И всё-таки это случилось! Вот уже две недели, как задерживались Аделаидины месячные. Сперва она не обращала внимания. Потом ежеминутно стала забегать в туалет и проверять трусы. Живот тянуло, но «тра-ля-лей» всё не было. Это было очень неприятно, потому что она не определилась даже для самой себя: вроде бы замуж очень хотелось, с другой же стороны, ребёнка пока совсем не хотелось, потому как с Лёшей было очень классно вдвоём. Родить без мужа – исключено. В Городе не только невозможно было родить без ЗАГСа, а даже если кто-то потом всё же выходил замуж, ей высчитывали время родов, и не приведи господь родиться ребёнку раньше срока! Все тыкали в ребёнка пальцем, его мать выходила замуж уже не «девушкой» и сам ребёнок был «нагулянным» и «ублюдком». Даже если произошо невероятное и папаша на ней женился. Всё равно, «ублюдок» – это на всю жизнь. Поэтому мамашам приходилось соседкам врать и говорить, что ребёнок родился недоношенным. Общественность тоже не могла отказать себе в удовольствии спорить несколько лет – мог ли семимесячный ребёнок родиться три пятьсот, плюс ко всему так хорошо развиваться. Значит, он не был недоношенным! Мать ребёнка нагло врёт! Значит… ха-ха! Она «путалась» с отцом ребёнка до свадьбы, дальше же всё по накатанному. Выйти замуж и не родить в течение девяти с половиной месяцев было не менее позорно. Вдов тоже не любили. Их сторонились. Как будто они были виноваты в смерти мужа. Их старались поменьше к себе приглашать, словно в них сидит вирус и в другой семье тоже что-то может случиться.

Хотелось быть только с Лёшей. С ним было весело, интересно. Пелёнок и сосок пока не хотелось. Пелёнки и соски снова ставили рамки и ограничивали пространство. Жизнь с Лёшей была именно тем, о чём так мечтала, но пока не успела насладиться Аделаида. Она себя чувствовала настоящей тургеневской Асей. Теперь она была свободна от мыслей о кастрюльках, которые надо натирать курьим помётом, чтоб они сверкали; свободна от ношения юбок-метёлок, собирающих подолом окурки с пешеходной части улиц; она свободно перемещалась по Г» ороду; говорила, не особо следя за речью, одним словом – вела себя вольно. С Лорой они теперь почти не встречались. Лора была беременна от Мужика, уволилась с работы и теперь сидела дома, варила супы из гречихи, жарила гренки и была готова к приёму своего благоверного в любое время дня и ночи. Беседы её стали плоскими и кислыми. Она превратилась в тоскливую квочку, лохматую, с однообразным лицом и с единственной вопросом – женится на ней Мужик или нет? В Городе шёпотом говорили, что Мужик по воровским законам не имеет права официально жениться, потому что… Аделаида дальше не знала. Теперь в её помыслах, чаяниях, мечтах Адвокат заменил всех – маму, папу, брата, Лору, Мужика… Всё было устремлено исключительно к Лёше. Теперь она всё примеряла на «понравится Лёше?», «обрадую ли я Лёшу этим?». В целом, сама того не замечая, она не сильно отличалась от Лоры.

Жизнь была прекрасна до того момента как она вспомнила о месячных… Они и до этого шли очень нерегулярно. Но, раньше, до Лёши это не вызывало беспокойства и хлопот. Вначале и эта задержка не вызвала опасений, показалась чем-то обыденным и привычным. Но время шло, а она ничем себя порадовать не могла. Чем больше проходило дней, тем неизвестность ставила больше вопросов и мыслей. Что, если «да», и что, если «нет»? Чтобы разобраться во всех этих новых проблемах, надо было для начала разобраться с Лёшей. Только как с ним разбираться?

Сказать: Я беременная, и что теперь делать?

Так он как все неженатые мужчины скажет: Иди, делай аборт! Миллион баб в день делают аборты и ничего!

Конечно, в этом действительно ничего особенного нет, как говорила наша медсестра с волосами цвета перманганата калия: «Ха-ха! Мне что постричься, что аборт сделать – одно и то же! Только аборт дороже!» И всё равно это неприятно. Лучше б всё оставалось как было раньше. И вообще, чего паниковать заранее? Что я с ним из-за этого встречаться перестану? Нет! В этом Городе и так можно рассудком подвинуться, так ещё и лишать себя удовольствия встречаться с мальчиком и жить как хочешь. Подумаешь, глупости какие – «он заставил меня сделать аборт!» Велика важность! Ни одна женщина в мире не знает, сколько раз в жизни была беременной, потому, что бывают всякие «пропадания» эмбрионов на маленьких сроках и вообще… И потом, если я всё-таки беременная, то надо, вероятно, как-то за собой смотреть, или что-то там делать. Если ребёнок не нужен, то, говорят, если просто посидеть в горячей ванне, он сам выпадет целиком. Ещё говорят, если выпить много спир тного, то тоже выпадет. Это называется «выкидыш», от слова «выкидывать». Ну, алкоголя я, пожалуй, столько не выпью, а вот в горячую ванну сесть смогу. Даже с удовольствием. Я люблю горячие ванны. Некоторые ещё говорят, что они всё делали, и ничего не выпало, и им пришлось делать настоящий аборт.

