Огромная толпа, казалось, готова была разнести новый гастроном на кирпичики.

Правда, «гастрономом» первый этаж девятислойной серой постройки назвать можно было очень условно. Там давно перестали водиться даже солёные огурцы в огромных пятилитровых банках – последние обитатели столь скромного пристанища. На самом деле эти гигантские, похожие на кабачки мягкие овощи были совершенно несъедобны. Они кислили и солонили рот одновременно, но больше ничего не делали. Казалось, что производители не то, чтобы забыли кинуть туда хоть хвостик лаврушки или чесночка, они ещё и сам нестойкий запах огурца тщательно выбивали из готового изделия. Но их покупали. Покупали с удовольствием, потому что если жёлтый кормовой огурец разрезать напополам, аккуратно выгрести из него, похожие на тыквенные, огуречные семечки, то шкурки вполне можно было добавить в салат – винегрет, где по рецепту Анастаса Микояна настоятельно требовались «две-три» штуки одноимённого продукта. Если даже не строгать винегрет, то пятилитровая банка – остродефицитный товар, особенно осенью, когда хорошие запасливые хозяйки крутят консервы на зиму. Крышки тоже снимали аккуратно, потом помятые края расправляли на специальном приборе и снова закручивали банки с уже новым содержимым. Некоторые хозяйки клеили на свой продукт надписи, дескать, так и так, такого-то числа, такого-то года мною, мол, закручено пять литров яблочного варенья. Некоторые, уверенные в себе и своей памяти, которая «не подведёт», не делали этого. Поэтому довольно часто на варенье из белой черешни с лесными орешками стояла этикетка с изображением изогнутого огурца с жёлтым цветком на верхотуре. Зимой хозяйки в полутьме подвала путались и вполне могли к жареной картошке вместо баклажан с помидорами открыть сладкие груши того же цвета.

Именно эти банки сперва потеснили все остальные товары общего потребления – твёрдые как камень конфеты, страшные компоты, печенье в жёлтых пачках по двадцать копеек под названием «Пионер». По всей видимости, сперва съели «Пионера», и приступили к огурцам. Их тоже не замедлили оприходовать. Когда кончились расставленные вдоль всего магазина гигантские зелёные банки, витрины просто прикрыли металлическими листами с надписью «Нет ничего». Продавцы продолжали ходить на работу, обменивались вязальными секретами и учились распускать старые вещи, чтоб не рвалась нитка.

Хлебные очереди начали занимать с шести утра. Потом, не дожидаясь, пока серый фургон разгрузят, кидались к водителю. В этой суматохе кто совал деньги, кто просто хватал буханку, впиваясь в неё ногтями, но до прилавка хлеб не доходил. Горожане так и не научились стоять в очереди. Поэтому за хлебом посылалось самое сильное семейное звено. «Звено» могло на секунду выскочить из адова котла, забросить добычу в мешок ожидавшей его снаружи дражайшей половины и снова нырнуть в котёл. Так, если постараться, вполне можно было насобирать шесть-семь буханок за привоз. Казалось, изменилась не сама жизнь, а изменилось всё вокруг: асфальт стал ещё более дырявым и тёмным. Штукатурка на домах совершенно облупилась и обнажила куски металлической арматуры, напоминающие рёбра убитого гигантского животного. Сами лица людей стали ещё мрачнее и жёстче. Если раньше считалось опасным выходить из дому молодой девушке и признаком дурного тона, то теперь стало опасно выходить всем и вообще и днём, и ночью, и в сумерки. Люди стали ещё более обозлённые, но теперь, казалось, все их мысли и злость направлены в какую-то другую, непонятную сторону. Появились разговоры о выходе из состава СССР. Они казались ужасно смешными и наивными. Особенно, когда кто-то совсем зарвавшийся обещал, что «вот скоро придут американцы, которые всё возьмут в свои руки». Слово «американцы» звучало смешно, как придут гип-по-по-та-мы… но вкладываемый смысл был – «спасители», как «ангелы». Ругали Горбачёва и мечтали о Ельцине. Его фамилию произносили как Элцын, с уважением и надеждой. Рассказывали о студенческих демонстрациях в Большом Городе, о волнениях в университете. В маленьком и затхлом Городе ничего особенного не происходило. Только Горожане стали жить в постоянном ожидании чего-то глобального, никак по своим масштабам не уступающего Тунгусскому метеориту.

