С того самого дня, как судебный исполнитель увез ее умывальник, миссис Энрикес не покидало желание съехать с этой квартиры. Теперь же, несмотря на то что Попито аккуратно вносил за нее квартирную плату, это решение еще больше укрепилось. Невзгоды и неприятности, преследующие ее на каждом шагу, убеждали Аурелию в том, что над этим домом тяготеет проклятие. Это оно было виной ее ухудшившегося здоровья, и всех ее несчастий, и, наконец, того, что Андре перестал приходить к Елене и подружился с Осборнами. Миссис Энрикес казалось, что, как только они уедут отсюда, здоровье ее поправится и им с Еленой снова улыбнется счастье.
Но найти подходящую квартиру было не так легко. Как только они слышали, что где-то сдается домик, они тут же бросали все, поспешно одевались и ехали по адресу. Но обычно квартира или оказывалась уже сданной, или плата за нее была непомерно высокой. Когда в газетах им попадались объявления: «Сдается дом в предместье Сент-Джемс», «Сдается квартира в Бельмонте», — миссис Энрикес восклицала: «Пфи!» — и переворачивала страницу; ей нужно было жить в центре, если она хотела сохранить своих заказчиц. Заказчицам удобнее заходить к ней по пути с работы или на работу. Однажды она попробовала снять дом в пригороде, и в течение трех месяцев растеряла всех своих заказчиц. При выборе квартиры ей всегда приходилось помнить об этом. Попито легко было ругать ее и предлагать ей довольствоваться одной комнаткой. Но будут ли у нее заказчицы, да и какие, если она поселится в одной-двух комнатушках? Все хотят шить у хороших, солидных портних. А что это за портниха, если она ютится в каморке? Разве она сможет брать полтора-два доллара за платье? Нет, тогда ей придется снизить цену до трех шиллингов.
Немало забот доставляла ей и Елена. Ее дочь уже не ребенок. Она превратилась в женщину, созревшую для любви и замужества.
«Кто же захочет бывать у нас, если мы будем жить в одной-двух комнатушках? Нет, это невозможно», — раздумывала миссис Энрикес. — У нас должен быть дом, респектабельный дом в приличном районе... Иначе Елена приведет мне какого-нибудь «курчавого» зятька. Жизнь и без того трудна».
Под «курчавым зятьком» миссис Энрикес, конечно, подразумевала негра.
Беспокоясь о будущем Елены, миссис Энрикес, однако, не замечала, что Елену грызет тоска. Какая может быть тоска у девушки ее лет?
Свои тайны Елена поверяла только дневнику. Ей тоже страстно хотелось уехать из этого дома: все здесь напоминало об Андре. Аккуратным тонким почерком, стараясь не испачкать страницу, не сделать ни одной помарки, Елена писала в дневнике:
«Прошло шесть недель, с тех пор как Андре был здесь в последний раз. Я знаю, он не болен — я видела его на этой неделе, он ехал на велосипеде. Он тоже увидел меня и смутился. Джо говорил мне, что Андре теперь дружит с Лорримерами и Осборнами из Сен-Клэра. Видели даже, как он прогуливался с мисс Осборн по Асфальтовой аллее. Господи, что это значит? Неужели, когда он приходил к нам, он просто играл чувствами юной и чистой девушки? Нет, этого не может быть. Когда я снова увидела его, сердце дрогнуло и я поняла, что он не может быть низким человеком. Андре не приходит ко мне потому, что понимает, как неразумно ему связывать свою судьбу с моей. Ах, Андре! Почему ты не подумал об этом раньше?..
Его поцелуй был неземным блаженством. Мне никогда уже не испытать такого счастья. Память об этом я сохраню до конца жизни. Но какое недолгое счастье, а потом?.. Боже, если такова твоя воля, то дай мне сил исполнить ее!..»
