Десятый класс оказался ещё ужасней девятого.

Мама вообще перестала слышать, что Аделаида говорит. Кроме как об выпускных и вступительных экзаменах, она ни о чём не могла рассуждать. «Останешься за бортом» и «войди в колею» подавались как соль к обеду. Аделаида же пыталась жить как все девчонки её возраста – смотреть вокруг и видеть, иной раз стараясь что-то разобрать и сделать выводы, иной раз без рассуждений. Как она ни старалась, всё равно ухитрялась «разнервировать маму» любым, даже совсем невинным вопросом.

– Как ты меня умеешь вывести, а-а-а! – говорила в таких случаях мама. – Никто так не умеет, как ты! Аа-а-а!

Мама говорила что-то совершенно непонятное. Иногда казалось, что она специально показывает Аделаиде, что она одно, а Аделаида – совсем другое.

Однажды Аделаида слушала в очередной раз песню Муслима Магомаева «Свадьба». Песня была знакомая, но почему-то именно сегодня глубокий, проникновенный голос певца так растрогал её, так запал в душу, что Аделаида расслабилась, потеряла ощущение реальности и решила пофилософствовать, чего обычно с ней не бывало. Она умела держать себя в руках и строгости, но сегодня её умилили слова:

потом ля-ля-ля и:

Аделаида вдруг примерила чужое счастье и чужое одиночество на себя и ей стало так грустно. Аделаида себе представила «настоящую» свадьбу, как видела в кино по телевизору. Не в огороде под солнцем с тёплым лимонадом, а в шикарном ресторане… С официантами, крахмальными салфетками; не гранёными, заляпанными с прежнего торжества двухсотграммовыми стаканами, а высокими фужерами, или бокалами, вечером или ночью, с запахом петуньи… с белыми, тяжёлыми, похожими на театральный занавес занавесками на окнах, с вокально-инструментальным ансамблем, как в сочинском ресторане, или хотя бы с магнитофоном и современной музыкой, электрогитарами какими-нибудь, танцами под модные песни!.. Одним словом, свадьбу красивую, весёлую и торжественную.

И вот именно такая свадьба в её понятии «пела и плясала» у Магомаева, и потом «крылья эту свадьбу унесли». Кстати, у них во дворе один сосед так гулял на свадьбе сына, что на следующий день умер. И у них сразу после свадьбы были похороны. Даже заказные столы не увозили. Ну, эта песня была про другую.

Наслушавшись этой песни, страшно зажалев себя, которой скорее всего замужество не светит, и ещё больше певца, который так и «остался снова неженатый», Аделаида дрожащим от чувств голосом, тихо всхлипнув, произнесла, обернувшись к маме:

– Мам! Правда, Магомаева жалко, что он опять остался один и неженатый?

Мама от такой Аделаидыной тупизны прямо расстроилась:

– Дурой ты была, дурой ты и останешься! Ты знаешь сколько у него денег?!

Через несколько дней к ним пришла знакомая с дочкой лет шести. Девочку отпустили погулять на детскую площадку в трёх метрах от крыльца с другими детьми. Мама и её знакомая остались сидеть на балконе и, попивая чай, вяло беседовали… Аделаида посидела с мамой и её «приятельницей» ровно до вопроса:

– Что ты тут сидишь? Тебе нечем заняться?

Она взяла книгу и ушла в дом.

Девчушка «приятельницы» игралась, игралась, потом ей, видно, надоело ковыряться в песке, и она влетела на балкон, радостно запищав: «Мамочка! Мамочка! Я шильно шашкучилась!» – кинулась на шею своей маме.

И внезапно это простое, выученное ещё в шестимесячном возраста слово, но словно услышанное впервые, резануло её по сердцу острой бритвой. «Мамочка! Мамочка!» – с какой лёгкостью эта девочка звала свою маму! Розовое, как крем, платье от всей души прижалось к небольшой костлявой груди, вымазывая её песком и наступая на ноги. Так ведь и мама обняла дочку! Она не отстранилась и не сказала: «Посмотри на себя – какая ты грязная и на что ты похожа?! Вся в песке! Куда ты такими руками хватаешься за светлое платье?! Почему ты опять шепелявишь? Как мы учили? Не позорься перед чужой тётей! Повтори чисто: „Соскучи-ла-сь!“. Не шепелявь, не сюсюкай, говори нормально! Убери волосы со лба! Не сутулься! Выпрями спину! Сперва помой руки, потом прикасайся к вещам!» А девочка не боялась громко кричать, тем более – в чужом доме, тереться об неё и размахивать руками, и в придачу – самое жуткое – над её глазами действительно красовалась самая настоящая густая чёрная чёлка до самых бровей!

«Никогда, никогда в жизни я за свои шестнадцать лет не впорхнула с такой лёгкостью в дом и не позвала с порога: «Мамочка! Мамочка!». Я вхожу тихо, как тень, напряжённо прислушиваюсь к шорохам в квартире. Если очень тихо – значит, мама спит. Тогда надо ходить на цыпочках и стараться ничего не задеть. Если слышен скрип половиц, надо всеми своими нервами прислушаться к маминому дыханию, чтоб знать, с какой ноты начать разговор. Если мама сильно сопит – значит, на что-то сердится, у неё плохое настроение, и надо появиться перед ней с опущенной головой. И всё равно, даже если не сопит, лучше с опущенной головой и виноватым видом на всякий случай.

А песни? Вот сколько песен всяких например:

Не надо!!! Не надо со мной говорить! Иди спать, мама! Иди! Уж так наговорились! Всё равно, что не скажи – мама всё поймёт по-своему, а утром скажет:

Ах! Всю ночь я не спала! У меня такое давление! Мне из-за тебя всю ночь плохо было!

Но мама не всегда была такая строгая. Когда она была в хорошем настроении, могла и песенку спеть, и стишок рассказать. В основном для Аделаиды она декламировала Чуковского:

– и тыкала Аделаиде в живот пальцем. Папа от души смеялся!

Как после этого «замечательного брюха» можно слышать такую мерзкую, лживую, нестерпимо гадкую песню:

«Вообще-то, это должен петь мужчина. Может, поэтому мама „нежная и ласковая самая“? Вот Сёма бы вполне и спел, – она уселась за письменный стол, но сосредоточиться и думать ни об уроках, ни о заданном репетитором материале не могла, – а я… скорее всего, если б даже была мальчиком, не смогла бы спеть. Нет! Точнее, смогла, или бы смогла как-то спеть, но совсем не так душевно, что ли… Во всяком случае, даже мысль, что никак не можешь прочувствовать задумку автора в словах этих песен, а от них возникает глухое раздражение, как если б поэт над тобой издевался – ужасает!» – у Аделаиды защипало в глазах. Так захотелось плакать! Что-то последнее время с ней происходит, и она теперь очень часто хочет поплакать. Гораздо чаще, чем в детстве. Но плакать тоже нельзя! Потому что мама скажет, что вместо того, чтоб думать о серьёзном, то есть об «дисциплинах, которые надо готовить», она «забивает башку всякой дрянью и ещё не хватало, чтоб она в таком возрасте стала истеричкой и неврастеничкой»!

