#img_3.jpeg

 

Накануне

Этого проклятого жеребца Испанца приходилось чистить отдельно от других лошадей. Мы его или одного привязывали к коновязи, или, когда выводили других эскадронных коней, прикручивали за недоуздок цепью к столбу, который специально врыли поодаль. Да еще жерди с двух сторон протянули, чтобы он и шага лишнего не мог ступить. Так он все равно столб почти начисто зубами снес, пришлось куском жести обить. Злющий был, норовистый, по-нашему, по-кавалерийски, — людоед. Никак мы его обратать не могли, многие ходили с его отметками — кому палец изувечил, кого, как щипцами, за спину укусил, кого за живот от земли оторвал, кого копытом огрел. А Паше Терехину — так просто ухо отъел. Ясно, что хозяина постоянного у этого людоеда, черта окаянного, не было, и пытались мы его подсовывать новеньким. Однако Испанец быстро свой норов оказывал.

В тот раз его чистили трое драгун разом, чтобы быстрее отделаться. А другие ребята из моего эскадрона рядом в тени притулились, кто где. Отдыхали и разговаривали.

Испанец ножищами мощными топочет, шею колесом гнет, косит сумасшедшим глазом, чистить себя мешает.

— Ванька, да вмажь ты этому чертяке по брюху в дыхало! — орет Терехин, не простивший жеребцу увечья.

— Эй, сзади не подходи, — кричу я. — Осторожней!

— С голоду еще не так озлишься, — заметил кто-то. — На соломе только спать хорошо. А с недельку ее похрупаешь — осатанеешь.

Коснулись наболевшего, и началось. Война уже шла, 1914 год. А кормили нас тогда отвратительно, солдаты попросту голодали. В то время существовала такая система содержания войск, что отпущенными на питание солдат и лошадей средствами офицеры распоряжались самовластно. Ну, они туда лапу и запускали. Пьянствовали, в карты играли. Это приняло фантастические масштабы. При таком разложении, вопиющей распущенности командного состава воевать и думать о победе было попросту смешно.

Наш полк, 18-й Северский драгунский имени короля датского Христиана IX, был расквартирован тогда в немецкой колонии Александрдорф. Под Тифлисом. Нас готовили для отправки на турецкий фронт. Мы этой отправки ожидали больше месяца, и наши отцы-командиры, как могли, скрашивали свое свободное время, которого у них было предостаточно. Организовывали свой досуг, как могли. За наш счет. Дело до того дошло, что солдат вообще перестали кормить, да и лошадям фуража не выдавали.

Лошади, естественно, ржут, еды требуют. Солдаты ропщут, возмущаются. Были мы ребята молодые, обычным-то пайком не наедались, а здесь хоть лошадей режь — и ешь.

Я тогда был взводным унтер-офицером 5-го эскадрона. А вахмистром был у нас Бондаренко, неплохой мужик. Однажды он при мне обратился к ротмистру Крым-Шамхалову-Соколову с просьбой отпустить деньги на питание. Так тот выругался последними словами, швырнул на землю три рубля и говорит:

— На, купи им телегу дров, пусть грызут.

За людей, выходит дело, не считали, думали, что мы настолько серы, что даже оскорблений не понимаем. И очень даже напрасно так думали. Люди кровно обижались, другое дело, что не могли мы тогда своего возмущения открыто выразить. Но между собой, однако, в выражениях не стеснялись.

…Уже и упирающегося Испанца увели в денник, а страсти все бушевали.

— Как кормить — так это кого другого. А шашкой махать, кровушку свою в землю лить это, значит, я должен, — скандалил кто-то из ребят.

— Кулаком в морду — за этим долго ходить не приходится. Из «скотин» не вылазишь, — ворчал пожилой Баулин. — Я всю японскую прошел, меня три пули насквозь проткнули, я за родину страдалец, а выше «быдла» не поднялся.

Сидел я на корточках, подперев спиною стенку конюшни, и смотрел на распалившихся драгун. По всем армейским порядкам унтер-офицер должен их осадить и разговоров такого рода не допускать. Да только согласен я с ними был по всем пунктам, самому высказаться, отвести душу хотелось. Но люди в эскадроне разные, языком чесать с умом надо, а своих я еще не проверил. Однако высказываться им не мешал. Тут драгуны мои ко мне обратились. Когда да когда начнут кормить, сколько еще можно находиться на самообслуживании, говорят. В конце концов где-нибудь их изловят в момент незаконного добывания пищи, да и вообще все это безобразие. Они требуют человеческого отношения.

Я им говорю:

— Что я могу поделать? Хестанову сто раз говорил, а толку нет. Да вот он и собственной персоной жалует, спросите его сами. Только предупреждаю самым серьезным образом: ни в коем случае не говорите по одному, только все разом, в один голос.

Старшего унтер-офицера Хестанова прислали нам вместо вахмистра Бондаренко, который чем-то заболел не на шутку и уехал из полка. Этот тип был не чета Бондаренко: мелкий подлец, человек тупой и жестокий. Первое время он пытался было сойтись со мной — все-таки какой-никакой, а мы с ним — младший командный состав. Но быстро понял, что люди мы с ним разные. У меня с моими солдатами были прекрасные отношения. Я был поопытнее их, помогал чем мог, идиотской муштрой не занимался, не издевался, а это некоторые унтера себе позволяли: ведь очень легко издеваться над человеком, который по положению своему не имеет права тебя осадить, поставить на место, а вынужден подчиняться. И солдаты меня любили.

Чем уж я перешел дорогу Хестанову, не знаю, но только он меня возненавидел. Придирался по поводу и без повода. У меня такое впечатление было, будто он за мной следит все время. Я кожей ощущал на себе взгляд его маленьких востреньких глазок. Я человек горячий, но, как это ни трудно было, сдерживался — именно в силу того, что он был моим командиром.

…Хестанов вышел из распластанного, низкорослого здания казармы и двинулся в нашу сторону. Когда он приблизился, я, как положено, скомандовал:

— Встать! Смирно!

Он драгун оглядел, говорит:

— Вольно. Садитесь.

Все по форме. Драгуны мои сели и в один голос гаркнули:

— Что же это получается, господин вахмистр? Когда нас будут кормить? Так и подохнуть недолго.

И хотя это у них не очень дружно получилось, зато не поймешь, кто что сказал, кто первый, кто последний. Однако Хестанов, не будь дурак, сразу развернулся ко мне:

— Твоя работа, это ты научил их бунтовать?

— Странные у вас понятия о бунте, — отвечаю. — Кто бунтует-то? Людей не кормят больше месяца, а службу с них требуют. Голодная лошадь работать откажется и ноги протянет, а они в первый раз голос поднимают и требуют только того, что им положено по закону. Они в своем праве.

Тут наш исполняющий обязанности вахмистра просто позеленел от злобы, словами стал захлебываться и давиться:

— Встать, смирно, ты арестован! Это тебе не армавирский погром, ты у нас давно на подозрении, мерзавец! — и бац мне кулаком в лицо.

При чем тут армавирский погром, я так и не понял, почему я, георгиевский кавалер, давно на подозрении — тоже было не совсем ясно. А вот то, что мне по физиономии заехали, было абсолютно понятно, и я немедленно перешел к действию: по стойке «смирно» не встал, а развернулся половчее и залепил этому типу в зубы.

— Получай, — говорю, — подлец!

Тот упал и лежит. Глазки в поднебесье закатил и рот распахнул. Мои ребята обмерли. Стоят, с места не сдвинутся. Хестанов полежал, полежал, поднимается. Очухался, значит. За голову взялся и ушел.

— Ну, говорю, — ребята, плохо мое дело. Жаловаться пошел.

— А что с тобой могут сделать? — спрашивают.

— Что-что, полевому суду предадут, а сейчас война, там особенно размышлять не станут. Расстреляют как пить дать.

Занервничал я, конечное дело. Кому охота из-за такого мерзавца с жизнью распроститься? И досадую, что сдержаться не сумел, но и доволен все же, что хорошо его по зубам угостил. Однако глазами моргать некогда.

— Братцы, — говорю, — надо что-то придумать. Неохота за грош пропадать.

Сидим, думаем. Тут один встрепенулся:

— Есть одна мыслишка. Если ее на излом брать, может, и не очень убедительная, но, если все упремся, глядишь, и сойдет. Давайте скажем, ударил Хестанова Испанец. И все мы видели это собственными глазами.

Ну что же, идея хоть и не блестящая, да зато единственная. Всем мужикам по душе пришлась.

Тогда мы воссоздали и подрепетировали такую ситуацию: значит, занимаемся мы стрелковым делом, видим — идет Хестанов. Подходит он к коновязи. А мы его деликатно упреждаем: дескать, поаккуратней, господин вахмистр, этот жеребец у нас строгий. Тот без внимания, ну а Испанец его копытом и огрел!

Сказано — сделано. Версию, как говорится, отработали, но я на всякий случай повторяю солдатам:

— Братцы, если хоть один человек меня выдаст — конец мне.

Все-таки страшновато. Тут Ваня Техин предлагает:

— Давайте поклянемся, что не выдадим Буденного ни при каких обстоятельствах.

Поклялись мои драгуны самым торжественным образом и даже поцеловали клинок шашки. И стали гадать, какие могут быть варианты моего наказания. Честно говоря, гадать-то особо не приходилось: как подсказывал наш прошлый опыт, вариантов было два. Если командир эскадрона вызовет меня и изобьет, то под суд отдавать не будет, а если бить не станет, значит, определенно отдаст под суд.

— Ладно, братцы, разойдись, перекурим это дело, — распорядился я. Не успели присесть, видим — идет забинтованный Хестанов, а с ним старший унтер-офицер Гавреш.

— Постройте взвод, — прорычал Хестанов.

— Взвод, в две шеренги становись! — скомандовал я по возможности бодрее.

Правофланговым в первой шеренге стоял дневальный по конюшне Пискунов.

И начался допрос с пристрастием.

— Ты видел, как меня ударил Буденный? — прохрипел ему Хестанов.

— Никак нет, не видел, — ответил тот. — Я видел, как вас ударил конь Испанец и вы упали. А потом схватились и убежали.

— Врешь, мерзавец! — взвыл вахмистр. Отдышавшись, обратился с тем же вопросом к солдату Кузьменко, который стоял во второй шеренге в затылок Пискунову.

Вот за кого я особенно беспокоился! Был он не очень развит, ко всему относился равнодушно и безразлично. Не было у меня уверенности, что не выдаст он меня. Однако не тут-то было. Когда до него дошла очередь, он хладнокровно заявил:

— Никак нет, господин вахмистр, я видел, как вас ударил конь Испанец, вы упали, а потом куда делись — не знаю.

К слову сказать, приехал ко мне год назад этот Кузьменко, мы с ним, почитай, лет пятьдесят, почти что с того самого случая, и не виделись. Как водится, ударились в воспоминания. Я честно рассказал ему о своих тогдашних опасениях и даже забеспокоился, не обидел ли его своими не очень лестными эпитетами, а он мне говорит:

— Правильно, Семен Михайлович, неразвитый я тогда был. Был бы развитый, что бы мне в 1921 году не податься к вам служить? Сейчас бы генералом был.

«Тю! — думаю, ишь ты у меня какой молодец, в сообразительности тебе не откажешь! Расчудесно рассчитал: в двадцать первом гражданская как раз закончилась, самое время было ко мне подаваться».

…Не поверили нам тогда. Все было за то, что для общего назидания поставят меня к стенке.

Через два дня вызывает меня к себе на квартиру Крым-Шамхалов-Соколов. Я явился, прошу денщика:

— Доложи обо мне. А тот отвечает:

— Погодь! Ротмистр сейчас банкует.

Дверь в комнату была приоткрыта. В просвет виднелась часть стола, за которым сидели офицеры, а на зеленой скатерти среди полных и початых бутылок лежали деньги.

— Вы слышали, господа, про этого негодяя? — услышал я голос Крым-Шамхалова.

— Про какого еще? — откликнулся кто-то.

— Да про Буденного. Он избил вахмистра Хестанова. Сейчас должен явиться сюда, я его вызвал.

— И что ж ты — думаешь отдать под суд?

— Разумеется.

— А не круто ли? — вмешался в разговор еще кто-то. — Я знаю его, это отличный служака, георгиевский кавалер. Не гуманней ли ограничиться дисциплинарным взысканием?

Банк был дометан, меня вызвали.

— Ну что ж, Буденный, расскажи, как ты избил Хестанова, — приказал командир эскадрона.

Я, ясное дело, за свое: так, мол, и так, пришел он в эскадрон… не поостерегся… конь ударил… не удержался, упал… все видели… В общем, сказка про белого бычка.

Ротмистра аж перекосило от ярости, думал, на меня с кулаками кинется. Но тот пустил меня по матушке и заорал, указав на дверь:

— Пошел вон, сукин сын!

Через пару дней — я был дежурным унтер-офицером по полку — встретил я ехавшего в штаб командира бригады генерала Копачева. Он знал меня по Западному фронту. Генерал остановил экипаж и подозвал меня:

— Что ты там сделал, голубчик, что тебя предают полевому суду?

— Оклеветали, ваше превосходительство!

Генерал покачал головой:

— О господи, господи! Храбрый солдат, а, видно, сделал неладное. Что же теперь будет, что будет?

— Воля ваша, ваше превосходительство.

— Раз отдают, — вздохнул генерал, — надо идти. На все воля божья.

И поехал дальше. Очень он был религиозный человек, наш генерал Копачев.

Полевой суд в военное время — это наверняка смертная казнь. Здесь только один неясный момент: повесят или расстреляют?

В штабе полка у меня был знакомый писарь Литвинов, мы с ним вместе служили в Приморском драгунском, а потом попали в один взвод маршевого эскадрона. Он подтвердил, что Крым-Шамхалов-Соколов рапортом на имя командира полка просил предать меня полевому суду и что вопрос фактически уже решен.

Я решил бежать. Вместе со мной собрались в бега мой приятель Пискунов и еще два солдата. Нам удалось раздобыть по двести пятьдесят патронов на каждого. Все было готово, оставалось дождаться только удобного случая. Литвинов, посвященный в наши планы, должен был предупредить о дне, на который назначен суд.

А тут полк наш подняли и повели походным порядком на город Карс. Мы решили скрыться на первом же ночлеге, который предполагался в селении Коды. На подходе к поселку полк выстроили в каре. На середину вынесли полковое знамя, и вдруг я услышал команду:

— Старшему унтер-офицеру Буденному на середину полка галопом марш.

Я дал шпоры коню и подскакал к командиру полка. Раздалась следующая команда:

— Полк, смирно!

И адъютант полка зачитал приказ, в котором говорилось, что старший унтер-офицер Буденный за совершенное им преступление подлежит преданию полевому суду.

Я аж в седле качнулся. «Все, — мелькнула мысль, — конец!»

А адъютант, выдержав театральную паузу, продолжал:

— …Но, учитывая его чистую и безупречную службу до совершения преступления, командование дивизии решило: под суд не отдавать, а ограничиться лишением Георгиевского креста четвертой степени.

На этом дело и кончилось. Ну а Георгиевский крест — что Георгиевский крест, я его на турецком фронте снова заслужил.

Все это я рассказываю к тому, чтобы показать: сама тогдашняя жизнь ожесточала людей. Почему большевики-пропагандисты пользовались таким влиянием, почему все мы бегали их слушать, сами скрытно приводили и уводили? Да потому, что слова их не просто открывали глаза и позволяли разобраться в происходящем, но и организовывали, приводили в стройный порядок наши собственные мысли.

О Февральской революции узнали мы в персидском порту Энзели, как тогда именовался Пехлеви, где сосредоточилась наша Кавказская кавалерийская дивизия после действий на турецком фронте. Мы возвращались домой. На исходе был март, а эта новость только-только добралась до нас. Привез ее один унтер-офицер, который незадолго перед тем прибыл в полк. Он сам ничего толком не знал, и оттого, что ему бесконечное число раз приходилось пересказывать свою новость, она обрастала у него все новыми и новыми подробностями, подчас даже нелепыми. Каждый раз он предупреждал, что это секрет, что язык нужно держать за зубами. Все грозились молчать, но новость была до того ошеломляющей, что «секрет» в какие-нибудь два дня стал известен всем солдатам. Только и толковали что о событиях на родине.

Кое-кто у нас еще относился к императору как к ставленнику божьему. У них просто в голове не укладывалось, что этого ставленника можно лишить престола. Им казалось, что это почти что полная остановка жизни, конец мира и предвестие приближения страшного суда.

Отправляла нас на фронт империя, возвращались мы в республику — какие изменения ожидали нас на родине? Толки уже нельзя было прекратить. Дисциплина расшатывалась, и наше командование вынуждено было сделать официальное заявление. Командир нашего эскадрона подполковник Нестерович собрал солдат эскадрона и сообщил, что император отрекся от престола, создано Временное правительство, и оно будет управлять государством впредь до созыва Учредительного собрания. На этом официальная часть выступления Нестеровича закончилась, он начал растолковывать нам положение в стране — таким, каким оно ему виделось, — и взывать к нашему долгу. Он говорил, что родина в опасности, что наступили тяжелые для нее времена и настал момент доказать, что мы — верные сыны отечества. Он говорил, что немцы-де наводнили страну шпионами, которые сеют смуту, осуществляют подрыв изнутри, чтобы легче было покорить государство Российское. Мы, солдаты, не должны вмешиваться в революцию, ибо ослабим этим русскую армию. Наша задача заключается в том, чтобы продолжать беспрекословно повиноваться командирам: войну с немцами следует довести до победного конца.

