Чтобы вознаградить себя за долгие часы напрасной голодовки и загладить вину перед своим голодным чадом, миссис Энрикес в тот же вечер купила себе и Елене роскошный ужин: пирожки и плов из курицы. Поужинав, она сразу же легла спать.

Однако в два часа ночи Аурелия проснулась от гнетущего чувства страха. Она судорожно глотнула воздух, но что-то продолжало теснить грудь, мешало дышать. Прижав руку к тому месту, где должно было биться сердце, она вдруг не обнаружила его. Ужас охватил ее.

— Прости меня, господи! Будь милостив к грешнице, — торопливо шептала она слова молитвы, напряженно вглядываясь в темноту, словно ожидала увидеть ее — свою смерть. Вспомнив судебного исполнителя и все свои обиды, прошлые и настоящие, она вдруг почувствовала, что у нее нет больше сил и желания бороться с ней. Аурелия бросилась в комнату Елены, но та крепко спала, обхватив руками подушку, вытянув одну смуглую ногу вдоль постели и поджав другую. Миссис Энрикес вдруг почувствовала, как далека она от жизни и интересов своей дочери, так же далека, как земля от солнца.

«Да, пусть смерть заберет меня, я буду лишь благодарна ей», — думала она, и слезы текли по ее щекам.

Вглядываясь в темноту пустынной улицы, она уже представляла себе, как ее душа, преждевременно отозванная на небо, смотрит оттуда на спящий город. Уже давно не слышно было шума трамваев. Из порта доносилось слабое пыхтение паровоза, готовящегося взять очередной состав товарных вагонов. Пьяный голос вдруг затянул печальную индийскую песню, потом умолк: послышались звуки, явно говорившие о том, что певца вырвало. Улица, освещенная фонарями, была погружена в сон. Миссис Энрикес казалось, что она слышит тяжкое, несвежее дыхание городи, видит его страдания, скрытые темнотой, беспокойное ворочанье на постелях...

— Питьевая сода!.. — вдруг вспомнила она и приняла щепотку соды.

Громко отрыгнув, она почувствовала физическое облегчение.

Тихонько всхлипывая от нерадостных мыслей, она снова легла в постель и так пролежала без сна до самого рассвета. А затем, разбудив Елену, стала держать с ней совет. Они решили запереться в доме и хоть как-нибудь выиграть время.

Убедившись, что окна и двери плотно закрыты, миссис Энрикес прошептала:

— Пожалуй, не придется пользоваться швейной машиной. А то еще услышат.

Пока она решила кроить. Елена сидела тут же и сметывала раскроенные куски.

Пришла Лия. Узнав, в чем дело, она разразилась градом проклятий по адресу судебного исполнителя, а потом побежала к приятельнице готовить обед для миссис Энрикес и Елены.

В полдень кто-то задергал ручку входной двери и женский голос позвал:

— Аурелия! Аурелия!

«Кто бы она ни была, во всяком случае, она пришла не за тем, чтобы отдать мне долг», — подумала миссис Энрикес о незваной гостье и для пущей безопасности спряталась за стол, хотя ставни окон были плотно закрыты.

В час дня в дверь комнаты Елены условным стуком постучалась Лия: обед был готов. Елена взяла у Лии поднос и прошептала:

— Хорошенько закрой за собой дверь.

Мать и дочь с жадностью набросились на еду. Они ели так торопливо, словно боялись, что им вот-вот помешают, и не переставая прыскали от душившего их беспричинного смеха. То их рассмешила какая-то забавная история, которую вспомнила миссис Энрикес. Елена, не расслышав чего-то, спросила: «Какой слон?» — и от этого миссис Энрикес покатилась со смеху, словно школьница. То Елена сравнивала крабьи ножки, которые обсасывала, с кривыми ногами агента, и они снова хохотали. Но малейший звук или шорох заставлял их замирать на месте с недожеванным куском во рту и испуганно глядеть друг на друга.

Покончив с едой, они оставили грязную посуду на столе — лохань была во дворе, они помоют посуду вечером, когда стемнеет. Закон не позволял судебному исполнителю выполнять свои обязанности после шести часов вечера.

Наступило четыре часа пополудни, а их никто еще не потревожил.

