Приятная на вкус настойка ромашки оказывала на меня, как правило, усыпляющее действие. Вытянув ноги и положив голову на спинку дивана, я смотрел на Элен, сидящую ко мне спиной и освещенную свечами, стоящими на пианино. К несчастью, она любила Шопена! Играет она жестко, возможно, нарочито жестко. О боже!

— Расслабься, — говорю я ей.

— Ты ничего в этом не смыслишь, — доносится в ответ.

— Наоборот, я очень даже понимаю музыку: здесь необходимо тепло, радость…

— У Шопена музыка грустная.

— Не всегда, Элен, не всегда.

— Что ты в этом понимаешь?

— Мне так кажется.

И когда искушение становится слишком сильным, я встаю, но не вынимаю рук из карманов.

— Начни снова, пожалуйста, доставь мне удовольствие… Не придавай столько значения ритму. Представь себе, что ты в воде, волны качают тебя…

Так и есть, не выдержав, я уже рисую в воздухе кончиками пальцев картину. Элен прерывает игру.

— Тебе, Бернар, надо бы возобновить занятия музыкой. Я могу тебе помочь в этом.

Вернувшись к своему дивану и глотнув настойки, я, сдерживаясь, отвечаю:

— Продолжай и больше не обращай на меня внимания.

И, повернувшись вполоборота, чтобы видеть мою реакцию, она начинает снова, а я лишь машинально покачиваю головой. В боку под ладонью я ощущаю боль, настойчивую и пульсирующую. Но она не приносит мне слишком много страданий, она похожа на точащего дерево жука-короеда. Элен опять останавливается…

— Тебе нехорошо?

— Немного.

Ну ничего! Усевшись рядом со мной, она обнимает меня за плечи, а я упираюсь головой в ее лоб.

— Мой дорогой, меня тревожит твое состояние. Я уверена, что дела пойдут на поправку, как только у нас появятся настоящие хлеб, сахар, кофе…

Но я тут же обрываю это перечисление, вспомнив, что все это мы уже ели, когда была жива Аньес. А теперь, как все, питаемся эрзац-продуктами. Элен помешивает ложечкой в чашке, и этот звук кажется мне необыкновенно нежным, а в затылке я ощущаю какую-то счастливую усталость. Блаженно прижавшись к Элен, я погружаюсь в тепло, и ее дыхание действует на меня благотворно.

— Ты видишь, мой дорогой Бернар, боль проходит. На вот, выпей.

С этими словами она подносит ложечку к моим губам, и я, закрыв глаза, пью. Металл позвякивает о мои зубы, и мной овладевает какое-то непонятное веселье. Мы одни в этом погруженном в дремоту доме, Элен обращается ко мне шепотом, иногда слышится поскрипывание мебели, а пианино отзывается эхом. И никаких движений! Мы часами просиживаем неподвижно — у Элен просто ангельское терпение. Затем она помогает мне подняться в спальню и лечь в постель.

— Как ты? Тебе ничего не нужно?

Она поправляет подушки, и ее руки порхают вокруг моего лица, а затем она переходит к своему туалету. И все эти жесты мне так дороги — они действуют на меня успокаивающе. Уже в полусне я слышу, как она ложится рядом со мной, и, прежде чем окончательно заснуть, я еще поглаживаю пальцами нежную кожу. По утрам я довольно бодр и даже прогуливаюсь по саду или берусь за книжку, устроившись в гостиной, построенной в форме ротонды, из окон которой видна река. Элен приоткрывает дверь и спрашивает:

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да.

— Значит, мне можно сходить за покупками?

— Ну конечно!

Городок находится совсем рядом, но все же, выходя, Элен неизменно надевает пальто и шляпу. Меня это уже не раздражает. Главное, чтобы она поскорее вернулась. Обедаем мы за маленьким столиком, который накрываем там, где нам заблагорассудится, чаще всего на террасе, освещаемой последними теплыми лучами осеннего солнца. Элен умудряется превращать жалкие продукты, которые нам выдают, в аппетитнейшие блюда. В то время как она пересказывает новости, которые узнала у бакалейщика и мясника, я медленно, с опаской принимаюсь за еду, чтобы, не дай бог, не разбудить дремлющую боль. И начинаю со страхом ждать следующего часа. Элен, впрочем, тоже волнуется, несмотря на то что внешне она вся полна оптимизма. Она моет посуду, но искоса наблюдает за мной, а я жду. Именно это ожидание и расшатывает мое здоровье. Бывает, что ничего такого и не происходит, и я с восторгом слушаю, как часы бьют четыре: раз я не страдал от боли — значит, я здоров! Эта передышка продолжается, и я, поверив в нее, начинаю болтать и даже смеяться. Но в самый неожиданный момент начинаю ощущать приближение приступа: во рту появляется сухость, меня скручивает от подступающей к горлу тошноты, а боль возникает всегда в одной точке, я безошибочно нахожу ее кончиками пальцев. Временами она похожа на легкое жжение, на какой-то жар, вспыхивающий при глубоком вздохе, а иногда — на легкий зуд. Мне становится холодно, а внутри у меня горит пожар. Когда боль проходит, я ощущаю непреодолимую усталость. Элен пугается, замечая это. Она начинает припоминать, что именно мы ели, и приходит к выводу, что все это из-за выпитого вина, а возможно, и сахарина.

— Перестань, — говорю я, — ты здесь ни при чем. Скорее всего, у меня язва, а в моем возрасте это не опасно.

— Тогда, может быть, обратимся к специалисту? — предлагает Элен.

Но мне здесь и так хорошо, вдали от города, где, судя по слухам, жизнь становится все тяжелее и тяжелее, а число арестов резко возросло, и горожан повсюду подстерегает опасность. Нет. Я предпочитаю набраться терпения, пичкая себя таблетками. Ну а если болезнь осложнится, я всегда успею добраться до Лиона. Правда, существует еще одна причина, удерживающая меня от обращения к специалистам: мы не располагаем средствами, чтобы оплатить дорогостоящее лечение. Конечно, я буду богатым, несметно богатым, когда ко мне перейдет наследство дядюшки Шарля, но это требует времени, ибо сейчас колония принадлежит к одному миру, а метрополия — к другому, и они разделены «железным занавесом». Пока что мы существуем на деньги от залога лионского дома. И, живя на средства Элен, я не хочу этим злоупотреблять. Впрочем, война близится к концу, и весной мы уже будем освобождены. Я чувствую, что сумею протянуть до весны, а как только у нас появятся нормальные продукты и мы сможем уехать подальше от этих мест и связанных с ними воспоминаний, я непременно выздоровлю. Воспоминания все еще тяготят нас, хотя мы никогда не говорим о прошлом. Мы пришли к молчаливому соглашению, что Аньес никогда не существовало, а Жулии — и подавно.

