Август пролетел невообразимо быстро. И та половина, пока Адель сдавала экзамены, и вторая, по приезду домой.

Дома всё было по-старому. Только теперь никуда не нужно было ни спешить, ни идти вообще. Можно было целый день просидеть дома, потому что нигде её больше никто не ждал.

Первого сентября Адель решила пойти в школу на «Первый звонок». Она знала, что будет линейка, что обычно в школьном дворе собираются выпускники, оставшиеся в Городе. Зачем её туда понесло? Она и сама не знала. Может, по привычке, может, от скуки. Но, скорее всего, чтоб её «никто не узнал». Она так гордилась сброшенными целыми четырьмя килограммами! Правда, мама, увидев её на пороге отчего крыльца, была в таком шоке, что на дом пришла самый настоящий невропатолог Елизавета Абрамовна. Елизавета Абрамовна долго разговаривала с мамой, успокаивала её, что-то объясняла. Потом выписала ей снотворное и транквилизаторы. Аделаида слышала, как мама стонала:

Лизочка, вы же понимаете! Как я теперь могу в Город выйти?! И ещё… и ещё… вы её видели?! Она вместо того, чтоб направить все усилия на поступление, решила уморить себя голодом! Она же ничего не ела! Вот у неё голова и не работала! Неужели вы думаете, если б она действительно хотела учиться, то не поступила бы?! Она специально всё это сделала, чтоб меня унизить перед всеми! Вам хорошо! Ваши дети скоро заканчивают университет! Ох! Я не могу! Мне пло-охо! Лизочка, выпишите мне что-нибудь сильное!

Елизавета Абрамовна, от всей души иособолезновав маминому безграничному горю, ушла. Мама осталась возлежать в центре квартиры на одре скорби, время от времени переворачиваясь с одного бока на другой, громко стеная и всхлипывая.

В тот день Адельке ход со школьной линейкой весьма удался! На неё действительно оглядывались и недоумённо рассматривали. А она шла по школьному двору, делая вид, что ничего не происходит, не обращая ни на кого внимания, и как бы со стороны с удовольствием любуясь своей красотой. С ней заговаривали, она отвечала, снисходительно улыбалась и шла дальше. Ей казалось, что именно так плыл Гладкий Утёнок, когда, наконец, смог осознать, что превратился в Прекрасного Лебедя. Сколько проблем отпадало сами собой!

Настроение на линейке держалось замечательным, пока Наталья Георгиевна говорила речь, пока вручали грамоты прошлогодним «отличникам». Однако когда пришло время читать поздравительные телеграммы, оно медленно и верно стало катиться вниз.

Это была такая традиция: выпускник школы, поступивший в вуз, только в вуз, никакой не техникум, в порядке рапорта любимой школе, ну и на зависть непоступившим и непоступавшим, тем, кто будет присутствовать на линейке Первого сентября, посылал поздравительную телеграмму, дескать, «поздравляю родных учителей с новым учебным годом тчк желаю успехов в вашем нелёгком труде тчк здоровья зпт счастья тчк». И самое главное было – правильно оформленная подпись: «студент харьковского авиационного института дима болотин». А ещё можно было подчеркнуть «студент первого курса», словно кого-то могли зачислить сразу на второй, или третий. Читая фамилию, Наталья Георгиевна профессионально поднимала голос на последних двух слогах, и в конце он как бы от восхищения вообще срывался…

Телеграмм было довольно много. Причём поступили даже те, кто вообще не рекламировал своё намерение получить высшее образование и стать членом «прослойки между двумя превалирующими классами» – рабочих и крестьян.

Две трети учеников презирали науку и гордились своим пролетарским происхождением. Любимым выражением при выяснении отношений между учащимися, на которое руководство школы закрывало глаза, было «интеллигент недорезанный!». А тут все без разбору кинулись становиться этими «недорезанными». Сие было так престранно и необъяснимо! Её одноклассники, которые никогда не выставлялись ни на какие Школьные Олимпиады, не ходили тайно к репетиторам, каким-то непостижимым образом стали студентами. Словно прошёл совершенно естественный процесс, под названием «продолжил учёбу в институте», словно им это ничего не стоило и было чем-то совершенно обыденным для желающих. А у Адель вся жизнь была исступлённой подготовкой к «поступлению», и само оно жило в мозгу ожиданием чего-то умопомрачительного, по масштабам разрушений равного глобальному потеплению. Даже когда у неё были эти самые проклятые «тра-ля-ля», мама ей на больную голову очень строго объясняла: «Привыкай! У тебя всё время будет болеть! Ты когда вырастешь и на занятия в Мединститут будешь ходить, когда у тебя будут „тра-ля-ля“, и потом на работу в поликлинику. Это совсем не уважительная причина, чтоб пропускать занятия в институте!». Сколько она себя помнила, столько мама говорила об институте, именно о Медицинском, как если б это было самоцелью жизни, путешествием в загробный мир, к которому надо постоянно и постепенно готовиться, травясь, как в средние века венценосные особы, мелкими дозами мышьяка. Она и готовилась, представляя себя в каком-то огромном холодном здании, корчащейся от боли в животе, но очень гордой, неприступной, не показывающей даже вида, что у неё «тра-ля-ля» и не пропускающей ни одной лекции по патологической анатомии.

«…студент первого Краснодарского медицинского института Буйнов!» – С силой выбросив руку вперёд и почти взвизгнув, прочла Наталья Георгиевна.

«Почему „Первого мединститута“? – с вялой тоской думала Аделаида. – Разве их там два или три? Мединститут в Краснодаре единственный, первый, он же и последний – Краснодарский Государственный Мединститут. Зачем Буйнов написал „первый“?»

«Да-а-а, какая тебе разница?! – вдруг проснулся внутренний голос, давно не подававший признаки жизни. – Тебе обидно и завидно? Так и скажи!»

