В четверг в шесть утра депутаты от рабочих из Эрина направились к бунгало управляющего строительством. Они потребовали, чтобы им платили сверхурочные и затянули брезентом верх грузовиков для защиты от солнца и дождя.

Управляющий обещал «рассмотреть их требования» и дать ответ на той неделе.

Француз сказал:

— Ему нужно время, чтобы подобрать новую бригаду. Я не глупее его, понимаю, что к чему.

Рабочие отказались грузиться в машину. Они подождали, пока откроется контора, и тогда депутаты снова потребовали от управляющего оплаты сверхурочных.

На сей раз он грубо выпроводил их и, сунув трубку в угол рта, занялся своими бумагами. Выйдя во двор, рабочие принялись громко бранить его, а сами с опаской поглядывали на окна конторы. Управляющий был из Южной Африки, они хорошо знали его ненависть к неграм и побаивались его.

— А ну-ка, — сказал один из рабочих, высоко закатав рукава, — покажите мне того, кто собирается работать сегодня в Эрине.

Они отослали обратно пустой грузовик. Через полчаса вернулся куда-то уезжавший управляющий. Француз почувствовал, что он напуган. Он согласился оплатить сверхурочные и обещал к завтрашнему утру брезент на машину. Позднее рабочие узнали, что он ездил в бараки искать желающих работать на укладке труб и даже пытался нанять кое-кого из безработных прямо с улицы.

Вернулся грузовик, и на сей раз рабочие погрузились в него. Ободренные успехом, они были в приподнятом настроении и обменивались шутками.

Победа сделала Француза героем дня. Из бригады в бригаду передавался рассказ о том, как он пошел в контору и разговаривал с ненавистным южноафриканцем. Многие гордились знакомством с ним и похлопывали его по плечу. Одно из его выражений стало даже своего рода поговоркой. На собраниях Лиги и Рабочей партии Француза приветствовали бурными аплодисментами.

Четыре дня спустя Блэкли, управляющий строительством, поставил Француза к насосу.

— Смотрите, ребята, — предупредил товарищей Француз, — это ход для того, чтобы меня уволить. Как только выздоровеет тот, на чье место меня сейчас ставят, меня уволят с промыслов.

Рабочие все как один решили встать на защиту Француза.

— Если уволят тебя, пусть увольняют и всех нас, — заявили они.

Через две недели вернулся на работу выздоровевший механик насоса. Как и ожидал Француз, Блэкли вызвал его к себе и сообщил, что он уволен.

— Вы сняли меня с прежней работы, чтобы перевести на лучшую, а через две недели увольняете? Чем я провинился, мистер Блэкли?

— Поищи работу на других участках! — крикнул Блэкли, и его бледное лицо стало багровым, так возмутил его независимый тон Француза. — А не нравится, иди на другие промыслы.

— Хорошо. Я знаю, что мне теперь делать, — ответил Француз и вышел из конторы.

Когда товарищи Француза узнали о том, что произошло, они отказались на следующее утро выйти на работу. Они пошли по другим бригадам и призывали всех поддержать Француза. Одна бригада, состоявшая целиком из членов Лиги борьбы, бросила работу и тоже пошла агитировать.

Когда рабочие других профессий прослышали о смелых действиях забастовщиков, когда узнали, что все строительные бригады бастуют, они тоже заволновались. Наиболее проницательные из мастеров-белых почуяли недоброе уже в том, как громко смеялись и разговаривали теперь их рабочие, с каким угрюмым и враждебным видом выслушивали их приказания.

Почти все рабочие, работавшие на укладке труб, забастовали. Возбуждение, жажда мести и тревога охватили рабочих других профессий.

Возглавляемые Французом забастовщики собрались на лужайке перед домом управляющего.

Достопочтенный майор Ян Боттомли, введенный губернатором в состав Законодательного совета, только что закончил свой завтрак. У него были тяжелые плечи, мясистое лицо с резкими и суровыми чертами. Несмотря на его грозный вид, пугавший рабочих и заставлявший их при встрече с ним отводить глаза в сторону, никто никогда не слышал, чтобы он повысил голос. Сейчас он вышел к ним в сорочке с открытым воротом, в коротких, до колен, брюках и, увидев перед собой огромную толпу, не приказал разогнать ее, а пригласил к себе ее представителей и выслушал их. Они почтительно стояли перед ним, прижимая к груди шляпы.

— Я ничем не могу помочь, — ответил он им, не повышая голоса, тоном холодным и безжалостным, как нож палача. — Мы увольняем рабочих. В Пойнт-Фортине за эту неделю уволено двести человек. Мы же увольняем всего пятьдесят. Как только дела поправятся, мы примем их обратно. Мы не можем специально для них придумывать работу. У нас не благотворительное заведение. А теперь пусть ваши люди отправляются по своим местам.