Между нами порой повисает молчание, далекое от счастья и благополучия, но мы быстро развеиваем его, заводя разговоры о будущем. Элен бредит путешествиями, мечтает, как маленькая девочка, об Италии и Греции. Еще она жаждет открыть для себя Париж. Я рассказываю ей о театрах и кафе, но ее больше интересуют Триумфальная арка и Эйфелева башня. Нам никак не удается прийти к обоюдному согласию относительно того, чем мы займемся после войны. Мне бы, например, хотелось обосноваться в Ницце или Ментоне, а она мечтает о возвращении в Лион и возобновлении связей с теми семейными кланами, в которые она была вхожа еще при жизни отца. Тем не менее она остерегается настаивать. Я лишь догадываюсь об этом, сопоставляя слова и фразы, но мы наверняка подготавливаем себе на будущее не одну ссору. Иногда я даже думаю, что когда-нибудь потом, в далеком-далеком будущем, мне придется раскрыть ей всю правду, ибо я вовсе не намерен отказаться от своей карьеры только для того, чтобы предоставить ей возможность удивлять своим богатством старых друзей ее семьи.

Но вначале все же необходимо выжить, вырвать из меня с корнями эту боль, отнимающую чуть не все силы. Если все мои усилия будут направлены на выздоровление, клянусь, они не пропадут даром. Элен советует мне почаще дышать свежим воздухом, и я иногда отваживаюсь выйти за пределы наших владений, опершись на ее руку.

Места здесь просто восхитительные, однако нервозное состояние не покидает меня: я боюсь, что меня кто-то увидит, мне все время кажется, что надо мной нависла новая опасность. Поэтому я всегда тороплюсь обратно и с чувством глубокого облегчения вновь откидываюсь в шезлонге. Постоянство настроения Элен меня просто восхищает: она выполняет все мои капризы. Кроме того, несмотря на испытываемое беспокойство, она проявляет столько веры в мое выздоровление, что в конце концов я не могу этого не оценить. Она действительно превосходнейшая «крестная».

— Какое счастье, — сказал я ей однажды, — что я встретил именно тебя, а не какую-нибудь другую женщину!

Положив мне руку на плечо, она лишь улыбнулась в ответ.

— Элен, скажи мне откровенно: ты счастлива? Ведь уход за больным — дело далеко не веселое…

— Дорогой мой, ты вовсе не болен… И перестань наконец терзать себя подобными вопросами!

Сказав это, она, словно повязкой, закрывает мне глаза ладонями, вероятно, для того, чтобы я не слишком далеко заглядывал в будущее; я же, погрузившись в завораживающую бессознательность, ни о чем себя больше не спрашиваю. Как сквозь сон, до меня долетает ее шепот:

— Вот твоя настойка, Бернар… Выпей, а то остынет.

С едва заметной, но все же не ускользнувшей от ее взгляда гримасой отвращения на лице я глотаю свое лекарство…

— Может быть, немного подсахарить?

— Да, пожалуйста! Ты знаешь, эта настойка ромашки такая горькая.

Вот так мы и проводим время с утра до вечера и с вечера до утра. Глядя на освещенные меркнущим осенним солнцем лужайки, я изо всех сил сражаюсь с болезнью, прижав кулак к боку, откуда исходит боль. Когда я смотрю на себя в зеркало, то вижу, как я похудел, как выпирают скулы. Кожа на моих руках пожелтела, как листья, иссохла и потрескалась. На сколько же я похудел? Чтобы вновь набраться сил, мне необходимо много есть, а всякая пища камнем оседает у меня в желудке, а затем разъедает его. Как же мне вырваться из этого замкнутого круга? Постепенно мною начала овладевать мысль, что восстановить свое здоровье мне будет трудно, а возможно, и вовсе не удастся. Это было всего лишь предположение, но я уже с любопытством и безразличием обдумываю его. Умереть? При этой мысли у меня не возникает никакого протеста, хотя, если говорить честно, она мне кажется до ужаса ненормальной. Действительно, от чего это мне умирать? Уж не от резей ли в желудке? Но, независимо от моего сознания, возникшая мысль продолжает свой путь, просыпаясь раньше меня самого и засыпая много часов спустя после того, как я закрою глаза. Она гнездится и растет в каком-то затаенном уголке моего мозга. Постепенно я уяснил, что смерть бродит уже неподалеку и что опасности подвергается именно моя жизнь… Вот она приближается, вот она уже подходит ко мне. Внезапно я четко осознаю, что мне уже не выздороветь, и тогда наступает просветление, изматывающее меня не меньше, чем спазмы в желудке. Это просто невозможно! Разве для этого я боролся в течение стольких лет? Ради чего я вытерпел столько тяжких испытаний? Чтобы медленно угаснуть в этой жалкой дыре? Возбуждаясь от этих мыслей, я начинаю вертеться в кровати или ерзать в шезлонге.

— Что с тобой? — заботливо спрашивает меня Элен.

— Ничего, ничего…

И, наклонившись ко мне, она заботливо обтирает мой покрывшийся испариной лоб, а я жму ее руку, выражая таким образом свою признательность. Элен здесь, значит, со мною ничего плохого не произойдет. Она слишком внимательна, чтобы позволить смерти посетить этот дом. Ведь моя смерть будет для нее горем. Не выйди тогда Элен из дому, Аньес была бы наверняка жива.

— Не оставляй меня одного, Элен.

— Ты же видишь, дорогой, что я здесь и никуда не собираюсь идти. Успокойся и не волнуйся, раньше ты был благоразумнее.

Боже, как же давно все это было! Моя прежняя безмятежность ушла навсегда.

Будь моя воля, я вызывал бы к себе врача каждый божий день, не томился в ожидании его очередного прихода. А так он приходит лишь изредка и, выслушав меня, глубокомысленно покачивая головой, произносит:

— Из старого башмака нового не сошьешь.

— Скажите лучше, доктор, что моя песенка спета.

— Ну-ну, что вы, до этого далеко. Пожалуй, дают о себе знать месяцы неправильного питания…

Что же он называет неправильным питанием? Все те похлебки из брюквы, пирожные на маргарине и украденные из лагерной кухни кусочки мяса?

— Ладно, — вздыхаю я.

Напоследок он говорит:

— Лечение прежнее… Надеюсь, со временем все пройдет.

Несмотря на его заверения, у меня уже началась угнетающая рвота: рот заполняется желчью, а воспаленный язык едва помещается в нем.

— Может, нам все-таки лучше вернуться в Лион? — предлагает Элен, хотя сама прекрасно знает, что я ни за что не соглашусь вернуться в дом, вызывающий во мне столько мучительных воспоминаний.

Уже начались затяжные осенние дожди, то и дело нависающие над Соной и наполняющие сад шумами и вздохами. И вот я опять пленник на этот раз за решеткой дождя. Переходя из комнаты в комнату, я наблюдаю за ним, чтобы преодолеть какое-то безутешное оцепенение, в которое погружаюсь после очередного приступа боли. Элен ни на миг не упускает меня из виду.

— Не утомляйся, дорогой, тебе вредно.