Это последнее заявление Нестеровича как нельзя больше не вязалось с настроениями солдат. Что за дела? Революция происходит не каждый день, но вот она произошла наконец, а все останется по-прежнему? Поэтому выслушать Нестеровича выслушали, но не поверили и всю дорогу от Персии до Баку только и толковали о том, что раз царя больше нет, так и войне скоро конец.

В Баку было неспокойно. Всюду проходили митинги и демонстрации. Нас собирались продержать в городе дня три, однако, чуть пароход вошел в порт, было объявлено, что в вагоны будем грузиться немедленно. Очевидно, командование хотело лишить нас возможности общаться с местным населением.

Когда мы выбрались из трюмов на палубу, первое, что увидели на берегу, была большая колонна людей, направлявшаяся куда-то с красными знаменами и лозунгами, прочесть которые я издали не сумел.

Выгрузка кавалерийского полка не самое тихое занятие, а здесь еще свистки маневровых паровозов, лязганье буферов, гудки пароходов, к которым прибавлялись выкрики ораторов на берегу. Шум стоял такой, хоть уши законопачивай. Почти немедленно появился оратор и у нашего парохода.

Его разглагольствования привлекли солдат, и те столпились вокруг. Я тоже подошел. Слышу, он все о том же. Ратует за поддержку Временного правительства и рассыпает призывы довести войну с Германией до победного конца. Я к нему подошел, взял за плечо и говорю:

— Уходите немедленно, чтобы я вас тут через минуту не видел.

— Как? — удивляется. — Родина в опасности, вы ее опора. Мы, революционеры, создали республику, освободили народ, и вас в том числе.

— А ну, — говорю, — дуй отсюда.

Оратор скрылся. Прогнал я его, конечно, не потому, что понимал, скажем, что он меньшевик или эсер, — тогда я по идеям и лозунгам не мог еще определить, кто к какой партии принадлежит. Но что-то мне не по душе пришлись его слова, ничем не отозвались они в моем сердце. А в окопах я насиделся уже всласть, шашкой намахался до одури не поймешь ради чего.

К вечеру весь полк был уже в эшелоне. Ждали отправления. Дверь товарняка была раскрыта, и я присел у ее проема на тюк прессованного сена, чтобы подышать вечерним воздухом, отдохнуть после утомительного дня и подумать. Следом за нашим вагоном был прицеплен классный, офицерский. Возле него группой стояли офицеры, курили и толковали между собой. Я прислушался. После дневного оглушительного шума и суеты пришла вечерняя тишина, привычные звуки — хруст сена, которое пережевывали лошади, их вздохи, пофыркивание, топтание с ноги на ногу — не отвлекали меня, и разговор офицеров доносился отчетливо.

В какой-то степени они были даже «передовые» люди: во всяком случае, монархию не оплакивали, царя не жалели. Но и только.

— Монархия в России канула в вечность, — рассуждал один из них. — Толпе развязали руки. Видели, господа, что делается? По улицам бродит необузданный сброд с крамольными лозунгами, попирается все на свете. Нет, нынешней Россией царь, и особенно такой безвольный пьянчужка, выродок дома Романовых, управлять не может. Стране нужен диктатор, который бы твердой рукой навел порядок, поставил каждого на свое место.

— Но пока что, — подхватил другой офицер, — мы должны присягать на верность Временному правительству, присягать фабрикантам и заводчикам — нашей доморощенной буржуазии. За барыши они готовы продать все что угодно — честь, совесть, армию и Россию. Как присягать этим болтунам и демагогам? Как, господа, присягать правительству, которому не веришь, которое уже сейчас разлагает армию, хотя и болтает о войне до победы? Введение так называемых солдатских комитетов подорвет всякую дисциплину, превратит армию в сброд, подобный тому, который слоняется сейчас по улицам Баку. Офицера, по существу, лишают права командовать и превращают в марионетку в руках солдатских комитетов.

— А отмена титулов? — вмешался третий. — Это же неслыханное надругательство над честью русского дворянства. Теперь я солдата должен называть господином. «Господин солдат!» Да помилуйте, какой же он к черту господин? Он был и останется свинопасом, не больше чем сознательной скотиной. Обратитесь к солдату на «вы» — да он просто не поймет вас. Господин генерал, господин офицер, господин солдат? Это насмешка над нами, издевательство, позор, а не реформа.

У меня душа рванулась от обиды, когда услышал я такие речи. Мне как в лицо плюнули. «Ах вы гады, — думаю, — чванливые благородия, дармоеды, пиявки на теле народном. Как Россию защищать, кровь проливать — «солдатушки, родные, не подведите», а как проявить к нам маломальское уважение — «сознательная скотина»!

Задумался я: если революцию они так ненавидят, значит, она им во вред, а нам на пользу. И решил я тогда поглубже вникнуть в это дело, понять и разобраться, что к чему, кто против кого стоит и за что борется.

В июле 1917 года наша дивизия была переброшена в Минск. К этому времени события на родине для нас, солдат, вернувшихся из-за границы, уже начали приобретать какой-то смысл и очертания. Стало известно нам и имя Ленина, человека, который борется за народное счастье. К нему не прилипала никакая клевета, которую усердно распространяли эсеры и меньшевики. Напрасно убеждал нас командир эскадрона подполковник Нестерович, что Ленин — «немецкий шпион», приехавший в Россию в запломбированном вагоне, чтобы наводить в стране смуту. Этот мне «запломбированный вагон»! Считалось, видимо, что неясность, загадочность этих слов обладает магической силой и производит на простых людей особенно сильное впечатление. Но мы ничему не верили. Мнения солдат расходились только в одном: одни считали, что Ленин из рабочих, другие были уверены, что он крестьянин, а третьи, у нас их было немало, нисколько не сомневались, что Ленин унтер-офицер, артиллерист, лейб-гвардеец.

Правду о Ленине рассказал нам большевик Филипп Махарадзе, приехавший на выборы в солдатские комитеты.

Мы много тогда митинговали, обмен мнениями приближал нас к истине. Были, конечно, и курьезные случаи. Один знакомый казак, служивший потом в 1-й Конной, рассказывал мне о своем выступлении на офицерском собрании:

— Я им такую кровавую речь закатил!

— Какую? — спрашиваю.

— Говорю: вы нашей кровушки попили, а теперь мы вашей попьем.

 

Товарищ Михайлов

Деятельностью солдатского комитета Кавказской кавалерийской дивизии в Минске, и моей в частности — я исполнял тогда обязанности председателя дивизионного комитета, руководила военная организация большевиков Западного фронта и Минской городской парторганизации. Здесь я впервые познакомился с товарищем Михайловым, профессиональным революционером-большевиком. Вот он-то и стал тем человеком, встреча с которым во многом определила всю мою дальнейшую жизнь.

Я понимаю, конечно, что, не возглавляй я дивизионный комитет, товарищ Михайлов не уделил бы мне столько внимания, но в данной ситуации пришлось: чтобы выполнять указания Минской организации большевиков, я должен был сначала сам убедиться в их необходимости и целесообразности, а затем в свою очередь убедить членов комитета. У нас была свобода выбора, мы могли пойти за любым, кто доказал бы нам свою правоту. А пошли за большевиками. Они победили в борьбе за умы и сердца. Мы пошли за ними добровольно и по убеждению. Они влекли нас красотой и справедливостью своих идей, своего мировоззрения.

Нас пропагандировали многие. Мы выбрали большевиков.

Конечно, Михайлов разговаривал со мной не только как с Семеном Михайловичем Буденным (дескать, дай-ка я его разыщу и сагитирую), а как с человеком, от которого во многом зависело настроение дивизионного солдатского комитета. Дело было не в том, чтобы появился вновь испеченный революционер Буденный, главная задача заключалась в создании революционно настроенной Кавказской дивизии — крупного военного соединения. Для революции было важно, по какую сторону баррикад она окажется.

В то время я многое понял, многому поверил и многое проверил. Свои знания передавал товарищам — теперь аргументы мне подсказывало не только сердце, но и голова. Михайлов давал мне читать революционные книги и брошюры, он водил меня с собой на заседания Совета крестьянских депутатов, председателем которого был, на собрания партийной организации. Ему нужен был не слепой исполнитель, а единомышленник, человек, сознание которого соответствует уровню происходящих событий. И мне просто повезло, что этим человеком оказался я.

Да что говорить, время было такое, товарищи мои на глазах росли, пища уму была богатая, рассуждения приобрели целенаправленность, и рядом были люди, заинтересованные в нашем развитии, хотевшие помочь, направить, посоветовать.

Где-то в конце августа комендант Гомеля донес по начальству, что солдаты и унтер-офицеры команд выздоравливающих, расположенных в городе, бунтуют, и просил прислать для их усмирения воинские части. Командование решило направить в Гомель нашу 1-ю бригаду. Дело это мне решительно не понравилось. Что значит «бунтуют»? Наверняка неспроста. Вечером я встретился с Михайловым и предупредил его о предполагающейся акции.

— Необходимо все точно разузнать, — сказал он. — Это мы сделаем через своих людей и сообщим вам.

Мы договорились о новой встрече.

— Как и следовало ожидать, никакого бунта в Гомеле нет, — сказал мне Михайлов, когда я явился к нему в условленное место. — Просто солдат, которые находятся там на излечении, возмущает, и совершенно справедливо, хамское, оскорбительное отношение командования. Их, больных и неокрепших, — вам ведь известно, какое лечение и кормежка в наших госпиталях, — нередко даже инвалидов с ампутированными пальцами на руках, комендант гоняет на окопные работы. «Новое слово» в медицине, процедура, способная укрепить силы изнуренных болезнью людей. Вот вам пример неуважительного, наплевательского отношения к простому человеку. При этом можно сколько угодно величать его «господин солдат». Существо дела не меняется. Положить конец этому сможет только сам народ, когда власть окажется в его руках. И мы с вами должны всемерно способствовать этому.

Итак, — продолжал Михайлов, — солдаты не бунтуют, а требуют, законно требуют создания медицинской комиссии, которая определила бы их трудоспособность. А комендант ведет себя с ними нагло и грубо, тормозит создание этой комиссии. Я думаю, они там сами уладят свои дела. Есть ли у вас возможность предотвратить отправку бригады в Гомель?

— Нет, — отвечаю, — поздно уже. Сегодня она уже грузится в вагоны. Чтобы отменить решение начальства, я должен собрать дивизионный комитет. Сейчас мне уже не успеть.

— Тогда и вам надо ехать в Гомель. Значит, какая задача ставится перед вами? Не допустить кровопролития — раз. Добиться создания медицинской комиссии — два. По возможности добиться того, чтобы солдат-инвалидов распустили по домам. Это крайне необходимо, считайте это своей важнейшей задачей. В общем, на месте сориентируетесь.

Попасть в эшелон с отъезжающими мне было нетрудно. Я, как сказал уже, исполнял обязанности председателя дивизионного солдатского комитета — наш председатель, солдат Горбатов, болел туберкулезом и почти сразу после выборов был отправлен в госпиталь. Ну а я, его заместитель, стал, как говорится, и. о. Командование наше нас побаивалось. Комитет был для них малопонятной организацией, а поэтому страшной. Они не могли толком уразуметь, где наши права начинаются, где кончаются. В смятении были страшном. Солдат своих не знали и не понимали, но силу нашу чувствовали. Поэтому я даже никого не просил, чтобы меня захватили в Гомель. Сказал просто: еду, и все тут. Конечно, такое положение существовало не во всей армии. В иных частях и соединениях солдатские комитеты были малоактивны, бездействовали и не могли противопоставить свою волю решению командования. Но у нас, я повторяю, был крепкий, действенный комитет, который мог постоять за себя и провести в жизнь свое решение. И этим мы целиком были обязаны влиянию минских большевиков.

Вдумайтесь только, как это было непросто: сегодня безоговорочно подчиняться решению командования, а завтра пойти против него. Морально непросто. Надо было преодолеть в себе глубоко укоренившуюся привычку к слепому послушанию, веками воспитанное рабство.

…Эшелон отправился. Ночь переспали — приехали. Тут я говорю начальству:

— Прежде чем выгружать полки, нужно побывать в городе. Мы должны ясно себе представлять, чем вызвано волнение среди солдат.

Генерал Копачев, к которому обратился я с этой сентенцией, как человек набожный, кровопролития боялся до смерти, поэтому легко и охотно согласился со мной:

— Иди, голубчик, иди, узнай все и доложи.

Я, естественно, отправился в Гомельский солдатский комитет, и здесь подтвердилось все, о чем говорил мне Михайлов. Восемьдесят процентов солдат были больные и калеки. Какие же тут окопные работы? А над ними издевались, комендант не желал направить их на медкомиссию, все ее откладывал. Конечно, антивоенные настроения тоже имели место: люди эти сполна получили все, что могла им преподнести война, они ее ненавидели.

— Вы напрасно тянете время, — сказал я в комитете. — Давно следовало бы решительно поговорить с комендантом и потребовать удовлетворения ваших требований. А то вот дождались, что мы вас усмирять приехали.

— Тогда завтра же и созовем общее собрание солдат.

Назначили время, договорились о порядке проведения собрания, и я отправился в бригаду. Пришел, как и обещал, к генералу, тот вызвал командиров полков и эскадронов, и я информировал их о положении в Гомельском гарнизоне. Сказал о собрании и о том, что офицеры бригады могут на нем присутствовать.

— Но солдатский комитет категорически возражает против вступления в город драгунских полков, — закончил я свое выступление.

Первое задание большевиков было выполнено.

Собрание с самого начала приняло очень острый характер. Стало ясно: терпение солдат на пределе. Может быть, случись это собрание неделей-двумя раньше, исход его мог бы стать иным. Ну а теперь… Больно было смотреть на этих людей: кто на костылях, у кого рукав пустой, а те, что с виду целые, — так зато худые, изможденные, глаза ввалились. А глаза злые, огнем горят.

Приехал и комендант. Ну что о нем скажу — глупый человек. Не понял, не принял он того нового, что уже начало входить в жизнь старой России вопреки его желанию, вопреки желанию того же Временного правительства. Пусть еще не свершилась социалистическая революция, но уже произошел толчок, который многое сломал, а главное, дал движение человеческому разуму, выдернул людей из затхлого болота, заставил их думать и действовать. Не понял он, что начался процесс неумолимый и необратимый. Как из прошлого века выскочил — и глаза у него завязаны, и уши воском залиты. Неумный человек, одним словом. Решил: раз бригада драгун явилась, значит, вот она, поддержка, можно над людьми измываться — сила за спиной. Он был раздражен. Говорил грубо, не стесняясь, пересыпал речь бранью, держался уверенно и нагло. Собрание ревело, его слова — как керосин в огонь плеснули. Мы глазом моргнуть не успели, ахнуть не смогли, как солдаты бросились на коменданта, стянули с возвышения и прикончили. Верите, в секунду! Да если бы и бросились мы его спасать, все равно протолкнуться не смогли бы: кипит все вокруг, солдаты плечом к плечу.

После такой сумасшедшей вспышки люди замерли, поникли вроде бы.

Я говорю председателю комитета:

— Давай выступай. Объясни, что к чему. Я за тобой.

Тот все верно сказал. Самосуд осудил, требования солдат поддержал. Следом за ним я вышел на трибуну. У меня уже начал накапливаться опыт публичных выступлений, и я не так волновался, как прежде.

— То, что сейчас произошло, — говорю, — мне понятно, терпению вашему пришел конец, но оправдания поступку такому не вижу. Мы революционные солдаты, а революция отвергает подобные методы.

Ну и так далее. Сказал, что приехали мы наводить здесь порядок, но не видим основания вмешиваться в дела гомельских солдат. Сказал, что медицинская комиссия необходима, потому что на глаз кто же может определить, годен человек к службе или нет? Но что в комиссию должны войти представители от солдат. А что делать в армии людям, не годным к службе? Разумнее всего разъехаться им по домам. Всей силой доступной мне логики доказывал я необходимость такого решения дела. И возражения не встретил.

Так я постарался выполнить остальные наказы товарища Михайлова.

Надо сказать, что офицеры моей бригады на собрание не явились. У них был свой гонор. Им, видишь ли, какой-то солдатский комитет позволил быть на собрании. Так нет же, они не пойдут. Зато я им и порассказал страстей. Копачев, так тот аж перекрестился. Расстроился ужасно. Да и другие офицеры были удручены.

Только собрались мы восвояси, приходит ко мне в вагон товарищ из Минской городской организации большевиков. Оказывается, на Оршу по железной дороге двигался один из полков «дикой» дивизии, как называли тогда с изрядной долей издевки дивизию горцев. На них, как и на некоторые другие войска, хотел опереться в своем мятеже генерал Корнилов, чтобы покончить с Советами в Петрограде и установить в стране военную диктатуру. Когда полк был уже на пути к Петрограду, его задержали на станции Дно революционные рабочие и солдаты. Тогда корниловцы изменили первоначальный план и направили полк в Москву через Оршу. Надо было еще раз его задержать и разоружить. Эту задачу большевистская организация Западного фронта возлагала на дивизионный комитет Кавказской кавалерийской дивизии, и в частности на меня. С этими вестями и приехал товарищ из Минска.

