Алексей Иванович Никонов, начальник цеха мелких серий, коренастый, дымчато-седой — ему было пятьдесят пять — прижимал плечом к уху телефонную трубку и слушал, постукивая карандашиком по стеклу на столе. Старший инженер метрологической лаборатории Нина Федоровна Коршункова просила принять ее по важному делу, касавшемуся ее сына.

Никонов кое-что уже слышал о романе Зои Дягилевой и нового токаря с участка Лучинина. Досадливо потер ладонью кряжистую, заросшую седыми волосами шею и сказал в трубку:

— Ну хорошо. Приходите в конце рабочего дня. Только недолго — у меня совещание мастеров.

— Речь идет о судьбе моего сына, — сурово напомнил женский голос.

— Так приходите, я же не против. Ровно в семнадцать ноль-ноль.

В назначенное время в кабинет Никонова вошла еще не старая женщина, статная, с крашеными волосами, с четко подведенными бровями на худощавом лице. Держалась она с достоинством. Неторопливо присела на стул, положила на колени сумочку, опустила на нее небольшие, с припухшими в суставах пальцами руки. На одном из пальцев было толстое обручальное кольцо.

— Слушаю вас, — с официальной доброжелательностью произнес Никонов. Он встречал эту женщину на совещаниях, но знаком с ней не был. Глаза Коршунковой вдруг наполнились слезами. Торопливо раскрыла сумочку, вынула платок.

— Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, — мягко сказал начальник цеха, налил в стакан воды.

— Кроме сына у меня никого больше нет, — начала Коршункова. Приняла из рук Никонова стакан с водой, но пить не стала. — Ничего, я сейчас… я спокойна… — Она осторожно поставила стакан на стол. — Я ведь смысл жизни видела в том, чтобы Сергей вышел в люди. Если у вас есть дети, вы должны меня понять!

Никонов согласно кивнул — у него были дети, сын и дочь. И он не только понимал, но даже проникся симпатией к Коршунковой за ее старание держать себя в руках и говорить спокойно.

Дверь кабинета приоткрылась, появилось озабоченное лицо Семена Лучинина. Никонов показал ему жестом, чтобы вошел. Коршункова быстрым взглядом окинула рослого чернокудрого красавца в тесном халате, в белой рубашке с галстуком. Наверное, Лучинин ей не понравился. Окрепшим, уже со злинкой голосом Коршункова продолжала:

— Я бы хотела, чтобы Сергей учился в институте, но сразу после школы он не смог поступить и пришел сюда, на завод, в инструментальный цех. А когда отслужил в армии, вернулся на завод. Он хотел, чтобы мы жили лучше, чтобы больше было денег. Поэтому перешел из инструментального цеха к вам.

— Хорошие токаря в инструментальном зарабатывают больше, чем у нас, — заметил Никонов и взглянул на часы. Коршункова перехватила его взгляд и заговорила еще ожесточеннее:

— Там к нему плохо относились, не давали хода. Много старых кадровых рабочих, мастер его просто зажимал!

— Ну у нас, по-моему, никто его не зажимает, — произнес, усмехнувшись, Никонов и посмотрел на Лучинина. Тот молча, с выражением недоумения, пожал плечами.

— Здесь получается еще хуже, чем в инструментальном, — агрессивно сказала Коршункова. — Даже странно, что в таком передовом цехе может происходить весь этот ужас!.. У вас работает некая Дягилева Зоя. У нее имеется ребенок. А она буквально не дает покоя Сергею. Я прошу вас повлиять на эту женщину!

— Но ведь он уже взрослый человек, ваш сын. Может быть, сам разберется?

— Нет!.. Я ведь знаю, чего добивается эта Дягилева. Она женить хочет Сергея на себе. Но я этого не допущу!.. И как вы можете спокойно относиться к подобным явлениям, когда эта Дягилева — самая настоящая… — простите, стыдно даже произнести. Вы не должны допускать подобные безобразия!

— В нашем цехе не происходит безобразий, — холодновато произнес Никонов. — И вообще — напрасно вы так неосторожно выражаетесь в отношении Дягилевой. Мы знаем вашего сына, но знаем мы и Зою. У нее в самом деле есть ребенок. И при этом Дягилева — одна из лучших контролеров, ударник коммунистического труда. А комсомольцы цеха избрали ее в бюро. Что же касается отношений между вашим сыном и Дягилевой… По-человечески я могу понять вашу тревогу. Но давайте же и к ним отнесемся по-человечески. Почему вы вините во всем Зою? Разве нельзя предположить, что ваш сын полюбил ее. Это даже очень вероятно: она женщина молодая, интересная. И человек неплохой: скромная, добросовестная… Так что давайте позволим им самим разобраться в своих чувствах.