На фоне этого, так внезапно наступившего образа жизни вдруг появилась колбаса. Красивая, туго набитая копчёная колбаса! Она лежала на прилавке живым соблазном, маня блестящими коричневыми боками, и распространяла потрясающий аромат дыма, мяса и свежих специй. На неё ходили смотреть, как раньше на рыбнадзор, приехавший на плотину. Кивая головами, перешёптывались, не сводя с предмета вожделения восхищённого взгляда. Насмотревшись вдоволь и набравшись новых ощущений, первые ряды отступали. За ними подходили вторые, третьи и так далее. Люди в серо-чёрной одежде внимательно и вожделенно смотрели на срезы колбасы, как если б перед ними красовались осколки античный статуй, пролежавшие в земле много тысяч лет. И вдруг толпа медленно расступалась. Она всегда безошибочно, спинным мозгом чувствовала, когда это надо сделать. Екатерина Вторая в настоящей болоньевой куртке мышиного цвета, или сам граф Меньшиков, нервно позвякивая в кармане ключом от «Жигулей», гордой походкой приближались к сонной продавщице. В толпе начиналось оживление. Люди подталкивали друг друга локтями и, шёпотом переговариваясь через несколько голов, не сводили с вновь прибывших покупателей недоумённого взгляда. Эти люди шли покупать колбасу! Колбасу, которая, когда они засыпали, называлась «Сервелатом» по три с хвостиком за кило, вдруг стала «Сервелатом» по пятнадцать рублей за кило, потому что была какая-то «кооперативная». Это потом люди привыкли и перестали обращать внимание на сказочный прилавок посреди стерильно пустого магазина, словно поставленного сюда инопланетянами только для того, чтоб показать бутафорские образцы своей необыкновенной пищи.

Там же, рядом с колбасой лежали пачки неземных сигарет «Честерфилд». Они были в твёрдой упаковке, не мятые и с большой английской буквой «Ч». Что замечательно – сигареты, хоть и были на десять рублей дороже колбасы, но их брали чаще! И вовсе это не объяснялось любовью к курению. Это объяснялось любовью и уважением к себе! Потому что, ну колбаса? Заплатил ты пятнадцать рублей за килограмм из своих девяносто рублей зарплаты, принёс домой, сделал себе и семье по два бутерброда и съел. И кто тебя видел? Только воспрявший ото сна работник торговли, да очередь глазела минут десять, пока продавщица выделывала воистину цирковые шалости с нанотехнологиями, потому что совсем не обвесить она не могла, у неё бы тогда схватило живот, а приватизировать сто граммов от такой дорогой колбасы было очень страшно. Купленная пачка сигарет была надолго! Если постараться, то на очень долго. Выкуриваешь в своё удовольствие настоящий «Честерфилд», засыпаешь в красивую коробочку «Приму» без фильтра – и опять пачка новая! Только ни в коем случае нельзя ходить по улице с только что купленной пачкой в верхнем кармашке рубашки, потому что в Городе стрелять у незнакомых прохожих сигареты – признак аристократизма и хорошего тона. То есть, приобретая пачку, надо её спрятать глубоко в карман, или если ты рассчитываешь произвести впечатление на прохожих – положить в карман рубашки, чтоб её было видно. Будешь идти по дороге, и тебя будут все останавливать и просить дать покурить. Отказывать просящему нельзя! Тем самым ты унижаешь и издеваешься над ним. У тебя не сейчас, так потом – чрез час, через день, неделю, могут возникнуть большие проблемы! Зато когда пересыпешь «Приму» – и самому приятно – красивая пачка в кармане, и все знают, что ты покупал и курил эти элитные сигареты.

В новом гастрономе, в котором со дня постройки, кроме огурцов в банках, ничего не «давали», давали яичный порошок. Для Адель вообще слова «сухой суп», «икра из моркови с селёдкой» звучали очень странно. Она знала, что суп – это то, что в кастрюле с картошкой, макаронами и водой. А что тогда в пакете, похожем на почтовый конверт? Где куски картошки, где вода? «Яичный порошок» звучало не менее загадочно, чем «рагу из тапочка». Нет, она, конечно, знала, что в блокадном Ленинграде ели и мышей, и кошек, и ремни кожаные варили. И в фильме Чаплина «Золотая лихорадка» видела, как Маленький Бродяга ел шнурки. Вчера она слышала, как соседка жаловалась на мужа, который отказался есть привезённую из деревни фасоль, и потребовал яичницу.

Да! – кричала она во дворе, тряся подбородком. – Сегодня яичницу, завтра яичницу! И всё по три яйца! Меньше не ест! На одной сковородке с ложкой масла – десять рублей! Это только на его завтрак. А хлеб?! А сыр?! Хорошо, что мама из деревни домашний привезла! Ничего-о-о! Скоро забудет «хочу – ни хочу»! Будет говорить: «Что у нас есть кушать?»

Значит, если одно яйцо стоит три рубля, а яичный порошок – пять рублей килограмм, надо его купить!

Восхитившись своей догадливостью и хозяйственностью, Адель полезла было в очередь. Но не тут-то было! Если раньше, в прошлой жизни, она ещё как-то могла сбоку, или с налегающими в спину протиснуться к прилавку, то в данной ситуации это было исключено! ГЪлодные горожане поняли, что к хлебу, который они приобрели в шесть утра, могут получить ещё и яичницу, озверели окончательно. Из толпы то и дело выпадали побитые. Кто в одной туфле, кто в разорванной одежде, со свежей кровью под носом, кто без сумки, кто без части волос. Страшный вой сотрясал толпу, раскачивающуюся, как на палубе штормового корабля то в одну, то в другую сторону. И это было как начало чего-то страшного, непонятного, неуправляемого, и посему совершенно ужасного.

