Как-то осенним вечером, припозднившись после встречи с Павлом, Мария возвращалась домой. Только вошла в барак и сразу у входа, возле вторых дверей, поставленных для утепления коридора, увидела маленькую скрюченную фигурку.

— Кто тут?

— Не пугайтесь тётенька. Это я, ваш сосед из крайней квартиры.

— И чегой-то ты тут в такой час делаешь? Поди родители заждались.

— Не… Они это, ну, не ждут они… Да я немного тут, а то на улице уж больно холодно.

Голос мальчишки дрожал и прерывался. Сам он был маленький, худенький, в рваном пальтишке, без шапки и в каких-то старых огромных чёботах.

— Пойдем, отведу тебя домой. Пропадешь тут.

— Да я бы и сам ушел. Да они уж полбутыли самогона выдули вот и кобенятся. А бате в таком разе лучше под руку не попадать. Тяжелая она у него. Нет, вы не думайте, так он мужик хороший. Протрезвеет, жалеть будет.

— Ел чего?

— Не-а.

— Пошли. Каша у меня пшенная, на молоке. Хлеба белого цельная булка, чай с сахаром.

— Да, оно конечно, кишка кишке давно протокол пишет. Только неудобно как-то…

— Ладно. Я тоже и устала, и замерзла. Так что пошли уж, — и Мария подтолкнула пацана впереди себя.

В комнате было тепло, чисто. Возле иконы мерцала лампадка. Пахло домашним теплом и ладаном.

— Счас в тазик воды солью. Лицо, да руки умоешь. А я покель печь подтоплю, да кашу согрею.

— Что вы тетенька, сам я, печь-то, а то вроде как нахлебник.

— Мал ты ещё для нахлебника. Дитё ты. Тебя кормить и одевать родителям полагается. А мне не в тягость. Ты ничего не бойся, не переживай. Давай, а то есть и мне страсть как охота, — соврала Мария.

Мальчишка умылся, причесал пятернёй голову и чинно сел за стол.

— А каша-то, каша-то с маслом… М-м-м… — и он облизал ложку. Мария и присесть к столу не успела, как его тарелка опустела.

— Давай-ка, ещё добавлю.

— Оно, конечно, можно. Так а вы-то завтра как-же?

— Тебя как звать?

— Колька.

— Ешь, Николай, да сходим до твоих родителев. А то скажут — ребенка украла.

— Не-е-е-е… Счас мы до них не достучимся. Только весь барак перебудим.

— Поглядим там.

— Не надо. Прошу вас. Я уж лучше один пойду.

— Мал ты по ночам один скитаться. Обувайся, пошли.

Лицо Николая стало пунцовым.

— Не надо, тётенька, не надо…

— Никак чего боишься?

— Ладно. Пошли.

Но сколько не скреблись и не стучались они в обшарпанную дверь Николаевой квартиры, так никто им и не открыл.

— И взаправду всех перебудим. Пошли щёль, спать. Утро вечера мудренее.

Спала Мария в эту ночь тревожно. И отчего-то очень хотела, чтоб и утром Коленька остался.

Встала она с рассветом. Затопила печь. Сварила картошки. Обжарила сало с луком, заправила картошку. И тут заметила, Николай спит, да одним глазом подсматривает.

— Никак проснулся?

— Дух такой, что сердце заходится. Вкуснотища…

— Рано ещё. Я счас на работу пойду. Кастрюлю на печи потеплее укрою. А ты как встанешь — поешь. Только вот как с ключом быть.

— А вы меня тут закройте, если можно конечно… Я бы если чего скажете — всё сделал.

— Да чего ж ты сделаешь? Ладно. Седни отсыпайся да отъедайся. А я с работы уж нигде не задержусь. В четыре уж буду дома.

На лице мальчишки, против его воли расплылась улыбка.

— Я ем немного. Чуть картохи отъем и вам оставлю.