Бедная Элен! По моей вине ей приходится вести жизнь сиделки, и я уже больше не в силах обманывать ее. До болезни мне и в голову не приходило рассказать ей историю своей жизни, а вот теперь мне стало невыносимо трудно носить в себе тайну. Ведь Элен любит меня! А когда человека любишь, то уже не можешь относиться к нему с презрением, тем более если он уже одной ногой стоит в могиле. Боже! Как я ненавижу эти моменты запоздалого раскаяния и опасного умиления! Мне никогда не было жаль себя, и если уж теперь мне предстоит умереть, то я, по крайней мере, должен заставить себя смолчать. Но как отделаться от навязчивой идеи, если вы целыми днями только и делаете, что переходите от одного окна к другому, из одной комнаты в другую, рассматривая при этом себя в зеркалах и измеряя температуру? Разве правда не сблизит нас еще больше? Сейчас мы словно разделены завесой тумана, иначе зачем бы нам, точно по какому-то безмолвному и обоюдному соглашению, избегать в разговорах некоторые щекотливые темы? Впрочем, их избегаю не я, а она. Такое впечатление, что Элен всегда чувствовала, что у меня есть запретные зоны, и ее такт, так высоко оцененный мною в свое время, теперь начинает меня раздражать. Мне кажется, что она должна была бы любить меня больше и глубже, даже за мои ошибки. Что я получаю от нее сейчас? Лишь внимательную заботу сиделки… Она лечит меня с необыкновенной преданностью, но бывают моменты, когда эту преданность мне становится трудно переносить. Мне не нужна ее преданность! Я хочу, чтобы она заботилась обо мне ради меня самого. Интересно, как бы повела она себя, узнав, что я… Была бы столь же обходительна?

Из последних сил я пытаюсь бороться с этим извращенным и совершенно неожиданным соблазном. Но к чему испытания, которые лишь причинят обоим нам боль? И все же я не в силах изменить направление своих мыслей. Я почти перестал есть, и голод придает моим размышлениям остроту и пугающую меня завораживающую глубину. У меня уже нет времени скучать: я смотрю на себя, смотрю на нас. Совершенно очевидно, что мне необходимо прощение. Ее руки, успокоительно гладящие мое лицо, разумеется, приносят мне облегчение, но они должны успокоить еще и другую, более глубокую и, возможно, неизлечимую боль. Кто поможет мне, прежде чем я отправлюсь на тот свет, рассчитаться с этим?..

Значит, необходимо рассказать ей правду, и только моя врожденная неуверенность сдерживает меня от этого шага. Если бы я был способен говорить о себе с теми, кто меня любил, то, возможно, я бы меньше думал о себе. И тогда — кто знает? — мое сердце не превратилось бы в этот огромный пузырь, наполненный черной ядовитой кровью. Рассказать! Но вот только когда? Ведь Элен постоянно занята!

— Чем ты встревожен, дорогой Бернар?

Неужели она не догадывается, что я терпеть не могу, когда меня называют этим именем? Ну как мне ей сказать: «Я не Бернар!»? Из-за этого я начинаю себя чувствовать все неуютнее, мясо мне кажется каким-то жестким, овощи — безвкусными, а кофе — отвратительным. Элен по-прежнему улыбается, и ее улыбка доводит меня до полного отчаяния. А если бы она обо всем знала, хватило бы у нее сил вот так улыбаться? Словно ребенок, желающий разбить свою игрушку, я начинаю крутиться вокруг Элен.

— Элен!

— Что?

Нет, решительно я не могу рассказать ей! Дыхание перехватило, я начинаю задыхаться…

Сунув ноги в старые сабо, я выхожу из дому прямо под дождь и брожу по размытым аллеям, покрытым опавшими листьями. Где-то в глубине тумана бурлит город. Посмотрев на наш почерневший от влаги дом, я замечаю дрогнувшую занавеску на первом этаже: это Элен. Она с тревогой следит за мной. Тем временем я прогуливаю свою боль, забавляю, развлекаю ее, пытаюсь усыпить и одновременно подготавливаю фразы, придумываю не слишком бесчестящие меня признания, клянусь себе, что начну разговор, как только мы сядем за стол или немного позже, когда она поможет мне подняться в спальню на послеобеденный отдых. Я уже вижу эту сцену, она поцелует меня и скажет: «Ну и что, если тебя зовут иначе? Ведь я люблю тебя!» В сущности, так оно и есть. Что изменится, если я назову ей свое настоящее имя? Но в таком случае зачем все это рассказывать?

Открылось окно:

— Бернар, возвращайся! Простудишься!

Вот так же моя мать когда-то звала меня, и, взбешенный, я возвращаюсь, приложив к боку кулак, чтобы хоть немного приглушить жгучую боль.

Как-то раз, в порыве вдохновения, я не выдержал и сел за пианино. Сыграв сперва несколько гамм, перешел на вальс Шопена. Элен в это время была наверху — убирала в спальне, но ее шаги смолкли при первых аккордах. Пробегая пальцами по клавишам, я чувствовал, что уже многие навыки мною потеряны, однако я еще в силах расставлять акценты и оживлять эту грациозную музыку, так трогательно соединяющую порыв с мечтательностью и отрешенностью. Погрузившись в музыку, я забыл обо всем. Я извлекаю из разбитого инструмента страстный монолог, в котором звучат мои размышления о жизни и смерти. Забыв о боли, я заиграл с жадностью и аппетитом, увлеченностью и отчаянием. Вот момент, когда я предстал самим собой! Мои руки легко порхают, а в затылке появляется дрожь. Так! Теперь перейдем к ноктюрнам! Их поверхностная грусть нравится мне меньше, зато даются они так легко! Музыка струится, как лунный свет. Уже выбившись из сил, в завершение я решил сыграть полонез — мужественный, задумчивый, похожий на звездный марш с блуждающим взглядом сигнальных огней. Вот так нужно идти навстречу своей судьбе! Прозвучали последние аккорды, и мои руки бессильно повисли вдоль туловища. Господи, как же я был счастлив в эти минуты! И, лишь подняв голову, заметил, что Элен стоит рядом. Она бледна и часто дышит.

— Бернар, — шепчет она, — я больше никогда не осмелюсь сесть за пианино…

Похоже, она сдерживает какой-то непонятный гнев. А я-то ожидал от нее восторга, думал, что она вскрикнет: «Да кто же ты на самом деле, любовь моя?» И тогда бы я все рассказал. Но нет, какое там! Она смотрит на меня с едва сдерживаемой яростью, словно я украл у нее что-то очень дорогое…

— Ты, должно быть, втайне насмехался надо мной? — шепчет она.

Я отвечаю лишь каким-то неопределенным жестом. Усилия истощили меня, а боль разыгралась с новой силой.

— Почему ты никогда не писал мне, что так талантлив?

Невероятно! Она намеренно не желает прояснить эту двусмысленную ситуацию! Она прекрасно понимает, что Бернар, торговец дровами, не может играть так, как играю я!

— Иди отдохни, мой дорогой, — говорит она. — Если бы я только знала… Но ты ведь такой скрытный! Знаешь, для любителя ты играешь просто великолепно!

Она помогает мне встать, в то время как мной овладевает непреодолимое желание смеяться, кричать и залепить ей звонкую оплеуху! Она назвала меня любителем! Меня — ученика Ива Ната! Идиотка! Она не желает понять, она наотрез отказывается признавать, что я — не Бернар! Быть может, она испугалась? Ведь это ужасно — вдруг обнаружить, что связан с каким-то незнакомым человеком. Опершись на ее руку, я еле дотащился до дивана. Теперь мне просто жаль ее, однако я слишком устал для того, чтобы пускаться в сложные объяснения…

— Вот твоя настойка, мой дорогой.

