Какие бы сдвиги и потрясения ни происходили на острове, какие бы новые родники мыслей и стремлений ни открывались в гуще народа, безмятежное течение жизни в квартале Сен-Клэр не нарушалось. Он был похож на болото, покрытое толстым слоем тины и грязи; даже сильный ветер не может всколыхнуть его поверхность. Изо дня в день солнце согревает его своими лучами и в теплой и душной его атмосфере плодятся мириады москитов, неся страдания и смерть людям. Когда-нибудь придут рабочие, осушат болото и там, где плодились белые личинки малярийных комаров, сулящие смерть людям, среди зелени и цветов будут воздвигнуты дома для рабочих.

Эхо большой забастовки докатилось и до мистера де Кудре, когда в его поместьях рабочие стали бессмысленно уничтожать фруктовые деревья, а потом пришли к нему и потребовали повышения заработной платы. Он не «прогнал их вон», как советовала жена, — поблизости не было полицейских, чтобы охранять его поместья, а ему совсем не хотелось терять их. Побагровев, нахмурившись, но храня выдержку и спокойствие, он согласился на их условия, и рабочие вернулись к работе.

Теперь, шесть недель спустя, вечером, он снова сидел в том уголке веранды, который в силу многолетней привычки стал священным местом послеобеденного отдыха семьи де Кудре, и, как обычно, положив ноги на бетонную балюстраду, при свете высокой лампы, стоявшей между ним и его женой, читал свежий номер газеты «Таймс». Тут же сидели тетушка Клотильда и Иветта. Джордж уехал в Англию, где, как он полагал, ему вообще надлежало бы находиться; Мэй, в ужасе бежавшая в родительский дом, как только начались выступления рабочих в Сан-Фернандо, давно вернулась к своим светским обязанностям: бриджу, теннису и званым вечерам, — столь грубо прерванным «этими хулиганами».

Андре, вернувшийся домой, как всегда, поздно, в одиночестве доедал свой обед.

Он вытер рот салфеткой, отбросил ее в сторону и со вздохом и еле заметной улыбкой направился на веранду. Он хотел сообщить родителям нечто важное.

— Они все ищут смерти. Что ж, поделом! Чем скорее, тем лучше... Это все равно что вырвать больной зуб у дантиста. Только больно будет самим же смутьянам!

В тот самый момент, когда Андре приблизился к священному уголку веранды, тетушка Клотильда спросила:

— Анри! А что с теми людьми, что сожгли бедняжку полицейского, их уже судили?

— Да, процесс закончился сегодня... Сегодня! — крикнул мистер де Кудре глуховатой сестре.

— А! — воскликнула она и в знак одобрения воздела к небу свои худые бледные руки в узлах старческих вен. Она долго и с нетерпением ждала этого момента. — Конечно, их всех признали виновными? А судья Осборн, надеюсь, приговорил их всех к смерти? О, они вполне заслуживают этого.

Но ее брат отрицательно покачал головой и недовольно поджал губы.

— Увы, они избежали правосудия.

— Как? — не поверила своим ушам тетушка Клотильда. — Присяжные оправдали их? Какие идиоты! Нас всех перережут в постелях, а им и дела мало! Позор! — Лицо ее покраснело от гнева. Заерзав в кресле, она гордо выпрямилась, словно этим хотела выказать свое неодобрение тем, кто допускает подобного рода судебные ошибки.

— Как же им удалось избежать наказания? — спросила у мужа миссис де Кудре. Кисти и пальцы ее пухлых белых рук быстро двигались над каким-то сложным вязанием.

— Показания свидетелей были очень противоречивы, — ответил он.

— Просто люди не хотели предавать друг друга, — заметил Андре. — Кассандра Уолкотт, главная обвиняемая из двадцати четырех, привлеченных по этому делу, была, кстати, когда-то служанкой у судьи Осборна.

Все с удивлением выслушали это — с неприятным удивлением, потому что Андре с явным удовольствием сообщал им это.

— Теперь она жена Лемэтра, — продолжал Андре. — Я ее знаю. Она меньше всего способна на убийство. Один свидетель показал, что видел у нее в руках бидон с керосином, другой — что ее и поблизости не было, третий — что она была во дворе, но стояла очень далеко от Дюка.

Тетушка Клотильда с открытым от ужаса ртом смотрела на племянника.

— Ты знаком с этой ужасной женщиной... с этой Шарлоттой Корде? Да ты просто унижаешь себя, Андре!

— Да, я знаю ее, — ответил Андре. — Это чудесная женщина. — И почти бессознательно он стал расхваливать Кассандру, награждая ее всяческими добродетелями только потому, что их так бесило его знакомство с ней.

Вцепившись худыми бледными руками в ручки кресла, тетушка Клотильда наклонилась вперед и вся напряглась, стараясь не упустить ни слова. Вдруг она пожала плечами и откинулась назад.

