Ресторанчик находился на площади Моряков, почти у самой набережной, над кабачком, где торговали ромом. Трое молодых людей встретились с Попито и Лемэтром у входа. Громко смеясь и разговаривая, они поднялись по лестнице.

На лестничной площадке, за стеклянной перегородкой, сидели два китайца — один за кассовым аппаратом, другой со счетами. Управляющий, худой, сутулый китаец, заложив за спину болезненно-бледные, в синих венах руки, словно часовой, прохаживался перед стеклянной перегородкой и пристально, через очки, всматривался в каждого входившего в ресторан, словно люди были банкнотами и он опасался, как бы среди них не попался фальшивый. Он не забывал следить и за тем, чтобы, уходя, посетители платили. Разные люди посещали ресторан, не обходилось без пьяных драк и битья посуды. Суббота, по мнению управляющего, была самым беспокойным днем.

Вдоль зала, соединявшегося с кухней длинным коридором, шли два ряда кабинок. Оттуда слышались голоса и крики. Управляющий провел Лемэтра, чья осанка произвела на него впечатление, в одну из свободных кабинок и, пропуская за ним его спутников, молча пересчитал их.

— Что будем пить, ребята, что будем пить? — спросил Камачо, когда все уселись.

Джо рассмеялся.

— А сам-то не может отличить вина от ликера.

— Откуда ты взял это, парень? — заметил Попито, который давно не пробовал ликера. Они с Лемэтром только что выпили по стаканчику рома, и теперь венесуэльцу море было по колено.

— Закажи «Дом», — сказал Лемэтр.

— Чепуха! Лучше сотерн!

— Нет, лучше портер, приятель!

— Молчи, Попито. Только подумать, портер!

— Пусть пьет портер.

— Кто это там в соседней кабине! — воскликнул Андре. — Тише, слушайте...

В соседней кабине мужской голос пел калипсо:

Взрыв громкого смеха заглушил песню.

продолжал мужской голос.

Среди голосов за перегородкой один показался Андре и Попито особенно знакомым, но, кому он принадлежит, никто из них не мог вспомнить.

— А-а! А-а! — подпевали ему остальные, выстукивая ногами такт.

Попито, заложив пальцы в рот, пронзительно свистнул и, выскочив из-за стола, попытался заглянуть за перегородку.

— Эй, вы там, потише! — крикнул он.

— Заткнись! Не то позовем хозяина, — угрожающе ответили из-за перегородки.

— А ну, еще калипсо! — вдруг крикнул соседям Камачо.

— Верно! Спойте калипсо, не то позовем хозяина, чтобы выставил вас вон, — поддержал его Попито.

Друзья пытались утихомирить его и усадить на место.

— Давайте споем сами, — предложил Андре.

— Вот это молодец! — воскликнул Попито и хлопнул Андре по плечу. — Вот это настоящий парень! Поди-ка сюда! — И, оттащив Андре в угол кабины, Попито обнял его за плечи. — Послушай, Андре, ты мне нравишься. — Придвинувшись к самому лицу Андре, он обдал его теплым дыханием и винным перегаром. — Я хочу тебе кое-что сказать. Не сердись, но Елена — моя племянница. Аурелия и я слишком любим эту девочку, ты это сам знаешь. Не обижай ее. Ты понял меня? Не обижай ее, Андре!

— Да, я понял, Попи, я понял, — ответил Андре, вспыхнув в замешательстве, и сжал плечо Попито.

Попито снова пронзительно свистнул.

В двухстворчатую легкую дверь кабинки просунулось бледное лицо управляющего.

— Что-нибудь угодно? — тихо спросил он.

— Да, — ответил Попито. — Пришлите официантку, да посмазливей. Не какую-нибудь там старуху, а чтобы была помоложе. — И он провел рукой по груди, недвусмысленно показывая, что он имеет в виду.

Спустя какое-то время вошла девушка индианка с сердито сверкавшими карими глазами и ярко накрашенными смуглыми щеками; она торопливо накрыла стол скатертью и разложила приборы. Деловитость и быстрота, с которой она все это проделала, говорили о ее безразличии и презрении к присутствующим, и видно было, что она устала от потока посетителей, которых уже обслужила или еще должна будет обслужить, от их пьяного веселья.

Мэнни заказал ужин на всех.

— У девочки шикарная фигурка, — заметил Попито.

Лемэтр согласился с ним.

— Как тебя зовут? — спросил он, обращаясь к девушке.

— А вам-то что? Какой ловкач нашелся! — отрезала девушка и вышла.

Все, кроме Джо, рассмеялись, а Джо в это время попытался хоть как-нибудь завладеть вниманием Лемэтра.

— Знаешь, я уверен, что пройду, — сказал он Лемэтру, намекая на предстоящие выборы в Городской совет.