У Адель на работе в поликлинике дегустации вкусненького стали проходить всё реже и реже. Ставили чай, но баночки с вареньем резко уменьшились в размерах, потом и вовсе пропали. За хлебом стали посылать санитарок по очереди, а не как раньше, по трое, чтоб им не было скучно. Все чувствовали – это надолго. Входя в положение и понимая, что добыча хлеба совсем не простое дело, их на работе подстраховывали, деля между другими уборщицами обязанности, так же искренне ей желали вернуться на работу живой и невредимой.

Тород всё быстрее и быстрее сходил с ума. Каждый день сарафанное радио докладывало о совершенно немыслимых проишествиях. У одних была свадьба, и когда все уехали, в квартире кто-то из гостей остался, открыл ворам дверь, они обчистили всё, даже вынесли стиральную машину с замоченным бельём. Один умер, и на похороны пришли попрощаться друзья и родственники. Пока в одной комнате одни плакали, другие из соседней вынесли всё, что смогли. Семья спала. К ним залезли и всё украли. Молодой человек шёл днём по центральной улице. Его остановили, сняли с него туфли, куртку и часы. Прохожие всё видели. Никто не помог и свидетелей нет. Шла девочка с подругой не вечером, ну, а когда то-о-олько темнеть начинало домой. Спешила. Больше её никто не видел.

На улицах Города появились кучки никуда не спешащих взрослых мужчин, горячо спорящих, кричащих и что-то доказывавших друг другу, к ним иногда начали ненадолго присоединяться женщины. Не молодые, конечно, но женщины. Всё чаще делали дефиле люди не совсем в милитари, а так… типа «ношу камуфляж для красоты». Теперь на маковке могла красоваться пятнистая фуражка; или из кусочка ткани пришиты карманы на брюки. Это было круто!

Появились новые странные звуки. Идёшь по улице и что-то стрекочет. Если верить фильмам, то это звук автоматной очереди. Но ведь никто не шарахается? Все продолжают жить обычной жизнью, чего шарахаться? Или вообще всё происходящее сюрреалистично?

Соседи внезапно вспомнили, что они, оказывается, не все одной нации! Как странно, Лида оказалась русской, вышедшей замуж за Борю – осетина, поэтому кто её сыновья по нации и с кем они теперь должны дружить, никто не знал. Не знали и сами сыновья… Отец Феди, хоть и замечательно говорил на национальном языке, оказался молоканином. Кто такие эти самые непонятные «молокане», Адель не знала вообще, похожи на русских, но, как выяснилось… Соседка сверху, Роза, мать пацанов-близняшек – удмурткой, вышедшей замуж за армянина – ключника, который в Большом городе держал частную лавочку. Но были ещё и какие-то странные названия – ингило. Это, оказывается, грузины, проживающие когда-то на территории Азербайджана и поэтому они «и не грузины вовсе», но и не азербайджанцы, а… татары. И невозможно было убедить ни одного, даже довольно образованного человека, что татары – это которые в Крыму, или Казани, а эти, которые «ингило», даже не знают, где Казань! Иткис оказались евреями; Яркендиев Миша, с которым папа иногда сподабливался до бесед, – узбеком, и ещё много разных национальностей появилось! Всё так же неожиданно выяснилось, что хозяева здесь именно жители республики, для которых национальный язык родной. Все же остальные, так сказали по телевизору, обнаглевшие, засидевшиеся гости, которым, «если они не понимают сами, надо указать на дверь»! Судя по поведению «хозяев», именно эти призывы, но пока произносимые как-то в шутку, начались потихонечку претворять в жизнь. И было очень странно видеть, что всё то, чему учили в школе, о чём кричали все и всегда, размахивая транспарантами и красными знамёнами, то есть о «дружбе, равенстве и братстве», на поверку оказалось таким хлипким. Сосед, ещё вчера распивающий в центре двора пиво вместе со своим корешом, вдруг решил, что ему не пристало здороваться абы с кем. Компрометирует его знакомство с «гостем республики». И неважно, что даже дед и прадед этого «гостя» родились здесь. Это уже не арий! Стало особенно стыдно быть «полукровкой». «Его мать – русская!» – говорилось теперь вслед, именно с той же интонацией, как раньше говорили: «Она испорченная!». За этой новой суетой именно на «испорченных» перестали обращать внимание, потому что «свои» не могли быть «испорченными».

Лёша всё чаще и чаще стал заговаривать о переезде в Грецию.

– Покатили, Адель, – говорил он. – Нам здесь нечего ловить. Видишь, многие уже начали готовить документы. Если Греция вас принимает, почему бы не попробовать что-то поменять в своей жизни? Давай официально зарегистрируемся, переедем в грецию, поступим там в университет, будем учиться и работать.

– И кем я там буду работать? – спрашивала Адель.

– А кем ты работаешь здесь?

– Так здесь хоть знакомые есть, родственники… язык знаю…

– Я просто тебе удивляюсь: люди платят такие бабки, чтоб стать евреями, немцами или ещё кем. Ты совершенно официально записана в паспорте «гречанка», фамилия у тебя греческая, а ты ждёшь не понятно чего!

