Чем старше становилась Аделаида, тем жизнь ей казалась всё менее безоблачной и всё менее понятной. В самом Городе, где она жила, оказывается, нормы союзного законодательства практически не учитывались, уголовный кодекс, так сказать, был не в почёте. Скорее всего, большая часть населения о его существовании вовсе не подозревала. Зато были свои законы, обычаи, правила, оставленные, видимо, ещё Тамерланом в качестве бартера за городские руины, оставленные им от Второго Города на этом месте, потому как иначе никак невозможно было объяснить всё то, что происходило в каждом районе, в каждом дворе, в каждом мозгу. Ранее о существовании совсем иной системы координат Аделаида даже не подозревала, потому как была маленькой. Она знала, что «Москва – столица нашей Родины СССР!», декламировала стихи: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!» и свято верила, что это именно так. Но она росла, и стала замечать, что вокруг делается не совсем то, что в «Столице нашей Родины – Москве», например, та «мама» из букваря, которая мыла «раму», произвела на неё неизгладимое впечатление своей короткой узкой юбкой до колен и вызывающей белой кофтой. Было очевидно, что с собой надо что-то делать, чтоб стать равноправным членом именно Городского общества, а не надеяться помыть «раму» вместе с «мамой» в «Столице нашей Родины»!.. Каждый день Аделаида обнаруживала в окружающем её мире что-то новое, что наводило её на разные недоумённые мысли, которых раньше не было. Она, в общем-то, пока не искала ответов. Просто внимание само почему-то начало застревать на вещах, которые раньше воспринимались как нечто само собой разумеющееся.

Самое примечательное в Городе было то, что современные постройки оказались третьими в истории местности. Предыдущие две были сметены с лица земли задолго до того, как в нём родилась Аделаида, в эпоху Тамерлана – вторая, а первая – гораздо раньше.

Так и стоял себе город на двух берегах реки к огромному удовольствию местных рыболовов: вокруг площади Ленина серые многоэтажки с постоянно забитыми до девятого этажа мусоропроводами и пустыми лифтовыми шахтами. И был он не совсем, чтобы город, и не так, чтобы деревня.

Город Аделаида видела. Это яркие витрины, клумбы цветов, красивые люди, цирк, кинотеатр, театр Оперы и Балета, ухоженные парки, заасфальтированные дороги и даже мостовая. Из всего перечисленного у них присутствовали пара кинотеатров и парк.

Зато парк был неповторим. На территории лесополосы, несколько проредив деревья, посыпали красным кирпичом широкие аллеи и вырыли водоём. Он получился настолько большим, что всё лето по его берегам после работы под солнышком жарили себе бока местные трудящиеся; зимой вода в озере замерзала и являла собой прекрасный каток для любителей зимних развлечений; весной и осенью, всего за пятьдесят копеек в час, можно было укататься на лодочке. Они, правда, все до одной протекали, но зато в каждой присутствовали специальная консервная банка для вычерпывания воды. Всё красочное великолепие было обильно сдобрено разными качелями, каруселями, аттракционами, тиром и кафешкой с газированной водой.

Зато в пользу деревни говорили, например, куры, в огромном своём множестве разводимые местным населением. Даже у Аделаиды был небольшой курятник с двумя курочками – Белкой и Стрелкой. Кощейкина семья растила пчёл и свиней. Её мать каждый день носила из столовой напротив кинотеатра вёдрами рыжие помои, которые плескались ей на юбку и дырявые калоши. Через два дома на третьем этаже жила корова. Она, когда хотела есть, очень жалобно мычала на весь район. Коровьим навозом хозяин удобрял во дворе виноград и сливу. Когда было жарко, «удобрения» воняли на весь район.

Ещё у аборигенов была одна, но пламенная страсть – отвращение ко всему, что выходило за рамки их понимания. Например, новые глиняные вазы на газоне у въезда в город. На следующий день от воздвигнутого дизайна не осталось и следа: меньшую часть кто-то успел сволочь домой, зато большая осталась лежать прямо на скудных цветах жалкой кучкой матовых черепков. Металлическому дельфину была уготовлена не менее трагическая судьба: ему тут же свинтили хвост; в парках статуям столько чего посвинчивали до проволочной арматуры, что дирекция предпочла не реставрировать их, а утилизировать вовсе. Так и стояли потом пустые постаменты, и туда для веселья залезали местные шутники и становились в разные позы. Ни один телефон-автомат никогда не работал. Розы у памятника Ленину иногда срезались любителями прекрасного, но чаще всего злостно выворачивались на корню. Витрины бились. В городских автобусах, уютно развалившись на изрезанных в клочья сиденьях, свободно курили и тепло общались друг с другом и с дальними соседями представители люмпен-пролетариев.

