«Последний звонок»! Во всех уголках страны, во всех школах это называлось именно так и ассоциировалось с какой-то романтической грустью. По установленной традиции сей день должен запомниться на всю жизнь, как нечто чудесное, как завершающее и открывающее новую веху в жизни одновременно. «Прощай, счастливое детство! Здравствуй, новая жизнь!». Девочки в коричневых школьных формах с неимоверными бантами на голове. Молодые люди в суконных брюках и белых рубашках. Все веселы и счастливы, но с оттенком грусти… Должен звучать вальс «Школьные годы чудесны!». Учительницы прямо на линейке вальсируют со своими учениками, и те даже ухитряются наступать им на носки туфель. Первоклашки дарят выпускникам цветы. Выпускники дарят первоклашкам книжки и шарики. Лучший выпускник года сажает на плечо самую красивую первоклассницу. Он проходит через всю линейку, она сидит на его плече и громыхает в колокольчик, имитируя «последний звонок», при этом нещадно лупасит десятиклассника по голове. Море роз, голосов и профессионально срывающийся от волнения в динамике голос директора школы, из года в год начинающий своё воззвание со слов:

Дорогие мои малыши!

В этот момент Наталью Георгиевну должны прервать бурными аплодисментами.

Она очень горячо говорит, как ей жаль с ними расставаться, как она их любит. Потом пожелает «светлого и ясного будущего». В этот момент хорошо бы всплакнуть в носовой платочек, но потом утереть слёзы и как бы пересиливая себя, так сказать, взяв себя в руки, вновь счастливо улыбнуться.

Однако всё это неимоверно утомительно! И линейка в конце мая на самом солнцепёке, и школьный двор с уже погоревшей от жары жухлой травой, и удушающие полушерстяные школьные формы, и нескончаемые речи, и суета и нервозность окружающих.

У Адель отекли ноги, от такого количества крепких запахов – духов, цветов, сигарет, захотелось поскорее вернуться домой, снять с себя это дурацкое толстое платье, завалиться на прохладный диван и закрыть глаза! Но надо стоять, делая печально-умильную физю типа тебе о-о-очень жаль, что твоя десятилетка наконец закончилась, и внимать беззубой первоклашке, монотонно декламирующей что-то на понятном одной ей языке.

Через несколько дней пылал всеми красками шифона «Выпускной бал».

Адельке сшили на заказ платье, «чтоб не на одну ночь какое-то там белое», как сказала мама, чтоб «можно было и потом одеть и в город выйти». Оно было розовое с огромными сиреневыми цветами. А ещё надо было сходить в парикмахерскую и сделать первую в жизни причёску. Эта причёска – тоже неизменный атрибут в торжественном переходе из беззаботного детства во взрослую, настоящую жизнь. «Причёска» состояла из накручивания прядей волос, предварительно смоченных обычным пивом, на алюминиевые бигуди с дырочками и резинкой от трусов с одного боку. Они, эти волосы, так брались прядками, накручивались, а потом надо было тянуть резинку и закреплять её на втором конце бигудюшки. Парикмахерша страшно тянула за волосы, а когда прикручивала бигуди к голове, то цепляла соседние волосы, выщипывала их, и это было так больно! Потом Адель полчаса задыхалась под пластмассовым колпаком, похожим на аэродинамическую трубу, в которой испытывают новые самолёты на турбулентность и ламинарность. Когда пиво высохло, парикмахерша стала снимать с неё бигуди. Она опять цепляла соседние волосы и опять выдёргивала их. Это тоже было больно. Пряди, накрученные на пиво, стали железобетонными. Они торчали, похожие на множество труб среднего диаметра: труба – залысина – труба – залысина и так по всей голове. Парикмахерша разлепляла трубы пальцами, и они хрустели. Потом она всё это расчесала мелкой расчёской и облила лаком.

Когда Адель наконец через полтора часа колдовства увидела в зеркале свою причёску для «взрослой жизни», она страшно пожалела, что в тот день, когда ездила на концерт Высоцкого, автобус всё-таки не упал в пропасть! Под огрызками выросших волос сиротливо лоснилось совершенно детское растерянное лицо. Оно было круглым и беспредельно несчастным. Даже не вспомнив о маминых трёх рублях, оставленных в парикмахерской, Адель, судорожно зачёрпывая чайной кружкой воду из ванной, не успев переступить порог родного дома, тут же вымыла голову холодной водой! Она вытерла волосы полотенцем, расчесала, что имела, на косой пробор и, в принципе, была готова с таинству «Выпускного вечера».

На родительском собрании прощальную гастроль было решено провести у Тимошки, потому что его папа занимал какой-то ответственный пост на заводе, они жили в достатке, и не в квартире, а в собственном доме. Тимошкина мама, кажется, сама предложила этот вариант, и все с радостью согласились. Класс пребывал в состоянии концертного ожидания, как будто на гастроли ждали саму «Лед Зеппелин», отчего мир вокруг казался цветным и шумным. Правда, впереди были ещё выпускные экзамены, но, казалось, этот вопрос, кроме Адель, никого не занимал. Все веселились на полную катушку и тайком пили за Тимошкиным домом вино.

Праздник, наверное, удался. «Наверное», потому, что Адель сложно было судить. После того, как она хозяйственным мылом смыла в головы куски сухого пива и лака Для волос и дала себе «честное комсомольское» больше никогда в жизни, ни по какому поводу, не давать себя удушить в аэродинамической трубе, к ней пришло умиротворение и от счастья захотелось есть. Она дома вытащила из холодильника и сварила себе толстую сардельку. Сарделька оказалась странной, вместо того, чтоб благополучно опуститься и лечь на дно желудка, каким-то немыслимым образом застряла в пищеводе и при каждом резком движении грозилась снова вырваться на свободу. Это было очень мучительное ощущение!

Вечером на выпускном застолье столы ломились от яств! Тимошкина мама, субсидированная папой, натащила столько и такого дефицита, что всем вокруг казалось, будто они смотрят заграничное кино о мировом конкурсе поваров-виртуозов. Всё это сказочное изобилие надо было вкушать до утра, а рассвет, опять же по традиции, необходимо было встретить у памятника Ленина, недалеко от той сосны, которую наряжали на Новый год. Там собирались все школы Города, и русские и национальные. Однако, в отличие от русских школ, к памятнику вождя мирового пролетариата из национальных школ приходили встречать встающее из-за горы солнце исключительно представители сильного пола. Дамы к выпускным вечерам вообще никакого отношения не имели. Вот уже потом, после всеобщего Городского шабаша, вдоволь поорав, посмеявшись и потеребив друг друга, вполне можно было рассасываться по домам.