— Похоже, что сегодня обойдется, — прошептала миссис Энрикес. — А завтра воскресенье, и он не посмеет тронуть нас. Уж к понедельнику мы с божьей помощью что-нибудь придумаем.

Но в ту же минуту в комнате Елены послышались тяжелые шаги.

— Кто там? Вы! — в ужасе воскликнула миссис Энрикес.

Елена вскочила и выбежала в столовую. Присев у стола, она стала бесцельно тыкать иголкой в скатерть. Она знала, как это случилось: Лия недостаточно плотно прикрыла за собой дверь, и задвижка не защелкнулась. Она слышала, как в соседнюю комнату грузными, тяжелыми шагами вошел агент, а затем раздался его противный хриплый голос, торжествующе говоривший судебному исполнителю:

— Проходите, проходите, не стесняйтесь. — Вот он с издевкой обратился к ее матери: — Похоже, что вы решили запереться от меня, а?

Толстый, потный агент, нарушивший священную неприкосновенность ее девичьей комнатки, противный хриплый голос, каким он разговаривал с ее матерью — все это наполнило сердце Елены стыдом и гневом. Пальцы, державшие иголку, побелели, когда она снова с силой воткнула ее в скатерть. Испуг, презрение и решимость были написаны на ее лице, когда она снова вернулась в гостиную и, низко нагнув голову, села за шитье.

— Возьмем умывальник, туалетный столик, — распоряжался агент. По его тону чувствовалось, что он ждет возражений.

— Я не могу отдать столик. Как я буду делать примерку? — решительно запротестовала миссис Энрикес, со злостью поспешно освобождая им умывальник.

— Однако столик мы возьмем, — настаивал агент.

Тогда, понизив голос и быстро произнося слова, миссис Энрикес сказала:

— Если вы посмеете взять еще хоть одну вещь, вы сделаете это через мой труп!

Что-то в ее голосе и побагровевшем лице смутило агента. Он вдруг разбушевался и стал кричать, что за один умывальник ему не выручить той суммы, которую она задолжала, но судебный исполнитель робко заметил, что умывальника достаточно. Он хотел уйти, как и пришел, через комнату Елены, выходившую во двор, но разъяренный неудачей агент пожелал выйти только через парадную дверь.

Перед домом ждала повозка. Елена слышала, как, отмахиваясь от мух, бьет копытами лошадь. Мать присела напротив у стола и, подперев щеку рукой, принялась рассеянно листать модный журнал.

Когда судебный исполнитель, чтобы вынести из дому умывальник, широко распахнул обе половинки входной двери, улица, тощая кляча и зеваки на тротуаре, казалось, очутились совсем рядом; Елена с достоинством поднялась и ушла в свою комнату.

«Все началось с этой противной мисс Ричардс. Зачем мама раздает деньги, когда мы сами так нуждаемся? Ведь, в сущности, она отдала то, на что сама не имела права, — думала Елена. — Почему она не может быть благоразумной, почему так легкомысленна? Разве я могу кого-нибудь пригласить в этот дом?.. Даже стульев нет. Когда пришел Андре, дяде Попи пришлось сидеть на ящике. А теперь вся улица смотрит на наш позор. О! Как мне надоели эти унижения!»

Но вместе с обидой на мать в душе росло желание защитить ее, помочь ей.

«Я должна работать... Но как можно ей помочь? Ее ведь не переделаешь, она такой и останется до самой смерти...» — Елена с тоской глядела на стены, словно спрашивала у них, как ей быть, как избежать печальной участи своей матери.

Наконец, кряхтя и умышленно громко отдавая приказания, агент с помощью судебного исполнителя вытащил свою добычу на тротуар. Миссис Энрикес захлопнула дверь и, заперев ее, снова уселась на прежнее место у стола, подперев щеку рукой. С тех пор как ей исполнилось шестнадцать, с тех самых пор, когда она была еще молода и хороша собой, Аурелия Энрикес знала лишь свои четыре стены и шитье. Обманутая, избитая, оплеванная, а потом и вовсе брошенная на произвол судьбы, она трудилась не покладая рук и была похожа на муравья, попавшего в стеклянную банку, — он тщетно пытается выбраться из нее по гладким, скользким стенкам.