Одним из самых занимательных зрелищ в городе было наблюдение за очередью. Сие мероприятие только так называлось – «очередь». На самом деле это были гигантские свалки визжащих, царапающихся и бьющих друг друга по фасадной части головы человеческих тел с зажатыми в руках деньгами. Город становиться в ряд и дышать друг другу в затылок категорически отказывался! Этого он делать не мог и не хотел. Славные сыны и дочери гор хотели сразу здесь, сейчас и побольше!

Всё абсолютно «доставалось» исключительно «из-под полы» или у «спекулянтов», поэтому для малоимущих очередь вообще была просто спасением. Так как малоимущих в городе было большинство, и с очередями им приходилось сталкиваться с завидной периодичностью, то они от постоянных изнурительных тренировок, как и положено в любом виде спорта, в своей отрасли весьма поднаторели. Если ещё принять во внимание труд Чарльза Дарвина «О происхождении видов», в коем он опирается на им же выдвинутую теорию о естественном отборе, то вполне можно понять, как могли появиться генетически талантливые индивиды, умеющие проникнуть вплотную к продавцу при любой плотности и объёме кучи, даже при милицейском оцеплении в несколько рядов. Это становилось своего рода профессией, хобби, увлечением, если хотите. У каждого из таких народных умельцев были даже свои болельщики и фаны, сопровождающие их везде и поддерживающие при форс-мажорных обстоятельствах. Часто самородки не имели понятия, за чем они продираются сквозь тернии, но это большой роли не играло.

Важно было и участие и победа! И вот когда такой разрядник вылезал из очереди по головам, или между чьих то ног, с добычей в виде измочаленной пачки творога в зубах, ему громко аплодировали. Другие, те, кто не уродился, бегали вокруг человеческой свалки и просто выли от избытка чувств.

Аделаида страшно боялась таких городских мероприятий и всегда обходила стороной, боясь, что её затопчут, побьют, или попросту отнимут деньги. В её семье к деньгам относились с большим уважением, и легче было пропасть самой, чем их лишиться. Тогда мать делала ей замечание и ещё недели две-три родители активно напоминали ей об эксцессе при каждом удобном и неудобном случаях. Так же скрупулёзно проверялась и сдача из гастронома. Аделаиде надо было сложить тридцать копеек за хлеб, рубль двадцать шесть за сахар, двадцать восемь копеек за молоко. Всё это вычесть из пяти рублей и взять у продавщицы правильно сдачи. Обычно чёрная мелочь до пяти копеек работниками торговли не возвращалась по причине якобы её отсутствия, но мама делала вид, что об этом не знает и требовала у Аделаиды сдачи до копейки:

Ты должна требовать! – Говорила она. – Посчитать в уме и требовать свои деньги!

Она как могла «требовала», но в гастрономе необъёмные лохматые продавщицы, в лучшем случае, крыли её матом, а в нескольких случаях отбирали покупки, возвращали деньги и выставляли вон.

Всё мужское население города рождалось и умирало в полнейшей уверенности, что их святое предназначение, жениться, сидя на горшке, не вставая, прям как есть; привести молодуху в родительский дом (было особенно замечательно, если в семье было два и более братьев; когда взад и вперёд сновали несколько нечёсаных невесток одновременно, или за полгода народившихся, душ семь-восемь детей, не понятно кто кому принадлежащих); пить пиво с друзьями, а в свободное от производства детей и общения с друзьями время работать на заводе.

Предназначение женщины было несколько разнообразней и ответственней. Выйдя замуж лет в четырнадцать-пятнадцать, родить в минимальные сроки от трёх до пяти детей, и обязательно первым продолжателя рода. Готовить, стирать, убирать и обхаживать всю родню супруга; растить отпрысков, ну и вообще…

В городе существовал неписаный закон: к гинекологам и стоматологам могут обращаться только женщины лёгкого поведения – так называемые «испорченные». Порядочной женщине незачем украшать себя разными глупостями в виде пломб на передних зубах, и вообще – она должна пленять своей естественной красотой. Гнилые зубы – лучшее украшение женщины, ибо это вернейшее доказательство порядочности и скромности. Они говорят об истощении организма в результате многочисленных родов; о том, что женщина более не принадлежит себе, её жизнь, как говорится, принесена на алтарь продолжения мужнего рода, то есть – в детях. Нет, в особых случаях женщина имела право обратиться даже к гинекологу, но только в сопровождении свекрови, или старшей золовки. Таким особым и уважительным случаем могла быть исключительно очередная беременность!

