Весь девятый класс Аделаида носилась от одного репетитора к другому, при этом ухитряясь не потерять ни одного грамма веса. Спецпредметы, которые она должна была сдавать на вступительных экзаменах в вуз, шли более-менее прилично. С алгеброй и геометрией была полнейшая катастрофа! Глеб Памфилович, который заменил ушедшую в декретный отпуск Малину, совсем перестал вызывать её к доске и закрывал глаза на то, что контрольные и по алгебре и по геометрии она аккуратно срисовывает у Бекаури. Аделаида уже была далеко не отличницей. Алина Николаевна продолжала ей ставить «четыре», делая вид, что не знает о том, что Аделаида три раза в неделю занимается дополнительно с частным преподавателем. Зато по физике и «русскому» у неё было «пять», но только на этих предметах далеко не уедешь! В Мединститут надо предъявить или «Золотую медаль» по окончании школы, или хотя бы пятибалльный аттестат! «Пятибалльным» назвался аттестат только с двумя «четвёрками», потому как средний балл округлялся до пяти. Нет, конечно, можно попытаться пролезть в Медицинский и с «трехбалльным» аттестатом, но проходные баллы обычно были очень высокими, а балл аттестата приплюсовывался к сумме оценок за вступительные экзамены.

Последние два года ты должна приложить максимум усилий, чтоб получить «пятибалльный» аттестат, – говорила мама, – а то потом будешь кусать себе локти! Все поступят и будут учиться, а ты останешься за бортом!

«За бортом, за бортом, – думала про себя нараспев Аделаида, – за бортом в свободном падении без парашюта! „Над полями, над лесами, над велики горами“… – вспоминалась ей строчка из детской сказки, – в лучах восходящего солнца и сквозь белую пену облаков!»

Ты что, не слушаешь меня?! Я с тобой разговариваю, дура! Слышишь меня?! Тебе надо взять себя в руки и войти в колею!

Ия со второго этажа, из-за которой мама и решила, что Аделаида тоже должна просыпаться ни свет ни заря, продолжала вставать в шесть утра и очень громко бубнить на весь двор. Весь двор относился к Ие с огромным уважением. Никто не говорил про девочку в линзах и с огромным носом, что она мешает им по утрам спать, хотя её «бу-бу-бу» в полной тишине и в первых же лучах восходящего солнца разносилось громче камнепада в горах.

Ия занимается! – констатировали соседи, почтительно понижая голос, и кивали на балкон.

Маме пример Иямзе, видимо, очень импонировал.

Видишь, как ведёт себя человек, который действительно чего-то хочет добиться? – говорила она. – С завтрашнего дня ты тоже будешь вставать в шесть часов и повторять вслух уроки. Но не в конце четверти, как было раньше, а каждый день.

Оказалось, в предвыпускном классе Аделаида просто обязана «мобилизоваться» и каждый день вставать в шесть утра, чтоб «ещё раз повтроить пройденный материал». Хорошо, хоть ей разрешили не сидеть на балконе, как бубнящая Иямзе, а проделывать всё это в помещении, закрыв плотно дверь в свою комнату.

С тех пор, как Сёма практически перестал появляться в доме, «детскую» вообще отдали ей и переименовали в «её» комнату, поэтому, если бы Аделаида встала с утренней звездой, она бы никому помешать не могла.

Сёмины успехи будоражили умы и вызывали зависть. Он несколько лет подряд был Чемпионом республики в своём году рожденья, а не так давно побил рекорд и стал Чемпионом республики в общем первенстве. Его результаты висели на стендах во всех спорткомплексах, где были плавательные бассейны, и фамилию произносили с придыханием. Когда соревнования проводились в Большом Городе, Аделаида с папой всегда ездили болеть за Сёму. Они сидели на трибунах и ловили на себе любопытные взгляды. Они сидели такие гордые и ни с кем не разговаривали.

Звание «Мастер спорта СССР» Сёме присвоили, когда ему было всего 14 лет!

