Адель уже неделю не появлялась на работе. Лёша звонил каждый день и спрашивал, не пришла ли виза. Она говорила, что пока нет, и клала трубку. Её даже не бесило, что Лёша делает вид, что не понимает: бумажка не может прийти так быстро! Даже с соседней улицы! Потом она просто перестала подходить к телефону. В принципе, ей было всё равно – пришла, не пришла; переедет она жить в другое место, или останется; выгонят её с работы за прогулы, или нет. Она бы очень хотела увидеться со своей старой подружкой Девочкой со спичками, но та отказывалась появляться. Адель выросла и стала взрослой, а Девочка осталась такой же маленькой. Единственное, что её действительно волновало – день на улице, или ночь. Днём можно было лежать лицом к стене и рассматривать узоры на ковре ручной работы. Сто лет на стене висит этот ковёр, но узоров Адель на нём раньше не видела, маленьких, из ниток одного и того же цвета. Они отличались друг от друга по еле уловимому оттенку, или просто в зависимости от закрутки смотрелись по разному в солнечном свете. На тёмно-бордовом фоне ковра вдруг совершенно явственно стали проявляться шаловливые мыши, голова тигра вверх ногами. Адель очень удивилась, но рассматривание ковра её увлекло и она не сразу заметила, что зрение стало другим. Глаза перестали видеть окружающее пространство в целом, всё стало странно мозаичным, как у краба. Адель смотрела на дверку шкафа. Шкаф этот стоял в комнате с самого дня её рождения. Он стоял и когда ей вырезали гланды, и когда была температура. И пока Алла с Сёмой жили в её комнате. Большой, трёхстворчатый деревянный шкаф, хорошо отполированный и блестящий. Срезы стволов сверкали от жёлтого до тёмно-коричневых оттенков кофейного цвета. То, что шкаф сбит из деревьев, добытых в сказочном лесу, Адель поняла на следующий же день после того, как вернувшись с банкой варенья, завалилась на свой диван. Мыслей не было никаких, чувств тоже. Взгляд её скользнул по лакированному дереву. Вдруг она заметила, что прямо с середины двери на неё в упор смотрит старый дед – колдун, с длиннющей седой бородой и в чалме, страшно похожий на Чародея из пушкинской сказки. А это что?! Чуть ниже, заколдованная им, спящая принцесса, с закрытыми глазами и зачёсанной назад на средний пробор светло-русой косой. Чуть правее вверху изогнулся Змей Горыныч. Так вон оно что! Они всю жизнь жили вместе с ней в одной комнате, только Адель их не замечала?! Вот надо же, как иногда бывает! Можно лежать и до бесконечности рассматривать то шкаф, то ковёр. А вот ещё на обивке кресла! Так они везде, что ли? Надо же! Они такие разные, все эти существа: есть смешные, есть серьёзные. Они притягивают, заставляют о себе думать, кто они, откуда пожаловали?

Ты что, болеешь? – распахивая дверь в комнату, брезгливо спрашивает мама. – Живот болит? – спрашивая, утверждает она. Прозорливая мама считает, что у неё очередные «тра-ля-ля»! Как будто женщину, кроме мерзких «тра-ля-ля» ничего не может ни волновать, ни беспокоить. Мама, поправив занавеску, вновь выходит из комнаты, «забыв» затворить за собой дверь.

Зато ночью все земные мысли возвращаются обратно. Когда начинаются сумерки и Адель прощается со своими любимцами, медленно подкрадывается темнота. Если вовремя, сразу после программы «Время» не выключить свет, то мама придёт выяснять отношения. Будет с надменным выражением лица, свидетельствующим о её высоком положении, делать вид, что во что-то вникает. Потом, когда посчитает нужным, перебьёт со словами:

Аха! Этого ещё не хватало! Может, из-за этого теперь переживать?

Мама словно всё время старается всем своим видом, голосом, манерами, жестами, даже привычкой говорить на вдохе показать, как ей тяжело всю жизнь выполнять налагаемую высоким происхождением обязанность – вежливо принимать задрипанных лакеев, даже в лице родной дочери. Это страшно, что человек не может расслабиться и поделиться своим горем с родной матерью. Но дело в том, что слово «горе» применимо исключительно по отношению к ней, то есть: «мама снова заболела», или «мама плохо себя чувствует». Всё остальное на самом деле какая-то мерзкая, мельтешащая ерунда, отвлекающая внимание Адель от действительно глобального – мамы.