И всё же при слове «аборт» Адель становилось плохо! Она столько наслушалась об абортах в своей поликлинике, что, казалось, сама бы могла его сделать кому угодно. Знала, что это ужасно больно, хотя некоторые привыкают и им даже нравится. Знала, что сперва вставляют «расширители», такие толстые железки, чтоб «открыть шейку матки», потом начинают выскабливать специальной острой ложкой с длинной ручкой, которую Адель видела на картинке в «Медицинской энциклопедии» и она страшно напоминала инструмент, которым мама дома вытаскивала из трёхлитровой банки с компотом фрукты. Мама такие банки называла «баллон». Адель знала, что некоторые женщины умирают от всяких осложнений, что можно остаться бесплодной, особенно после первого аборта. Только вот этого как раз Адель вовсе и не боялась: подумаешь! Это же будет потом, через сто лет. Можно остаться, а можно и не оставаться бесплодной. Этого никто никогда не знает. Ещё и неизвестно – выйдет ли она когда-нибудь замуж, чтоб переживать о «плодовитости»! Проблема совсем в другом. Проблема в том, что если ты не замужем, официально сделать аборт в Городе невозможно! То есть, все тётки из поликлиники, которые два раза в неделю регулярно ходят избавляться от ненужных детей – замужние и они, как положено, ходят в больницу. Ходят не через регистратуру, а по «договору» к «своему врачу», к тому, к которому ходят всегда. И не важно, были после него осложнения, или нет, врач-абортолог считается чуть ли не членом семьи и его никогда не меняют! К нему можно обратится на любом сроке, на маленьком – недельном, на большом – семнадцатинедельном, на тридцатипятинедельном, чтоб устроить преждевременные роды с «мертворождением» и так далее. «Свой врач» никогда не откажет, только сдерёт за нестандартную операцию чуть больше. Единственное условие всех этих манипуляций – женщина должна быть действительно замужней, прийти с матерью мужа, со своей свекровью, или старшей, замужней заловкой. Всё остальное считалось криминалом и «испорченностью». Если дама приходила с подругой – это настораживало… Со своими сёстрами, с их мужем и товарками не позволила бы себе пойти на аборт ни одна мало мальски уважающая себя женщина. Что, у неё «хозяина» нет?! Что, разве она не из семьи?!

Их принимали в нерабочее время с чёрного хода без освещения. На них рычали гардеробщицы и санитарки; медсёстры футболили их тапки глубоко под диван, чтоб невозможно было достать; врачи разговаривали как с осуждёнными на пожизненное заключение. Такие «незамужние» отдавали последние деньги, лишь бы всё скорее закончилось. Они брали в долг, продавали что-нибудь из вещей, чтоб расплатиться за молчание работников абортария. Словом, вытравливали из себя чужую жизнь как могли. Злостно, настойчиво, планомерно, как если б в них вселился бес и они стали одержимыми. Или… или… одержимыми были все вокруг?..

«Так беременная или не беременная?» – этот вопрос мучил Адель постоянно, не давая получить полное удовольствие от общения со «своим мальчиком». Ей теперь всё время хотелось остаться одной, даже без него, и думать, думать, высчитывать всякие сроки, искать в себе изменения. То, что до семи недель сказать точно невозможно, её очень раздосадовало. Врач точно прощупать не может. Да, и какой «врач»?! Ага, ага, пойди в Женскую консультацию хоть через чёрный ход, хоть через чердак, так тётя Анна, мамина подруга, которая её по большому знакомству в поликлинику санитаркой устроила, тут же её и обнаружит! Ведь ни одна пациентка не проходит без её ведома, потому, что они все, как мама объясняла, «дают врачам взятки, а врачи делятся с ней»! Вот она и ведёт учёт с контролем! Так что ж делать? Единственный выход – ехать в Большой город за двадцать пять километров, записываться на приём, сказать, что беременна, что на неё открыта карточка, Регистратура будет искать карточку и, естественно, её не найдёт.

Так вы опять её потеряли?! – воскликнет Адель.

Они снова будут искать и снова не найдут.

Она будет возмущаться.

Тогда регистраторша, чувствуя за собой вину, заполнит новую анкету без паспорта и прописки, которой и нет! Она сама придумала этот финт ещё когда поступала в институт, и ей пришлось без прописки обращаться в Краевую поликлинику.