Для начала я разыскал и проинформировал о задаче, которую нам предстояло выполнить, членов полковых комитетов. Те посовещались и заверили меня в своей полной поддержке. А когда бригада прибыла в Могилев, в вагоне появился товарищ Михайлов. И уже сам факт его появления говорил о том, что дело нам предстоит не только трудное, но и чрезвычайно важное. Он мне снова повторил все, о чем уже говорил его посланец, опасаясь, видимо, что вдруг я чего-то недопонял. И добавил: задержать полк «дикой» дивизии настолько необходимо, что, если нужно будет применить оружие — применять.

— Но вы сами понимаете, шаг этот крайний и чрезвычайно ответственный, поэтому надо, чтобы каждый солдат знал, почему разоружить горцев необходимо.

Потом мы уточнили детали операции. Прежде чем приступить к ее выполнению, мне надо было обсудить с Михайловым еще один вопрос, который меня крайне смущал.

— Товарищ Михайлов, — говорю, — тут вот какое осложнение. Проинформировать, объяснить солдатам, для чего нам надо остановить и обезоружить горцев, не так трудно. Но вот командование! Здесь мы поддержки, как вы сами понимаете, не найдем. Я уверен, что оно будет против. С одной стороны, у них нет такого приказа от вышестоящего начальства, с другой — генерал Копачев побоится кровопролития, он у нас очень нежный, христианин примерный.

— Проявите твердость, сошлитесь на решения солдатских комитетов дивизии и фронта. Если не удастся добиться, чтобы вся ваша бригада выгрузилась в Орше, сумейте оставить там хотя бы ее часть.

С солдатами члены комитетов и наши активисты поговорили подробно и обстоятельно. Разговор шел деловой и откровенный, опасности мы не утаивали, благосклонности начальства не обещали. Каждому было ясно, что мы явно превышаем свои полномочия, и никто нас за это по головке не погладит. Но драгуны наши неплохо разбирались в обстановке, привязанности уже были определены, и поэтому беседа прошла без труда и натяжек. Копачева же я решил поставить в известность о нашем намерении в последнюю минуту, чтобы он расчухаться не успел, ни с кем не связался и не помешал делу. Когда первый эшелон Нижегородского полка сделал остановку в Орше, я велел начать выгрузку и пошел объясниться с генералом.

Копачев, как я говорил уже, знал меня еще по Западному фронту и когда-то считал примерным солдатом. И я действительно честно выполнял свой солдатский долг, когда передо мной был враг. Но сейчас было совсем иное дело, и я шел к генералу не спрашивать разрешения, а информировать о решении комитета, по возможности сбить его с толку, чтобы он, человек нерешительный, таковым и оставался как можно дольше и не вздумал предпринять контрмеры.

Копачев запротестовал. Запротестовал не яростно, а с какой-то недоуменной решительностью.

— Как же так, господин Буденный, — выдавливал он из себя, — бригаде следует прибыть в Минск, и у меня нет никаких указаний о выгрузке в Орше. Не дай бог, голубчик, что случится, кто будет отвечать?

— У вас еще нет приказа о выгрузке? — я изобразил на лице всевозможное удивление. — А мы получили уже указание с фронта. Я думаю, такое же указание с минуты на минуту получите и вы. Что же касается ответственности за последствия, то ее берут на себя дивизионный и полковые комитеты. Солдаты единодушно поддерживают нас, и их намерение задержать и обезоружить полк «дикой» дивизии твердо.

Копачев слушал меня, ахая и всплескивая руками, потом велел дожидаться и отправился совещаться с офицерами. Пожалуйста, я мог ждать сколько угодно: выгрузка-то уже шла своим чередом.

Обсуждали они там сложившуюся ситуацию не то чтобы очень долго, но прилично. Я представляю себе, какими эпитетами наградили офицеры на этом собрании нашего брата солдата. Счастье их, что мы этого не слышали. Теперь, когда общая народная обида прорвалась наружу и мы получили голос, люди стали уязвимее. Вынужденные годами сдерживаться, забыть о том, что существует чувство человеческого достоинства, они вскипали теперь от малейшей несправедливости.

Старая организация распалась, новой еще не было. Большевики и люди, с ними связанные, сознательно подчинялись идее партии. Но те, кто находился вне этого организма, еще не обрели себя, чувства еще властвовали над разумом. Им дали волю, и эту волю свою они могли использовать во зло или во благо, смотря по тому, что считали благом или злом. Этим можно объяснить и расправу над военным комендантом Гомеля, устрашившую всех офицеров — ее свидетелей. Я думаю, этот случай был наисильнейшим аргументом, склонившим наших офицеров и генерала Копачева к решению не вмешиваться в дела полкового комитета и не препятствовать выгрузке бригады.

— Командование снимает с себя всякую ответственность за ваши действия, — сказал мне Копачев устало. Думаю, в душе он проклинал и нас, и солдатские комитеты вообще, и все революции, вместе взятые.

Офицеры забились в вагоны и носа своего не показывали, а мы тем временем начали действовать. На огневые позиции выдвинули конно-горную батарею, установили шесть станковых пулеметов.

А полк горцев между тем приближался к Орше. Мы условились с ревкомом железнодорожников, что они будут принимать его на станцию отдельными эшелонами, а не весь сразу, чтобы мы имели возможность разоружить его по частям.

Как это часто случается, труднейшие ситуации, осложненные нагромождением событий, разрешаются вдруг удивительно просто. Так получилось и на этот раз. Как я узнал позже, в «дикой» дивизии побывала делегация горцев-большевиков, которые объяснили своим соотечественникам, что их послали воевать против революции. Вот почему нам не было оказано никакого сопротивления. Горцы тихо и без шума сдали оружие.

Выполнив задание товарища Михайлова, бригада вернулась в Минск. Узнав о событиях в Орше, начальник дивизии Корницкий не мог найти себе места от ярости. Военно-полевой суд — вот единственное наказание, которого он требовал для меня, но солдаты заявили свое решительное «нет!».

После разгрома корниловщины обстановка в стране резко изменилась, возросло влияние партии большевиков. Во многих городах из Советов отзывались эсеро-меньшевистские депутаты, их заменяли большевиками. Начались выборы и в Минске. Все драгунские полки Кавказской кавалерийской дивизии — Северский, Тверской и Нижегородский — проголосовали за список большевиков, только 1-й Хоперский казачий полк — за список эсеров.

Товарищ Михайлов, присутствовавший на заседании дивизионного солдатского комитета, которое происходило после выборов, тоже попросил слова, В своем выступлении он сказал, что еще многие солдаты находятся под влиянием меньшевиков и особенно эсеров. Например, части Молодечненского гарнизона полностью находятся под влиянием эсеров, и нужно утроить усилия по привлечению солдатских масс на нашу сторону.

— Вам надо, — сказал он комитетчикам, — рекомендовать генералам и офицерам, особенно тем, кто резко реакционно настроен, оставить свои посты и без шума покинуть Минск.

Рекомендацию Михайлова в порядке дружеского совета я передал генералу Копачеву, а тот всем офицерам. Опасаясь расправы солдат, они поспешили скрыться. Большинство отправились к царскому генералу Довбор-Мусницкому, который формировал легионы из солдат и офицеров-поляков, ярые сторонники монархии подались на юг России, рассчитывая найти поддержку у казаков.

В последний раз — до Великого Октября — я виделся с товарищем Михайловым при довольно забавной ситуации. В два часа ночи меня нашел в эскадронной конюшне, где я спал на сене, посыльный с запиской от секретаря Минского горкома партии Кузнецова. В ней было написано буквально следующее:

«Товарищ Буденный! Поскольку существует опасность захвата горкома большевиков сторонниками Временного правительства, прошу прислать мне из эскадрона два полка».

Сначала я решил, что спросонья не понял, чего от меня хочет Кузнецов. Вчитавшись, понял, что, и проснувшись, понять это невозможно. Пришлось отправиться в горком самому. У Кузнецова я застал Михайлова.

— Рад вам, товарищ Буденный, — сказал Кузнецов. — Ну что, привели солдат?

— Да я не уразумел, сколько вам человек нужно?

— Я же написал: из эскадрона два полка.

Тут товарищ Михайлов прямо-таки зашелся смехом, да и я не удержался.

— Чего же здесь смешного? — удивился Кузнецов.

— Дело в том, — пояснил я, — что из полка прислать два эскадрона легче простого: в нем их шесть. Но чтобы из эскадрона два полка…

И мы с Михайловым снова покатились со смеху.

— Да мне нужно-то всего человек двадцать, — смущенно улыбнулся Кузнецов.

…В гражданскую мне довольно часто приходилось слышать имя Фрунзе. Но оно мне ничего не говорило, не знал я такого человека.

Наступили решительные дни: предстояло разгромить войска барона Врангеля, освободить Крым и тем самым завершить гражданскую войну здесь, у нас, в европейской части России. Конную армию придали Южному фронту. Как положено, мы с Климентом Ефремовичем пошли представляться командующему Южным фронтом Михаилу Васильевичу Фрунзе.

— Интересно, что он за человек, — говорю я по дороге Ворошилову. — Мы с тобой, слава богу, столько командующих перевидали…

— Да нам с тобой, Семен Михайлович, этим только гордиться можно. Ведь Конармию в самые трудные места посылали, потому и пришлось нам на многих фронтах побывать. Фрунзе мне не довелось встречать, но слыхать слыхал много хорошего, — говорит Климент Ефремович.

— Он кадровый?

— Нет, где там, вроде меня. Но всю гражданскую провоевал, опыт есть и, насколько знаю, еще до революции создавал боевые дружины.

— Ну, если вроде тебя — подходит, — говорю.

Они судьбой своей похожи были — Фрунзе, Ворошилов, Куйбышев… В регулярной армии ни одного дня не служили, военной подготовки не было никакой. Не знали, как говорится, ни «за офицера», ни «за солдата». По-нашему, значит, были «рядовые необученные».

Но голова-то хорошая! Революция позвала — они принялись за военное дело: революции это было нужно, и они встали на ее защиту. Однако без знаний много не навоюешь. Михаил Васильевич перечитал горы специальной военной литературы, знал труды выдающихся полководцев, работы Энгельса. Такие люди ко всему подходили наисерьезнейшим образом.

Знаете, как это случается: есть у человека какая-то профессия, и вроде неплохо он с ней справляется. А потом случайно выясняется, что талант-то его совершенно в другом.

Читал я рассказ у Марка Твена, там один господин на тот свет попадает. Знакомится с загробной жизнью и со всеми достопримечательностями. Просит показать ему самого великого полководца всех времен и народов, надеется увидеть Александра Македонского или Наполеона, а ему демонстрируют невесть кого. Оказывается, по таланту своему он и есть величайший полководец, но ни сам он, ни кто другой об этом не знали, а потому был он на земле сапожником.

Когда Климент Ефремович был назначен в 1-ю Конную, нам с ним поначалу и поспорить приходилось. Например, предстоит крупный бой. Я зову его поехать к месту действия, а он мне резонно заявляет:

— Семен Михайлович, мы не партизаны. Командующему надо руководить боем, а не лезть в пекло наравне с рядовым бойцом.

Но он быстро понял, что при мобильности кавалерии, при быстротечности кавалерийского боя и быстроте передвижения конных частей, которые устремляются в погоню за удирающим врагом, мы, сидя в штабе, рискуем оказаться командующими без армии. Шашкой он так и не научился владеть, но, когда было нужно, скакал рядом со мной с пистолетом в руке. Поэтому я и сказал, когда мы пошли представляться командующему Южным фронтом:

— Если Фрунзе вроде тебя — подходит!

Приехали мы в штаб фронта, адъютант доложил о нас, мы заходим. И вдруг вижу, навстречу нам идет…

— Товарищ Михайлов! — кричу я и бросаюсь пожимать руку.

— Товарищ Арсений! — слышу около себя возглас Ворошилова.

— А я Фрунзе, — смеется Михаил Васильевич.

Так и произошла наша встреча. Климент Ефремович, оказывается, знал его по ссылке под второй партийной Кличкой — Арсений.

Жизнь сделала нас друзьями. После смерти Фрунзе Климент Ефремович его детей вырастил. Это ли не доказательство истинного товарищества и благородства души?

Михаил Васильевич рассказывал мне, что был он из семьи фельдшера, с юности в большевистской организации, на Западный фронт приехал по указанию партии. Под фамилией Михайлов работал официально во Всероссийском земском союзе, который занимался снабжением и медицинским обслуживанием армии и беженцев. Мы, солдаты, называли их земельными гусарами за красивую военно-бутафорскую форму. Где-то в это время мы с Михаилом Васильевичем и познакомились.

Потом пришлось побывать ему на различных участках гражданской войны. И вот осенью 1920 года судьба снова свела нас на врангелевском фронте.

Конец этой операции известен: мы сбросили в Черное море врангелевские полчища, юг был освобожден. В Симферополе 1-я Конная армия забрала в плен около семи тысяч белогвардейских офицеров. Пленных построили на площади.

Я командовал этим своеобразным парадом, ознаменовавшим собой полную победу Красной Армии. Принимал парад Михаил Васильевич Фрунзе. Парадом командовал я на белоснежном арабе по кличке Цилиндр. Цилиндр был не простой лошадью. Его подарил мне в Севастополе ревком партии, всю войну находившийся в подполье. Цилиндр был среди двенадцати лошадей конюшни Врангеля, которую удирающий барон бросил в Крыму. Именно на этой лошади под звон колоколов собирался он въехать в поверженную Москву. Знаете, эта извечная мечта завоевателя: победитель на белом коне.

Цилиндр, высококровный араб, между прочим, Врангелю не принадлежал. Он его просто «прихватил» на Стрелецком государственном конном заводе (около станции Лихая в Донской области). Еще до революции Цилиндра демонстрировали на всемирной выставке, и он занял второе место. Англичане приценивались к этому заводу, собирались купить его у России целиком. Так что Врангель знал, кого и откуда взять.

Мы потом наши конные заводы восстанавливали по крохам. В гражданскую, если видели где (или отбирали у белых) высокопородных лошадей — сами на них не ездили, отправляли в тыл. Уже тогда понимали, что нужно обзаводиться своим хозяйством.

Как-то встретился нам под Полтавой ассенизационный обоз. Лошаденки так себе, еле тащатся. Смотрю я на них и вижу: один конь хоть и грязный, и в теле плохом, но породистый. Соскочил с лошади, подошел к хозяину.

— Что за лошадь? Как она к вам попала? — понимаю, что никак она ему принадлежать не может.

— Да белые дали, — отвечает. — Замен моей. У нее тавро — царская корона. Опасались, видно, что с таким знаком лошадь у них отберут.

Приподнял он сбитую, спутанную белую гриву, а под ней действительно выжжены короны. Я говорю:

— Давайте и мы поменяемся.

Дали мы ему «замен» двух лошадей. Обозник несказанно обрадовался. Видно, эти короны здорово ему спать не давали: чем черт не шутит, вернется старая власть — отберет ни за понюх табаку.

Уже позже, когда стали организовываться отечественные конные заводы, выяснилось, что выменяли мы тогда не кого-нибудь, а родного брата Цилиндра — Ценителя.

У Минеральных Вод, под горою Змейка, был конный завод Султан-Гирея, где издавна растили арабских лошадей. Как-то одна дама с высшим зоотехническим образованием сказала мне:

— Какой дурак решил тут разводить лошадей, в курортной местности? Здесь надо курей разводить.

А в этой курортной местности горно-степной воздух, как в Аравии, на родине арабов. Где же еще жить этим красавцам? Для них во всей России лучшего места нет. Здесь и встретились снова братья — Цилиндр и Ценитель. Потомство мы от них получили замечательное.

В конце 1920 года Михаил Васильевич Фрунзе поехал работать на Украину, где кроме иных прочих назначений выполнял обязанности командующего вооруженными силами Украины и Крыма. Основная задача, которая в это время была возложена на возглавляемые им части Красной Армии, была уничтожение банд Махно, Тютюнника и других «батек». Красноармейцы успешно делали свое дело.

— И подумалось мне однажды, — рассказывал мне как-то Михаил Васильевич, — что вот провоевал я немало, да все сидя в штабе, с картой в руках вместо пулемета или шашки, на стуле сидя, а не в строевом седле. На противника только через бинокль смотрел, а вот так прямо, чтобы глаза в глаза, — не получалось.

Дай, думаю, хоть попробую. А наши как раз за Махно гонялись. К тому времени сильно мы его банду поуменьшили. Если так дело пойдет, соображаю, ничего на мою долю не останется.

— Не по правилам это, — засмеялся я рассказу Михаила Васильевича. — Сколько мы с этой партизанщиной боролись, а вы — командующий фронтом — и туда же, на поле боя, грудью вперед, заражая личным примером? Слишком дорогая цена.

— Ах, Семен Михайлович, я еще не то учудил. Никому не сказал, конечно, — кто бы меня пустил? А как-то вечером поехал в войска и своей волей присоединился к разъезду, который должен был произвести разведку в ближайшем селе и его окрестностях.

