На следующий день, в понедельник, на заседании Законодательного совета губернатор произнес речь, которой закончилась его карьера.

— Совершая поездки по острову, — заявил он, — я имел полную возможность убедиться, в каких ужасающих материальных условиях живут рабочие. У меня нет сомнений в том, что, если мы хотим устранить причину недавних волнений и предотвратить их повторение в будущем, все, кто пользуется наемной рабочей силой, должны с большей ответственностью отнестись к своим обязанностям перед народом. Мое мнение — и я выражаю его, только как свое личное мнение, — что может создаться такое нездоровое положение, при котором, с одной стороны, дивиденды будут выплачиваться небольшому числу не живущих на острове держателей акций, а с другой — ничего не будет делаться для того, чтобы поднять уровень жизни тех, кто помогает создавать эти богатства. У меня нет сомнения, что многим из рабочих должно быть предъявлено обвинение в нарушении закона. Но я сочувствую тем, кто никогда и не помышлял о том, чтобы поддерживать экстремистские и неустойчивые элементы, а просто искал путей и способов привлечь внимание предпринимателей к своему бедственному положению. А, по имеющимся у меня сведениям, число таких людей было велико. Приходится сожалеть, что столь большое число предпринимателей не смогло предвидеть последствий, к которым неизбежно должны были привести категорические отклонения всех требований рабочих без предварительного их изучения. Чтобы уважаемые члены Совета не подумали, что я пытаюсь взвалить на плечи предпринимателей то, что надлежит делать правительству, я хочу сообщить, что я уже высказал уважаемому Генеральному прокурору свое мнение о необходимости ускорить создание соответствующего аппарата, который рассматривал бы все конфликты, возникающие в промышленности.

Я рад сообщить Совету, что почти все зачинщики последних волнений арестованы. Некоторые из них, к сожалению, были убиты. Я говорю «к сожалению», потому что уверен, что никто из нас не хотел прибегать к крайним мерам — разве только в том случае, когда наша личная безопасность оказывалась под угрозой. Таких случаев, как потом оказалось, было, однако, довольно много. Английское правительство позаботится о том, чтобы нарушители понесли заслуженное наказание...

Когда губернатор закончил свою речь, Буассон, только накануне вернувшийся из Англии, горячо зааплодировал ему: он сказал, что не смел и надеяться, что когда-нибудь получит от губернатора колонии такую горячую поддержку в своей борьбе за интересы трудящихся, какую оказал ему сейчас сэр Ричард, ибо он один из тех редких правительственных деятелей-христиан, которые не считают необходимым скрывать от себя и от других неприятные факты. Колония, безусловно, нуждается в политике нового курса. Правительство должно понять, что, отказывая колонии в этом, оно сознательно поддерживает те неустойчивые элементы, о которых уже говорил здесь его превосходительство, — хулиганские элементы, как он сам предпочитает их называть, которые лишь одни повинны в позорных преступлениях, потрясших весь мир...

Раздалось довольно много выкриков: «Верно! Правильно!» — когда Буассон сел, но представители Нефти и Сахара, выступившие один за другим, заявили, что несправедливо во всем винить промышленников. Никто не хочет вкладывать деньги в дело, не приносящее дохода. Его превосходительство указывал на необходимость здорового баланса, но первоочередной заботой каждой компании являются интересы вкладчиков. Если завтра решением правительства компании будут обязаны снизить дивиденды, выплачиваемые держателям акций, то к чему это приведет? К тому, что вкладчики поспешат вложить свои деньги в другое, более прибыльное дело, акции компаний упадут, а сами компании прекратят свое существование, что неминуемо приведет к увеличению безработицы на острове. И общее положение, улучшением которого его превосходительство так озабочен, — усилия, заслуживающие самого горячего одобрения, — только ухудшится...

Его превосходительство поспешил ответить, что он и не помышлял рекомендовать правительству контролировать промышленность. Подобные идеи абсолютно чужды его образу мыслей. Но он действительно просит каждого предпринимателя понять, что для процветания колонии коммерсанты должны больше давать, чем брать...

Доллард и майор Боттомли пришли к выводу, что речь губернатора в лучшем случае породит напрасные иллюзии у рабочих и подогреет их враждебные настроения, в худшем же случае приведет к продолжению забастовки. Практически все рабочие в Пуэнт-а-Пьер уже приступили к работе. Но нефтепромыслы Файзабада, в которые был вложен почти весь капитал Долларда, бездействовали, так же как и нефтепромыслы Пойнт-Фортина.

В кабинете Долларда майор Боттомли дал выход своему гневу.