Сарделька в пищеводе после полуночи, прямо в разгар праздника стала предательски перемещаться вверх. Адель с грустью, сидя за шикарным столом, не смогла не только попробовать что-либо, а её мутило от самого запаха и вида пищи. Чуть лучше стало, только когда эта бесконечная ночь закончилась и они всем классом пошли в парк. Она вяло плелась, замыкая собой весёлое шествие, и собирала на свой вечерний туалет репейник и ещё какую-то дрянь, вызывающую страшный зуд. Новые босоножки на танкетке натёрли кровавые мозоли, которые болели нестерпимо. Адель дико устала. Ей было душно, она невероятными усилиями удерживала сардельку в пищеводе и не давала ей выскочить наружу. Голова раскалывалась. Она привыкла ложиться спать в десять часов вечера, и эта бессонная ночь надолго врезалась ей в память, как самая бездонная, утомительная и отвратительная во всей её жизни.

Она пришла домой и, не раздеваясь, повалилась на кровать.

Ну и что, что у тебя отравление! – сказала на следующий день мама. – Не надо было всё подряд жрать на своём вечере. Говорила тебе: не ходи! Не-е-ет! Куда там! Зачем, спрашивается? Кого ты там не видела? Теперь никто тебе не виноват! Отравление – это не страшно! У тебя же нет температуры и глаза хорошо видят. Лежи себе, готовься к экзаменам.

Она так и делала: лежала себе, читала и в промежутках между рвотой готовилась к экзаменам.

Первым надо было сдавать геометрию устно. Она учила, готовилась, но когда вытащила билет, сразу всё поняла… Это они уже проходили… в четвёртом классе… по математике… когда засыпали с колхозниками зерно в элеватор,

Она вяло вышла к доске. Явственно чувствуя неотвратимое приближение катастрофы, медленно, как на плахе, пыталась сказать последнее слово. Доказательство простой теоремы совершенно вылетело из головы. Стало скучно и тоскливо.

Ей подарили «трояк». «Трояк» за выпускной экзамен по геометрии, который будет всю жизнь уродовать её аттестационные баллы, и без того не бог весть какие красивые!

«Ничего уж не поделаешь! – думала она всю дорогу домой, – главное: как сказать об этом? Это тебе не „извините, мама с папой, такого больше не повторится! Я получила, я же выучу, подниму руку и исправлю!“. Это аттестат – основной документ при поступлении в институт! Его средний балл приплюсовывается к проходному баллу. И исправить тут ничего нельзя! Л чего ждать прихода родителей? – подумала вдруг Адель. – Чего тянуть кота за всё? Ведь чем раньше они об этом узнают, тем быстрее казнь и всё закончится!» – Адель наоборот ускорила шаг.

Дома никого не оказалось. «Вот! Ещё лучше! – смекнула она. – Позвоню-ка я им школу, прямо на работу и сообщу по телефону! Пока они домой дойдут, может, поостынут, встретят там кого по дороге, пообщаются, отвлекутся. И опять же – по телефону не видишь маминого выражения лица, а только догадываешься!»

Мама была на экзамене. Позвали папу.

– Папа! – ровным голосом выговорила она. – Я по устному экзамену по геометрии получила «три»…

Трубка несколько секунд молчала.

– Папа! Ты там? Ты меня слышишь? – Адель подумала, что прервалась связь, и папы там вовсе нет.

– Ти шутыш! Ха-ха-ха!!! – папа казался очень весёлым. – Я поныл: ты получила «пят» и так шутыш! Маладец, мамам-джан! Маладец!

– Нет, папа, я правда получила «тройку»!

– Ну-у-у-у! Нэ дэлай так! Ужэ нэ смэшно! Одын раз смэшно, патом ужэ нэ смэшно!

Вот такого Адель не ожидала…

– Так правда «тройка»! – Аделька даже растерялась! Она не знала, как дальше себя вести. Папа принципиально не желал принимать действительность. «Честное слово» снова давать, землю есть и клясться, что правда «три», или чего делать-то?!

– Сечас пайду мами скажу. Ох! Как она обрадуицая! Маладец, мамам-джан, маладец! Я веэгда знал, что у тэбя матэматичэская галава! Ты на меня похожа!

Аделаида медленно опустила трубку на рычаг.

Получив в аттестат ещё три «четвёрки» – по алгебре, русскому письменному и своей любимой литературе, Адель высчитала средний балл – четыре с половиной. В Мединститут проходные баллы колебались от двадцати трёх с половиной до двадцати четырёх. То есть, чтоб точно пройти по конкурсу с таким аттестатом, Адель должна была получить на вступительных экзаменах в институт все четыре пятёрки, что в принципе было немыслимо. Однако она продолжала вставать в шесть утра и повторять, повторять, повторять… чтоб получить все четыре «пятёрки»…

Документы принимали до конца июля, а экзамены начинались в августе. Мама решила, что Адель с папой поедут, как вся элита Города, в Россию сдавать документы за две недели до экзаменов. Посему Адель сидела, бубнила, что-то чертила и записывала с одной мыслью: «Какая она, эта самая Россия? Интересно: как все вокруг говорят только по-русски? Какие они, эти самые русские? Мама говорит, что они пьяницы и женщины и мужчины. А по-моему, – рассуждала Адель, – они должны быть красивыми. У них светлые волосы и белая кожа. И глаза, если верить писателям, голубые. Интересно до ужаса: как они одеваются? Что едят?» Это предчувствие чего-то нового, каких-то изменений в жизни вселяли в Адель надежды и радость открытий чего-то совершенно нового, незнакомого и очень желанного. Столько о себе, наверное, не знали даже сами русские. Она прочла дома всю библиотеку и с удивлением убедилась, что кроме русской классической литературы её больше не интересует никакая другая, особенно переводы с иностранного. Если б она не была комсомолкой и верила в бессмертие души или реинкарнацию, то с уверенностью могла сказать, что в прошлой жизни она точно была русской! «Пьяницей» или «рожала без мужа», но всё равно русской. Больше всего сейчас ей хотелось увидеть настоящие живые берёзы и васильки – это, говорят, самые распространённые растения в России. Она тосковала по веточкам с серёжками, как если б слизывала с них капельки дождя всё своё такое замечательное и любимое детство. А у них в Городе вдоль улиц росла только акация, от запаха которой у Аделаиды раскалывалась голова, а босоногие соседские дети во дворе с удовольствием ели бело-жёлтые цветы.

