Прошла неделя, а Андре все не заходил к Елене. Поцелуй стал преградой между ними. Андре не решался пойти к ней от стыда, но, по мере того как он откладывал свой визит, стыд становился все более жгучим: «Как мне быть, что скажу я ей, если случайно встречусь на улице? — думал он и вздыхал. — Видимо, ничем уже не поможешь».

В первую же субботу после вечера у Лорримеров, во второй половине дня, он отправился к Осборнам. Их особняк — внушительного вида белое двухэтажное каменное здание — резко выделялся на фоне густой зелени. Подстриженные, строгие газоны имели тот милый английскому сердцу вид, который словно предупреждает, что ходить по траве строго воспрещается.

Гравий дорожки так громко захрустел под ногами, что сердце Андре учащенно забилось и он почувствовал страх. Ему вдруг захотелось сойти с дорожки на траву газона, чтобы не было слышно его шагов, но он побоялся: а вдруг из окна кто-нибудь смотрит и сразу поймет, что он попросту трусит. У подъезда он стал искать кнопку звонка, но вдруг за дверью послышались быстрые шаги и он увидел перед собой Гвеннет.

Гвеннет Осборн относилась к числу людей, характер которых проявляется даже в походке. Когда, держась очень прямо на своих высоких каблуках, упругими, короткими шажками она быстро вышла к нему навстречу, Андре вдруг с беспокойством почувствовал, что она во всем добьется своего, вопреки воле и желанию других. Но радостная улыбка и забавный полупоклон, с которым она пожала ему руку, тут же словно заверили его, что, бывая с ним, она с радостью будет подчиняться его воле. Это польстило Андре.

— Я так рада, что вы пришли. Я одна дома. Мы можем спокойно заняться музыкой, нам никто не помешает, — сказала она, ведя его за собой.

Усевшись на кожаном пуфе, Гвеннет показала Андре свои пластинки. Они прослушали концерт Чайковского. Потом поговорили о нем, о Бетховене, о его Седьмой симфонии, о Шнабеле, которого Гвеннет слышала (а сами все время сознавали, что говорят совсем не о том, о чем бы им хотелось), и, наконец, нашли возможным спуститься с высот классики к джазу.

— Потанцуем? — спросила Гвеннет.

Ему очень хотелось, но его поразил спокойный и небрежный тон, которым она предложила ему это.

— Да, если вам хочется.

Гвеннет позвала Кассандру.

— Убери отсюда эти стулья. Поставь их к стене.

— Да, мисс Гвеннет, — с готовностью ответила Кассандра и с улыбкой скосила глаза на Андре.

Андре сделал вид, что не замечает ее. Кассандра вышла. Они начали танцевать. Кому-то пришло в голову рифмовать «любовь» и «вновь», но Андре не прислушивался к словам джазовой песенки. Во время танца он не проронил ни слова. Он знал, что пластинка скоро кончится и тогда Гвеннет, молча, с еле скрытой поспешностью поставит новую и они опять заскользят по блестящему паркету. И новые голоса будут сентиментально ворковать о любви, рифмуя «сердце» с «солнцем», «луну» с «умру», и от этого запах волос этой очаровательной юной англичанки станет еще более опьяняющим... И только потом Андре вспоминал, что танцевала она все-таки плохо.

Шум машины у подъезда заставил их остановиться. Хлопнула дверца, и судья Осборн, а с ним какой-то молодой, крепкого сложения англичанин лет двадцати восьми поднялись по ступеням парадного подъезда. Гвеннет познакомила Андре со своим отцом и с гостем, Дэвидом Примроузом.

«Полицейский инспектор», — подумал Андре, пожимая гостю руку.

В больших голубых глазах судьи Осборна застыла скука, веки часто моргали, и уголки крупного подвижного рта то и дело опускались книзу. Ему было немногим больше пятидесяти. Держался он важно и надменно. А в остальном, пожалуй, ничего примечательного в его внешности не было. Высокомерие и надменность делали его родным братом всех тех англичан, которые считали своим первейшим долгом «подпирать» империю. Так же как и они, он страдал ограниченностью мышления. Например, он считал естественным, что, поскольку он родился англичанином, тысячи темнокожих бедняков должны рабски служить ему, а он может пользоваться их услугами, платя им гроши, и выбрасывать их на улицу, как только ему заблагорассудится. Отпрыск старинного рода английских помещиков, получавших воспитание в лучших колледжах страны, он считал себя по происхождению и воспитанию выше не только всех жителей колоний, как черных, так и белых, но и вообще всех прочих людей. Он провел в Индии двадцать лет и был твердо убежден, что «неприятностей с Ганди» удалось бы избежать, если бы Англия не вздумала приобщать индийцев к образованию, «которое превышало их природные способности». Культура, по его мнению, была чем-то таким, чего никогда не усвоить ни индийцам, ни неграм. Он утверждал, что если среди них и попадаются «образованные», то совершенно нет по-настоящему «культурных». Они умны, но слишком незрелы, чтобы использовать в полной мере те знания, которые предоставила в их распоряжение Англия. Не подлежит сомнению, что Англии еще не одну сотню лет придется крепко держать их в руках. Кроме того, существовали традиции, существовали законы, и это позволяло мистеру Осборну раз и навсегда определить то место, которое надлежало занимать беднякам туземцам, и ему совсем незачем было предаваться размышлениям об их судьбе. Вот почему, проезжая по улицам в машине, он не проявлял ни малейшего интереса к окружающему. Суровый взгляд, игривая походка, колышащийся женский бюст, нагруженная до отказа тележка, запряженная мулом, голые ребятишки, играющие в пыли, старая негритянка, дремлющая над лотком с апельсинами, которых никто не покупал, — все это не останавливало его взора. В течение двадцати пяти лет он вершил правосудие над этими людьми, и для него они были неотъемлемой частью данного общественного порядка. Откинувшись на заднее сиденье машины, положив ногу на ногу, он разговаривал с женой, не глядя на нее, и совершенно не хотел видеть, что жизнь, бурлившая вокруг, не была чем-то застывшим, раз и навсегда установленным; она ширилась и росла, становилась все более сознательной и готовилась поднять голос и руку против судьи Осборна.

