Значит так: я ухожу ко второму уроку, тебе ставлю вот здесь на табуретке боржом с молоком. Начинай пить прямо сейчас, а то потом остынет. Пусть немного горло обжигает, это хорошо, чтоб микробы погибли. Папа сегодня в две смены. Я к двум уже вернусь. Всё. Лучше поспи. Смотри, не вздумай включить телевизор, пока вылечатся, ещё неделю читать не сможешь, совсем выйдешь из колеи и останешься за бортом! Потом в колею или войдёшь, или не войдёшь, догонишь, или нет – не известно. Все над тобой будут смеяться и говорить: а-а-а! Это – та самая Аделаида, которая так легко скатилась на «четвёрки», потом на «тройки» и теперь на «двойки»! Всё, я побежала. Встань, закрой дверь!

У них в доме была огромная амбарная задвижка. Чтоб каждый раз не запираться изнутри на ключ, вся семья пользовалась именно задвижкой. Зрелище было, конечно, не очень эстетичное, но надёжно!

В первый раз в жизни у Аделаиды столько дней не падала температура. Она всё помнила до мельчайших подробностей, но как-то издалека и не всерьёз, как будто в кинотеатре показали очень страшный фильм, даже страшнее, чем «Миллион лет до нашей эры» с гигантскими черепахами и динозаврами, а теперь сеанс закончился и можно идти домой. И вот она дома, со своей температурой, боржомом с молоком и невыученными уроками. Мама ушла. Сразу стало очень тихо и неприятно. Аделаида очень редко оставалась дома одна. Она прислушивалась к незнакомым звукам, и ей было странно, что она их раньше не замечала. Она никогда даже не думала, что часы в прихожей могут так оглушительно тикать, что холодильник включается так громко и неожиданно. А в соседней комнате, как в далёком детстве, кто-то ходит, и половицы под ним скрипят и стонут. Столько лет прошло, как она отрезала себе «немножечко материалов» на платья куклам из маминого узла, спрятанного на дне шкафа, а всё словно было вчера: и тряпочки на дне коробки из-под китайского термоса, и перекошенное от злости мамино лицо, и кизиловая палка для взбивания шерсти.

«Нее-ет, – решила она, – на этот раз в шкаф я не полезу! Мне до сих пор папа очень жизнерадостно напоминает: „А помныш как ти мамини атрезы парэзала?“ Папе теперь это смешно, Аделаиде до тошноты мерзко. Правильно, нечего лезть в шкаф, если я туда просто не помещусь! Но почему-то страшно… очень страшно… Как будто кто-то рядом в спину дышит. И шевелится. Может, мне встать и походить по квартире? И всё равно страшно… Ходить тоже страшно. Может, что-нибудь съесть?» – но есть не хотелось совсем.

Она села. Голова была пустая, как круглая коробка от торта, под которую она раньше мечтала поймать воробья. При мысли о торте её затошнило. Особенно эти сладкие маргариновые розочки – бр-р-р! Подошла к зеркалу. Странно… лицо стало как будто уже и длиннее… Кожа какого-то землистого цвета… Растрёпанное толстое, зелёное пугало… Как странно – родиться один раз и всю жизнь видеть в зеркале одну и ту же картину! Дурацкая байковая ночнушка почти до пят. Она в ней похожа на бегемота в чехле. Ничего! Надо привыкать! Этот Владимир Иванович, он вроде посоветовал обратиться к врачу и что-то там женское обследовать… Как противно! Как мерзко и гадко звучит слово «женское»! Бывает человеческое – это почки, лёгкие, зубы, – и «женское». Даже в разговорах, когда говорили про женские болезни, никогда не произносили вслух её название, как в открытую говорили, например, «воспаление лёгких», «грипп», а произносили едким шёпотом: «Не знаю! Что-то там по-женски!». Неприличное, грязное и постыдное… Так что он говорил? Доктор из морга. Вроде как у неё какие-то проблемы, и вроде как если их вылечить, то вроде как она похудеет. Ну то, что этой самой маминой «тра-ля-ли» не бывает по нескольку месяцев, это, конечно, замечательно. Ведь при одном воспоминании о боли и тряпках, которые надо замачивать, а потом стирать, можно рвать собственным кровавым ливером неделю. Но, а вдруг правда, что если что-то там подлечить, то не будет усов и такой волосни на руках? Какая тут связь – волосы на руках и вес? Или он что-то путает? Он же сам сказал, что не гинеколог, а хирург. Ну, и откуда он про женщин знает? Странный, очень странный этот Владимир Иванович! Разговаривает не так, как все, вид у него тоже… Вот интересно: почему всем стыдно, а ему не стыдно? Почему он даже не пытался заигрывать? Конечно, он старый, у него волосы на висках седые, однако всё равно: у нас в Городе даже самые старики рассматривали девочек с головы до ног раздевающим взглядом, задерживаясь на груди, начинали топтаться на месте, противно и часто дышать, рассматривали всегда и везде, совсем не стеснялись, что кто-то ещё заметит, как они смотрят на девочек… Владимир Иванович не смотрел. Он даже разговаривает по-другому. У него совсем нет акцента! Ведь те, кто родился и вырос в Городе, даже русские, совершенно не знающие национального языка, говорили «акая» и вместо «ы» произносили «и»: «машина», «пачэму?», «каторий?». Они все гордились тем, что неправильно говорят, некоторые даже старались ещё сильней коверкать язык. Может, Владимир Иванович нездешний? Тогда откуда? Что он тут делает?