Приближалась Олимпиада. Вся страна считала дни до её открытия. По всем каналам и республиканского и центрального телевидения вещали только о ней. Показывали, как тренируются наши сборные и брали интервью у спортсменов. Адель всё ждала, когда покажут олимпийскую сборную по плаванию. Сёма уже несколько лет был в Олимпийском резерве СССР, а теперь, когда официально вошёл в «десятку союза», день и ночь готовился к самым крупным соревнованиям на планете. Дома он теперь вообще не появлялся, только звонил иногда. Хоть Сёма и объяснил сестре популярно, что его жизнь – это его жизнь и Аделаиде нет в ней места, но это был её брат, и ей, конечно же, страстно хотелось увидеть его по телевизору. И чтоб весь Город увидел. Даже не потому, что в Городе все знали, что она – Сёмына сестра, вот самой очень хотелось! Вот сидит она перед их домашним чёрно-белым «Горизонтом» на космических ножках, а там на экране Семён рассекает в фирменных плавках «Арена»!

До этого из их республики ездили в составе сборной по плаванию на Олимпиаду в Монреаль два человека – Омельченко и Кушпилёв. Их фотографии висели во всех спорткомплексах рядом с их тренерами. Они были гордостью республики, и народ знал своих героев в лицо. В истории Города не было ни одного участника Олимпиады. Если кому сказать, так никто и не поверит, что можно попасть на Олимпиаду из их задрипанного маленького городка, где никогда не было даже тренажёров. Были длинные, тонкие резинки, которые стоили в аптеке сорок пять копеек пара. Их все покупали и нарезали себе для рогаток. Были верёвки, протянутые через блок с регулироемой натяжкой, заканчивающиеся двумя фанерками. Фанерки надеваешь на кисти и регулируешь в блоке натяжку. Стоя полусогнувшись, можно с меньшим или большим усилием эту верёвку вытягивать то правой, то левой рукой. Вот и вся Олимпийская база Города. И вот теперь все вокруг знали, что сын простого преподавателя физкультуры в школе – Василия Ильича – Семён Лазариди будет представлять Советский Союз на Олимпийских играх! Адель всей поверхностью кожи чувствовала вокруг себя брожение. Ловила взгляды, то любопытные, то косые, то восторженные, то завистливые. Она понимала, что интерес к ней самой утроился, удесятерился, и всё потому, что республика отправляла на Олимпиаду своего спортсмена. О нём говорили, о нём писали в газетах, его имя произносили как давнего знакомого совершенно чужие люди. Точно так же как Омельченко и Кушпилёва.

Папа ходил страшно гордый в приподнятом расположении духа, но бесед о своём сыне и его членстве в сборной не вёл. Казалось – чувства его распирают, но он стесняется их показать, то ли боясь, что ему кто-то скажет, как он любил сам говорить: «Нэ хвастайса!», то ли боясь сглазить. Но было видно, что в его жизни что-то происходит, хотя он всеми силами и пытался это скрыть.

Только мама делала вид, что ей нет никакого дела ни до ваших сборных, ни до дурацких Олимпийских Игр. «Всё, что происходит вокруг – это несерьёзно. Я снисхожу до выслушивания комплиментов в адрес моего сына. Да, он неплохо плавает, но это не даёт вам право считать его вашим спортсменом! „Спортсмен“ – это тупой неудачник, который ничего не добился и поэтому пытается воспользоваться последним шансом – продемонстрировать свои мускулы. А кому нужны эти мускулы, если головы нет на плечах?! Вот, в „Кабачке 13 стульев“ все видели пана Спортсмена? Во-о-о! Что, моего сына так и будут потом дразнить: „Пан Спортсмен! Пан Спортсмен!“. Мой сын будет инженером. Или врачом. Он будет интеллигентным, образованным человеком, который умеет себя „держать“, с которым есть о чём поговорить. Как вы все хорошо устроились! Мой сын, я в него столько вкладывала, а вы пользуетесь чужой вещью. Интересно, а чего вы своих сыновей не гоняете?! Аа-а-а… своих жалко! Мальчик работает на вас не покладая рук! Ну, ладно, пока пользуйтесь! Конечно, если вы сильно попросите, я наверное отпущу его на Олимпийские Игры.» Когда маму кто-то из знакомых останавливал на улице и начинал поздравлять, она, снисходительно улыбаясь, делала брезгливую гримаску и, переходя на доверительный тон, как бы открывала душу:

– Ой, знаешь, меня это соверше-е-ено не интересует! Пусть немного подрыгает ногами, что я могу сделать, если ему нравится купаться? Главное, он по математике в школе очень хорошо идёт. Вот его же месяцами не бывает, он приезжает и Глеб Панфилович говорит – оо-очень хорошо идёт, представляете?!

В то же время – ей льстило такое внимание. Она гордо рассекала по двору и улице, зная, что на неё смотрят и за спиной перешёптываются:

– С кем это ты поздоровалась?

– Это же её сын Семён Лазариди в сборную Союза попал и едет на Олимпийские игры!

Раза два к ним домой приезжали тренеры из Большого Города. Они о чём-то говорили в столовой, но о чём, Адель не слышала.

Мама была очень недовольна! Приезжали, сидели. Во-первых, она их не знает, во вторых – Аделаида за стенкой сейчас явно не уроками занимается: или прислушивается к их разговорам, или читает постороннюю книгу.

На несколько дней приехал Сёма. Адель слышала, как он задумчиво говорил отцу:

Наверное, для нас зафрахтуют отдельный самолёт. Из республики много спортсменов вошло в Сборную Союза. Там штангистов много, борцов…

Ну-у-у, нэ знау, – уклончиво ответил папа.

Сёма улетел. Его, как обычно, никто не провожал.

Адель сидела в своей комнате и в сотый раз читала о млекопитающих в учебнике «Зоология» за шестой класс, когда вошла мама:

Когда Сёмочка прилетит из Ташкента, напомни мне, чтоб я отвела его в парикмахерскую, а то с такими волосами ходит – смотреть страшно!

«Из Ташкента»?! Какого «Ташкента»?! Мам, ты что-то путаешь?! Какой «Ташкент»?! Они же должны лететь на Олимпийские игры!