Делегаты спустились с крыльца во двор и смущенно сообщили о результатах переговоров. Гневный ропот прошел по толпе.

— Это ложь, товарищи! На промыслах нет сокращения. Кто-нибудь из вас слышал об этом?

— Он лжет, — соглашались рабочие.

— Дымовая завеса! — крикнул кто-то.

— Не надо сдаваться, надо еще поговорить с ним...

Француз и еще несколько смельчаков снова поднялись по ступенькам бунгало. Толпа придвинулась поближе и ждала. На веранде опять появился Боттомли. Его встретила мертвая тишина, и в ней отчетливо прозвучали размеренные шаги майора, вышедшего навстречу депутатам. Боттомли почувствовал эту тишину. Он увидел разгневанные лица рабочих, стоявших на зеленой аккуратно подстриженной лужайке, где цвели розы и темнели ровные бордюры чайных кустов. Слушая депутатов, он внимательно приглядывался к ним. Затем обратился к толпе на лужайке и попросил дать ему время все обдумать.

— Я должен ехать в Порт-оф-Спейн на заседание Законодательного совета. У меня нет сейчас времени тщательно изучить вопрос. Возвращайтесь к работе. Вечером, когда я приеду, приходите в контору и мы все обсудим.

Тон его ровного, холодного голоса не повысился, слова он произносил так же размеренно, однако, несмотря на успокоительное содержание его речи, рабочие почувствовали угрозу.

Француз решил, что не следует отталкивать протянутую руку. Он кивнул в знак согласия и сказал:

— Что ж, разумно, вполне разумно, ребята. Я согласен, если вы не против.

Рабочие заколебались, но Боттомли тут же этим воспользовался.

— А теперь на работу... Хотя подождите. Я хочу сообщить вам кое-что, касающееся не только меня, но и вас. В этом году наша компания работает без прибылей. Если вы будете бастовать и еще больше снизите производительность, пострадает не только компания, но и вы все, ваши жены и дети. Я буду вынужден провести дальнейшие увольнения рабочих, потому что не могу держать у себя непроизводительную рабочую силу. Если мы хотим чего-нибудь добиться, нам надо действовать сообща. Теперь приступайте к работе. А не хотите работать, убирайтесь с промыслов. — Он посмотрел на Француза. — Приходите в контору в пять вечера. Вы все поняли, Француз? Чтобы до пяти не было никаких глупостей. — И, махнув рукой, он повернулся к ним спиной, закурил сигарету и вошел в дом.

Депутаты, нахлобучив шляпы и споря друг с другом, спустились с крыльца. В толпе переглядывались, кое-кто выражал недовольство тем, что опять придется ждать, и боялся подвоха; иные считали, что так будет правильнее: пусть Боттомли уезжает, а если он ничего не сделает для Француза, будем бастовать.

Француз отправился к Лемэтру и рассказал о разговоре с майором.

— И вы позволили ему уехать? — негодующе загремел бас Лемэтра. Он вскочил со стула и разразился невеселым язвительным смехом. — Он провел вас. Какая ошибка! Перси, я точно могу тебе сказать, что он будет теперь делать. — И Лемэтр стал перечислять, загибая пальцы один за другим. — Он узнает, что Буассон против забастовки, и заставит его отозвать своих людей. Он позвонит в Пойнт-Фортин и попросит прислать ему тех, кого там уволили, — а они действительно кое-кого уволили. Он позвонит в полицию. А потом приедет и уволит вас. Он уехал, чтобы подготовиться к бою!

— Но он мог бы проделать все это сегодня же утром!

— Он испугался, — ответил Лемэтр, размахивая руками перед лицом Француза. — Он не знал, поддерживает ли забастовку Буассон. Ведь ему известно, что среди вас есть буассонисты. Надо было действовать сразу. Мы могли бы выступить единым фронтом с членами Рабочей партии! — Он внезапно умолк. — Люди вернулись на работу?

Француз утвердительно кивнул.

— Гром и молния! — тихо выругался Лемэтр, хлопнув себя по колену. Какое-то время он сидел молча. — Иди к ним, — наконец сказал он. — У нас должен быть единый фронт с членами Рабочей партии. Не пытайся снимать их с работы сейчас. Делай так, как я тебе говорю. Единый фронт, или мы будем биты. Иди, не теряй времени.