— Да, но чем ты докажешь, что ты нам не враг? Что если, попав в Совет, ты поведешь себя не лучше Буассона? Мы не сможем призвать тебя к порядку.

— А вам, небось, хотелось бы, — сказал Джо с насмешливой улыбкой. — Что ж, тогда поговорим о том, как мне получить поддержку вашей партии.

— Сейчас еще рано говорить об этом, — быстро ответил Лемэтр. — Лучше помоги Винчестеру создать профсоюз пекарей. Иди к пекарям и поговори с ними. Покажи, что ты способен организовать их. Прежде чем оказывать тебе поддержку, нужно, чтобы рабочие узнали, кто ты и можно ли тебе доверять.

— Я готов начать хоть сейчас. Кто такой Винчестер?

— Старый пекарь. Я вас познакомлю.

— Скажи, многие ли из членов вашей партии живут в моем избирательном округе?

— Француз жил там прежде, но теперь он перебрался в Файзабад; он получил там работу. Помоги создать профсоюзы, Элиас. Вот что необходимо нашему народу!..

Шум в соседней кабинке усилился. Нестройное пение прерывалось громкими взрывами смеха. Попито снова услышал чей-то очень знакомый голос, но так и не мог припомнить, чей же он.

Девушка внесла поднос с дымящейся едой, и все принялись за ужин.

Джо, с красными влажными губами и лоснящимся от пота лицом, жевал и не переставая хвалил Мэнни за выбор блюд. Это забавляло всех присутствующих.

Вдруг поднялся Попито и провозгласил тост:

— За рабочий класс!

Как только были опорожнены стаканы, Попито снова наполнил свой.

— За прекрасную девушку индианку, за всех темнокожих этой страны! — И в этот момент он прежде всего подумал о Кассандре. — За хорошую песню, за все, что принадлежит нам на этом чудесном маленьком острове, за все то, чего еще не отняли у нас англичане!

Его слова были встречены аплодисментами. Камачо даже застучал ногами.

— Спой нам калипсо, Андре, ты музыкант! — крикнул он.

— Я не умею.

Лемэтр вскинул изумленные глаза на Андре; Попито хлопнул Андре по спине.

— Выпей. Выпей за моего друга... и за мою племянницу тоже!

Джо перестал пить. Улыбка сошла с его лица. Брезгливо оттопырив губы, он произнес:

— Теперь бы хорошую сигару.

Тарелки опустели. Лемэтр заказал сигары. Джо, положив локти на стол и глубоко вобрав голову в плечи, то затягивался сигарой, то задумчиво глядел на ее тлеющий кончик и, казалось, не слышал разговора, который шел за столом.

— ...Но здесь почти ничего нельзя добиться, — говорил Андре.

— Позволь мне кое-что заметить на сей счет, — вдруг вмешался в разговор Джо, скривив губы. — Позволь мне кое-что заметить. — Все умолкли, прислушиваясь. — Ни один человек, мистер Кудре, ни один человек, понимающий, что такое жизнь, не будет рассуждать подобным образом. Разговоры о том, что ты обязательно должен оставить после себя какой-то след, — это вызов времени и вечности. Поверь мне. Я люблю литературу, люблю считать ее своим призванием, своей жизнью, как многие, должно быть, считают своей жизнью какую-нибудь свою маленькую религию. Но я не нахожу, что моя жизнь стоит больше, чем, скажем, жизнь земледельца, обрабатывающего поля, и было бы ошибкой думать иначе, ошибкой!

— Да, конечно. Но какое это имеет отношение к тому, что я только что сказал? — спросил Андре.

— О, значит, ты ничего не понял? Мне очень жаль, что ты так узко мыслишь... Ну, конечно, ты считаешь, что все в жизни создано для того, чтобы ты мог, словно бабочка, порхать с цветка на цветок. Но каково цветку, ты думал об этом?

— О чем он говорит? К чему эти сравнения? — спросил Андре у Лемэтра, отлично понимая, что Джо намекает на Елену и не может простить ему его легкомысленного ухаживания за ней. — Я только хотел сказать, что на этом острове человеку невозможно чего-нибудь добиться в жизни.

— Ты понимаешь, что он говорит? — воскликнул Джо, тоже повернувшись к Лемэтру. — Старая песня о том, что мы, интеллигенты, — единственные стоящие люди на свете. Вот так штука! Да это просто смешно! — Джо невесело и зло рассмеялся. Его саркастический смех и сверкающий взгляд вдруг настроили и остальных против Андре.

— Позволь задать тебе вопрос, — продолжал Джо. — Ты когда-нибудь думал о том, что судьба, — несчастный случай, смерть, может всему положить конец? — спросил он, повернувшись к Андре.