Круговорот забот возобновляется, сперва она протягивает мне ложечку, затем поправляет подушку за моей спиной, ворча при этом:

— Вот видишь, до чего ты себя довел, дорогой. И все это лишь из желания доказать мне, что был хорошим пианистом!

Я прекрасно понимаю, что, сохраняя упорное молчание, она хочет ввести меня в заблуждение. И эта едва уловимая твердость в ее голосе! Как же мы вдруг отдалились друг от друга!.. Как я сожалею теперь, что поддался движению души, в котором была львиная доля тщеславия. Я не осмеливаюсь протянуть к ней руку, а тем не менее остатки дружелюбия еще могли бы… Нет-нет, уже слишком поздно. Раз уж она не хочет сама увидеть истину, придется мне открыть ей глаза. Мне необходимо идти до конца, ведь возникающая между нами принужденность гораздо хуже всего того, чего я так опасался. Необходимо, чтобы она все узнала, и тогда пусть судит сама, четко и ясно, без недомолвок.

— Тебе больше ничего не нужно? — спрашивает она. — Я могу сходить в город за покупками?

— Да, конечно, иди, я подожду тебя.

Мы попытались улыбнуться, но выглядело это довольно жалко. Я закрыл глаза: настойка не помогает. Массируя сквозь одежду свой бок, я прислушиваюсь к шагам, удаляющимся в сторону сада. Ну вот, я опять остался наедине с самим собой, и у меня предостаточно времени, чтобы продолжать терзаться все новыми и новыми вопросами, раздирая себя на части. Итак, предоставив всему идти своим чередом, я потерял Элен или потеряю ее в самом ближайшем будущем.

Поднявшись с дивана и держась за стену, я кое-как добрался до кабинета Элен. Здесь я бываю редко — это ее уголок, ее пристанище. Здесь она расставила привезенную из Лиона мебель: книжные и посудные шкафы, секретер. Раз уж у меня не хватает смелости заговорить с ней, то, по-видимому, придется написать — хотя бы несколько слов.

«Я не Бернар, а Жервэ. Мне вовсе не хотелось тебя обманывать, но обстоятельства сложились так, что…»

И так далее. Одним словом, я вкратце изложу ей всю мою историю, а затем мы сможем спокойно обсудить это, и разговор завяжется сам собой.

Открыв секретер, я стал искать почтовую бумагу. Интересно, где она может ее хранить? Представляю, в какое бешенство она пришла бы, застав меня роющимся в ее бумагах. Так, первый ящик не открывается: дерево слегка набухло от сырости. Я резко дернул его, и, выскочив из пазов, ящик оказался у меня в руках. Порывшись в нем, я не обнаружил ничего, кроме счетов, каких-то записок и квитанций. Вставив ящик в пазы, я попытался его задвинуть, но он никак не вставал на место. Протянув руку, я нащупал углубление, а в нем связку бумаг и твердую картонку. Все это, должно быть, выпало из ящика, когда я дернул его. Достав картонку, я увидел, что это не что иное, как потрескавшаяся, пожелтевшая фотография с оборванным уголком. Повернув ее к свету, я с ужасом увидел… улыбающееся лицо Бернара! Это была та самая фотография, которую я оставил в комнате Аньес!..

Скорчившись от пронзившей меня боли, я почувствовал, что сейчас потеряю сознание. Тошнота не дает дышать, пол уходит у меня из-под ног. Я изо всех сил ухватился за доску секретера, напрягаясь и стараясь не упасть в обморок. Этого ни в коем случае нельзя допустить, ведь Элен может вернуться с минуты на минуту…

Я дышу глубоко и со свистом, и вот уже пелена перед глазами исчезает, я вижу вновь, вижу стены, комнату. За моей спиной никого нет, передо мной лежит Бернар, а я не решаюсь все это осмыслить…

Услышав скрип калитки, я быстро кладу фотографию на место и, закрыв секретер, возвращаюсь в гостиную. Подойдя к окну, успеваю сделать вид, будто смотрю на дождь, серое небо и черные деревья, и в этот момент входит Элен.

— Так вот как ты отдыхаешь? Ну прошу тебя, Бернар, врач сказал, что…

Подойдя ко мне и нежно обняв, Элен подводит меня к дивану, прижавшись ко мне своим еще мокрым лицом. Она нежно гладит мой затылок, и мною внезапно овладевает желание заплакать, уткнувшись ей в плечо.

— Бернар, — бормочет она, — мой дорогой Бернар…

 

Глава 12

После очередного приступа я оказался почти прикованным к постели. Стоит мне пошевелиться или приподняться, как тут же появляется Элен. Никакой возможности спуститься вниз, чтобы открыть секретер и посмотреть сверток, спрятанный за ящиком. А между тем мне совершенно необходимо узнать, какие бумаги находятся в том пакете. Необходимо потому, что я прикоснулся к какой-то ужасной тайне.

Эти мысли убивают меня куда вернее, чем грызущая боль. Хотя и она делает свое дело. Кажется, что внутри у меня огонь. Что же скрывается у меня в мыслях? Какое ужасное подозрение? Иногда при мысли: «Она все знает» — я чуть ли не подскакиваю спросонья, но тут же сам себя поправляю: «Нет, она знала всю правду раньше!» Она знала все еще до того, как вышла за меня замуж. Так вот чем объясняется эта поспешность, почти тайная свадьба: ни приглашенных, ни церемоний, ни ковров, ни органа. Хотя этому всему есть еще и другое объяснение: наш общий недавний траур по Жулии и Аньес и мое собственное желание не афишировать наш брак. Наша свадьба оставила во мне лишь тягостное воспоминание. Если она все знала, то почему же тогда молчала? Почему она решила выйти замуж за незнакомца, скрывающегося под именем Бернара Прадалье?.. Ведь, несмотря ни на что, я так и остаюсь для нее Бернаром. Проведенный мною музыкальный эксперимент не изменил ее отношения ко мне.

Под шум дождя, отбрасывая все преследующие меня и не дающие покоя вопросы, я блуждаю по темному лабиринту сумасбродных догадок и абсурднейших гипотез. Трусливо отгоняю от себя все проблемы. Снизу доносятся шаги Элен — я не один на этом свете, со мною моя подруга, помогающая мне бороться с моей болезнью. Чего же мне еще нужно? Обманчивое спокойствие на время усыпляет меня. Раздающихся в доме шумов вполне достаточно для того, чтобы отвлечь меня: вот чистят плиту, вот звенят кастрюли, вот ходит рабочий, пришедший напилить нам дров, затем из сарая доносится скрип и пение его пилы.

Томясь в ожидании момента, когда Элен наконец куда-нибудь отлучится, я веду с болезнью ожесточенную борьбу, принимая всевозможные настойки, микстуры, таблетки и капли. Мое все возрастающее желание выжить заставляет меня смиренно поглощать все это. Теперь я снова в состоянии сделать несколько шагов по комнате. Однако с постели я встаю лишь тогда, когда Элен выходит в сад или прачечную. Свои намерения я держу в тайне, и вовсе не потому, что не доверяю ей, просто не хочу, чтобы она знала об этом.