Потом надо будет сидеть в очереди. Ждать…

Потом… про «потом» лучше не думать…

Самое противное, что надо минимум ещё две недели ждать, чтоб узнать. Жуть-то какая, Господи… Аборт, вероятно, грех? Вероятно… А, мне-то что? Ха! Я не крещённая!

Лёша… Да, всё вроде бы хорошо… Она уже его любит, всё время думает о нём, когда видит чего-нибудь интересное, сразу хочется ему рассказать. Она пошила Лёше две ситцевые рубашки с вышивками на карманах (сама вышивала, конечно), двое брюк. Стрелки правильно загладить, правда, получалось не всегда, но зато пояс очень оригинальный – его можно расширять и сужать. Эти модели она наполовину содрала из журнала «Бурда», наполовину придумала сама. Лёше хорошо! У него фигура красивая, что ни надень, всё сидит. С ним спокойно, надёжно. Он добрый, всегда рядом. Ну, если не рядом, то на телефоне. Они почти всё нерабочее время проводят вместе. Они друг другу совсем не надоедают. Она его ни к кому не ревнует. А, к кому ревновать? Леша её самый близкий друг. Такие друзья не предают. Может, он и не чувствует себя безумным Ромео, у которого от любви в глазах темно, но всегда придёт на помощь, всегда старается поддержать. Вот, например, недавно Сёма с размаху залепил ей пощёчину, за что, она так и не поняла. Видимо, долгие-долгие годы, пока она была его сестрой, копилось раздражение и отвращение. Теперь он был как бы при «жене», то есть настоящим мужчиной в доме, поэтому можно было и по морде Адельке заехать. На щеке отпечаталась его пятерня и потом на ней появились пузыри, которые страшно чесались. И никто даже не спрашивал, откуда у неё на лице отпечатки пальцев, а Лёша повёл её в цирк-шапито, чтоб развеселить. Такой друг никогда не предаст. Ей нравится, как он пахнет «Мифом», нравится с ним целоваться, нравится на него смотреть. Только она всё ещё не поняла, зачем делается всё то, что следует за объятиями, то есть, когда снимаются трусы? Какой в этом кайф? Ну, если только прият но, что тёплое голое тело касается и всё. Стоит ли только ради этого протирать зад о дерматиновую обивку кушетки в кабинете с вывеской «Врач» на «спасалке»? В принципе, это не проблема, потерпеть можно, но неужели на свете есть женщины, которым это как и мужчинам нравится? Что чувствуют они? Говорят, есть слово «кончить». Это в смысле ощущений. Говорят, очень приятные, даже самые приятные на свете. У мужчин в это время вылетает сперма и им становится легко. Потому, что когда они возбуждаются, туда притекает сперма. Если ничего не делать, то сперма давит и им очень больно. Ну, как если фурункул, – болит, болит, а когда его выдавишь, или врач разрежет, гной вылетает, напряжение падает и уже не так больно, и становится приятно. А что вылетает у женщин? У неё лично за столько времени ничего не вылетело! Только мокрое всё становится… Противно, конечно, а ничего не сделаешь… И вообще, что с ними будет дальше? К весне «спасалка» закончилась. Первого Мая было открытие парка Культуры и Отдыха металлургов, заработали качели, карусели. Парк перешёл на летнее время. «Спасалку» побелили, подмели, сети затолкали в сарай, и «тайные свиданья» на ней прекратились. Теперь там снова толклись спортивного вида девицы и подъезжали мытые машины. Осталось только недоумение по поводу «беременная – не беременная», и редкие дни, когда Лёшкина мама ездила к старшей дочери в Большой Город. Ждать две недели… Мучиться и переживать. Хотя… Опа! Надо же, чего только человек не вспомнит в экстремальной ситуации! Ведь говорят, что в одной из больниц Большого Города делают какой-то анализ мочи «на лягушку». «На лягушку» называется принести утреннюю мочу в баночке из-под сметаны или майонеза, купить при больнице лягушку и оставить баночку санитарке. Потом, говорят, этой твоей купленной лягушке делают куда-то в мякоть укол и «смотрят». Если лягушка до следующего утра сдохнет, то ты беременная, если не сдохнет – ты не беременная! Вообще-то, санитарка может продать одну и ту же лягушку от одного раза и до бесконечности. И делать это хоть каждый день! Может сделать ей уколы, а может и отпустить с богом. И всё же, когда человек делает что-то, пусть даже явную глупость, у него появляется надежда. Посему, многочисленные женщины, желающие узнать будущее, бездумно связывали свою с судьбу с земноводными рептилиями, даже не подозревающими о том, что от них зависит судьба и жизнь нескольких человек.