— Приезжают из заграницы, ни черта не разбираются в местных условиях и хотят диктовать! — негодовал он. Доллард с удовлетворением отметил, как прекрасно сочетается внешность его друга: коренастая, плотная, даже слишком широкая и приземистая фигура, крупное, волевое лицо — с его решительным характером и острым умом. — Несколько дней тому назад он говорил со мной о жилищных условиях. Я сказал ему, что видел в Европе условия похуже. Застекленные окна! — фыркнул Боттомли. — Это при нашем-то климате!

Доллард нервничал и то и дело закидывал ногу на ногу.

— Это не тот губернатор, что нам нужен здесь, Боттомли, — сказал он, постукивая костлявым кулаком по столу. — И это мнение многих людей, с которыми мне приходилось разговаривать в последние дни. С народом нельзя либеральничать. С самого начала была допущена ошибка. Ему некого винить, кроме себя самого, за то, что были эксцессы... Вместо того чтобы дать полиции указание действовать, занялся речами... — он презрительно махнул рукой. — Теперь тоже, вместо того чтобы взяться за плеть, симпатизирует кучке безработных во главе с Лемэтром. Вся эта болтовня может создать тяжелое положение на острове, вы понимаете? И я не думаю, что мы должны мириться с этим.

— Я пошлю его речь директорам правления в Лондоне, — сказал майор Боттомли, гася окурок своими короткими сильными пальцами.

— Мне кажется, этого недостаточно, — сказал Доллард, медленно качая головой, как человек, который собирается сказать что-то очень важное. — По-моему, мы должны поставить в известность высшие круги. Собственно говоря, мне кажется, мы сами должны обсудить это с директорами в Палате общин и в Палате лордов. Сахаропромышленники и Торговая палата полностью поддержат нас, я уверен в этом.

Майор Боттомли задумался.

— Когда вы можете выехать?

— Немедленно. Дело настолько неотложное, что в расчет не могут приниматься какие-либо соображения. Налицо серьезные упущения, вы понимаете? Его неумение справиться с забастовкой — уже достаточный повод для того, чтобы скомпрометировать его в глазах Министерства колоний.

— М-м. Я лично знаком с герцогом М. Я могу написать ему письмо, объяснить ситуацию и попрошу устроить нам встречу с директорами сразу же по приезде.

Доллард снял трубку и дал указание секретарю узнать, когда отбывает ближайший пароход в Англию...

Две недели спустя Лемэтр предстал перед судом. Его обвиняли в подстрекательстве к бунту, в использовании слов, рассчитанных на то, чтобы возмутить умы, вызвать классовую вражду и неуважение к законам. Процесс вел судья Осборн.

Лемэтр хотел взять в защитники известного королевского адвоката мистера де Кудре, но последний отказался. По его мнению, которое он, правда, высказывал только в семейном кругу, Лемэтр должен был получить по заслугам. Лемэтр нанял адвоката индийца, но после длительных бесед с ним он понял, что тюрьмы ему не избежать и он только выиграет, если сам будет вести собственную защиту. Так ему по крайней мере удастся рассказать той части публики, которая до сих пор не смогла узнать это, что думает рабочий класс.

Зал суда был переполнен рабочими, с жадностью ловившими каждое слово. У дверей и в коридорах были выставлены дополнительные полицейские посты. Напряжение и нервное внимание на лицах присяжных подчеркивали всю важность происходящего; но они также свидетельствовали и о том, что присяжные чувствуют враждебность публики, присутствующей в зале. Только один судья Осборн хранил невозмутимое спокойствие.

Когда Лемэтру зачитали выдержки из его речей на митингах и собраниях, он ничего не стал отрицать.

— Да, я говорил это, — ответил он твердо. — И не отказываюсь от своих слов. Но я протестую против того смысла, который обвинитель пытается вложить в них. Я не призывал к насилию. Почему полиция не представила суду тексты всех моих речей? Они, должно быть, записали не одну из них. Если бы они представили и все остальные, то могли бы убедиться, что я не собирался призывать к насилию...

Однако главное Лемэтр приберег для своей речи, обращенной к присяжным.

— Господа присяжные! — начал Лемэтр с той же уверенностью, с какой выступал на собраниях в Даймонд-холле. — Меня обвиняют в разжигании вражды между классами общества, то есть между рабочими и хозяевами. Я не отказываюсь от произнесенных мною слов. Наоборот, я подтверждаю, что говорил их. Но употребляя их, я отнюдь не стремился разжечь недовольство рабочих; я просто говорил о том недовольстве, которое давно уже существует и существовало всегда. Найдется ли среди вас хоть один человек, который станет утверждать, что рабочие довольны? — Он ударил кулаком по барьеру.