— На чем же основывается твое искусство? — неожиданно спросил юношу Лемэтр, наливая себе четвертый стакан сотерна.

«Что он может знать или понимать в этом?» — подумал Андре и ответил:

— На чем? Конечно, на жизни.

— На чьей жизни?

— На жизни вообще.

— Крестьянин, обрабатывающий поля, и пролетарий — это и есть жизнь вообще. Им и должно посвящаться искусство.

— Художник может говорить лишь о том, что он знает.

— Неужели так трудно изучить жизнь простых людей? Ты что же, презираешь их?

Андре вдруг понял, почему за все время их знакомства, начиная с самой первой встречи, Лемэтр уделял ему ровно столько внимания, сколько требовала простая вежливость.

— Я не презираю их, — начал он.

— Тогда почему же ты хочешь уехать за границу, бежать от них? Почему? Потому что ты презираешь простой народ.

— Ты заперся в своей башне из слоновой кости, — снова вмешался Джо. — Жизнь твоя втиснута в узкие рамки. Неизбежность смерти не определяет и не дисциплинирует твое существование.

— Какая чепуха! — вспылил Андре. — Значит, твою жизнь определяет и направляет смерть? А с кем ты, с рабочими или против них? Сейчас я скажу, кем ты себя считаешь. Ты ставишь себя выше рабочих — на один уровень с Йетсом и Бетховеном!

— Я не боюсь смерти, — заметил Лемэтр так же просто, как другой сказал бы: «Я не боюсь укуса пчелы». — Если мне суждено умереть, то я хочу умереть, служа рабочему классу. Смерть не остановит рабочего движения. Если каждый усядется и начнет раздумывать, как он завтра умрет, что же тогда будет? Капиталисты еще туже затянут петлю.

В коридоре послышался грохот разбитой посуды. Они услышали, как испуганными голосами переругивались официантки. Звенел кассовый аппарат.

— Но я же не говорю этого, — возразил Джо. — Разве я предлагаю рабочим что-нибудь подобное?

— Ты обвиняешь его, — и Лемэтр указал на Андре, — в том, что он отрывается от реальности. Но твое представление о реальности не совпадает с нашим. Реальность — это условия, в которых живут люди. Смерть — это тоже реальность, но всего лишь крошечная ее частица, иногда, может быть, даже самая лучшая. Ты когда-нибудь встречался со смертью, Элиас?

Джо отрицательно покачал головой.

— А я встречался, и не раз. Я с полным правом могу говорить о ней. И должен сказать, что смерть — не главное, а главное — это жизнь, которую организуют и строят люди.

И внезапно все ополчились уже против Джо. Камачо, неумело держа сигарету в руках и пуская дымок сквозь деликатно сложенные губы, заметил:

— Сомневаюсь, Джо, чтобы крестьянин, как ты утверждаешь, все время сознательно боролся со смертью...

— Чем он рискует? Ничем, — вмешался в разговор Попито. Он весь насторожился, когда заговорил Лемэтр. — Только тот, кто чем-нибудь рискует, боится смерти. Почему мы должны ее бояться? Ведь она несет успокоение! И все же люди терпят адские муки, идут на все, чтобы добыть кусок хлеба и оттянуть смерть, оттянуть покой. И с чего бы это таким, как ты, у кого есть деньги, думать о смерти? Когда наступит социализм, и крестьяне, и все мы будем слушать музыку Бетховена. Но откуда нам теперь взять свободное время для этого, да и образование тоже? Пораскинь мозгами, парень!..

— Помолчи уж, — прервал его Джо, махнув на него рукой и поднимаясь из-за стола. — Ты, как ребенок, повторяешь все, что услышишь. — Повысив свой слабый голос, он пытался заглушить бессвязные сердитые выкрики Попито. Андре заметил, как раздражает и больно бьет по самолюбию Джо сознание, что у него такой слабый и тонкий голос.

— Эй, вы, приятели! — между тем распалился Джо. — Вы что же думаете, человека запросто можно бросить в вашу марксистскую мешалку, потрясти — и он будет заново переделан? Вы одного не хотите понять, что Джон-с-улицы будет выжимать пот из своих собратьев не хуже, а то еще и получше Долларда, если ему представится такая возможность. И, какие бы теории вы ни выдумывали, — уже кричал он, сверля Лемэтра своими черными глазами, — вечные истины будут существовать! Да что говорить! Вам, должно быть, и слова-то эти непонятны. — Он посмотрел на Попито. — Человек по своей натуре — это гнусный и жалкий червь! Вы думаете, вам удастся изменить природу человека? Ха-ха-ха!

Лемэтр вертел в руках пустой стакан и гневно поглядывал на Джо.