Елена, как и прежде, занималась своими делами, смеялась, не теряла аппетита и даже как будто не изменилась в лице. Никому на свете не показала бы она, что тоскует по Андре.
Несколько напыщенные фразы и слова, в которых она поверяла свои тайны дневнику, не казались ей фальшивыми, не резали ее молодого слуха. Все ее существо было полно любви к Андре. Временами ей казалось, что то был чудесный сон, а потом наступило пробуждение. Однако она еще не полностью вернулась к действительности. Ведь сны забываются так быстро, а она не могла забыть Андре.
В тот самый день, в Ботаническом саду, когда она вдруг перестала, как прежде, восхищаться черными дроздами, Елена поняла, что детство ушло. Глубокое чувство, которое пробудил в ней Андре, словно по мановению волшебной палочки превратило ее из ребенка в женщину, подняло ее над подругами. Кататься на роликах с Марией, учиться ездить на велосипеде, ходить в кино — все это привлекало ее теперь не более, чем игра в куклы Теперь ей нравилось беседовать с Эрикой, замужней сестрой Джо. Елене казалось, что в присутствии мужа в улыбке и движениях Эрики появляется что-то особенное, загадочное, полное скрытой прелести и значения, и от этого только усиливалась ее тоска по Андре. Однако Елена чувствовала, что Эрика не любила, да и не могла любить своего мужа так, как она, Елена, любит Андре. Прежде Елена жалела свою мать, не знавшую любви, а теперь сочувствовала Эрике. Ей казалось, что ее чувство к Андре похоже на ее веру в бога. Она не говорила себе: «Андре должен быть моим», или «Я умру без него», или «Я должна его забыть». Она просто любила его. Он был как воздух необходим ей. В этом была теперь ее жизнь, и отказаться от нее означало бы просто совершить самоубийство.
Она больше не зачитывалась романами в иллюстрированных журналах. Все в них было ложью. Поэтическая прелесть тургеневской «Аси» покорила ее, а «Отцы и дети» по-настоящему взволновали. Теперь она читала Байрона, Шелли, прочла «Много шума из ничего» Шекспира и даже «Жизнь пчел» Метерлинка. И на время книги заменили ей поэзию подлинной жизни. Они расширили ее кругозор и еще больше углубили пропасть между нею и матерью, между их взглядами на жизнь.
Елена садилась за дневник только в конце дня или поздно вечером: это были часы, когда обычно приходил Андре. В это время, приняв душ, она казалась себе какой-то особенно юной, полной сил и здоровья. В такие минуты она с раздражением спрашивала себя: «Зачем мне все это?» — и слезы навертывались на глаза, бежали по щекам, смывали свежую пудру и словно говорили: нет ни молодости, ни красоты — все лишь обман! Иногда, лежа в постели, Елена мысленно вела долгие беседы с Андре. Она говорила ему: «Дорогой мой, милый», — но от этого только хотелось плакать; поэтому она старалась говорить с ним лишь о том, о чем они обычно беседовали, когда он приходил к ней...
— Жизнь — это постоянная борьба с нуждой, — пожаловалась как-то миссис Энрикес своей приятельнице и постоянной заказчице, примеряя ей платье. — Иногда мне кажется, что я сойду с ума, если всему этому не наступит конец! И такие странные мысли лезут в голову... — добавила она, и глаза ее наполнились слезами.
Было два часа пополудни, а они с Еленой еще ничего не ели со вчерашнего дня.
Приятельница — темнокожая, дородная особа лет пятидесяти, — сочувственно зацокала языком.
— Да, если сам о себе не подумаешь, то помощи не жди... Здесь надо немножко убрать.
— Придется сделать вытачку, — со вздохом сказала миссис Энрикес.
— Знаешь, детка, иногда мне кажется, что богу не до наших молитв. Э, дорогая, если представишь себе, сколько ему приходится всего выслушивать...
Миссис Энрикес, хотя глаза ее были полны слез, не выдержала и залилась смехом.