Наслушавшись, мама может начать выворачивать всё наизнанку, поддразнивать, или затянуть своё любимое:

А я тебе говорила-а-а-а!!! Я тебя предупреждала-а-а-а! Так тебе же плевать! Ты же не слушаешь! Я же говорила! Я же лучше знаю…

Ночью будет темно и только сквозь задёрнутые гардины комнату осветит тусклый свет уличных фонарей около плавательного бассейна. При таком свете нельзя читать. Даже писать – строк не видно, разве что на ощупь. Шкаф – только силуэт. Ковёр чёрный. Вот тогда все мысли и воспоминания наваливаются сразу. И хочется заставить себя думать о чём-то совершенно другом, чтоб хоть на минуточку сомкнуть веки, но они не слушаются. Адель с усилием закрывает глаза, но верхнее веко, дёрнувшись, снова поднимается. Как это страшно, вот так лежать, не шевелясь, и видеть темноту. Как там у Андрея Макаревича?

Действительно – чёрная река… Может, опять вколоть себе димедрол? У него хороший побочный эффект, много спишь. Только жаль, что хватает всего на несколько часов. Можно выпить аминазин. Тоже немного успокоишься и заснёшь. Но потом всё наваливается с ещё большей силой. Как если из парной бани выскочить на снег. Хочу отдохнуть, хочу отдохнуть и отключиться, чтоб голова лежала на подушке пустая и лёгкая, как воздушный шарик. Где-то я читала, что есть такая операция по удалению переднего участка больших полушарий. Называется лоботомия. Человек превращается в овощ. Какая прелесть! Тебя на свете больше ничего не волнует, ни контрреволюция на Кубе, ни понос у кошки. Ты можешь не шевелиться, не есть, не пить. Летаргический сон, из которого больше никогда не выйти. Так и выходить незачем! Что может в жизни измениться?! Отмотаются десятилетия киноплёнки назад и мой дед не напишет донос в НКВД, только из-за того, что желает поразвлечься с женой своего друга? Мой Микеланджело не оставит меня в этом страшном, проклятом, Богом забытом Городе, воздвигнутом на человечьих костях?! Прости меня, мой художник! Мой скульптор Золотые Кисти! Я у тебя прошу прощения за всех, за тех, кто ломал твою судьбу, как сухую веточку, кто душу твою трепал по ветру, за всех, кто причинил тебе столько боли и страданий!

Помнишь, как ты меня вытащил из кустов на Красном Мосту, когда я ещё была школьницей? А как около магазина «Детский мир» спас меня от приступа удушья? Как ты мог в огромном Большом Городе найти меня?! Как ты оказался там, где я, держась за витрину бывшего «Детского Мира», теряла сознание?! Мне сразу стало легче и мы пошли гулять. Ты вообще не понял, что я делаю здесь. По твоим подсчётам, я уже должна была заканчивать институт. Ты лишил меня дара речи, сказав, что пришло приглашение от родственников, и ты собрался очень скоро переезжать в Грецию, насовсем, если выпустят, конечно. Ты так и сказал «выпустят», словно дикого зверя из клетки на свободу. Я чуть не грохнулась там же, где стояла, в глубокий обморок. Потом подумала, вдруг ты шутишь, или вдруг тебя на моё счастье не «выпустят». Я отогнала от себя мерзкие мысли: «Да, конечно же откажут!». Зачем было портить встречу и горевать о том, что ещё не решено? Потом мы с тобой гуляли по Старому Городу. Это очень красивый район с деревянными домиками прошлого и позапрошлого веков, с настоящей брусчаткой, чугунными воротами и коврами на балконах. Это мой самый любимый район. Прямо на улице старик продаёт свои алые гвоздики на длиннющих стеблях. Перила морёного дерева, деревянные помосты… Если захочется – можно поймать фаэтон, запряжённый двойкой лошадей. Лошади холёные, убранные цветами, а в гривах, заплетённых в косы, звенят бубенцы. Можно спуститься по каменным ступенькам в подвал, где расположился винный погребок, где прямо в зале стоят огромные бочки, увитые виноградными ветками и стены выложены красным кирпичом… Здесь можно запросто посидеть даже с женщиной, никто не будет коситься и никто не будет приставать. Мы в погребок не пошли, просто остановились и долго рассматривали вывеску над входом, где на фоне виноградной долины нарисован дед в национальной одежде со стаканом в руке и голубыми буквами написано слово «Трактир» с буквой «Ъ» в конце. Мы пошли на знаменитую площадь, где на одном маленьком пятачке земли стоят друг напротив друга синагога, мечеть и православная церковь. Немного посидели в чудеснейшем Александровском саду. Мне всё казалось нереальным – Старый Город, «Трактиръ», ты со мной рядом… Потом мы по канатке поднялись на фуникулёр. Мне было ужасно страшно смотреть из окна красного вагончика вниз, в ущелье. Вершины деревьев были похожи на зелёное море с застывшими волнами. А я так боюсь высоты! Вагончик раскачивался и болтался на ветру. Я боюсь смотреть вниз даже со второго этажа. И даже если плюю, то никогда не смотрю, как слюна летит, потому что у меня захватывает дух. Но я делала вид, что мне страшно весело, что я такая смелая и удалая. На самом деле мне до безумия, до судорог в руках хотелось прижаться к тебе, обнять, закрыть глаза и ничего вокруг себя не видеть. Тогда бы получилось, что это не вагончик покачивается на ветру, а ты меня убаюкиваешь и укладываешь спать. Если б только я посмела к тебе прикоснуться, всё бы вокруг стало не важно.