Ни на какие игры он не улетает! Тоже мне – пришли и в открытую мне заявили: если мы хотим, чтобы наш сын попал в Сборную Союза, надо «им» дать взятку! Деньги попросили, представляешь?! Пользовались, пользовались ребёнком, а теперь ещё взятку просят, у них на него какие-то там «расходы»!

И ты не дала?! – Адель почувствовала, что готова прямо здесь, прямо сейчас придушить свою мать, разодрать ей грудь руками, вырвать сердце и зажать его в ладони, чтоб оно навсегда перестало биться. – Он же всю жизнь просидел в воде! Столько лет работы! Чемпион республики, и теперь – финал! Ты понимаешь, Олимпиада – это финал! Это – подведение итогов! Господи, ну как тебе объяснить?! Ты же всё равно ничего не понимаешь!

Всё я понимаю! Они на моём сыне заработали и имя себе сделали! Вот что я понимаю! Делать мне нечего, деньги я им буду давать! – Мама презрительно пожала плечами. – Зачем мне соревнования, чтоб что-то узнать про своего сына?! Я и так знаю, что мой сын лучше их плавает! Он вообще лучше всех! За что я взятку должна давать?! Кто не умеет плавать – пусть тот и даёт! Какой у него результат? Самый лучший! Ещё этого не хватало: им нужно, а я деньги плати! Вот, полетел в Ташкент на Игры Доброй Воли и ладно! Какая разница: и там бассейн и там бассейн!

Сёма через некоторое время вернулся из Ташкента. Мама отвела его в парикмахерскую, и Сёму коротко постригли. Всё шло, как обычно, по расписанному сценарию. Хотя уроков уже не было, мама с папой пока ходили в школу, потому что у них были педсоветы, составление планов и ещё чего-то. Сёма снова исчез в неизвестном направлении. Адель готовилась к вступительным экзаменам в институт. «Нови год какой празник?! Када хачу – тада празник!»

Олимпиада цвела на экране телевизора всеми возможными чёрно-белыми красками… Адель под стоны и ежедневные «умирания» мамы ухитрилась посмотреть только открытие Олимпиады. Соревнования же посмотреть не удалось. Только по утрам немного, когда у мамы с папой бывал очередной «педсовет». Правда, программу «Время» в доме продолжали уважать несколько больше других программ, папа неизменно, каждый Божий день очень внимательно прослушивал «погоду на завтра», как будто был или геологом, или главным агрономом страны. Именно из этой программы Адель и узнавала об очередном восхождении на пьедестал кого-нибудь из Советской команды. Дни Олимпийских Игр почему-то были для неё какими-то тяжёлыми, словно в ожидании чего-то нехорошего.

Это «нехорошее» имело реальный облик и представлялось ей свинцовой тучей, похожей именно на ту, что закрыла небо, когда она ехала домой из Большого Города после концерта. Сперва задул ветер и начался ураган. Ливень был такой силы, что «дворники» старенького красного «Икаруса» не успевали расчищать воду на стёклах и водитель ничего не видел. С гор стали спускаться селевые потоки, но останавливаться было нельзя, потому что тогда автобус смыло бы в пропасть. «Самое ужасное, – думала потом Адель, – что всё это происходило на участке пути, который лежит мимо кладбища, где похоронен деда. Может быть, там размыло могилы? Или сорвало ограду?» Мама с папой давно не ездили туда посмотреть. Только первые два года, а потом перестали. Мама говорила, что ей «трудно». А сама Адель одна не могла – там очень безлюдно и очень страшно!.. «Нехорошее» должно было произойти то ли с ней, то ли просто должно было произойти.

Адель было душно в квартире, казалось, стены давят её со всех сторон. Так, наверное, человек чувствует себя в склепе. Она постоянно ощущала за спиной присутствие кого-то постороннего, словно была в доме не одна. Адель бестолку шаталась из комнаты в комнату, не способная сосредоточиться. Иногда она доставала из-под газеты, выстилающей ящик письменного стола, совершенно пожелтевшие и ободранные стихи, которые ей подарил Фрукт, но они оказались песнями. Она их знала наизусть, но ей нравилось читать, потому что в тексте были совершенно невозможные знаки препинания, которые не мог бы передать ни один голос, кроме автора. Она доставала розу, засушенную между страниц «Новейшей истории», за что в своё время была жестоко наказана. Мама по своей наивности посчитала, что роза – подарок какого-то «ухажёра», и что Аделаида, мало того, что благосклонно принимает его ухаживания, так ещё и испортила учебник.

Ты не понимаешь! – Кричала тогда мама, – Ты – отвратительная мещанка! Это они сушили цветочки на память и писали в альбомы друг другу всякие глупости: Алая роза упала на грудь Милая Маня меня не забудь!

Моя дочь как настоящая уличная, принимает ухаживания непонятно кого, кого не принимали у меня в доме, и портит учебники! Ты чудовище, Аделаида, чудовище! Посмотри, что ты со мной делаешь, а-а-а!

«Она издевается надо мной, эта сука, – молча думала Аделаида, закусив до крови костяшки на руке, – ничего не видит, или не желает ничего видеть?! Неужели она действительно допускает мысль, что мне какой-то, даже самый захудалый ухажёр может подарить цветок?! Мне, у которой юбки в ширину гораздо больше, чем в длину; которая уже даже не сутулится, а медленно, но верно становится горбатой; мне, у которой на голове волосы растут плохо, зато хорошо бакенбарды и усы; мне – практически бесполому существу; мне – … так можно полдня перечислять! И если даже некий извращенец по непонятной причине взглянет на меня другими глазами, он никогда не посмеет ни подойти ко мне, ни подарить розу, хотя бы потому, что об этом мгновенно узнают все и его засмеют! А мама считает, что заботится о моём „целомудрии“! Да нет на свете такого самца, который без денег согласился бы меня пригласить в кровать!»

Пока Адель слизывала кровь с прокушенных пальцев, отвернувшись к окну, мама схватила розу с ясным намерением громко завыть и, выпучив глаза, раскрошить её прямо на пол, чтоб Адель потом подметала. На Аделаидиных глазах и прямо перед ней же на пол! Этого Адель допустить точно не могла! Она одной рукой мёртвой хваткой вцепилась матери в запястье так, что её собственные пальцы побелели, а второй молниеносно выхватила у мамы самый дорогой подарок в её жизни и неожиданно даже для самой себя, приблизившись к её уху, громко прошипела:

Не твоё собачье дело! Поняла?! Это не «поклонник»! Это не «утрата целомудрия»! Это просто роза! Прос-то ро-за! Две-ток такой! А ты – с-с-ссука, ещё раз схватишь то, что тебе не принадлежит – руки выдерну, или вообще придушу тебя в «твоём же доме»!