— Нет-нет, я совершенно серьезно, — продолжала заказчица. — Не знаю, поверишь ты или нет, но у меня есть человек, который мог бы помочь тебе.
Миссис Энрикес, подкалывая лиф, взглянула на приятельницу в зеркало.
— Должно быть, из тех гадалок, что ничего толком не знают, а лишь норовят выудить у людей деньги...
— Только не эта, — заявила приятельница с таким видом, словно знала больше, чем могла сказать. И, понизив голос до шепота, начала рассказывать, как «она» спасла человека от тюрьмы, как излечила женщину от застарелой болезни груди и вырвала из когтей смерти девушку, от которой отказались все врачи. После «ее» лекарств у девушки из горла выскочила лягушка, а вскоре она совсем поправилась...
Наконец миссис Энрикес согласилась пойти к «ней».
Это была тщедушная негритянка с маленькими бегающими глазками. Поговорив о погоде и эпидемии гриппа, она наконец провела Аурелию в спальню, где уже был приготовлен столик со свечой, изображениями святых и водой. Усевшись перед столиком, негритянка начала бормотать молитвы и через некоторое время, казалось, впала в транс.
Сеанс начался. «Дух» голосом, слишком похожим, как показалось миссис Энрикес, на голос негритянки, предложил ей рассказать о своих бедах. Миссис Энрикес, не скрывая, обо всем поведала «ему». Вздохнув, «дух» сказал:
— Тяжело на этом свете, тяжело... — Затем последовала пауза, еще один вздох и «дух» стал учить ее, как «заставить врагов замолчать».
Прежде всего «он» велел ей взять лохань, наполнить ее чистой дождевой водой и поставить на пол. Потом им с Еленой обежать вокруг лохани три раза, читая «Отче наше», и три раза перепрыгнуть через нее, не задев лохани и не пролив на капли воды. А затем помочиться в лохань и выплеснуть воду в канаву за домом.
После этого «навсегда умолкнут языки недругов и зло никогда не войдет в твой дом».
Как и тогда, когда вдруг заболела маленькая Елена и миссис Энрикес понадобилось три дня, чтобы достать денег для врача, а он прописал порошки и сказал, что жар к утру спадет, — так и теперь Аурелия почувствовала радостное облегчение и уверенность в том, что все будет хорошо. Она удивлялась, как это ей раньше не пришло в голову пойти к гадалке. Она поспешила домой, чтобы обо всем рассказать Елене.
Была половина одиннадцатого вечера. Елена читала книгу, которая очень нравилась Андре и о которой он ей много говорил. Сгорбившись, сидела она на стуле, поставив ноги на перекладину и подперев щеку рукой. Легкая улыбка восторженного удивления блуждала по ее лицу. Внезапное появление матери заставило Елену сильно вздрогнуть. Улыбка сошла с ее лица и сменилась выражением затаенной обиды; точно такое же выражение было на лице Елены, когда в ее комнатку непрошеным гостем вошел судебный исполнитель. Четким и ровным голосом, без лишних слов, она передала матери просьбу заказчицы, заходившей час назад.
Но миссис Энрикес нетерпеливо отмахнулась и, сильно жестикулируя, громким шепотом стала рассказывать Елене все, что сообщил ей «дух». Елена слушала с безучастным видом. Она знала, что спорить бесполезно и даже опасно. И, чтобы не показалось, что ее совсем не интересует новая затея матери, она задала несколько вопросов: когда надо все это проделать, что представляет собой эта гадалка, кому она уже помогла... Елена сама ждала чуда, которое исправило бы причиненное им зло.
На рассвете пошел дождь. Миссис Энрикес, вскочив с постели и накинув на плечи старый халат, выбежала во двор и из дырявого водосточного желоба собрала в лохань дождевой воды. В пять утра, как только начало светать, она разбудила Елену.