Сделав вид, что с пола поднимает какую-то ниточку, ухитрилась пройти мимо пыощих чай, не показать лицо:

– Я пойду за дом. У меня с балкона упала герань. Расыпалось там всё…

– А я тебе говорила, не ставь на подоконник! – мама не могла упустить случая сделать замечание или просто показать кто в доме хозяин». – Говорила тебе – горшок большой! Так ты же никого не слушаешь! Теперь бросай уроки и подметай как дворничиха! – однако мама не особо была расстроена падением герани. В данный момент её гораздо больше занимала беседа с «приятельницей».

Она посидела на траве за домом, пог рызла кулак. Она всегда так делала, когда старалась не заплакать. На коже костяшек отпечатывались зубы, но это было совсем не больно. Больно бывало внутри. Там всё разрывалось на кусочки, на тряпочки. Наконец, вдоволь наглядевшись на посетителей бассейна и немного успокоившись, она с горшком герани в руках, сделанного из металлической очень красивой консервной банки из-под болгарскою зелёного горошка, вышла из-за угла к родному крыльцу. Мамы с гостями на балконе уже не было. Столик с чашками недопитою чая был пуст. Аделаида услышала в доме шум воды из открытого крана и поняла, что мама моет посуду, и почти в ту же секунду, в ту самую секунду в конце их длинющего двора… в самом конце двора… она увидела уходящую мамину «приятельницу», которая вела за левую ручку дочку, а в правой руке у девочки была… была её, Аделаидина Большая Кукла! Девочка старалась поднять её повыше, но кукла снова сползала, и ноги её бились об асфальт «др-р-р-р».

Её большая кукла! Её собственная! Которую покупал ей деда! У которой отламывалась нога и он её возил к куколыцику, чтоб ногу починили. И её починили. И на детских фотографиях она сидит с огромным белым бантом и рядом эта самая Большая кукла! И волочила та девочка её по асфальту с этим звуком «др-р-р-р-р» почти так же, как и она в тот самый день в марте, когда бабуля её подвела к оконным решёткам их маленькой квартирки, где кто-то с люстры снял и спрятал её пластмассового Буратмно.

И эта картина так никогда и не стёрлась из памяти Аделаиды: на выходе со двора два силуэта со спины; белые, похожих на пропеллеры банты на детской голове и три пары ног – женские на толстом каблуке, детские, пухлые, в сандалиях и из-под длинного розового платья пластмассовые кукольные ножки.

За десять минут, пока Аделаиды не было дома, мама, совершенно не склонная дарить никому подарки, с каким-то болезненным удовольствием отдала Большую Куклу, как если б это было нечто, от которого давно надо было отделаться, да всё руки не доходили. И теперь с удовлетворением человека, сделавшим нужное и хорошее дело, она тщательно мыла и перетирала посуду. Мама, словно из какого-то чувства мести, отдала незнакомой девочке с чёлкой её подружку! Подружку родом из детства, которую всеми правдами и неправдами где-то раздобыл деда, чтоб тогда, в прошлой жизни её обрадовать. Он посадил куклу на подушку, чтоб, когда Аделаида проснётся после операции, сразу её заметила. Конечно. Аделаида её сразу заметила и полюбила, и с тех пор она спала с ней, когда Аделаиде удалили гланды, когда Аделаида стояла около тех страшных окон в Большом Городе, когда смотрела на деду в последний раз сквозь эти гнутые крашеные оконные решётки. Теперь мама отдала чужой капризной девочке единственную наперсницу всех Аделаидыных секретов и тайн, столько лет одиноко просидевшую на шкафу и смотрящую добрыми глазами на всех вокруг. Значит, больше некому будет шептать: «Всё будет хорошо, всё очень скоро изменится! Ты полюбишь, и тебя полюбят. Ты обязательно станешь Танцующей королевой и выйдешь замуж за принца!».

И никогда потом Аделаида так и не смогла себе объяснить – почему она не кинулась вдогонку, не выхватила из чужих рук свою подружку, а стояла и смотрела, словно заворожённая, как они втроём, счастливые и весёлые, выходят со двора.

Совсем перед окончанием школы произошло одно очень важное событие.

Позвонил Чапа. Аделаида страшно удивилась, потому что они и в школе-то разговаривали через слово, а уж чтоб звонить… Он ей никогда не звонил.

– Тебе тут письмо, – вяло процедил он.

– Какое письмо?! – Аделаида то ли правда не поняла, то ли поняла, но не могла поверить. Какое письмо? Кто ещё ей должен письма писать?

– Фрукт прислал из армии на мой адрес для тебя.

– Из какой «армии», Чапа?! Он же пока в школе учится!

– Боча! Фрукт старше нас. Он чем-то там в детстве болел, потому у него и голос такой был, его позже отдали в школу. Так вот, он не пошёл в десятый класс, а пошёл работать. Зачем ему это надо было – я не понял.

– Да при чём здесь армия?! Работает себе и пусть себе пашет!

– Не пашет он! Его в ноябре в армию загребли!

– А мать чего? Не могла отмазать?

– При чём тут его мать, если он сам хотел?! Между прочим, он сам понял, что начал спиваться, ну и подумал, наверное, что в армию лучше, чем в наркодиспансер. Такие как Фрукт всю жизнь с собой и с миром не в ладу. Там, куда они переехали, почему-то все пили, и причём с самого утра, там клей нюхали, дискотеки, девчонки всякие…

– Откуда ты это всё знаешь? Он тебе звонил?

– Позвонил, когда повестку получил. Минут пять поговорили, не больше. Привет тебе передавал.

– Так ты ж мне не сказал! – Аделаида сейчас готова была Чапу удавить.

– Забыл!

«Скот!» – подумала Аделаида.

– И куда его забрали? – она старалась говорить равнодушно, но внезапно прорвавшаяся хрипотца противно выдала её с головой.

– В Афган… Забрали в Афган…

– Ты дурак и козёл! – выдохнула Аделаида. – Этого не может быть!

– Может… – до неё донёсся непривычно слабый, как шелест голос Чапы, – у нас всё может…

Десятый, выпускной класс вышел на финишную прямую. Истерия в Городе, подогреваемая телефонными звонками и встречами родителей абитуриентов, накалилась до предела. Элиту Города, в том числе папу и маму Аделаиды, била лихорадка. Никто не желал прямо отвечать на вопрос:

– А куда ваша дочь будет поступать?

В случае провала равнодушно можно было заявить:

– Так она и не пытался в этом году! Мы пока выбираем МГУ, или МГИМО…

Если же абитуриент, скрываемый родителями от общественности, чтоб «не сглазили», проходил по конкурсу и зачислялся в политех где-то недалеко, к примеру – в Большом Городе, то это было нормально. Считалось, что лучше «студент Политеха», чем «абитуриент МГИМО». Однако, уж если не прошёл по конкурсу, так называемое «не добрал полбалла», то непременно в МГИМО или МГУ Никак не меньше. Но не поступить в вуз в Большом Городе за двадцать пять километров приравнивалось к средней степени умственной отсталости:

Мало того, что не в Москве пытался, так ещё и не поступил! Совсем тупой!