Он – внутренний голос – вообще в последнее время не обременял её своим присутствием. Он уже не заставлял Аделаиду ни обобщать, ни синтезировать, ни даже вспоминать многое из того, что не считал нужным. Он её держал как бы в непробиваемой оболочке, не способной искренне воспринять ни радость, ни горе, ни красоту. Все чувства стали как бы наполовину и ненадолго. Правда, вот разные уродства возбуждали в ней живейший интерес. Она записалась в городскую библиотеку и стала носить домой медицинскую литературу. Аделаида могла часами рассматривать старые фотографии сиамских близнецов, всяких карликов, мутантов – паноптикумов. Но больше всего ей понравилась большая толстая книга «Судебная медицина» с огромным количеством цветных фотографий трупов и описанием причин, повлекших за собой смерть. Она с удивлением заметила, что именно эти книги ей действительно до безудержу интересны. Она их уже изучила от корки до корки, не пропустив ни строчки, ни слова, и всякий раз, когда хотела отдохнуть и побыть наедине сама с собой, когда ей бывало особенно грустно, она снова и снова возвращалась то к уродцам, то к фотографиям «трупных пятен» разного цвета и «выступившей сетки сосудов»… Так она забывалась и чувствовала полнейшее умиротворение.

«Какая лично тебе разница: почему „первого“ мединститута?! – нагло повторил внутренний голос. – Важно, девушка, что он там, а вы – тут! Он – студент, а вы жаритесь под сентябрьским солнцем в любимом Городе на школьной линейке! Он поедет в колхоз, или в стройотряд, где по вечерам жгут костры и поют под гитару, а вы будете во дворе с соседками учиться натирать кастрюли смесью курьего помёта с песком. И не приедете в больницу к Владимиру Ивановичу побеседовать о „своём о медицинском“ на равных!»

Да. Внутренний голос был жесток, но справедлив!

На самом деле Адель давно поняла, что только в присутствии Владимира Ивановича отрезвляется, в ней начинает брезжить здравый смысл, он заставляет мыслить и думать – этот седоволосый патологоанатом из городского морга. Около него она теряет ощущение времени, пространства. Может, так и должно было быть, потому что Владимир Иванович действительно жил в другом измерении? Он жил сам по себе, между тем миром и этим. У него были не понятные никому жизненные критерии и человеческие ценности. У него был белый шарф, который она так ему и не вернула. Он не был похож ни на кого. Хотя нет, как раз наоборот! Такой знакомый бархатный голос, манера говорить… Они когда-то жили вместе, но потом он куда-то исчез, а она осталась. И то, что Владимир Иванович тогда на Красном Мосту нашёл её в кустах – совсем не случайность… Скорее всего, он вернулся… И вернулся именно тогда, когда ей было особенно плохо! Вернулся, чтоб спасти… А может, он … а может она о нём слишком много вспоминает?! – вдруг сама на себя разозлилась Аделаида. – Что-то там сама себе надумала и распустила сопли? Ой, да в конце концов какая разница, что «может?!». Во-первых – он старый, ему за тридцать, во-вторых – женатый, в-третьих – куча детей, в-четвёртых – он никогда в жизни не посмотрит на Аделаиду! И вообще, что за идиотизм?! Больше нечем занять мозги?!

Но было поздно! Мысли Адель уже побежали в нехорошее, постыдное русло.

Она сама не заметила, когда это произошло впервые. Может быть, после экзамена по русскому письменному, когда она одна плакала в туалете? Именно тогда ей внезапно захотелось увидеть Владимира Ивановича, размазать по его плечу сопли и стоять так, обнявшись и не шевелясь, пока ноги не сведёт судорогой! Ей очень нравилось думать о нём, и Аделаида вдруг поняла, что в своих грёзах об институте она видела не весёлые студенческие годы с дискотеками, а именно конечный результат: диплом и возвращение в Город, который она доселе люто ненавидела и никогда не могла назвать «родным». Раньше она мечтала, как покинет его навсегда, чтоб даже в страшном сне не видеть больше «лисий хвост» с Азотно-тукового завода и не слышать омерзительный голос обладателей спортивных ползунков и громадной кепки: «Дэвушка! Падары мнэ сваё имя!». Теперь же её фантазия рисовала, как она устраивается работать в морге, вместе с Владимиром Ивановичем, и ей больше ничего не надо! Собственно, что именно ей от него было нужно, она бы не смогла объяснить даже самой себе. Но было так приятно, так невообразимо бесподобно о нём вспоминать! Собственно, ничего и не надо! Просто если рядом будет Он, то ничего на свете не страшно и всё будет замечательно. Ей казалось, что от общения с Владимиром Ивановичем вокруг неё возникает невидимая броня. С ним спокойно, уютно и интересно. И никто ей больше не будет нужен: ни какие-то мужья, ни их дети и такой ненавистный, идиотский, проклятый «семейный очаг» со своим не менее омерзительным «домом – полной чашей»! Спасибочки! Насмотрелась она на эту вонючую «чашу» вместе с ёйной «хранительницей»! Одно желание – бежать от всего этого «тихого семейного рая» куда подальше, вместе с его лживостью, показухой, законами приличия, «уважением» к родителям и прочей мерзостью! Хватит ей всего этого! Нет! Только любимая работа и рядом добрый хороший учитель! «Если же всё-таки не учитель, а я в него влюбилась?» – щекотала она сама себя мыслями, втайне наслаждаясь тем, что они нематериальны и о них никогда никто не узнает. «В таких старых и мрачных не влюбляются! Влюбляются в своих ровесников. Тебе шестнадцать, а ему тридцать пять! И потом: чего тебе от него конкретно надо? Чтоб он сидел с тобой и просто разговаривал. Когда влюбляются, то хочется, чтоб поцеловали. Вот тебе хочется, чтоб он тебя поцеловал?» И вдруг к своему страшному стыду Аделаида обнаружила, что ей действительно очень, очень хочется! Безумно хочется! Хочется даже больше всего на свете, чтоб Владимир Иванович её именно поцеловал! Подошёл, просто обнял, положил бы ладонь на её макушку и в щеку поцеловал. Она снова вспомнила его нервные белые пальцы, и почувствовала, как жар приливает к лицу.