– Так к кому я туда поеду?! На вокзале спать? Кто меня приглашает?

– К кому другие едут?! Попроси этого своего знакомого, которого ты в Большом Городе видела, ну, который ОВИР ждал, пусть он тебе визу пришлёт! Приглашение или как там это называется? Пойди, поговори! Он к тебе вроде неплохо относится.

– Так он с больницы рассчитался! Он там уже не работает!

– Домой сходи!

В принципе, в том, что говорил Лёша, ничего смертельного не было. Сходить можно, естественно, к кому угодно. Там точно не побьют и не поругают. К кому угодно, только не к Владимиру Ивановичу! Эх! Лёша! Если б ты знал… Ты бы не посылал меня с такой настойчивостью туда, где бы я вообще мечтала остаться на всю жизнь…

Она долго не могла себе представить, как можно без приглашения и предупреждения заявиться к чужим людям и что-то просить. Ужасно было и то, что Аделаида мозгами старалась принять: ничего не произошло, ничего не изменилось. Он ничего не знает и при последней встрече ни о чём не догадался. Владимир Иванович как был для неё недосягаемым, с другой, далёкой планеты, так им и остался. Один только маленький, малюсенький, микроскопический участок Аделаидиного мозга не желал мириться и верить в то, что Аделаида его больше никогда не увидит. Конечно, она с Владимиром Ивановичем попрощалась, всё чин-чинарём, пожелала «счастливого путешествия, успехов в труде и в личной жизни, кавказского здоровья и человеческого счастья», села в городской автобус и поехала домой. «Всё, – спокойно говорила она себе, – всё закончилось, не начавшись. И слава Богу! Чего тебе, собственно, от него нужно?! Ты сперва хоть для себя сформулируй свои странные желанья. Хочешь, чтоб он бросил семью и ушёл к тебе? Это не то, что смешно, это… это полнейший идиотизм. Даже думать или мечтать об этом просто стыдно перед собой». «Но, – тут же влезал тот самый маленький участок мозга на пару с внутренним голосом, – но тебе этого, собственно, и не нужно… Ты не сможешь с ним жить. Он намного старше тебя, у него свои привычки, к которым годами притиралась его жена; взрослые дети; друзья такие же седые, как он; есть родственники. Они всей семьёй ходят к ним в гости, гости приходят к нему. А кто ты?! Ты кто такая?! Убогая полузнакомая санитарка из хирургического отделения Городской поликлиники? Посмотри сперва на себя в зеркало, дорогая! Ты начала забываться! Ничего не изменилось – на тебе всё такие же толстые очки, и такое же толстое всё остальное. Если Лёша пока с тобой, это вовсе не говорит о том, что ты страсть как похорошела. Если быть откровенной, тебя всё ещё не покинуло ощущение, что Лёше от тебя что-то надо, ведь так? Давай реально смотреть на вещи!»

Адель знала, что именно ей нужно! И это было так страшно осознавать… Страшно, потому что тогда уж совсем непонятно, что она делает с Лёшей, зачем он ей, или она ему? Лёша, конечно, нравился Адель, он бы ей нравился, если бы даже выглядел в сто раз хуже, она без него скучала, но то, что она чувствовала по отношению к доктору-прозектору из городского морга, было совершенно другое! Она, к своему стыду и ужасу, окончательно и совершенно ясно поняла, что без него весь огромный свет ей не мил. Мир теряет краски, из звуков выпадают ноты. Чтобы просто, просто быть живой, ей необходимо слышать его голос. Закрывать глаза и видеть седой шаловливый чубчик, так не вяжущийся со всей аристократичной и строгой внешностью. Смотреть на острый скальпель в тонких, длинных пальцах Микеланджело, и затаивать дыхание каждый раз, когда он виртуозно погружает его в человеческое тело. Тогда сердце становится огромным, тесным и совсем не помещается в груди. Можно ещё ненадолго закрыть глаза и…

При воспоминании о том, что именно может произойти, если глаза действительно закрыть, Адель бросает в жар. Капельки пота увлажняют верхнюю губу. «Смогу ли я его ещё раз увидеть, после того, что произошло? Смогу ли общаться нормально, не синея и не заикаясь? – этот вопрос мучил её постоянно. – Только где теперь тебе с ним общаться, дорогая? Он скоро уезжает!»

«Так чего я хочу?! – в миллионный раз спрашивала она сама себя. И сама себе, до боли сдавливая виски и зажмурив глаза, миллионный раз отвечала: – Одного дня! Только одного дня! Но без любимого Лёши, без его жены и детей, без мыслей, без времени, без обязанностей, без никого! Без никого вообще! Выпасть из настоящего, очнуться в параллельном мире. Только я и он… Один раз… один день… Разве это так много? А ещё бывают любимые женщины. Женой может быть кто угодно, а любимая женщина одна».

Потом Адель долго поливала зардевшееся лицо холодной водой, тёрла лоб, разгоняя мысли. Они уходили и вновь возвращались. Единственное, что помогало безотказно – зеркало. Маленький честный друг. Безжалостное, разгонявшее все иллюзии и ставившее всё на свои места. Обычное, простое, но так похожее на кривое, зеркало.

