На следующее утро, только успел Егор Петрович по хозяйству дела завершить и собирался перекусить, чем Бог послал, а послал, похоже, пироги с вкуснейшей начинкой, услышал голос Акима Евсеича:

— Егор Петрович, а не будите ли так любезны, съездить в Бирючинск с необременительным поручением? Я уж и у Петра Алексеевича разрешение для вас выспросил.

— Ежели Петр Алексеевич позволяет, так я с превеликим удовольствием, — удрученно вздохнул бывший пимокат. Ну, это же надо, и тут достал проклятый халат! И пошёл собираться в дорогу, подумав, что не бывает худа без добра, заодно этот злосчастный пояс в могилу проклятого вампира зароет. Ну, тот, что необъяснимым образом у него в кармане домашнего кафтана очутился. Сунулся в одно место — нет пояса. Поискал в другом — нет, как нет! Быть такого не могло. Ведь отчётливо помнил, как прятал его по приезду: красный с золотыми драконами. Ежели переложил в другое место, да запамятовал? Обыскав все возможные места, почувствовал, что обуревает его тихая паника. И ни ехать нельзя и ехать, не найдя этого жуткого пояса, ни то ни сё. Как тут быть? А солнце тем временем, стало подбираться к полудню. И Аким Евсеич не выдержал. Чего это пимокатишка копается? Давно бы уж полдороги отмахал, а он всё тут толчётся!

— Егор Петрович, уж больно долги ваши сборы. Дел то, на копейку!

И бывший пимокат решил: «А была ни была. Расскажу Акиму Евсеичу всё и про этот халат и про пояс! И то мне показалось вечером на веранде, будто он что-то смекает. Может, что дельное посоветует». Подумал так и тут же понял, что тогда придётся рассказывать и каким путём этот халат у него оказался. Что за такое дело по головке не погладят — так это и к бабке не ходи! А следом история с Катериной в затылок прилетит! Прощай тогда доброе отношение хозяина и хорошая репутация. Что ни сделай, всё с подозрением смотреть будут, а то и вообще места лишишься!

И тут на крыльце показалась Катерина. Она в волнении теребила кончик косы и с мольбой смотрела на Егора Петровича. Хороша была Катерина не только приданным и воспитанием. Длинная коса, голубые глаза, белолица! Эх, как с картинки сошла! При одном взгляде на неё мыли у Егора Петровича, тут же переменились: «Чёрт с ней, с этой тряпкой, — решил Егор Петрович, — суждено, так вновь объявится! А нет — так на нет и суда нет». Но напоследок, проговорил матушкину скороговорку, она, когда что теряла и долго найти не могла, всегда твердила: «Чёрт, чёрт, поиграй, да отдай!» Проговорил так Егор Петрович в сердцах трижды и направился к повозке. Глядь, на лошадиной упряжи оголовье и подхвостник красным цветом с чего-то сделались, да ещё блеснули как-то странно. Присмотрелся: бархат красный и возле лошадиного хвоста четко золотая голова дракона виднеется!

— Ивашка, — не помня себя, закричал Егор Петрович. Молодой и расторопный конюх как из-под земли вырос у повозки:

— Откуда на лошадиной упряжи эти лоскуты взялись?

— Так, Егор Петрович, смотрю, борзые тягают красную тряпицу. А она ещё и золотом блестит. Петрушка собак приструнил, а мне сказал, не узрел, откуда они эту тряпицу вытащили. Ну не пропадать же такой красоте, вот я и приспособил поверх на оголовье и подхвостник.

Егор Петрович сидит, и слова молвить не может, онемел будто. А конюх, видя, что управляющий слова против не говорит, хоть и всем известно, строг, разошелся:

— У меня там ещё клочок остался, так я себе к колышку на картуз…

— Ах, ты…

С чего так взвился управляющий, Ивашка так и не понял, но получив порцию ругани и указание срочно снять с упряжи эту срамоту, очень был обижен такой неблагодарностью. Выяснять, как борзые выискали спрятанный пояс, Егор Петрович не стал. Когда Ивашка привел упряжь в надлежащее состояние и принёс остатки этой красоты, Егор Петрович собственноручно побросал всё это в печь, на которой готовился обед. И не дожидаясь напоминания от Акима Евсеича, понужнул лошадь.