«Вляпалась ты, ненормальная!» – крикнул внутренний голос и от этого стало ещё противней.

«Что ж теперь делать?» – думала, стоя на линейке, Аделаида. Она маячила на противоположной стороне совсем одна и уже не слышала ни выступлений, ни пожеланий. Она себя чувствовала чужой на этом празднике жизни; средь бела дня и в толпе народа всеми забытой, никому не нужной. Ещё более ненужной, чем в туалете института, потому что там пока была цель – она должна вернуться в Город. И вот она здесь. И что? Если она сейчас уйдёт, её отсутствия даже никто не заметит! Как можно жить, чтоб тобой никто не интересовался, по тебе никто не скучал? Никто не замечал отсутствия? Никто не переживал? Чтоб хоть кто-нибудь просто подошёл и по-дружески похлопал по плечу: «Не боись! Всё будет в шоколаде! Не вышло? Не беда! Поступишь на следующий год!»

Настроение спустилось до абсолютного нуля по Кельвину. Аделаида пошла домой. Она понимала, что надо срочно что-то делать, чем-то заняться, иначе можно подвинуться рассудком. Может, именно вот такое состояние называется «остаться за бортом», как говорила мама? Но «за бортом» можно свободно парить! А если быстро-быстро махать руками, то даже подняться ввысь, пьянея от солнца и воздушного эфира! Надо устраиваться на работу, зарабатывать «непрерывный стаж», потому что если она опять не поступит, то следующей осенью можно попытаться поступить на подготовительное отделение при институте. Если опять не поступит, то на третий год у неё уже будет стаж, и проходные баллы для неё чуть ниже. А если опять не поступит, то… Я поняла! – она остановилась как вкопанная. – «За бортом» не существует! И «борт» будет всегда и везде, только всё дело в том, нравится он маме или нет! Любопытно, что бы сказала мама, если б познакомилась с тётей Зиной, увидела, как та чистит после кролей навоз голыми руками и кладёт чулки под матрас, при этом её дети учатся в мединституте? А она – Аделаида – её дочь, которая «должна быть ведущей и блестящей», с завтрашнего дня пойдёт устраиваться на работу санитаркой – мыть унитазы и выносить утки, или маляром на стройку, чтоб заработать стаж?»

На следующее утро Адель пошла искать работу. Санитаркой устроиться без блата было невозможно, ибо специальность «санитарка» продолжала возглавлять тройку хит-парадов самых престижных профессий. Эта специальность конкретно говорила о том, что девица в белом халате нараспашку поступает в Мединститут. Не попав в санитарки, Аделаида решила пойти в рабочие на стройку. У них в Городе на стройках работали командировочные или условно осуждённые и кавалеры, и дамы.

По улице, где жила Аделаида, если идти вверх, в аккурат около Вендиспансера было сразу несколько СМУ – строительно-монтажных управлений. Она знала эти вывески с детства, когда ещё ходила в «Пятую школу»…

В СМУ-3 её приняли довольно прилично. Позвали прораба. Явился какой-то лысый, кривоногий дядька с бегающими поросячьими глазками. Он, в упор разглядывая её с головы до ног, словно его жена уехала жить на дачу, дотошно выспрашивал, почему Аделаиде надо работать, есть ли у неё малярный разряд? Она сказала, что нет, на что дядька не расстроился, а сказал «Ничэго! Научиса!». Он пошутил, что она будет самой молодой в бригаде, и велел назавтра прийти с «ацом».

Дома после больших препирательств мама всё-таки согласилась, что если год рабочего стажа приравнивается к двум санитарским, то лучше рабочий, чем санитарский. Просто мама немного расстроилась из-за того, что уже рисовала себе Аделаиду в белом халате, дефилирующей по больнице; приходят разные люди, смотрят на неё… Да кто там знает – врач она или санитарка? У неё же на лбу не написано! Посмотрят, подумают, что врач, будут уважительно относиться… Как там у Гайдара? «Плывут пароходы – привет Мальчишу!.. Летят самолёты – привет Мальчишу! Идут пионеры – салют Мальчишу!»

Ночью Адель долго ворочалась в постели. Она с огромной радостью представляла себе начало новой жизни. Представляла, бегущей в семь утра на объект, в толстой стёганой телогрейке и с бумажным треугольничком на голове. Она с удовольствием мешает раствор, кладёт стенку – кирпичик к кирпичику – красота! Рабочие перекликаются, шутят, подкалывают друг друга. Потом обед, часовой перерыв, и снова за работу! Весело, задорно, всё в удовольствие, и работа и отдых! В общем, именно так, как показывали комсомольские стройки в кино «за жизнь».

Утром по дороге на работу папа с Адель зашли в СМУ-3. Вчерашний лысый дядька по кличке «прораб» оказался на месте. Он поговорил с папой. Прораб загружал, загружал, папа всё кивал, кивал. Потом лысый отправил их в Отдел кадров, открывать трудовую книжку. В ней аккуратно вывели: «Маляр третьего разряда». У Аделаиды внутри от радости всё ухало и пело! Завтра она может выходить на работу. Как раз коричневые штаны, которые она себе шила, уже сильно протёрлись между ногами. Туда вполне можно поставить латку и надеть. А сверху надо что-нибудь сообразить тёмное.

– Ты иды там падажды, – повернулся Прораб к Адель, когда они с папой были уже в дверях, – мнэ нада ацу сказат секрет, харашо?

– Что ж не хорошо? Сколько хотите!

Папа вышел буквально через минуту и весело зашагал в сторону школы.

– Паслушай мне, – сказал он, – эта дядя открыл тэбэ трудовую книжку, чтоб у тэбя бил стаж. Тэбэ на работу хадит не надо. Сиди дома, занимайса, пиши, читай. Он будэт получат тваю зарплату, а ты для института стаж! Харашо?