Нина Федоровна, однако, не могла допустить, чтобы о том, что происходило в жизни Сергея, следовательно, и в ее собственной жизни, можно было говорить так спокойно.

— Нет, этого я не могу позволить! — воскликнула Нина Федоровна. — Я всю жизнь растила сына одна!

— Тем более, — заметил с улыбкой Никонов. — Вам бы и посочувствовать Дягилевой.

Нина Федоровна поняла окончательно, что сочувствия к себе — того, ради чего пришла в этот кабинет — уже не добьется. И тогда ею овладела решимость обиженного человека, который вынужден защищаться в одиночку.

— Ах, оставьте! — гневно вскинулась она. — Да, я растила сына одна. У меня хватило гордости и достоинства не вешаться на шею каждому встречному. Так неужели сыну я позволю прикрыть чьи-то молодые шалости?.. Нет, нет и нет! А если вы не примете решительных мер, я пойду дальше!..

— Да вы нас не пугайте! — возмутился Лучинин. — Если у людей любовь, значит, никто не должен мешать, даже родная мать. А уж мы тем более… У нас к Сергею никаких претензий нет: хороший токарь, толковый парень… Пусть сам и решает, кого ему любить.

— Но поймите, у Сережи есть уже невеста! — с вновь выступившими на глазах слезами сказала Нина Федоровна.

— Невеста? — переспросил, вскинув высоко брови, Никонов.

— Да, есть невеста. Они с детства дружат.

Никонов привычным движением потер шею, посмотрел на Лучинина. Толстые губы мастера сложились в ироническую усмешку.

— Невеста — не жена, — сказал Лучинин. — Или у них уже заявление в загсе лежит?

Нина Федоровна не стала ему отвечать — только метнула на Лучинина сердитый взгляд.

— Насчет невесты я ничего не знал, — виноватым тоном произнес Никонов. — Но опять же… Вы понимаете, как это все… Короче, договоримся так. Обещать вам категорически я не могу. Такие дела не в моей компетенции, тут священник больше подошел бы. Однако с Дягилевой поговорю. Попробуем как-то разобраться в этом запутанном деле… Вот так. А теперь извините. У меня назначено совещание с мастерами, они уже дожидаются в коридоре…

На следующий день во время рапорта, слушая по трансляции перепалку между руководителями цехов и отделов, Алексей Иванович взглянул на листок перекидного календаря и прочел на нем свою торопливую запись: «Дягилева».

Когда гроза, транслируемая через динамик селекторной связи, совсем уже отдалилась, Никонов позвонил начальнику бюро цехового контроля Федюнину и попросил, чтобы тот прислал к нему контролера с токарного участка Дягилеву.

И скоро на пороге кабинета возникла молодая женщина с темными серьезными глазами и чуть скуластым лицом.

— Ну, что, комсомолия, с членскими взносами все нормально? — спросил Никонов.

— Вчера сдали ведомость в комитет.

— Молодцы!.. Дисциплина начинается с уплаты членских взносов. Так, кажется, сказано в Уставе?

Зоя с выжидающе-непроницаемым выражением лица кивнула.

— Ну и ладно… — Никонов прицельно взглянул в глаза Зое. — Я ведь о другом хотел с тобой поговорить, Зоя Дягилева. У тебя сын?

— Дочь.

— И сколько ей?

— Шестой год.

— Здорова, не болеет?

— Болеет иногда. Вот недавно воспаление среднего уха было…

Никонов сочувственно вздохнул, потом сказал:

— Девочке, конечно, отец нужен.

Зоя не приняла его сочувствия. Она с укором посмотрела на начальника цеха, потом опустила глаза. И Никонов, оценив ее глубокую оборону, пожалел о том, что неудачно начал разговор. Чаще всего к начальнику цеха приходили с жалобами, с просьбами улучшить жилищные условия, перевести на односменную работу, устроить ребенка в детсад или ясли. Завод мало и медленно строил жилье, не хватало мест в детских учреждениях, трудно было с общежитием. Чтобы не упустить квалифицированного и добросовестного работника, Никонову частенько приходилось давать неопределенные, однако очень бодрые обещания. С течением времени у него даже отработалась некая схема таких утешительно-ободряющих бесед. С Зоей требовалась другая тактика. И вот Никонов пожалел, что поздно это понял.