Элен сообщила, что ей необходимо съездить в Лион по делам, связанным с закладом дома. К тому же ей непременно хочется купить мне шерстяные носки. На ее лице читается все та же покоряющая меня заботливая нежность. Я стыжусь собственных подозрений — ведь в один прекрасный день все мои сомнения развеятся. Возможно, это произошло бы прямо сейчас, если бы, глядя ей в глаза, я смог наконец обо всем расспросить ее, но, оказавшись лицом к лицу с ней, я всегда опускаю глаза. Мне остается лишь втайне считать ставшие бесконечными дни, приближающие меня к могиле. Странная болезнь, которая, похоже, удаляется от меня в минуты отчаяния и внезапно возвращается именно тогда, когда я начинаю надеяться, что кризис миновал! Порой я думаю: а не нервы ли тут повинны? Я становлюсь похожим на старика, страдающего тиком, маниями, злобой и угрызениями совести. Бедная Элен!

Уезжая, она прямо-таки засыпала меня наставлениями. В ответ мне оставалось лишь послушно кивать: да, я не буду нервничать, да, я выпью овощной отвар, да… да… А в голове у меня была лишь одна мысль: скорее бы она уехала. От нетерпения у меня выступил на лбу пот. Вот она идет по лестнице, спустилась в прихожую, вышла в сад… Я с облегчением откидываюсь на подушки: наконец-то! Теперь уже мне некуда торопиться. Встаю. Я похож на огородное пугало в своем халате, который болтается на мне. Медленно переступая со ступеньки на ступеньку, я оказываюсь наконец внизу, чувствуя легкое головокружение. Это не страшно, пройдет. Я шел, будто переходил вброд реку, цепляясь за мебель; в ушах у меня стояли перестук колес и шум реки. Подвинув стул к секретеру и сев на него, я вытер со лба пот. Внезапно я почувствовал такую усталость, что мое любопытство переросло в неотступное желание упорно идти до конца. И что я раскрою — уже не имеет никакого значения!

Выдвинув ящик и нащупав углубление, я убедился, что бумаги лежат на прежнем месте. Вынув их и развязав ослабший узел на свертке, я открыл первый конверт. О боже!..

Частное сыскное агентство «Брулар»,

Примите наши искренние заверения в глубочайшем уважении к Вам.

17 ноября 1939 г.

Расследования, слежка

Тайна расследований гарантируется

Конфиденциально

Мадам!

Данным письмом имеем честь сообщить Вам результаты расследования, которое мы провели по Вашему запросу касательно мсье Бернара Прадалье, проживающего в Сен-Флу, департамент Канталь, в настоящее время мобилизованного.

Интересующий Вас человек родился 22 октября 1913 г. С наступлением совершеннолетия он вступил во владение лесопильным заводом и предприятием по рубке и заготовке леса. Несмотря на определенные производственные трудности, появившиеся в последние месяцы, дела его, похоже, процветают. Стоимость обоих предприятий, по приблизительным оценкам, доходит до миллиона франков. Серьезный, трудолюбивый и порядочный человек, мсье Бернар Прадалье пользуется прекрасной репутацией. Никаких сердечных привязанностей за ним не замечено.

Что же касается семьи мсье Прадалье, то она состоит из двух человек: старшей сестры Жулии-Альбертины, с которой, судя по полученным данным, мсье Прадалье порвал всякие родственные отношения, и дяди по материнской линии — Шарля Метера, проведшего большую часть своей жизни во Французской Западной Африке, где он и находится по настоящее время.

Мы готовы и впредь предоставлять Вам информацию по интересующим Вас вопросам.

Мои глаза возвратились к началу письма:

Частное сыскное агентство «Брулар»,

17 ноября 1939 г.

Расследования, слежка

Тайна расследований гарантируется

От волнения я никак не могу извлечь из конверта второе письмо.

11 февраля 1940 г.

Примите наши искренние заверения в глубочайшем к Вам уважении.

Конфиденциально

Мадам!

В ответ на Ваше письмо от 20 ноября мы рады сообщить Вам информацию, которую нам удалось собрать о Шарле Робере Метера, дяде мсье Бернара Армана Прадалье по материнской линии.

Обосновавшись более пятидесяти лет назад во Французской Западной Африке, интересующее Вас лицо проживает в настоящее время в Абиджане (Берег Слоновой Кости) и является хозяином крупных лесоразработок (древесина ценных и обычных пород). Помимо этого, с 1936 года он главный акционер и уполномоченный директор акционерного общества, занимающегося перегонкой эфирных масел для производства духов. В начале войны дело господина Метера процветало. Его состояние оценивается примерно в 15–20 миллионов франков.

В течение двадцати лет господин Метера сожительствовал с некой мадам Луизой-Терезой Муро, ныне умершей вдовой администратора колонии. Из официального источника нам стало известно, что мсье Метера, состояние здоровья которого внушает серьезные опасения, своим единственным наследником сделал племянника Бернара Армана Прадалье.

По-прежнему в Вашем распоряжении.

Какой же удар нанесет мне третье письмо?

6 марта 1941 г.

Еще раз подчеркиваем, мадам, наше глубочайшее к Вам уважение.

Конфиденциально

Мадам!

Узнав о Вашем желании получить дополнительные сведения о мсье Шарле Робере Метера, сообщаем вам, что последний скончался в Абиджане 9 декабря 1940 г, в возрасте 73 лет.

Весьма сожалеем, что не смогли известить Вас раньше, но Вам, наверное, нетрудно представить, как нелегко сейчас производить поиски за пределами страны.

Подумать только! Это письмо датировано 6 марта 1941 года! Я уже не испытываю ни страха, ни отвращения, ни ненависти. Я сражен. И тем не менее под веками я ощущаю какое-то жжение, будто под ними скопились слезы. Аккуратно вложив письма в конверты, я, несмотря на дрожь в руках, завязываю узел и вновь закрываю ящик. Теперь все лежит на прежнем месте. Когда я встаю, меня пошатывает, потому что, словно при свете молний, я наконец увидел истину. Я стою, словно окаменев, и пытаюсь рассуждать, убеждая себя в том, что вовсе не ошибаюсь. Нет, не может быть никаких сомнений. Разве я уже не догадывался обо всем?..

Прошаркав по полу мягкими туфлями, я добрался до кухни, чтобы выпить стакан воды. Вернувшись, остановился в нерешительности. Царящая вокруг тишина пугает меня. Никто больше не может мне помочь. Впрочем, теперь я нуждаюсь не в отпущении грехов, а в отмщении. И я приступаю к нему, не медля ни минуты. Но как? К кому мне обратиться? Я долго размышлял, отбрасывая приходившие мне в голову возражения. В конце концов в левом ящике я обнаружил бумагу и конверты, но вот ни ручки, ни чернил мне так и не удалось найти. Впрочем, мне, пожалуй, хватит и карандаша. Пребывая по-прежнему в нерешительности, я подумал, что мне потребуется весь мой былой ум, чтобы сжать до нужного объема свой рассказ. И я начал:

«Господин прокурор!..»