Аделаида вставала в шесть утра, но дни стали длиннее, и это уже было не так мучительно.

Фрукт давно уехал, и зимой Аделаида несколько раз вспомнила про него. Потом забегалась, почти забыла, только изредка доставала медиатор, сделанный из зелёной мыльницы, и рассматривала его. Края, где Фрукт тёр наждаком и маминой пилкой для ногтей, выцвели и стали совсем прозрачными. «Интересно, как они там устроились на новом месте? Как Лорд?» – иногда думала она. Фрукт сказал, что это очень хороший медиатор, его любимый, но несмотря на всё, он этот медиатор подарил ей! Аделаида носила его с собой в портфеле, в отделении для ручек. Иногда клала в ящик письменного стола под газету. Глупости всё это, и про письма, и про воспоминания. Вот есть у неё медиатор, и приятно. «Наверное, все барды делают медиаторы сами. Не все, конечно, из мыльниц, но сами обязательно! Потому что музыкант должен его чувствовать кожей, каждым нервом своих пальцев. Да, скорее всего магазинные жёсткие, или наоборот – слишком мягкие. Короче, не такие, как нужен. А, это – такой! Надо же, просто маленький кусочек пластмассы, а от него так много зависит! Высоцкий тоже, скорее всего, сам себе их делает. Может, и не из мыльниц… Интересно: когда он делает паузу тоже кладёт медиатор в рот? Неужели я никогда в жизни так и не услышу, как Высоцкий поёт?! Стихи давно выучила наизусть, но как их петь? Там, то не в рифму, то строчка лишняя, то наоборот не хватает. Каким может быть его голос? Вот интересно! – в сотый раз с досадой спрашивала сама себя Аделаида. – Ах, да какая разница?! Он всё равно знает, как даже писклявым голосом сказать: «Купола в России кроют чистым золотом…» – да сказать так, чтоб у слушателей горло спазмы свели, а по всему телу мурашки побежали.

Голос никогда роли не играет! Так говорил Фрукт и это, скорее всего, действительно так!

«Высоцкий скорее всего очень высокого роста. Красивый. Наверное, блондин и любит ходить на охоту», – она поймала себя на мысли, что думает о каком-то неведомом и неизвестном певце Высоцком так, словно бы он живёт в квартире дяди Вано за стенкой. Однако Фрукт был абсолютно прав: этот поэт оказался гораздо ближе, чем сосед дядя Вано через стенку. Он давно жил прямо в её комнате, в её вещах, в её делах, поступках.

Аделаида хорошо помнила, что она ощутила, когда с трудом разбирая на серой бумаге ещё более серые буквы, прочла первое на выбор стихотворение. Это было чувство обидного, недоумённого удивления. Ведь всё, о чём говорил Высоцкий, было так просто, так до примитивности элементарно, всё было очень понятно и она сама соглашалась с каждой его буквой. Оставалось только удивляться – как она сама до этого не додумалась! Точнее, даже в глубине мозгов додумалась, очень давно и додумалась и знала, но высказать с такой точностью, стройностью, логически завершённо, почти как математическую формулу эти чувства, эти мысли всё равно никогда бы в жизни не смогла! А Высоцкий мог! Нет, он даже не сказал. Он так выдыхал. Это была его среда обитания. Он так жил, а не выссказывал для кого-то что-то. В его запрещённых стихах не было ничего заумного, как на уроке литературы говорили, о совершенно непонятных стихих и непонятно как рифмованных и чем заканчивающихся. И тогда учительница объясняла, что «поэт даёт возможность читателю додумать самому его мысль». Но иной раз Аделаида была просто уверена, что у того «поэта» никакой особой мысли-то и нет! Он просто затруднился в подборе рифмы, сунул чёрти какое слово, которое более-менее в конце строфы подошло, а ты должен на уроке делать «разбор произведения», типа «что он этим мог хотеть сказать»? А ничего не хотел! Кроме Сергея Есенина, совсем не обласканного Союзом невнятных писатетей, ей вообще не были понятны ни мысли, ни чаяния «поэтов современности». Чего-то там заумного накручено, накручено…

В целом, то ли Аделаида читала невнимательно, то ли не очень любила поэзию, но всё, что она до этого встречала, только рисовало в её воображении красочные полотна. Конечно, написанные классиками жанра, великими художниками, но они уже были доработаны и закончены. Они уже лежали перед ней на книжной странице ровными столбиками – в деревянной позолоченной раме, иногда массивные, иногда лёгкие, абсолютно готовые и покрытые защитным слоем. Читай, смотри, восхищайся. Или страдай. Это когда стихи особенно про несчастную любовь. Хочешь – радуйся – это когда про нашу Советскую страну, её великие достижения, счастливую любовь и про колхозников, засыпавших в элеватор много тонн зерна, потому колхоз и передовик. Хочешь – гордись и радуйся одновременно, когда про нашу опять страну и счастливую любовь. Высоцкий вёл себя совершенно не так, посему странно и непонятно. Он подходил к тебе – высоки блондин с крупными выразительными чертами лица и длинной прядью волос на газах, присаживался рядом с тобой на кухонный табурет, клал руку тебе на плечо, и, отхлёбывая горячий чай из огромной чашки, неторопливо рассказывал о себе, о своих друзьях, о мире. Он делал это с таким доверием, с таким чувством, как умеют только самые близкие. Он не боялся остаться непонятым, он не боялся быть осуждённым, не выдавливал из себя подходящую рифму. С ним могли только не согласиться, но не понять не могли. Устав, Высоцкий говорил: «Вот я и открыл тебе сегодня, что успел. Если хочешь – возьми карандаш и сделай на листе маленький набросок; а хочешь, выбери для себя масляные краски и пиши на холсте!». И надо было думать, очень много думать, прежде чем начать рисовать: какой он – его иноходец? Гнедой, белый или в яблоках? Или это не играет никакой роли, главное, что он не может себе изменить! Он даже сбрасывает жокея и мечтает бегать вольным в табуне, но «не под седлом и без узды»! С другой же стороны – мало ли куда может ускакать этот необузданный конь?! Если на него нет команды и управы, если все так будут делать, то к чему мы придём?! С одной стороны – соседки, натирающие во дворе около крана алюминиевые кастрюли до состояния серебра, чтоб выглядеть «хорошими хозяйками»; с другой – стенгазета, сбор макулатуры с «товарищем» и всей школой, тут же Ирка в оранжевых бриджах с голыми ногами, опять же мамино вечное «ты обязана быть лучше всех!» и «не сутулься! Я тебе сказала!». У Высоцкого – ветер, никому не подвластный иноходец. Это всё параллельные миры? Цель жизни – научиться безболезненно переходить из одного в другой? А если ты не хочешь? Почему нельзя иметь свой, собственный мир? Почему это наказуемо всеми сторонами одновременно?