— Знаешь что, Зоя, — сказал он после непродолжительной паузы. — Хитрить и выпытывать что-то я не стану, не затем тебя вызвал. Мне нужно понять, что у вас с Коршунковым происходит.

— Я имею право не отвечать на такие вопросы, — не поднимая глаз, твердо сказала Зоя.

— Разумеется… И все-таки вы с Сергеем ошибаетесь, если думаете, что ваши отношения нельзя обсуждать. Пока Сергей живет у матери, она имеет право вмешиваться в ваши дела.

Зоя не ответила, только, как от застарелой боли, повела плечами.

— У вас это серьезно или так? — Начальник цеха сделал неопределенный жест рукой.

— Алексей Иванович! — воскликнула Зоя, подняв бледное, с сухими блестящими глазами лицо. — Кажется, до сих пор у вас не было повода, чтобы говорить о моем легкомыслии. Если не считать, конечно, то, что у меня ребенок без отца. Но я свою Лену люблю, считаю, что она ни в чем не виновата и имеет право расти и стать человеком, как всякий ребенок!

— Мне самому неприятен этот разговор, — сказал Никонов, приложив руку к сердцу. При этом зорко глянул Зое в лицо, как бы оценивая ее выносливость. — Однако… Видишь ли, Зоя, ко мне приходили с серьезной жалобой на вас, главным образом, на тебя. Приходил человек, которого я не мог не выслушать. И я обещал разобраться… Так помоги же мне, Зоя. Ты человек серьезный, должна понять… Итак, что между вами происходит?

На щеках Зои размытыми пятнами проступил румянец.

— Прямо вам рассказать, что, как и когда? — спросила она, в упор глядя на начальника.

— Ну зачем же… Подробности мне не нужны… Ты его любишь, да?

— Люблю! — с вызовом ответила Зоя.

— Это замечательно!.. Честное слово, я завидую Коршункову! — воодушевленно заговорил Никонов. — Это же так повезло человеку!.. Я жил, я знаю… это редко бывает вот так… такая любовь!.. А как же вы собираетесь в дальнейшем поступить?

— Не знаю.

Никонов покачал головой.

— Вот тем и прекрасна любовь — безоглядностью! Да… Жаль только, что жизнь, как правило, укрощает высокие страсти. Жизнь, Зоя, это трезвость. Вот так, к сожалению. И вы с Коршунковым живете среди людей, которые не могут оставаться безразличными к тому, что между вами творится. Эти люди имеют законное право поинтересоваться: а что будет дальше? Некоторые чувства требуют законного оформления, ты же знаешь. А я занимаю такую должность, что обязан существующий в этом смысле порядок поддерживать. Ты знаешь, кстати, что такое — загс?

— Загс? — переспросила Зоя, и было видно, как трудно ей переключиться. Краснота с ее лица почти спала, теперь на нем чередовались розовые и бледные пятна.

— А это значит: запись актов гражданского состояния. Вот так: есть любовь, а есть гражданское состояние. Способна ли ваша любовь превратиться в гражданское состояние?

— Не знаю… От меня это не зависит, — хмурясь, ответила Зоя.

— Значит, от Коршункова зависит… Логично, пожалуй. — Никонов замолчал, в раздумье покусывал жесткие, как бы задубелые губы. — Ну ладно. С ним-то мы разберемся… А тебе я вот что хочу сказать, Зоя. Не имею права, но уважая тебя, скажу. Ко мне приходила мать Сергея. Ей кажется, ты просто охотишься за парнем, обольщаешь его… Это не так, я уверен. Но ведь у Сергея, оказывается, есть невеста!

От этих слов Зоя сжалась, пригнула голову.

— Вот такой наметился поворот, — сердечным тоном продолжал Никонов. — И я тебе вот что советую, Зоя. Если у вас это серьезно, то и оформлено должно быть серьезно, в соответствии с законом. Если же нет… Как комсомолка, тем более член бюро, ты знаешь, как такое называется. И всегда найдутся люди, которые захотят, чтобы явление было названо своим именем и потребуют принятия мер. Словом, не надо доводить до этого, до принятия мер, если у вас несерьезно… Ты человек, мне кажется, умный, волевой, Зоя, и я надеюсь, что найдешь в себе силы, чтобы поставить точку вовремя. Найдешь ведь?

— Найду, — пообещала Зоя, не взглянув на начальника.