Лёша убеждает меня, что здесь жить стало совсем невозможно, что вскоре всё станет ещё хуже. Возможно, он прав. При пустых магазинах и без еды жить можно. Даже интересно. «Доставать» там всяко разное «из-под полы» и тому подобное, но при диком произволе, который с недавних пор царит не только в Городе, но, судя по телевидению, во всей республике – жить нереально! Если раньше существовала стройная система: группировка – вожак – организация, то теперь появилась куча залётных, не признающих ни авторитетов, ни дисциплины, ни иерархии в целом. Кто-то теперь мог у Мужика свистнуть с балкона мокрые джинсы, и их бы теперь не нашли! Может, действительно, нам уехать в Грецию? Лёша, конечно, быстро сообразил, что мне могут сделать приглашение. Кого просить? Кто покидает страну в ближайшее время? Владимир Иванович! Нет, конечно, многие уезжают, но я никого не знаю. Мама и папа ухитрились сделать так, что вся греческая диаспора сама по себе, а я ни пришей, ни пристегни. Вот теперь же, когда все засобирались, может, действительно надо последовать их примеру? Лёша сказал, что и в университет будем поступать там. Действительно, сколько. можно работать санитаркой и делать вид, что ты всё ещё «абитуриентка»?! До Москвы или Ленинграда меня не отпустят, а в институты краевых центров я уже пыталась попасть! Так, может, правда сходить к Владимиру Ивановичу и попросить приглашение? И вообще он мне сам первый тогда предложил. Просто я значения этому разговору не придала. В конце концов, можно приглашение иметь и никуда не ехать! Некоторые теперь получают приглашение, делают заграничные паспорта и просто меняют рубли на доллары и прячут их в подушку, потому что рубль с каждым днём обесценивается. Плюс ко всему: я хочу увидеть его в последний разочек перед отъездом! А вдруг он правда уедет?! – говорила она сама себе, и опять краснела, потела, потому что на самом деле грезила наяву, как он выйдет её провожать и… и по-настоящему долго-долго поцелует. Потом пусть едет! Пусть уезжает в свою грецию! Теперь я тоже хочу в Грецию! Нет… Я не в Грецию хочу, я хочу быть там, где ты! Мы, скорее всего, никогда больше и не увидимся, но я буду жить, засыпая и просыпаясь с надеждой. Я буду знать, что ты где-то рядом, что мы можем случайно встретиться на набережной около Белой башни, или на улице Святого Дмитрия… Там есть такие! Я сама видела эти названия в путеводителе на русском языке для туристов. Ты не пройдёшь мимо, хотя бы потому, что два раза меня спас, ты – единственный на всём свете, который понимает больше, когда рядом молчат! Ты пригласишь меня на кофе и мы с тобой сядем за один столик в маленькой уютной кафешке. Мы будем смеяться разным глупостям, и я размотаю с шеи и отдам тебе, наконец, твой белый, пахнущий сигаретами шарф!

«Я могу его увидеть ещё раз! – Адель внезапно поняла, что всё, что она делала до этой секунды, все усилия, которые она прикладывала, боясь признаться даже самой себе в этой дикой правде, глупы и не нужны! Случилось то, что не должно было случиться. Это называется – втюрилась по самую маковку! Стыдоба, но никуда от этого не деться! – Завтра я пойду к нему, – наконец решила она, – и попрошу, очень попрошу, чтоб он мне и Лёше выслал приглашение. Я – гречанка, и раз уж приподняли железный занавес, может, выпустят из страны, тем более, на учёбу?»

Вопрос, что скажут по этому поводу мама и папа, у Адель почему-то даже не вставал. Ей не было интересно, что они скажут, хотя Сёма с Лифтом перестали отвлекать их внимание от Адельки. Они уже давно жили на съёмной квартире.

Мама так и не смогла оценить выбор сына. Мама вообще не предполагала, что Семён будет выбирать. Она когда вспоминала о неопределённой будущей невестке, говорила так: «Ну-у-у, вот это кольцо ей на палец одену…». Аллочка сразу поняла, что ей тут светит. Она не намерена была терпеть на себе испепеляющие взгляды мамы ещё в бытность Сёмину дома, и уж тем более, когда его забрали в армию. Как только Сёма отбыл защищать границы нашей доблестной Родины, сама ушла на съёмную квартиру, прихватив с собой мамину знаменитую коробочку с золотыми побрякушками, которые мама так любила доставать и перебирать:

Это колечко, Аделаида, если будешь слушаться, я тебе подарю, когда вырастешь. Это – невестке…

Невестка совершенно справедливо решила компенсировать себе психологические травмы, грубо нанесённые ей свекровью во время их проживания под одной крышей и поэтому прихватила с собой всё содержимое коробочки, так сказать, с процентами.