В стоматологических поликлиниках функционировал строго операционный блок, и почему-то особым уважением и авторитетом пользовались клиенты, требующие у врача «вырвать без укола!».

Эти групповые походы с конвоем минимум из пяти человек по различным медучреждениям были сродни учебным маршировкам на плацу. Шествие возглавляет один, громко стонущий и причитающий, иными словами – сам непосредственно страждущий, прижимающий к причинной стороне лица довольно свежий носовой платок. Одна часть массовки на заднем плане с готовностью подхватывает каждый оброненный страждущим вопль, а вторая – хором утешает и подбадривает несчастного…

Все виды женской косметики, кроме хозяйственного мыла, считались немыслимой распущенностью. Ноги брились станком до колен, ибо порядочной женщине брить выше нет никакой необходимости. Кто там должен видеть?!

К слову сказать, у зрелых дам старше семнадцати лет волосы буйной чёрной порослью вились повсюду, совершенно не считаясь дефектом и темой для переживаний: на ногах, руках, животе; нежной рамочкой обвивали лицо, создавая ореол из бакенбард и бороды. Это, конечно же, подчёркивало выразительность прекрасных глаз. Обрамление было не такой, естественно, густоты, как у представителей сильного пола, а несколько воздушнее и нежнее.

Гардероб, несмотря на конец века, пребывал незамысловатым. Две-три одинаковые чёрные юбки до земли, тёмные кофты, а вместо пальто или куртки представительницы прекрасного пола вполне обходились байковыми или вельветовыми халатами.

Однако в столь выдающемся обличии была, как говорится, и своя изюминка! И изюминкой этой являлись трусы. Только не надо думать, что вы поняли, о чём я. «Трусами» называлась совсем не общепринятая часть нижнего белья, носимая на голое тело, располагающаяся от талии до верхней трети бедра, подчёркивающая сексуальность и скрывающая недостатки фигуры, выполненная из тонкого трикотажа. Трусами считалось огромное, неуклюжее сооружение, начинающееся, как и положено, на талии, но заканчивающееся на верхней трети голени, или в лучшем случае – на середине колена кулиской с продетой в неё резинкой. Такая конструкция было двояковыгодна: во-первых – трусы не задирались при ходьбе, во-вторых – туда можно было вставить верхнюю часть чулок и сэкономить на подтяжках. Толщина ткани зашкаливала за сантиметр, не считая начёса. И этот атрибут женской привлекательности имел весьма выдающиеся окраски – розовую, цвет морской волны, просто голубую, сиреневую и так далее.

Аделаиде тоже купили такие «трусы». Более чудовищного зрелища, чем она в них, Аделаида не видела в жизни! Но родители настаивали, и выглядело это так:

– Ты полная! Колготок на твой размер не выпускают. Ты должна приучиться носить чулки!

– Но чулки всё время сползают!

– Поэтому тебе и говорят, чтоб ты привыкала!

Особенно ужасно об этом говорил папа. Когда с его уст слетало «привикала», она готова была провалиться сквозь землю! На её несмелые возражения в виде:

Может, надо худеть, чтоб колготки лезли, а не привыкать?

Её резонно ставили на место:

Укоротись! Когда спросят – тогда скажешь! Когда похудеешь – тогда купишь колготки, а пока носи трусы с чулками! В колготках как голые, а так тебе же лучше – не простудишь придатки!

Через двор Аделаиды каждый день на работу проходила какая-то женщина. Она всегда была аккуратно причёсана, и платье её не подметало землю, как у основного контингента. Оно просто прикрывало колени. Женщина страшно будоражила ряды придворных домохозяек и будило нездоровое любопытство у любителей пива. Каждый раз её появление во дворе вызывало страшный ажиотаж с перешёптываниями и перемигиваниями.

Однажды кто-то во дворе, начищая кастрюли смесью песка с куриным помётом, презрительно сообщил:

– Моя свекровь её знает! Она живёт около моста, и её соседи говорят, что она на лицо мажет крем!

– Что значит «мажет крем»?! – великосветское общество просто опешило от такого невиданного и открытого хамства!

– Так, крем! Не верите – сами присмотритесь!

После обнародования этой страшной тайны весь двор с ещё большим нетерпением ожидал дефиле незнакомки, а дети, во главе с Кощейкой, забегали вперёд и как бы невзначай шли ей навстречу, пристально вглядываясь в лицо, в надежде заметить на нём следы преступного «крема».

– Она не замужем! – Констатировала всё та же новоиспёченная соседка с кастрюлями и куриным помётом.