Ни в этот вечер, ни через неделю Коленьку никто не искал. И Мария уже стала привыкать к своему жильцу, когда однажды ночью, вернувшись после второй смены, не застала мальчика дома. Всё было на месте. Только щи в кастрюле даже не тронуты. Проворочавшись до утра, Мария пошла к его родителям, решив, что ребенок заскучал и вернулся домой.

— А-а-а, соседка. Ну, проходь, проходь. Эй, жена, наливай стопарь. У нас гости.

— Да нет. Не пью я.

— Не пьют только телеграфные столбы. У них чашечки к верху дном повернуты. Давай, давай.

Неопрятная женщина, со свалявшимися волосами, в калошах, зачем-то вытерев о свой подол гранёный стакан, неуверенно раскачиваясь, плеснула в него мутную жидкость.

— Не ломайся. Давай. За знакомство.

— Вы лучше скажите, где ваш сын, Николай.

— А-а-а, поганец. Встретил его вчерась возле барака, говорю одна нога здесь, другая там, сбегай-ка родителю за самогоночкой. А он мне поперек всё, поперёк! Мал ещё, поганец, родителя учить. Приложил его чуток, для острастки, так с тех пор и не видал куда запропастился, — и он попытался встать на ноги, но покачнулся и свалился на пол.

— Чего ж вы тута рассиживаетесь? Матерь ты, али нет? Може какая беда с дитем приключилась, да и где он холодный, да голодный скитается?

Поняв, что одуревшие от постоянной пьянки, эти люди не собираются искать ребенка, да и не очень-то о нём помнят, Мария пошла прочь.

Домой идти не хотелось. Решила походить возле барака, у стаек, поспрашивать ребятишек, может кто видал Колю. Встречный ветер пронизывающими порывами бил в лицо. Искалеченная нога, уже через каких пятнадцать — двадцать минут поисков, заныла нестерпимой болью. Так ни с чем и вернулась домой. Кое — как дождавшись утра, пошла опять в знакомую квартиру. Там изменилось только одно: дверь была не заперта, а в тряпье на кровати у стены спал мужчина, с краю, пытаясь прикрыть грязным одеялом голый зад, скрючилась Колькина мать.

— А, черти окаянные! Чтоб вы провалились с глаз людских! — и Мария, прихрамывая, направилась в милицию.

— Ну да, знаем такого. Уже раз сбегал от родителей. Да от таких немудрено. Нашли на вокзале. Изворачивался как мог. Говорит на вокзале тепло и чисто, и тятька не колотит. Да подкармливают проезжающие. Там мол, перезимую. Ну, вернули его домой. А вы ему кто?

— Кто? Я-то кто? Кому? Коленьке щёль? — Мария заволновалась, подумают, что раз чужая тётка, то и искать не будут.

— Сродственница я ему.

— Ладно, идите домой. Как что-нибудь будет известно — сообщим.

Ещё через сутки участковый привел Николая к Марии.

— Вот, заявление от вас поступало. Принимайте, — и отведя Марию в сторону, тихонько добавил: "Нельзя его домой. Уж ежели и вам не нужен, то будем в детский дом определять".

— Я же написала, что сродственница ему. Только вот как с родителями быть? Живуть рядом. Спасу пацану не будет.

— Ну, как могу, остерегу. А так — что ж, самое лучшее — не попадается пусть своему батюшке. Парень башковитый, понимать должен.

— Спасибо, дяденька, да уж понимаю. Ещё как понимаю.

Год этот для Марии был и тяжелым и радостным одновременно.

Родители Николая также пили. Иногда пытаясь разжиться за счёт сына. В бой вступала совсем не робкая Мария, да и участковый слово своё держал. Не забывал наведываться в семью, предупреждая родителей Николая, чтоб людям жить не мешали, да руки не распускали.

А весной Павел сказал, что устал столовские щи хлебать, да встречаться как нашкодившим котятам, украдкой. Пора семью образовывать.

— Я супротив ничего не имею. Но только я уж теперь не одна.