Как ни странно, но Аделаида стихи Высоцкого запоминала с потрясающей лёгкостью. Это то, что задавали по литературе на дом, она начинала заучивать за три дня вперёд и всё равно, когда её вызывали к доске, запиналась и пропускала куплеты. А Высоцкого она могла цитировать до бесконечности. И каждый раз она восхищалась тем, как он умел отсекать лишнюю пыль с мыслей – алмазов, отсекать лишнее с чувств и шлифовать из всего этого бесценные бриллианты! Эта серая стопка потрескавшейся по краям бумаги, лежащая далеко-далеко за учебниками, была не чем иным, как безумной цены россыпью самых дорогих на Земле бриллиантов чистой воды, красивых и ярких, похожих на радугу после грозы и в то же время сверхпрочных, не подвластных ни времени, ни катаклизмам. И точно так же, как невозможно на отполированном алмазе подправить или поменять одну грань, точно так же невозможно ни вставить, ни заменить ни одного слова в его песне. Хотя для Аделаиды это пока были стихи… Но ведь стихи можно читать по-разному! Фрукт говорил, что Высоцкий – бард, то есть сам исполняет свои песни. И ещё Фрукт сказал, что она произносит твёрдое, раскатистое «р-р-р-р» прямо как он! Как будто там не одна буква, а три! До чего же интересно услышать! Ну, ужас как интересно! Себя-то не слышишь! Фрукт же тогда так и не смог ей одолжить бобины с записями. Зато ему везёт – его собственный дядька знаком с таким человеком! Аделаида представляла рвущее уши, грубое и раскатистое «р-р-р!», и ей хотелось рвануть себя за ворот платья.

Кто знал, что вскоре она его услышит и увидит одновременно…

Чапа жил около афишного столба. Каждые день перед школой он останавливался перед этим шедевром монументализма и внимательно ознакамливался с содержимым. Афиши вырисовывались от руки, толстыми плакатными перьями, в аккурат какими умела писать Аделаида красной гуашью на белом фоне. Афиши обычно меняли по средам и по воскресеньям вечером. Все знали, что односерийные фильмы есть на три, шесть и девять часов. Двухсерийные – только на шесть и девять. На девять Аделаида никогда в жизни не ходила. Они всё продолжали с мамой и папой ходить в Дом Культуры на простые полуторачасовые художественные фильмы и с «журналом» о съезде КПСС и трудовых подвигах людей будущего. Чапа всегда внимательно ознакамливался с плакатами и потом, придя в класс, подробно уведомлял общественность о новинке недели. Самые крутые ученики могли, не дожидаясь конца недели, попасть на просмотр в тот же день, то есть сходить на вечерний сеанс, на семь, некоторые даже на девять вечера. Кто попроще – ждал субботы или воскресенья. Аделаида вообще не могла понять: как это взять и припереться в кино, например, во вторник. Это когда папа в школу приходит!

Поэтому она всегда ждала субботы. Субботу она любила больше воскресенья – полдня свободны, а впереди был ещё и целый выходной. Воскресенье же пролетало быстро за маминым: «Утро на-а-а-ачалось!!!», как булка к завтраку, к полудню уже пузыри с грелками менялись на маме беспрерывно, «скорая» подъезжала, вкалывала обычный «димедрол» с «анальгином», чтоб она заснула, и благополучно уезжала. После этого воскресного ритуала вечером можно было спокойно по привычке садится за уроки.

В тот день Чапа влетел в класс как всегда с шумом и треском, громко хлопнув дверью и подметая своими «шляксами» по сорок сантиметров каждая, натёртые бабкой Соколихой солярочные полы:

– Репца-а-а! Там повесили афишу настоящую! Нарисованную. В «Химиках» новый фильм «Сказ о том, как царь Пётр арапа женил»! Давайте в субботу сходим всем классом! Там Золотухин играет и Высоцкий. Я не знаю, кто такой Высоцкий, но Золотухин мне нравится!

«Играет Высоцкий?! Сам?! Почему „играет“? – Аделаида была уверена, что Чапа что-то путает. – Почему „играет“? Он же певец! Аа-а, он наверное в фильме на гитаре играет, а Чапа не так выразился. Нет, вообще-то так. Он же и сказал „играет“. Неужели правда играет и можно вот так запросто пойти, взять билет за тридцать пять копеек, усесться в кинозале и послушать, как он поёт?!».

До начала уроков ещё было восемь минут. Аделаида, забыв все мамины наставления, «с места в карьер сорвалась» и побежала через дорогу к Чапиному дому смотреть афишу.

Чапа не врал! Действительно, вот он – свеженакленный лист бумаги! Его даже пока не успели изорвать местные «хозяева земли», вырезая себе на память голову Петра Первого, или просто проделав пальцем дырку в области груди у исполнительницы главной роли. Им как бы и невдомёк, что хоть пальцем между сиськами на афише дырку проткни, хоть платье с неё сдери – под ним всё равно нету женского тела молодой актрисы, а огрызок старой и ещё более старой афиши с линялыми буквами. Ха-ха! Так, где оно… Вот оно – сказано: «Владимир Высоцкий, Ирина Мазуркевич, Алексей Петренко в фильме Алексанра Митты»! «Ур-р-ра! Ур-р-ра! Ур-р-рра!!!! Значит это правда! Только он не блондин… он какой то тёмный… фу! Так ведь в гриме же!» – Аделаида неслась к школе, еле сдерживаясь, чтоб не заорать вслух, – неужели она действительно увидит его живьём?! Его, который за Аделаидиной никчемностью, к счастью для неё же крадёт её мысли, её чувства и перекладывает всё это на совершенно конкретные и нужные слова, и её непонятная головная кашица превращается в стихи, или даже песни.

– Можно, я с классом в субботу на три часа дня пойду в кино? – сделав по возможности равнодушное лицо, спросила Аделаида у мамы в тот же вечер.

– Что хорошая картина? – мама всегда кино называла «картиной».

– Не знаю. Какой-то новый фильм. Исторический. Про Петра Первого.

– Вообще-то я люблю некоторые исторические фильмы, – задумчиво изрекла мама, – про Петра Великого, говоришь…

Аделаиде стало досадно, и она в порыве чуть не брякнула, типа, тебя ж никто вроде и не приглашает, но вслух кротко проговорила:

– Очень серьёзный и поучительный. Весь класс идёт!

– Сто раз тебе повторяла: меня не интересует, что делает «весь» класс! Меня интересуешь ты! Поняла?! И заруби себе на носу! А из учителей кто-нибудь идёт?

Оп! К этому вопросу Аделаида явно не была готова.

– Ну… – уклончиво начала она, – я точно не знаю…

– Значит, не идёт! – резко перебила мама.

У Аделаиды сердце готово было выпрыгнуть из горла:

«Не отпустит! Не отпустит! – колотилось в голове. – Что потом?! В воскресенье сменят фильм и всё! Высоцкий – не гордость советского кинематографа, как Крючков, уберут фильм и больше нигде не покажут!»