«Ах! – Аделаиду вдруг вспомнила. – Стыдоба какая! Ведь его шарф до сих пор у меня! Как неудобно! Мама-то его упаковала в целлофановый пакет, потому, как она сказала – он „вонял сигаретами“, но мне казалось, что и в машине, и сам шарф пахли лимоном с ванилью и может капельку сигаретами. Теперь этот белый шарфик лежит в коридоре на дне шкафа! Надо же его вернуть хозяину!.. То есть – если захотеть, можно сейчас сходить в больницу. Одеться и сходить. Чего дома одной лежать?! Звуки разные слушать. И… и заодно можно спросить, откуда Владимир Иванович приехал! Нет, это дело десятое – откуда он приехал и всё такое. Мне это вообще не интересно. Главное – отдать чужую вещь хозяину».

От такой замечательной мысли Аделаида воспряла духом.

«Чего тут идти – два шага! А чтоб мама не позвонила – отложу трубку. Если спросит, скажу, что она сама плохо положила! У-у-у! Класс!»

Она подошла к шкафу. Целлофановый пакет с шарфом внутри был завален вещами. Она разгребла завалы, вытащила шарф из пакета и приложила к лицу. Белый, нежный и пушистый, как снег! Он всё ещё пахнет, но теперь только лимоном. Вот так бы и стояла всю жизнь, и прижималась бы к этому шарфу горящими от температуры щеками!

За пять минут Аделаида была готова. Она нацепила на себя школьную форму, вылила в унитаз боржом с молоком и захлопнула за собой дверь.

Больница, больница! Знакомая дыра в металлической сетке, которой изнутри обтянута железная решётка, чтоб посетители не лезли во внеурочное время к своим больным в большие промежутки частокола. Её именно миллиард лет до нашей эры прокусили то ли кусачками, то ли собственными челюстями местные умельцы, чтоб не ходить в обход через проходную. Гораздо легче или пролезть между кольями, или проползти по земле под забором: пять секунд, ты весь в репейнике и пыли. Зато ты на нужной территории быстро и со вкусом, а чего смотреть на часы и ждать, пока начнутся часы приёма, для которого вообще надо идти в обход на пропускной пункт. Высокие акации по всему двору. Вот и знакомая аллейка! Сколько уже Аделаида тут не была? Новые дырки в асфальте, из клумбы выдрано несколько кирпичей, плоские ирисы разрослись до неузнаваемости, а так, в основном, всё как было! В трещины асфальта пролезла трава и ещё лезет в дырочки, похожие на кратеры. Видно, уже перестали полоть, как раньше, выдёргивая огромные нитки пырея. Скоро совсем зарастёт. Вот и оно – любимое знакомое здание с сеткой и дырявой фанерой на окнах. С шелушащейся надписью золотом «Городской морг. Судмедэкспертиза». Другая страна… другая планета…

Это кто такой к нам пожаловал? – весёлый голос за спиной заставил Аделаиду от неожиданности вздрогнуть. – Ты чего? Испугалась? – Владимир Иванович стоял сзади от неё и улыбался. – Я сразу как вышел из «приёмного покоя», тебя заметил. Только не узнал. Думаю: это что за редкий гость к нам пожаловал? Ко мне обычно ходят по четыре-пять человек, все в чёрном и смотрят под ноги. А твои белые воротнички и школьное платье меня весьма удивили. Не ожидал, право, не ожидал! Я думал, что ты никогда не зайдёшь. По какому случаю? Что-то произошло?

Аделаида стояла и внимательно разглядывая кратеры с пучками зелени, почему-то растерявшись и не зная, что сказать. Ей вдруг показалось очень страшным произнести банальную фразу, типа: «Здравствуйте, доктор! Какая сегодня хорошая погода!», или брякнуть какую-нибудь глупость, типа: «Шла мимо и вот решила с вами обсудить новые решения Пленума ЦК КПСС». Надо же, с тихой завистью думала она, какие слова – «пожаловал», «по какому случаю», «весьма» и ещё всякое там. Такие слова Аделаида слышала как произносятся только в кино и когда Фрукт тогда вечером ёрничал с мамой. Она привыкла к простой, стандартной речи. Даже мама, преподаватель русского языка, особым красноречием не блистала. Она знала значение этих слов только потому, что неоднократно встречала в русской классической литературе, но ими не пользовалась. В Городе любой малознакомый мужчина при встрече с девочкой должен был спросить так:

– Ты чия? Ты с кем прышла? Атец гдэ?

Обычный же врач сказал бы просто:

– Что ты здесь делаешь? Твои родители знают, где ты? Быстро иди домой!

«Интересно, – думала Аделаида, – где он научился так говорить? А ещё интересно: можно ли мне этому научиться? Потрясающе! «Пожаловал»! Вот при случае бы воспользоваться, когда надо кого-нибудь отбрить. Ну, невозможно же постоянно, когда обижают, драться! А сделать-то что-то надо! Как говорит мама, «при каждой неудаче уметь давайте сдачи! Иначе вам удачи не видать».

– Ты почему не здороваешься?! Не ожидала меня увидеть? – Владимир Иванович всё стоял перед ней, улыбаясь и слегка раскачиваясь на пятках. – Что ж, девушка, судя по вашему сосредоточенному выражению лица, вы по делу. – Владимир Иванович зачем-то перешёл на «вы». – Проходите в нашу скромную обитель, располагайтесь! Не желаете ли отведать чаю? Я страсть какой вкусный умею заваривать. Хотя, возможно, вас смущает надпись у входа? Так здесь несколько помещений. При отсутствии желания вы можете не свидетельствовать своего почтения моим клиентам. Не хотите – не надо! Они навряд ли уже смогут обидеться. У меня сегодня не так много работы. Можно и поговорить. Итак, чай будешь? – подвёл итог своей речи странный доктор.