Лягушка, говорят, стоила недорого, всего пять рублей. В парке, перед «спасалкой» в густющей тине водилось такое неимоверное количество лягушек, что

Лёша как-то в шу тку сказал, что будет их отлавливать и наладит бизнес с французскими ресторанами.

«Что поделаешь? Лягушка так лягушка. Надо ехать! Не гоняться же самой по озеру по пояс в тине, – решила Адель, – только чего дома наплести? Дома, дома… По большому счёту, Сёма со своим Лифтом меня неплохо выручили. После их приезда мама с папой постоянно пребывают в состоянии анабиоза, они оставили Аделаиду в покое.

Ещё бы! Мама, как Сёма и обещал Алле, с ней «подружилась». Точнее, мама поняла, что силой ни Мурзилку, ни её хозяйку она из квартиры не выставит. Мама решила приложить ум. С сыном на конфликт идти не хотелось. Она сделала вид, что «на всё махнула рукой», стала поить Лифт чаем и засиживаться с ней за долгими беседами. Сёма не мог нарадоваться на эту семейную идиллию, когда заскакивал домой поесть в промежутках между беготнёй с оформлением документов и военкоматом. Мама вела с Лифтом доверительные беседы, внимала её жалобам на жизнь, всё время соглашалась. У мамы была гениальная тактика: «Противника надо знать в лицо!» Сперва нащупать его скелет в шкафу, а уж потом, когда противник расслабится и потеряет бдительность, мочить его, как котёнка!.. Именно за этими чаепитиями и выяснилось, что Аллочка не закончила и десяти классов, ушла из восьмого в никуда, ни в ПТУ, ни в техникум, ни замуж; вообще в жизни никогда не работала. «Скиталась по квартирам, много обижали, обманывали». Она «вынуждена» была сделать несколько абортов и родить больше никогда не сможет. В промежутках между мужьями и содержателями приторговывала дефицитными товарами втридорога. Эта специальность называлась «спекулянтка» и для мамы располагалась между должностью в зондер-команде и официанткой из привокзальной забегаловки. Дешёвой путаной. И муж был вовсе не «единственный», который «бросил», а официальных с ЗАГСом – трое. Выяснила, что отчим её на порог не пускает потому, что «у него пропала золотая кручёная цепочка и он, – представляете! – (Горький вздох и доверительный взгляд в сторону туалета, что означает „смотрю в глаза“) обвинил в краже меня!» «Маматоже нигде не работает, отчим не разрешает, продаёт породистых щенков с рук»…

То ли ещё будет! Вот когда Сёма действительно с ЗАГСом женится, пропишет её на этой территории и пойдёт в армию, а его ржавый Лифт с овчаркой останутся проживать в «маминой» квартире, вот насмеёмся! Как мама мне всю жизнь говорила? «Это мой дом! Что хочу, то и делаю!» Ну, вот теперь это будет дом «их» с Лифтом и Мурзилкой! Когла Сёма пополнит ряды СА, в это время обязательно что-то произойдёт! Или Маркиза загрызёт маму, или Алла изнасилует папу (они почти ровесники!), или мама убьёт и папу, и двухэтажную Аллу, и её немецкую овчарку Маркизу! А потом бросит всё и уедет лечить свою «болезнь» на курорт. Так, ладно философствовать, надо думать, что с собой делать! Можно отпроситься в работы, поехать с утра и к часам трём вернуться. Или в середине дня позвонить и сказать, что сменщица заболела и придётся остаться во вторую смену. Надо решать насущные вопросы: да – беременная, или нет – общее заболевание с дисфункцией яичников? Так вот: можно будет вдоволь нагуляться по Большому Городу, пройтись по магазинам, подняться на ту улицу, где до сих пор старый дворник открывает и закрывает огромные чугунные ворота с узорами, и хлопают от ветра надтреснутые деревянные ставни за выпуклыми решётками всего в метре от земли. Там, чуть подальше, на узком тротуаре – огромная липа мощными корнями вросла в асфальт. Она такая огромная и так вплотную наклонилась к стене старого дома, что для того, чтоб её обойти, надо по невысокой насыпи спуститься на проезжую часть улицы. Дальше – маленькая хлебная лавка. Там, где висят сушки на кручёной бумажной верёвочке, и под округлой стеклянной витриной лежат бублики по пять копеек, обильно посыпанные маком. Надо сперва сгрызать мак с блестящей корочки, а потом уже есть остаток бублика. В лавке через дорогу – три ступеньки вверх без перил – продавались шоколадное масло и ситро. Горлышко бутылки как шампанское закручено в серебряную фольгу, а сверх фольги коричневый олень на круглой, похожей на гербовую печать, бумажной этикетке под самым горлышком.