Матушка Егора Петровича вместе с ним в Озерки переезжать отказалась. Говорила, что пока руки ноги гнутся, из своего дома никуда! Тут она сама себе хозяйка, как хочет, так и строчит. А ещё, уж какой год водила она дружбу с церковным сторожем. Хаживали друг к другу в гости на чаи и коротали долгие зимние вечера. На советы соседей прибиться к одному углу, оба головой качали, утверждая, что у каждого свои привычки и теперь уж поздно их менять. А вот помощь посильную друг другу оказать — это сам Бог велел. Учитывая их преклонный возраст, никаких сплетен про них в городке не плели, а некоторые даже завидовали.

Ещё в дороге Егор Петрович рассудил, что на кладбище прикапывать злосчастный халат направится ранним утром, чтобы упаси Бог, кто не приметил. И наступивший вечер проводил с матушкой и её гостем, церковным сторожем, за чаем и пирогами. Напившись чаю, Егор Петрович дремал на старом диване, оказавшись невольным слушателем разговора матушки и сторожа.

— А вчера, мужики с кладбища вернулись, и не поверишь, ни в одном глазу. А могил выкопали три штуки. Конечно, родственники акромя оплаты выпивку поднесли.

— Никак случилось что? — Пододвинула сторожу пироги: — Ты Никодимыч, кушай пироги, кушай.

— Так вот я и говорю, батюшка к мужикам с вопросами: что случилось, что тверезые вернулись.

А они трясутся и токмо что зубами ни клацают от страха. Ну, каждый из них ни по первому году могилы копает, так что всякого навидались. А тут…

Егор Петрович прислушался внимательней. И тревожное предчувствие засвербело под ложечкой. А Никодимыч тем временем продолжает:

— Батюшка, — говорят, — не подумай, что по пьяному делу, но покойнички некоторые, слава Богу не все, из могил повылезали и жить на поверхности устроились!

— Ох, ах! — Схватилась за голову матушка Егора Петровича. А сторож, даже пироги кушать перестал, через стол перегнулся, глаза округлил, и продолжил:

— Известное дело, батюшка, не поверил. И велел пьянку прекратить, а то вон до чего допились! А мужики крестятся и утверждают, что среди восставших покойников главарём Кузьма Федотыч в своём красном бархатном халате. Сам с лица чёрен и халат местами истлел до того, что тело изъязвлённое просвечивает. Оно и понятно, сколь годков в земле возлежал, попортился чуток.

— Ну и?

— Ну и отобрал вампир проклятый водку-то у мужиков, да ещё пригрозил, чтоб околоточному жаловаться не вздумали.

Сна у Егора Петровича как не бывало.

— Мужики-то те где? — спросил как бы нехотя, вроде как для интереса.

— Так по домам все тверезые и разошлись. А уходя, добавили, что могила Кузьмы Федотыча разрыта, мол, своими глазами видели. Так что, пойду я, матушка, домой, пока не стемнело. А то как-то на душе муторно. Кто его знает, вдруг опять по городу шастать начнёт?

Этого только не хватало Егору Петровичу! С одной стороны, он-то знал, что за злостный вампир по городку раскатывал, а с другой — прекрасно помнил тот ужас, когда покойный Кузьма Федотыч ночью пожаловал, и пояс от своего халата ему в карман кафтана сунул. И так и этак прикидывал Егор Петрович, получалось, что сам он дел натворил, конечно, но и есть нечто такое, что объяснить он не в силах. Так или иначе, а на кладбище утречком идти придётся. А там уж видно будет, что и как.

Улёгся Егор Петрович в свою кровать, а взор в ночном сумраке вперился в то место на стене, откуда прошлый раз Кузьма Федотыч появился, только прикроет глаза, они будто сами собой открываются и опять смотрят туда же. И сон ни в какую не идёт. Состояние такое будто ждёт чего-то. Вот и за полночь перевалило, а всё тихо, мирно. Он было успокаиваться начал. И тут слышит смешок, отвёл взгляд в сторону, а там в кресле сидит Кузьма Федотыч и посмеивается. От лампадки свет как раз на него падает. И видно все так отчётливо, что даже чёрное тело через дыры на истлевшем халате просматривается. А на голове кожа сморщилась и клочьями в некоторых местах отошла. А тут ещё запах сырой земли и ещё чего-то незнакомого, но отвратительного до того, что Егора Петровича чуть в кровати ни стошнило.