– Ну, как ты? – с восторгом кинулась к нему Аделаида в один из дней, когда он в короткую передышку вернулся домой.

– Нормально…

– Так «Мастер» же!

– Ну и что? – равнодушно ответил Сёма. – Я раньше тоже смотрел на других и думал: «О! Мастер Спорта идёт!» А теперь сам сделал, ну и что?

Мама тоже делала вид, что ничего не происходит. Когда у неё спрашивали о Сёме, пренебрежительно отвечала:

Оф! Подумаешь! А я знаю, что он там делает? Ходит в своё удовольствие, дрыгает ногами! Большого ума не надо!

Аделаида, когда ходила на плавание, однажды очень хотела похвастаться, что у неё, наконец, начало получаться сальто-поворот. Она очень, очень долго пробовала его сделать. То лбом врезалась в бортик, то наоборот лишний гребок выходил, и тогда стукалась локтём. И вот, наконец, получилось! Как она была рада! Получился настоящий поворот-сальто! Она, рванув, чуть не высадила входную дверь, забыв, что та всегда на амбарной задвижке. Папа и мама ужинали на кухне. У папы одна щека торчала, как если б он за ней спрятал шарик для пинг-понга. Папа всегда ел так, чтоб, как он объяснял, «бистро садица кушат – встават» (быстро сесть, покушать и встать), и ещё потому, что с другой стороны у него болели зубы, а к стоматологу он идти очень боялся. Мама задумчиво черпала суп из тарелки и привычно насаживала чайной ложкой сливочное масло на хлеб.

У меня сегодня получился повороо-оот! – завизжала Аделаида с порога, вся сияя, как медный таз.

Какой ещё «па-ва-рот»? – мама медленно повернула голову. – Обувь сними! Не видишь, в квартире убрано!

Поворот! На плаванье! Когда кролем плывёшь, чтоб выиграть время, можно не просто поворачивать, когда дотрагиваешься до бортика, а если делать сальто в воде, то оттолкнёшься только ногами и…

Савсэм мне это нэ интересна… что салто-малто… – папа только что проглотил своей теннисный шарик, – паварот-маварот… вот если ти палучила «пиат» па химии – эта уже интерэсна! Да? – и он взглянул на жену, уверенный в своей полнейшей правоте.

Ну, конечно… – мама делала новый бутерброд.

Новый год с оранжевой миской и квашеной капустой продолжался и в феврале, и в марте, и в апреле… «У нас праздик када ми хатим»! Када Сома приижаэт, када ты пиат палучаэш…

Подумаешь, поворот! А как Аделаида радовалась из-за него! Такие результаты, как у Сёмы, Аделаиде и не снились. Спортсменки из неё не получилось, дальше абонементной группы с пенсионерками на одной дорожке она не пошла, а посему надеяться на льготы при поступлении, как перспективной спортсменке, ей не приходилось. Она каждый день молча ставила будильник на шесть утра и носила терновый венец «абитуриентки Мединститута»… Будильник звенел. Она просыпалась. Отправлялась в туалет, умывалась холодной водой, но это совершенно не помогало! Ей до ужаса хотелось спать, поэтому и она, как соседка Ия, садилась за стол и что-то читала вслух, чтоб ненароком не заснуть. От звуков собственного голоса спать хотелось ещё больше. Он её прямо-таки убаюкивал, её родной глуховатый и шепелявый голос. Естественно, в голову ничего не лезло. Даже то, что она вроде как заучила с вечера, вылетало напрочь! Мало того, от отвратительно резкого звонка будильника она вздрагивала, и потом у неё весь день болела голова. Но она хорошо усвоила папины уроки «какой твой время балет?!» (какое тебе время болеть?), поэтому весь день, не жалуясь, стоически переносила муки. Именно папа ей сообщил, что к «лэкартво нэлзя привикат!» (к лекарству нельзя привыкать), и поэтому, чтоб выклянчить таблетку «анальгина», приходилось за полчаса морально готовиться…

– Я готовилась в юридический, – любила говорить мама, – но тогда время было такое, и у меня документы не приняли. Пришлось вот париться в педагогическом. Надо же было куда-то поступать? Я же не могла на улице остаться!