– Не «хорошо», а потрясающе! Сколько ж можно «занымаца»?! Ведь человек ещё чем-то жив, кроме занятий?! Он должен откуда-то черпать энергию! Его что-то должно вдохновлять. И необязательно, чтоб это были подвиги ратные, а просто, просто интерес к жизни! Какое-то увлечение, любовь к чему-то, или любовь кого-то; какое-то хобби, друзья, в конце концов, собаки, кошки, куры, морские свинки! Ведь невозможно чувствовать себя в полнейшей изоляции от мира, принадлежащей, как туфель, или как кран на кухне, своим родителям! То, что они собираются сделать, посадить её на весь год дома, вплоть до следующих вступительных экзаменов – это уже не тотальный контроль, а полное незаконное лишение свободы! Кажется, есть даже такая статья в УК СССР. Мама и папа желают жить её жизнью. Они желают всё знать, всё видеть, всё контролировать; они должны мыслить её мыслями, есть её желудком и в целом – быть ею! И это так страшно! Ведь каждый человек должен принадлежать сам себе. На это мама молча кивает, а потом несчастным голосом соглашается: «Да! Мы плохие родители! Да! Не пьём, не курим, не гуляем! Всю жизнь вам отдали! Спасибо, Аделаидочка, спасибо, детка! Дай бог, чтоб у тебя такая же дочь была! Тогда ты поймёшь, что такое горе! Тогда поймёшь! Мы для вас наизнанку выворачиваемся, а ты мне претензии предъявляешь! Спасибо тебе! Спасибо за всё, доченька моя родная!» И эта раз за разом повторяющаяся картина выглядит столь омерзительно, что Аделаиде гораздо спокойней тупо заткнуться и молчать. Что она и делает. После жутчайшего фиаско с поступлением она себя чувствует настолько раздавленной и настолько виноватой, что при воспоминаниях о том, как она себя вела по отношению к ним и в целом ко всем окружающим, при воспоминаниях о вакханалии безумия, когда она, заявляя о себе как о личности, пошила брюки и обрилась наголо, ей становится ужасно стыдно! Она даже не верит, что это была она.

Но и так жить на коротком мамином поводке тоже невозможно! Можно неделю, месяц, но не больше! Невозможно хотя бы и потому, что ей давно нужны какие-то карманные деньги! У неё появились свои всякие нужды, например, крем от прыщей. Да, его недавно «на руках» продавала новая соседка. Та, которая уже научилась натирать кастрюли и щёлкать во дворе в тазике зелёную фасоль, родила девочку, и теперь, плотно утвердившись в своём жизненном пространстве, продавала соседкам разные штучки-дрючки: разноцветные прищепки для белья, немецкие лосьоны для укрепления волос, помазки для бритья. Деньги Аделаиде нужны были и на «отрезы», из которых, чтоб не остаться совсем голой, она продолжала тайно по ночам шить себе обновки.

Мама последнее время повадилась месяцами сидеть на «больничном». Если она в прошлом году по две недели возлежала с «приступом», то в этом, зная, что Адель больше не посещает школу, она вообще на работу не хочет выходить! Конечно, Адель страшно жалела маму, понимала, что мама больная и немного вспыльчивая, потому что у неё-то самой не было мамы! Разве можно назвать «жизнью» существование с мачехой и знать, что родная мать тебя в трёхлетием возрасте бросила и ушла к другому мужчине?! Да ещё, может быть, и живёт эта зараза где-то припеваючи, совершенно не вспоминая о своём брошенном ребёнке. Это ужас! Маму, наверное, недоласкали, недолюбили. Аделаиде было ещё и очень стыдно перед ней, она, конечно, понимала, что она перед мамой в долгу неоплаченном, что мама так сильно болеет из-за неё, из-за того, что очень хотела иметь детей, долго лечилась, и из-за неё, из-за Аделаиды ей всё время делали уколы, уколы, уколы… Но иногда наступали моменты, когда Адель чувствовала, что просто теряет над собой контроль. Тогда ей хотелось, как папа в приступе воспитательного неистовства ей советовал:

Вазми адын раз палку, бей па галаве, убей! Зачэм мучаэш бедную женщину!

Адель шагала рядом с папой из СМУ, стараясь не показывать своего дикого отчаяния. Ей хотелось наброситься на папу с кулаками, вцепиться ему в волосы, покусать, расцарапать его ногтями или сделать из него чучело и поставить рядом с Птичкой, у которого рот похож на красную присоску. Минут через пять, чувствуя, что сейчас что-то произойдёт, она соврала папе, что ей что-то срочно надо и она не может идти с ним на почту, развернулась и быстро пошла домой.

В тот же день Адель вычитала в «Справочнике для поступающих в вузы», что на подготовительное отделение, оказывается, принимаются и документы с трудовым стажем работы на почте в один год. Какая связь была между почтой и врачебным дипломом, понять было невозможно, важна была суть, а не дело.

Почтовое отделение находилось всего в пяти минутах ходьбы от дому. Два дня она готовилась к разговору. Приводила сама себе возможные вопросы со стороны родителей и варианты ответов. Как-то вечером она произнесла:

– Мам, а почему бы мне не поработать на почте?

– Ямщикоо-ом? – Не желая скрывать ни своего раздражения, ни разочарования, протянула мама.

– Да! Чтоб быть молодым и иметь силёнку!

– Тебе смешно? А мне печально…

– Нет, не смешно, – Адель сделала вид, что не поняла сарказма, – работать на почте почтальоном. Представляешь, стаж на почте приравнивается к рабочему. Я же не могу не приносить в дом деньги?

Вообще-то тебе уже пора самой зарабатывать, а то я устала платить за тебя репетиторам!.. Вся моя зарплата уходит на твоё обучение! Ты живёшь на всём готовом. Хорошо! Можно узнать… Будешь отдавать мне деньги, я буду свои добавлять и платить твоим репетиторам.

Так Аделаиде открыли вторую Трудовую Книжку, и она устроилась служить почтальоном.