– Буду! – Аделаида сама не ожидала, что так решительно примет предложение чужого дядьки.

– Ну, так заходи!

Ну так уже зашла!

– Чем могу быть полезен? – Владимир Иванович набрал полную колбу воды из-под крана и поставил на круглую электрическую плитку.

Спираль моментально нагрелась и покраснела.

– Как твои дела? Что нового?

– Ничего!

– Так не бывает! Каждый день несёт что-то новое! Ты чего такая хмурая и бесцветная какая-то? Ты случаем не болеешь? – Владимир Иванович протянул было руку, чтоб приложить Аделаиде ко лбу. Она дёрнулась и отшатнулась в сторону: «Вот оно! – со злостью прокомментировала она. – Вот об этом мне мама говорила – делает вид, что хочет посмотреть, есть ли у меня температура, а сам, наверное, просто потрогать меня хочет!» Но, как ни странно, Аделаиде почему-то очень хотелось, чтоб он прикоснулся к её лбу тонкими, бледными пальцами. Было страшно, непривычно, всё внутри холодело, а сердце запрыгало, как если б сошло с ума. Было и страшно и интересно. Как если б стоять над обрывом.

Ты мне не доверяешь, чего вертишься? – Владимир Иванович опустил руку. – Думаешь, что если человек работает с мёртвыми, то у живых температуру определить не может? Ладно, не хочешь, не надо. Болей, если тебе нравится! – по-своему расценив панику Аделаиды, он немного помолчал. – Ты так и не ответила: кем твои родители работают? Кем ты хочешь стать? – доктор уселся за письменный стол и стал вертеть чернильную ручку. Аделаиде этот жест тоже показался очень знакомым. У неё самой была привычка, когда задумывалась – сперва крутила в пальцах карандаш. Потом находила огрызок какой-нибудь бумажки и начинала на нём рисовать разные геометрические фигурки. Причём она совсем не разбирала, что это за бумажка перед ней, и пару раз ей ну очень сильно влетело за мамин испорченный журнал «Семья и школа». Там вообще было где разгуляться! Пририсовать «Учительнице года» бороду и рога. Ученикам – очки, копыта, подписать что-нибудь под фотографией, типа: «Ваш класс – козлы! Наши – чемпионы!»

Но писать Владимир Иванович не стал. Так и продолжал крутить ручку в нервных, изящных, как у скрипача, пальцах. Синий колпачок мелькал у Аделаиды перед глазами, от этого она ещё больше терялась и сбивалась с мысли.

Я же должен знать, с кем имею честь? По крайней мере, чтоб выбрать интересную для вас, леди, тему разговора. Судя по всему, навряд ли вам будет интересна беседа о профессии маникюрши или парикмахерском деле?

Я не специально так стригусь, – Аделаида при напоминании о парикмахерской почти обиделась и резко сняла очки, – это мама заставляет «под мальчишку», говорит, чтоб «шея была открытая». Мои родители школьные учителя, и они говорят, что лучше знают, что мне нужно.

– А-а-а, мама и папа учителя… ну, разве что! Серьёзное окружение. Маму всенепременно надо слушаться! Хотя, я совсем не это имел в виду. Поверь, мне всё равно, какая у тебя стрижка. Главное совсем не то, что на виду. Глаза слепы. Правда, для девочки твоего возраста внешний вид совсем немаловажный фактор. Как раз сейчас и появляется интерес к противоположному полу, новые мысли, новые чувства… желание понравится…

– У меня не появится! И чувств тоже никаких!

– Аделаида, ангел мой! Что вы такое несёте?! – пальцы Владимира Ивановича остановились.

Аделаида замерла. Она никогда не слышала такого бархатного «а», как в слове «ангел»! Да и где он его вообще взял – это слово?! «А» прозвучало как в церковном хоре, который она слышала в старом чёрно-белом фильме про одного художника-иконописца. Чёрный бархат с серебряным отливом…

Появится, дорогая, уже появился, – Владимир Иванович покачал головой, – но ты его спрятала за видимой ненадобностью. Ты приняла для себя совершенно неверное решение и теперь, так сказать, претворяешь его в жизнь. Всем, включая себя, ты стараешься доказать, что не эстетикой единой жив человек. Что есть вещи и поважнее. Только это далеко не так, поверь мне. И чем больше ты будешь стараться уходить от действительности, тем больше тебе её будет не хватать. С природой не поспоришь и её не переделаешь. Люди, даже достигнувшие огромных высот в науке, или искусстве, если их личная жизнь потерпела фиаско, глубоко несчастны… Вода, кажется, закипела!

В прозрачной колбе действительно со дна начали отрываться меленькие пузырьки воздуха и очень красиво поднимались вверх. Колба всем телом стала гудеть и раскачиваться на плите. В пустом помещении этот гул казался особенно громким и зловещим. Владимир Иванович, взяв за самый верх горлышка, снял её с печки и поставил на стол.

– Смотри, какой у меня чай! Мне его из Сухуми родственники присылают. Они его сами вручную собирают. Три верхних листочка и кусочек мягкого стебля. Умеешь собирать чай?

Он бросил горсточку сухих комочков в колбу, и они, медленно раскачиваясь в воде, опускались вниз, оставляя за собой коричневые размытые дорожки, похожие на сигаретный дым.

– Ты не торопишься?

– Нет! – она безбожно врала! Ведь если придёт мама, увидит, что её нет дома, и ко всему ещё обнаружит отложенную телефонную трубку, то это… это Третья Мировая обеспечена!