— Чего рожу-то воротишь? Не нравлюсь? А уж мне-то как не нравится в таком виде обретаться!

— Так я тут причём? — сам не свой от страха, попытался осенить себя крестом Егор Петрович. Кузьму Федотыча передёрнуло:

— Прекрати сей момент, — и злоба так исказила это ужасное подобие лица, что Егор Петрович замер, натянув одеяло до подбородка.

— Ты-то? Ты-то причём? Назвался груздём — полезай в кузов. Взялся моё воплощение в земной жизни представлять — изволь исполнять. Сам ввязался, никто не заставлял. Не ты ли в опочивальню к моей вдове влез в ту ночь, когда я заживо похороненный тяжкую муку терпел? Ни ты ли кол в моё мёртвое тело вбивал? Так что не открестишься, не отмолишься. Ладно, будет время тратить. Ещё немного и петухи запоют. Так что по делу говорить буду, а ты слушай, и не вздумай ослушаться.

— Кузьма Федотыч, смердишь ты уж больно сильно. Невмоготу мне, — едва подавляя рвоту, выговорил Егор Петрович.

— Тут уж ничего поделать не могу, дела мои земные так пахнут, — и опять усмехнулся. — Ты тоже не лучше смердеть будешь.

— Не хочу… Я кроме как в тот раз в окно влез, более-то ни в чём и не грешен!

— Не грешен? А кто в моём обличии в повозке раскатывал? А кто честную Катерину корысти ради обманул? А помнишь, как в баньке уговаривал мою вдову согрешить с тобой и выдать твоего отпрыска за моего?

— Так ничего же не вышло. А в мыслях и не считается вовсе, — пытался оправдаться бывший пимокат.

— Это ежели сам отказался. А тебе по сусалам дали.

— А с Катериной у нас всё полюбовно. Я жениться очень даже желаю.

— Была бы она бедной крестьянкой, а не внебрачной дочерью городского головы, тоже бы желал? — хохотнул синими губами Кузьма Федотыч. — Тот ещё греховодник!

— И откуда это вам всё известно, что грешно, а что и не считается?

— С Богом разговаривал.

— И что он сказал, — округлил глаза Егор Петрович.

— А не хочет он со мной говорить. — И криво усмехнулся, оскалив пожелтевшие зубы. — Но расстаться со мной ты можешь.

— С превеликой радостью… — и бывший пимокат сам испугался своих слов. — Что же мне делать в таком разе предстоит?

— Дать обед бедности и блюсти его всю жизнь. Взять мне с тебя будет нечего, и значит, приходить не зачем. — И на удивление грустно закончил: — Зато на беседу к Богу попадёшь. И вид такой, как у меня тебя не коснётся.

— У-у-у… — заскулил Егор Петрович. Воняет, оно конечно, воняет, но кого хошь после смерти через долгое время из могилы подыми, тоже благоухать не будут. А при жизни опять считать каждую копейку, да ещё и от Катерины отказаться! Нет уж! И тут поймал себя на мысли, что беседует с Кузьмой Федотычем как с живым и ничуть не смущается его внешним видом.

— Охо-хо! За деньги людишки ещё не такое терпели. Слушай, — хлопнул себя Кузьма Федотыч по коленке, а она возьми и отвались. — Тьфу, ты! — поднял, пристроил на прежнее место, прикрыл грязной полой халата.

— Значит так, во-первых, кладбищенских жителей помой, накорми и в ночлежку пристрой. — Обещал я тому, что в мой халат вырядился.

— Так вроде на вас надет халат-то…

— Я вообще-то мёртв. Нет меня тут, и значит, халата нет.

— А… а… а… как же, — высунул палец из под одеяла бывший пимокат и ткнул в сторону Кузьмы Федотыча.

— А вот так. — И исчез из кресла.