– Что значит «на улице»? Почему «не приняли документы»? Таких подробностей Аделаиде не рассказывали.

– У меня, знаешь, какое тяжёлое детство было? – продолжала мама тем временем. – Это ты живёшь на всём готовом! Никаких у тебя проблем. Ты потребитель. Растение – паразит. Ты сосёшь соки из дерева, сама дерево губишь! Неблагодарная! Потому я и хочу, чтоб ты была блестящая, раз уж ты меня почти в могилу загнала! Чтоб тебе завидовали! Чтоб все шептались: «Чья это дочка? Чья это дочка?» Понимаешь?

Аделаида хоть и выросла, однако всё ещё очень многого не понимала. В её голове не состыковывалось: почему, если не берут в юридический, надо поступить в педагогический? Как она при таком весе и прыщах на лбу может «блестеть», да так, чтоб «все завидовали»? Почему должны смотреть на неё, и кто должен смотреть, и зачем? Занимался бы каждый своим делом и своими детьми… Но она согласно кивала, лишь бы мама не разнервировалась.

– Я буду…

– Что «будешь»?

– Буду стараться блестеть…

Мама продолжала болеть, только теперь её приступы носили более затяжной и глубокий характер. Так она давала понять всему миру, что её дочь уже взрослая, что она – абитуриентка, она же, как мать, очень «волнуется» за неё и никак не может справиться со своим волнением. Всем должно было быть понятно – её жизнь – в детях, ей всё время «плохо» от нервов; у неё больное сердце и скачет давление. Мама продолжала биться в истерике из-за каждой «четвёрки», падать на пол, кувыркаться, пускать из угла рта слюну. Потом, вдоволь накувыркавшись, медленно «возвращаясь к жизни», приходить в себя, никого «не узнавая» часа по два. Все вокруг, включая запарившихся врачей «скорой помощи», должны были сочувствовать ей и понимать: она «выздоровеет» только тогда, когда увидит в руках дочери «студенческий билет» Мединститута. Одним словом, она кладёт жизнь на алтарь устройства дочерней судьбы, и это убивает её! Но она, в надежде на лучшее, приносит себя в жертву тяжелейшим обстоятельствам. Мама теперь подолгу была на «бюллетени», Анна Васильевна её аккуратно подменяла. Мама никогда не рвалась на работу. Очевидно, её не очень интересовали собственные выпускные классы с чужими абитуриентами.

Сейчас, – любила повторять мама Аделаиде, – ты на повестке дня! Больше ничего и ничто не важно! Поняла?

Первая четверть девятого класса прошла весьма тускло. После лета трудно было «брать себя в руки и входить в колею», потому как до середины октября стояла страшная жара. Аделаида задыхалась и постоянно потела на уроках, особенно во второй половине занятий, когда солнце поднималось высоко и падало прямо на её парту. Пересесть не разрешали, что ж это из-за солнца весь ряд поднимать, что ли? Когда стало попрохладней, начались «маршировки» и подготовка к параду на День ГЪдовщины Великого Октября. Для «маршировок» ученики снимались с уроков, и с одной стороны это было замечательно! Они ходили колонной по шесть человек в ряду, кидали друг в друга шишками, или клеили на зад хвосты из репейника, что, естественно, всех веселило до ужаса! Зато «исправить» нахватанную кучу «четвёрок» уже не получалось, за что Аделаида была сурово наказана и дала очередное «честное слово», что «всё исправит» во второй четверти.

Однако и вторая четверть выдалась ничуть не успешней первой. Аделаида чувствовала приближение неминуемой беды и от этого медленно, но верно замыкалась в себе. Во что именно всё это может вылиться – она пока не знала, объём проблемы ей предположить было трудно. Она назревала как большой прыщ с белой головкой.