Ты никуда не спешил. В ОВИРе за документами тебя ждали к вечеру того же дня. Тебе надо было убить время. А я… если бы меня пообещали сжечь на инквизиторском костре, разве тогда я вернулась бы в Город одна, без тебя?!

Сверху, с горы всё было как на ладони. Серебряной лентой извивалась и делила Большой Город на две половины Река. Полупустая набережная. Помнится, в лучшие времена из-за потока машин невозможно было перебежать дорогу. Сейчас их три с половиной штуки. Бензин нынче дорог. И дорогого нету… Только что вынырнувшее из-за туч солнце заиграло, зазолотило купола Русской церкви Пресвятого князя Александра Невского.

– Вы крещённый?.. – спросила я.

– Я похож на нехристя?

– Я тоже не похожа, однако, не крещённая!

– Так ты ещё успеешь! Ты хорошо подумай, выбери себе религию, которая отвечает твоему внутреннему миру. греки – православные христиане-ортодоксы. Но Бог един. Я тебе уже, кажется, говорил, что Бог в душе, в поступках человека. Когда надумаешь – видишь, церковь Александра Невского. Там служба идёт на русском языке. Обязательно найдётся человек, который с радостью согласится тебя покрестить.

– Мне мама не разрешает.

– Что значит, «не разрешает»?!

– Ну, говорит, что у неё денег нет на «разного рода глупости». Ха! У неё когда деньги с зарплаты оставались, она их собирала и покупала какие-то золотые штучки. Говорила: «Это тебе, если будешь себя хорошо вести. Это – невестке, когда Сёма женится»… Ну, так что? Сёмкина жена, пока он был в армии, ушла жить на квартиру с его другом, она же коробочку с мамиными драгоценностями и прихватила. Да мне они сто лет не нужны! И золото я не ношу. Я вообще ничего не ношу. Просто её деньги жалко. Лучше бы отвели меня в церковь…

– Не бери в голову! Бери в плечи, шире будут. Сама всё сделаешь. Пошли, я угощу тебя мороженым, – сказал ты и добавил, – это единственное место, где ещё можно купить этот замечательный десерт!

– В кафе?

– Нет. Вон там видишь, знаменитый ресторан. Там днём сервируют мороженое.

– Это где пела Далида? С такой высокой причёской и приталенном платье?

– Ну, ты вспомнила!

– Я и не забывала! Ненавижу это имя, потому что меня всё время из-за неё дразнили. И стала я «Адель» тоже из-за неё! Мне надоело! Как ни спросят: «Как зовут?» Я говорю: «Аделаида». Все сразу: «О! Далида! Далида»! Правда, мой деда говорил, что она была гречанка и очень красивая и я когда вырасту тоже буду такая же. И что она в этом ресторане пела одну знаменитую песню. Выучила её за один день и исполнила. Меня достали этой Далидой! Чтоб она провалилась!

– Не заводись! Присядем вон там, за последним столиком, чтоб лучше видеть город. Мы же не торопимся, так? – в сотый раз переспросил ты меня. – Хочешь, я тебе про Далиду расскажу?

– Не ха-ачу! – во мне, вдруг проснулось женское кокетство.

– Мы сели друг напротив друга в совершенно пустом ресторане. Ты ещё никогда не сидел ко мне так близко. И мне было стыдно… Мне было страшно, ужасно, невыносимо стыдно, что ты сейчас при ярком свете солнца, в такой близи рассмотришь моё неровное лицо, очки, делающие глаза похожими на поросячьи, тёмный густой пух над верхней губой. Однако, главное – всё время следить за собой, чтоб случайно не повернуть лицо в профиль. Бакенбарды… уродливые кучерявые бакенбарды.

– Как твои дела? – спросил ты, разминая в пальцах сигарету, прищурившись, глядя на город.

– Хорошо!

– Я не про те, что хорошо, я про те, что хочешь рассказать.

Я опустила глаза и почувствовала, как лицо горит. Мне опять хотелось расплакаться, разрыдаться. Я молча грызла губы и потянула в рот кулак, чтоб прикусить кожу под указательным пальцем. Я всегда так делала, когда становилось невыносимо. Почему кроме тебя никто не спрашивает меня о «делах»?

– Как ты оказалась в Большом Городе? Я же вижу, что-то случилось.

– Вот, ездила в больницу, покупала себе лягушку! Самца! – в голосе вызов.