– Ва-силий! – застонала мама, схватившись за область сердца и повалившись на Аделаидину кровать.

– Нету твоего Василия дома! – огрызнулась Адель. – Если хочешь, вызову тебе «скорую», а нет, так мне анатомию повторять!

– Хорошо, – тихо проговорила мама, – будь по-твоему, Но имей в виду – как ты ко мне относишься, так и твоя дочь будет к тебе относиться! Это карма!

«Чего это она? – насторожилась Адель. – Она думает, что я замуж хочу, или даже уже беременная?!»

– Ты – сволочь и дрянь, – тихо и ласково продолжала тем временем вещать мама, – ты ничего не понимаешь: ни хорошего, ни плохого. У меня, пока я тебя родила, всё здоровье ушло… Я так хотела доченьку… уколы, уколы, каждый день уколы! Но я на всё была готова ради тебя! Думала, будет доченька – я жизнь ей отдам! Я буду рваться на части для неё! Ты же вот отсюда, отсюда вылезла! – мама стала хватать себя за жировую складку на животе и больно оттягивать её. Заметив, что у неё вышло обескуражить Аделаиду, мама потихонько стала входить в привычное русло: – А-а-а-а! А-а-а! – снова закричала она. – Сейчас уйдёт дыхание, я знаю! Воо-о-от! Уже уходит! Может, оно наконец, вот так в последний раз, и уйдёт! Когда имеешь, сволочь, хорошее – не ценишь! Вот не будет у тебя матери – вспомнишь меня!.. – и мама тоненько зарыдала от жалости и сочувствия к самой себе. – Ну, что такое эта проклятая роза?! Ну, что она такое, чтоб с матерью так поступать?! Разве эта проклятая роза стоила того, чтоб меня убили?! Как будто бриллиантовое ожерелье твоё тронули! И кто, спрашивается? Родная мама! И мачеха меня ненавидела, и ты только смерти моей ждёшь!

Адель как-то сразу растерялась и обмякла. Её вспышки хватило на считанные минуты. Если в первый раз, когда мама произнесла слово «мачеха», она посчитала, что ей показалось, то во второй уже не оставалось никаких сомнений. «Так, значит, всё-таки бабуля ей не мама, – с ужасом думала она, – потому мама говорит о ней „эта женщина“ и что она „погубила их семью“. Значит тогда, когда я была маленькой и догадалась сама, это было правдой. Просто мама не хотела об этом говорить, чтоб меня не расстраивать!»

Теперь Аделаиде многое стало понятно! Стало понятно, что бабуля – мамина мачеха. Ой! Какое страшное слово… Настоящая бабушка, скорее всего, умерла, а деда женился на бабуле. Она, видно, как все мачехи, маму мучила, поэтому папа любит повторять:

– Наша мама балная! У нэво знаешь какое страшное дэтства била?!

– Хотя, почему бабуля «страшная»? С ней всегда, всегда было так замечательно! Тогда – почему маме было плохо? Что она ей такого делала, а меня так любила?

Мама тем временем, передохнув немного и набравшись сил, видно, на этот раз приняла решение вылить всё:

– Моя мать меня бросила когда мне было три года! Бросила меня и ушла к другому мужчине! Чтоб ей счастья век не видеть! Чтоб она сдохла прямо сейчас там где есть! Так она, сволочь, ещё там четверых детей наплодила! Меня бросила, а там новых наплодила, свиноматка проклятая! Чтоб её кости собаки растащили!

– Так бабушка жива… Она бросила своего ребёнка… Она бросила маму ради какого-то мужчины?! Оставила трёхлетнюю дочь мужу и убежала?! – Адель была в шоке, – значит, ради своего счастья женщина уходит из семьи?! Это что за ужас?! Надо быть совсем бессердечной и бессовестной, наглой эгоисткой, чтоб сделать такое! Деда потом снова женился, и мачеха, то есть бабуля, растила маму…

– Мой папа! Как он всю жизнь страдал! – продолжала причитать мама. Сегодня она, видно, решила, что пришло время раскрыть все карты, несмотря на то, что был конец учебного года и она «отвлекала» Адель от подготовки к экзаменам. – Вечно все у него что-то просили! Он старался со всеми быть хорошим, старался никому не отказывать. Как он за собой следил, ухаживал, всегда был таким холёным, красивым…

– Все женщины по нему с ума сходили! – мама даже не останавливалась, чтоб набрать воздуха. Всё это она произнесла на одном дыхании. – Когда эта проститутка меня бросила и ушла из дому, всю жизнь на меня положил. Как домой придёт, кушать не сядет, не переоденется, сразу бежит ко мне, обнимет, обязательно что-то для меня в руках держит! А его жена от злости умирала! «Зачем ей опять кукла, если у неё уже есть? Зачем ей то, зачем ей это?!» Он обнимет меня, а она лезет: «Оо-ой! Давно не виделись! Ой!» Кто тебя, дрянь, спрашивает?! Что ты родному отцу дочь обнять не даёшь?! А как от моего папы всегда пахло! Самыми хорошими одеколонами и дорогим табаком. А как я любила этот запах! – мама, совершенно забыв об «ушедшем дыхании», говорила уже совершенно ровным голосом, как человек, вдарившийся в воспоминания. – Тебе, уличной неблагодарной шалаве не понять – какое это счастье настоящая, полная семья, – обернулась она к Адель, – чтоб я ослепла и никогда твою мерзкую рожу больше не видела! Засратая сухая роза ей нужна! Тьфу на тебя! – и мама плюнула ей в лицо.

Адель пыталась переварить новую информацию, но никак не могла; хотела ухватить какую-то мысль, но та ей не давалась, выскальзывала, уплывала и терялась в мутной воде памяти. Что ещё?! Ведь ещё что-то… тут не достаёт какого то звена… А, может… может тогда, очень-очень давно, ночью на пляже, когда ей деда показывал Большую Медведицу и обещал раскрыть тайну, может, он как раз про это хотел рассказать?! Да! Скорее всего, про это! – Адель уже обессилела от неожиданной вспышки своего гнева, от обрушившихся на неё загадок и разгадок. Она себя чувствовала совершенно раздавленной. Только почему все это так долго скрывали?! Почему деда не рассказал? Может, он побоялся, что я перестану бабулю любить, потому что она мамина мачеха? Но как это может быть? Бабуля меня никогда в жизни не обижала! Я не могу вспомнить ничего плохого! Наоборот, мне всегда с ней было хорошо, даже когда она на меня ругалась и смешно называла «дрянь с пылью»! Какая мне разница – мама она ей или мачеха?! И потом, может, маме самой казалось, что бабуля плохая или излишне к ней строга, потому что она – неродная мама. Может, если б так поступала её родная мама, всё бы было нормально?»