Как-то в конце декабря на переменке к ней развинченной походкой подвалил Фрукт со своим неизменным белым шарфом на шее:

– Адель, давай смоемся с любимой «Новейшей истории»!

Аделаида действительно не любила этот предмет. Кроме раздела об истории Государства Российского, её ничего не интересовало: ни древнейший мир, ни средние века в Европе. Ей становилось скучно только при одной мысли о том, что в огромных роскошных платьях с корсетами и зашнурованной талией дамы-аристократки лишний раз не могли сходить пописать. Там было ещё очень многое, что представлять вообще не хотелось. Например, как европейцы должны были вонять от грязи, потому что мылись раз в месяц и платья носили по полгода как минимум. Ответить же быстро на вопрос, что в целом изучает предмет «Новейшая история», Аделаида вообще не могла. Она только помнила, что большевики постоянно то съезжались, то разъезжались. То у них тайный Партийный съезд в Брюсселе, то в Лондоне. О том, где они брали деньги на свои турпоездки и экспедиции по красивейшим городам мира, в учебнике истории не говорилось ни слова.

– Куда смоемся?! – она сморщила рожу. – Папаша в школу опять притащится, мне потом голову снесут!

– Ой! – Манштейн как всегда веселился. – А так не снесут, да?

– Ну, в принципе, ты прав…

– Я не в принципе, я просто прав! Так идёшь со мной?

– Куда?

– На школьный чердак. Я ключи ещё с прошлого года подобрал.

– Ну, ты блин, даёшь! Чего только не прокручиваешь!

Представив себе урок, где опять будут разбирать очередные решения, принятые очередным съездом КПСС, Аделаида не сдержавшись, плюнула на пол. «Уж лучше с Фруктом на чердак!». Она, конечно, совершенно не волновалась, что останется с ним наедине. Если даже их кто-то застукает, ведь никому же в голову не придёт, что они, например, целовались! Фрукт был одним из самых умных в школе и лучше всех остальных мог объяснить «заблудшему», что он – «в корне ошибается». А Аделаиду кто видел, тот понимал, что сами слова «флирт» и «кокетство» её просто оскорбят. Даже если б нашёлся какой-нибудь недоделанный и обвинил Аделаиду в желании поцеловаться, он стал бы надолго всеобщим посмещищем.

На неё, кстати, не распространялись и многие другие из существующих школьных запретов. То, что позволено было ей, не позволялось больше ни одной из девчонок! Например, она одна из всей школы имела право заговорить с самым симпатичным парнем, или вообще подсесть к нему на лавочку на переменке – ей за это ничего бы не было! Ни выяснения отношений от девчонок, которые имели на него виды, ни драк за углом с его официальной «подружкой», ни насмешек одноклассников. Наоборот! Очень часто одна из сторон просила её выступить в роли парламентёра. Девицы передавали записки. Ребята умоляли разведать, согласится та или иная девчонка хотя бы просто выслушать предложение «дружбы». Это была, так сказать, приобретённая большими жертвами относительная свобода, полученная в обмен за своё многолетнее жёсткое отрицание принадлежности к женскому полу. Как её любила стыдить Лиля Шалвовна? «Ну, ты же де-е-е-евочка!»

– Бери портфель! Я свой уже закинул, – Манштейн повернулся в сторону лестницы, – смотри, пока не прозвенит звонок на урок, даже близко не подходи. Как рассосётся толпа, так и лезь. Лады?

– Лады!

И всё же она сомневалась – правильно ли поступает? Звонок на урок прозвенел удивительно быстро, как если б бабка Соколова – по кличке «Соколиха» – наивреднейшее существо, по статусу уборщица, а по формуляру в отделе кадров «техничка» прознала об этих муках и сомнениях Аделаиды и добралась до звонка гораздо раньше чем положено. Просто так.

– Открывай, блин! – Аделаида беспрерывно стучала и уже минуты две находилась в подвешенном состоянии на пожарной лестнице, а Манштейн всё не открывал. – Ты чё, блин, Фрукт?! Обалдел, что ли?! Повезло, что Лилия не прошлась по коридорам?!