Ранним утром, ещё только-только пташки запели, а матушка печь растопить не успела, шагал Егор Петрович вдоль кладбищенской ограды. Вдруг, глядь, из старых венков и высохших веток шалаш у входа. Постоял немного Егор Петрович, кашлянул для острастки. Слышит, в шалаше кто-то завозился. А немного погодя вылезли оттуда три грязных, ещё толком не проспавшихся с вечерней попойки, забулдыги. Обмороженные ещё в прошлую зиму ноги, покрыты язвами. Лица грязные, в коростах. Волоса слиплись и не понять пеплом или вшами покрыты. А на одном и в самом деле, халат Кузьмы Федотыча. Истлел в земле, в дыры черное изъязвленное тело виднеется. И прямо к Егору Петровичу с распростёртыми объятиями прёт:

— Сон-то, мужики, в руку! Вижу этой ночью, покойничек один сидит на краю своей могилки и манит меня пальцем. Подхожу, а у него вся грудь в крови, но улыбается так-то ласково: «Ты, — говорит, — будь на кладбище, сюда человек придёт и будет тебя искать. Как найдет, то помоет, покормит и на зиму в ночлежку устроит. А пока спи, и до утра не просыпайся».

Тут я спрашиваю, вот чудо-то, безмолвно:

— Как же он меня узнает? А покойничек отвечает:

— По халату, что ты на моей могилке без спросу взял, да свои язвы прикрыл которым.

— Что не так, обидел коли, так верну, — понимаю, что сплю, а все одно как наяву. А он мне:

— Носи на здоровье. Язвы пройдут на теле. Других бы не нажил.

Присмотрелся Егор Петрович к мужику, пока он сон рассказывал, да два его товарища слипшиеся глаза протирали, и обомлел. Дыры в халате в тех же местах и язвы через них виднеются, прямо как ночью на Кузьме Федотыче.

— Тьфу! Стойте там, не подходите ближе. — Крикнул так бродягам, про себя подумав, что всё вполне объяснимо: наслушался вечером рассказов церковного сторожа, а перед выездом из Озерков ещё эта история с поясом, вот и примерещилось ночью. А нищие на кладбище отродясь обретаются. Люди на могилках помянуть оставляют, бродяги и поминают. Тут и выпивка и закуска. Халат же виднелся из под тонкого слоя земли. Вот, и следовало его закопать понадёжнее, чтоб такие забулдыги не вытащили его людям на показ. Да бродяги опередили. Так что, ничего тут необыкновенного и страшного. Но как теперь быть? Не отбирать же этот полусгнивший халат у этого несчастного? И уж было решил рукой махнуть и домой вернуться, как мужик его окликнул:

— Слышь, Егорка!

Егор Петрович, чуть на земь от неожиданности не грохнулся.

— Откуда имя знаешь?

— Так покойничек ещё кое-что сказал.

— Чего ж ты молчишь, дурень?

— Скажи, — говорит, — Егору, что когда будет вас в ночлежку устраивать, то пусть купит другую одежу. Не дорогую и не новую, чтоб не пропили, — мужик тяжко вздохнул, почесал пятернёй шевелюру. — И что ему за беда на том свете, пропьём али нет?

— И всё что ли?

— Э… что-то ещё… Погоди, дай Бог памяти… А, велел, чтобы ты новую одёжу передал когда в помывочную поведут. Тогда старую, ну и этот халат, значится, сожгут. Сказал, очень тебе это надобно. На кой чёрт? Не понятно.

Какое-то время Егор Петрович стоял неподвижно, потом вдруг засуетился, прямо зуд одолел торопливый:

— Давайте отправляйтесь к ночлежке. А я следом приду, одежу вам прикуплю по дороге. Ну и не идти же вместе с вами людям на смех!

— Э… э… э… нет. Руки трясутся и в ногах слабость. Пока не опохмелишь, с места не сдвинемся!

«Это ж пока я до шинка добегу, да потом назад. Разбредутся эти бродяги по погосту, или того хуже шуганёт кто-нибудь, совсем уйдут. И как тогда быть? И даже если принесу выпивку, как я их потом в пьяном состоянии в ночлежку пристраивать буду? Да и до ночлежки ещё довести надо будет».

— Нет, так не пойдёт. Вот когда выйдите из помывочной, оставлю монетку, чтоб каждому на казённый шкалик хватило.

— Ну… — недовольно загудела троица.