Было уже достаточно темно, а в рощице, куда заехал наш разъезд, еще темнее. И вдруг нам навстречу вынырнула группа вооруженных верховых. Съехались. По внешнему виду и в меркнущем свете я никак не мог сообразить, на кого мы наткнулись: наши или махновцы? Бойцы, вопреки моему желанию, оттеснили меня назад, за свои спины, заслонили, как щитом. «Кто такие?» — кричат те, чужие. «А вы кто такие?» — интересуются наши. «За что вы воюете?» — настаивают встреченные. «За народную власть рабочих и крестьян, а вы?» — не утерпел молоденький красноармеец.

Те вместо ответа ба-бах из пистолетов. Наши в ответ. Лошади вздыбились, шарахнулись. Тут все перемешалось: все поскакали в разные стороны, погнались друг за другом. Кто за кем — не поймешь. Трое с лошадей упали, и их кони, крутя хвостами, понеслись куда-то оголтело и бессмысленно. Меня мой жеребец понес. Кавалерист я неважный, одна забота — не упасть. А бандит — сзади и мне в спину стреляет. Вижу — отстает: наши кони лучше. У меня привычный вывих ноги в коленке, во время этой бешеной скачки в темноте сустав у меня выскочил. Боль, стрельба, свист пуль — ад кромешный. Я на лошади повис, еле держусь. Слышу — бандит совсем отстал. Думал было с лошади слезть, ногу хотя бы вправить, да боюсь: с этим своим вывихом обратно не влезу. Еле к своим добрался, считайте, конь меня спас.

У меня с этими лошадьми вечно истории, — продолжал свой рассказ Михаил Васильевич. — Когда я был на Украине, штаб округа находился в Харькове. Не помню уж, по случаю какого праздника на главной площади города состоялся парад наших войск, который я принимал. Но вот все закончилось, и мы поехали домой. Ординарцы мои все, как один, на ахалтекинцах, а вы-то уж знаете — лошади эти очень энергичные. Не идут, а гарцуют. Ординарцы — ребята молодые, а тут еще вокруг девушки красивые ходят, ну, они лошадей и горячат. Те вперед рвутся. А подо мной конь командирский, он первым привык ходить, смотрю — тоже начал ход подбавлять: не дает себя обогнать, не пропускает. Слово за слово — понеслись во всю прыть, да по центральной улице. Я своего уж и удержать не могу, жду только, что вот-вот сустав в моем колене опять выскочит. А вдоль тротуаров тополя высокие стоят, ветви срезаны, сучья голые култышками во все стороны торчат. Мой жеребец в нитку вытянулся и прямо под тополями чешет. Я пригнулся к шее и только от веток уклоняюсь. Вдруг вижу: торчит сук, точно мне в живот целит и спасения от него нет никакого. Попал он мне прямо за ремень, которым шинель была перехвачена. Так я на том тополе и повис, а конь дальше поскакал. Спасибо, бойцы сняли, а то и сегодня еще висел бы, — смеясь, закончил свой рассказ Михаил Васильевич.

Отсутствие, если так можно сказать, практического военного опыта Фрунзе восполнял теоретическими знаниями военного ремесла, подсказывал мне книги, которые было необходимо или полезно прочесть, умно и культурно судил о сложнейших проблемах тактики и стратегии.

…В последний раз виделись мы с Фрунзе в больнице накануне злосчастной операции. У него язва желудка была, да и немудрено: с нашей сумасшедшей жизнью, ежедневными нервными перегрузками, с питанием скудным и нерегулярным… не знаю, с чего там еще язва бывает, но уверяю вас, все возможные факторы были налицо. У Михаила Васильевича приступы начались сильные, и он решил лечь на операцию. Правительство обсудило этот вопрос, выслушало мнение врачей и решило дать добро. И вот Фрунзе оказался в больнице, а я — у его постели.

Смотрю — выглядит прекрасно, лицо такое хорошее, я даже сказал бы отдохнувшее, посвежевшее.

— Как себя чувствуешь, Михаил Васильевич? — спрашиваю.

— Знаешь, Семен Михайлович, — отвечает он несколько растерянно, — прекрасно. Я здесь отдохнул, выспался, силы в себе ощущаю, настроение отличное. Понимаешь, готов прыгать и кувыркаться.

— Тогда какого черта ты здесь делаешь? Ну-ка поднимайся, идем отсюда.

— Не могу, Семен Михайлович, у меня завтра операция.

— Милое дело, — говорю. — Сегодня ты целый, раны у тебя нет, а завтра будет. Куда это годится? И главное, сам на это идешь. Давай-ка одевайся быстренько, и айда!

— Да мне не во что одеться.

— Это мы сейчас организуем.

Я побежал к нянечке, уговорил ее, «обольстил» и через пять минут вернулся в палату с одеждой.

— Собирайся скоренько!

— Куда идем-то? — спрашивает Михаил Васильевич, а сам одевается торопливо.

— Да ко мне.

Он уже собрался почти и вдруг встал полураздетый, замер.

— Ты что?

— Нет, Семен Михайлович, не могу. Скажут — испугался. А я все-таки нарком военмор. — Подумал еще. — Нет, — говорит, — не пойду, остаюсь…

Он после наркоза не проснулся. Тогда еще не умели определять, как организм человеческий реагирует на те шли иные препараты. Винить тут некого: может быть, ему операция действительно необходима была и болезнь просто ненадолго отпустила. Тяжело терять такого человека. Если бы на фронте погиб — на фронте простительно…

Много славных имен родила революция, да многие уж и забываться стали. А Фрунзе не забудут никогда, хотя и прожил он недолгую жизнь. Но человека бессмертят его дела, а не долгожительство. Чтобы остаться в памяти людей, достаточно одного подвига, который уложится в минуты времени. И можно сто лет мозолить людям глаза, но кто тебя запомнит?

 

С ярмарки домой

Осенью 1918 года шло тяжелое сражение за Царицын. Успех переходил из рук в руки, но постепенно мы овладевали положением. Приобретенный опыт накапливал знания. Оставалось только их умело использовать.

В бою под Абгонерово моя кавбригада снесла передовые подразделения противника, а затем атаковала его главные силы. Белые удара не выдержали и, разделившись на две группы, стали не очень мешкая уходить.

Взвесив положение, я отправил 2-й кавполк Маслакова преследовать группу, отступавшую на хутор Самохин, а 1-й кавалерийский полк Городовикова — на беляков, отходивших к хутору Жутов-второй. Покончив с противником, полк должен был остаться в этом хуторе на ночевку.

Это я так все прикинул. По моему плану так намечалось, а слова наши обычно с делом не расходились. Белых гнали весь день, они ретировались бойко, бросая в степи все «лишнее» — оружие, обозы, санитарные линейки.

С наступлением темноты наш «рабочий день» закончился. Штаб бригады расположился в Самохине, сюда же с трофеями вернулся на ночлег и полк Маслакова.

— Есть ли связь с Городовиковым, как у него дела? — спросил я, приехав в свой штаб.

— Связь потеряна, — доложили мне.

Не такие мощные силы были в моей кавбригаде, чтобы ложиться спать, не зная, где ее половина.

— Маслаков, — сказал я. — Съезжу-ка я в Жутов-второй, узнаю, что это Городовиков воды в рот набрал, в молчанку играет. Неужели сложно донесение прислать? Легкомыслие какое-то.

— Да они небось притомились и задрыхли.

— Вот я ему покажу «задрыхли».

Сел я на коня и вместе со своим ординарцем Колей Кравченко поскакал к Жутову.

Хутор был тих и темен, только по дворам да на улице перетоптывались привязанные к старым коновязям, к телегам, а то и просто к изгородям лошади. Сомневаться не приходилось: здесь стоит кавалерия.

— Даже сторожевого охранения не выставили, — попенял я Кравченко. — Ей-богу, как дети. Бери их голыми руками. Сейчас заглянем в крайнюю хату, узнаем, где остановился Ока Иванович.

Мы въехали в открытые ворота, и хозяйственный Коля Кравченко заботливо запахнул их за нами. Соскочили с лошадей.

И тут я увидел, что во дворе — белые казаки.

Их можно было отличить от красных бойцов даже в кромешной темноте. У казачьих лошадей были длинные, так сказать, естественные хвосты, данные им природой. Мы же подрезали своим коням хвосты по скакательный сустав — не красоты ради, а чтобы своих ненароком не перебить. С этой же целью винтовку носили через левое плечо, а не через правое. Не совсем ловко, но привыкнуть можно, раз дело того требует. И все знали: ствол винтовки торчит из-за левого плеча — красный. Если же из-за правого — белый.

Закрыв раззявленные ворота, мы сами захлопнули себя в ловушке. Улизнуть незамеченными не было никакой надежды — во дворе толпилось человек двенадцать казаков.

— Попались? — тихо простонал Кравченко.

— Ага. Теперь, брат, держись. Только спокойствие, делай, как я. Называй меня станичником и следи за мною внимательно.

Одно только хладнокровие могло спасти нас. И я бодро шагнул к казакам. На не очень послушных ногах.

— Скажите, станичники, вы не из семьдесят второго полка?

Этот полк мы только что расколотили за Самохином.

— Нет, — отвечают станичники.

— Вот незадача, — сокрушаюсь. — Блукаем, блукаем, путаемся, темнота уже, так и к красным угодить немудрено.

— Стой! — говорят. — А что это, станичники, у ваших лошадей хвосты подрезанные?

— Э, братуха, тут такая каша заварилась, что и сам стриженый будешь. Поубивали наших лошадей. А что за казак без лошади? Хорошо еще, что этих захватили у красных, а то на своих двоих до утра бы по степи плутали.

— Да, бывает, — соглашаются. — Ваш полк отступал правее, там его, видно, и нужно искать. А мы здесь «своих» красных отбросили.

«Эх, — думаю, — Городовиков, Городовиков! Как ты меня подвел. Да и сам я хорош, разъехался! Теперь вот покрутись. Уже то хорошо, что винтовок у нас нет — только шашки и револьверы. Значит, второй признак, по которому могут определить наше красное происхождение, отпадает».

— Так мы, станичники, если вы возражений не имеете, останемся здесь ночевать, а поутру поедем искать свой полк. Ночь — она девка хитрая и до беды довести может.

— Это верно, — развеселились казаки. — Оставайтесь, хата просторная. Привязывайте лошадей да пойдем поснедаем вместе. Хозяйка добрая — сала и молока приготовила.

— От спасибо, — отвечаю. — Подхарчиться не помешает. Мой приятель, — кивнул я на Николая, — что-то занедюжил, бедняга. Он во дворе побудет, здесь где-нибудь приляжет, а я лошадей уберу.

— Да это он с переляку, — загоготали казаки. — Добре, видно, вам всыпали, коли свой полк потеряли.

Я что-то обиженно просипел в ответ. Станичники со двора не уходили, ждали, пока хозяйка накроет на стол, а сами тем временем оживленно переговаривались, обсуждая подробности недавнего боя.

Все пока шло хорошо, лишь бы непредвиденного ничего не случилось. Я опасался одного: вдруг среди моих хозяев-казаков окажется кто-нибудь из жителей станицы Великокняжеской или с хуторов Дальнего и Жеребкова. Там меня каждая собака знала в лицо. К счастью, пока эти опасения не подтверждались.

Поглядывал я на казаков, и печаль сжимала сердце. Ведь это был славный и лихой народ. И о чем только думали их забубенные головушки? Против кого шли они?

Мы, иногородние, то есть пришлые на Дон люди уже после образования и закрепления казачьих областей, натерпелись немало обид и унижения. Наш удел был или батрачество, или аренда земли, которая позволяла крестьянам только что не подохнуть от голода. Дискутировали мы с казаками крепко, вплоть до разбитых в кровь кулаков. Потому что мы ведь тоже гордые.

И все-таки любил я этих отважных и мужественных людей, горячих и страстных.

Им же веками дурили голову, думал я, кидали лакомые куски и подкармливали, чтобы сделать из смутьянов верных престолу вояк. Да не очень-то получилось. Разин, Пугачев, Булавин — все восстания начинались на Дону, непростые люди тут росли.

Что-то мы проглядели, недоучли. На Дон надо было посылать самых отборных, умных и гибких большевиков, которые вели бы работу среди казаков не в лоб, а тонко, не оскорбляя их гордости и самолюбия.

Ведь неспроста же Мамонтов, когда объявил мобилизацию в некоторых станицах, призвал казаков в возрасте от семнадцати до двадцати двух лет и от сорока пяти до пятидесяти пяти. Промежуточный же возраст, который приходился на казаков-фронтовиков, ему не годился. Он не доверял людям, побывавшим на фронтах империалистической, считая их — и правильно считая — зараженными большевизмом.

А получилось так, что и наши им не особенно доверяли, традиционно называя казаков «душителями», «подавителями»… не знаю еще как. Простая отмена казачества как сословия не могла росчерком пера прекратить сословную рознь, станичники были к этому не готовы, с ними надо было работать и работать. Разумно, тактично. Не доросли до понимания этого и наши, иногородние, если сейчас же начали на собраниях горлопанить, что вот, мол, когда наша власть, мы вам теперь покажем!

С сегодняшнего дня смотреть, сколько же глупостей мы тогда понаделали! Однако, как видим, обошлось. Ну ладно, это я отвлекся. Возвращаюсь.

А враги наши не дремали, заметив, в чем наша слабина, усилили агитацию, замутили неокрепшее сознание. И вот результат: дерутся между собой люди, делить-то которым нечего.

Так, или примерно так, думалось мне, когда сидел я в окружении своих врагов на завалинке, которая в тихой ночной темноте могла показаться вполне мирной. Смотрел я на возбужденные лица усталых казаков, а вспоминались мне мои товарищи, тоже казаки, сражавшиеся со мной плечом к плечу. Тот же самый Ока Иванович Городовиков, который так меня подвел. Или Николай Алтухов, преданный революции до нечеловеческого предела. Ведь он же отца своего родного убил, сошедшись с ним в бою! Как же он упрашивал его сдаться, как молил сложить оружие!

Но тот бросился на сына с обнаженным клинком:

— Не сомневайся, собака, я тебя первым зарублю!

И ведь зарубил бы. Но Коля был моложе… После боя по земле катался, стоном стонал. Но при этом повторял, что, случись снова такое, рука бы у него опять не дрогнула.

Так ведь не только с ним такое случалось…

Казаки — люди с сердцем, люди страстные, люди верные, безоглядные. Я как-то, годы спустя, заночевал в одной из донских станиц. На стол собирала казачка, немолодая полная женщина с веселым добродушным лицом. Во дворе хозяйничал ее муж, невысокий, сухонький, в чистых белых шерстяных носках, в которые были заправлены казачьи штаны с лампасами. И при этом параде — в сверкающих новых галошах. Прямо на носки. Очень шикарно, доложу я вам, по своему времени. А оба вместе — милая дружная пара.

А потом мне рассказали их историю.

Они смолоду любили друг друга, но он был беден, она — побогаче, и родители отдали ее за нелюбимого, зато при крепком хозяйстве.

Она живет с ним год, живет другой. А любимый ни на одну казачку не смотрит, не смотрит и на нее и только ходит по улице мимо ее окон — в таких же белых носках, в таких же сверкающих галошах. Идет, не обернется, как горячий нож сквозь масло.

Она на это смотрела, смотрела, да как-то взяла топор и зарубила постылого мужа.

Казачий круг приговорил ее к десяти годам каторги. И он все десять лет вот так же, не глядя ни на одну красавицу, ходил вдоль улицы. В белых шерстяных носках и блестящих галошах.

Вот какие это люди. За них стоило бороться, да времени на это нам гражданская война мало отпустила…

Погутарили казаки о бое и замолчали, задумались каждый о своем, в мысли свои ушли.

«Ну что же, подумайте, — разрешил я им. — Занятие невредное. А у меня своя забота. Мне надо сообразить, как половчее от вас утечь. Ибо затяжное гостевание в этом обществе нам с Колей неминуемо выйдет боком».

И вдруг услышал я свою фамилию. Аж дернулся и уставился на станичников, но они по-прежнему не обращали на меня внимания, толковали о своем:

— Так что еще б немного, и захватил бы я Буденного в плен, — продолжал свой рассказ один из казаков.

— Да ты давай поподробнее, интересно же, — загомонили казаки.

— Так вот, значит, как только мы стали преследовать красных, я сторонкой, сторонкой — да и вперед. Конь мой, братухи, вам известный — не каждый догонит, не всякий уйдет. Прижимаю я добре и вдруг вижу: Буденный скачет.

— Кончай брехать, Кузнецов, — говорит кто-то из казаков. — Откуда ты его знаешь, чтобы так вот сразу и признать?

— Да как же не знать? Усы черные вразлет, сам ростом не больно здоров, но кряжист. Да мне его самого и знать-то не главное — конь у него больно приметен. Буланый, с черным ремнем по спине, на лбу звездочка, хвост черный, а грива — вороново крыло, аж в зелень отдает. Рубашка редкая, всякому известная — кому же еще быть? Буденный.

— Это что же, у Буденного хвост и грива черные?