Резко зазвонил телефон. Адель, ничего не соображая, подняла трубку. Кто-то ошибся номером. Но этот звонок вернул её к действительности.

Мама в столовой больше не плакала.

Господи! – Взмолилась Адель. – Господи! Ну, почему всё так?! Почему она должна была хватать мою розу, зачем всё это?! Маме действительно жилось несладко, всем же хочется настоящую маму, чтоб обнять, чтоб приласкаться. А тут ещё я разоралась! Я же её так люблю! Я правда люблю её больше всех на свете! Только она… она как будто вся замурованная в консервной банке и я не могу до неё ни достучаться, ни докричаться… Господи! За что это всё?!» – Адель стало так жалко маму, так грустно и так стыдно, что она заплакала. Только тихо и про себя. Она решила попросить прощения и помириться. Совесть рвала её на части.

Мама лежала на краешке дивана, поджав под себя ноги и прикрыв ступни отворотом ковра.

Мам! – тихо позвала Аделаида, подойдя к дивану. – Мам, ты спишь?

Сдохла твоя мама! – ответила мама, громко и с выражением, и повернулась к ней спиной.

С тех пор что-то словно надорвалось в душе Адель. Она очень маму жалела. Она перестала обижаться на неё по мелочам и дала себе слово как можно меньше лезть на рожон. Она поняла, почему папа не реагирует ни на какие мамины выпады, всегда и во всём ей уступает, всегда слушается. Просто он всю жизнь был очень сильным и здоровым, потом встретил маму, которая была очень болезненна и несчастна, полюбил её и решил превратить её жизнь в праздник. Вот оно, оказывается, как всё было! Только почему ей раньше об этом не рассказали? Она бы тоже оберегала маму с детства. Теперь она уже взрослая, и в таком возрасте трудно в себе что-то менять. Но это необходимо, как воздух. Надо научиться контролировать себя, и всё встанет на свои места, всё будет хорошо!

Роза была отвоёвана и теперь жила в коробке из-под шоколадных конфет. Адель вдыхала её горьковатый запах и ей казалось, что она не дома, а где-то там, в краю, где «светло от лампад». Прерывал мысли полуистерический вопль:

Аделаида-а-а! – и она понимала, что «светло от лампад» вовсе не там, где она готовится к вступительным экзаменам.

Очередное золото нашей стране принесла сборная по художественной гимнастике! На пьедестал почёта… – программа «Время» подходила к концу. На первом плане, конечно, новости Олимпиады. Аделаида порадовалась «новым успехам» и спортсменов, и хлеборобов Ипатовского района Ставропольского края.

И последнее, – радостно-парадный голос диктора, вещавшего о героях труда, вдруг стал серьёзным, – сегодня скончался актёр театра и кино… много лет проработавший в Театре на Таганке… известных песен…

Аделаида внимательно вглядывалась в экран и губы диктора.

…будет похоронен на Новодевичьем кладбище…

Она всё ещё верила, что ослышалась, слишком всё нелепо и невероятно. Молодой, нормальный, вон какие стойки на руках делает. Может, однофамилец и тоже актёр?

Может, брат. Или ещё кто-нибудь из родственников. Мозг лихорадочно придумывал отговорки, он категорически отказывался воспринимать странные слова. Так бывает, когда у тебя вытаскивают из кармана кошелёк. Хоть ты твёрдо знаешь, что клал его именно в этот карман, начинаешь шарить в других: «Может, переложил и забыл?» – тщательно ковыряешься в сумке. И нет ощущения потери, только удивление, растерянность и почти уверенность, что просто плохо смотришь! И снова идёшь по кругу, по нескольку раз засовывая руку в злополучный карман и высовывая её, словно стараешься проснуться, потому как сейчас, секундочку терпения, и всё образуется!

Он не вернётся. Как не вернётся вчерашняя радуга. Как испарится утренний дождь. Как не придёт тот, кто ушёл навсегда.

«…похоронен на Новодевичьем кладбище»…

Вот на весь телевизионный экран фотография в обнимку с гитарой… Короткий-короткий чуб… Как он ей показался на концерте тёмно-каштановым, почти рыжим? И снова, словно в далёком детстве, когда хоронили деду и казалось, что земля ушла из-под ног, будет ужасный гроб, закрытое до груди белым покрывалом тело поэта и море цветов… Город будет одновременно радоваться, чествуя новых чемпионов Олимпийских игр, и скорбеть о невозможной, невосполнимой потере. Адель бы многое отдала, чтоб проститься с тем, кто был для неё путеводной звездой! Но нет! Она живёт слишком далеко, в Городе, где на каждого мирного жителя приходится по три зека, два вольнохожденца, несколько сотен на «прикреплении» к химзаводу, где балом правят насилие и произвол, где всё лживо до мозга костей и отгорожено от мира колючей проволокой:

Всё кончено. Как жить дальше?.. Деда навсегда остался в маленькой комнате с выпуклыми решётками на окнах. Фрукта Родина отправила выполнять интернациональный долг в Афгане! Фрукт, блин, еврей! Какого хрена ему там делать?! У Владимира Ивановича без меня забот хватает. Да и невозможно к нему заявляться просто так. Высоцкий… Высоцкий… Высоцкий… Он тоже ушёл от меня. Зато оставил мне всего себя, свой голос, и желание иметь чистую, как пение ангела, совесть. А у меня всегда будет та единственная на свете роза, которую он подарил… И что теперь? Показать маме его стихи, или ещё лучше – поставить на старенький «Аккорд» с круглыми ручками голубую плёнку, вырезанную из журнала «Кругозор» с его привередливыми конями? Так папа прибежит и скажет:

Тиши! Тиши сдэлаи! – и буква «т» у него будет с придыханием, как если б он сам себе выдавливал верхние зубы.

Начало июля выдалось очень жарким. За короткую ночь земля совсем не остывала, и Адель, не успев закрыть глаза, снова встречала душное, знойное утро, вновь и вновь опускавшееся на землю. Казалось, что солнце встаёт вовсе не рассветное, а сразу полуденное, раскалённое и вязкое.