Заманчивая перспектива на целый день остаться одной так завела Адель, что у неё на работе всё валилось из рук. Она перепутала халаты, отнесла из гнойной перевязочной в чистую; рассыпала на пол полмешка гипса. Закончилось тем, что она вылила в унитаз воду вместе с замоченными инструментами, а потом долго в нём ковырялась длинным пинцетом, боясь, что канализация засорится и старший медбрат-хозяин, который вместо сестры-хозяйки, вызовет сантехника и тогда всё откроется. С работы на завтра она отпросилась бескровно. Её только предупредили:

– Слэдущи раз ишо рано гавари! (в следующий раз говори заранее) – не могла не огрызнуться коллега по цеху, которая не ела кур и перемолотое мясо. – Харашо я завтра свабодни! Ты патом субботу за мой дэжурства придош?

Канэшна! – Адель была довольна. Она любила дежурства.

В субботу и воскресенье Город был особенно безлюден. Редкий прохожий показывался в конце улицы, но и тот быстро сворачивал куда-нибудь в подворотню… Можно не торопясь, прогулочным шагом дойти до остановки, поглазеть на убогие витрины пяти магазинов. Ну, и что? Всё равно приятно! В пустой поликлинике сидели дежурный регистратор, врач тоскливо перелистывал какое-нибудь чтиво, медсестра в процедурном кабинете с чашкой чая и телефонной трубкой в ухе и она, Адель. Пустые коридоры, застеленные рваным по краю линолеумом, словно его зло грызли не дождавшиеся очереди пациенты. Аделаиде всегда казалось, что если идти по пустому коридору, то сзади тебе кто-то положит руку на плечо, или если резко завернуть за угол, то можно увидеть, как парящие в воздухе тени больных разлетаются в разные стороны и тают в полутьме. Ходить было жутко, особенно на втором этаже. Старое здание издавало тяжёлые звуки, напоминающие тихие всхлипы или постанывание кровати под тяжелобольными. Адель любила забираться именно в глубь второго этажа, вздрагивать от каждого шороха и с замиранием сердца бродить по пустынным коридорам. Ещё можно было поиграть «во врача». Войти в любой кабинет, который хочешь, сесть в кресло и положить перед собой стопочку анкет, которые не успели заполнить и поэтому не сдали в регистратуру. Можно было сколько хочешь читать чужие истории болезни, постукивать ручкой по столу, прямо как это делал гастроэнтеролог Казов. Он, когда внимательно слушал больного, имел обыкновение в такт его слов постукивать обратной стороной ручки об стол. От этого обстановка на приёме становилась ещё более серьёзной и значимой. Чего Адель не любила, так эго стеклянные графины. Зачем их наполняли водой и ставили на стол, если поликлиника получала воду с завода, а кран был тут же и в любой момент можно было набрать в гранённый стакан свежей, прохладной воды?! А так вода застаивалась, на крышках собирались соли, стекло становилось матовым. Казалось, что они наполнены мутной озёрной водой и если хорошо присмотреться, то вполне можно где-то на дне обнаружить головастика, или лягушачью икру. Ещё можно было просто сидеть и ничего не делать, пока не позовут снизу и долгое «А-а-а!» не отразится гулким эхом от холодных стен. Можно было в любом кабинете сидеть и думать. Думать обо всём: о себе, о Лёше; о страшной правде Фрукта, которого она больше никогда не увидит; о Кощейке, о её детях, живущих теперь с новой мамой. Думать о судьбе, о несправедливости, о человеческих пороках, о Боге и… не Боге… В сотый раз задумываться о случайно встреченной фразе Зигмунда Фрейда: «Чем благочестивей человек снаружи, тем больше внутри него демонов». Вероятней всего, это так. Кто такой этот Зигмунд Фрейд, которому могла прийти в голову такая странная мысль? Наверное, какой-нибудь церковный деятель. Здесь главное слово – «с виду». То же самое говорил… Вот к чему это сейчас?! При чём здесь Владимир Иванович?! Почему он всегда всплывает в неподходящие моменты! Правильно говорят: до чего бабская натура подлая! Встречаешься с Лёшей, любишь его, тебе с ним хорошо, ты от него вроде как беременная, при чём тут философ-патологоанатом с седым чубом?!

Адель высовывает голову в окно, чтоб избавиться от глупых мыслей. При мыслях о Владимире Ивановиче она краснела и бледнела в полном одиночестве. Но даже от высовывания головы в окно виденье не исчезало! Она почему-то везде вместо Лёши подставляла Владимира Ивановича, видела на своей руке его тонкие пальцы Микеланджело и чувствовала, что сердце бешено стучит в горле…

А-а-а-а! – Это медсестра из процедурного звала Адельку полным именем, но долетало только слабое «а-а-а!».

Уу-у-у-у-у! – Орала во всю силу лёгких Аделька. Это значило «иду-у-у!». Ей нравилось громко орать и будить поликлинику, возвращая к жизни.