И Француз пошел к укладчикам труб — членам Рабочей партии; он призывал их создать единый фронт с Лигой. Он говорил, что, если забастовка потерпит поражение, преследовать будут всех, а их места займут уволенные из Пойнт-Фортина. Кое-кто уже упрекал его за то, что он согласился на предложение Боттомли.

В пять все пошли к конторе Боттомли. Делегацию из трех человек он заставил стоять, разговаривал холодно и резко.

— Я говорил с мистером Блэкли. Из авторитетных источников мне известно, что вы давно уже подстрекаете людей к беспорядкам. — Он посмотрел на Француза. — Здесь я этого не потерплю. Отправляйтесь к мистеру Блэкли за расчетом. Остальные либо приступают к работе, либо убираются с промыслов! Чтобы к восьми утра их здесь не было вместе со всеми их пожитками! Я хочу, чтобы все поняли: кто вернется на работу, получит ровно за столько часов, сколько проработает, а не за полный день.

— Но вы пригласили нас для переговоров, майор. Вы должны выслушать наши требования! — воскликнул Француз; подбородок у него трясся от волнения и гнева.

— Никаких переговоров! С моей точки зрения, — ответил майор, — у вас не может быть требований. А теперь уходите, уходите прочь!

— Уходите? Уходите прочь? — повторил разъяренный Француз, повышая голос. — Да знаете ли вы, с кем разговариваете? За кого вы нас принимаете? Вы думаете, вам все дозволено только потому, что мы черные? Эти времена прошли! — кричал он. — Берегитесь, английские собаки! — Он пятился к двери. — Уходите? Уходите прочь? Что он, черт возьми, думает о себе?! — кричал он, обращаясь уже к толпе и широко разводя руками.

Когда рабочие услышали печальную новость, раздались проклятия, ругань, началась перебранка — один винил другого, но никто не хотел уходить. И вместе с тем люди боялись снова подняться в контору. Боттомли с суровым видом спустился по четырем деревянным ступенькам к поджидавшему его автомобилю. Одетый в форму шофер открыл дверцу, захлопнул ее за хозяином, и машина тронулась. Сердитый ропот пронесся по толпе, умолкнувшей было при виде майора.

— Это война, ребята! — сказал Француз. — Пошли в Даймонд-холл. Надо составить план действий, а то нас раздавят.

Митинг длился два часа. Рабочие выступали один за другим, и большинство из них требовало тесного контакта между двумя организациями — Лигой борьбы и Рабочей партией. Но кое-кто, недовольно ворча, покинул митинг и пошел мириться с мистером Блэкли.

На митинге выступил Лемэтр:

— Бессмысленно закрывать глаза на то, что нас ждет. Боттомли привезет рабочих из Пойнт-Фортина или наберет их с улицы, если это удастся. Борьба будет тяжелой. Если вы решили бороться, надо крепить...

На этом месте его речь была прервана сообщением о том, что Буассон распорядился по телефону прекратить забастовку. Новость была встречена беспорядочными выкриками, гулом голосов.

— Сукин сын!

— Если он не поддержит нас, ничего не выйдет!

— Какое ему до нас дело? Он далеко отсюда, просиживает брюки на своей толстой заднице...

— Буассон — предатель!

— Я давно это говорил...

Завязалась драка. Сидевшие поблизости разняли двух дерущихся. Еще несколько рабочих покинули митинг и пошли к Блэкли,

Лемэтр что-то торопливо писал. Наконец он поднялся.

— Если мы собираемся бастовать, — сказал он, ударив кулаком по столу, — надо поклясться, что мы будем стоять, как каменная стена, что бы ни случилось. Свыше ста человек вошли в этот зал недавно. Теперь здесь осталось меньше пятидесяти.

Разгневанные и удрученные, люди умолкли.

— Я предлагаю клятву, вот послушайте! — сказал Лемэтр.

Медленно, с чувством он начал своим низким голосом:

«Пусть наш путь будет долгим, пусть голод мучает нас, клянусь стоять плечом к плечу с товарищами, бороться до последнего дыхания против попыток снизить наш уровень жизни ради прибылей богачей, против попыток отнять кусок хлеба у наших детей, выгнать нас на улицу, превратить в бессловесных рабов. Именем всемогущего, клянусь!»

— Он поднял правую руку.

— Кто за?

Вверх взметнулось множество рук. Кое-кто, однако, поднимал руки медленно и нерешительно.

— Против?

Руки опустились — против не было. Кто-то произнес торжественно и сурово:

— Принято.

— Товарищи, я повторю клятву.

Люди слушали молча. А затем разными голосами, слившимися в один торжественный и страстный возглас, повторили последние слова:

— Именем всемогущего, клянусь!