Кстати, почему ты не в школе? – Владимир Иванович вдруг выдвинул ящик стола и извлёк оттуда пластилин. Оторвал от брусочка небольшой кусочек и начал ловко разминать его.

– Я типа болею. У меня была температура.

– А сейчас типа прошла?

– Типа да.

– Родители, конечно, считают, что ты дома в кровати и лечишься? – тёплый кусочек пластилина начал на глазах менять очертания. Он вдруг стал похож на продолговатую сосиску, чуть утолщённую к одному краю. Верхняя часть опустилась под углом и в одно мгновенье превратилась в жирафью шею! Аделаида не верила глазам – ещё не было даже ушек, а в пальцах Владимира Ивановича уже жила миниатюрная самая настоящая длинношеяя голова! Аделаида снова не могла отвести взгляда от его тонких, аристократических пальцев. Он прикасался к пластилину, словно музыкант к инструменту.

«Что за фигня! Если много думать, – решила она, – то можно сойти с ума… Только как человек науки может быть так же замечателен и в искусстве? Или между наукой и искусством вообще нет границ? В конце концов, и Леонардо да Винчи был гениальным механиком», – вспомнила Аделаида. Рядом с жирафом внезапно появился маленький ёжик. Он вполне мог сбежать, стуча по столу лапками, не будь он таким маленьким…

До болезненности чувствительные пальцы Владимира Ивановича не останавливались ни на секунду.

Аделаида вдруг совершенно ясно представила себе, как он в той холодной комнате с обитыми листовым железом столами и шлангами, с острым скальпелем в руке склонился над неподвижным телом; или как в гончарной мастерской его пальцы отсекают от грубого куска мёртвой глины всё лишнее. И он, вдохнувший энергию пальцев, превращается в живую плоть.

– Ты типа находишься в процессе излечения?

– Типа нахожусь, – Аделаида скривила гримаску, – пью совершенно гадкий нарзан с молоком.

– Какая сказочная мерзость! Кто придумал употреблять эту смесь при простудных заболеваниях? Она никакого благотворного воздействия не оказывает. Надо пить апельсиновый сок и есть грейпфруты. В них содержится много витамина «С».

«У нас так принято»!» – строгим голосом мамы фыркнула Аделаида, с удовольствием отхлёбывая крепкий чай из гранёного стакана.

Это точно! В вашем Городе столько разного «принято» и не «принято», что иной раз начинаешь сомневаться в здравом рассудке его обитателей! Уже пять лет живу здесь, а всё никак не могу вникнуть в самую сущность этого постулата. Как могут люди, не рассуждая, совершенно не задумываясь, придерживаться правил, которые кто-то продиктовал? Мало того, выдавая за неукоснительную истину, очень методично внушать их и младшему поколению, при этом тщательнейшим образом производить тотальный контроль над безукоризненным выполнением этих правил!

– А вы откуда переехали?

Из Чимкента. Это Казахстан. Точнее, в Чимкент нас в своё время выслали. Моего отца через несколько лет после Великой Отечественной арестовали по доносу и расстреляли. Он всю войну прошёл, Берлин брал, и вдруг «враг народа». Слышала о таком? Были в стране так называемые «тяжёлые годы репрессий». В 1949 году нас с Черноморского побережья, в одночасье запаковав в товарные вагоны, вывезли в Казахстан. Но, скорее всего, ты об этом не слышала. Откуда тебе знать про «неблагонадёжность», про «врагов народа», сталинские лагеря ГУЛАГ?! У нас в стране национальность «грек» принято произносить шёпотом, хотя «грек» несколько лучше, чем «еврей», и всё это потому, что в СССР пятнадцать «союзных братских республик и, соответственно, пятнадцать национальностей». «Грек» – это который из «капиталистической страны», значит вражеской или в лучшем случае старающейся бороться за пролетарские интересы, но пока не понявшей социалистического счастья. Иной раз у нас даже «болгарин» или «чех» произносить не стоит, хоть и Болгария и Чехословакия относятся к социалистическому лагерю. Лучше узбек, киргиз, таджик. А ещё лучше говорить: «Я – русский!». А тут вообще – «грек»! Не по-советски как-то! «Не по-нашему»! Мы медленно, но верно идём к торжеству коммунизма, а посему в школьной программе истории все эти нелицеприятные вехи, связанные с красным террором, не упоминаются. Ганевц?

А я знаю про террор… – Аделаида смотрела в упор на Владимира Ивановича. От слов «красный террор» у неё на верхней губе выступили капельки пота, – знаю! – повторила она. – Мне деда рассказывал!..

Правда? – пальцы Владимира Ивановича на секунду замерли. – Что ж это получается? Как у Киплинга в «Маугли»: «Мы с тобой одной крови: ты и я»? Вы тоже переехали из Казахстана?

Нет. У нас наоборот: бабуля с дедулей и моей мамой переехали с побережья в Большой Город, а всех других родственников выслали в Казахстан. Но деда сказал, что никто оттуда из наших не вернулся. Я точно не знаю, мои родители никогда об этом не рассказывают. Только мама говорила, что её отца репрессировали и расстреляли. У нас дома есть бумажка – свидетельство о смерти. Но там написано, что он сам умер, а мама сказала, что расстреляли.

Сейчас очень трудно восстановить истину. Где правда, где ложь, разве можно разобрать? Как говорится: история о многом умалчивает. Кто посмертно реабилитирован, кто наоборот через столько лет осуждён… Ты мне позволишь выпить рюмашку? Ничего? – Владимир Иванович поставил на стол очередную пластилиновую зверюшку и вышел из-за стола. – Когда я вспоминаю некоторые страницы своей биографии, страшно хочется выпить! Не обидишься, правда?