— Тю тебя! Чего придуряешься? А то не понял, о чем толкую? Я ж сказал — у коня его. Не перебивай, брату-ха. Так вот, увидел я Буденного и думаю: где наша не пропадала и кто от нас не плакал? Сгину или спымаю его, сатану этакого. Припустил. А он вроде бы и не торопится, коня придерживает да посмеивается. Подпустил меня к себе, а потом как прижмет! И как его не бывало. Я туда, я сюда — нету! Глядь, а он опять передо мной и опять смеется, сатана. Так и я ведь не кислым молоком мазаный. Нет, думаю, не уйдешь! И врезался за ним. Хотите верьте, хотите нет, только я сколько ни пришпориваю, а все вроде на месте стою, а он от меня наметом уходит. Вот это конь — сколько живу, таких не видел. Гнался, гнался — толку нет. Вдруг блысть — и пропал. Оглянулся, а я один, наших никого. Плюнул, распослал всех куда подальше и обратно повернул. Вот и весь сказ.

— Значит, Кузнецов, так и не спымал ты Буденного?

— Не спымал, — удрученно вздохнул Кузнецов. — Посейчас не пойму: не то он колдун, не то конь у него сам черт.

Складно врал казак, душу тешил. Складно врал, да вот одна беда: масть, или, по-нашему, по-кавалерийски, рубашку моего коня, действительно редкую и заметную, описал он очень точно. И конь этот сейчас вздыхал у коновязи, шумно грыз обитое ржавым железом дерево и всячески привлекал к себе внимание. Это счастье наше, что мы ввалились к казакам в темноте.

Казаки поднялись и, покликав нас, пошли в хату ужинать.

— Ну, Николай, пожалуй, пора подобру-поздорову, — сказал я и скоренько пошел отвязывать лошадей.

Кравченко бросился открывать ворота. Только мы собрались выезжать, как во двор шумно въехали двадцать казаков во главе со старшим урядником. Они потеснили нас, оживленно переговариваясь, и из их слов я понял, что их взвод назначен в сторожевую заставу.

Я тотчас подошел к уряднику, доложил ему сказку про 72-й полк и попросил разрешения вернуться в свою часть.

— Какого хрена вы здесь путаетесь? — ворчливо буркнул он и, не дожидаясь ответа, сообщил мне пропуск.

И мы были таковы.

Вернувшись в Самохин, я поднял полк Маслакова по тревоге. И дал задание: окружить Жутов и разгромить противника. Специальную группу разведчиков выделили для захвата полевых караулов белых. Им я сообщил полученный от урядника пропуск, которым они великолепно воспользовались.

В четыре часа утра полк Маслакова грянул на хутор, на легкомысленно спящего противника. Неожиданность, как всегда, пожала свои плоды: особого сопротивления нам не оказали, хотя хутор был плотно нашпигован белыми — три полка кавалерии и пехота. Лишь небольшой части белых удалось прорваться сквозь нашу конницу и бежать в степь.

Пленных выстроили на окраине Жутова. Я подъехал к ним:

— Здравствуйте, станичники!

— Здравия желаем, ваше превосходительство!

Мои бойцы за животы от смеха похватались:

— Вот сукины коты! Вспомнили превосходительство!

— Станичники! Кто сегодня ночевал со мной в Жутове, выходи.

Не двигаются, стоят молча.

— Да вот в этом крайнем доме, — уточняю.

Никакой реакции, память как отшибло.

— Что же получается, значит, я не был вашим гостем? А кто рассказывал, как меня ловил? Где тут Кузнецов?

Из строя вышел чубатый казак.

— Ну, я рассказывал. Так я того… брехал, — скромно сказал он, без малейшего стыда оглядываясь на товарищей. — Что, сбрехнуть нельзя? — добавил он, обращаясь уже к нам.

— Здоров врать, казак, — покрутил я головой. — Лошадь-то мою откуда знаешь?

— Приятель описал, — вздохнул Кузнецов.

— А куда же вы от нас так скоро уехали? — с невинным видом спросил чернявый казак с хитрыми веселыми глазами. — И молочка не попробовали, и попрощаться не успели. А хозяйка добрая, во какой шмат сала выставила. Да когда же вы нас покинули?

— Вот именно тогда, когда вы этим салом закусывали и молоком парным запивали. Вам, казаки, верно, говорят, что красные расстреливают пленных, — продолжал я разговор. — Так это ложь, причем ложь обдуманная, направленная на то, чтобы посеять вражду между трудовыми казаками, которые иногда волей случая оказываются по разные стороны баррикад. Всем добросовестно заблуждающимся мы гарантируем жизнь, и об этом вы хоть сейчас можете написать домой, своим родным и соседям.

Ну, тут они взбодрились, и по рядам пробежала радостная волна, как с души тяжесть спала. Казаки загомонили, оживились, переговариваться стали, мнениями меняться.

— Спросить можно? — выступил вперед чернявый с лукавыми глазами.

— Валяй.

— А что, верно это, что вы заговоренный? Что пуля и сабля вас не берут, а что думает наш командир полка, вы наперед знаете и делаете все наоборот?

Я рассмеялся:

— Давайте, станичники, я лучше расскажу вам, за что мы воюем, глядишь, и вы поймете, на какой стороне вам бы быть следовало.

Хорошо мы поговорили тогда, душа у людей податлива.

Потом, приспособив бумагу на коленях, пленные казаки принялись писать письма домой, а написав, выбрали девятерых представителей, которым поручалось пройти в тыл белым — разнести письма и передать станичникам наказы товарищей, оставшихся в плену.

А я отправился писать донесение своему командованию, в котором просил рассмотреть вопрос о дальнейшей судьбе пленных, из которых еще можно было воспитать вполне приличных людей.

Шел 1918 год. Сколько потом еще было всего, может, и забылась бы эта история под грудой других событий, цена которым была повыше собственной жизни. Да вот при наступлении на станицу Нагавскую на нашу сторону без боя перешла сотня казаков — жители этой станицы. Их привел старший урядник Кузнецов, мой старый знакомец по хутору Жутову. Он был одним из девяти отпущенных в тыл белым с письмами казаков и солдат. Когда Кузнецов пришел домой, белые снова мобилизовали его. Услышав, что на Нагавскую наступает моя дивизия, он уговорил молодых станичников перейти на нашу сторону. Себе в приданое казаки захватили два станковых пулемета…

— Кузнецов к вам просится, — доложил мне Коля Кравченко.

— Пускай заходит, — пригласил я.

— Нет, он просит вас выйти во двор, — таинственно прищурился Коля.

Я вышел. Передо мной стоял улыбающийся Кузнецов, стоял уверенно и с достоинством. В поводу он держал гнедого темно-рыжего жеребца, крупного, мощного, с благородной головой и синими добрыми глазами.

— Семен Михайлович! Примите от меня в подарок Казбека. Он будет вам верным боевым товарищем. Очень надежный конь. Конечно, не такой заметный, как ваш, да зато никто брехать не станет, что брал вас в плен.

Я с благодарностью принял подарок: какой же кавалерист откажется от такой великолепной — я-то уж знаю! — лошади?

Боевая судьба развела нас с Кузнецовым. А встреться мы с ним позже, я бы еще сто раз сказал ему спасибо за Казбека. На этом жеребце я отвоевал всю гражданскую, верой и правдой он служил мне до самой своей смерти. Он стал главной лошадью в моей кавалерийской жизни, хотя ездил я на многих: к сожалению, лошадиный век гораздо короче человеческого. Вторым, почти столь же любимым, стал Софист. Но Софист — для мира, для праздника, он нервен и пуглив. А Казбек — под пули, под шашки, в огонь и в воду. Мы ведь и людей на эту чашу весов бросаем, не так ли?

 

Маршал Егоров

Удивительное дело — слухи. Они возникают неведомо где и несутся, бегут, заползают во все щели, обрастая подробностями, приобретая реальные очертания, и в конце концов общая убежденность, придавая им черты правдоподобия, заставляет уверовать в них как в истину.

В детстве моем донские станицы облетела ужасная весть: по степям огненный удав котится. Как котится? А так, колесом, от хутора к хутору, от станицы к станице. Во всех закутках шептались женщины, да и станичники от них не отставали. Шушукались, с опаской посматривая в степь. Все трепетали.

И вот однажды под утро вышел на крыльцо своей хаты по каким-то своим надобностям наш платовский казак Емченко и в предрассветной мгле увидел: из-за плетня заглядывает к нему в ограду огромная змеиная голова. Докатился! Емченко не растерялся, схватил двустволку и из обоих стволов шарахнул по змею. Голова долой! Подошел он посмотреть на поверженного врага — а это его сапог, который он вечером на кол надел для просушки. Станица неделю хохотала. Вместе с сапогом погибла и легенда об удаве.

Это в мирное время. А в тяжелое, военное — чего только не наслушаешься, чего только не придумают, чего только кому не придет в голову.

…Сменилось в армии командование. Время на редкость тяжелое: начало 1919 года. Оно тяжелое вообще — страна молодая, хозяйство разрушено, кое-кто саботирует попытки коммунистов навести порядок, гражданская война выматывает силы. И тяжелое оно, в частности, для нас — положение на фронте 10-й армии чрезвычайно сложное. Если в двух словах, то перешедший в наступление противник отбросил наши части на севере от Царицына и вышел к Волге. От общего фронта 10-й армии отрезан один из боевых участков и завершено полуокружение Царицына. И противник на этом не собирается успокаиваться. Он активно действует еще и против центрального участка обороны нашей армии.

А командование, как я уже сказал, сменилось. Вместо Климента Ефремовича Ворошилова назначен Александр Ильич Егоров.

Ворошилова бойцы любили. Он и с людьми поговорить умел, и беду их чувствовал, как свою, и происхождение его ни у кого не вызывало сомнения: бывший рабочий, революционер, коммунист, в тюрьме не раз сидел за наше народное дело. А тут вместо него кто-то новый. Да на фронте нелады. Ну, люди и нервничают.

Я Егорова еще и в глаза не видел, а уже столько про него наслушался — не знаю, чему верить. Не без того, что и враги здесь наши действовали, какие-то истинные события из жизни командарма толковали так, что это могло насторожить даже самого сознательного.

Ну, во-первых, полковник царской армии. Ладно, не единственный он царский старший офицер, вставший на сторону республики, — многие так называемые военспецы преданно служили ей. Но ведь были известны и другие случаи, когда бывшие офицеры и генералы использовали доверие народа, чтобы нанести ему вред. Эти люди заставляли настороженно относиться и к тем, другим. Я думаю, честные офицеры, которые выбрали своей дорогой борьбу за светлое будущее и свободу народа, немало страдали от незаслуженного недоверия простых людей. Но кто виноват?

Царские офицеры еще в германскую скомпрометировали себя в глазах солдат. Бездарно воевали. Мы, так называемые нижние чины, все их ошибки замечали, и это никак не способствовало сохранению уважения к офицерству. Были, конечно, исключения, были любимые командиры, но ведь это только мы их любили, те, кто знал. Так сказать, непосредственное окружение. Но если они оказывались в других воинских частях или соединениях, на них распространялось общее недоверие и настороженность. Когда еще они докажут, что у них чистое сердце и светлые мысли?

Я или мои товарищи красные командиры, в прошлом рядовые солдаты, унтер-офицеры или фельдфебели, могли проиграть любое сражение, и бойцы нашли бы этому массу объяснений: и не повезло, и погода была неподходящая, и противник превышал нас численностью бог знает во сколько раз. В крайнем случае, скажут, что командовать не умеет, давай, мол, другого. Но если потерпела поражение часть, во главе которой стоял бывший офицер, сразу — предатель!

А тут во главе армии полковник. Слухи носились самые наиподробнейшие. Егорова в них наградили генеральским чином. Доподлинно сообщалось также, что он притащил с собой тринадцать генералов и сто восемьдесят бывших офицеров. Меня эта математическая точность всегда приводила прямо-таки в детский восторг. Ну откуда такие данные? Почему тринадцать генералов, а не девять, почему не сто восемьдесят три офицера, а сто восемьдесят?

Позднее, когда я ближе познакомился с Егоровым, он довольно подробно рассказывал мне о себе. Он действительно был полковником царской армии, а между тем родители его были бедными мещанами. Это кое о чем говорит. Значит, он был талантлив, если его «ничтожное» происхождение не помешало продвижению по службе. И по той же причине удачлив: скольким талантливым людям «низкое» происхождение не дало раскрыть свои дарования!

Егоров был строевым полковником. А это значит — всегда на передовой, всегда в гуще боя вместе со своими солдатами. Германская война наградила его четырьмя ранами.

Не был Егоров чужд и политической борьбы. Правда, партию он выбрал для себя не совсем подходящую — социалистов-революционеров (эсеры). Но были в их программе кое-какие привлекательные пункты, а название партии так просто очень революционное. На это дело многие попадались. У нас в Приморском драгунском короля датского Христиана IX полку тоже кое-кто в эсерах ходил. Однако название названием — дело делом: Егорова за его политические взгляды из армии попросили. А он только военную службу и знал. На что же прикажете жить дальше? Пришлось ему покрутиться. Мыкался, мыкался он и предпринял шаг, который способен украсить любую биографию. Не сделать ее весомее в смысле количества героических свершений — у Егорова их и так достаточно, — а придать ей романтический характер, что ли. Итак, Егоров поступил в провинциальный оперный театр. Певцом. Голос у него был низкий, сильный. Он как крикнет: «За мной, вперед, марш, марш!» — белые просто вздрагивали и застывали. Но до этого он, значит, голос свой использовал по прямому назначению. Только со слухом у него было неважно, орет почем зря.

С чего я это взял? Конечно, я опер и различных партий из них тогда не знал. Где мне было. Но русские песни пели мы не раз — и на фронте, и позже. Так он один петь не мог. Ему обязательно надо было, чтобы кто-то мелодию вел. Он ей очень чутко следовал и тогда, конечно, пел почти профессионально. Я Александру Ильичу не постеснялся, высказал свои сомнения насчет качества его слуха, а он говорит:

— Семен Михайлович, вы, наверное, думаете, что в опере поют только люди с первоклассными музыкальными данными. Но ведь такое идеальное сочетание — наличие абсолютного слуха и хорошего голоса — встречается реже, чем хотелось бы. Чаще у человека есть что-нибудь одно. Но ничего, они там, в опере, по-своему с этим борются.

Не знаю, как уж там они с этим борются, а мне пришлось тогда бороться со слухами, которые выставляли Егорова в малоприглядном свете. Даже пришлось кое с кем круто поговорить. И попросту припугнуть. Сказал:

— Тех, кто эту чушь распространяет, нужно судить как агентов врага! Человек, который в такой ответственный момент борьбы с белогвардейщиной назначен командующим 10-й армией, обороняющей Царицын, пользуется доверием партии.

А тут вскоре собрал Егоров совещание командиров дивизий и начальников боевых участков. Я, естественно, тоже там присутствовал. Егоров был мужчина видный, крупный, но, если откровенно, не красавец. Лицо совсем простое, прямо скажем, не генеральское. Но его сочный, хорошо поставленный голос придавал ему солидность, держался он просто и уверенно.

Подробности совещания не имеют сейчас значения. Я хочу остановиться на одном моменте, который характеризует одну из сторон личности Егорова. Задача, поставленная перед моими кавалеристами, предполагала переброску одной из бригад с одного места на другое. Егоров рекомендовал отправить ее по железной дороге.

— Это очень рискованно, товарищ командарм, — сказал я. — Как мне известно, железнодорожное полотно активно обстреливается артиллерией противника. Кроме того, погрузка и выгрузка кавбригады может занять много времени.

Это, если хотите знать, сложное дело. Массу людей разместить по вагонам — куда ни шло. Они сами о себе позаботятся, сумей только порядок поддержать. Но ведь лошади!

Наиболее целесообразно (это я уже Егорову) двинуться походным порядком ночью, под прикрытием темноты. Тем более что и расстояние-то не особенно велико — всего тридцать километров. К исходу ночи мы будем на месте и сможем приступить к выполнению поставленной задачи.

Егоров не сразу, но согласился со мной. Скажете — мелочь. А я скажу — нет. Он, новый человек, впервые собрал командиров. Значит, нужно немедленно поставить себя так, чтобы вызвать у них доверие, уважение, показать, что ты сильный человек, что твои приказы должны не обсуждаться, а приниматься из уважения к твоему мнению. А здесь — он мне одно, а я ему другое. В конце концов, Егоров мог бы мне просто приказать: сказано, железной дорогой, — исполняйте. Но он понял, что мое предложение выгоднее, целесообразнее. И не побоялся отказаться от своего первоначального решения. А это значит: дело ему важнее было собственного гонора. Уверяю вас, не каждый поступил бы так. У Егорова было много душевной щедрости и той уверенности, при которой, соглашаясь с чужой мыслью, более счастливой, на ум не придет увидеть в ней нечто, могущее умалить значение собственного «я».

Возвращаюсь с совещания, а мои тут как тут:

— Что за человек Егоров?

— Какое впечатление?

— Какой из себя?

— Мне лично он понравился, — говорю. — Строгий и дело знает. Знакомые командиры, те, кто с ним прежде служили, сказали, что он отлично воевал против Колчака.

— Строгий — это хорошо, — вмешался в разговор Ока Иванович Городовиков. — Нашего брата тоже в руках держать надо.

— Вот именно, — говорю я ехидно. — А то куда это годится: некоторые командиры бросили свои подразделения в окопах, а сами помчались в Царицын поглядеть, нет ли генеральских лампасов на брюках Егорова.

Задачу, поставленную перед кавалерийской дивизией, мы успешно выполнили. Но положение 10-й армии все еще оставалось тяжелым. Успех дела требовал, чтобы кавдивизия начала рейд по тылам противника, сосредоточенного перед правым флангом армии.