С Семеном Лучининым Коршунков познакомился несколько лет назад, еще до призыва в армию, когда работал в инструментальном цехе. Сергей посещал тренировки гимнастической секции, в армии продолжал тренироваться — и вошел в призовую тройку на первенстве округа по гимнастике, получил первый разряд. Его уговаривали после демобилизации поступать в институт физкультуры, но Сергея тянуло домой; мать в каждом письме писала, как ей тяжело и невыносимо одной. Мать Коршунков жалел.

Он вернулся на завод опять токарем в инструментальный цех. Для хорошего токаря-универсала главное не скорость движений, а особое чутье, позволяющее точно выбрать подачу, точно уловить размер. Такое чутье не приобретешь штурмом, оно накапливается с годами. Но Коршункова это не устраивало. Он спешил жить, хотел заработать не меньше асов. Именно заработком переманил Сергея Лучинин в цех мелких серий. К тому времени Коршунков уже и гимнастику забросил: поступить в институт физкультуры уже не надеялся, а без цели ходить на тренировки надоело.

Мастер Лучинин относился к рабочим участка с тем превосходством, с каким второгодник относится к новому поколению одноклассников. Для Лучинина настолько естественно было чувствовать себя лидером в коллективе, что это даже не доставляло удовольствия. По собственному представлению о самом себе Лучинин уже давно должен был занимать более высокую ступень в заводской иерархии. Но вот в свои тридцать пять он все еще ходил в мастерах, и это было для Лучинина невыносимо обидным.

Он задержал Коршункова, когда тот собрался идти в столовую в обеденный перерыв.

— Твоя матушка давно на заводе? — спросил Лучинин.

— Скоро двадцать пять лет.

— Значит, ветеран… Серьезный факт, к ветеранам у нас прислушиваются. Она в партии?

— Нет.

— Это уже легче.

— Ничего не легче! — раздраженно возразил Коршунков. — Если она решилась — ее не остановишь!

— Понятное дело, — с ноткой сочувствия произнес Лучинин. — Думать же надо, голова сосновая!.. Я бы вот тоже не против. Хоть с той же Дягилевой… — Лучинин пытливо заглянул в глаза Коршункова. Тот моргнул, будто освободившись от какого-то внутреннего неудобства, но не опустил взгляда.

— Есть такой древний закон, — уже увереннее продолжал Лучинин: — Не воруй, где живешь… Я твою матушку понимаю, ей такая сноха, как Зойка, не нужна. И раз она женщина решительная, значит, пойдет на скандал. На весь завод может скандал приключиться. Вам с Зоей это надо?

— Нет, — вздохнул Коршунков.

— А мне тем более, понимаешь?.. Я сколотил участок. Крепкий коллектив. Мы выступили с почином: «Ни одного отстающего рядом!» Пока все шло хорошо. Газеты про нас пишут. Фотокоры снимают. Скоро киношники должны нагрянуть. И вдруг — скандал!.. Это же удар по коллективу будет, учти. Такие вещи не прощаются!

Коршунков согласно кивнул.

— Так вот, — набирая в голосе высоту, продолжал Лучинин, — мы этого просто не допустим!

— Что же я должен делать? — спросил, не обнаружив, впрочем, испуга, Коршунков.

Крутолобое лоснящееся лицо мастера обмякло.

— Как приятно беседовать с толковым человеком! — сказал он, закуривая папиросу. Откинулся на спинку стула и с видом человека опытного и доброжелательного посмотрел на Коршункова.

— Клин клином — самое простое средство, — сказал Лучинин, подкрепив слова ободряющей улыбкой. — Тем более что у тебя, оказывается, с детства нареченная невеста. А Зойка… В конце концов ей не привыкать, раз уж киндер без отца растет.

Коршунков переменился в лице, но промолчал. Лучинин, чувствуя, что Коршунков целиком в его власти, не постеснялся спросить и такое:

— А невесту бережешь, значит?

— Слушай, какая невеста! О чем ты говоришь! — заволновался Коршунков. — Мало ли что матери взбредет в голову. Бзик у нее такой: женить меня на дочери своих друзей юности. Ну выросли мы вместе с Галкой, это верно. Только почему и дальше я должен оставаться пришитым к ней? Она девушка образованная, по-английски спикает… И при том костлявая, как стиральная доска. А мать нажимает: «женись, лучшей подруги жизни ты никогда не найдешь, Галочка — сама верность!» Нужна мне ее верность, когда на эту Галочку и смотреть тошно.