— Да?!

— Ой, да не то, что ты удумал. Что поделаешь. Не дает бог. Но дите у меня появилось.

— Ты про Кольку?

— Про кого ж ещё?

— Пусть живет. Будет нам заместо сына. Вот только хотелось бы мне, чтоб и фамилию мою носил.

— Покель, я думаю, и мы с тобой на разных фамилиях поживем годок, другой. А там — уживемся, зарегистрируемся. А нет, так и суда нет.

— И буду я на птичьих правах. От людей позорно.

— А мы свадьбу справим. Как положено. Сродственников пригласим. Посидим. А что не расписались — неча говорить.

В этот вечер Мария долго не могла уснуть. Всё ворочалась. Никак не могла сказать Николаю эту новость. А говорить было надо. Потому как порешили, через пару недель, после получки, заготовив продукты, устроить свадьбу.

— Мам Маша, ты уж не ворочайся. Говори — вижу чтой-то стряслось. А уж не пойму худо нет ли?

— Да, вот как, ты не против, если дядя Паша будет жить с нами вместе?

— А я што? Я не хозяин. Воля ваша.

— Паша тебя заместо сына признаёт.

— Да есть у меня батя. Худой ли какой, а есть. Вы не волнуйтесь. Я домой вернусь.

— Очумел, щёль? — Мария помолчала.

— Ладно, раз на то пошло, буду век вековухой вековать.

В ночной темноте воцарилась тишина.

— Мам Маша? Мамань? Энто вы из-за меня в замуж не пойдёте?

— Из-за кого ж ещё? С меня тебя одного хватает. Вон в этом году надо в школу собирать. И так на год опоздал. Будешь в классе самый старый.

Прошло несколько дней. Мария к этому разговору не возвращалась. А сама и вправду не знала, как быть.

Как-то вечером, шуруя печку, Коля оглянулся на Марию, читавшую за столом псалтырь.

— Мам Маш, чего уж там. Я, хоть и маленький, а понимаю, молодая вы, а всех дел, что по вечерам божественные книжки читаете. Тоскливо вам. Вы обо мне подумали. И я должен об вас заботиться. Хучь и не хочу, что б с нами кто — никто жил, а только всё равно согласен — выходите замуж. Чего уж. Я про Павла твово у пачанов поспрашал. Говорят, не пьет и не злой.

Мария обняла мальчишку.

— Никогда в обиду не дам. Понял?

Время шло. Павел оказался работящим, спокойным и добрым человеком.

По выходным иногда ходили в кино. А по субботам в баню. Мария в женское отделение, а Павел c Николаем в мужское. После бани дома пили чай. Потом отдыхали.

Как-то вечером Коля забежал в комнату расстроенный.

— Чего стряслось? — Мария у плиты готовила ужин.

— Да, бати уж какие сутки дома нет. Мать тверёзвая, совсем тверёзвая. С похмелья сильно мучается. Смотреть жаль. Поправиться бы ей. Да я не об энтом. Где бате столь долго быть? Меня ж милиция нашла. Може и его найдуть? Али взрослых не ищут?

Хотела Мария сказать: "Да, провались он". Но вдруг язык сам к нёбу примерз. Такое неподдельное горе прозвучало в голосе Коленьки. Родная кровь. И сердце защемило тонкой, пронзительной болью. Будет ли когда о ней в плохую ли хорошую минуту так душой болеть?

— Завтра из утра, до работы пойдем с твоей матерью в милицию. Напишем заявление. Ты зря не переживай. Тебя, мальца, нашли, а его взрослого мужика и подавно найдут.

Но отца Николая так и не нашли. Ни живым, ни мертвым. А через несколько месяцев, в траншее, залитой дождевой водой, нашли Колину мать. Как шла с бутылкой самогона, так и угодила в эту канаву. Были ли какие ещё у него родственники, он не знал. Так и остался Николай жить с Марией и Павлом.