– Аа-а… это… – разочарованно протянул ты, – и сколько дней у тебя задержка? Постой… ты что, замуж вышла?

– Чтоб быть беременной, надо выйти замуж?

– Послушай, если ты действительно в положении, надо сделать всё, чтоб сохранить беременность. При такой патологии как у тебя это Божий дар! Я никогда не думал, что у тебя без лечения что-то получится. А вот видишь, чудеса бывают. Тебя мама лечится не повела? Я правильно понял?

Абсолютно! В том же состоянии. Я, правда, не знаю – получилось, не получилось… Пока задержка… так это ж не первая. Кто её знает? В этот раз чуть дольше обычно и есть чего бояться. Ну-у-у… я имею в виду… завтра за ответом надо приехать.

– А, даже так… Ну, дай-то Бог… Надеюсь, ты твёрдо поняла, что избавляться от ребёнка в твоей ситуации никак нельзя? Вообще останешься без детей!

– Да не нужны мне никакие дети! По крайней мере, в данный момент! Вы хотя бы на секунду представляете, что будет у меня дома с моей мамашей, если я ей сообщу об этом? Как там красавица Далида? – постаралась перевести стрелки я

– Её больше нет. Она покончила собой.

– ?????

Конечно, большой грех. Смертный грех. Это минутная слабость приходит, когда кажется, что весь мир против тебя, что ты один во всей вселенной и нет смысла идти дальше. Тогда слабый человек совершает преступление против себя и против Бога. Может, если б ему позволили вернуться обратно, он бы ни за что не повторил свой страшный поступок, но ведь оттуда никто не возвращается. Далида оставила записку: «Жизнь больше невыносима. Простите меня». Она действительно была очень красивой и безгранично талантливой женщиной. Далида родилась в Египте. Настоящее её имя Иоланта.

Итальянка, да ещё в Египте! – Я старалась быть циничной, показать, что меня эта история не трогает. Так я пыталась спрятаться от растерянности и досады. Принесли мне мороженое, а тебе бокал красного вина. Мороженое почему-то было жёстким, как лёд, и солёным.

Да, она родилась в Каире, и была довольно несимпатичным ребёнком, прямо Гадким Утёнком. Но всегда верила, что превратится в Прекрасного лебедя. Ещё она носила очки…

Серьёзно, что ли?!. – Меня это уже начинало радовать! Далида – и Гадкий Утёнок, и очки! Ура! Значит не одной мне роговая оправа переносицу прессует! Как там, как там в народной классике? «Не жалко, что моя корова сдохла. Жалко, что у соседа жива!»?! Красавица Далида, от песен которой весь мир сходил с ума, в которую был влюблён сам Ален Делон, носила очки и была страшненькой?!

Когда Далида была маленькой, у неё внезапно началось воспаление глаз. Видимо, это какая-то тяжёлая инфекция. Они загноились. Местный египетский эскулап, имеющий свои восточные понятия о этиологии и лечении заболеваний, перебинтовал Далиде глаза и приказал родителям четыре дня не снимать этой повязки. Ты можешь себе представить… ты же работаешь в хирургическом отделении… представь гнойную рану, крепко обмотанную бинтами, в египетской жаре четыре дня без доступа воздуха и без дренажа! Вот когда через четыре дня эту повязку, наконец, сняли… одним словом, Далиду долго лечили цивилизованными методами, но косоглазие всё же осталось. Она в дальнейшем сделала множество операций, однако всю жизнь ей потом пришлось носить очки.

Вот это было уже грустно… Вот сволочь! Безграмотная, самонадеянная сволочь! Шарлатан какой-то из народных умельцев, таких и у нас в Городе куча – всё знающих и всё лечащих.

И что потом?.. – Грустно… очень грустно…

Потом, когда она подросла, ей, так же как и тебе, очень хотелось превратиться в Прекрасного Лебедя. Когда Иоланте было шестнадцать лет, она со школой поехала на экскурсию. Там недалеко от Каира есть священное место, где можно загадывать желания, и они обязательно исполнятся. Что подростку в шестнадцать лет надо? «Хочу быть красивой», – загадала Далида. Загадала… и тут ей привиделась египетская царица Нефертити:

Ты будешь красивой, – сказала она, – но, как героиня библейской притчи Далила, станешь виновницей смерти мужа своего.

Я согласна! – воскликнула Иоланта,

Всех мужей своих! – поправилась Нефертити.

Я согласна!

Да будет так! – воскликнула Нефертити.

Иоланта расцвела на глазах.