Руки в первый же день превратились в чёрные грабли. От расфасовки газет кожа на пальцах стала чёрной и горела, а вокруг ногтей образовались глубокие заусеницы. Стоять было тяжело, но сидеть дома ещё тяжелее. У каждого почтальона, оказывается, был свой, закреплённый за ним, район и журнал со списками жильцов и их подпиской. Пачки газет лежали на столе, надо было переворачивать страницы журнала, смотреть, кто что выписывает, выбирать из общих стопок и складывать всё это сперва друг в друга, а потом в общую кучу. Пакеты на многоэтажный дом получались довольно внушительными. Их надо было перевязать крест-накрест бечёвкой и загрузить в специально нанятые для этого такси.

Аделаиде не было неудобно за то, что её кто-то из знакомых может увидеть с «толстой сумкой на ремне, с цифрой „пять“ на медной бляшке, в синей форменой фуражке»… На самом дела – никакой фуражки у неё не было. И одежда была самая обычная, её собственная. Только невозможно было надеть никакую обувь даже с малейшим намёком на каблучок. Уже через час туфли хотелось содрать с себя вместе с ногами. И что тут такого, что её увидят в старушачьих галошах и тюком газет наперевес? «Ну, увидят, да и увидят! – думала она, распихивая газеты по почтовым ящикам с номерами квартир. – Зря мама так переживает! Чего мне, собственно, должно быть не по себе? Я что, голая хожу, что ли? По любому весь I ород знает, что я не поступила. Я не „выбрала профессию почтальона“, как выразилась мама Пашеньки Середы, стоило ей только узнать о моём новом амплуа, а зарабатываю рабочий стаж для института! Я хочу работать патологоанатомом! Там вечные Мир и Покой».

Утро в бегах проходило мгновенно. Старые «ямщики» сортировали в сто раз быстрее Аделаиды, и она постоянно выезжала на раздачу последней. Она и на раздаче не особенно торопилась. Медленно и важно разносила свои газеты и письма со скоростью червяка в летнем заморе, топталась, засматривалась на разную дребедень. Одним словом, не спешила, не суетилась и была абсолютно счастлива даже с шершавыми и чёрными от краски пальцами.

Однажды, когда она одной рукой удерживала огромную кипу газет, а второй пыталась запихнуть в погнутый ящик почтовую открытку, её окликнула незнакомая голубоглазая женщина с первого этажа. Она забрала у Аделаиды открытку:

– Постой секундочку! Это мне! Это моя открытка. Не надо её туда опускать. О! Смотри – поздравление с Днём рождения! Кто это меня вспомнил, а-а-а? Ну-ка – ну-ка… А ты не уходи, погоди немного! Я сейчас! – улыбаясь и скользя глазами по тексту, сказала незнакомка. Дверь квартиры осталась приоткрытой, и было видно, как она что-то хватает, потом снова бросает и ходит по кухне. «Вот как человеку не понятно, что я и огромный тюк газет держу в руках и дальше идти тороплюсь! Чего от меня может быть надо?» – Аделаида послушно стояла и строила сама себе рожи, то втягивая щёки, то снова надувая их.

– Вот, это тебе! – Женщина протягивала ей свёрток, из которого тут же очень аппетитно запахло на весь подъезд. – Мне сын открыточку прислал, представляешь! Не забыл, что у меня скоро юбилей. Он у меня далеко-о-о учится. Уже на третий курс перешёл! Вот он у меня какой! Ты, наверное, куда-то не поступила и зарабатываешь стаж? Ничего, не расстраивайся! Мой тоже только со второго раза прошёл по конкурсу! Хорошо, что в армию не забрали! Он на год раньше в школу пошёл, потому и повезло. А это, – женщина весело кивнула на пакет, – я только что рулет испекла и печенье. ГЪрячие ещё! Муж на работе, я тут одна, а поговорить-то хочется-я-я-я! – и она, смешно сморщив нос, засмеялась.

Хорошо её детям! Это ж она по ним скучает, печёт печенья, пирожки и угощает всех, кто придёт? От того, что дети уехали, не рвёт на себе блузу и не требует благим матом «воздух». Желание – постоянно видеть своих детей – говорит о том, что мама их любит. А эта женщина даже голову не перевязывает, чтоб показать, как она у неё болит, даже в доме «валерианкой» не пахнет! Сидит себе одна и развлекается тем, что печёт! Эта женщина оставила дверь открытой неизвестно перед кем. Она, как ни странно, не подумала, что Адель воровка и прикрывается газетами… Странная такая женщина…

Адель с тоской вспомнила произошедший совсем недавно случай с папой.

Над ними, на втором этаже, поселилась переехавшая из Большого Города семья «курдов». Их было неимоверное количество и всё равно они неплохо умещались. С некоторых пор к «курдам» сверху зачастила ещё и молодая, симпатичная девушка. Придёт, побудет полчаса и уходит. Мама с папой никогда не упускали случая, фыркнув, демонстративно плюнуть в её сторону. Аделаида вообще не могла понять, чего мама с папой так бурно реагируют на очередное посещение этой молодой особой развесёлых «курдов». Так продолжалось довольно долго, пока папа один раз, не выдержав, Аделаиде в назидание произнёс целую витиеватую, но чрезвычайно прочувствованную и поучительную речь:

– Тьфу! Пасматри на нэво! Вот шансонэтка! Адэваэця чиста, прилична, а сам в нэдэлю два раза к курдам дамой ходыт! Нэужэли эво радитэли не видат гдэ эво дочка гуляэт?! И не стидна?! Ещё куда-куда? – к курдам пашла! Тьфу! Шансанэтка какой!

– Папа, это наш новый участковый педиатр! – Адель просто обалдела и даже не успела разозлиться. – У них новорождённый ребёнок, который всё время болеет!

– Э! Тагда зачэм нармални рибёнок далжна балет?! Какой эво время балет?! – теперь пришло время удивляться папе. – Эсли балеет – пуст балницу лажица! Зачем она дамой идот? Значит – иму тоже нравица!

– Это я к тому, что ты, не зная человека, назвал её «шансонеткой»! Почему «нравится»?! Она же врач! Её советское здравохранение послало на участок – вот она и ходит! А я хожу по подъездам, газеты раздаю, если кто про меня будет так говорить – тебе будет приятно?