А может, мне следует обратиться не к нему? Да, но если я буду останавливаться на таких мелочах, то наверняка так никогда и не выполню своей задачи. А время поджимает…

«Пишет Вам умирающий. Через несколько дней меня не станет, так как, без сомнения, моя жена медленно отравляла меня. Я хочу, чтобы Вы знали всю правду. История моя проста: зовут меня Жервэ Ларош. Родился 15 мая 1914 года в Париже. Если Вы наведете обо мне справки, то без труда узнаете все интересующие Вас подробности. Добавлю лишь, что имя моей матери — мадам Монтано и что она была известной актрисой. Теперь перейду к главному. В июне 1940 года я вместе со своим товарищем Бернаром Прадалье попал в немецкий плен. Нас переводили из одного лагеря в другой. Бернар был владельцем лесопильного завода в Сен-Флу. Если Вы наведете о нем справки, то легко узнаете, что из всех родственников у него осталась лишь сестра Жулия (между собой они были в ссоре и давно не виделись), а также старый дядя Шарль Метера, проживающий в Африке, в Абиджане. Этот дядя владел довольно солидным состоянием, а своим единственным наследником он объявил Бернара.»

Тут мне пришлось прерваться — до такой степени я разволновался. Глотнув воды, я почувствовал, как жидкость опускается по моему горлу. Теперь я знаю, что облегчение продлится недолго, и, пользуясь им, надо продолжить письмо. Лишь бы успеть его закончить!

«Итак, еще в самом начале войны, ответив на объявление в газете, мой друг Бернар вступил в переписку с мадемуазель Элен Мадинье, проживающей в Лионе на улице Буржела, и стал ее „крестником“. У меня имеется доказательство, что Элен не случайно ответила именно на письмо Бернара — поместив объявление в газету, она, вероятно, получила не один ответ. Видимо, она знала, что делала. В ее секретере я обнаружил три письма от частного сыскного агентства „Брулар“, доказывающих, что вышеназванное агентство наводило справки о Бернаре Прадалье и подробно доложило своей клиентке о состоянии дел моего друга и о вероятности получения им огромного наследства…»

Написав это, я начал терять нить, от меня ускользнули нужные слова. Зачем я пишу это письмо? Сколько у меня шансов, что оно дойдет до адресата? А впрочем, это не имеет значения! Я должен создать иллюзию действия — в противном случае мне остается лишь перерезать себе горло. А так, по крайней мере, я буду знать, ради чего терплю все эти муки!

«…Почему Элен решила выйти замуж за Бернара (замужество прочно вошло в ее планы, как только она узнала о дяде-миллионере), она Вам, наверное, расскажет сама, если вы запасетесь терпением и как следует допросите ее. Элен хитра, у нее непростой характер. Ее отец, овдовев, вторично женился на женщине, впоследствии разорившей его. Попробуйте отработать эту версию; возможно, именно здесь и заложена психологическая мотивация поступков Элен…

Но вернемся к Бернару. В начале года он решил бежать из лагеря, взяв с собой меня. Он намеревался укрыться в Лионе у своей „крестной“. О нем самом, его жизни и планах я знал абсолютно все. Прошу Вас, господин прокурор, обратить особое внимание на эту деталь.

Побег нам удался, и темной ночью мы наконец прибыли в Лион в вагоне товарного состава. Произошло все это в конце февраля — точной даты я не припоминаю. Очутившись на вокзале Ла-Гийотьер, мы заблудились, Бернар попал под локомотив и был раздавлен насмерть…»

Карандаш выпал у меня из рук… К чему опять переживать все эти события? Я же отвратительно лгу, обвиняя во всем одну Элен. Разве на мне не лежит в равной степени вина? Разве мне не нужно рассказать кое-что о своем прошлом? И будь я мужчиной — я принял бы смерть как подобает — спокойно и с достоинством.

Сложив листок вчетверо, я попытался найти место, куда бы его можно было спрятать. Пожалуй, лучше всего в пианино, которое Элен уже никогда не раскроет! Позже я непременно продолжу это письмо, а впрочем — не знаю…

Неуверенный и глубоко несчастный, не в силах смириться со всем, что узнал, я брожу по комнатам первого этажа. Вскоре мне приходится сесть. Я так слаб, что свежий воздух сада и дорога наверняка вызовут у меня обморок. К тому же нет никакого сомнения в том, что калитку она закрыла на ключ. Что ж, мне пора возвращаться в постель, а то у Элен могут возникнуть подозрения.

Лестница отнимает у меня последние силы, и я в изнеможении валюсь на кровать. Нет, я ни за что не откажусь от задуманного!

…Она вернулась улыбающаяся и, подойдя к кровати, поцеловала меня.

— Ты был паинькой? Ну-ка, угадай, что я тебе привезла? Вот смотри: печенье!

— Спасибо… но мне что-то не хочется есть…

— Да там же нет ничего, что могло бы повредить тебе: молоко, яйца, мука.

Мне лучше промолчать. Сжав зубы, я стараюсь не закричать от охватывающей меня ярости: молоко, яйца, мука. А еще что?!

С ужасающим спокойствием и нежностью она показывает мне свои покупки. Приоткрыв глаза, я наблюдаю за ней. Теперь я буду зорко следить за пищей! Хотя нет… Ведь я не могу пойти за ней на кухню и посмотреть, что она там стряпает и что отмеряет. Вот она уже сервирует маленький столик на колесиках и берет поднос. Я удерживаю ее за руку и говорю:

— Прошу тебя, не уходи. Сегодня утром мне вовсе не хочется есть.

— Но послушай, дорогой мой, сделай над собой еще одно усилие — тебе необходимо как-то поддерживать себя!

Осторожно высвободившись из моих рук, она удаляется, и до меня доносится звук открывающихся дверок кухонного шкафчика. Она ставит еду на плиту, звеня кастрюлями, и колдует над моей смертью… Ничего, это я тоже опишу со всеми подробностями! Да-да, я все же закончу письмо!

Вернувшись, она усаживает меня, подложив под спину подушки, и ставит мне на колени поднос с едой.

— Суп немного горячий, не знаю, достаточно ли соли? Ну давай, дорогой, съешь… доставь мне удовольствие.

Осторожно присев на краешек кровати, она набирает ложку супа, и так хорошо знакомое мне умиротворение вновь сковывает меня. Открыв рот и проглотив ложку супа, я не ощущаю никакого подозрительного привкуса и тем не менее задерживаю жидкость у себя на языке, прежде чем решаюсь проглотить ее. Но затем все же решительно проглатываю. Я должен расплачиваться. Это расплата за тех, кому я позволил умереть…

— Вкусно, правда? — спрашивает Элен.

— Да, неплохо.

После бульона следует лапша.

— Она горькая, — противлюсь я.

— Бог знает, из чего они ее делают, — не моргнув, отвечает Элен.

Затем я съедаю еще кусочек печенья и все пью, пью. Меня постоянно мучает жажда.

— Вот твои пилюли, Бернар.

— Давай уж, если ты так хочешь…

— Как это, если я хочу?!