Погода была отвратительная. В конце января стояли сильные морозы. И что ни день, то пурга. Ветер таскал за собой горы снега. Он крутился, вывертывался, изворачивался так, что, куда ни повернись, он все тебе в лицо. Вытирайся не вытирайся, толк один.

Связь с командующим армией прервалась. Ведь тогда какая связь была? Провод за собой тянули. Связисты мои ходили все увешанные катушками. Надеюсь, вы догадываетесь, что нас этим проводом не интенданты снабжали? У них и у самих ничего не было. Все забирали у противника.

Только связь наладишь — глядишь, прервалась. В чем дело? Связисты по проводу назад. А там уже какая-нибудь наша пехотная часть провод перерезала, к себе утянула, сидят разговаривают.

— Что же, — говорим, — вы делаете, разбойники?

А они:

— Мы думали, этот провод белые оставили.

Я им:

— Здравствуйте, давно не виделись. Мы же мимо вас двигались. Что же вы тогда нами любовались, если мы — белые?

— Ну, Семен Михайлович, если честно, то провод мы сознательно стащили. Вы же себе еще достанете, а нам взять неоткуда.

— Просить надо. Вы нас по-хорошему попросите — мы вам и так дадим.

Только договоришься, а через день-два мы уже на новом месте, и уже другая часть наш провод благополучно сматывает.

Но в тот раз мы связь со штабом потеряли уже по иным причинам. Я же говорю: пурга, снег, а между дивизией и нашим штабом — белые. Так что получить какие-либо дополнительные указания от Егорова мы не могли. Поэтому стал я действовать по своему разумению, исходя из целесообразности и наличествующей ситуации. Хвастаться не стану, скажу только, что рейд прошел удачно. Показали мы белым, что значит красная конница. Лишь через две недели из Гумрака смог я соединиться по телефону с командующим армией. Я собирался по всей форме доложить о действиях нашей дивизии. А тут…

— Как же я рад слышать ваш голос! — чуть не закричал Егоров. — Неужели это вы? Мы не знали, что и думать!

Я опять со своим докладом, а он:

— По телефону ничего не желаю выслушивать. Немедленно садитесь на бронепоезд и приезжайте в Царицын!

— Александр Ильич, у меня еще бой идет. Разрешите задержаться до его окончания и сбора дивизии?

— Что же делать, оставайся, конечно. А потом скорее ко мне. Смотри не медли. На вокзале будет ждать тебя моя машина. А мы дожидаемся тебя в Реввоенсовете.

По дорогам к Царицыну красноармейцы вели нестройные, понурые колонны пленных. Те шли, загребая ногами, одетые как пугала, кто во что горазд. У меня и тогда, и много лет позже, в Великую Отечественную, эти бредущие колонны ассоциировались с отступающими от Москвы наполеоновскими солдатами. Не знаю почему. Пленных белогвардейцев видел, пленных фашистов видел, а в голове все отступающие французы. Как нам, русским, война двенадцатого года в кровь вошла!

Итак, еду в Царицын. Кроме пленных на дороге бесчисленные ленты обозов — трофеи. Не знаю, как бы мы воевали, если бы белые не обеспечивали нас всем необходимым — от оружия и лошадей до обмундирования. Подводы тянутся одна за другой так близко, что лошади иногда покусывают задок впереди идущих саней. Вещи в обозе прикрыты дерюгами, но я знаю: там оружие, продовольствие, медикаменты. Черная лента по белому снегу, куда только глаз видит. Все двигаются к Царицыну.

Вместе с Егоровым были члены Реввоенсовета Сомов и Легран. Они увидели меня, повскакали, чуть ли не обнимать кинулись. А на вопросы только успевай отвечать.

— Где вы пропадали, что случилось?

— Вы столько времени не давали знать о себе, мы очень волновались.

— До нас даже стали доходить слухи, что вы самовольно перешли в Девятую армию и не думаете к нам возвращаться. Ну а если честно говорить — вы только не обижайтесь, — болтали даже, что вы перешли на сторону белых и действуете против Красной Армии.

— Мало ли какие слухи распускают болтуны, — сказал я многозначительно Егорову. — Не всему же верить.

— Да мы и не думали верить. Рады вас видеть живым и здоровым. Рассказывайте подробно, что делали.

— Мог бы быть и не живым, и не здоровым. Недалеко от Котлубани попали под обстрел собственных бронепоездов.

— Как же это случилось? — заволновался командующий.

— Очень просто. Наши кавалеристы прижали части белых к железнодорожному полотну — это уже в Гумраке, а там стояли два наших бронепоезда. Увидев такое дело, они, конечно, пришли нам на помощь и ударили со своей стороны. Сначала белогвардейцы отгораживали нас от их огня, но завязался бой, все перемешалось, и тут уж я стал опасаться, что достанется не только белякам, но и нашим.

— Да вы бы послали кого-нибудь предупредить команду бронепоезда.

— Я сам хотел это сделать. Пробился через дерущихся — тоже удовольствие небольшое — и к бронепоездам. Рука чуть не оторвалась: так махал шапкой, сигналы подавал. А наши ноль внимания. Только еще огоньку из пулеметов прибавили. Пули так и свистят вокруг. Я лошадь пришпорил — и прямо к бронепоезду. Вскочил на броню. «Где командир?» — кричу. Мне указали на матроса — тот сидит с биноклем у трубы и зорко смотрит вдаль. Я на него чуть не с кулаками. «Что делаешь? — ору. — Бьешь своих и чужих!» — «Да я никак не пойму, где свои, а где чужие. И стреляем-то только так, для острастки».

— Могло быть хуже, — сказал Егоров. — Хорошо, что обошлось все.

Я рассказал, каким образом мы потеряли связь со штабом, доложил о результатах рейда нашей конницы, а они были весьма неплохими. Кавдивизия разгромила десять полков пехоты и тринадцать полков кавалерии противника, прошла с боями около четырехсот километров, очистив от белогвардейцев фронт протяженностью в сто пятьдесят километров. Мы взяли в плен свыше пятнадцати тысяч солдат и офицеров, захватили семьдесят два орудия, сто шестнадцать пулеметов «максим», много пулеметов иностранных систем, около трех тысяч подвод с боеприпасами, продовольствием, снаряжением и другим военным имуществом, много лошадей с седлами (что было для нас немаловажно), десять тысяч голов крупного рогатого скота (не считая овец).

— Я должен отметить, — сказал я в конце доклада, — что дивизия вышла из рейда окрепшей во всех отношениях: повысилось боевое мастерство бойцов и командиров, укрепилась их уверенность в окончательной победе нашего дела, в том, что мы отстоим завоевания революции.

— Да, неплохо потрепали вы беляков, — засмеялся Сомов, — а казаки еще говорили про вас — «рваная кавалерия». Вот вам и «рваная». Побила хваленых казаков, да еще и как!

— Нет, подумайте, товарищи, какой политический эффект, — поддержал Сомова Легран. — Белогвардейцы трубят на весь мир о слабости Красной Армии, о непобедимости своих казачьих корпусов, а на поверку получается совсем наоборот. И мы еще не раз докажем, что высокая сознательность армии, четкое понимание того, за что она борется и какие идеалы отстаивает, — великая боевая сила.

Егоров подчеркнул значение нашего рейда с военной точки зрения.

— Этот рейд должен стать началом большого дела. Успехом Особой кавалерийской дивизии мы обязаны воспользоваться, чтобы самим перейти в общее наступление по всему фронту. — И, уже обращаясь ко мне, сказал: — Честно говоря, положение наше было критическим. Резервы вышли. Последние двести человек послал в тридцать восьмую стрелковую дивизию. На их участок белые особенно нажимали. Кавалерийская группа Городовикова на южном участке после тяжелых боев фактически перестала существовать. Не легче и на центральном участке обороны армии. Два полка тридцать девятой стрелковой дивизии почти полностью попали в плен к белым, и оборона тут держалась в основном бронепоездами. В общем, вовремя вы подоспели. Трудно сказать, устоял бы Царицын или нет, окажись вы у Гумрака на сутки позже.

Мы проговорили тогда довольно долго. То есть, что значит проговорили — разговор, естественно, свелся к обсуждению неотложных военных дел, командарм поставил перед нашей конницей новую задачу, и мы обсуждали ее во всех деталях и тонкостях.

Был уже поздний вечер, а до дивизии надо было еще добираться и добираться. Утром я должен быть в ней непременно — предстояло выполнять новую боевую задачу.

— Как ты думаешь добираться до своих? — спросил Егоров.

— На бронепоезде, — говорю. — По нынешним временам самый удобный способ передвижения.

— Зачем же на бронепоезде, — удивился Егоров. — Реввоенсовет предоставляет в твое распоряжение автомобиль. — И пошутил: — Ты заслужил ездить не общественным, а персональным транспортом.

Я даже напугался.

— Ночь на дворе, — говорю. — Да и вообще по ряду соображений я предпочитаю бронепоезд.

А соображения у меня были достаточно простые: не доверял я автотранспорту, и все тут. Дело в том, что все наши автомашины были, разумеется, трофейные. Управлять ими наши бойцы тогда не умели, поэтому в большинстве случаев к трофейной машине прилагался трофейный шофер. Их, так сказать, вместе в плен брали. А кто он, этот тип, — честный человек, служивший у белых по мобилизации, или сам беляк? Куда он меня завезет?

Я, можно сказать, из-за этой техники некоторое время спустя Махно упустил! Так и удрал он тогда за границу. А я, вместо того чтобы его догонять, в пашне буксовал. Зато на «мерседесе». Нет, конь и только конь!

И откуда у Егорова такое пристрастие к автомобилизму возникло? Он таки тогда настоял, чтобы ехал я на машине. И что хорошего получилось? Я ее только увидел — задрожал весь. Разбитый рыдван, помятый, как старый самовар, в пятнах ржавчины. Шофер пыхтит — ручку крутит. Я сидел-сидел, не выдержал.

— Дай, — говорю, — помогу. — Но тут мотор завелся. Шофер, хрипя и задыхаясь, плюхнулся на сиденье, и мы тронулись, окутанные вонючим дымом, звеня всеми деталями и содрогаясь.

В ту ночь помянул я Егорова и свою уступчивость не раз. Повалил снег, дороги не видно, шофер выскакивает через каждые десять метров протирать фары от налипшего снега. А эта бедолага машина просто трещит по всем швам. Да и холодно притом, ноги коченеют, руки сводит. То в сугробе застрянем, то в воронке. Только и знаешь, что выскакиваешь, да толкаешь, пихаешь, плечом наваливаешься. Наконец мы свалились в окоп, и на этом мое путешествие на персональном транспорте закончилось. И отправился я пешком по железнодорожному полотну до дома, до хаты. Как говорится, по шпалам, по шпалам. И так тридцать километров. Последние километры я уже бежал, боялся опоздать в дивизию к назначенному времени. Вот тут я и понял, что шпалы неправильно кладут: то ближе, то дальше — для ходьбы и бега не приспособлено.

Нет, конь и только конь! А ведь знаю я, отчего у Егорова к лошадям недоверие было. Рассказывал он мне про себя забавный случай. Да я и сам был ему почти свидетелем, только очень далеко находился и никак понять не мог, что у них там происходит. А происходило вот что.

…Была такая знаменитая лошадь, орловский рысак Крепыш. Рекордист, фаворит ипподрома. Его бы беречь и беречь, потомство его растить, но ведь революция, до того ли? В общем, не знаю как, но оказался Крепыш на фронте. И раз он такой знаменитый, определили его как личную лошадь к Егорову.

Произошло это, как я думаю, от неосведомленности. Какая из призового рысака верховая лошадь? Галопом на ней ездить — только коня портить, рысаку по закону не положено на галоп сбиваться. А на его рыси попробуй усиди. Тут такое дело: есть рысь так называемая учебная. При ней облегчаться, то есть приподниматься на стременах и садиться в такт движения лошади, нельзя. Учебная рысь вырабатывает посадку, учит наездника прочно держаться в седле, владеть своим телом. Но долго так не проездишь. Облегченной рысью можно пройти десятки километров, движения лошади и человека слиты воедино, они становятся механическими. Ориентируешься на переднюю ногу коня. Поставил он ее — сел, поднял — приподнялся. И пошел, пошел, как часы. Но ритм, скорость здесь определенные. Существует скоростной предел рыси, после которого нет никакой физической возможности согласовать свои движения с лошадью. Из ритма выпадаешь. Если лошадь идет рысью очень широко, она начинает далеко выбрасывать ноги, раскачивается, всадника швыряет из стороны в сторону, то вверх подбросит, то, словно камень, в яму кинет. При такой езде все почки отобьет. Плохому наезднику и вывалиться недолго. Да и кому такая широкая рысь нужна? Требуется тебе быстрее, переходи в галоп — это же прямой отдых.

Егоров не кавалерист. Он об особенностях рысистой породы не очень-то задумывался и решил обновить лошадь. Выехал на Крепыше вместе со всем штабом на передовую осмотреть местность и нашу линию фронта. Пошли они рысцой.

— А Крепыш все прибавляет и прибавляет, — рассказывал мне Егоров. — Смотрю — я уже всех позади бросил и несусь страшной рысью прямо в лапы к белым. Я поводья натягиваю, а лошадь только ходу наддает.

И естественно, скажу я вам, он же рысак, он в качалке привык ходить, ему повод подберешь — значит, посыл вперед, он так приучен.

— Очень хотелось мне сказать простое извозчицкое «тпру», да как-то неловко. Стесняюсь. Раз я верхом, мне эти кучерские замашки не к лицу. К тому же я его и остановить боюсь: думаю, задержу коня, еще убьет его, не дай бог, все-таки Крепыш.

Смотрю — навстречу разъезд белых. А я приближаюсь к ним на дикой скорости и, учти, — все рысью, рысью. Измаялся, как мешок болтаюсь, но форс держу. Подлетаю к белым, как гаркну: «Сдавайсь!» А сам пулей мимо. Те только рты от изумления пораскрывали, даже за мной не погнались. Обалдели.

— Чем же выезд ваш закончился? — спрашиваю.

— Обошлось. Удалось мне Крепыша развернуть, описал дугу и вернулся. Больше уже я на него не садился.

И все-таки я отдаю предпочтение лошади. Она в гражданскую служила нам вернее, чем автомобиль. Однажды после боя за хутор Золотарев хоронили мы вечером двух бойцов. Среди моих конников был брат убитого. Пристал он ко мне, просит, чтобы хоронили с попом. Дескать, брат хоть и умер за Советскую власть, но был-то он верующий. Я согласился. Рукой махнул.

— Ладно уж, — говорю.

Ну, поп попом, а погибли все-таки советские бойцы, красные кавалеристы. Поэтому велел я привести на похороны оркестр трубачей, которых незадолго перед тем отбили мы в станице Великокняжеской у Мамонтова.

Проговорил там поп, что ему положено, потом мои конники отдали погибшим воинские почести — три ружейных залпа.

— Теперь играйте «Интернационал», — говорю трубачам.

А они мне:

— Мы не умеем.

— Как же так? — говорю. — Что же вы тогда умеете?

— «Боже, царя храни».

Вот тебе на. И значит, стал думать, как из положения выходить. Действительно, откуда этим мамонтовцам знать «Интернационал»? В то же время, думаю, сколько лет под этот гимн хоронили наших славных русских солдат?! И моих товарищей, погибших в германскую, и друзей моих конников, бывших фронтовиков. Ничего, не осудят. Да и нехорошо как-то без музыки.

— Черт с вами, — говорю в сердцах. — Играйте. Только чтобы было торжественно.

И они грянули «Боже, царя храни».

Интересное было время! Новое переплеталось со старым, но никакие внешние атрибуты не могли сбить с толку наших людей, помешать им идти по избранному раз и навсегда пути.

Я это все к тому рассказываю, что как раз в то время ехал к нам Егоров. Естественно, на автомобиле. Появился вскоре после описанных событий. Оказывается, он думал достать нас раньше, не в Кузнецовке, где были похороны, а в Большой Мартыновке. Но мы оттуда продвинулись с боями, и Егорову пришлось догонять нас.

— Подъезжаю, — рассказывал мне Егоров, — и вдруг слышу: ружейные залпы, царский гимн. Ну, думаю, белые! Надо убираться обратно, пока нас не заметили.

Не уехал он потому, что бензин, естественно, в машине кончился. А у нас тем временем все стихло, и Егоров решился проникнуть в Кузнецовку. Все хорошо, что хорошо кончается. Нет, все-таки лошадь надежнее.

Следующая наша встреча с Егоровым произошла при обстоятельствах, которые сложились для него менее удачно.

Была середина весны, где-то конец апреля, а погода — она стояла просто по-настоящему летняя. Но мы не замечали ни солнечных дней, ни теплых, душистых ночей. Люди были измотаны тяжелыми, следовавшими один за другим боями, изнурительными переходами. Дивизии действовали в разных местах фронта, и вот сейчас они впервые за последнее время собрались вместе. У меня сердце кровью обливалось, когда я смотрел на усталые, осунувшиеся лица своих бойцов, на утомленных, сдавших в теле лошадей.

А знаете, как наши кавалеристы за ними ухаживали? Сами недоедят, а коня накормят, хлебом поделятся, с ног будут валиться от усталости, а коня расседлают, ноги осмотрят — не поранился ли? Да что говорить, ведь от лошади часто жизнь кавалериста зависела.