— Тебе нечего делать среди нас, Джо Элиас. Раз ты так презираешь рабочих, тебе нечего здесь делать...

— Э, он словно пробка на волнах! — воскликнул Камачо. — То для него Йетс важнее какого-нибудь крестьянина: «Ах, какая одухотворенность! Какой размах воображения!», — а то он вдруг превозносит до небес простого землепашца... — Камачо устало махнул рукой.

— Человек может изменить жизнь. Он изменит и самую свою природу, — сказал Лемэтр густым басом, в котором звучали и вызов, и глубокая убежденность. — Да! Я верю в это. Человек может изменить весь мир, и он сделает это!

— Если есть бог на свете, то он в человеке! — обращаясь к Джо, крикнул Попито.

— Послушай, Элиас! Ты не сможешь перестроить мир, если ради удобной и легкой жизни отказываешься от рабочих собраний. Все это время я приглядывался к тебе. Если тебе не удается поесть вовремя, ты уже умираешь с голоду, ты не терпишь, когда что-нибудь мешает твоим удовольствиям... Но, должен сказать тебе, борьбу не выиграешь одними благими намерениями...

— Да кто же говорит это?..

— Подожди, дай мне досказать. В этой борьбе капиталисты не остановятся ни перед чем, они будут давить рабочих ногами, как давят скорпионов. Презирая рабочих, ты помогаешь капиталистам. У тебя нет веры в человека. Как же тогда ты можешь верить в рабочий класс? Ты одновременно и против капиталистов, и против рабочих. Ты хочешь попасть в Городской совет только для того, чтобы удовлетворить свое тщеславие! Ты не учитываешь, да и не видишь сил, которые мешают нам. Ты, как перепуганный солдат, стреляешь в темноте по своим же товарищам да еще оплакиваешь их потом. И ты еще хочешь, чтобы мы, рабочие, поддерживали тебя?

В конце зала звенел кассовый аппарат.

Джо стоял и глядел на кончик сигары. Столкнувшись с железной убежденностью Лемэтра, он не мог не завидовать ему и вместе с тем еще отчетливее почувствовал, как ничтожен человек в огромном океане жизни, в этой стихии, которую, как иным кажется, ничего не стоит обуздать и подчинить своей воле.

Внезапно обе половинки двери распахнулись и чей-то раздраженный голос произнес с типичным английским акцентом:

—Эй, вы, послушайте! Мы не в состоянии разговаривать друг с другом из-за вашего крика. Вы не можете вести себя потише?

Перед ними стоял Брассингтон со своими торчащими ушами. Попито сразу понял: так вот кому принадлежал этот чертовски знакомый голос в соседней кабинке!

К общему удивлению, сидевший у самых дверей Андре внезапно вскочил и голосом, дрожащим от гнева и презрения, воскликнул:

— Убирайтесь вон!

Брассингтон, увидев двух цветных — Луну и Лемэтра, — залился краской и сделал шаг вперед.

— Если вы не... — начал было он, но тут Андре неожиданно залепил ему пощечину.

Сознание того, как плохо он поступает с Еленой, и неотступно преследовавшая его мысль, что он совершает ошибку, сторонясь цветных рабочих, внезапно сменились страхом перед тем, что Брассингтон увидел его в обществе Лемэтра, а затем стыдом за этот страх и ненавистью к Брассингтону, повинному в этом унизительном чувстве.

Брассингтон бросился на Андре, но Попито, опрокинув стул, схватил англичанина за лацканы пиджака и дважды ударил по лицу.

Лемэтр разнял дерущихся. Все тесным кольцом окружили Брассингтона. На их лицах, казалось, можно было прочесть: «А почему бы нам не свести счеты хотя бы с этим? Ведь нам еще никогда не удавалось добраться до тех, кто повыше». На лице Камачо застыла наивная и растерянная улыбка.

Вошла официантка, окинула всех насмешливым взглядом, словно хотела сказать, что все произошло именно так, как она и ожидала, и, размахивая счетом, громким голосом спросила:

— Кто оплатит?

Она с презрением посмотрела на измазанного кровью Брассингтона.

Лемэтр быстро выхватил у нее счет.

— Надо уходить отсюда, — пробормотал он, подталкивая Попито к двери. Он не хотел, чтобы у Попито именно сейчас произошла встреча с полицией.

Брассингтон, бледный от бешенства, звонил в полицию. Насмешливо бренчал кассовый аппарат, словно смеялся и над избитым Брассингтоном, и над Лемэтром, который торопливо спускался по лестнице, и над всеми благородными идеями, которые только что здесь провозглашались.

— Ему уже во второй раз влетает от меня! — радостно посмеивался Попито, ласково сжимая локоть Андре, когда они вместе сбегали по лестнице.