— Откуда у него эти идеи, дорогой мой? — спросила она, обращаясь к брату. — В нашей семье никогда такого не было.

Мистер де Кудре сердито откашлялся.

— Губернатор покидает остров и уезжает в Англию, — сказал он, чтобы перевести разговор в более безопасное русло.

— Что-нибудь со здоровьем? — спросила миссис де Кудре.

— Со здоровьем? — переспросила тетушка. — Пьет, должно быть?

— Я думаю, его отзывают, поскольку он не сумел справиться с брожением на острове, — сказал мистер де Кудре.

— Что-то со зрением? Беспокоят глаза? — вопросительно и недоверчиво переспросила тетушка, повторяя то, что ей послышалось.

— Брожение, беспорядки! — закричал мистер де Кудре, внезапно раздражаясь. — Он попустительствовал с самого начала.

— Он недостаточно убивал, — сухо заметил Андре.

Его отец авторитетно заявил:

— Королевская комиссия на основании фактов и неопровержимых доказательств пришла к выводу, что именно нерешительность сэра Ричарда привела к жертвам.

— Что ж, им надо найти козла отпущения, такова их задача.

Это окончательно вывело из себя мистера де Кудре; он умолк и уткнулся в газету.

— Однако, — продолжал Андре, — народ все же получил профсоюзы, которых добивался столько лет.

— Что ты понимаешь в этом? — сердито заметил отец. — Закон никогда не запрещал профсоюзы.

— Закон, который гласит, что в случае забастовок предприниматели могут требовать возмещения убытков. Однако я пришел сюда не за тем, чтобы спорить и ссориться. У меня для вас новость. — Он повернулся к тетушке. — Тебе это будет интересно, тетя.

— Да? Что же это? — спросила она, ласково улыбаясь. — Еще что-нибудь о Шарлотте Корде?

— Нет, это касается меня.

— Да? Что же? Ты женишься?

— Угадала! — воскликнул Андре. — Только еще не знаю когда, но, во всяком случае, как можно скорее.

Его отец опустил газету.

С легким недоверием Иветта спросила:

— Кто же она?

— Мы ее знаем? — в свою очередь спросила миссис де Кудре.

— Ну скажи же нам, скажи! — настаивала тетушка Клотильда, улыбаясь.

— Вы ее знаете, но боюсь, что не одобрите мой выбор. Это Елена Энрикес, дочь вашей бывшей портнихи.

— Андре! Ты шутишь! — строго прикрикнула на него мать, уронив на колени вязанье.

Мистер де Кудре еще плотнее загородился газетой.

Тетушка Клотильда спросила:

— Кто она? Я никогда не слыхала о таких. — Она уже не улыбалась.

— Ее мать шьет, — ответил Андре. — Портниха, венесуэлка! — крикнул он погромче.

— Ай-ай-ай! — тихонько воскликнула тетушка, и на лице ее отразился испуг.

— Если бы можно было не сообщать вам об этом, — сказал Андре, обращаясь к матери, — я с удовольствием избежал бы этого разговора. Но не могу же я в один прекрасный день заявить: «Я женюсь», — встать из-за стола и отправиться в церковь.

Длинные тонкие руки мистера де Кудре сжимали газету, однако глаза его ничего не видели.

Миссис де Кудре снова взялась за вязанье; пальцы и кисти ее рук задвигались еще быстрее. На холодном бледном лице почти исчезла узкая полоска рта, сжатого так плотно, словно его зашили.

— Ты достаточно взрослый, чтобы знать, что делаешь, — сказала она голосом, полным сдерживаемой ярости. — Надеюсь, ты понимаешь, что в глазах света ты теперь конченый человек. Подумай о своей карьере. Этот брак едва ли поможет ей, а ты привык к определенному уровню жизни. Надеюсь, ты не потребуешь, чтобы мы встречались с ней? И не вздумай приводить эту женщину к нам в дом.

— Привести ее сюда! — воскликнул охваченный гневом Андре. — Я никогда не приводил в этот дом дорогих мне людей и никогда не сделаю этого! — И, круто повернувшись, он покинул веранду.

Миссис де Кудре еще ниже опустила голову над вязаньем, пальцы ее задвигались еще быстрее, но она с трудом сдерживала дрожь в уголках рта и торопливо, украдкой смахнула несколько непрошеных слезинок. Героическим усилием воли подавила она поднимавшиеся к горлу рыдания: последние слова сына больно ранили ее. Вдруг она поднялась и, сжимая в руках серебряные спицы и неоконченное вязанье, поспешно вышла в спасительный полумрак гостиной.

Мистер де Кудре, уронив газету на кафельный пол, взволнованно шагал по веранде.