Перелом пришёл! – Кричала медсестра. – И «задница!». – «Задницей» называли гнойные абсцессы на ягодицах от нестерильных уколов. – Неси гипс со склада и физраствор!

Было очень интересно наблюдать, как «грищя», а по паспорту Григорий Сильвестрович, берёт мокрый бинт с прослойками гипса и накладывает его высоко на предплечье, чтоб зафиксировать сломанный мизинец…

Значит, на чём я остановилась? Так, на работе всё улажено. Надо ехать. Написать с утра в баночку из-под сметаны, и ехать. Ещё вечером надо предупредить Лёшу, что её завтра весь день не будет, потому, что… потому, что они с мамой едут в Большой Город по делам!

Почему-то мысль попросить Лёшу поехать с ней не появилсь. Ей казалось, что это личные дела, её проблемы и Лёша здесь вообще ни при чём.

Она решила проехать на автобусе до конечной остановки через Большой Город, а потом уже добираться до заветной больницы на такси.

В поликлинике говорили, что туда не надо ни записываться, ни открывать карточку. Можно просто прийти, даже инкогнито, приобрести себе лягушку за определённым номером, оплатить её санитарке в карман, а потом, на следующий день, возвращаться за ответом. Конечно, лягушка могла сдохнуть и просто так, от старости, от болезни, но санитарка никакой ответственности перед покупателем не несла.

Больница в Большом Городе была, конечно, великолепна в своей монументальности и, как говорил мемориальный щит, «была основана на базе военного госпиталя». Она вся утопала в зелени. Деревянные скамейки с изогнутыми спинками стояли вдоль широких аллей, посыпанных гравием. Ни на одной из них не красовалось воззвания «М+Т=Любовь до гроба» и тут же дружеский ответ «Дураки оба!». Высокие чугунные фонари, сделанные под газовые прошлого века, были совершенно целыми, не побитыми и, вероятно, ночью действительно лили свой матовый свет на поросшую густым, влажным плющом землю. У них на территории Горбольницы горел один фонарь около проходной. Адель глубоко вздохнула. Ах! С каким удовольствием она бы проработала здесь всю жизнь! Вот так каждый день входила через дверь с вертушкой и охранником – толстеньким старичком в клетчатой рубашке с добрым лицом и бородавкой на носу. Задумчиво брела по чистой аллее к корпусу… А ещё лучше – воо-о-он к тому одноэтажному зданию на самом краю больничного двора… Хоть медсестрой, хоть санитаркой, хоть кем она бы здесь работала! Но, разве ей мама с папой разрешат поступить в среднее учебное заведенье?!

В страшном, как ядерные боеголовки, отделении гинекологии, самом тихом и самом зловещем, самцы лягушек поднялись в цене на пятьдесят процентов! Что в них усовершенствовалось, Адельке объяснить не смогли. «Семь рублей, пятьдесят копеек! – неряшливая тётка в кожаном фартуке благоухала смесью болотной тины и человечьей мочи. – Хочешь – покупай, хочешь – сама лови лагушку!» Тётка так и сказала «лагушку». «Это точно! – подумала Адель. – Если б я сама в воду не полезла, а попросила Лёшку поймать мне лягушек в озере, потом бы сделала им уколы, мне бы обошлось гораздо дешевле! Только куда поселить на ночь зелёный хор, чтоб утром произвести освидетельствование, и чтоб до утра Маркиза лягушек не загрызла? Безусловно, семь с полтиной жалко, но придётся отдавать. Только, чур, пусть мне выберут самую хорошую лягушку!»

Нэ вальнуиса! (не волнуйся!) – тётка ласково поглаживала объёмный карман прямо в центре непромокаемого фартука, в котором только что осели кровью заработанные санитарочьи семь с полтиной. – Всё будэт харашо!

«Эх! Блин! – успокаивать явился старый друг, внутренний голос. – Если б ещё знать, что для меня это самое „хорошо“ и что именно „плохо“»!

Жалко до слёз денег, на которые вполне можно купить две пары колготок местного производства, или почти восемь метров ситца, только дело сделано. Денег осталось только на обратную дорогу. Теперь можно гулять до полного одурения, отупевания, усталости, пока в туалет не захочется. Для туалета придётся ехать в Новый Универмаг, потому что сходить больше негде. Здесь, в Большом Городе, дома стоят так близко друг к другу, прямо как камни в Египетских пирамидах, между которыми не просунешь лезвие ножа! В подвалах живут люди, а в подъездах стеклянные двери и всё видно на улице. Вроде подворотня, ан нет! Какая-то керосиновая лавка со старыми мужиками! То ли дело в их Городе! Где приспичит, там и туалет! В общих подъездах, на лестничной площадке между этажами, в лифте, если работает, в углу двора, около любого куста, в скверах за памятниками и так далее. Конечно, это всё для мужчин, но если очень постараться и есть кому покараулить, то и женщина может побаловать себя. А здесь всё «культурно», газоны, троллейбусы и платный туалет при магазине. Можно поехать в Новый Универмаг, побродить по этажам, потом посидеть в Александровском саду. Чего спешить домой? Пусть там мама сама наслаждается всеми «маркизами».