И опять Аделаида поразилась его странности. Да когда хоть один мужик у них во дворе бы спрашивал разрешения на выпивку, хоть домашнюю водку с пивом, хоть тебе ацетон, и потом в придачу на пьяные песни и громкие беседы, не утихающие далеко за полночь?! Это у мужиков все должны были спрашивать разрешения на всё!

– Я сейчас. Подожди меня здесь, – сказал он и вышел в соседнюю комнату.

Аделаиду обуревало здоровое любопытство: а чё там, в той самой соседней комнате? Она совершенно забыла про маму, про свою температуру, но ни на секунду не забывала, где находится. Казалось, даже сам воздух морга щекотал ей нервы. Она знала – справа, через коридор те самые столы и то место, где тогда стояло то ведро с белым свёртком внутри. А что рядом, куда пошёл Владимир Иванович? Он пошёл в совсем другое помещение.

«Я сделаю вид, что ищу туалет!» – решила она, распахивая дверь.

Владимир Иванович стоял к ней спиной напротив металлического шкафа с растворёнными стеклянными створками, точно такого же, как стоял у них в стоматологической поликлинике. Она этих прозрачных шкафов страшно боялась, когда была маленькой, потому что внутри лежали зубы на розовых дёснах, и никто её тогда не смог убедить, что это – не вынутые изо рта челюсти мёртвых людей. И сейчас было не по себе…

Большая стеклянная банка цвета йода с надписью «Медицинский спирт» в руке Владимира Ивановича не так поразила Аделаиду, как стеклянные цилиндры с каким-то странным серо-чёрно-бежевым содержимым, громоздящиеся за прозрачными дверями шкафа. На каждом их них снаружи была наклеена бумажка с надписью. В первое мгновенье она не поняла, что это плавает и покачивается в жидкости. Только узнав кисть руки, стала догадываться, что там в других.

– Что, девушка, не усидели на одном месте? Только не надо мне рассказывать, что вы искали туалет, ладно? – Владимир Иванович был уверен, что она обязательно сюда войдёт.

– Не искала и не собиралась! – буркнула под нос Аделаида, не сводя глаз с замечательного шкафа…

– Я не хотел тебе ничего показывать, дабы не травмировать вашу детскую психику, – переходя с «вы» на «ты» и наоборот, произнёс Владимир Иванович, – однако, раз уж вы изволили посетить мою скромную обитель… может, желаете взглянуть?

И опять Аделаида позавидовала его умению говорить! Ведь, оказывается, за изысканностью речи вполне можно скрыть даже смущение!

…так вот! Эта комната – мой анатомический театр. То, что в шкафу, называется «учебные препараты». Эту коллекцию создал я. Тебе нравится?

– Очень… – Аделаида не могла прийти в себя от неожиданности и восторга. Глаза её загорелись, словно у гончей, учуявшей запах добычи. Она вспомнила о своей несбывшейся мечте убить Гиичку или сделать чучело голубя, и, видя всё это великолепие, ей стало даже как-то неудобно за скудость и примитивность мыслей. Какой дурацкий голубь, когда бывает такая красота!

– Шутить изволите, барышня?

– Очень… – Аделаида не лгала. Ей действительно тут нравилось. Ей нравился деревянный, местами прогнивший пол, остывший чай в колбе, пожелтевшие плакаты с указательными линиями вскрытия человеческого тела, препараты в шкафу, – мне тут очень нравится… – прошептала она, – я тоже так хочу. Вы тогда спросили, кем я буду. Я просто постеснялась вам сказать правду… я, знаете… я буду поступать в Медицинский. Только не туда, куда хочет мама. Она хочет, чтоб я, как все врачи в нашей поликлинике, ходила по коридору, полному больных, в не застёгнутом на животе белом халате, с фонедоскопом на шее; со мной бы здоровались, а я бы свысока кивала, или вообще не кивала, как если б не слышала вовсе. И чтоб ко мне под дверью стояла очередь, а я бы её не замечала и делала что хотела. Захотела – пошла в гости в соседний кабинет, захотела – вышла в магазин. А больные сидят, и сидят. Даже никто не пикнет, потому что тогда хуже будет. Щекотится, да? Мне интересно всё, что происходит с человеческим телом, как оно работает, но сидеть в поликлинике, полной народу я не хочу. Я хочу, как вы, стать прозектором…

– Патологоанатомом.

– Мне очень нравится эта специальность! Иногда мне даже кажется, что она какая-то мистическая. Совсем необычная. Хотя, когда я маме сказала, что мне нравится, она сперва надо мной смеялась, а потом страшно разнервничалась. «Ты, – сказала она, – ненормальная! Люди мечтают быть первыми, мечтают быть лидерами, хотят зарабатывать деньги, мечтают о признании и уважении. Тебе же втемяшилось спрятать свой диплом в гроб?! Что я людям буду говорить, когда они меня будут спрашивать, кем моя дочь работает?! Гробовщицей?! Или в морге?! В трупах ковыряется?! На меня пальцем весь Город показывать будет! Здороваться перестанут! Для чего мёртвым врач, я тебя спрашиваю?!» Только я думаю, Владимир Иванович, какая разница – живой человек или мёртвый? Он имеет право расскрыть свою последнюю тайну… В морге как на суде: «Подсудимый! Вам предоставляется последнее слово!» Может, он в жизни был одинок и никто про него ничего не знает, а ему бы не хотелось так уходить… Владимир Иванович, я, кажется, говорю совсем непонятно, но я так чувствую, только не могу объяснить…

Да, детка… ты не знаешь, насколько сейчас права, – доктор устало опустился на стул, – понимаешь, я же действительно – последняя инстанция. Высший суд на Земле, если хочешь. Как бы тебе это объяснить?.. Я последний, кто может обвинить или оправдать человека, который в свою защиту больше никогда не сможет произнести ни слова. Мёртвые со мной разговаривают, рассказывают мне свои истории. Не словами, конечно, а по-другому. Я обязан восстановить честное имя или обвинить в преступлении. Например, самоубийство есть одно из самых страшных преступлений, смертных грехов, если хочешь. Раньше самоубийц хоронили за кладбищенской оградой, как страшных богоотступников. Я есть последнее звено, или связующее звено между этим миром, который суетится за окном, и Господом Богом.