— Ну вот! — пробормотала тетушка Клотильда. — Мы все бежим от Африки, а он... — она растерянно пожала плечами.

Как-то месяца полтора назад, когда утихли волнения на острове, к Аурелии Энрикес снова заглянула ее приятельница, мисс Ричардс. Больше года не видела ее Аурелия, и та все еще не отдала ей пять долларов, которые заняла в 1935 году, чтобы избавиться от судебного пристава. Миссис Энрикес в этот день была дурно настроена. Расстрелы рабочих, предательский отказ Джо поддержать требования мусорщиков, собственные долги — все это слилось в ее душе в одно жгучее чувство гнева и отчаяния.

А тут еще мисс Ричардс, захлебываясь, начала рассказывать ей о своем племяннике, живущем в Нью-Йорке.

— Он так хорошо зарабатывает, дорогая, что даже прислал мне сорок долларов ко дню рождения, — хвасталась она.

Забыв о благодарности, желчная, злобная и завистливая, она хотела вызвать зависть у подруги. Племянник прислал ей всего десять долларов, но она превратила их в сорок.

— Благословение господне — иметь такого племянника, дорогая, — радовалась за нее миссис Энрикес, позабыв, что приятельница так и не отдала ей пять долларов. — Если бы у меня был такой племянник... Да что там племянник, я сама бы хотела уехать в Нью-Йорк. Говорят, что только добраться туда трудно, а уж там, дорогая, всегда можно заработать деньги.

— Совсем даже не трудно, Аурелия! Он очень легко уехал. Достал паспорт, детка, и уехал первым же пароходом.

— Как? А я слышала, что это так трудно, — удивилась Аурелия, и ее охватило страстное желание бежать из этого дома, с этого острова, от всех трудностей и забот.

Но мисс Ричардс не сказала ей, что ее племянник уехал в Нью-Йорк пятнадцать лет назад, когда еще сравнительно легко было получить визу. Не сказала она и того, что там его уже ждала работа. Она продолжала, как говорят креолы, «ворошить угли в печке», безбожно преувеличивала и врала, а миссис Энрикес верила каждому ее слову.

Когда мисс Ричардс ушла, Аурелия твердо решила пойти в американское консульство и попросить визу. На следующий день она продала умывальник и договорилась о продаже гладильной доски, чтобы иметь лишние деньги для покупки теплой одежды. Три дня подряд она говорила только о Нью-Йорке, объявила всем заказчицам, что скоро покинет их, и была так возбуждена, что совсем забросила работу.

Елена забеспокоилась. Она попыталась образумить мать.

— Что? Жить здесь со всеми этими предателями, с этими паразитами англичанами, голодать, когда можно уехать в Нью-Йорк, зарабатывать хорошие деньги? — возмутилась миссис Энрикес. — Ты ни к чему не стремишься. У тебя просто нет самолюбия. Что хорошего видим мы на этом острове? Посмотри на Джо, уж куда дальше! Просил, чтобы народ избрал его, наобещал с короб. А теперь против народа. А люди голодают. Кому теперь верить? Все тринидадские политиканы похожи друг на друга: думают только о собственной шкуре.

В эти последние два месяца Андре стал частым гостем в домике миссис Энрикес. Елена уже не сомневалась в том, что он любит ее. Но он ничего не говорил ей. Андре понимал, что, сделав это, он навсегда привяжет к себе Елену. И, хотя он знал, что любит ее, он медлил с объяснением, мучая и себя и ее, ибо все еще проверял свои чувства.

Он зашел к Елене в тот самый вечер, когда она тщетно пыталась отговорить мать от затеи с поездкой в Америку.

Сияющая и улыбающаяся миссис Энрикес решила и с Андре поделиться своими планами. Елена сидела молча и сосредоточенно разглядывала ногти. Когда мать наконец вышла, Елена начала было жаловаться на нее, на «новую сумасбродную идею, которая взбрела ей в голову» — «И она еще уверена, что я поеду с ней!..» — как вдруг голос ее пресекся, губы задрожали и она закрыла лицо руками.

Андре охватил страх.

— Ты уезжаешь? Как ты можешь? — воскликнул он и, наклонившись к ней, обхватил ее руками. — Елена! — умоляющим голосом прошептал он. — Я люблю... Посмотри на меня.

Она повернула к нему мокрое от слез лицо, жадно заглянула в глаза, ища подтверждения его словам.

А потом, разрыдавшись, обхватила его за шею, судорожно прижала его голову к себе. Наконец, вытерев слезы, она взяла его лицо в свои руки.

— Ты уверен в этом?

— Никогда и ни в чем я не был еще так уверен! — прошептал он, и любовь, светившаяся в его взоре, прогнала последнюю тень сомнения.

Елена закрыла глаза. Ее охватил трепет.