Она поднялась на эскалаторе из метрополитена и по подземному переходу вышла на противоположную от универмага сторону площади. Ей хотелось взглянуть на магазин «Детский Мир». Вот она, витрина большого, двухэтажного магазина с тощими и лысыми женскими манекенами. Отбитые участки «кожи» обнажают белое «мясо», напоминающее известняк. «Интересно, – думает Адель, – почему у них отбиты пальцы? Может от старости или от транспортировки? Может эти манекены, похожие на немецкие куклы, которые ей деда приносил со склада, доставили сюда из Западной Германии, ещё когда разделили её на две части Берлинской стеной? Скорее всего, да. Только они стояли раньше в других окнах. А куда в таком случае дели Айболитика в очках и с бородкой, в белом халате и в натуральный рост, который ставил бегемоту гигантский градусник? Ещё там стояли почти настоящая пальма и страусёнок с перевязанным горлом. Совсем недалеко аэрокассы с самолётами, подвешенными на люстры; продуктовый магазин, и празднично-зелёный шпинат на его витрине круглосуточно поливается водой. Вода сплошной завесой стекает с верхней части окна, образуя на стекле волны, напоминающие драпировку театральных занавесок. Дальше – Картинная галерея. Говорят, во время Великой Отечественной войны в этом здании тоже был госпиталь. Потом… Потом над проезжей частью проспекта, прямо в зарослях старого платана, висит голубая застеклённая будка с регулировщиком. Он сидит в двух метрах от земли и смотрит за движением машин на дороге. Напротив – театр Оперы и Балета с красной черепичной крышей, весь увитый плющом. В Большом Городе много очень старых зданий, в которые врос плющ. Сколько раз они сюда приезжали классом! И как тогда папа на опере «Руслан и Людмила» решил, что поющая в углу сцены гигантская Голова это мать Руслана, и сам Руслан её очень любит!

Адель стояла перед покусанными манекенами «Детского мира», запелёнутыми в образцы тканей местной трикотажной фабрики «не кричащих», скромных расцветок. Часы над аптекой, очень похожие на привокзальные, показывали одиннадцать часов, значит – весь день впереди. Ах, как она давно знала и любила эти часы! Вообще она здесь любила всё.

Жаль, что утро, а то вечером можно было бы окончательно обманув себя, вернуться в прошлое, пахнущее соседской липой и свежей выпечкой из хлебной, где раньше, оказывается, помощники кондитера месили тесто босыми ногами. Оказывается, все это видели. Тогда можно было заглянуть в пекарню, если они работали. Конечно, Аделаида с дедой гуляли и днём, но это только по выходным. Каждый день они с бабулей встречали деду с работы и медленно, прогулочным шагом шли по узеньким кривым улочкам Старого Города домой. Это когда уже было темно. Мимо парка с памятником Марксу и Энгельсу, мимо школы, мимо правительственного гаража… Бабуля рассказывала, что произошло задень, весело смеялась. Деда всегда был серьёзен… Воспоминание о бабуле и о колечке, которое она продала, чтоб заплатить за разную дрянь, резкой болью отозвалось в сердце.

Поздняя осень, в Большом Городе очень тепло. Из высоких фонарей струится оранжевый свет. Он заливает улицу загадочным, почти таинственным светом. От него всё меняет цвет и становится сказочным. Например, дурацкое голубое пальто Аделаиды становится цвета лесных фиалок. Это очень красиво! Говорят, что в природе этот цвет существует, но в жизни Адель никогда его не видела и что именно им рисовать, не знает. Поэтому «фиолетовый», как называет его мама, карандаш в пенале самый длинный и не использованный, тогда как синий и зеленый уже давно стали огрызками. Ими Адель рисует небо и лес. Навстречу идут знакомые. Мужчины вежливо раскланиваются. Они с палочкой, которая называется «тросточка», в длинных тёмных плащах, которые «макинтош». Женщины в туфлях на высоком, тонком каблуке, в пальто. На плечах лежат самые настоящие чёрные дохлые лисы со стеклянными глазами и висячими лапками. Одна из них останавливается поговорить. Адель её знает. Бабуля её называет «Юля», но это очень редкое и трудное имя, поэтому про себя Адель её зовёт «бабушка Июля». «Июля» похоже на жаркий месяц июль. Разве плохо? Как раз в июле они ездят на море! Бабушка Июля очень маленькая и худенькая. На её узеньких плечах тоже лежит дохлая лиса с лапками.