Однако маме то ли лень было её сегодня воспитывать, то ли она просто решила сделать ей подарок. Но мама, как бы делая огромное одолжение всему классу, медленно и с чувством собственного достоинства выговорила:

Ладно! Поживём – увидим! До воскресенья ещё много времени. Если никакого ЧП не произойдёт – иди!

«ЧП», однако, были маминым приоритетом. Что могло быть гарантом, что оно, это самое «ЧП» не произойдёт?! Мама их устраивала себе на ровном месте когда хотела, где хотела и в объёме, котором желала. Значит – надо было вести себя максимально осторожно, ходить по одной половице и все вопросы разрешать, мило улыбаясь, со словами «Сейчас, мамочка! Ах, как это я могла…»

Не сутулься! Убери волосы со лба! Причешись! Не опаздывай! Не вздумай к кому-нибудь зайти после сеанса! – полный набор наставлений для настоящей леди выслушивался все четыре дня с восторгом и был выслушан с контрольным восторгом в последний раз в воскресенье днём… Всё равно теперь никто и ничто не сможет Аделаиде испортить настроение! Её отпустили с классом в кино! И она уже в пути! Как раньше ходили с плакатами? «Мы идём смотреть Чапаева!» Ну, кому Чапаева подавай, а кому Высоцкого! Я иду смотреть Высоцкого!

Класс договорился собраться в садике на лавочках перед кинотеатром.

Давйте все возьмём пятый ряд! – Гивка-Чапа был, как всегда, практичен и мудр. – Это почти середина В самом переду плохо видно, надо сильно голову задирать. Давайте, скидывайтесь! Билет стоит двадцать пять копеек. Дневной сеанс со скидкой!

Одноклассники завозились в карманах. Послышался звон отсчитываемой мелочи.

Ирка, как всегда, отличилась! У неё оказался целый рубль! Ей отсчитали сдачи. Но Ирка, взяв с собой Ольку, на глазах у всех гордо направилась «попить газированной водички»: к голубому лотку со стеклянными трубками разноцветного сиропа и с толстой продавщицей в крахмальном кокошнике на причёске.

– Мне двойную! – ох, Ирка, зараза, опять оригинальничала! Аделаида смотрела на Ирку около тележки с сиропом и улыбалась.

– Ты уже отдала деньги? – Аделаида с дурацкой улыбкой блаженства на устах так и обернулась, думая, что у неё от счастья снесло крышу, и у неё начались слуховые галлюцинации.

Деньги на билет отдала, спрашиваю? Забери обратно! Папа пошёл брать билеты, – перед ней на самом деле стояла её родная мама. Совершенно реальная и осязаемая, из мяса и костей, какая была… Именно та, которую Аделаида оставила дома полчаса назад за чтением «Семьи и школы». Её можно было даже потрогать…

– Как им родители разрешают на улице газировку пить?! – даже не насладившись произведённым на Аделаиду эффектом удивления, как ни в чём не бывало продолжала мама. Она презрительно глядела вслед Ирке с Олькой и делала гримаску. – Там же стаканы нормально не моются! Чёрт его знает, кто из них пил! Ты, надеюсь, не покупаешь себе газировку на улицах? – мама строго посмотрела на Аделаиду.

Та отрицательно помотала головой, не в силах даже промычать.

– Ну, забрала деньги? Давай их сюда. Воо-он папа рукой машет. Пошли, пошли сядем, а то потом, когда все заходят, об других людей тереться я брезгую!

Они медленно, прогулочным шагом, как «две подруги», зашагали к кинотеатру. Папа стоял на ступеньках и смотрел взглядом с поволокой, как воплощается в жизнь его голубая мечта:

– Ви с мамай должни бит падругами! – Всегда говорил он.

Папа так часто это говорил, что у Аделаиды в пследнее время стало возникать подозрение, что ему самому просто захотелось несколько облегчить собственную участь, подсовывая свою законную «Наночку» Аделаиде хоть на часик в «подружки». Видно, ему очень захотелось от неё отдыхать хотя бы в то время, пока Аделаида с ней «дэлица».

Класс остался стоять перед кинотеатром возле лавочки и передавать друг другу два стакана с остатками сладкой газировки.

Мама, папа и Аделаида вошли в кинозал. Нашли свой ряд и свои места. Мама, посмотрев внимательно сперва на соседей слева, потом справа, как бы скрупулёзно следуя правилам уличного движения, усадила Аделаиду в середине, а они с отцом расположились по бокам. Это тоже было одним из городских правил: девочка всегда должна сидеть посередине. Выглядело это довольно нелепо, зато безопасно. Ведь никогда не знаешь, что в фильме могут быть за сцены, а может, там, как в той серии с французским «Фантомасом», где женщины показывали модели платья всякие и были совершенно голыми, только в лифчиках, подтяжках для чулок и трусах. А все говорили: «Комедия! Комедия!». «Вот тебе и комедия!» – тогда сказала мама. И мало ли кто сидит рядом с девочкой? Вот сидит он, смотрит на экран и видит вовсе не кино, а представляет себе, как это в лифчике и подтяжках для чулок стоит эта девочка, которая рядом с ним в кинотеатре сидит! А ещё страшнее – он может ногой на полу «задевать» её ногу!

Кстати, выход из кинотеатра после сеанса был не менее трудоёмким занятием, чем весь просмотр, когда надо всё время быть начеку, наблюдать, так сказать – не сменилась ли соседка справа на какого-нибудь соседа, и не положил ли сосед сзади голову на спинку твоего стула. Вот именно выход из кинотеатра, а не вход! Мама даже Аделаиде рассказывла такую страшную историю, как и все истории, которые она рассказывала, такую страшную, что трудно было поверить.

Такая обычная была картина, понимаешь, – говорила она проникновенным голосом, – кто-то там смертельно заболел, и вот все думали – умрёт – не умрёт. А дочка их знакомых, она твоя ровесница, сидит, смотрит на экран и плачет, и плачет… прямо рыдает вся… Мама ей говорит: «Что ты плачешь?! Не такая ведь ужасная картина! Не переживай так! Может, в конце фильма он выздоровеет!» Только потом, когда картина закончилась и они вышли из зала, и девочка маме рассказала, что, пока они сидели в кинотеатре, оказывается, около неё мужчина, который сидел, так своей ногой её ногу прижимал. Она отодвинет, он придвинется! Она отодвинет – он придвинется! Так она уже почти на краешке стула сидела! А все думали, что она из-за этой картины плакала. Что переживала очень за главного героя. Её мама потом так рассердилась, говорит: «Почему ты мне раньше не сказала?! Я бы ему показала!» Представляешь?!