Друзья семьи помогали Аллочке чем могли. Один самый сердобольный и неплохо обеспеченный лучше всех скрашивал её горькое одиночество. Рассказывали даже, что Сёма из армии сперва приехал не домой к любимой маме, а к своей «малышке». «Малышка» не была предупреждена и страшно растерялась, лепетала в замешательстве разные слова типа «надо телеграммами предупреждать о своих приездах», но ничего страшного не произошло, потому что «друг» был худеньким и вполне поместился под кровать. Аллочка на радостях поставила блины и погнала Сёму мыться. Именно тогда «друг», натягивая на ходу трусы, и сиганул в окно. Аллочка громко стучала кастрюлями на кухне. Умная Маркиза приветливо махала хвостом старому знакомому, и сладко зевнула, издав зубами лязг, как если б ловила блох…

Услышав эту историю, Адель с грустью вспомнила старый анекдот про то, как муж, вернувшись домой, застал свою довольно уродливую жену в крепких объятиях соседа и пригласил его на балкон покурить. «Ладно, я муж и обязан исполнять супружеский долг, – сказал он, глубоко затягиваясь дымом, – ну, а тебя что заставило?!»

Через месяц уговоров и бесед самой с собой, ясным субботним утром Адель отправилась к Владимиру Ивановичу домой. Тщательно утрамбовав в кармане адрес, выписанный из телефонного справочника, она натянула на себя старую Сёмину ветровку, ей казалось, что спортивный стиль ей идёт. Зачем было адрес выписывать? Она сфотографировала и запомнила на всю жизнь и номер телефона, и название улицы с номером дома, и сальные пятна на пожелтевшей странице справочника.

Ехать было недалеко, но очень неудобно. В эту часть Города ходил единственный троллейбус, и шёл он по кольцевой. Адель это точно знала, потому что, когда в Городе открыли троллейбусную линию, они с Олькой и Иркой в оранжевых бриджах удрали с уроков и поехали кататься. В этот же день папа случайно шёл мимо и заявился в школу во внеурочное время, и вовсе не во вторник, как полагалось. Ну, естественно, всё тут же и открылось. Поэтому Адель очень хорошо помнила и Ольку с булкой, счастливо жующую и поглядывающую в окно, и свистящий в воздухе кизиловый прут, и маршрут новенького троллейбуса.

Дом под этим номером оказался прямо напротив кинотеатра, в котором они с одноклассниками смотрели новый художественный фильм «Как царь Пётр арапа женил» с Владимиром Высоцким в главной роли. Потом Адель вспомнила, как ездила в Большой Город на его выступление… Короткая каштановая чёлка… белый шарф… и… она не верит своим глазам: протянутая ей бордовая роза. Мама-таки добралась до неё, когда Аделаида в очередной раз ездила сдавать очередные вступительные экзамены…

Вход в подъезд со двора. Надо обойти пятиэтажку, пройти под удивлённо-вопросительными взглядами соседей метров двадцать и войти в подъезд. Таблички с указанием количеств квартир нет. По почтовым ящикам разобрать ничего невозможно. От них стоят одни задние стенки, а боковых вместе с передней давно нет. Так ведь и газеты давно никто не выписывает. Почему Адель должна так жить?! Ведь есть города, где никто на грызёт почтовые ящики, где есть клумбы с цветами, которые и не выкапывают, и не топчут. И чистые весёлые люди в ярких майках с надписями идут запросто по улице, что-то жуют из блестящих пакетиков, а на клумбы даже не смотрят! «Когда я буду жить в Греции, – внезапно с каким-то остервенением вспомнила Адель, – я обязательно куплю себе красивую зелёную майку с трафаретом!»

«Майка с трафаретом»… Мечта каждого жителя Города исключительно мужского пола в возрасте до семнадцати лет! Но, в отличие от других девочек, Адель тоже хотела такую майку! Это ж чудо – свободная, нигде не давящая трикотажная майка, растягивающаяся когда надо, не нуждающаяся в особом уходе… да… пожалуй, такое достать ещё сложнее, чем джинсы. В Городе иногда продавались майки, но они были только белыми, без надписей, и похожими на нижнее бельё. Возможно, это и было нижнее бельё. Адель знала про трафареты, потому что ещё в шестом классе Чапа притащил в школу изрезанную бумагу, всю в туши и краске.

Это – Джо Харрисон! – торжественно объявил он.

Все закивали, хотя не имели ни малейшего представления о том, кто такой «Джохарисон», что с ним надо делать?

Если этот трафарет приложить к ткани, – продолжал учить Чапа, – и потом намочить ватку чёрной тушью и прикладывать вот сюда, – Чапа показал на прорези, – то получится лицо! Вот, смотрите! – он приподнял бумагу и стал держать её против солнца. Действительно! Все прорези соединились друг с другом и как на негативе проявилось усатое лицо, – если кто желает иметь такую штуку, пусть несёт бумагу, дам срисовать!