— А не хотите, как хотите. Идите к своему покойничку, пусть он вас опохмеляет. — И сделал вид, будто уходит.

— Стой, — крикнула троица нестройным хором. — Пошли уже. — И побрели в сторону города, не разбирая дороги.

Далее всё прошло как по писаному. И к обеду Егор Петрович был уже дома. Оповестил матушку, что утром следующего дня отправляется назад в Озерки, поскольку все свои дела тут завершил. И только собрался пышный гречневый блинчик, специально для сыночка матушкой испеченный, в рот положить, в дверь ввалился церковный сторож.

— Матушка моя, я ненадолго, предупредить только. Чтобы из дома сегодня ни ногой! И вам, Егор Петрович, тоже не советую!

— Что приключилось-то? — Схватилась за грудь пожилая женщина, а Егор Петрович блин из руки выронил.

— Кузьма Федотыч в ночлежке поселился! И ещё двоих с кладбища привел! — Еле перевёл дух старик.

— Глупости всё это, — опять поднёс блинчик ко рту Егор Петрович.

— Что вы, батюшка, что вы? Он там свою фамилию и имечко назвал, указал, когда родился и когда помер. Халат свой любимый сдал в стирку, но потом передумал и велел сжечь.

— Свят! Свят! — упала на колени пред иконами матушка.

— Халат этот Марфа опознала, говорит, видела его на Кузьме Федотыче при жизни, когда нанималась к нему бельё стирать. А потом водовоз не поленился, доехал до кладбища, проверить слова их, а там… — и сторож, сбившись с дыхания замолчал, махая рукой.

— Накось, Никодимыч, кваску, испей!

Выпив полный ковш резкого забористого кваса, отдышавшись, Никодимыч продолжил:

— Вернулся водовоз и говорит, что всё с точностью совпадает и имя, и когда родился, и когда помер! Всё в точности как на памятнике указано. А рядом ещё две могилки. Вот они и пришли с Кузьмой Федотычем. Имена опять же с точностью назвали и когда родились, когда померли тоже. Да и нет сомнений. Одежда на них истлела, сами все в язвах. Полежи ка с их в могиле!

— Боже милостивый! — Опять бросил блин Егор Петрович. Понятное дело, на могилке Кузьмы Федотыча почти что склеп соорудили, чтобы посетителей от непогоды укрыть. Бездомные видно там некоторое время обретались, вот и запомнили имя хозяина и его соседей. А уж почему своими именами в ночлежке не назвались? Кто знает, какие дела за их плечами?

Выскочил Егор Петрович из-за стола и опрометью кинулся в ночлежку. Прибежал, видит, подвыпившая троица в окружении бездомных и разных других несчастных сидит и рассказывает каково-то жить на том свете. Егор Петрович даже заслушался, так складно заливал тот, что Кузьмой Федотычем назвался. И как уловил бывший пимокат момент, что глянул на него этот мужик, поманил его пальцем. Мол, иди сюда. А как вышел он к нему, прошептал на ухо:

— Деревню Капустино знаешь?

— Угу, — не понимая, к чему клонит Егор Петрович, и потому настороженно кивнул липовый Кузьма Федотыч. — Далече отсюда будет.

— Я там возле кладбища на помин одной души выпивку и закуску оставил. Смотрите, не вы одни такие ловкие, успеете, так ваша будет. — И ушёл не оглядываясь. Понимал, где же пьющим людям вытерпеть? А ему главное, чтобы отсюда убрались.

Утром следующего дня уезжал Егор Петрович в Озерки с чистой совестью. Поскольку теперь-то уж точно, конец этой истории! Сгорел халат. Нет его. Но он даже представить не мог, как эта история аукнется в Бирючинске!

По возвращению в Озерки Егор Петрович без лишних подробностей, как бы между делом, сообщил Акиму Евсеичу, что бродяги добыли халат Кузьмы Федотыча, а он, купив им другую, хоть и подержанную, одежду, халат выменял и сжёг. Других подробностей Егор Петрович не сообщал, а Аким Евсеич не спрашивал. И уже через день после возвращения Егора Петровича по усадьбе разнеслась новость, что управляющий женится на Катерине. А ещё через пару дней Пётр Алексеевич и Аким Евсеич уезжали домой в Бирючинск.