Аделаида представляла…

Чтоб из зала выйти более-менее прилично, не толкаясь и не прижимаясь, надо было вставать за десять минут до конца фильма и медленно, но настойчиво продвигаться в темноте по шаткому ковру ног, дойти до конца своего ряда и через весь зал направиться к красному огоньку – входной двери… Часто разгадка сюжета и весь смысл были спрятаны именно в десяти последних минутах. Однако у Горожан не было ни времени, ни желания ждать. «Чем кончилось» вполне можно было спросить во дворе в тот же день. Или вообще самим придумать. Вообще то, Горожане не заморачивались смыслом «картины». Сидят, смотрят, ну сидят и смотрят. Ну и ладно. Кто-то всё же оставался в зале до упора и потом вполне мог рассказать, да и показать, «что было». Именно те, что оставались в зале до конца сеанса, должны были все вместе и одновременно протиснуться в дверь размером с небольшой средневековый курятничек, когда размах и масштабы строительсва не развратили человеческий разум, и всё было маленьким и аккуратненьким… Некоторые выходящие из кинотеатра даже нагибали головы, чтоб не испортить проём. Если ещё принять во внимание отвращение жителей ко всему упорядоченному, то в такой давке вполне могли затоптать не хуже, чем в очереди за стиральным порошком. Толпа представляла собой огромный чёрно-серый треугольник, острым углом обращённый к двери. Молодые люди передвигались парами-тройками, локтями пробивая себе путь к свежему воздуху, с удовольствием догрызая оставшиеся в карманах семечки и громко обсуждая свежеувиденное. Девицы же шли по одной, а сзади них, вроде живого щита выстраивались их ближайшие родственники, как бы защищая им тыл. Они держали дистанцию в полметра, чтоб девушка, никем не тронутая, могла беспрепятственно, как по зелёному коридору выйти на свет, где уже не было опасно.

Аделаида вспоминала, что, кроме всего прочего, впереди через полтора часа ещё выход из зала, и сидела, грызя кожу на костяшках пальцев, между абсолютно готовыми к просмотру мамой и папой.

Мерзкий, мерзкий журнал! Хотя, наверное, должно быть стыдно, что чёрно-белые хлопкоробы Таджикистана, перевыполнившие план, не будили в Аделаиде никаких возвышенных чувств, кроме сочувствия. Металлолом собирать раз в год один день в неделю это нормально! А вот хлопкоробы… – по такой жаре да по полю, да обеими руками весь день хватать шершавые коричневые коробочки, да ещё если на тебе не лёгкая майка с коротким рукавом, а огромные цветастые балахоны. На мужиках вообще ватные стёганные халаты и тюбетейки. Как они там в такой жаре живут?! И каким бы жизнерадостным голосом не вещал диктор о «новых победах Социалистической отчизны», Аделаида ловила себя на мысли, что счастлива потому, что она не «Таджикский хлопкороб». Всё познаётся в сравнении. Ходить по хлопковому полю гораздо тоскливей!

Перерыв в пять минут, чтоб могли войти опоздавшие к началу сеанса. Мама, пользуясь случаем, внимательно оглядела Аделаиду:

– Волосы со лба убери. Ты не причёсывалась?

– Господи! Ну как же не причёсывалась?! Да ведь каждый раз, когда я выхожу из дому, ты, лёжа на диване, возвращаешь меня обратно, чтоб удостовериться, «причёсывалась» ли я, «не причёсывалась» и в целом выгляжу ли я прилично!

Ведь буквально час назад ты сама, «выпуская» меня из дому, проводила техосмотр с госприёмкой. Так что могло всего за час измениться в мой внешности?!. Ты постоянно бубнишь мне под руку: «Не ходи, ничего не получится!» И оно действительно не получается! «Не пей газировку, заразашься аскаридами!» – я ими действительно заражусь, хотя весь класс только что пустил по кругу всего два стакана воды с сиропом! Каждый отхлёбывал понемножку, и никто, уверяю тебя, никто из них и не заразится, и аскарид у него не будет! «Не покупай – это сейчас же испортится!» И оно действительно моментально портится! Кажется, что если я возьму в руки бутон, ты скажешь: «Он завянет!», бутон, так и не распусившись, действительно завянет!

– Причёсывалась! Просто на улице ветер, может, растрепались…

– Ну, так пригладь рукой!

Мама сама, не дожидаясь Аделаидыной активности, плюёт себе на три средних пальца и клеит ей клок волос на бок. Хорошо, что плюнула себе на руку, а могла ж и в лицо!.. Слава богу, гасят свет, и скорее всего не все одноклассники это видели.

– Оо-о-о! Это мультфильм? – разочарованно тянет мама.

– Нет! Просто пока не началось. Это обычный фильм.

– Ну как же не началось?! Вон написано: «В главных ролях»…

– Так ведь пока действие не началось!

– Ну, посмотрим, посмотрим. Если что – встанем, уйдём, да, Василий? Я мультфильмы не люблю.

– Как ти хочэшь, – соглашается папа, вообще не понимающий, зачем его сюда привели, – мнэ всэравно.

Аделаида глубоко вдыхает от нетерпения и негодования и от того, что не может сосредоточиться…

– У тебя насморк? – мама поворачивается к ней.

– Да! Насморк! – Аделаида чуть не плачет.

– Не ори! Говорила я тебе – не пей из холодильника молоко! Говорила, пей кипячёное!

– Я больше не буду! – Аделаида готова пить кипящее молоко, кусать раскалённое железо на наковальне, лишь бы мама замолчала.

– На платок! У тебя явно своего нету! Это что за девочка такая! Сидит и хлюпает. Носовой платок в карман положить не может! Я до сих пор за ней трусы стираю! Вышвырнет тебя свекровь на следующий же день, как увидит, кого в дом пустила, и опозоришься на всю Ивановскую!

– Василий! – мама вдруг что-то вспомнила, обернулась к отцу. – Ты вот когда я тебя туда послала…

Аделаида узнала его сразу! Она уже не слышала маму и не видела папу, потому что она узнала его… Не блондин! Не с длинными волосами, нет! Но это был он! Он ещё не сказал ни слова, но она поняла – это он – её Высоцкий! Вовсе не рослый, как она раньше думала, в парике, в чёрном гриме, в дурацких французских панталонах и туфлях на каблуке с бантиком. Но, несомненно, это был именно он!

– Давно у тебя насморк?

– Нет у меня насморка!

– А что ты кричишь?! Посмотри, как ты со своими одноклассниками только что разговаривала и посмотри, как ты сейчас со мной разговариваешь!

– Мам! – не выдерживает Аделаида. – Ну дай ты кино посмотреть!

– Это ещё что такой?! Ещё ты мне будешь указывать! Тебя спросили – отвечай! Подумаешь – кино она смотрит! Простите, пожалуйста!

Аделаида всё равно опять не слышит, что говорила мама. Она как завороженная смотрит на экран.

Эх, жаль всё же, что не первый ряд! Тогда прямо изнутри в фильме находишься.

Он на экране уже минут десять, но пока не проронил ни слова.

«Голос… голос… хочу услышать голос! Сколько ж можно! То хлеборобы или как их там – землепашцы, то…»

– Я тебе вчера сказала пыль вытереть. Ты вытерла?

– Вытерла.

– А почему сегодня на пианино опять пыль была?

– Потому, что оно чёрное.

– Значит, надо чаще там вытирать!