Было у нас немного времени в запасе, и решил я дать людям небольшой отдых. Сделали мы привал. Тех, кто покрепче был, выставил я в сторожевое охранение. Бойцы мои мигом расседлали лошадей, спутали их и отпустили пастись. А сами просто повалились в траву. Ну и красиво же было! Сколько глаз видит — сотни спящих людей, кони пасутся прямо между бойцами. Трава мягкая, шелковая, шевелится от дыхания. Кузнечики стрекочут. Сколько живу, помнить буду.

Однако красота красотой, а чувствую — нету больше моей мочи. Стал и я устраиваться. Нарезал серпом травы, постелил под телегу, а с телеги, как навес, спустил плащ-палатку — в общем, создал себе максимальный комфорт. Забрался в импровизированное убежище и заснул. Только во вкус вошел, уже толкают. Глаз открыл — чьи-то сапоги торчат. Высунулся из-под телеги — Егоров.

— Извини, — говорит, — что потревожил. От меня ничего хорошего ждать не приходится. У меня обязанность такая — даже тем, кто этого заслужил, не давать покоя. За сколько времени, Семен Михайлович, можно твою дивизию поднять на ноги и построить?

— Да минут через двадцать уже построятся, — говорю, — а что случилось?

— Есть донесение, что в районе хутора Плетнева казаки перешли через реку Сал и ведут наступление на наш правый фланг. Силы крупные. Надо во что бы то ни стало сорвать переправу, а те части, которые уже перешли, уничтожить.

А на той телеге, под которой я так уютно устроился, спал наш трубач: он всегда должен был быть под рукой.

Я его растормошил, приказываю:

— Труби тревогу!

Тот глаза трет, а сам уже мундштук трубы ко рту подносит. И понеслись по степи ее тревожные звуки.

— Можете засекать по часам, — говорю я Егорову.

Честно сказать, гордился я дисциплиной наших красных кавалеристов. Встали мы с Егоровым и смотрим. А степь, как муравейник, кишит: люди вскакивают, приводят себя в порядок, ловят коней, седлают. Смотришь — уже не отдельные всадники маячат, а стройные группы. Отделения собираются во взводы, взводы в эскадроны, эскадроны в полки. Не толпа людей, а стройная организация. Каждый знает свое место и в строю, и в бою.

— Дивизия построена! — доложил начальник штаба дивизии.

— А ну, — говорю я Егорову, — взгляните на часы, сколько у вас там отщелкало?

— И двадцати минут не прошло, — восхищенно ойкнул Егоров. — Ну и дисциплина! А знаешь что, Семен Михайлович, вели-ка приготовить мне хорошую верховую лошадь.

Я подозвал ординарца и сказал ему, какого коня подседлать для командарма: в бою хорошая лошадь — это прежде всего надежная. Свой характер лошадь пусть в манеже показывает, а во время сражения мы ей свою жизнь доверяем, здесь нам конь с фокусами не годится. От лошади требовались скорость и беспрекословное послушание всаднику. Такого коня мы и подобрали Егорову. А тем временем я собрал командиров полков, чтобы дать установку. Доложил Егорову свои соображения о порядке действий дивизии. Если в двух словах — то одной бригадой я решил обойти белых, а другой атаковать с фронта. Егоров со мной согласился и говорит:

— Я с вами тоже пойду.

Ну, об этом, положим, я еще раньше догадался. Иначе зачем бы ему лошадь? Уж он как-нибудь в автомобиле.

— В какую бригаду хотите? — спрашиваю.

— С какой пошлете.

— Тогда берите на себя первую. А я пойду в обход со второй.

Дело было уже к вечеру. От холмов и взгорков тени длинные, чудные, а в ложбины и впадины уже вкатилась темнота. Наша вторая кавбригада, скрываясь, как могла, стала совершать свой обходный маневр. А я все поглядывал в бинокль — как там моя первая? Кавалеристы вместе с нашей пехотой уже завязали бой с противником. Слышу, пулеметы палят по первой. Я заволновался. Я всегда волновался — мало ли что, ведь не блины печем. Блин — и тот бывает комом, а здесь судьбы человеческие, жизни людские. Ведь около смерти как по острию клинка ходим. Решение мое, но за мою ошибку отвечаю я не только своей головой, но чужой кровью, чужой жизнью.

Сколько раз я замечал: вот известна мне какая-то конкретная боевая обстановка, сиюминутная ситуация. И то первое решение, которое приходило мне в голову сразу же после того, как я в нее вникал, всегда оказывалось самым правильным. Только начнешь обмозговывать, рассусоливать, принимать во внимание то и другое, возможные осложнения, неожиданности и случайности, так в этом завязнешь — сплошная безвыходность. Я это не только за собой подметил, а еще… за Мамонтовым. Я его выше всех белогвардейских кавалерийских командиров ставил. Талантливый в военном отношении человек был. И когда я ломал голову, распутывая его планы, вот на этом самом и ловил. Слабость он проявлял: позволял своим сомнениям, желанию огородить себя от возможных случайностей и вероятностей затоптать, смять первоначальный четкий и ясный план. Я эту его изначальную мысль всегда угадывал, она и была самой верной. И видел потом, что он на нее накрутил, нанизал.

Эх, не удалось нам его поймать! Один раз был Мамонтов почти в наших руках, так в окно ушел. Удачливый был. А умер от тифа.

В военном отношении Шкуро до него было тянуться — не дотянуться. Зато здоровьем бог не обидел. Многих пережил, в Отечественную Гитлеру пособничал. После Победы мне говорят:

— Семен Михайлович, хотите на Шкуро взглянуть? Сколько вы с ним воевали, а в глаза, наверное, так и не видели?

— Не видел и смотреть не желаю. На черта он мне нужен?

…Так, значит, уже темно было, когда 2-я бригада атаковала белых с тыла и фланга. А бой тем временем разгорался с каждой минутой. Прямо скажем, это достаточно шумно.

Егоров с фронта увидел, что мы в бой ввязались, атакуем, шашку выхватил, крикнул зычно:

— Бригада, за мной!

Да они и так уж за ним. И рядом с ним, и впереди него. А их в пулеметы. Белые еще не осознали тогда, в горячке, что мы их прессуем с двух сторон, что они у нас вроде повидла в пирожке, и что мы их до такого же расквашенного состояния и довести собрались. Но потом они это дело сообразили и, кто мог, разбежались. Кто мог, конечно.

Смотрю вокруг — где Егоров? А его нет. Одного спрашиваю, другого.

— Видели, — отвечают, — а вот где сейчас — неизвестно.

Поехал я по полю. Безотрадная это картина — поле только что отгремевшего боя. Даже рассказывать не стану. Только вижу: конь как будто его оседланный бродит, щиплет травку, повод брошенный по земле волочится, в ногах у лошади заплетается, а Егоров лежит раненный. Пуля рядом с сердцем прошла и у лопатки вышла. Лежит он, и будто так и надо, чтобы посреди поля командарм один лежал и кровью истекал. Я так расстроился, что даже не заметил, что в стороне два бойца копошатся, соображают, чем Егорова перевязывать, как кровь останавливать.

Ну сам-то я достаточно был запасливый: у меня в кобуре седла свежая рубаха лежала. Я ее вытянул, руками, зубами на ленты порвал и перевязал Егорова. Тот в сознании был.

— Вот, — говорит, — еще одна.

— Кто?

— Да рана. И все пулевые. Ну, раньше, в пехоте, ладно уж. А в кавалерийской атаке можно бы и сабельную.

— Упаси тебя бог, — говорю. — Это ты сабельных ран не видел. Они ужасные. Они действительно очень страшные, сабельные раны, не дай бог.

Тут бойцы мои подогнали линеечку такую маленькую, у меня была, и мы осторожно перенесли туда командарма.

— Как это тебя угораздило? — спросил я, только чтобы что-нибудь сказать: Егорову уже худо было, он побелел весь и испарина выступила. От слабости так бывает, при дурноте.

Я для порядка спросил, а он еще силы нашел ответить:

— Заминка произошла. Стала дивизия. А тебя нет, вот я и пошел вперед… Вы седло с моей лошади снимите.

Смотрю — и правда. Та, что травку щипала, не его лошадь, другая. Ее уж мои бойцы увели. А егоровская — вот она, убитая лежит.

— Вот об этом, — говорю я вполне искренне, — не беспокойся. Седло снимем, заберем.

Как ни печальны были обстоятельства, не имели мы права седлами разбрасываться. Не было их у нас. Не то что лишних — всем бойцам-то не хватало. В бою добирали. Да я уже рассказывал.

Хороший он был человек, Егоров, уважал я его. Да, как видите, и было за что. Встречались мы с ним и позже в разных обстоятельствах. Тогда проводил я его, раненного, в Царицын. А сами мы? А сами продолжали воевать.

 

Беру и помню

Красная Армия вошла в Крым. Наступил последний этап разгрома Врангеля. Враг бежал. 1-й Конной армии была поставлена задача преследовать противника в направлении Симферополя и Севастополя. В нашем авангарде шла 4-я кавдивизия. Вместе с передовыми частями 51-й дивизии 6-й армии, которой командовал Василий Константинович Блюхер, они подошли к Симферополю.

Я как-то поинтересовался у Блюхера:

— Простите, что любопытствую, но откуда у вас такая фамилия? У меня у самого редкая, но тут хоть понятно — будний день. Наверно, когда-то был Праздничный, но по будням заносили. А вашу как объяснить?

— Между прочим, правильно спрашиваете. Фамилия эта не моя родовая: помещик так деда обозвал, очень тот был задиристый да воинственный. В честь прусского генерал-фельдмаршала Блюхера, героя Ватерлоо, и получил мой пращур такое прозвище.

Вот с блюхеровскими-то молодцами и подступала наша конармейская дивизия к Симферополю.

Чуть забрезжило, растолкал меня Климент Ефремович. Собран, подобран, взгляд целеустремленный — весь он уже там, впереди наших частей, Врангеля в плен берет.

— Куда собрался, — говорю, — Климент Ефремович?

— А негоже нам позади своей дивизии находиться. Едем сейчас в Симферополь, свяжемся оттуда с передовыми частями, выясним, как дела в Севастополе. Пора штаб переносить поближе к делу.

Сказано — сделано. Собрались моментально и отправились. Въезжаем в город — солнышко только что выскочило из-за кромки горизонта, тишина. И в полной тишине стоят, боясь отлучиться даже по естественной надобности, солдаты — с красными бантами в положенных местах. С бантами — да не наши. Одеты с иголочки и сплошь в английском обмундировании. С нашими бедолагами не спутаешь.

— Смотри, — смеется Ворошилов, — как быстро преобразуется мышление в предлагаемых обстоятельствах.

Лошади наши шли степенно, с достоинством, как будто тоже понимали, что хозяева положения — мы.

— Тут их черт-те сколько, хотя и с бантами, — говорю. — Ожидать можно чего угодно, наши части еще только на подходе. Гарнизон невелик, а мы для охраны только броневик взяли. И что бы нам несколько часов подождать? Все поперед батьки, все поперед батьки! Орлы.

— Что ты ворчишь? У них проснулось самосознание, — хохочет Ворошилов. — Когда поддадут как следует, да одно место скипидаром смажут — самосознание ох как быстро пробуждается. Наши того гляди здесь будут, а пока этих «героев» надо переписать да зарегистрировать.

Начальник Симферопольского гарнизона доложил мне, что в городе пятнадцать тысяч пленных, из них половина — офицеры. Охранять их некому, снуют куда кто хочет.

— Ты, Семен Михайлович, как старший, принимай на себя должность начальника гарнизона и командуй, — сказал Климент Ефремович. — Надо этих цыган в порядок приводить.

— Разрешите, товарищ командарм, подыскать дом для Реввоенсовета Конармии? — вытянулся мой адъютант Петр Павлович Зеленский. — Город хороший, — добавил неуставным голосом, — конфетку подберу.

— Дуй, — отвечаю. — Ищи к станции поближе, чтобы связь под рукой была, пока наши свою не подтянули.

Тот уехал за своей «конфеткой», а мы до поздней ночи провозились, организуя регистрацию пленных, устройство и охрану по возможности: в городе красных было действительно раз-два и обчелся. Вернувшийся Зеленский доложил:

— Домик — пальчики оближешь: двухэтажный особнячок. И как раз около станции.

Уже полночь пробила, когда мы отправились в этот самый — «пальчики оближешь». Какие-то улочки узкие, темень кромешная. Вроде мосточек какой-то прошагали, опять между заборами вьемся. Вдруг мой Казбек зацепился за что-то, заскакал, заиграл. Я остановился, усталый, сердитый. Присмотрелся: здоровый каменюга под забором лежит, лопухами порос — днем не заметишь, не то что в ночи.

— Камни тут поразложили, — ворчу. — Вот объясни мне, Климент Ефремович, отчего люди, живущие здесь годами, не удосужатся убрать эту булыгу, которая лежит у них под самым забором и всем мешает? Ну что, у них руки отсохнут, что ли? Какая-то лень российская извечная. Все будут спотыкаться, а чтобы убрать — никогда. И откуда его черти принесли?

— Это не черти, это морена, — говорит Ворошилов. — Опять ворчишь. Значит, устал. А то́ ты понимаешь, что войне конец? Скоро отдохнем.

Тут и доехали. Действительно, удобный пустой двухэтажный особняк. Поднялись на второй этаж, облюбовали с Ворошиловым для себя уютную угловую комнату, а Зеленский лег рядом в проходной не раздеваясь и сразу захрапел.

— Утомился, — посочувствовал Климент Ефремович.

— Да, уморился, замертво свалился человек, — поддержал его я.

Климент Ефремович френч снял, прилег кровать опробовать.

— Ничего себе перинка, — сказал и захрапел.

— На спине спать вредно, — позаботился я о нем, да забота эта уже никому не нужна была.

— Пора на боковую, — напутствовал я себя, однако медлил: того гляди должен был подойти 62-й полк 11-й кавдивизии, которому надлежало ночевать в Симферополе. Хотелось его дождаться. Для порядка.

Выбрался на ощупь из комнаты, протиснулся мимо спавшего прямо на голом сундуке Зеленского и вышел в зальце, выходившее окнами на улицу. Около открытого окна и притулился, вдыхая морозный воздух и вглядываясь в застывшую черноту. Тишину разрывали время от времени редкие неожиданные выстрелы, а так — спокойно было.

Вдруг за спиной у меня раздался свистящий воющий звук, который начал нарастать и звенеть. Источник его явно находился в нашей комнате. Я рванулся туда, чуть не снес сундук с Зеленским, который и не подумал проснуться, и влетел к Ворошилову. Не было сомнений, что орал именно он.

— Свет! — в ужасе выдавил Климент Ефремович.

Ломая спички, я наконец зажег одну из свечей, которые мы вечно таскали с собой, и двинулся с ней к Ворошилову.

Ложился он в белой рубашке, а сейчас сидел в постели черный с ног до головы, как угольной коркой покрытый.

— Блохи! — простонал он и начал судорожно срывать с себя белье.

— Ты давай с ними вместе выходи отсюда, — сдерживая смех, дал я дельный совет. — Не сыпь, не сыпь, нам здесь спать еще… Отроду такого зрелища не видел.

— Чертовы перины! — кричал Климент Ефремович. — Проклятые буржуи. Развели нечисть, держиморды неряшливые. Нормальному человеку уснуть нельзя.

Кое-как справились. Перину выкинули на мороз, простое солдатское одеяло постелили прямо на решетку.

— Наши не подошли?

— Нет пока.

— Подождем, — сказал Климент Ефремович, накрылся бекешей и как провалился.

Тихо посмеиваясь, я снова миновал Зеленского и занял свой наблюдательный пост.

Было около двух, то самое время, когда 62-му полку назначено было вступить в город. И вот различил я далекий конский топ. Он приближался, слышался все отчетливее.

Можно было и на боковую. По примеру Климента Ефремовича я скинул бекешу на кровать, пошел будить Зеленского, чтобы послать его проверить, наша подходит часть или какая другая. Уже наклонился над ним, да он так сладко спал — я его и пожалел. Адъютантская работа суетная, все на ногах да на ногах. Пусть спит, сам спущусь.

Перепоясался я ремнем, на котором висела кобура с парабеллумом, но оружие вынул и переложил в карман брюк. Так, на всякий случай.

Во дворе красноармеец возился с броневиком, что-то там ощупывал, железяками постукивал. Я вышел за калитку. Горели редкие фонари, и подходивший отряд был уже различим. За колонной громыхала тачанка с пулеметом.

Я направился навстречу. Вдруг передовые поддали и окружили меня. Я только рот открыл узнать, что за часть, а один, видимо старший, как гаркнет:

— Сдавай оружие!

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Белые. Хорошенькая история. Мои с броневиком в двух шагах, а крикнуть нельзя — тут и конец мой придет.

Поэтому я спокойненько, так, не торопясь, стал расстегивать ремень, а мозг прямо распухал от мечущихся там мыслей, я физически это чувствовал. Выход искал — и не находил пока.

— Чего копаешься, давай живее, улитка проклятая, — кипятился главный.

— Да что вам от меня надо? — спросил, протягивая пояс.

Кто-то схватил его, потряс.

— Кобура-то пустая, — говорит.