Она выигрывает конкурс красоты и становится «Мисс Египет». Но! Опять всегда и везде это пресловутое «но»! Она итальянка, свободный, гордый нрав, желание быть независимой, презрение устоев, законов и традиций! Она выступает перед многочисленными зрителями-мужчинами голая! Или почти голая – в купальнике. Как ты думаешь, может ли женщина с таким характером жить в мусульманской стране? Она хочет стать певицей, она хочет сниматься в кино! В Египте… где у женщины меньше прав, чем у мула, где у женщины должно быть завешено всё, кроме глаз. Итальянка Иоланта меняет имя на библейское «Далила», – в то время очень популярное в Египте. Но вскоре она понимает, что даже с этим именем в мусульманской стране ей не место. Какое будущее её может там ждать? Она бросает всё, семью, дом, и уезжает в Европу. В Европе она селится в столице свобод и демократии, в Париже.

Мне бы так! – задумчиво произнесла я. – Она хоть знала, в какой стране живёт. Да, понятно, другая вера, более жёсткие законы… То, что делается у нас в Тороде – это расцвет средневековья при Советской власти, которая в школе мне внушала, что мужчина и женщина равны, что «Человек – это великолепно! Это звучит гордо!». В школе Тургенев Иван Сергеевич и «Ася». А за порогом школы? Замужество в тринадцать лет и смерть потому, что «кесарево» свекровь не разрешает делать?! Как это всё должно вместе сосуществовать?! Я не могу одновременно жить в одном и в другом мире! Как можно, ну вот вы мне скажите, как можно днём учиться в школе, а вечером ублажать мужа? Это какая-то новая порода людей, которая, кажется, впитала в себя все пороки человечества! Я бы тоже уехала… если б было куда…

– Поезжай в Грецию! Не совсем Европа, но свободная страна, – ты смотрел на меня совершенно серьёзно, без тени улыбки.

Так вы когда там приживётесь, приглашение мне и пришлите! – смешно пошутила я.

– Пришлю… я тебе обещаю… так на чём я остановился?

Солёное мороженое таяло в блюдечке. Я его размазывала по краям, чертила в молоке какие-то иероглифы. Тоска…

– Ален Делон посоветовал ей сменить имя «Далила» на «Далида», чтоб не ассоциироваться со смертью библейского Самсона. Карьера её пошла в гору. Ей стали стараться подражать в причёске, в стиле одежды, все хотели «туфли, как у Далиды». Она жертвовала всем ради карьеры: отношениями с мужчинами, семейным счастьем. Как-то она забеременела, но посчитала, что ребёнок сейчас не вовремя, и сделала аборт. Впоследствии она больше не смогла забеременеть и врачи подписали ей приговор: она больше никогда не сможет стать матерью! Её жизнь – сплошная трагедия. В ней так и не ужились две женщины: одна восточная – покорная рабыня, а вторая – свободная. Невозможно принять две культуры. Человек должен выбрать то, что ему ближе и родней, а к остальному просто быть толерантным, то есть терпимым. Это реакция нормального человека на окружающий мир. Какова же реакция мира на «чужака»? Полнейшее непонимание? Отторжение? Преследование? В этом и была огромная трагедия Иоланты-Далиды, так и не убежавшей от Востока, но с другой стороны, так и не ставшей образцом Запада. Именно этот внутренний конфликт и сломал её жизнь.

– Это я хочу быть красивой! Это я ношу очки! Это я мечтаю быть свободной. Это мне сейчас не нужны дети!

Не принесла ей красота счастья. Все три её мужа действительно покончили жизнь самоубийством. Первый её страшно ревновал, у них были постоянные скандалы, ссоры. Он просто не поспевал за ней. Далида постоянно менялась. То меняла стиль одежды, то цвет волос. Она когда ехала на гастроли, старалась подучить язык страны, в которой должна петь. У Далиды выпущены диски на десяти языках! Муж стал для неё ненужным балластом. Она развелась. Он покончил с собой, выбросившись из окна. Второй застрелился, когда она его бросила… Она всё резче и резче чувствовала своё безграничное одиночество. Ей хотелось простого женского счастья, которое Далида никогда бы не смогла иметь. Она очень верила в судьбу и жизнь воспринимала как эпос. Она на самом деле верила в предсказания Нефертити и считала, что сама себе выбрала этот путь.

Третий её муж после развода повесился.

У неё опять начались проблемы с глазами. Далида снова начала косить. Ей снова пришлось перенести несколько операций. Далида уже не была так хороша, как раньше. Выступать ей становилось всё труднее и труднее. Гордая дочь Востока, она стала бояться разочаровать публику. Ей стало казаться, что над ней смеются…

– Смеялись над Далидой?! – я почувствовала, как рот от удивления округляется.

– Разве хоть один человек на свете застрахован от этого? – ты даже не взглянул на меня. – Сегодня – на коне, завтра у тебя нет и осла… Бывает, правда, и наоборот… Далиду убили одиночество и безысходность. Так бывает, когда искусственно переплетаются запад и восток, радость и горе.