Мама с папой выбрали для Адель город, в котором она должна была «поступать». Им нравилось, что папа сам когда-то там учился. Папа в середине июля улетел первым, чтоб, как ей объяснили, «снять квартиру». Аделаиду он должен был встречать в аэропорту через три дня. Она набрала с собой две огромные сумки книг и одну паршивенькую со сменной одеждой.

Смотри, сказала мама, – не вздумай попереться на экзамен в выпускном платье! Оно очень нарядное и экзаменаторы могут подумать, что ты из богатой и обеспеченной семьи и захотят получить взятку. А у меня нет денег на взятки. Они возьмут и специально поставят тебе «четыре». Оденься в самое простое, поняла?

Конечно, Адель как всегда всё поняла.

Мама её в аэропорт не провожала. Адель села в автобусе возле окна и с удовольствием наблюдала за сменами пейзажей. Ей всё казалось безумно торжественным. Казалось, что все знают, куда она летит и зачем. Как бы внутренне ей улыбаются, желают хорошего полёта, да и вообще – счастья!

И одной в аэропорту вовсе не было скучно. Очень даже интересно. Она себя чувствовала собранной, совершенно взрослой, самостоятельной, серьёзной и очень ответственной. Купила себе газету «Правда», показала паспорт, билет, взвесила багаж.

Самолёт вылетел вовремя, и Адель в маленьком салоне «Як-40», поудобней умостившись, старалась показать всем, какая она сосредоточенная и с каким интересом читает газету. Когда самолёт зашёл на посадку и вынырнул из белых облаков, бескрайние пшеничные поля, разделённые тонкими зелёными лесополосами, так восхитили Адель, что её захлестнуло, затопило внезапное ощущение бескрайней свободы. «За бортом! За бортом!» – запели в голове слова, которыми мама её пугала. А ведь до чего красиво, прохладно и замечательно за этим самым бортом! Могла бы, так вообще вылезла сейчас из этого самолёта, как в фильме «Экипаж», чтоб потрогать облака, или ещё лучше – насобирать их в наволочку!

Наш самолёт через несколько минут произведёт посадку в аэропорту города С.! – словно угадав её мысли, пропела в микрофон хорошенькая стюардесса. – Температура в аэропорту плюс двадцать пять градусов!

«Чудо! Чудо! – восхитилась Адель. – В Городе было сорок два вчера! Асфальт плавился, каблуки проваливались, горло жгло!»

Аэропорт оказался маленьким и уютным. Папа стоял за решёткой и махал ей рукой.

Автобус до города пришёл строго по расписанию, и это было очень необычно, потому что у них в Городе и расписания-то никакого никогда и нигде не было, а если б и было, то всё равно любой водитель приезжал и уезжал когда хотел.

Ещё ни один русский с ней не заговорил, а она уже любила их всех! Любила ехавшую с ними же симпатичную стюардессу, любила толстенную тётку-билетёршу с традиционной ярко-оранжевой кондукторской помадой под и над верхней губой, любила это жёлтый автобус, который нёс её навстречу совсем новой, какой-то чистой и умытой жизни.

Поля, поля, поля за окном… Бегут себе мимо, оставляя в душе ощущение праздника и простора, как на картинке учебника «Русская речь». Адельке казалось, что вместо крови в её сосудах потёк нарзан, или нет, не нарзан! Шампанское! И не течёт, а пузырится и пенится! Она пребывала в состоянии чудесной эйфории, когда бесподобным образом нравится всё: и цвета, и запахи, и звуки! И всё это золото пшеницы залито ярким, но не знойным солнцем. В открытые окна автобуса влетал свежий нежный ветерок, теребил ей волосы, и это было до упоения приятно! Её Город со всех сторон окружали горы и от тяжести воздуха казалось, что ты застрял в душном лифте. Здесь же всё было по-другому! Город медленно отпускал её!

Они доехали до автовокзала, папа взял такси.

Прие-е-ехали! – папа протянул водителю три рубля, когда такси остановилось около железной калитки. – Ти знаэш, – папа был очень радостным, – ти знаэш – иво обои дэти учаца в мединтитути! Обои!

От калитки тянулась металлическая сетка и спиралью закрученная колючая проволка наверху. Кирпичные, отсыревшие от постоянной влаги ступени вели вниз. Дальше они заканчивались. По обеим сторонам тропинки росли кустики красной смородины и лопухи.

Адель немного удивило и разочаровало, что папа выбрал для проживания на целый месяц какой-то деревенский дом в самом конце зарослей смородины с лопухами, но она уже устала от впечатлений, от обуревавших её чувств, ей очень хотелось наконец войти в свою комнату, закрыть за собой двери, переодеться и сходить в душ.

Они вошли в полутёмное помещение. Папа, сказав, что идёт за хлебом, внезапно куда-то исчез вместе с хозяином дядей Петей.

Вот твоя койка, – сказала хозяйка дома, указав Адель на стоящую в центре проходной комнаты железную кровать с никелированным шариками на перекладине и пирамидой огромных подушек. Они стояли одна на другой: в основании лежала огромная на полкровати, потом меньше, меньше и в самом конце маленькая квадратная подушечка.

Адель с удивлением огляделась по сторонам. Никакой «её» комнаты или даже «её с папой», очевидно, не будет! Она должна почивать по центру столовой, вокруг неё будут обедать и сновать чужие люди, хозяева квартиры и их взрослые дети.

А куда днём подушки класть? – спросила Адель, всё ещё не веря, что такое возможно.

Чё их днём дожить? – с ударением на «о» не поняла хозяйка.

Ну, мало ли! Прилечь там, отдохнуть…

Чё тебе днём лежать?! – добродушно рассмеялась она. – Ты, наверное, всё время лежишь, от того такая жирная! Тебе наоборот ходить надо побольше! Ага, как тебя зовут?

Адель! – Аделаида решила сказать «Адель», потому что поняла: «Аделаида» для тётеньки будет звучать вроде «мутированной в свете бетаактивного излучения мультидорзальной железы инфицированного аксалотля».

Ага! Мы будем тебя звать «Аня».

«Боже! Оказывается, даже Адель сложно. Ну, хрен с ним! Побуду „Аней“, пока не поступлю и не переселюсь в „общагу“».

…Меня зови тётя Зина. Так вот, Аня, на кровати не сиди, а то сетка проваливается. Хорошо?