– Ну, что ты гавариш, мамам-джан?! – папа аж растрогался! Он резко отшатнулся от Адель. – Гдэ она, гдэ ти! Она же тваево нагтя нэ стоит! Я же знаю, что ти – кристаллическая девучка! (Я же знаю, что ты кристальной чистоты девочка!)

– О! Как ей захотелось сотворить хоть какое-нибудь преступление, чтоб потоптать зону и потом, «откинушись», вернуться оттуда через год в сером тряпье, обритой «на лысо» головой, хоть женщин, говорят, в зоне и не бреют. Или попасть на мужскую зону, честно обслужить всех уголовников по высшему разряду, удовлетворив все их открытые и сокровенные желания! Вернуться во двор. Вернуться в дом к маме и папе. Снова жить с ними и отращивать новые волосы… Ей надо увидеть обезумевшие выражение лиц своего «аца» и «матэри», пытающихся «бэжат ат пазора»! С каким наслаждением она бы скинула с себя зековскую телогрейку и, поставив брезентовый вещмешок на пол, сказала:

– Ну, что, шнурки! Налейте дочери стопарик с дороги! Я откинулася, какой базар-вокзал?

«Ну, почему, почему всё так?! – она билась головой об Китайскую стену самоуверенного нарциссизма родителей, таких противоположно разных и в то же времени совершенно одинаковых в основных вопросах. Как лёд и пар – разные по виду, но с одной и той же формулой обычной жидкой воды!

Адель целое утро так и протаскала с собой гостинчик вместе с газетными стопками. Было, конечно, неудобно раздавать газеты, но и страшно приятно, что вот она принесёт домой угощение, ну, вроде как «принесла с работы», мама с папой обрадуются, будет весело. Потом можно с чаем всё это попробовать.

Адель ввалилась в квартиру около трёх часов дня, счастливая и довольная:

– Вот, что мне на участке подарили, то есть угостили, – поправилась тут же она. Мама не любила неточностей и обязательно бы ей сделала замечание.

– Что это? Покажи-и-и, – мама оттянула край целлофанового пакетика и заглянула внутрь. Рулет и печенье были завёрнуты в матовую кальку, но по сильному аромату ванили вполне можно было догадаться о содержимом.

– Это что? – мама пальцем оттопыривала одну ручку пакета.

– Это меня одна женщина угостила на участке, – повторила Аделаида, с гордостью произнеся слово «участок».

Мама, подняв верхнюю губу и выставив подбородок, прикрыла глаза. Она с горечью отвернулась от пакета, всей позой выказывая презрение к происходящему:

– Во-первых, я тебя предупреждала: никогда у чужих людей ничего не брать! – устало произнесла она. – Во-вторых – я брезгую, понимаешь?! Откуда я знаю – как она это готовила? Может, она голову свою чесала, в туалет ходила и тесто месила! В-третьих – зачем это она тебе дала?! Ты не подумала об этом?! Может, у неё есть великовозрастный сын?!

– Да… у неё есть сын…

– Ну, вот видишь! Я всегда права!

– Сын – студент… он здесь не живёт… – Адель уже лепетала что-то несуразное.

– Какая разница – где он живёт?! Какая разница, я тебя спрашиваю?!

– Ни… никакая…

– Ну вот! Ну вот! Ты такая наивная… Что я говорила?! Ты всё ещё не поняла?!. – мама как то резко осеклась. – А в-четвёртых… а в-четвёртых… – она внезапно негромко всхлипнула и тут же зарыдала в полный голос: – А-а-а-а! Не об этом я для тебя мечтала, девочка моя-я-я! Я мечтала, как ты будешь студенткой, потом врачом, люди будут приходить к тебе на приём, стучаться в твой кабинет… А вместо этого всего… а-а-а-а… а-а-а-а… какие-то подачки тебе бросают! Как дворняге кость! Ты не поняла, что эта женщина хотела оскорбить тебя, унизить, показать тебе, насколько она выше! Прости меня! Прости меня, доченька Аделаидочка…

Адель насторожилась…

– Прости меня доченька Аделаидочка, за то, что я не уберегла тебя!

«Ничего себе заявочки! Такого маман ещё не выдавала! Да чего орать-то?! Я что, померла, что ли?!»

А-а-а! – Мама рухнула на диван, корчась в судорогах, закрывая лицо руками. Папа выскочил на кухню ставить чайник для маминого «плохо», Адель молча вышла из комнаты и, спустившись вниз по лестнице во двор, не разворачивая пакета, запихала его в мусорный ящик. Чем расстраивать маму, да лучше сто лет всё это не попробовать!

Больше она никогда домой ничего не носила. Так ей больше ничего и не давали.

Через месяц выплатили первую получку – 110 рублей с какими-то копейками. Но, по Аделаидиным подсчётам, денег должно было быть немного больше. Она пошла в бухгалтерию и сама, как взрослый человек, попросила показать ей бумажку, где написаны все её вычеты. Вычетов оказалось достаточно. Особенно её удивил «За бездетность». «Это за какую ещё „бездетность“? – прикидывала она. – Неужели, если человек болен и не может иметь детей, у него ещё надо вычитывать деньги из зарплаты?! У него и так горе, и так проблемы, так нет! Надо ещё ему об этом постоянно напоминать! А какая „бездетность“ у меня? Я вообще не замужем, откуда у меня могут быть дети? Я по закону и замуж выйти не могу, потому как мне всего шестнадцать лет, а по нашему советскому законодательству замуж можно выходить с восемнадцати! Какое-то несоответствие получается! Пусть мне вернут мои деньги!». Она, написав гневное заявление на имя директора почты, устроила разборку. И деньги действительно вернули! Это были шесть рублей восемьдесят копеек! Адель почувствовала себя очень взрослой, серьёзной и безмерно богатой. Кто такие владельцы автоконцерна «Рено» на её фоне?! Жалкие скоморохи и убогие ничтожества! Они не смогли бы почувствовать даже сотой доли блаженства, обуявшего всё её существо, булькающего, урчащего, перекатывающегося в кишках и, казалось, готового вырваться наружу, разорвав её на миллион маленьких Аделаидочек. «Так: НО рубчиков я отдаю маме, мелочь оставляю себе, а на шесть рублей куплю чего душа пожелает!».