– Батюшки! Да ты русский! – при звуке этих первых, сказанных Им слов, Аделаида всем телом откинулась на спинку стула, словно ей начали зачитывать приказ о помиловании.

Нет! Этого не может быть! Она ждала громкий, грубый голос, раскатистую, командную «р». Ну, не мат, возможно, а нечто близкое по смыслу и удачно его заменяющее. Похожее на немецкие марши. А как иначе? Запрещённый певец, бард!

Как бы она описала его голос? Аделаида чувствовала его совершенно физически. Он был похож на дедын ласковый клетчатый плед, который так и остался в Большом Городе; на тёплую воду, которой можно промывать раны, на волшебный бальзам, которым эти раны можно смазать. Он остановит кровь, он успокоит боль, он…

Пыльную тряпку бросила в стиральную машину? Она уже несвежая была…

Мама, какой у него голос… – прошептала Аделаида.

– У кого? Мда-аа. Неплохой тембр… так положила?

Да… Я такого голоса никогда не слышала… Он как… он как музыка. Он в одном слове может подняться и спуститься на несколько тонов! То ля, то ми… я не знаю, как сказать… Он… он… он цветной, понимаешь?

Кто? – мама не улавливала смысл разговора.

Голос!

Глупости не говори! Голос как голос! Если такая умная, надо было ходить к Алине Карловне, а не бросать пианино! Сидит мне тут «до-ре-ми!». Закрой рот, хватит болтать! Мало того, что смотрю из-за тебя всякие глупости, так ты ещё и рот свой закрыть не можешь! Что это за ерунда, я тебя спрашиваю?! Тоже мне «исторический фильм»! Ни Пётр не похож, ни этот… кстати – это кто – Меныциков что ли чёрный? Почему он чёрный? Вот я же ничего не говорю про картину «Звезда пленительного счастья» о декабристах. Хорошее кино! Сам Бондарчук в главной роли! У меня было такое чувство, как будто я со своими старыми друзьями встречаюсь, Анненков там, Бестужев-Рюмин… Ты же знаешь, это знаменитые дворянские фамилии, с ними дружил Пушкин… а это что за пошлость?!

Мама рассуждала, доказывала, Аделаида всё равно не могла её слышать! Она сидела заколдованная, зачарованная, под гипнозом, в другом мире, в другом летоисчислении, на другой планете! Этот голос вливался прямо в кровь и тут же смешивался с ней.

О чём был фильм? Аделаида и не следила за сюжетом. Это было не важно! Важно было ещё и ещё раз услышать его! Это было наваждением: сидеть и ждать с минуты на минуту, когда этот голос снова зазвучит…

Говорил же Высоцкий в фильме, как назло, очень мало. Большие молчал. И это было невыносимо и мучительно.

«А петь?! Интересно, он будет петь?» – вдруг вспомнила Аделаида.

– Василий! Кажется, когда мы шли, собирался дождь, – мама через Аделаиду наклонилась к отцу, – ты бельё на улице собрал?

– Я собрал, но в квартире не повесил. Пуст нэмнога мокри будэт. Так погладит лехче. Не знаю, ти не сказал повесит, нэт? (Я собрал, но в квартире не повесил. Пусть немного будет влажным, так легче гладить. Я не знал как поступить, ты же мне ничего не сказала.)

– Ничего! Придём, я сама повешу.

А голос на экране жил своей жизнью:

– Наталья Гавриловна! Я люблю вас всей своей израненной душой! Вас неволят выйти за меня замуж? Не надо!..

Голос создавал ощущение напряжения, тревоги, беспокойства и тут же через доли секунды успокаивал, дарил жизнь, вселял надежду.

Аделаида с удовольствием поймала себя на мысли, что Высоцкий, скорее всего поёт и в церковном хоре! Действительно, она в церкви всё ещё ни разу не была, но в чёрно-белом фильме про одного иконописца, должно быть, именно такой голос поддерживал высокий и чистый «голос ангела», словно хранил его и показывал ему дорогу к свету. «Значит, прав был Владимир Иванович, когда говорил, что каждый человек сам начинает понимать, когда ему искать дорогу к Богу. Если есть такой голос, значит, есть и Бог, который им наградил. Если действительно в церкви так поют, то, может, стоит сходить, послушать? – Аделаида уже совсем потеряла сюжетную линию. – Конечно, если увидят – будет что-то страшное! Даже представить невозможно! Комсомолка, дочь члена Партии – и припёрлась в церковь, как безграмотная старуха. Но если я хочу послушать хора, это же совсем не значит, что я верю в Бога! Но как без Бога человек сам по себе может родиться таким?! Не после же Комсомольского слёта?!

– Да чем же я вам не подошла, Ибрагим Петрович? – премиленькая Наташка на экране полуоткрыла ротик.

– Ни в чём, ангел мой, ни в чём я не нашёл в вас изъяна!

– Как он ей сказал? «Ангел мой»? Ангел мой… Я уже слышала эти слова. Кто-то так же проникновенно их произнёс… ну если не так же, то очень похоже… Но кто? Мужчины в нашем Городе так не говорят…

Василий! – мама опёрлась локтем об Аделаидино колено. – Я забыла тебе сказать: вчера, когда тебя не было, заходил Миша, он сказал, что у него есть такое «колено», которое нам нужно в кухню под раковину. Ты потом к нему зайди, забери.

– Мама! – не выдерживает Аделаида.

Маме скучно, жутко скучно и обидно, что около двух часов она не привлекает к себе никакого внимания! И Василий, и Аделаида смотрят на экран. И, на что, спрашивается, смотрят? Пётр «Великий», мама не называет его «Первый», она всегда говорит «Великий», на Петра не похож!

– Мама! Пошли домой! Мне этот фильм не нравится!

– Да, ты знаешь, очень примитивный и скучный какой-то!

Он на полтора часа отвлёк от тебя мужа и дочь, твоих верноподанных, твою прислугу?! Конечно, теперь надо Его возненавидеть! Тебе то ли действительно не дано понять, то ли ты сама испугалась единственного на всей Земле голоса, потому что он переворачивает душу и сажает ростки у кого её вовсе нет. Поэтому, мамочка, ты стараешься сделать вид, что перед тобой серая посредственность, вроде как ваш директор школы на линейке кого-то «чистит». Но Он выше этого! Если бы Он даже был перед тобой вживую, ему бы было всё равно. Так ты унижаешь только себя! А я больше не могу этого вынести! Я услышала Его, я увидела Его! Большего мне и не нужно! Оказываеся, есть на свете мужчины не в кепках и спортивных штанах с лакированными туфлями! И они обращаются к женщине не «тэвучка, катори час?» (девушка, который час?), а они говорят «Ангел мой!». Вы не желаете этого мне показывать, чтоб мысли дальше оценок и «братыка Сомачки» (братика Сёмочки) не шли? Не надо! Я сама не желаю при вас при всех на это смотреть! Ни на Высоцкого, ни на красавицу Наташку и её любовь к взрослому и прекрасному арапу Петра Первого – Ганнибалу Петровичу!