Да… хорошо… – Адель поставила сумки на пол, – скажите, пожалуйста, тётя Зина, где ванная? Мне бы с дороги хотелось принять душ, или если нет воды – то просто освежиться.

Какой «душ»?! – тётя Зина искренне удивилась. – Душ, милочка, в бане. Баня на Мира есть, на Власова. Там в четверг выходной. А умыться – та воо-он он, рукомойник, из окна видать, висит на сливе, видишь?

Адель, не веря пока в своё очередное счастье, проследовала взглядом туда, куда указывал заскорузлый перст тёти Зины. Там действительно на дощечке, прибитой к стволу, висел серебристый рукомойник с гвоздём посередине. Точно такой, как она видела в домах, когда ей было шесть лет и они вчетвером с Сёмой ездили с папой и мамой отдыхать на море. Точно так же под ним стояло ведро с мыльной водой и кружили осы.

А вона и туалет, до конца тропинки и направо, – продолжала тётя Зина.

Светлые формы этого чуда архитектуры, созданные гением дизайна, Аделаиде

тоже показались знакомыми. Уже зная чудеснейшую планировку такого рода построек изнутри, ознакамливаться с ним ближе у Адель не возникло никакого желания.

«Нормально, – с тоской вспоминала она, – двенадцати лет как не бывало! Только тогда была дачная деревня без претензий, а тут вроде как город – областной центр с Мединститутом посередине! Вот так, расставляя ноги, фыркая, мыться под рукомойником, постоянно шевеля этот гвоздик? Интересно, что бы сказала мама при виде этих удобств во дворе, которых, впрочем, и вовсе нет? Как её понятия о принадлежности их семьи к „элите“, и уверенность, что её дочь „выше всего этого“? Интересно всё-таки: как можно плескаться в рукомойнике и, гоняя мух, ходить до ветру в деревянный нужник, где говна по самую дырку в полу, и при этом „блестеть“ и „быть выше“»?!

«Лучше б я в аэропорту в туалет сходила! – с тоской подумала она. – Всё ж на один раз бы меньше вышло!»

Ты вот чё, Ань, не стесняйся, располагайся как тебе надо, вещи в шифоньер повесь, а я пойду кролей покормлю. Ежели чё надо, зови! Ага?

Ага!

Добрая тётя Зина пошла вглубь сада, дёргая по дороге молочай из-под смородины и собирая его в высокий букет для кроликов. Глядя на неё, было так странно думать, что вот она в резиновых калошах на босу ногу лузгает семечки и «идёт кормить кролей», а дети её тем временем настоящие студенты и учатся всё в том же Мединституте, в который так мощно готовилась Аделаида. И невозможно было представить, что они вставали в шесть утра для «повторений пройденного», или тётя Зина платила за их репетиторов. Она, поди, и слова-то такого не знала! Тогда каким же образом это всё происходит?! Неужели дядя Петя, их папа, у которого весь смысл жизни – сгонять «на бочку» за пивом, тоже ходил в школу выписывать из журнала оценки и «разговаривать» с учителями? Тогда зачем это всё в её семье?! К чему это маниакальное, доходящее до истеричного исступления желание «быть лучше всех»?! А что самое вероятное – дети тёти Зины – студенты, а Аделаида, которая «должна быть ведущей», ещё не известно поступит или нет!

Интересно, что бы мама сказала про тётю Зину? Как бы она ей понравилась?

В доме было прохладно и пахло сыростью.

Вскоре вернулся папа с хлебом и килограммом помидор:

– Давай сдэлаем салат, и будэм обедат, – сказал он. Они сделали салат и пообедали.

Как ни странно, снятый ими «угол» оказался самым центром города. Площадь Ленина была в ста метрах от ворот с колючей проволокой. Там же была и Ленинская библиотека и Дом Книги. С площади Ленина открывался вид на новый широкоформатный кинотеатр «Экран» и перед ним пятачок с фонтанами. На этом пятачке собирались жители, молодые мамаши с детьми в таких мини-юбках, от вида которых у Адель дух захватывало; дамы бальзаковского возраста, с явно выбеленными волосами, накрашенные и напудренные; молодые люди с бутылками пива в руках. Дети бегали по бортику фонтана, брызгались водой, сами выстраивались по одному в очередь за мороженым. Их мамаши читали книги или журналы. Некоторые дамы по две, или три даже не пытались скрыть, что они не спешат по делам, а просто дефилируют, то есть без всякого смысла гуляют. На них вместо чёрных в пол юбок были яркие сарафаны, чуть прикрывающие колени, и довольно вызывающие крупные бусы. Не тоненькая, незаметная, как принято у них в Городе, золотая или серебряная цепочка, которую не снимают, даже когда купаются. Висит и висит себе всю жизнь. А у этих большие, привлекающие к своей груди внимание, бусы. Но, что самое интересное, никто ни на кого не обращал внимания! Ни мужчины на женщин, ни женщины на мужчин. Каждый отдыхал в своё удовольствие и сам по себе! Никто не оборачивался, не увязывался хвостом до самого дома; не смеялся громко, тыча пальцем в лицо; не смотрел презрительно; ничего не говорил вслед, даже если всем было понятно, что эта женщина собралась совершенно не по делам, а просто свободно отдыхает! Да не с детьми и свекровью, а с подругой или вообще одна! Люди рассаживались по лавочкам, одни уходили, другие приходили. Они разговаривали. Женщины, совершенно не смущаясь, будто они и не женщины вовсе, громко смеялись, показывая золотые зубы и совершенно не прикрывая ладошкой рот. Всё это было настолько необычно, что Адель давно не помнила ни о рукомойнике, ни о плесени на стенах, ни о тёте Зине, которая хранила свои дедероновые чулки под её матрасом. Каждое утро тётя Зина подходила к Аделаидиной кровати, приподнимала угол матраса и выбирала из вороха чулок пару, чтоб подходила по цвету. Вечером она их скручивала бубликом с ноги и снова клала на то же место.

Адель смотрела вокруг ошалелыми глазами, не в состоянии переварить все катаклизмы нового мира, который перевернулся с ног на голову. Оказывается, всё, чему учила и всё, что говорила мама, всё, чем жил, чтил Город – полная ерунда, придуманная кем-то, чтоб появился смысл жизни, чтоб было чем заняться. Вот спросят у какой-нибудь девицы:

Какой у тебя смысл жизни?

А она отвечает:

Я занимаюсь тем, что храню своё целомудрие, чтоб удачно выйти замуж!

Во! Уже на ровном месте и занятие нашлось!