Двое белых присяжных, которые уже порядком устали (заседание длилось пять часов), чистили ногти. Третий, мулат, скрестив руки на груди, зевал. Но гневная искренность в голосе Лемэтра прозвучала с такой силой, что глаза присяжных, белых и черных, обратились теперь к говорившему, а зевавший мулат посмотрел на Лемэтра с явным изумлением.

— Рабочие прекрасно понимают, кто их держит в рабстве, — продолжал Лемэтр, — и знают, что единственная надежда на мало-мальски сносную жизнь — это заставить хозяев поделиться с рабочими своими прибылями. Как вы видите, причиной недовольства рабочих являются сами же хозяева. Я, рабочий, вот стою здесь перед вами в качестве обвиняемого; меня обвиняют в том, что я разжигаю вражду между классами. Ну а что, по-вашему, делает Комиссия по установлению минимальной заработной платы, когда утверждает, что женщине-работнице в год нужна всего лишь одна пара нижнего белья? Я уверен, что многие из вас даже не читали этого доклада. А почему? Потому, что его постарались поскорей похоронить в архивах! — крикнул он во весь голос. — Даже правительство — и то стыдится его и боится, что...

— Подсудимый! — прервал его судья Осборн, — я настоятельно советую вам не повышать голос в суде. Мне не хотелось бы привлекать вас к ответственности еще и за неуважение к суду.

— Если я выказал неуважение к суду, ваше превосходительство... ваша честь, прошу простить меня. Я сделал это не намеренно, я слишком взволнован несправедливостью обвинения. Вот доклад комиссии, — продолжал Лемэтр, держа перед собой листок бумаги, — в нем черным по белому написано, что человек может прожить на шестьдесят девять центов день, и это в то время, когда тысячи рабочих, получая девяносто центов в день, живут в чудовищной грязи и нищете! Я спрашиваю вас, разве это не разжигает вражду между классами? С разрешения суда я зачитаю вам отдельные весьма поучительные места этого доклада...

Но снова судья Осборн прервал Лемэтра.

— Я хочу напомнить вам, что вы не на уличном митинге, а в зале суда и ведете собственную защиту против очень серьезного обвинения. Я не думаю, что доклад Комиссии по установлению минимальной заработной платы имеет отношение к вашей защите.

— Очень хорошо. Господа присяжные, вам всем отлично известно, что акты насилия начались тогда, когда полиция стала прогонять нас с территории нефтепромыслов в Файзабаде. Я спрашиваю: разве эти действия были рассчитаны на то, чтобы улучшить отношения между рабочими и хозяевами? Больше того, я прямо утверждаю, что это была сознательная попытка создать обстановку, при которой пришлось бы прибегнуть к силе, — и это вместо того, чтобы мирно договориться о том, как «брать меньше, а давать больше», — я цитирую слова его превосходительства губернатора, с которыми он обратился к предпринимателям в своей недавней речи в Законодательном совете. А что делали газеты, когда после забастовки в Файзабаде в конце прошлого года призывали полицию принять самые решительные меры против рабочих? Добивались ли они установления хороших отношений или разжигали вражду между классами? Я утверждаю, что тех, кто действительно виновен в подстрекательстве, нет сегодня на скамье подсудимых. Это они вызвали ярость рабочего класса своими действиями и спровоцировали акты насилия. Вот их-то и надо было бы судить сегодня, а не меня, Бенжамина Лемэтра. Мы стояли перед выбором: дать им отпор или позволить обращаться с нами так, как обращается Муссолини со своими абиссинскими рабами. Я знаю людей, которые тратят шестьдесят долларов в месяц на своих собак — вдвое больше того, что зарабатывают в месяц сотни тысяч рабочих. Если закон допускает это, то где же тогда справедливость? Где, если он позволяет газетам восстанавливать общественное мнение против нас только потому, что мы требуем человеческого обращения, если он угрожает нам тюрьмой за то, что мы не хотим жить хуже, чем собаки? Чей же это закон? Это не наш закон, ибо он создан для того, чтобы держать нас в рабстве...

— Предупреждаю, — прервал его судья, подняв брови и прикрыв веками глаза с видом отчаянной скуки. — В суде запрещается произносить политические речи. Также предупреждаю, что за неуважительные высказывания о законе вы будете привлечены к ответу. Делаю вам на сей раз скидку, учитывая, что вы не юрист, но предупреждаю, если подобные заявления повторятся, я буду вынужден принять меры.