– Естественно! – Безоговорочно соглашались с ней соседки с фасолью и полуголой курицей, – кто ж на такой женится! Она же распущенная!

– И они были абсолютно правы! Замужество в этом городе было целой наукой.

Обучение тонкостям мастерства начиналось с самого детства, со дня рождения, можно сказать. Вроде как в Индии обучали Кама-Сутре.

Вот, например: девочку из хорошей и порядочной семьи, если у неё мокрые пелёнки больше не в состоянии впитать ни капли влаги, никогда не переоденут на людях. И никакой рёв не поможет – девочка будет ждать, пока попадёт в закрытое помещение и её перепеленают мать с бабушкой со стороны отца. Потому что можно увидеть всякое, родинку на непонятном месте, например, и потом испортить девочке жизнь сплетнями, например, или шантажом!

Аделаида помнила, как во дворе за столом соседки рассказывали один удивительно поучительный и ужасный случай. Одну девочку мать с детства водила в баню. А у неё на спине была большая родинка. И вот однажды, когда девочка выросла, одна женщина стала сватать её за своего сына, а родители девочки отказали. Тогда в отместку злая мать рассказала своему злому сыну, так, мол, и так, у неё, мол, родинка на спине. И злой сын, раз ему было отказано в руке и сердце, стал всем рассказывать, что та девочка испорченная. А если она не испорченная – откуда он знает, что у неё родинка на спине?! Правда, потом ещё несколько раз девочку эту хотели посватать, но им говорили, что она испорченная. Женщины, когда проверяли её спину, ну, мать там жениха, или тётя, видели, что у неё правда родинка! И так на ней никто больше и не женился!

Аделаида одуревала от таких рассказов. Ей было безумно жалко «девочку», однако она не понимала: зачем та показывает спину всем желающим? Это ж не прививка от столбняка под лопатку, и не городской музей, в конце концов! Она всей душой желала ей встретить настоящего принца, но сама очень затруднялась делать выводы из этой «весьма поучительной» истории: то ли не ходить в баню и не мыться вовсе? То ли мыться, но при этом ходить по бане в пальто?..

К половозрелому возрасту дамы, эдак годам к тринадцати, родители потенциального жениха должны были быть уверены, что ни в садике, ни в школе она с мальчиками за одной партой не сидела; ни один представитель мужского пола при чихании в неё не попадал; из одного с ними стакана она никогда не пила; булочку в школьном буфете откусывать не давала. А так как глаза родственников жениха были постоянно и везде, подсунуть копию за ценнейший оригинал практически никому не представлялось возможным…

Существовали, правда, и сезонные распродажи. Это когда всё-таки невесту уличали в откусывании булочки в школьном буфете на глазах бдительной общественности. За такие провинности могли с натугой взять или за вдовца, или за трижды разведённого с пятью детьми.

У незапятнанных всё шло по другому, накатанному как в «Колобке» сценарию.

К годам шестнадцати отец отрока начинал перебирать невест. Он ходил по своим друзьям, или его родственники водили по своим, говорил длинные беседы за накрытыми столами, присматривался к их дочерям, племянницам. Когда выбор на какую-нибудь из счастливиц наконец выпадал, промеж родителей обеих заинтересованных сторон начинался более тесный междусобойчик. Они встречались, навещали друг друга дома, вели дипломатические переговоры. В определённый момент спелости дипмиссии, отец отрока решительно открывал карты. Выглядело это примерно так:

Сын мой! – отобедавши, торжественно начинал папаша. Загасив самокрутку в тарелке от лобио, он, торжественно икнув, произносил:

– Ты уже вырос!

Прыщавый отпрыск обширного рода с еле пробившимися на верхней губе усами, не смея поднять глаза на отца, шумно всасывал носом воздух и согласно кивал.

– У моего друга (Вано, Михо, Серго и т. д.) есть дочка. Хорошая девочка. Пойди, посмотри. Может, тебе понравится. Тогда возьмём!

Отрок продолжал смотреть в пол, но во всей его фигуре угадывалось удовольствие и радость от того, что папаша, оказывается, звал на кухню не за космы таскать за найденные у него в кармане сигареты, а жениться предлагает!

– Жениться – это хорошо! Зимой тепло и всегда под боком.

Однако бывали случаи, когда по случаю смерти отец у девушки отсутствовал. Тогда «смотреть» девушку и договариваться было сложнее. Она должна была где-то появиться, чтоб её увидели и оценили по достоинству. А где приличная девушка в сопровождении матери может свободно появиться, не боясь испортить репутацию? Конечно же, на панихиде или похоронах. А ещё лучше – и там и там.