Все кинулись копировать неизвестного науке «Джохарисона». Оказалось, что «Джохарисон» пишется отдельно и это имя и фамилия. На следующий день «Джохарисон» был у всех. То есть – он был у всех на физкультуре, когда можно было переодеться. Ровно пол класса – пятнадцать человек мальчиков и Аделаида, стояли в строю, гордясь собой безмерно и смущённо прятали взгляд. Руки их были в чёрной туши, она не смывалась ни с плакатов, ни с маек, ни с пальцев. «Джохарисон» стала любимой майкой. Аделаида в нешкольное время её надевала везде. То есть «везде» значило «во двор», тогда она больше никуда и не ходила. Во дворе тоже жили люди. И им, как оказалось, тоже хотелось заграничной жизни. Через два дня уже весь двор ходил в «Джохарисонах», а самые крутые делали его и сзади и спереди. Потом кто-то из соседей обратил папино внимание на вид, в котором его дочь ходит по двору:

– Ти это знаэш… ти эта майка болше нэ адевай!

Адель сделала вид, что послушалась. Но, когда папы не было дома, снова надевала «Джохарисона».

За школьными воспоминаниями Адель не заметила, как поднялась на последний этаж без лифта. Но такой квартиры на лестничной площадке не оказалось. «Значит, она в соседнем подъезде на первом этаже», – вычислила она. Она, конечно, настроилась, но теперь все слова вылетели из головы. Зашла не туда, распереживалась. Составила приблизительный диалог, но пока отвлеклась в поисках квартиры, пункты беседы смешались и половина из них вообще показалась ненужной. Ноги дрожали и задевали ступеньки. Горло пересохло. Адель страшно боялась, чтоб не начался очередной приступ удушья. Она знала, хочешь плакать – надо плакать.

Сдерживаться нельзя. Будет только хуже. Вот он подъезд, на стене послание загадочной «Наташе», и вот дверь. Адель потянулась было к звонку, но решимость покинула её. Рука замерла, не дотянув до кнопки звонка несколько сантиметров. «Дура! Какого рожна ты сюда притащилась?! Иди отсюда, пока ничего не наделала!» – внутренний голос пытался из последних сил уберечь её от глупости. Но… было поздно! Дверь в ту же секунду настежь растворилась и мимо, чуть не сбив её с ног, пролетел мальчишка лет пятнадцати. Единственное, что Аделаида успела заметить – совершенно рыжие волосы ёжиком и огромные веснушки на всё лицо. «Что-то он на отца ни капельки не похож, – отметила про себя Адель, – наверное, в мать пошёл. Ой, наверное жена у него рыжая». И действительно, в ту же секунду на пороге возникла миловидная женщина с волосами, забранными в пучок, но такого же вызывающе оранжевого цвета.

…и больше не проси! – взявшись за ручку внутренней стороне двери, крикнула она в столб ветра, поднявшийся за её сыном. – А вы к кому? – удивлённо спросила она, обернувшись к Адель.

Так вот она какая, женщина на которой Владимир Иванович женат! Это с ней он выходит под руку из дома, посещает друзей и родственников, ездит с ней в отпуск. Это она в любое время дня и ночи может подойти в нему на сколько хочет близко, прикоснуться, поцеловать даже на глазах у всего мира! Она имеет на это официальное право. И никто её не осудит, и даже все знают, что именно она делает, как ласкает, дарит ему ночи любви, потом беременеет. Вон какой рыжий пролетел мимо меня в подъезде. И все смотрят потом на неё с животом, и все знают, почему она с животом, что она в кровати с этим мужчиной делала. Да! Замужним беременным женщинам совсем не стыдно, что все знают, что они были совсем голые, и на них сверху лежал мужчина. Утром они в халате, как ни в чём не бывало, ставят чайник и намазывают бутерброды. Они ходят, выставив огромный живот вперёд, и ещё почему-то постоянно трут его.

Пожалуй, красавицей её не назовёшь, но есть, безусловно, в лице её что-то оригинальное. И фигура, несмотря на возраст, очень даже ничего. Таких называют статная. Крепкая, здоровая женщина. Как раз такая, какая нужна для продолжения рода.

Я? Я, собственно… – Адель так растерялась, что хотела сказать, мол, ошиблась дверью, не туда впёрлась, простите! Но ей вдруг так смертельно, до боли, захотелось ещё раз увидеть тонкие, холёные руки Микеланджело, что она выпалила:

– Владимир Иванович здесь живёт? У меня к нему дело…

– А, так вы с работы! – сразу догадалась жена, оглянув всю Адель в необъятной оранжевой ветровке, точно в такой, как рабочие кладут асфальт. – Вы, я так поняла, из отдела кадров?

«Именно из него, – чуть не брякнула Адель, – из отдела, и кадр тоже я»! «Жена» была права: такие, как Адель, почти всегда, за редчайшим исключением, бывали из «отделов кадров», «месткомов», «бухгалтерии». Такие могли приходить исключительно с работы и «по поручению». Они не вызывали никаких чувств, и посему подозрений, и к ним никто никогда своих мужей не ревновал, от них старались поскорей избавиться и заняться своими делами.