Ке-е-ем?! – ну, уж этого Аделаида услышать здесь совсем не ожидала! – Каким «Богом»?! Бога нет! Вы что, правда думаете, что там на небе кто-то сидит и всё видит?! Там же наши космонавты и Юрий Гагарин летали и никого не видели!

Ты очень неглупая девочка. И Гагарин здесь ни при чём. Бог в душе каждого человека, у которого есть что-то святое. Если же ничего святого нет, если у него нет табу, то, конечно, нет и Бога! Только природа пустоты не терпит, и туда, где нет Бога, вселяется дьявол! В женщине, убивающей своего ребёнка, может быть Бог? Человек, написавший много лет назад донос на моего отца, был его близким другом. Говорят, он часто бывал у нас в доме, приносил презенты, дарил моей маме цветы. Как ты думаешь: у него могло быть что-то святое? Был ли у него в душе

– Бог? Почему он мог по растерзанным трупам, утопая в крови по колено, наступая на простреленные головы, идти к своим целям?! Эх, Аделаидка, я ещё рюмку выпью! – Владимир Иванович повернулся к ней спиной.

– Там написано «спирт»!

– Ха! В нашем Дворце Страдания только спирт и пьют!

Они помолчали.

«Спросить, не спросить? – мучительно взвешивала про себя Аделаида. – Страшно показаться дурой и испортить впечатление». С ней так жёстко и откровенно в жизни никто не разговаривал! Только Фрукт открыл ей несколько истин. Все разговоры папы сводились к тому, что он во вторник придёт в школу и выпишет все «четвёрки», чтоб потом показать маме. Мамины беседы сводились к тому, что Аделаида её «мучитель» и мама скоро утопится!

«Как утопится? – Аделаида вдруг оторопела от страшной мысли. – Ведь Владимир Иванович только что сказал, что самоубийство – страшный грех?! Что только человек без Бога в душе может совершать такие поступки! Получается, что если мама утопится, то у мамы его, что ли, нет?! – Аделаида уже плохо соображала, – видно, у меня снова поднимается температура», – подумала она. Ей стало душно. Она понимала, что давно пора домой, что, может, Владимиру Ивановичу с ней уже скучно и ему надо работать. Но она сама «поднесла ведро» к своим губам. Она пила, закрыв глаза. Это было как самый прекрасный пир. Вода это была непростая. Она родилась из долгого пути под звёздами, из скрипа ворота, из усилий рук.

Аделаида совсем растерялась, не зная, что предпринять. Уходить? Но у неё не было сил оторвать губы от родниковой прохлады. Молчать, чтоб не показаться глупее, чем он обо мне думает? Но как уйти, заранее зная, что всё это больше не повторится?! Спросить? Ведь больше никто не захочет ни с ней разговаривать на такие темы, ни ничего объяснять. Да, наверняка лучше спросить: как мы живём, зачем мы живём?..

Владимир Иванович! – Аделаида позвала негромко, но в помещении, таком далёком, что, казалось, весь мир по одну сторону океана, и только они вдвоём по другую, голос прозвучал неприлично раскатисто и резко:

– Вот тогда скажите мне: в нашем Городе есть Бог? У всего Города есть?

Он вздрогнул и опустил глаза.

– Не мне судить. Хотя я каждый день вижу столько, что мне уже кажется, здесь сама земля пропитана ядом. Ты знаешь, что современный Город третий на этой местности? Он построен на кладбище.

– Знаю.

– Когда меняли трубы парового отопления, на глубине полутора метров разрывали могилы. Видела? Этот Город стоит на костях. Что может быть большим вандализмом, чем разорение могил? Глумление над себе подобными?

– Я не знаю, что такое «вандализмом», а если трубы надо проводить?!

– Здесь вообще строить было нельзя! Нет же! Отгрохали десять заводов, кучу фабрик и четыре лагеря с заключёнными, которые на этих же заводах и работают. Зато теперь это их вотчина, их тёплый и сладкий дом, где всё уютно и тепло. Скажи мне сама: кто может быть счастлив в городе, стоящем на костях, где царят произвол и насилие? Где нет законов? Где каждый гордится тем, что украл, ограбил и даже убил! Здесь считается, что место настоящего мужчины в тюрьме. Раз сидел, значит, он гордый и независимый! Для него закон не существует, он никому не подчиняется. Безнаказанность порождает преступление. Если же всё-таки случилось невероятное, то есть, его посадили, и преступник отбыл срок, так это ещё почётней! Посмотри, с каким видом в компании произносят: «Я с ним знаком, а он сидел!» Как будто речь идёт об академике Павлове или Вавилове! Весь Город гордится своими связями с преступным миром, как раньше гордились тем, что их представили персоне, приближённой к императору! Преступность в этой республике всегда была в цене. А ещё после сталинской амнистии 1953 года, чтоб навести «порядок» в стране, выпустили на свободу всех бандитов, оставив париться на нарах только политических. Именно здесь, в этой южной республике он создал максимально удобные условия для их существования. Только в Большом Городе поселилось более двухсот воров в законе…

– В «законе» – это которые воруют по закону?