Ох чего и сколько желала душа!

После работы она первым делом понеслась в «Подарочный» магазин. Душа металась и никак не могла выбрать, чего именно она желает, точнее – рвалась на части между шёлковой комбинашкой для мамы и комплекта нижнего белья… тоже для мамы. Адель выбрала первое – голубую с кружевами по подолу и на груди. Она неслась домой, прижимая одной рукой карман с зарплатой, чтоб не дай Господь деньги не выскочили и не потерялись, а второй размахивая шёлковым счастьем, завёрнутым в газету, всё именно так, как «сервировали» в магазине. С гордостью выложив на стол перед мамой деньги, она сделала хитрющее лицо и вытащила из-за спины свёрток.

– Это что? – Сказала мама и, двумя пальцами правой руки прихватив кончик газеты, начала её трясти, ожидая, что бумага развернётся и на стол выпадет начинка. Начинка наконец выпала.

– Это что? – Повторила мама.

– Это тебе комбинашка! – Адель всё ещё сияла как знаменитые натёртые дворовые кастрюльки.

– Чья?

– Твоя!

– Зачем?

– Просто так! Подарок!

– Какая ты барахольщица, Аделаида! Как ты любишь деньги на ветер выбрасывать, а! Туда, сюда, всё разбрасываешь! Ну, зачем ты это купила? Была необходимость? Я сколько раз тебе говорила: собирай деньги, а потом купи что-нибудь ха-а-арошее!.. – мама так любила произносить это слово, растягивая букву «о» в невозможно омерзительное и длинное «а-а-а». – А, это что?! К чему это? Тряпка и всё! Э-эх! Ничто тебя не исправит! Так и останешься мещанкой! Давай уж, давай, жри и садись заниматься! Горбатого могила исправит! Сколько ты заплатила? Шесть рублей? Вот: шесть и ещё четыре – уже десять! Десять – это полмесяца занятий у Мариванны! Ладно! – вдруг уступила мама. – Чёрт с тобой! Поноси сперва ты, потом мне отдашь!

Адель была реально зомбирована своим «исправлением» и «становлением на ноги». Замечаний она получала всё больше и больше. Что-то с ней явно происходило. Ей часто становилось скучно. Она ни на чём не могла сосредоточиться, ни на хорошей книге, ни на фильме. Не могла расслабиться, получить удовольствия; если она лежала в ванне, то больше двух минут не вытягивала. Она быстренько вставала, мылась и вылезала, как будто куда-то могла опоздать; арии из опер ей стали казаться оглушительным визгом; выступление симфонического оркестра – апробацией крепости её нервов. Если даже она слушала пластинку с любимым певцом, не могла дождаться конца песни, ей не терпелось узнать, какая следующая, она переставляла иголку проигрывателя и так в течение пяти минут заканчивала всю «прослушку». Просматривая фильм, Адель не наслаждалась больше игрой актёров, а просто старалась не терять сюжетную линию и ждала «чем закончится»; в больших толстых книгах, которые Адель раньше так любила читать, пропускала целые «неинтересные главы», вычитывая только куски с «моментами», позже эти книги вообще сменились маленькими рассказами, и чем меньше, тем лучше; она даже перестала «виазат», потому, что больше двух рядов у неё из-под спиц не выходило, нитки путались, пальцы не слушались. Казалось, в неё вселился какой-то ненасытный зверь, который пожирал её изнутри, не давая жить. Её ничего не радовало, ничего не огорчало. «Без местной прописки мне поступление в институт не светит, – с тоской рассуждала она про себя, – при таких крутых „способностях“, как у меня, да на фоне „матэматичэской галавы“, с аттестатом в четыре с половиной балла я могу проскользнуть в Мединститут максимум как „стажница“, отработавшая два года санитаркой, с местной пропиской. И всё. По-другому навряд ли что получится. Но как прописаться в чужом городе, в чужой квартире? Человек, чтоб его прописали, должен быть членом семьи. Многие делают фиктивный брак. То есть – договариваются с кем-то, платят ему деньги, расписываются в ЗАГСе и тогда обязаны его прописать по новому месту жительства, то есть – у супруга».

Адель долго думала о себе, о своих «баллах», негустых способностях, прописках и пришла к интереным выводам… Вот она прописана в квартире родителей в двадцати пяти километрах от Большого Города. Да, там есть медицинский институт, но он на национальном языке! Аделаида говорит на нём, но этого совершенно недостаточно, ни чтоб поступить, ни чтоб учиться. Надо владеть терминологией и суметь для начала сдать вступительные экзамены. Так ведь потом и учиться надо! Это типа – половину понял, о второй половине догадывайся? Так это ещё что! Ведь на курсе будут эти, «целомудренные» царевны-несмеяны, с юбками до земли и продолговатым выражением овечьих лиц! Именно те, которые делают криминальные аборты у акушерок на дому или рожают у себя в подвалах. И с кем там общаться? Это тебе не выпускницы русских школ, и не те, которые с ней сдавали вступительные экзамены с распущенными волосами и в джинсах, с которыми всё просто и понятно. Это параллельные миры, о которых принято говорить «братские народы» лишь до тех пор, пока они не пересекаются. И не дай бог, чтоб они пересеклись! Томные девицы из национального института никогда не осмелятся поднять взор и рассказать всё, о чём мечтали и что уже успели претворить в жизнь. Значит, стать членом «параллельного мира» в местном Мединституте ей не удастся!

Хорошо, что мама была не в курсе, какая чепуха занимает Аделькину башку! Она бы просто не поняла, о чём идёт речь. А вот если б поняла-а-а…

Мам! – Однажды Адель всё таки решила серьёзно поговорить. А что? Если после объяснений директор почты вернул деньги «за бездетность», то почему бы ей не объясниться с родной мамой? – Мам, понимешь, в том городе, где я буду поступать, мне нужно сделать прописку, чтоб я шла как местная. Иногородним там точно ничего не светит. Мне это совершенно официально сообщил на экзамене по «русскому» один преподаватель.