В городе постоянно кто-то умирал. Умирали, конечно, и в деревне. Только туда было несколько сложнее добраться.

Если член семьи покойника работал на предприятии, то для всех желающих отдать последние почести покойнику заказывался автобус. Желали, обычно, многие. Кому не захочется из душного города, наполненного бетонной пылью, замешанной на выбросах Азотно-тукового комбината, оказаться в мало-мальски приличной деревне, с буйной порослью крапивы вдоль забора и белыми гусями, принимающими грязевые ванны, в самом центре двора? И всего-то цена путешествия пять рублей «в помощь пострадавшим».

Автобусы отходили прямо от дверей заведения, где трудился на благо Родины родственник покойного. Степень схожести ДНК никакой роли не играла. Это вполне могло не быть кровным родством; могла быть какая-нибудь двоюродная бабушка соседки сестры крёстного дедушки тёти племянницы учительницы папиного двоюродного брата единоутробной знакомой. И не важно, что бабушка – долгожитель, что заклинило за сто пять лет. Соболезнующие очень искренне, так сказать, с большим чувством провожали в последний путь страдалицу и непомерно кручинились о её внезапной кончине и в результате этого – «совершенно безвременном уходе». В глубине души все понимали бренность бытия и желали себе прожить столько же, и позже быть похороненными, как эта усопшая бабушка, в тиши зелени кипарисов аккуратного деревенского кладбища, оплаканным детьми, внуками, правнуками, пра-пра-правнуками и сослуживцами работающего на предприятии родственника. Но, на людях вести себя надо было прилично: облачившись в чёрное, громко рыдать, утираясь платочком. Для столь торжественных случаев они приобретались заранее у спекулянтов, привозивших их из «самого Китая», по пять рублей за штуку. При появлении во дворе новой партии соболезнующих этикет требовал резкого увеличения мощности звука, затем надо было подойти к вошедшим, взять под белы рученьки. Потом, уже совершенно обезумевших, подвести поближе к гробу и облокотить там, поближе к покойнику, чтоб дать вволю наплакаться. Наплакавшихся провожали к выходу во двор, вновь соблюдая все ритуальные действия, но в обратном порядке. Там «дежурные» рассаживали их по стульям, где отрыдавшие могли, наконец, успокоиться и, вдоволь наговорившись друг с другом, прикорнуть под сенью деревьев.

Прощание в деревнях обычно продолжалось неделю-две. В зависимости от дальности проживания приглашённых и вообще количества разосланных телеграмм и на основании полученных на них ответов:

Без нас нехоронит восклиц знак немедленно выезжаем восклиц знак.

В городе всё происходило немного проще, хоть в целом по тому же сценарию. Был, конечно, свой городской колорит, что делало прощание похожим на краткое школьное изложение знаменитого произведения какого-либо классика. В обычных малогабаритках больше десятка человек никак не умещалось, даже если они втягивали животы и жались к стенкам. Поэтому товарищами в чёрном оккупировался целый квартал с прилегающими к нему близлежащими. Иногда из-за пристроек, или узости салона квартиры, вынести почившего ногами вперёд было совершенно невозможно, тогда стучали соседям напротив, прося развернуться. Нескольких покойников высунули с первых этажей прямо в окна.

Общим и в городе и в деревне было уважительное, прямо таки трепетное отношение к покойнику, всеобщие по нему скорбь и любовь. Гражданские панихиды и похороны являлись культовым местом общения и встреч. И ни в какое сравнение не шли ни с парадом на 1-е мая, ни с Новым годом, ни с кинотеатром. А посему девушки, желающие заслужить себе место под солнцем и застолбить его за собой, были просто обязаны минимум раза два в неделю появляться в местах массового скопления народа под руку с мамой, тётей, старшей, но обязательно замужней, сестрой. И не было лучшей путёвки в жизнь для молодой леди, чем её смирение, доброта и отказ от всего земного. А посему – хронически нескончаемые панихиды и похороны в городе были местом показа и ярмаркой невест.

Ещё много интересного можно сказать о нравах и обычаях, царствовавших в Городе, где родилась и старалась расти Аделаида, где на площади 180 квадратных километров расположилось десять заводов-гигантов с массой работающих на них пролетариев и ждущих их с работы жёнами, ещё три зоны с уголовниками, всегда голодными и без жён; общежития с «вольнохожденцами» – осуждёнными условно и мрачный, серый детдом с потенциальными претендентами пополнить в будущем ряды, в лучшем случае, «вольнохожденцев»…

Город и сам был похож на огромную зону, с унылыми серыми домами и обшарпанной штукатуркой, где царили волчьи законы и правил произвол.