– Всегда должно «просто везти»! – Фрукт деловито застилал какое-то бревно, видимо, исполняющее роль скамейки, рваной газетой. Вокруг было страшно пыльно, и висели огромные куски паутины. В дальнем углу виднелось что-то чёрное и круглое. Было плохо видно, то ли чья-то вязаная шапка, то ли кто-то накакал, но уже высохло и не воняло. – Чем меньше думаешь о разной херне, – Игорь Моисеевич покрутил на шее шарф, – тем реже она с тобой случается! Ну, прости, засмотрелся с крыши на небо. Оно сегодня такое красивое, тяжёлое, как свинец.

– И что?! Мы тут сорок пять минут до следующего урока на небо, что ли, будем смотреть?! Шутишь, что ли?

– Шучу, конечно… – Фрукт замолчал и задумчиво опустил голову. – Я тебе хотел кое-что сказать.

– Ну, говори! – Сердце, несмотря на всю уверенность в своей половой неуязвимости, заколотилось, как бешеное, – неужели он все таки?…

– Скажу! Сложно начать… – он запустил руку в свою рыжую шевелюру и, собираясь с мыслями, нещадно скрёб затылок. – Короче, я в школе последнюю неделю.

– Как это?! – опешила Аделаида. – Что значит «последнюю»?! И куда ты потом деваешься? Умереть, что ли, собрался?

– Папана снова переводят в другой город, и мы переезжаем. Только никому не говори. Вообще не говори. Это должно обнаружиться после каникул.

– Почему?

– Сам не знаю, я лишнего у родителей никогда не спрашиваю. Мне сказали молчать, я и молчу. И ты молчи.

– Я умею.

– Знаю, что умеешь. Не знал бы – не сидел сейчас с тобой на чердаке в этой пыли! – Сделав резкое движение рукой, как будто ему вдруг стало душно, Фрукт ослабил на шее белый шарф. – Я тебе кое-что хотел подарить на память. Каждый подарок должен что-то символизировать: когда женщине даришь цветы – значит, она тебе нравится; свою любимую вещь – значит, ты человека ценишь.

Аделаида внезапно ощутила, что внутри её всё напряглось. Она какими-то клетками организма почувствовала, что это уже когда-то было. Да! Всё было именно так, и эти слова она тоже слышала.

Вообще с ней давно стали происходить какие-то странные вещи. Как будто то, что происходит с ней, уже однажды было. Какие-то предметы, слова, запахи словно напоминали ей что-то, но что – она никогда не могла вспомнить. Или это бывало похоже если не на повторение того, что она уже однажды проживала, то на состояние, как если б она наблюдала за собой со стороны. Вот она я… вот мой портфель… моя нога… Как это называется в науке? Дежавю?

– Смотри, – Фрукт прервал её мысли. Он вытащил из кармана медиатор для гитары, – это моя любимая вещь. Я её сделал сам из пластмассовой мыльницы. Я дарю его тебе. Когда я стану знаменитым бардом, ты будешь гордиться, что я тебе его сегодня подарил.

– А ты решил стать бардом?! – Аделаида именно в последнюю секунду вонзила себе зубы в язык, чтоб не добавить «с такой внешностью и таким голосом?!», от чего глаза её почти выкатились из орбит.

– Ты хотела сказать: «С такой внешностью и с таким голосом»? – угадал Манштейн. – Ха! Глупая ты, Аделька! И похожа на сардельку! – срифмовал он в шутку. – Конечно стану! Ты даже не сомневайся! При чём тут внешность?! Главное то, что не увидишь глазами, разве ты не знала?

И опять у Аделаиды странно засосало под ложечкой. Теперь она была больше чем уверена: всё это с ней уже происходило. Если б она верила в реинкарнацию, то подумала, что в прошлой жизни. Но память отказывалась помогать. «Значит, я видела это во сне!» – решила она.