Что за чушь?! – взмутилась мама. – Это что за нацизм?! А ты не могла ему сказать, что твоя Родина Советский Союз!

Сказала, конечно, но он сказал, что приезжают иногородние заканчивают институт и не хотят ехать по распределению и…

А ты скажи, что поедешь по распределению! До него ещё далеко! Поживём, увидим, скажи, что будем делать!

И где это всё говорить члену приёмной комиссии? Прямо на вступительном экзамене?

Ну-уу… при чём здесь это?! Если они увидели, что ты плохая ученица, то кто тебе скажет: «Добро пожаловать!»? Конечно, такой как ты и прописки нужны, и приписки и вообще все отговорки, какие существуют на свете! – мама всегда всем умела разъяснить ситуацию. – И потом – кому ты, скажи, нужна, чтоб тебя прописывали?!

Она сделала вид, что не заметила маминой иронии:

Надо сделать фиктивный брак, прописаться в том городе, или даже в селе, лишь бы этого Края, а потом этот фиктивный брак расторгнуть!

– Да что ты говори-и-ишь?! – мамины глазки стала как щёлочки и полумесяцем. – И за кого ты собралась фиктивно выходи-и-ить? У тебя есть кто-то на примее-е-те?

– На какой примете? – Адель опешила, приняв мамин вопрос за чистую монету. – Откуда у меня «примета»? Просто надо найти неженатого мужчину в том городе, куда я поеду, и договориться с ним. А потом развестись…

– Да-а-а?! – Маме начала нравиться дискуссия. – Этот мужчина, конечно, согласится, что он, дурак, что ли, и спросит: «Де-е-вочка! А что ты мне за это дашь?» А ты скажешь: «Всё, что хочешь, дяденька!» – пропищала мама, как бы передразнивая Аделаиду, хотя у Аделаиды всегда был низкий, хрипловатый голос.

– При чём здесь «дашь»?! Если б ты видела, какие там, в этой России живут красивые женщины, ты бы, мама, вообще не думала про «это»!

– Да! Красивые и все бл. ди! – тут уж мама решила не сдерживать чувства и сказать всё, что столько лет думала о русских женщинах. – И бабка твоя бл. дь, и все русские – бл. и! А тут он увидит хорошую, чистую девочку…

– Мама!!!! Вообще-то обе стороны сразу договариваются о деньгах!

– Кому нужны твои деньги?! – Мама уже почти не владела собой. – Какие «деньги», я тебя спрашиваю?! Распишешься с незнакомым мужиком, он потом разводиться не захочет! Посмотрит на тебя и скажет: «Не нужны мне твои деньги, ты моя жена и давай ложись со мной в кровать!». Что ты потом будешь делать?! Скажешь: «Нет!». Не имеешь права! Значит, ляжешь с ним в кровать! А если весь Город про тебя будет говорить: «Она уже была замужем!» – Тебе приятно будет?! Приятно?! Иди потом рассказывай и доказывай всем, что брак был, как ты говоришь, «фик-ци-я», и он тебя не тронул!

Мама и говорила, и говорила, и не останавливаясь. Казалось, рассуждения на эту тему ей доставляют прямо-таки физическое удовольствие. Она ковырялась в виртуальной интимной жизни «девочки-подростка» и какого-то реально несуществующего «мужчины» с таким азартом, словно ей была близка и интересна тема педофилии.

…приятно будет, я тебя спрашиваю?!

Аделаида хотела пожать плечами и честно сказать, что ей вообще-то всё равно, но, видя бордовое мамино лицо и слюну в углах рта, опустила голову.

А мама продолжала чудить! Очевидно, вычитав в очередном номере журнала «Семья и школа», что «самый опасный возраст – это подростковый», это значало – «упустишь ребёнка однажды, не наверстаешь никогда», или в результате своих каких-то личных умозаключений, она всеми разрешенными и запрещёнными приёмами с девизом: «В праведной борьбе все средства хороши!», старалась «не упустить», «тем бо-о-олее девочку!». Казалось, то ли она мечтает стать Аделаидой, то ли Аделаиду превратить в себя, то ли уже отождествляет эти понятия. Адель понимала, что мама хочет дать ей то, что сама не могла иметь потому, что её воспитывала мачеха.

Когда Адель ела курицу, а ела она хорошо, сжёвывая мякоть, хрящи, суставы, кожу, оставляя гладкие, полированные кости, мама брала кости с её тарелки, запихивала себе в рот и снова их грызла, как будто после Аделаиды на них мог остаться хоть запах мяса! Она догладывала кости, как если б это Аделаида продолжала сама их грызть.

Мама завела манеру ложиться после Аделаиды в её неостывшую кровать, когда она утром уходила на работу. Вылезала из своей кровати и залезала в другой комнате в её.

Не выпускай воду! – кричала она, когда Аделаида купалась в ванной. – Я лягу в твою воду!

«Зачем она это делает?! – просто сходила с ума Адель. – Может, очень меня любит и хочет быть поближе ко мне? Это должно быть противно досасывать из чужой тарелки жёванные куриные кости и ложиться в воду, в которую я писала и смывала свою грязь! Вода-то у нас стоит копейки! А газовая колонка вообще бесплатная. Значит, она это делает потому что ей приятно!».

Мама пыталась натянуть на Адель какие-то свои вещи и запретила самой стирать трусы. Все люди вокруг стали ещё «тупее», «наглее» и «уродливей». Одна Адель, несмотря даже на то, что пока не поступила, была «умна и хороша собой». Нет, мама ей об этом, конечно, не говорила! Мама её «держала в строгости», то есть «в ежовых рукавицах», как она любила говорить. Это было само собой разумеющимся в разговорах со знакомыми и малознакомыми, но, конечно, ей на пути к совершенству ещё предстояла «большая над собой работа». Иногда Адель казалось, что мама издевается, а иногда – что не в себе… Хотя как «не в себе»? В школе же работает, детей учит… у неё в классах по тридцать человек…