Это чернобурка! – говорит бабуля Аделаиде, когда бабушка Июля уходит. – Чернобурка – это чёрная лиса. Бывают рыжие, а бывают чёрные лисы. Понимаешь?

Она понимает. Когда она вырастет, у неё обязательно тоже будет такая же дохлая лиса, как у бабушки Июли. Бабушка Июля старенькая, но в этом освещении лицо её разгладилось, кожа гладкая, бархатная, глаза блестят. Она красивая…

Втроём спускаются в подземный переход. Седой, сгорбленный старичок в деревенской телогрейке и серой войлочной шапочке торгует маленькими букетиками фиалок по двадцать копеек за штуку. Около него огромный мешок. Сколько там таких букетиков? Когда он их продаст? Так же можно простоять всю ночь в холодном подземном переходе! Там на углу, не доходя до Дома Правительства деда купит себе «Вечерний Город», а ей, Аделаиде – пирожное «корзиночку».

От чего этот свет такой рыжий? Интересно, он сам такой, или из-за деревьев, сквозь которые свет должен протечь, чтоб осветить лица? Аделаида знает, что эти замечательной красоты деревья называются платаны. Они очень величественные и гордые. У них тонкая, светлая, почти белая кора. Платаны – задумчивые свидетели прекрасного прошлого – не торопятся скинуть листву. Они всю зиму так и стоят, раскрашенные во все бесчисленные оттенки богатой терракоты, только изредка, торжественно роняют лист, потом второй, словно посылют кому-то невидимому тайные посланья. И эта переписка продлится до весны, пока коричневые почки не начнут выдавливать из себя клейкие листики на тоненьких стебельках. Однако и тогда вековые великаны будут помнить о своей любимой. Когда появятся новые зелёные листочки, великаны, устав тщетно ждать от любимой ответа, всё реже и реже станут посылать свои рыжие конверты. Только в начале июня они полностью осознают, как смешны были их усилия! Они расстанутся с последним листом цвета древней охры.

Ветер бесследно унесёт осколки безответной любви к прекрасной незнакомке, смешивая запах сухого листа с нежными ароматами трав и солнца. Только это теперь совсем не страшно, потому, что на смену прошлогодней растаявшей «бумаге» уже зеленеет новая – глянцевая и свежая! Так должно быть и у людей.

Вот они, чугунные трёхметровые ворота. Они пока не заперты. Это попозже к ночи дворник-курд в длинном фартуке запрёт их на замок. Три ступеньки вниз. Коричневая дверь с облупленной краской. А в проходной кухне в кране вода с пузырьками и свежий запах земляничного мыла. Надо быстро закрыть ставни, а то, если сперва включить свет, то все прохожие будут заглядывать в окна, как в телевизор. Так говорит бабуля. Потом они втроём сядут ужинать. Аделька украдкой высунет язык висящему на люстре пластмассовому Буратино. Он обидится и станет смотреть в сторону. Адель станет его жалко. Она мысленно попросит у него прощения, и они помирятся. Потом деда откинет с экрана телевизора бордовую бархотку и включит телевизор. Экран будет долго нагреваться, потом появится изображение. Они будут смотреть скучные новости на русском. «Скучные» потому, что Аделаиде нравится КВН и капитан Бакинской команды Юлий Гусман, а деда говорит, что КВНа каждый день не бывает. А она не верит и думает, что если убрать «Новости», то начнётся КВН! Потом появится заставка с фуникулёром и телевизионной вышкой. И будет видно ресторан, в котором пела Иоланта – Далида. Тогда деда сказал, что Аделаида и Далида похожи, и что Далида тоже гречанка, что Аделаида вырастет такой же как она красавицей и будет хорошо петь. Но… Иоланта оказалась итальянкой, а Аделаида стала просто Аделька – невысокая толстушка с жидкими волосами, которая не умеет ни петь, ни плясать…

Она вдруг пришла в себя и почувствовала, как становится трудно дышать. На вдохе воздух с хрипом и свистом входит в лёгкие, но попадает не в них, а проходит мимо, словно просачивается и исчезает. Выдох короткий. Она держит себя за горло обеими руками, хочется растянуть гортань, чтоб вмещала чуть больше спасительного воздуха! Лёгкие сжались в комок и не желают раскрываться. «Сейчас будет приступ! – с ужасом поняла Адель. – Самый ужасный приступ, когда громко хрипишь и чувствуешь, что каждый выдох – последний! Дура! Тебе нельзя сдерживаться и если хочешь плакать – плачь! Потом вот такой спазм…» – промелькнуло в тупеющей голове.

Аделаида?! – чужой, но в то же время удивительно родной голос то ли померещился, то ли правда позвал по имени…