– Ты почему мороженое не ешь? – только сейчас взглянув в моё металлическое блюдечко на подставке, удивился ты.

– Ем! – я наклонила вазочку и выпила оттуда солёное молоко.

– Так что, девушка, извольте держать себя в руках, – вновь переходя на свой обычный шутливый тон, сказал ты, – никто не знает, что и когда нас ждёт! А с этим товарищем, с этим твоим, как у тебя? Серьёзно?

– Смотря что называть «серьёзно».

– «Серьёзно», когда предлагают узаконить свои отношения.

– Если так, то серьёзно. Предлагал и не раз. Только зачем ему это?

– Что за глупости ты говоришь? – ты негодовал на полном серьёзе. – Я вижу, мои беседы в тебе ну никак не пробуждают ни мудрое, ни доброе, ни вечное! Я тебе о душе, ты всё о своих недостатках! Разве есть люди без недостатков?

– Нет, естественно! Но не в таком же количестве! У меня иногда возникает чувство, что кто-то со мной проводил эксперимент, до чего страшно не соответствуют мой внешний вид и внутренний мир!

– Брось ты, Бога ради! Что за привычка всё анализировать? Человек просто любит тебя! Так ты за него замуж не хочешь, что ли?

– Хочу, наверное. Только нам жить негде. У него не получится, потому что мама не переживёт «такого удара». Это она так выразилась. «Не для того я, – она говорит, – сына растила, чтоб он „такую“ в дом привёл!»

– Идите на квартиру! Снимите себе однокомнатную и живите в своё удовольствие!

– Я слушала, соглашалась. Безусловно, ты был прав! Прав во всём, что говорил, о чём рассуждал. И я была рада, что ты ни одну секунду не понял и не почувствовал, сколько бы я отдала за то, чтоб этого разговора не было! Любимый мой, единственный! Не надо меня сватать! Я хочу быть только с тобой! Просыпаться и видеть только тебя, поправлять на лбу смешной чубчик, целовать твои нервные пальцы, мой Микеланджело…

Солнце медленно клонилось к закату. Оно ещё не успело прогреть землю, поэтому в ресторане, на самом юру стало прохладно. От странного «мороженого» начинало знобить. От мороженного, от мыслей, или от тебя, такого близкого, такого далёкого…

– Может, пойдём? – Предложил ты. – Пока спустимся, пока доедем до ОВИРа. Тебе надо домой, или подождёшь меня?

– Конечно подожду, – мой скучающий вид прекрасно гармонировал с затянувшейся беседой. На этот раз я тебя обманула! Мне это удалось!

– Хочешь по лестницам, или напрямик? – в тебе вдруг проснулся дух путешественника.

– Напрямик, конечно!

– Так там ведь заросли!

– Ну, и что?! Зато как красиво! Я так люблю такие скалы, мох там всякий. Он называется «кукушкины слёзы». И вон те штуки мне нравятся, коробочки такие коричневые, на кустах которые. Они осенью, между прочим, оранжевого цвета, они ещё с осени остались. Здесь всё мне нравится!

Мне казалось, я двигаюсь удивительно легко и плавно, кошачья гибкость появилась в походке, в движении рук. Мне казалось – я не иду, я лечу по воздуху. Так умеют ходить только балерины и женщины, которые больше не принадлежат сами себе. Я старалась блистать остроумием и эрудицией, вспоминала всё, на что хватало моих санитарочьих мозгов.

– Пошли, если ты так хочешь! Обувь, правда вымажем…

– Да, ладно! Зато какие здесь запахи. Я, конечно, люблю клумбы с нарциссами, но эти камни – совсем другое! Можно даже представить себе, что ты вовсе не в Большом Городе, а где-то в настоящем дремучем лесу, идёшь себе, дорогу потерял, плутаешь…

Тут выходишь на смотровую площадку…

Разворачиваешься и снова заходишь, где был!

Выросла ты, Аделаида, а ума не набралась!

Так он мне и не нужен, – вяло повожу плечом я и шагаю с каменной лестницы на сочную, торчащую как зелёные спагетти, траву.

Стой! Куда пошла вперёд! – Ты схватил меня за пустой рукав жакета. – Не лезь! Ещё поскользнёшься! Давай, я пройду вперёд и подам тебе руку.

Я сама могу! Что я, по горам не ходила?! Вот когда я была в пионерском лагере в Новом Афоне, мы там ходили в гору в один монастырь. Там… – нога моя действительно поехала на влажном, скользком как масло мху. Я, взвизгнув, выгнулась, и поймала тебя за руку.

На секунду, на мгновенье, на миг я прижалась к тебе! Время остановилось. Я почувствовала в себе страстное желание, захлестнувшую всё моё существо. Всё тело пронзала слабость, ноги подкашивались, отказываясь держать, и я поняла, что ещё мгновенье и я сейчас улечу в пропасть! Мне показалось, или ты обнял меня? Обнял, чтоб я не растянулась на земле, или обнял, потому что?..