– Ох! – Владимир Иванович, казалось, обрадовался, что Аделаида его перебила. – Это я тебе потом как-нибудь объясню. Каждый человек сам себе судья. Даже то, что может простить ему Бог, он сам себе не прощает.

– А женщина и мужчина одинаково бывают виноваты? – Аделаида сознательно избегала странного слова «грех», потому что ей всё равно было смешно – какой «грех», если Бога нет! – Я хотела спросить: почему то, что женщине нельзя, мужчине можно? Почему они разные?

– Слушай, ну и вопросы та задаёшь! Весьма странные для молодой леди.

– Не-е-е! Я про общество. Почему, когда рождается мальчик – все радуются, а когда девочка – некоторые даже стесняются об этом говорить! В человеке, который не пускает жену домой из роддома, потому что она родила третью девочку, тоже есть ваш Бог? Или он просто дурак? Я не была в других наших республиках, но в книгах же всё совсем по-другому! Почему Ася у Тургенева может смеяться сама себе, а в Городе нельзя надеть даже красное платье?! Почему у нас в Городе всё для мужчин? Почему они пьют и едят во дворе, потом горланят песни, ходят до пояса голые с волосатыми грудями, детей не всех по имени знают, им позволено даже… – тут Аделаида прикусила язык. Ей стало страшно просто упомянуть, что она недавно видела, потому что хорошо понимала: этого ужаса она не сможет пережить никогда в жизни! – Почему так стыдно и неприлично быть женщиной? Эти уродливые чёрные длинные юбки до земли и под ними до колена трусы с начёсом! Почему нельзя громко смеяться, не прикрывая ладошкой рот?! Почему сперва родители ходят смотреть невест и потом на панихидах показывают их своим дебильным сыновьям?! Они сами не могут найти, что им нравится? Или им никто не нравится – это от утончённого вкуса, или наоборот все равно, потому что гормоны в башку стучат! Почему девочке начинают собирать приданое до того, как она научится устойчиво сидеть на горшке?! Разве больше из жизни маленького ребёнка родственников ничего не волнует, кроме как подготовка к его продаже? То есть, у родителей ответственность перед обществом за качество предложенного товара? Единственный смысл – вырастить тупую здоровую самку и выгодно сбагрить её родителям самца?! – Аделаида чувствовала себя замечательно! Это было одно из состояний блаженства, которое у неё возникало, когда поднималась температура. Она как бы со стороны наблюдала за собой, слышала звуки своего голоса, сама удивлялась своей смелости. Это состояние называлось «всё равно». Она уже никуда и не торопилась. Говорили легко и свободно, восхищаясь своим красноречием и находчивостью. Владимир Иванович отвечал, спорил, доказывал, объяснял. Слова его очень хорошо воспринимались и оседали в глубине серого вещества. Её мозг, не отягощённый богатой информацией и жизненным опытом, воспринимал всё жадно и быстро. Дорожки серого вещества, как чистая магнитная лента, записывали на себя всё и надолго. Владимир Иванович, казалось, тоже был рад столь непритязательному, но благодарному обществу. Казалось, он её даже не видел. Она только задавала направление, а он, находясь в привычной для себя обстановке, самозабвенно рассуждал сам для себя.

Когда Аделаида ввалилась в квартиру, мама лежала с закрытыми глазами на её кровати, папа стоял на кухне и заливал в грелку кипяток. Вся квартира воняла валерьянкой.

«Семи смертям не бывать, а одной не миновать! – подумала про себя Аделаида и молча стала стягивать с себя школьную форму, делая вид, что не замечает, как мама ждёт её появления с покаянием в своей комнате, – А это что? – вдруг вспомнила она, ставя на пол пакет. – Нифига себе! Это ж я шарф притащила обратно!» Белый, длинный, замечательный, пропахнувший сигаретами шарф! Из-за которого она, собственно, и ходила в болницу.

Уже потом, когда отчалила мамина очередная «скорая», лёжа в своей постели и горя от температуры, она с наслаждением потягивала совершенно омерзительный «боржом с молоком». Аделаида снова и снова прокручивала в уме фантастический фильм с патологоанатомом Владимиром Ивановичем в главной роли. Он цитировал наизусть Аристотеля (это имя Аделаиде было знакомо. Аристотель – древний грек, но Аделаида не знала, что он был таким бесстыжим!), какого-то Фрейда, ещё кого-то. Всё это было настолько же интересно, насколько и безумно!

Оказывается, всё было гораздо хуже, чем думала Аделаида.

До шестнадцатого века всё шло нормально. Само по себе различие полов е было особой темой для обсуждений великими мужами, ибо все точки над «ётой» давно и, казалось, бесповоротно были расставлены. Суть многочисленных течений, беря за основу учение Аристотеля, сводилась к следующему: женщина – это просто прах, чья единственная сущность – кровь, вытекающая из неё раз в месяц. Кровь – неочищенная, нечистая, аморфная, инертная, зловонная жидкость. Только у слабого (по причине болезни, старости, или наоборот молодости) мужчины может родиться девочка. Мужчина же, сильный во всех отношениях, воспроизводит исключительно себе подобных. Именно мужчина несёт в своём соке дух личности, её форму, то есть – вселяет «движение», которое создаст из вещи живую материю. Мужчина – это именно тот, кто даст неживой материи душу. Семя несёт движение, которое сообщает ему его родитель. В идеальных условиях, то есть, если отец достаточно силён, будущее существо должно стать его копией. Сущность души неизменно мужская. Мужчина даёт творческое начало.