— Благодарю за предупреждение, сэр. Господа, я видел, как умирают с голоду рабочие, их жены и дети!..

— Это мы уже слышали, — прервал его судья, подняв руку. — Теперь переходите к защите. Вы нарисовали наглядную картину того положения, какое, по-вашему, существует на нефтепромыслах, но что вы можете сказать в свое оправдание?

— Я прямо заявляю, что не виновен. Виновников я не вижу сегодня в суде. Мои слова выражали чувства народа, которого спровоцировали подлинные виновники, те, кто не имеет никаких прав устанавливать законы...

Судья предупреждающе поднял руку: по его мнению, поведение Лемэтра снова граничило с неуважением к суду.

— Ваша честь, известный французский писатель Анатоль Франс однажды сказал, что как бедные, так и богатые имеют одинаковое право спать под мостом. Хорошо, этого вопроса я больше не буду касаться. Но прошу вас учесть, господа присяжные, какие причины заставили меня говорить рабочим то, что я им говорил. Неужели вы верите, что я хотел насилия, первой жертвой которого стали бы сами безоружные рабочие? Ведь события подтвердили, что у рабочих не было оружия. Но если я не стремился к насилию, то чего же я в таком случае хотел? Я хотел для рабочих, чьи страдания мне приходится видеть каждый день, права на часть тех богатств, которые они создают собственным трудом, работая для нефтяных компаний. Да, я призывал их добиваться этого! Неужели вы хотите назвать меня преступником за деятельность, которую имеет право вести любой профсоюз в любой стране? Если вы сделаете это, то отбросите историю на сто лет назад, к тем временам, когда людей, которые осмеливались поднять рабочих на борьбу с хозяевами, высылали из Англии как преступников. Прошло более ста лет, но где наше право на забастовки, на мирные пикеты? Обвинитель говорил здесь, что для прогресса нам необходим индустриальный мир. Ему надо было добавить: мир, при котором рабочие будут, как мухи, гибнуть от голода и нищеты! Я против такого мира! И каждый, у кого есть хоть капля сострадания к людям, должен быть против этого! — Лемэтр повернулся к судье Осборну, который, наклонившись вперед, задумчиво играл пером. — Вот все, что я хотел сказать, сэр.

Легкий гул пронесся по залу, когда Лемэтр сел на место. Но полиция немедленно навела порядок.

 —Хотели бы вы обсудить свое решение? — спросил судья Осборн у присяжных.

Старшина присяжных ответил утвердительно. Присяжные поднялись и один за другим покинули зал. Ушел из зала и судья Осборн. И, как только он вышел, зал громкими возгласами одобрения приветствовал речь Лемэтра. Ему махали руками, улыбались. Полицейские вытолкнули за дверь какого-то отчаянно сопротивлявшегося человека и тщетно пытались утихомирить остальных.

Прошло три часа. За стенами суда спускались сумерки. Прошел еще час. Наконец в половине восьмого появились присяжные. После того как при появлении судьи все встали, в зале наступила тишина, полная напряженного ожидания. Какая-то женщина неодобрительно покосилась на своего закашлявшегося соседа.

— Господа присяжные, обдумали ли вы свое решение?

— Мы признаем обвиняемого виновным, ваша честь

Снова по залу прошел сдержанный ропот.

На лице судьи Осборна было написано удовлетворение. Он кивнул головой.

— Лемэтр, мне кажется, что присяжные на основании имевшихся в их распоряжении неопровержимых доказательств вынесли единственно справедливое решение. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что вы намеренно разжигали недовольство среди рабочих Файзабада с целью вызвать бунт. Прекрасно зная, каким влиянием вы пользуетесь среди этих необразованных людей, вы упорно вбивали им в головы мысли и желания, которые предприниматели не в состоянии удовлетворить, — ученый судья с особым ударением произнес эти слова. — Вы продолжали делать это, несмотря на предупреждение, полученное от секретаря по делам колоний. Вы не сделали попытки удержать людей от открытого выступления против порядка и законности. — В голосе судьи зазвучали нотки гнева и горечи. — Вы, и только вы, я считаю, повинны в убийствах, которые совершались после каждого из ваших выступлений. Отдельные меньшинства не могут улучшать свое положение за счет всего общества — они должны понять это. Подстрекательство недовольных безработных к бунту является прямой угрозой существующему общественному порядку и той безопасности, которую закон гарантирует каждому независимо от того, беден он или богат. Подобные антиобщественные поступки заслуживают сурового наказания, и поэтому я, не колеблясь, приговариваю вас к трем годам каторжных работ.