С сонным и страдальческим видом вышла Елена в гостиную, где мать уже зажгла все лампы. Миссис Энрикес отодвинула к стене швейную машину, стулья и плотно прикрыла даже верхние жалюзи окон. Теперь она раздумывала, в какую сторону им следует бежать вокруг лохани — с севера на юго-восток или с севера на юго-запад.
— Да не все ли равно? — шепотом промолвила Елена. — Она ведь сказала — обежать кругом.
Перекрестившись, миссис Энрикес подобрала подол ночной рубахи и сделала первый круг, шепча слова молитвы. При виде матери, бормочущей молитвы и бегающей вокруг лохани в одной сорочке, Елена не могла удержаться от смеха и тихонько прыснула.
Миссис Энрикес тоже рассмеялась, но, вдруг испугавшись, тут же прикрикнула на дочь.
— Иди, иди и ты! Как же ты хочешь, чтобы помогло, если сама смеешься над этим?
Елена умолкла и вытерла выступившие на глазах слезы.
— Читай-ка лучше молитву, — приказала ей миссис Энрикес, стараясь настроиться на подобающий лад.
— Нет, давай вместе. Отделаемся поскорее, — ответила Елена. Лицо ее снова стало суровым и замкнутым.
Миссис Энрикес перекрестилась и, читая молитву, побежала вокруг лохани, за ней последовала Елена.
— А теперь прыгай! — сказала миссис Энрикес, когда были сделаны положенные три круга, и, отступив назад и аккуратно подобрав подол, прыгнула через лохань.
С неприязнью, явно борясь с чувством отвращения к тому, что ей сейчас приходилось делать, Елена спросила:
— А молитва?
— Теперь уже можно без молитвы.
Елена перепрыгнула через лохань.
Миссис Энрикес прыгнула во второй раз и, подобрав подол рубахи, собралась уже сделать третий и последний прыжок, как вдруг услышала за своей спиной всхлипывания. Она удивленно обернулась.
— Ты что?..
— Это насмешка, насмешка!.. — в голос разрыдалась Елена и бросилась в свою комнату.
Она вспомнила загадочную, полную скрытого смысла улыбку, с которой Эрика разговаривала со своим мужем, улыбку, свидетельствующую о настоящей, счастливой жизни. Невольно Елена сравнила эту жизнь с жалким колдовством, которым только что занималась, вспомнила свою тоску по Андре и их с матерью отчаяние оттого, что нужда становилась все безысходней.
Миссис Энрикес залилась краской и словно пришла в себя.
— Ты просто дура! Люди хотят тебе помочь, а ты нос воротишь.
Открыв окно, она выплеснула воду во двор, а затем ушла в спальню и стала расчесывать волосы. Гребенка застревала в волосах, но она со злостью дергала ее, не замечая боли, и рвала волосы.
— Ты думаешь, в жизни тебе все подадут на серебряном блюде. Как бы не так! Надо бороться, и каждому за себя. Во всяком случае, тебе не предлагали делать что-нибудь плохое. Эх-хе-хе! Словно я сама не понимаю, что хорошо, что плохо. Двадцать лет я веду борьбу с этой жизнью совсем одна и хотела бы знать, как бы другие справились на моем месте. Насмешка? — воскликнула она и вдруг заплакала от стыда, уязвленной гордости и отчаяния. — Ты сама смеешься над тем, над чем нельзя смеяться. Неужели ты больше почитаешь бога, чем я? Хотела бы я знать, что бы ты делала, если бы тебе довелось пройти через тот ад, через который прошла я! — воскликнула она, входя в комнату Елены.
Прохладный ветерок, словно дыхание бледнеющего, но еще усыпанного звездами предрассветного неба, пролетел мимо, хлопнув дверью в комнату Елены; запели петухи. Занимался новый день. Елене показалось, что вместе с ветерком улетело и что-то хорошее, чего она так и не узнает никогда.