Всё это длилось не дольше взмаха ресниц.

Ого! Чуть не грохнулась! – Я отстранилась от тебя, отряхнула юбку. – Ладно, пойду сзади.

Сердце моё трепетало. Кровь прилила к щекам. Они загорелись. Ты снова протянул мне руку, и мои ледяные пальцы надёжно легли в твою нежную, тёплую ладонь. Может быть, именно тебе нужно подарить ночное звёздное небо, которое мне показал деда? То самое, которое надо отдать тому, кого полюбишь «больше жизни»? Сердце разрывалось на миллион маленьких сердечек, и они стучали каждое в отдельности по всему телу – в груди, в ногах, в кончиках пальцев. Хотелось продлить это до бесконечности, но я знала – до бесконечности нельзя, я задыхаюсь… Тело стало каким-то странно подвижным и гибким, готововым выполнить любую команду. Каждая мышца жила отдельной жизнью. Они натянулись как струны, прислушиваясь к малейшим командам. Я чёрная пантера, готовая к прыжку. Только… только очень неприятно, что грудь как-то набухла и соски противно выставились вперёд. Я всеми силами пыталась их прикрыть то ремешком от сумки, то свободной рукой. Это стыдно и вообще ужасно! И ещё они вдруг стали очень чувствительными. От прикосновения к одежде было щекотно и больно одновременно. «Точно беременная!» – безразлично подумала тогда я. Мы всё спускались и спускались по крутому склону горы, как будто специально выбирая дорогу сквозь заросли ежевики, хотя их вполне можно было обойти.

Вот и она – канатная дорога. Лёгкий весенний ветерок покачивает красный кругленький вагончик. Он совсем пуст. Пока не сезон. Ты задумчив, тебе предстоит посещение «казенного дома»; я принципиально молчу и, забыв о том, что боюсь высоты, нагло смотрю на проплывающие внизу кроны деревьев. «Хоть бы эта дорога не кончалась! Хоть бы этот вагончик сорвался и упал вниз, чтоб мы разбились вместе и больше никогда не разлучались! Господи! Сейчас всё закончится, и мы пойдём по домам! Это бесчеловечно, Господи!».

Снижаясь, вагончик сбросил и без того слабенькую скорость. Он плавно вошёл меж двух посадочных площадок и остановился, чуть подрагивая и стукаясь о доски деревянного настила.

– Возьмём такси? – спросил ты, словно торопил время.

– Лучше на метро. И дешевле и быстрее. Мне уже домой надо!

В ОВИРе что-то не срослось, тебе велели прийти через два дня. Мы поехали на автовокзал. Людей в троллейбусе много, в такой час пик они обычно возвращаются с работы. Всю дорогу мы с тобой молчали, словно все слова остались там, на верхушке горы, словно выплеснулось всё, что должно было выплеснуться. Слова исчезли, остался только язык тела. Ты, наверное, думал о бумажной волоките, о своей поездке в Грецию. Я – старалсь думать не о тебе, а о дурацкой лягушке, которую утром нынешнего дня приобрела за семь рублей пятьдесят копеек…

Билетных касс здесь нет. Кондукторов тоже. Пассажиры междугороднего автобуса выходили все в одну, в первую дверь и «обилечивались» водителем на выходе. Поэтому сидеть в автобусе сможет только тот, кто залез одним из первых. Все бросаются к автобусу, прижимая к груди котомки, баулы, чемоданы, просто мешки, бегут за ним до полной его остановки, цепляясь зубами, руками, ногтями за выступающие участки автобусной жести, пытаясь проникнуть внутрь даже при закрытых дверях.

Человеческая волна нас прижала друг к другу так, что мне было стыдно поднять лицо. «Да в таком автобусе и забеременеть не грех! – сидиотничала я. – Вот только не разберёшь, от кого!»

Старый «Лазик» с тоскливым завыванием тронулся, перекошенный на правый бок, как всегда, тщательно озонируя воздух в салоне выхлопными газами. Когда въехали на трассу, он разогнался изо всех своих сил, и в окна ворвался свежий ветер. Пассажиры повеселели. На остановках выходили и входили желающие уехать. Двери уже не закрывались, и мужики, развеселившиеся до предела, висели из открытых дверей автобуса как кисти спелого отборного винограда. Они весело перекликались друг с другом, громко хохотали и ухитрялись рассказывать анекдоты.

Нас прижали друг к другу уже так, что я не могла пошевелиться. Всё то, что кипело во мне, когда мы спускались с горы и я вцепилась в твою руку, накрыло меня новой волной, сладкой и безудержно наглой. На этот раз волна была смертельной.