– Я, когда вернусь из армии, поступлю в Музучилище.

– Вот если б вы не уезжали из города, и твоя мама по-прежнему была Председателем Медкомиссии в военкомате, не пришлось бы тебе ни в какую армию идти.

– Ты чего, Аделька?! – Манштейн уже откровенно смеялся своим кудахтающим смехом. – Неужели ты думаешь, что мать бы стала меня от армии отмазывать, и если б и отмазала, я бы туда сам не пошёл?! Ты чего?! Армия – это большой жизненный опыт! Вроде опасной экспедиции на Антарктиду или в Гималаи. Иногда ещё опасней. В экспедиции люди тоже бывают лишены всех привычных им благ. Вот так-то. Это ещё не всё. Помнишь, я тебе спел одну песню, и ты у меня тогда спрашивала о Высоцком. Я не смог тебе одолжить бобины, потому что они из дома невыносные. Родители не разрешают, и я не хочу делать что-то за их спиной. Но я тебе сделал ксерокопии его стихов. Получились, правда, не фонтан, некоторые буквы плохо видны, но разобрать можно. Ты читай пока стихи, потом когда-нибудь услышишь его голос. Зато стихи уже будешь знать наизусть, тогда ты сможешь ему подпевать, если захочешь. Ты нормальная девчонка. Знаешь, что мне в тебе всегда нравилось? Твоё раскатистое «р»! Как будто в слове не одна эта буква, а минимум три! А Высоцкий так и поёт: «Над обрр-р-рывом, по над прр-р-ропастью, по самому покр-р-раю!». Жёсткая «р», между прочим, говорит о твёрдости характера! Ты и он одинаково её произносите. Ладно, вот тебе листы, смотри, осторожно! Так ты помнишь, о чём мы тогда говорили?

– Помню.

Манштейн теребил бахрому белого шарфа и смотрел в упор на Аделаиду:

– Смелее, Адель! Смелее! Всё будет нормально. Придёт время, и всё встанет на свои места. Ты поймёшь, что к чему. Поймёшь, что нет вещей, о которых неудобно говорить! Есть люди, с которыми вообще говорить нельзя, потому что они просто не понимают человеческой речи. А есть другие люди, с которыми говорить надо. Скучно жить в вашем Городе, Адель! Потому что «окна настежь у вас, а душа взаперти». К чему недомолвки, к чему какой-то ложный стыд? Ты знаешь, что происходит вокруг тебя? Мужики хотят постоянно ежедневно, ежеминутно доказывать всем подряд своё «мужество». А дамы… а дамы, делая вид, что повёрнуты на своём «целомудрии», такое вытворяют! А я тебе скажу: все делают всё, что им заблагорассудится, однако втихаря, и платят потом за это золотой, звонкой монетой. Пока моя мать работала в больнице, я такого наслушался и навиделся!

«Да! Да! Да! – хотелось не сказать, а заорать Аделаиде. Она была счастлива, что не ошиблась во Фрукте, и разговор идёт на очень серьёзную, не касающуюся „стыдных“ вопросов тему. – Я тоже видела ведро в морге! Я тоже видела маленькую, брошенную в кустах девочку, которую мать не рискнула нести домой, чтоб не опозорить семью, и потому на ней сидели зелёные мухи!» – но горло сдавил спазм, и Аделаида молча слушала, опустив голову.