Как папа в прошлый раз мне – «целомудренной девочке» разъяснял сюжет «Анны Карениной»? Рассказывал, что такое на свете «любовь»?

– Видыш, у нево нэту братыка, патаму он эту диадю палубил! (Видишь, у неё нету братика, поэтому она этого мужчину полюбила).

– Все вокруг лгуны и притворщики! Ненавижу всех! Ненавижу этот Город, клепающий уродов, как бракованный конвейер! Ненавижу!..

– Вот и ладно! Хорошо, что идём домой…

Дождь так и не пошёл. Папа снова развесил во дворе бельё.

Раз на земле есть такие мужчины, как Высоцкий, тогда всё решено!

Всё равно Аделаида скоро станет просто Аделью, потому что будет жить по-другому.

Она сама себе сошьёт такие же штаны, как у Ирки, и будет в них ходить! Только вот где купить оранжевый материал? Ничего, она подождёт! Может, когда-нибудь «выбросят» в «магазине на углу», тогда и «возьмёт»! А пока она себе сшила из коричневого материала, который мама держала на брюки для Сёмочки. Когда никого не было дома, Аделаида вытащила из давно знакомого узла отрез и за час сварганила на своём «Подольске» замечательные брючки. За них мама, естественно, устроила истерику, но Аделаида, не дожидаясь финала, ушла из дому, хлопнув дверью. Чем уж там папа маму отмачивал, она не знала. Да ей уже это и не было столь интересно, как раньше. Она прятала на ночь штаны под крышку пианино, боясь, чтоб мама их не нарезала на пыльные тряпки, и каждый день снова и снова натягивала их на себя. Теперь она с удовольствием стриглась «под мальчишку», «чтоб шея была открытая».

Аделаида! – Мама хотела у неё выяснить что-то, как обычно, «весомое». Аделаида перестала сразу нестись на звуки голоса, перепрыгивая препятствия и врезаясь в прикрытые двери, потому как не так давно у неё возникло сомненье по поводу необходимости её наличия по «первому зову». Ей иногда даже казалось, что мама периодически вскрикивает «Аделаида!» не когда ей что-то надо, а просто то ли по привычке, то ли чтоб убедиться: «Есть контакт!».

– Аделаида! – Мама уже стояла за спиной. – Ты что оглохла? Целый час тебя зову!

– Адель! – повела плечом Аделаида.

– Чегоо-о-о?! – мама неловко звякнула тарелками в руках, но не заметила этого и удивлённо обошла её спереди, чтоб взглянуть на дочь обоими глазами.

– Меня зовут «Адель»! Я не хочу быть больше Аделаидой!

– Что значит «не хочу»?! – мама никогда не спрашивала, чего Аделаида хочет, а уж тем более, её меньше всего в жизни интересовало, чего Аделаида не хочет. Она так удивилась, что даже присела на стул.

– Или вообще можете называть меня «Адик».

– Ты гермафродит? – в вопросительно-утвердительной форме сказала мама нежным голосом, именно тем, которым она после истерических припадков, открыв глаза, по-детски доверчиво интересовалась: «Где я?».

– Называй как хочешь! – Аделаида стояла, засунув руки в карманы.

– Достань руки из карманов! Они оттопыриваются! – мама, растерявшись от неожиданности, крутила в руках тарелки, мучительно стараясь выбрать тональность. Она чисто по привычке повторяла давно ставшие пустым звуком и уже ни к чему не обязывающие наборы слов. – Убери волосы со лба! Блузку сверху положи!

– Не хочу и не достану! Зачем на одежду шьют карманы? Чтоб в них совали руки! И я не гермафродит! Просто мне так удобно – у меня ноги вверху в штанах не потеют и не трутся!

– Смени сейчас же тон! Посмотри, как ты со мной разговариваешь!

Адель знала, когда мама затрудняется ответить, она начинает говорить про тон, про волосы на лбу, про «не сутулься!», чтоб потянуть время.

– Нормально разговариваю!

– А-а-а! Я поняла! Я такое читала! Во-во-во! – Мама гордо приподняла подбородок и, закинув ногу на ногу, изящно положила левую руку себе на колено. Она откинулась на стуле, как в театральной ложе. – Я вспомнила! Как раз в рассказах про Древнюю грецию есть одна женщина, которая, когда родила сына, стала мужчиной! – мама очаровательно улыбнулась. – И её стали пускать даже на Олимпийские игры, потому что все поняли: она – мужчина! Её звали Ференика! Ты тоже хочешь стать Ференикой?! Ференика! Ференика! Василий! Василий! – Вдруг вспомнив о более знакомой роли, заголосила мама. – Василий! Я тебя поздравляю: это не девочка, а гермафродит! Её теперь будут звать Ференика! Её надо показать врачу! Пусть её лечат! – Мама почувствовав, что свет рампы направлен в её ложу, решила не ударить в грязь лицом и выступить по полной.

Однако Адель вовсе не желала слушать про Ференику и уж тем более ждать, пока папа найдёт ту картинку в Медицинской энциклопедии, где уродливые гермафродиты, развернувшись на пятках в сто восемьдесят градусов, шагнула к входной двери.

Домой она явилась ровно через полчаса, в замечательном расположении духа, с совершенно лысой и блестящей как глобус головой. Мама возлежала на высоких подушках, и по квартире плыл ненавистный запах мяты. Глаза мамы были закрыты. Но, видно, на одного зрителя – мужа Василия – играть было неинтересно, поэтому она, услышав хлопанье входной двери, мобилизовалась. Мама сделала вид, что ещё плотнее зажмурил веки, но по выражению лица и напряжённому развороту головы было видно, что она внимательно прислушивается. Адель прошла в комнату и, расставив колени, уселась перед мамой. В окно светило солнце. Адель с удовольствием щурилась на него и на душе у неё было удивительно легко и покойно. Мама, хоть и невыносимо страдала от приступа своей персональной «болезни», решила, однако, как она говорила, «вернуться».

Диск «валидола» выкатился изо рта и упал сперва маме на живот, а потом на пол.

– Я подниму! – сказала Адель. – А то кто пройдёт и наступит! По ковру размажется…

Мама села молча, с открытым ртом и в упор, не моргая, смотрела на Адель.

«Ой, и в правду бы не „ушла“, как она это называет!» – подумала Аделаида, даже испугавшись маминого тупого взгляда. Она подняла таблетку с пола и, задумчиво что-то мыча себе под нос, покрутив в пальцах, засунула её в карман штанов. А мама всё сидела с открытым ртом и из правого угла губ потянулась слюна.

– Мам! Каплю слизни! – Аделаида улыбалась и гладила себя по зеркальной глади черепа. Ладошке было так непривычно и щекотно! – Они белые, как с мелом, от «валидола»! Запачкаешься!

Мама, издав какой-то странный звук, напоминающий сток воды в раковине, словила каплю в самый последний момент, но упала на подушки и щёки её задёргались.

«Теперь точно потеряла сознание!» – Взглянув ещё раз на мать, констатировала Аделаида и, взглянув ещё раз внимательней, пошла к телефону.