— Мне они ни к чему…

— Что ты такое говоришь?! Они приносят тебе облегчение! Ты совсем не так плохо выглядишь, Бернар!

И, обняв меня за шею, она прижимается щекой к моим волосам, и мы долго и молча так сидим. Даже зная, что она медленно отравляет меня, я вовсе не испытываю к ней отвращения и даже не боюсь ее. Для нее я такое же препятствие, каким для меня была Жулия. Теперь я не иду в счет: она меня не убивает, а просто убирает с дороги. Я даже уверен, что ей меня жаль. У меня начинается сильная икота, и последующие четверть часа я бьюсь в приступе боли. Элен держит меня за руки, а я стараюсь уцепиться за нее. Затем спазмы постепенно ослабевают, и я погружаюсь в дремоту, а открыв глаза, вновь вижу ее, уже с молочной кашей, приготовленной для меня. Самое большее через три часа начнется обед, и она опять заставит меня есть. Никто и нигде не думает обо мне сейчас, я полностью во власти этой одержимой женщины. О боже!

Хлопнула садовая калитка. Быстрее! В моем распоряжении не более получаса. Сегодня я чувствую себя слабее, чем вчера, а завтра, вероятно, еще больше ослабну. От страха, что я не успею закончить письмо, у меня дрожат руки. Осторожно спустившись вниз, я убеждаюсь, что мое письмо лежит на прежнем месте. Чтобы выиграть время, я усаживаюсь в гостиной прямо за круглым столом и, перечитав написанное, впадаю в глубокое уныние. Кто мне поверит? Наверняка решат, что это писал какой-то маньяк! Но… другого выхода у меня нет!

«…Итак, я пришел домой к Элен Мадинье, и она приняла меня за Бернара, а у меня не хватило сил начать переубеждать ее, потому что я предельно устал. Клянусь Вам, господин прокурор, я говорю чистейшую правду! Когда чувствуешь приближение смерти, то уже не можешь лгать… У Элен была сестра, а точнее, сестрами они были только по отцу. Звали ее Аньес. По целому ряду причин, указывать которые у меня сейчас просто нет времени, сестры питали друг к другу взаимную неприязнь и сильную ревность. Аньес удалось перехватить и спрятать от сестры одно письмо Бернара с его фотографиями, которые он выслал „крестной“. Итак, с самого первого дня моего приезда Аньес знала, что я не Бернар, и решила любыми средствами помешать Элен выйти за меня замуж. Вот с чего, господин прокурор, началась эта драма…»

Мое запястье и плечо начало сводить судорогой, и строки под карандашом запрыгали. Чтобы прогнать холод, пробиравший меня до костей, я принялся растирать себя. Мне захотелось рассказать еще и о Жулии, однако этот эпизод не относился к области правосудия, а я вынужден был поторапливаться.

«Так вот. В один прекрасный день мы с Аньес сильно повздорили (должен признаться, она была моей любовницей). Все это очень сложно объяснить. Я не снимаю с себя ответственности, господин прокурор, в этом есть доля и моей вины. Короче, я в бешенстве выбежал из дому, чтобы остыть и слегка прогуляться на свежем воздухе, а когда вернулся, то нашел Аньес мертвой, а точнее — отравленной. Ее смерть походила на самоубийство. И действительно, Элен сразу же после обеда вышла из дому за покупками, а вернулась уже после того, как я обнаружил, что Аньес мертва. Расследование же велось чисто формально. Всем было известно, что Аньес крайне неуравновешенна. К тому же она однажды пыталась покончить жизнь самоубийством за несколько лет до того. Но Вам, господин прокурор, необходимо будет произвести это расследование еще раз, потому что я со всей ответственностью обвиняю Элен в преднамеренном убийстве сестры.»

Услышав шаги на садовой дорожке, я поспешил сунуть листок под крышку рояля, однако наверх подняться так и не успел.

— Что ты здесь делаешь, Бернар?

Если бы во мне еще оставалась кровь, то я, вероятно, покраснел бы.

— Мне захотелось пить, — выдавил я из себя.

— Но там, наверху, у тебя стоит целый графин свежей воды!

— Мне захотелось испытать свои силы…

— Свои силы!.. Свои силы!.. Да ты едва держишься на ногах!

В ее голосе проскользнуло раздражение, и твердой рукой она подтолкнула меня к лестнице. А я почувствовал себя, неизвестно почему, виноватым.

— Не сердись, Элен.

— Я не сержусь, но ты ведешь себя как ребенок, мой дорогой.

С огромной радостью я вновь ложусь в постель, а Элен вскоре уже начинает улыбаться. Как и все предыдущие дни, этот день медленно близится к концу. Вечером у меня начинается рвота, после которой я, опустошенный, лежу неподвижно почти в бессознательном состоянии.

— Ну все, хватит, — шепчет Элен, — теперь я никуда не выйду. Попрошу, чтобы продукты приносили на дом.

— Пустяки, — отвечаю я. — Очередной приступ, вот и все… Не беспокойся.

Весь следующий день она неотступно была при мне, а я так и не решился посоветовать ей заняться своими делами. После обеда я притворился спящим, а она, сидя возле меня, вязала, время от времени прикасаясь к моим рукам. Догадывается ли она, что я хочу перехитрить ее?

Шумно дыша, я начинаю бормотать какие-то неясные гортанные обрывки слов. В своей жизни я частенько дурачил женщин таким образом — тех, которые внимательно следили за моим сном. И вот звон спиц смолкает, затем доносится поскрипывание паркета, и мгновение спустя я слышу, как скрипят петли калитки.

В одной пижаме спускаюсь вниз, но я настолько ослаб, что вынужден присаживаться и отдыхать почти на каждой ступеньке.

Фразы сложились в моей голове, пока она вязала, я привел их в порядок. А ей и в голову не могло прийти, что думаем мы, по сути, об одном и том же…

«…И вот теперь я совершенно уверен, что в мое отсутствие Элен возвращалась домой. Перед этим мне на глаза попалась одна из фотографий Бернара, послужившая, кстати говоря, причиной нашей ссоры с Аньес. Так вот: когда я уходил из дому после ссоры с Аньес, фотография оставалась на столе в ее комнате, а когда вернулся — ее уже не было… Я был совершенно уверен, что Аньес сожгла, уничтожила ее. Но оказалось, что это далеко не так: фотография попала в руки Элен — моей будущей жены. Об этом мне стало известно совсем недавно, когда я случайно обнаружил ее в бумагах Элен. Отсюда следует, что Элен возвращалась домой во время моего отсутствия, а Аньес, по-видимому, рассказала ей, кто я на самом деле, и в качестве доказательства показала фотографию настоящего Бернара. А может, Элен и сама догадывалась? Так ли легко она поверила моей лжи?.. Мне это пока неизвестно, как и то, каким образам ей удалось подсыпать сестре яд в чай. Но несомненно, ей пришлось убрать Аньес с дороги, чтобы получить возможность выйти за меня замуж — за меня, то есть за лже-Бернара, наследника богатого дядюшки Шарля. Теперь, став моей женой, она вынуждена устранить и меня. Цель проста — стать вдовой Бернара Прадалье. Вы понимаете, господин прокурор? Вдова Прадалье может безо всякой опаски для себя потребовать на законных основаниях выдачи ей наследства дяди Шарля. С юридической точки зрения все в порядке, Элен автоматически становится наследницей. А пока я жив, она подвергается большому риску: меня в любой момент могут опознать и разоблачить. (Кстати говоря, это чуть не произошло: меня едва не разоблачила Жулия Прадалье — родная сестра Бернара, которую божественное провидение вовремя убрало с нашего пути. Об этом Вы можете тоже узнать в ходе расследования.) А если умру я, то вместе со мной умрет и тайна, что я несколько месяцев вынужден был называть себя Бернаром Прадалье. Эта уловка принесет Элен несколько десятков миллионов.»