— Как поживаете? — сказал он, когда Гвеннет представила ему Андре. — Вы и есть тот самый музыкант? Да? Я слышал о вас. Я знаком с вашим отцом. Опытный адвокат, очень способный... Присаживайтесь. Надеюсь, вы выпьете мартини? Вам сухого? — добавил он с оттенком небрежной снисходительности, вызванной молодостью Андре.

В дверях появилась Кассандра в крахмальной наколке. Судья велел подать коктейли.

— Можешь поставить стулья на место, Кассандра, — сказала Гвеннет.

Помощник инспектора Примроуз спросил, обращаясь к судье:

— Сигарету? — а затем протянул Андре свой портсигар.

Юноша с чувством неприязни и страха посмотрел на сильную, поросшую золотистыми волосками розовую руку полицейского, привыкшую крепко держать в узде и лошадей, и людей.

Помощник инспектора сказал:

— Мне чертовски досталось, пока я дозвонился из клуба. Совершенно необходимо установить там телефонную будку.

— М-м. Пожалуй... — промолвил судья, смахнув табачную крошку с губы. — Охотников поболтать находится немало. Во всяком случае, вздремнуть в этой одиночной камере вам не дадут, а?

За судьей утвердилась репутация остряка, и, как только ему казалось, что он сказал что-нибудь остроумное, он строил гримасу и часто моргал. Так было и сейчас. Гости вежливо засмеялись, но судья даже не улыбнулся и стал рассказывать, как ему не удалось забить мяч в четвертую лунку. Примроуз пожаловался, что и ему не повезло: мяч попал в бункер возле пятой лунки, и ему пришлось подбирать мячи. Судья отметил, что возле седьмой лунки поле находится в ужасном состоянии.

— Андре, вы играете в гольф? — спросила Гвеннет.

— Нет, — ответил Андре, залившись краской и сам возненавидев себя за это.

Сделав над собой усилие, он постарался быть как можно более интересным и приятным собеседником, что при желании ему всегда удавалось. Но на этот раз все его усилия ни к чему не привели; он не смог растопить ледяную вежливость судьи: мистер Осборн был слишком корректен, слишком предупредителен.

Андре поднялся.

— Вы уже уходите, мистер Кудре? — спросил судья.

— Очень рад был познакомиться с вами, мистер Осборн.

Гвеннет проводила Андре.

— До следующей субботы? — сказала она и, быстро переводя дыхание, пожала ему руку.

Он видел, как пугает эту самолюбивую девушку мысль о том, что он может отказать ей.

Андре вернулся домой. Семья сидела за столом и доедала десерт. Никто не обмолвился с ним ни единым словом. Служанка подала ему суп.

«Какая тоска! — подумал он. — Иветта все так же противно двигает челюстями, когда ест. Это не дом, а пансион».

Не слыша, о чем беседуют родители за столом, он начал вспоминать, что сказала она и что сказал судья, и свои ответы. Некоторые из них беспокоили его теперь: ему казалось, что кое-что он сказал невпопад, а кое-что может быть неправильно истолковано. Никогда еще не слышал он такой чудесной игры на скрипке, какая звучала сегодня в доме Осборнов. Воскрешая в памяти отдельные отрывки, он снова увидел перед собой Гвеннет — она что-то говорила ему; с волнением вспомнил он, как держал ее маленькую белую ручку в своей, слышал ее низкий грудной голос. Потом он снова думал о музыке, о том, как одни пассажи прекрасно контрастируют с другими и помогают глубже понять их. Но невольно вспомнилось, как, слушая музыку, он вдруг поймал себя на том, что смотрит на ножки Гвеннет. Он опять заставил себя думать о музыке, но мысли о ней вызвали мысли о Гвеннет; она и музыка сливались в одно светлое и вместе с тем грустное воспоминание о чем-то утраченном, вовремя не оцененном.

— ...Еще мяса? — спросил у него кто-то. — Тебе положить мяса?.. Андре!

Он поморщился.

— Мяса? Да, да, хорошо, — ответил он, думая о том, что снова увидит Гвеннет, и с неохотой возвращаясь в мир обыденных, будничных дел.