«Может ли это быть?» — думала она, чувствуя, как летит куда-то в неведомый мир, где царит одно счастье.

Вдвоем они вышли к миссис Энрикес. Но она не поняла, отчего так сияют их глаза, и решила, что они тоже радуются ее планам и надеждам.

— Итак, вы едете в Нью-Йорк одна? — спросил вдруг Андре. — Елена не может ехать с вами. Ведь мы решили обвенчаться.

— Что? Когда?

— Этого мы сами еще не знаем. Через год, полтора, два — как только сможем. Неужели вы оставите ее здесь одну?

Хотя миссис Энрикес и была ошеломлена этой новостью, она не могла упустить случая снова помечтать о Нью-Йорке.

— Вы поедете с нами, Андре. Вы хорошо там устроитесь. Какие возможности у вас здесь, на острове? Никаких!

Андре покачал головой.

— Во-первых, уехать отсюда не так просто, как вы думаете. Надо годами стоять в очереди на визу, и, кроме того, при въезде в Соединенные Штаты вы должны иметь с собой не менее пятисот долларов. Неужели вам никто не говорил об этом? Однако от всего ведь не убежишь. Вы бежите от системы, которая вас угнетает здесь, но эта же система существует в Америке, и там она будет угнетать вас еще больше, потому что там она достигла совершенства. Нет, уезжать не надо.

Миссис Энрикес не было дела до каких-то там систем. Мысли ее занимало теперь только одно невероятное условие: ей надо иметь пятьсот долларов и ждать визы в течение нескольких лет!

— Вы уверены в этом? — воскликнула она. — Вы уверены? Мне никто не говорил об этом.

— Это абсолютно точно, — заверил ее Андре. — Можете сами справиться у консула.

— Значит, я навеки останусь на этом острове? — воскликнула она, и слезы разочарования и отчаяния брызнули из ее глаз. Она опустилась на кровать, держа в руках что-то из одежды, которую разбирала и сортировала. Кое-что из носильных вещей она собиралась раздать, потому что они не подходили для холодного климата Америки, а кое-что захватить с собой. Она уже отложила то, что хотела отдать мисс Ричардс.

— Зачем она сказала мне неправду? — воскликнула она, плача. — А сама все еще не вернула мне долг. — Она высморкалась. — Дорогие мои, что же это я плачу, а тут случилось то, чего я так ждала!.. — Она повернулась к Андре, и радостная улыбка, словно солнечный луч, осушила ее слезы. Но вскоре они потекли снова; она стремительно поднялась, обняла Андре за шею, прижала к себе и отвернулась...

И вот теперь, шесть недель спустя после того, как Андре объявил о своем намерении жениться на Елене, он снова пришел в дом своей невесты. Здесь он застал Касси. Как только ее освободили, Касси тут же пришла проведать миссис Энрикес и Елену. Она рассказала им о маленькой Грейси, о Бене Лемэтре — при упоминании о нем по лицу ее пробежала тень печали, — о расстрелах в Пойнт-Фортине и о том, как она сама шла во главе демонстрации рабочих по улицам Сан-Фернандо. Она рассказала и о большом походе безработных в конце ноября, о том, что пережила она сама и другие в эти трудные дни. Только поздно вечером собралась она уходить. Миссис Энрикес запротестовала, сказала, что ехать в Файзабад уже поздно, и предложила Касси заночевать у них. Касси с радостью согласилась.

Когда она ушла спать, Андре и Елена остались одни. Сердца их переполняло новое, ранее незнакомое чувство гордости за простой народ.

— Да, чудесная женщина! — сказал Андре. — Она по праву может требовать свое место в жизни. — Он умолк, задумавшись, поглаживая руку Елены. — Старая песня спета. Теперь рабочий класс слагает свою, новую. Только народ, только такие люди, как Касси, могут совершить то, что нам так необходимо. Только они могут разбить цепи, сковывающие нас, и превратить нас в людей гордых и свободных. Боже мой, Елена, какое ничтожество я рядом с ними! Что я сделал такого, я, потомок графа и черной рабыни?

— Все мы должны внести свой вклад в общее дело, — сказала Елена, взяв его за руку и прижимаясь щекой к его щеке. — Но у тебя иной путь, чем у Касси. Ты еще должен найти свой путь, и ты найдешь его скоро, я знаю.

— Да? Ты веришь в это, правда?

— Верю! — сказала она со страстной убежденностью, взглянув ему в глаза.

Радость охватила его.

— Только теперь посмел я открыто сказать, что в моих жилах течет их кровь! Это мой народ! Я хочу быть вместе с ним, хочу помогать ему в его борьбе за лучшую жизнь!..

Елена не сводила с него сияющих глаз.

— Это мой народ тоже, — промолвила она. — Какое счастье, когда можно, не стыдясь, сказать об этом, когда можно сказать об этом с гордостью!