– Проходите, проходите сюда, на кухню. Не снимайте обувь, у нас не убрано, – рыжая жена приоткрыла дверь в удивительно светлое помещение с огромным окном. – Вы, собственно, по какому вопросу? Насчёт трудовой книжки? Так получится его ещё хоть месяц продержать в отпуске без содержания? Пока он там устроится, пока присмотрится. Вдруг, я допускаю такой вариант, конечно, один их миллиона, но вдруг ему придётся вернуться? Понимаете, о чём я говорю? – растолковав Аделькино ошарашенное выражение лица по-своему, «жена» выдвинула из-под кухонного стола две табуретки. – Вот я сейчас с вами разговариваю откровенно. Да вы садитесь, садитесь, не стесняйтесь! Я только что блинов напекла, сейчас мы с вами чай будем пить! Вы какое варенье предпочитаете – ореховое или вишнёвое?

– Яя-я… – Адель попыталась сказать, что она не ест варенье, но энергичная женщина уже тащила её в ванную мыть руки и одновременно доставала из шкафа чистое полотенце.

– Чай замечательный! Володенькины родственники живут в Сухуми, они нам каждый год его присылают. Вы любите крепкий? Сахара сколько положить?

– Не нужно сахара… я с вареньем…

– Вот берите блинчик. Варенье я вам в блюдечко положу, вы будете макать… Так вы же понимаете, зачем нам этот отпуск без содержания?

У Аделаиды голова шла кругом. От растерянности, от натиска рыжей незнакомки, от горячего чая и цветочного горшка настене она зависла. Со звоном опустила чашку на блюдце, стараясь составить из звукового фона внятную человеческую речь.

…мало ли что бывает! Или с работой не получится, или с экзаменами проблема. Всё это ведь не так просто! В другой город переехать – и то проблема, тем более, в другое государство, да ещё капиталистическое! Там всё самому надо делать – и работу искать, и квартиру снимать… Так вы почему не кушаете? Вам не понравилось варенье?

– Что вы… что вы… прекрасное варенье!

– У меня ещё есть белая черешня! Нет! Лучше не буду открывать, вы её с собой возьмёте. Дома покушаете, хорошо?

«Хорошо! Хорошо! Всё замечательно! Только вот когда я смогу открыть рот и вставить хоть слово?!»

…съездит, думали мы, осмотрится. Пока то да сё, месяц отпуска пробежит, и второй без содержания если сделать, то уже будет видно: останется он в Греции, готовить нам документы, стоит туда ехать? Понимаете? Я, конечно, знаю, что зарплату в нашей больнице не платят, просто так работать никто не хочет, все хотят взять отпуск без содержания. Но больницу же без медперсонала тоже оставлять нельзя! Я всё это понимаю, но не все же уезжают так далеко?! Может, что-то получится, чтоб не прерывать стаж и не портить трудовую книжку? Я же говорю – за два месяца всё станет ясно! А мы в долгу не останемся!

Адель молча жевала резиновый блинчик с безвкусным вареньем. Она старалась набивать рот под завязку, чтоб владимиривановичевская жена, не дожидаясь ответов, продолжала и спрашивать и отвечать сама.

– Вот хотите, Володенька и вам приглашение пришлёт?

Адель, внезапно перестав жевать, повернула голову в сторону собеседницы. Их глаза встретились. Аделаидины – тёмно-карие, в обрамлении густых, длинных ресниц, и «жены» – светлые, удивлённые, под уголками выщипанных в ниточку бровей.

…хорошо! – женщина вскочила со стула. – Послезавтра на автобусе едет его племянница. Вот здесь на бумажке напишите свои данные, я через неё передам нашим родственникам! Напишите, напишите… Он-то сам не сможет вас пригласить, потому что приглашение может сделать только настоящий грек из Греции. Родственники, я думаю, не откажут. У Володеньки их там много. Особенно в Северной Греции. Они-то вам приглашение сделают, но вот выпустят вас отсюда, или нет, это я уже не могу сказать!

В мгновение ока перед Адель на столе оказался клетчатый листик, вырванный из тетради по математике, и простой карандаш. Она, отодвинув от себя блины, дрожащей рукой печатными буквами стала выводить имя, фамилию, отчество…

И телефон, свой домашний номер не забудьте вот тут написать! Я сама вам потом позвоню. Как только новости будут, позвоню! А это муж, да? – наткнувшись на имя «Алексей» во второй строке, весело спросила гостеприимная хозяйка, и Адель показалось, что она украдкой бросила любопытный взгляд на её фигуру, чтоб ещё раз удостовериться в том, что увидела на пороге своей квартиры и про себя восхищаясь незнакомым «Алексеем», который принял смелое решение жениться на этой туповатой толстухе из отдела кадров!

Угу! – ответила Адель, не переставая жевать, она снова убрала глаза и уставилась в свою тарелку.

– Так значит, мне надеяться, что всё будет хорошо? – она мягко закрыла Аделькину ладонь, зажав в ней ручки целлофанового пакета с банкой варенья из белой черешни.

Когда придёт Владимир Иванович, – сказала Аделаида, – передайте ему привет!

Оо-йо! – шутливо махнула рукой женщина с рыжей густой шевелюрой. – Владимир Иванович уже не скоро придёт! Он позавчера уехал в Грецию!