– Ты-то почему постоянно наступаешь себе на горло?! Боишься, что кому-то не понравишься? Так ты и так не нравишься! Боишься «получить замечание»?! Так ты и так по вторникам, когда твой папаша приходит, за весь класс отдуваешься. Всё потому, что другие родители в школу не ходят, а учителям надо же на кого-то наехать! Тебя выставили на линейке перед строем? Чего переживать-то? Не бери в голову! Они смеются, так ты им язык покажи! Или дулю! И сама смейся! Смейся, понимаешь?! Всем мил не будешь. Обязательно, что бы ты ни делала, найдутся люди, которым ты будешь не по душе. Ты слышала о знаменитой балерине Майе Плисецкой? Знаешь, что о ней писали? «Вместо того, чтоб заняться настоящей работой – Плисецкая ляжками трясёт»! Значит, ради кого-то, кто не любит балет, она должна перестать ими «трясти»? Нельзя прогибаться ни под кого. Кстати, если надумаешь худеть, то только тогда, когда сама этого захочешь и только ради себя, а не для того, чтоб тебя оставили в покое. Не оставят! Найдут что-то новое. Помнишь, я тебе говорил про гончих? Они будут гнаться, пока ты бежишь!

– В вашем Городе эти бабы юбками своими идиотскими метут тротуар, там где он есть, конечно. Глазки вниз, разговор шёпотом. Все друг другу врут, всё поставили с ног на голову. Так если этот национальный колорит ещё и перевести на строгое «советское воспитание»!.. Как тут все ещё живы?! «Девственность» какую-то втыкают во все дырки куда надо и не надо! Об этом «принято» говорить, об этом «не принято»! Ты знаешь, что из этого всего вытекает?! Я тебе скажу: тупое непонимание ситуации и дорогая за это расплата. Вот ты, к примеру, знаешь, что СССР занимает первое место по числу криминальных абортов, абортов вообще, искусственных родов на поздних сроках беременности, по детоубийству – это когда мамаши закапывают новорождённых живьём, кидают в помойные ямы, чтоб скрыть своё «бесчестие» от всяких «поборниц морали», которые «состязаются в эрудиции». Вот как наша завучиха, например, Лилия Шалвовна. Ты представляешь вообще, что она устроит, если узнает, что какая-нибудь школьница беременная?! Именно благодаря своей «глубокой эрудиции» бабы элементарно не умеют защититься от нежелательной беременности. Ты знаешь, что они потом выделывают?! Тебе бы это не приснилось ни в каком кошмаре! Они сами себе прокалывают матки вязальной спицей, тащат с биофабрики лекарства для прерывания беременности у крупного рогатого скота, вводят себе и истекают кровью. Ты знаешь, сколько детей топят в туалетах по деревням на краю огородов?! Мама мне говорила, что на территории нашей Горбольницы под каждым деревом по три-четыре младенца закопано… Неужели не лучше дать минимум знаний и культуры человеку, чтоб он по крайней мере знал, как защитить себя?!

– Прости, Адель, я не собирался тебя так грузить, но я уезжаю и поэтому должен был тебе всё это сказать. Читай, Адель, будь любопытной, старайся о жизни узнать побольше. Не знаю, почему, но мне за тебя страшно. Ты не такая, как все. У тебя мир не кривых зеркал, а симметричного отражения. И это очень опасно, потому что такой человек беззащитен. Я бы потом всю жизнь бы жалел, что не поговорил с тобой. Раз никто не считает нужным это сделать, то хотя бы я. Может, ты захочешь что-то изменить в своей жизни. Аделька, ничего не бойся, всё будет нормалёк! Я старше тебя и знаю о чём говорю. Мир не изменишь, поэтому делай что-то с собой. А ещё лучше, уезжай отсюда как можно побыстрее и подальше. Заживёшь своей нормальной жизнью, по своим правилам. Здесь тебе ничего не светит. Кстати, хочешь, я тебе потом напишу? Или нет, я передам письмо через Чапу, потому что твоя маман явно вскрывает твою почту.

– У меня нет почты…

– Тем более вскроет. Ладно, Адель, клади листики со стихами в портфель и не выпускай его сегодня из рук. Через пять минут звонок, – сказал Фрукт, мельком взглянув на часы, – давай, лезь вниз первая, а я запру чердак. Ха-ха! И ключ можно выкинуть. Отдавать кому-нибудь опасно: мало ли кто залезет курить и подожжёт школу! Ну, давай, Аделька – жирная сарделька, лестницу не развали!

Фрукт через полтора года действительно прислал ей письмо.