Долго сидела Аурелия у стола, бесцельно перелистывая журнал и изредка громко сморкаясь. Наконец она поднялась, и вот снова ее ножницы громко застучали по столу, разрезая материю. Из своей комнатки вышла Елена и стала советоваться с матерью, как ей лучше приметать воротничок, а потом смущенным и взволнованным голосом стала рассказывать, какой чудесный костюмчик она видела третьего дня: «Если бы ты только видела, мама!» — то и дело восклицала она, описывая фасон с такой точностью, на которую способны лишь девушки, выросшие в бедности.

В половине седьмого, когда стемнело, миссис Энрикес вышла во двор принять душ. Она не могла сделать этого раньше, так как душевая была без крыши и ее могли увидеть мальчишки, лазившие по манговым деревьям. Когда, пахнущая мылом, она вернулась в дом, звезды уже густо усыпали небо. Из кухни доносился аппетитный запах какао: Елена готовила ужин. Миссис Энрикес подвинула ящик и уселась у дверей кухни. Вскоре к ней присоединилась Елена.

— Сколько звезд сегодня на небе! — воскликнула миссис Энрикес и, устав вытирать полотенцем свои жесткие черные как смоль волосы, загляделась на небо.

— Эрика рассказывала, какие лунные ночи были на острове Гренада, когда она проводила там свой медовый месяц. Ты ведь знаешь, какая она сентиментальная! — Последнюю фразу Елена произнесла только для того, чтобы доставить удовольствие матери, которая недолюбливала Эрику.

— Да, я слышала, что остров Гренада очень красив.

— Ах, как бы мне хотелось пожить там хоть две недели!

— Две недели! Дорогая, да что такое две недели! Чтобы отдохнуть, мне нужно по крайней мере два месяца. За эти семнадцать лет я не знала ни праздников, ни отдыха. Разве только, когда болезнь укладывала меня в постель, но, слава богу, и это случалось не часто. Мне хочется куда-нибудь к морю. Боже, как иногда хочется увидеть море! Но какой смысл ехать на отдых в Майаро? Там всегда полно знакомых, и обязательно кто-нибудь на тебя в обиде за то, что ты не приглашаешь его в гости. Нет, лучше совсем уехать с Тринидада куда-нибудь, ну, хотя бы на Гренаду.

— Вот, если разбогатеем... — сказала Елена.

— Э, да ты не очень хочешь ехать, если так говоришь, — миссис Энрикес нагнула голову так, что волосы совсем закрыли ей лицо, и снова принялась вытирать их. — Как только я отдам последний взнос в кассу «су-су», я тут же попрошусь в кассу мисс Уортон. Хоть это и десять долларов в месяц, зато двести, когда придет твой черед получать ссуду... Мне вполне хватило бы этой суммы, — продолжала она уже почти про себя. — Я уплатила бы за два месяца за квартиру, расплатилась бы с мелкими долгами, а потом поехала бы на Гренаду, имея в кармане чистых сто пятьдесят долларов, и провела бы там целых шесть недель в свое удовольствие.

— Билет туда и обратно стоит шестнадцать долларов, а на двоих — тридцать два.

— Можно поехать вторым классом, Елена. Ведь всего ночь езды.

— Можно даже в корыте, мама, если хочешь. — Елена весело засмеялась и шутливо затормошила мать. — Даже в корыте!

Миссис Энрикес перестала вытирать волосы и тоже залилась смехом.

Елена взяла ее за руку.

— Нет, — притворно серьезным тоном заявила она, перебирая пальцы матери. — Мы поедем на настоящем пароходе и только первым классом. И мы не будем жить в городе, мы поселимся обязательно в деревне. Послушай, мама, что рассказывала Эрика. Да перестань ты вытирать свои волосы! Она говорила, что там столько фруктов! Она нигде еще не видела такой уймы ананасов, апельсинов...

Но в эту минуту в кухне что-то зашипело. Догадавшись, что убежало какао, Елена бросилась к плите.

Прислонившись спиной к дверному косяку, миссис Энрикес болтала ногами, задумчиво глядя на звезды. Она уже верила, что нашла «выход», что через пять-шесть месяцев, когда придет ее черед, она получит ссуду в кассе мисс Уортон (членом этой кассы, она была уверена, ей удастся стать) и тогда сбудутся все ее желания.