Окна открыты нараспашку до самого конца. Ветер треплет мои волосы, забивая глаза дорожной пылью, и злит меня неимоверно, потому что от тебя исходил совершенно необыкновенный, волшебный запах. Не запах одеколона или свежего белья, как от Лёши… Нет, это нечто совсем другое… Я даже не знала, что такие запахи бывают. Я закрываю глаза, чтоб мне ничто не мешало, так мне хочется ловить его снова и снова… Как обидно, что он так тонок, и любое дуновение ветерка уносит его! Хочется вдохнуть всей грудью, хочется, чтоб этот аромат твоей кожи был вязким и сильным. Я понимаю – так можно сойти с ума!.. Я даже вижу цвет этого запаха – золотисто-жёлтый, похожий на медовые соты. Он проворно залезает в нос, он рвёт ноздри. От него нет спасения. Это аромат, рождающий страстное желание забыть всё на свете и забыться в твоих объятиях.

– Тебе не холодно? – заботливо спрашиваешь ты, положив мне руку на плечо.

Тепло руки подобно яду кобры мгновенно разлилось по всему телу. губы запылали, грудь задохнулась в тесноте. «Лазик», истошно взвыв, рванул по подъёму в гору. Я почти падаю на тебя. Верхняя часть бёдер находит твои крепкие, упругие бёдра.

Взрыв! Автобус упал в пропасть?!

Тело моё стало невесомым. Мышцы все до одной напряглись… Чёрная пантера в прыжке… Никого и ничего не видя перед собой, как на шёлковых, прохладных простынях, я скрестила ноги и они сами сжались с небывалой силой. Жар по всему телу, внизу живота, ниже… ниже… Что-то ритмично пульсирует, хочет вырваться и в доли секунды… перед глазами вспыхнул и рассыпался миллиардами огней ослепительный фейерверк! Он пронзает осколками огней чёрное небо и…

Я хочу «вернуться», чтоб не застонать и не забиться в агонии. Огни, ещё огни! Они взлетали в темноте ночи, освещая всё вокруг себя, даря неземное блаженство! О наслаждение, подобное безумию! Взлёт! Потом словно всё замерло. Но можно снова повторить… Резкое движение ног и… вновь вспышка света! Яркое, слепящее, раскалённое до белизны солнце теперь загорается на сиреневом небе. Теперь планирование вниз, медленное, плавное, пока не приблизится Земля. Море – синее-пресинее, зелёный лес, колосья пшеницы, дети запускают воздушных змеев. Голубая планета! Ты чуть касаешься её крылом и снова взмываешь вверх … А рядом с тобой летят кроваво-оранжевые кристаллы!..

…Первым вернулось тело. Сердце всё ещё стучало с перебоями, то слабее, то сильнее. Вернулся слух. В ушах дивной музыкой откликнулись стоны старого, перекошенного «Лазика» и непрекращающиеся беседы местных весельчаков.

Я открыла глаза. Мы почти въехали в Город. «Как хорошо, что я не сижу! – лениво подумала я, – а то ведь сейчас всем стало бы видно, что юбка у меня сзади промокла».

По мере возвращения к жизни стали возвращаться и мысли. Сперва неоформленные, расплывчатые, потом всё ясней и жёстче. «Какой ужас! – я постепенно начинала соображать. – Неужели ты всё видел?! И понял?! Этого не может быть! Этого быть не должно!»

– Почти приехали? – зеваю, вяло прикрываю рот ладонью. – Наконец-то. Уже домой хочется.

– Нам в одну строну. Поедем вместе? Потом там немного пройдёшь пешком? – у тебя усталый вид, потухшие глаза.

– Не-е. Я на своём автобусе поеду, – я достаю из кармана и медленно разворачиваю на карамельке бумажку, – завтра снова надо ехать обратно… Ну, всего вам хорошего. Так вы не знаете, когда уедете, да?

Уеду ли вообще, не знаю.

Тогда, может, ещё встретимся, – со звоном гоняю конфету из щеки в щеку, чтоб скрыть, как дрожит мой голос, чтоб промочить пересохшее горло, – спасибо за мороженое и за компанию, – я по-комсомольски протягиваю руку.

И тебе спасибо, Аделаида-Далида.

– Ещё и вы дразнитесь! – я сделала вид, что обиделась. – А вот и мой автобус! – я кинулась к первому попавшемуся номеру, чтоб побыстрей исчезнуть в его чреве и желательно навсегда.

Ты остался на остановке совсем один, проводил взглядом отъехавший автобус, в глубине души удивляясь и не веря, что всё закончилось, и мне с тобой больше не о чем говорить…

В конце мая позвонила рыжая как огонь жена Владимира Ивановича. Она от всей души благодарила за помощь в продлении отпуска без содержания и сказала, что «Аделаиде их родственники сделали приглашение в грецию и она может забрать бумагу в любое время».