— Ну тогда не тяни резину, женись на Дягилевой, — сурово произнес Лучинин. — Женись, женись, раз уж такой дурень беспомощный. Я думал, ты умнее… Эх, вот я бы на твоем месте!.. — И Лучинин замолчал с загоревшимися глазами, прижал к широкой своей груди руки с могучими кулаками.

— Ну, что бы ты на моем месте? — вяло спросил Коршунков.

— Боже праведный, вот уж мальчик-то навязался на мою шею! Слушай, ты же Аполлон!.. Красавец!.. Ты что, цены себе не знаешь? Ну зачем тебе довесок — ты рехнулся, что ли?

Брови Сергея вскинулись; он хотел прервать Лучинина, потому что не считал Леночку Дягилеву довеском. Девочка ему нравилась своей рассудительностью и доверчивостью. Он вырос вместе с Галей Сафьяновой и любил ее в детстве, как младшую сестренку. Теперь такое чувство у него было к Зоиной дочери. Но как это выразить словами? А Лучинин, заметив его недовольство, продолжал убеждать:

— Нет ничего проще, чем завести ребеночка. Зато от своего хоть радость иногда чувствуешь. А вообще-то все это — канитель! Ну куда ты так спешишь? Еще насидишься, нанянчишься, нахлопочешься по квартирному вопросу… Ты поживи молодым! Обеспечь сначала себе положение. У тебя все для этого есть. Передовик, грамотей, язык подвешен, как надо, красавец собой! А мы тебе поможем, только не упрямься, не будь дураком!.. Я знаю жизнь, Серега. Главное — чтобы вовремя подтолкнули. Для тебя как раз это «вовремя» — сейчас. Цепляйся, парень, рвись вперед, пока тебя подталкивают. А упустишь случай — будешь прозябать в быту, будешь корчиться всю жизнь в обиде, как мышь в бутылке.

Коршунков слушал внимательно. Тень недоверия улетучилась с его лица; теперь в сосредоточенности взгляда, в неподвижности бровей, в сомкнутости губ заметно было то особенное выражение, какое бывает на лице боксера, когда во время передышки между раундами секундант нагоняет воздух полотенцем и при этом дает сжатые и точные советы. И Лучинин, заметивший, что добрался до живых струн Коршункова, уже не хотел терять эти струны, нещадно дергал их.

— Жизнь, Серега, — это пока человек жив. А живы мы, к сожалению, не вечно. Поэтому надо действовать, не упускать свое время. Я лично тебя уважаю за то, что узнаю в тебе себя самого. У меня тоже все так было: пришел из армии молодец молодцом. Вернулся в родной цех к родному токарному станку. Только в армии я первый разряд по волейболу наиграл, поэтому меня скоро взяли в сборную завода. Вот была житуха!.. Восемь лет — сплошной сон! Где мы только не побывали. Одно плохо: в спорте сказка скоро сказывается, и приходится уступать место молодым. Впрочем, я бы и еще поиграл, да вот нашла на меня блажь: влюбился… Теперь-то понимаю: не любовь то была, а кара божья. Но ведь такую встретил красулечку! И так захотелось, чтобы она постоянно при мне была!..

Спорт меня многому научил. Главное, чтобы команда была железная. Никаких фантазий, слово капитана — закон! Вот принял я этот токарный участок и стал делать из него команду. И как видишь, ничего, разыгрались ребятки помаленьку.

Зато личная моя жизнь после женитьбы потеряла блеск. Особенно с тех пор, как Наташка родилась. Последние пять лет потеряны. Это беготня по частным квартирам. Это мытарства насчет яслей, это болезни Наташки, сопли, вопли, какие-то бациллы, инфекционное отделение детской больницы, слезы жены, стоны тещи. И этот кошмар красиво называется семейной жизнью.

Но все-таки участок я из рук не выпускал. В институт вечерний поступил. Потому что надо! Жизнь — тоже игра. Первую партию я проиграл: женился неудачно, без связей. Это безнадежное дело, когда голь с голью сходится… Но еще не все потеряно. Есть еще шанс отыграться! Я тебе по секрету скажу: долго в мастерах не засижусь. А здесь нужен будет новый мастер. И ты же понимаешь, как хорошо может подкинуть вверх такой сыгранный коллектив, как у нас.

Вот теперь и подумай, что для тебя лучше: или мы тебя выбросим как отщепенца, если твоя матушка все-таки раздует кадило, или — клин клином, и в недалеком будущем мое место станет твоим. И учти: соображать, как в игре, надо быстро. Жизнь не щадит тугодумов. И еще: этот разговор должен остаться между нами, понял?..