Женщина же даёт всего лишь материю. То есть, говоря грубо: женщина всего лишь тара, типа бутылка, коробка, ящик дивана. Если мужчина не положил в ящик золото и бриллианты, которые дают жизнь, то ящик сам по себе ничего не стоит – дешёвая упаковка, и всё! Причём её можно и постоянно менять. Состарилась газета, завернул в свежую, и так далее.

Именно в средние века женщины, постепенно открыв глаза на мир, решили вдруг, что им надо расширять свою область деятельности, до того ограниченную сладостью домашнего очага, монашеской общиной, панигиром публичных домов. Однако сильным мира сего, то есть государству и служителям культа, это было совершенно невыгодно. Надо было каким-либо образом эту битву полов обуздать! Гораздо большую власть, чем все армии мира, над мужчиной имеет женщина. С какими бедствиями столкнётся аппарат управления государством, если добрыми и в меру податливыми мужами овладеют приверженцы дьявола?! Тогда же женщина и была объявлена «нечистой»!

Как только мужчина предпринимает что-нибудь особенное – экспедицию, охоту, военные поход, – он должен держаться вдали от женщины, особенно же он должен воздержаться от всего, что касается разницы полов, в противном случае его сила будет парализована и он потерпит неудачу. И в обычаях повседневной жизни открыто проявляется разделение полов. Женщины живут с женщинами, мужчины с мужчинами. У некоторых народов разделение полов идёт так далеко, что лицам одного пола запрещено даже произносить собственные имена лицам другого пола, что у женщин развивает свой язык, непонятный мужскому полу.

Чем примитивней человек, тем больше запретов он устанавливает. Он боится опасности. Избегание женщины – это принципиальная перед ней боязнь. Эта боязнь объясняется тем, что женщина другая, непонятная, таинственная, чужая и потому враждебная. Женщина табу не только в её особых положениях, таких, как всё те же «тра-ля-ля», беременность, роды, она табу сама по себе! Мужчина боится быть ослабленным женщиной, заразится её женственностью, типа как заражаются глистами, и поэтому оказаться неспособным ни на какие дела, кроме семейных обязанностей. Расслабляющее действие всего, что касается отношений мужчины и женщины, приводит к возникновению влияния, которое женщина приобретает над мужчиной. Какому государству или какой религии это надо, чтоб мужчина вместо того, чтоб стать воином, сажал бы после ночи с дамой своего сердца цветы на её клумбах! Чтоб он больше прислушивался к словам своей возлюбленной, чем к слову, преподносимому как «слово Божье»?! Полное избавление мужчины от тлетворного влияния женщины – залог полной золота государственной казны! Отсюда и знаменитая «охота на ведьм» в средние века, когда инквизицией было сожжено на кострах и просто уничтожено больше половины самых красивых и молодых женщин Европы. Устранение женщины как источника влияния на мужчину – это бесконечные войны, расширение государственных границ и ещё очень много полезных аспектов, в частности, таких, как деньги, деньги, деньги для сильных мира сего…

Чем примитивней и менее цивилизовано общество, тем более чужда и враждебна женщина. Держа женщину в неведении и темноте, это общество ханжески притворяется, что придаёт большое значение слову «целомудрие». Там, где примитивный человек устанавливает табу, он боится опасности.

Желание, чтобы женщина, выходя замуж за одного мужчину, не имела воспоминаний о другом, не представляет никаких других целей, кроме как развитие права обладания этой женщиной, вроде как зубной щёткой индивидуального пользования, в полной подчинённости мужу. Боязнь потерять собственную ценность и привлекательность на фоне воспоминаний о «том другом» определет выбор стерильного интеллекта и столь же стерильной жены – спутницы жизни. Чтоб ничто не могло омрачить втирание мужем чёрного за пятнистое, а пятнистого за голубое в жёлтую полосу. Если девушка ничего и никогда не видела и не слышала, её персональным Колумбом с простёртой вперёд рукой станет муж! А чего уж он ей там покажет – его сугубо личное желание!

Невозможно жениться на опытной и умной женщине, если основными чертами характера горожан являются тщеславие и чванство по поводу и без повода. Как иначе можно объяснить, что при зарплате в девяносто рублей они неделю ели фасоль, но другу на День рожденья дарили семьдесят рублей! Гордыня, чувство собственничества, страсть к подавлению и власти.

Если же присовокупить ко всему сказанному ещё и грехи Евы, то получается совершенно ясная картина маслом.

Аделаида прекрасно понимала, что мир вокруг себя она изменить не в силах. Но и безоговорочно принимать законы этого мира, даже наступив себе на горло, она в данный момент не может. Стало быть, надо стараться менять себя!

Аделаида категорически отрицала своё пособничество Еве в краже яблок из Райского сада! Она больше не желала каждый день, каждую секунду извиняться за своё существование! Она не считала нужным ни спрашивать разрешения по любому поводу у сильной половины человечества, ни оправдывать перед ними принадлежность свою к женскому полу. Она не будет нянькой! У неё свои дела, свои мысли, свои проблемы. И это её жизнь. И никто никогда не будет больше ей диктовать, что надеть, как сесть, как встать, как себя вести! Она категорически отказывается от всего, что называется словом, похожим на блеянье овечки «де-е-е-вичье», и уж тем более от пахнущего мокрыми подмышками и приторными духами «Красный мак» – «женское»! Она отказывалась от трусов до колен, уродского атласного лифчика, натиравшего большой пуговицей вовнутрь спину и всего-всего вообще, что могло хотя бы отдалённо напоминать о принадлежности её к женскому полу!