…Я весь горю как в огне. Еще немного, и у меня начнут стучать зубы. Но я уже почти закончил. Так, осталось еще одно, последнее усилие.

«…Вот в чем состоит правда, господин прокурор. Стоит Вам поискать хорошенько в секретере моей жены, и Вы обнаружите в нем письма частного сыскного агентства „Брулар“, касающиеся Бернара и его финансового положения. Вместе с той фотографией, которую Аньес предъявила сестре, эти письма спрятаны в углублении за выдвижным ящичком. Но будет лучше, если Вы произведете вскрытие моего трупа — тогда Вы получите доказательства правдивости моих слов. И последнее: я бы хотел, чтобы правосудие отнеслось к Элен снисходительно. На этот шаг ее толкнул страх перед нищетой. При иных обстоятельствах она бы не осмелилась пойти на это. Но что стоит человеческая жизнь в наше военное время? И в частности, моя? Я вовсе не хочу сказать, что Элен поступила правильно, медленно отравляя меня, но вместе с тем она не так уж и виновата. Поэтому я хочу только, чтобы она знала: ей не удалось меня одурачить. Это мое единственное желание.

Жервэ Ларош,

Примите, господин прокурор, мои искренние заверения в глубочайшем к Вам почтении.»

«Каштаны», Сент-Фуа, департамент Рона

Я так и не решаюсь войти в кабинет, открыть секретер и поискать конверт. Адрес напишу завтра. До утра я еще дотяну!

Положив письмо в тайник, начинаю взбираться вверх по головокружительно крутой лестнице. Когда Элен открывает дверь и заходит в спальню, я начинаю зевать, делая вид, будто только что проснулся.

— Ну что? Тебе хорошо спалось? — ласково спрашивает она.

— Очень хорошо… Где ты была?

— Внизу.

Бедняжка! Она так безыскусно лжет! Но я начинаю улыбаться первым и поглаживаю ее по руке. Страх отступил. Он вернется позже, за обедом.

— Хочешь кушать? — спрашивает она.

— Нет.

— Я приготовлю тебе картофельное пюре.

Похоже, это ее «любимое» блюдо. Может, именно в него она и подсыпает…

— Так ты поешь?

— Попытаюсь.

И я действительно пытаюсь есть. Но на висках у меня выступает испарина, и я тут же отказываюсь от своих усилий.

— Ну что же ты? — говорит она. — Ведь пюре отличное!

И она начинает его есть прямо у меня на глазах. Значит, не оно… Что же тогда?.. Вода? Компот? Настойка? Она смотрит на меня серыми, с поволокой глазами, и мне кажется, что я нахожу в них какой-то невероятный проблеск сострадания. Мы начинаем обсуждать меню ужина.

— Мне все равно, — говорю я, уже не в силах бороться.

Ночь проходит в мучениях: меня донимают колики и рот наполняется горькой слюной, куда более горькой, чем желчь. Затем наступает мрачное, туманное утро, но я едва вижу его. Я лежу на кровати, словно потрескавшийся и скрюченный побег дикой виноградной лозы на каменной стене.

— Пойду за врачом, — решает она.

И, не желая ничего говорить, я лишь киваю в ответ.

Но воля моя непоколебима, яд не властен над ней. Когда боль немного стихает, я поворачиваюсь на бок, чтобы посмотреть на часы. Проклинаю их. Элен ненадолго выходит. Из дровяного сарая доносится визг пилы — это пришел старик, который нам помогает. Элен возвращается.

— Побудешь один четверть часа?

— Да.

— Я иду за доктором.

Подождав немного, я предпринимаю свою последнюю, наверное, вылазку. Ох эта чертова лестница! До чего же она крута! И нескончаема! Но мне любой ценой необходимо дойти до секретера. Стены шатаются, комната наполняется шумом моих легких. Найдя наконец конверт, я пишу:

«Господину Прокурору Республики,

Дворец правосудия.

Лион»

Мой язык до того высох, что я уже не в состоянии смочить углы конверта, чтобы заклеить его; для этого мне приходится опустить палец в вазу с тремя хризантемами. С письмом в руке я иду на кухню и вижу через окно старика, распиливающего бревно.

Он не замечает меня. Его пила оставляет после себя две белые кучки опилок, и эта картина внезапно начинает волновать меня. Но даже такие легкие эмоции вызывают у меня удушье. Стоя у окна, я наблюдаю за пилой, за покрытым мхом бревном и свежеотпиленным торцом.

Боже мой! Как же я люблю жизнь!

Старик ловко орудует пилой, она послушно поет и ходит взад-вперед. Я прислоняюсь лбом к стеклу. Не отступать же теперь!

Ствол падает, распадаясь на два обрубка, на которых еще заметны следы улиток. Старик выпрямляется и вытирает лоб. Приоткрыв окно, я жестом подзываю его… Он послушно подходит, и я протягиваю письмо.

— Пожалуйста, — говорю я ему, — опустите это в почтовый ящик. Только не забудьте, хорошо?

— А мадам?

— Не беспокойтесь. Вам незачем даже говорить ей об этом.

— Но здесь нет марки…

— Ничего страшного, опустите так, как есть, без марки.

— Хорошо, — говорит он не слишком уверенно.

— Спрячьте его в куртку, прямо сейчас…

— Хорошо.

Закрыв окно, я уже ни о чем больше не думаю…

Вскоре возвращается Элен.

— Врача сегодня нет дома, Бернар. Я так расстроилась… Придется подождать до завтра…

Она лжет. Она уже бесповоротно решила покончить со мной сегодня; врач завтра, конечно, придет, но я уже буду мертв… Он лишь покачает головой, разведет руками и без колебаний выдаст свидетельство о смерти и разрешение на погребение. А тем временем мое письмо уже дойдет по назначению. И потому я абсолютно спокоен.

Элен приносит чашку с настойкой, поддерживает меня; я прижимаюсь щекой к ее груди.

— Выпей, дорогой.

Ее голос еще никогда не звучал так нежно. Помешав ложечкой настойку, она подносит чашку к моим губам. Жесты ее полны самой трогательной нежности и дружелюбия. Я покорно пью. Вытерев мне губы, она с состраданием помогает снова улечься и склоняется надо мной. Ее пальцы скользят по моему лбу и слегка надавливают мне на веки. Я закрываю глаза…

— Отдыхай, мой дорогой Бернар, — шепчет она.

— Хорошо, — отвечаю я, — я посплю… Спасибо, Элен.