— На что мне пистолет? — начал придуряться я. — Небось писарем служу.

— Врешь, собака этакая, — закричал какой-то рыжий в смушковой кубанке, — гля, у него шпоры на сапогах. Господин капитан, он кавалерист.

— Чего зря языком мелешь? — начал я валять ваньку, — форма такая. Велено, вот и ношу.

А сам думаю: хоть бы не узнали, хоть бы не узнали! Узнают — моментом в расход пустят, цацкаться не будут, их время подпирает.

На мне был надет черный простой френч, одежда по тем временам международная. Ордена я носил только по торжественным случаям, так что костюм мой выдать меня не мог. Выдать меня могли только усы. К тому времени они получили уже широкую известность.

…Как-то однажды, в один из приездов в Конармию Михаила Ивановича Калинина, застал он меня поутру бреющим голову «под Котовского». Я до того только что тифом переболел, меня обрили, и какое-то время я в таком виде продолжал ходить.

Наблюдает Михаил Иванович эту процедуру, а я ему и говорю:

— Усы мне сбрить, что ли?

— И не смейте даже думать, Семен Михайлович. Усы ваши — это народное достояние. — Очень хозяйственный человек был Михаил Иванович.

— А убьют тебя, — поддержал его Ворошилов, — и будешь ты в гробу лежать баба бабой.

— Тю на тебя, чего придумал, — ответил я, но усы брить не стал. Мы их чуть позже того происшествия, о котором я рассказываю, наказали. Нам с Фрунзе какой-то занятный патрон бойцы притащили, мы такого и не видели.

— Распотрошим? — говорит Фрунзе.

— А то как же.

Распотрошили. Пулю вынули, порох высыпали на стол.

— Простой или бездымный? — гадает Михаил Васильевич.

— Проверим. — И, идиот старый, наклонился с папироской в зубах и сунул ее в порох.

Право, если господь хочет наказать, он ума лишает. Порох пыхнул, пол-уса как не бывало.

— Бездымный, — констатировал Фрунзе. — Тот дым, что был, — он от уса. Глаза целы? — и хохочет, такой-сякой, потому что уже видит, что глаза целы, но половины народного достояния и в помине нет.

Нашли мы какие-то ржавые овечьи ножницы, и ими Фрунзе в муках отпилил мне остатки былой красоты…

Но в ту симферопольскую ночь усы были еще на месте, и эта мужская гордость грозила мне выйти боком.

— Что вам от меня надо? — канючил я. — Хватаете людей ни за́ что, ни про́ что.

— При штабе какого полка служишь? — спросил капитан.

— Девятнадцатый кавполк, — продолжал я затягивать время и посчитал свой ответ очень хитроумным — полк под номером девятнадцать был и у нас и у белых. Я начинал уже понимать, что белый отряд, видимо, совершенно не представлял себе боевой обстановки, если решился идти через Симферополь. Значит, можно с ними поговорить и построже и погромче — может быть, на звук голосов кто из наших выйдет. Да только никто не выходил.

— Что за манера хватать людей на улице, — выламывался я. — Пошли в комендатуру, разберемся.

— Хватит языком молоть, — озлился капитан и пнул меня ногой в плечо. — А ну иди!

И повели по улице, стеснив конями с двух сторон. Это мне совсем не понравилось. Однако иду, делать нечего. Никогда не предполагал, что так бесславно, по-дурацки сочтутся мои дни.

Начал потихоньку оглядываться, прикидывать обстановку.

— Вы регулярная часть или как? — спрашиваю негромко правого конвоира, рыжего, в смушковой кубанке.

— Теперь сам леший не разберет. Да тебе-то к чему? Сейчас за город выведем и хлопнем.

— А кто командир?

— Капитан Орлов. Больно ты любопытный. Сам-то кто будешь?

— Так сказал уже — писарь. И что вы в меня вцепились, дался я вам?

— Топай, топай, — рыгочет. — Приказано расстрелять, раз ты красный, значит, расстреляем.

Тут я понимаю, что все они выпивши, дух вокруг них стойкий держался и вместе с ними двигался за город. Терять мне было нечего. Как-никак девятизарядный парабеллум в кармане. Надо было только выбрать удобное место и с толком пустить его в дело. Это место я и присматривал.

Начинало светать, тускло светили редкие фонари, и кое-что уже можно было разглядеть. Впереди овраг, через него мосток переброшен. Ага, тот самый, через который ехали утром. Овраг глубиною метра два — два с половиной. Подходяще. Тут я и дам стрекача — через перила в овраг и тягу. По оврагу конем не проедешь, придется слезать — уже выигрыш во времени. Да и долго искать меня — себе дороже: теперь у белых на такое роскошество времени нет. Так что, глядишь, и получится.

Орлов покрикивал время от времени, отдавал распоряжения. Вот в какой-то переулок завернула тачанка, затарахтела на колдобинах, потом отделилась группа кавалеристов, свернула на соседнюю улицу, на которой слышалось какое-то движение. Раздались крики, поднялась стрельба и смолкла.

Меня неласково толкнули в спину, пришлось ускорить шаг. И, скажу я вам, очень мне не нравилось, как мой левый страж себя вел: что-то очень пристально он меня разглядывал. И так посмотрит, и этак.

Правильно не нравилось. Смотрю, дал он лошади шпоры и к Орлову. А мосточек с овражком все ближе и ближе.

Конвоир с капитаном шепчутся, я напрягся, вслушиваться стал — точно! Мою фамилию произносят. Правую руку просто силой воли сдерживаю, чтобы в карман за парабеллумом не полезла: рано себя обнаруживать. Прямо сразу так тебе Орлов и поверит, что командармы по ночам в одиночестве шастают и в руки легко даются. И правда. Орлов головой мотает — недоверие выражает. А этот гад долдонит свое.

Смотрю, капитан коня придерживает, дает мне себя нагнать. Приставляет мне к виску дуло нагана, такое прохладное, твердое, и говорит:

— А ты, случаем, не Буденный?

— Еще чего не хватало, — отвечаю. — Писарь я, — стою на своем. — Свое дело знаю, за чужое не берусь.

А дуло так приятно холодит висок. А овражек — вот он, вот он, дорогой мой.

— Был бы ты Буденный, я бы тебя отпустил. Храбрых не бью. Так все-таки?

Сейчас, думаю, жди, признаюсь. И это будут мои последние слова на этом свете. И так уже хорошего дурака свалял — мало не будет.

— Не заставляйте меня на себя наговаривать, — прикидываюсь казанским сиротою. — Что я, Лжедмитрий какой-нибудь? Сами подумайте: зачем Буденному бродить ночью по городу? Чего ему прежде своих частей в город лезть?

«И действительно, чего? — сам себя спрашиваю. — Вот и получил, торопыга». Складно так рассуждается. Видно, дуло нагана, приставленное к виску, очень способствует прочищению мозгов.

Орлов легонько толкнул мою голову револьвером системы Нагана и приказал своим:

— Обыщите его!

Трое спрыгнули с лошадей и ринулись ко мне.

«Теперь или никогда!» — скомандовал я себе и, чтобы сместить внимание Орлова с моей так подведшей меня башки, быстро выхватил из кармана и протянул ему золотые часы — подарок ВЦИК, врученный мне Михаилом Ивановичем Калининым, который разделял мнение Ворошилова, что в гробу лучше лежать не баба бабой, а мужик мужиком. И дело к тому шло.

— Вот все, что у меня есть, возьмите!

Орлов машинально протянул за часами руку, что и требовалось, и также механически стал выискивать вокруг себя наиболее освещенное место, чтобы разглядеть их. На это я и рассчитывал. В ту же секунду я отпрянул от его нагана, одновременно выхватывая парабеллум, и выстрелил почти в упор.

Капитан на мое движение среагировал моментально — война есть война, она дает людям совершенно непригодный для мирной жизни опыт, но учит их выживать в сражении, — он мигом пригнулся к седлу и выстрелил сам. Да я ведь тоже опытный вояка — одновременно с выстрелом шарахнулся в сторону (пуля угодила в спешившегося беляка) и, нырнув под голову лошади Орлова, кинулся в черную пустоту оврага. Вскочил как на пружинах и, ломая бурьян, бросился в темноту. Захлопали выстрелы, засвистели пули. Я слышал, как ломились за мной бандиты. Невидимый в темноте, я получил возможность осмотреться. За мной с обнаженными клинками бежали четверо. Тогда я неторопливо, прицельно открыл по ним огонь. Попадали. Бежать дальше по ночному, заваленному всяким хламом оврагу было небезопасно. Во-первых, я не знал, куда он меня выведет. Во-вторых, по свободным проулкам с двух его сторон меня было нетрудно нагнать и сверху пристрелить. Поэтому я выбрался из оврага и побежал вдоль забора, шедшего по краю. И самым моим большим желанием было махнуть за эту ограду, потому что на ее фоне я стал различим и поэтому уязвим.

А погоня продолжалась. О доски забора рикошетили пули, и был он высок и сверху повит колючей проволокой. Я ловок и силен, но сто семьдесят два сантиметра роста — они и есть сто семьдесят два: никак не удавалось мне, подпрыгнув, уцепиться за что-то, чтобы подтянуться. А колючая проволока — так тьфу на нее, подумаешь, руки разорву. Не до жиру.

Бегу, лечу я вдоль этого распроклятого забора, только пятки сверкают. Но понимаю, что плохо мое дело. За мной упорно гнались, стреляли, и то, что промахивались, как говорится, не моя вина, но ихняя беда.

Слышу кричат:

— Смотри, он у забора!

— Скачи наперерез, в калитку уйдет!

«Ага, имеется калитка!» И я поднаддал. Только бы не отрезали от нее, только бы успеть. У меня еще четыре патрона. Ничего, повоюем. Если успею.

До калитки я домчался почти одновременно с орловцами. Пришлось, вдавившись за косяк, стрелять. Двоих снял с лошадей, в третьего промазал, но задел коня. Тот вздыбился, крутанулся, отнес всадника, а я навалился на калитку. А она заперта.

Это была та улочка, по которой мы ехали с Ворошиловым. Я ее узнал. «Камень! Должен быть камень!» — вспомнил я.

И пока мой противник разворачивал храпящую лошадь, я дунул к нему что было мочи. Он, родимый мой, по-прежнему лежал в лопухах, принесенный мореной. Я сидел уже на гребне забора, когда ко мне подлетел, размахивая шашкой, разъяренный преследователь. Я развернулся всем корпусом, чтобы выстрелить, но на меня уже со свистом опускался клинок. К моему счастью, удар пришелся по парабеллуму, который полетел в неизвестном направлении. А я в известном — за забор, куда и собирался.

Уселся на корточки, привалился спиной к доскам и дышу как загнанный. Сил же никаких нет!

Тут опять пальба началась, на соседней улице. Да это уже не по мне. (Потом оказалось — это вошла в город разведка 51-й дивизии.) И снова затихло.

Я отдышался, поднялся и пошел вдоль забора к калитке. Отодвинув засов, выглянул. Пустота, никого. Будто и не тут несколько минут назад я метался как затравленный. Пошарил вокруг себя и подобрал подходящий булыжник. Какое-никакое оружие. Пусть будет. И пошел к своему камню, к моему спасителю. Даже погладил его рукою, подержался за холодный, промерзший бок, погрел его ладонью. С нежностью подумал о человеке большой души, о том великолепном лентяе, который так и не удосужился убрать этот всем мешающий камень с кромки узкой дороги. И мысленно благословил их — и камень и лентяя.

Потом осмотрел землю вокруг — не лежит ли где мой парабеллум. Нет, не лежит.

Искать тут долго было несподручно, следовало возвращаться. И я пошел в сторону особняка, в котором спал на металлической сетке спасенный от блох Ворошилов и видел боевые сны храпевший одетым на деревянном сундуке Зеленский.

И был я устал, опустошен и раздосадован. Как легко меня зацапали! А не переложи я вовремя оружие в карман? Погиб бы ни на понюх табаку. Срам.

Тут и мой мостик завиднелся, смотрю: около него какие-то люди копошатся, ко мне направились. Наши, свои. Вдруг за спиной топот. Повернулся: скачут галопом трое кавалеристов — мои недавние преследователи. Тут уж, имея за спиной подкрепление, я совсем обнаглел. Вылетел за середину дороги, камнем замахнулся и как крикну:

— Стой! Стрелять буду!

Лошади даже на задние ноги присели.

— Товарищи бойцы, ко мне! — зову своих. Пока орловцы не пришли в себя, выхватил у одного красноармейца карабин, направил на них:

— А ну живо слезай с лошадей, кому сказал! Забирайте их, ребята, и ведите куда следует.

Такой живописной группой мы и направились дальше. Я все к своему особняку пробивался.

И снова конский топот. Подошел наш конармейский эскадрон. Узнали, улыбаются. Командир доложился по уставу, я распорядился располагаться на ночлег.

— И выставите усиленное сторожевое охранение, — уточнил. — Да повнимательнее — здесь пока неспокойно. Черт-те кто по улицам шастает, зевак разных хватают.

И снова цокот копыт. Что за оказия? Подъезжает к нам Орлов и компания. Видимо, потемну, да с пьяну, да в незнакомом месте совсем закаруселились.

— Окружить! — приказал я.

И когда конармейцы, которым повторять дважды ничего не надо было, взяли их в кольцо, мой бывший конвоир, всклокоченный и печальный, сказал мрачно, но злорадно:

— Ну? Я же говорил, что это Буденный!

— Теперь и сами видим, — сказал Орлов.

Кислый у него вид был. Сидел на коне скрючившись, ладонью плечо зажимал — все-таки попал я в него, значит.

— А ну, герои, у кого мой парабеллум? — спрашиваю.

Зашевелился один, пистолет мой по рукам пошел. Я его взял, оглядел. На дуле засечка от удара, но неглубокая — сталь качественная. Так что работать им можно.

Орлов молчком вынул из кармана мои золотые часы, приблизился и протянул их мне.

— Я вас грабить не собирался, — говорит. — Вы мне эти часы сами сунули… У меня к вам просьба: решайте поскорее мою судьбу. Все надоело. Лишь бы к одному концу.

— Разберемся. Отведите их, — приказал, — да этого, — указал на Орлова, — пусть перевяжут.

Вот и добрался я наконец до дома. Захожу к своим — спят. Посапывают тихо, мирно. Стал я раздеваться, стулом двинул. Тут Климент Ефремович глаза открыл:

— Ты что, Семен Михайлович, только ложишься? Откуда ты?

— С того света, брат.

— Что за шутки? — Ворошилов даже сел на кровати.

— Какие уж тут шутки.

Рассказал ему о ночном происшествии. Со всеми увлекательными подробностями. А он так за меня задним числом испугался, что даже озлился.

— Ну и дурак же ты, — говорит, — Семен Михайлович. Других учишь, а для самого закона нет. Какое право ты имел выходить ночью один? Ты же должен отдавать себе отчет, какая на тебе ответственность, сколькие люди вверили тебе свои жизни и судьбы? А о стране ты подумал?

Что тут скажешь? Прав был Климент Ефремович, конечно, прав.

— Нечего мне возразить тебе, друг ты мой дорогой. Не думал я о стране — гигантоманией не страдаю. А думал я очень узко — о своей собственной шкуре и о том, что она в общем-то ладно на меня натянута и любая дырка в ней — лишняя. И еще думаю я, Климент Ефремович, что, если мы с тобой, два молодых, сильных, ловких и умных мужика, глядясь по утрам в зеркало, будем каждый раз повторять себе: этого человека надо беречь и сохранять, потому что он ой еще как нужен стране и народу, — ни черта мы с тобой не сделаем. И не сделали бы.

— Зачем так-то уж. Я же говорю о разумной осторожности.

— И опять ты прав. Да я ведь уже и наказан.

— Если бы в первый раз, — тут Ворошилов вдруг захохотал, — какой артист в тебе погиб, гражданин писарь. Ну и везучий ты человек, вот везучий! А если бы Зеленский не спал и ты его к Орлову отправил?

— Он бы тоже выкрутился.

А что? Я, наверное, вправду везучий. Есть у меня какое-то такое счастье. Вроде предопределения судьбы. Недаром, когда я выступал как-то на съезде женщин-горянок — а они в судьбе толк знают, — пока я говорил, они мне шинель всю обстригли. Начал речь произносить — шинель до щиколоток была. Кончил — а она до колен.

— Товарищи женщины, — говорю, — милые мои горянки, как это прикажете понимать?

А самые передовые женщины Кавказа и Закавказья мне и отвечают:

— Разобрали мы вашу шинель, Семен Михайлович, на амулеты. От врага, от пули врага, от дурного глаза врага, от болезни, от беды и от несчастья. И чтобы родители были здоровы, и дети наши, и мужья наши, и друзья наши. А лучше всего — отдай-ка ты нам эту шинель совсем, потому что родственников много, друзей много. Надо, чтобы всем хватило.

Я и отдал. А парабеллум свой с вмятиной на стволе сам всю жизнь храню.

Знаете, как в той детской игре: «Даю и помню, беру и помню».

 

Конец «второй волны»

Кончилась гражданская война, удрал за море барон Врангель с недобитыми остатками своей армии — наше упущение, ну и дел военных поуменьшилось: фронт ликвидировали, Конную перебросили в район Екатеринослава — нынешнего Днепропетровска.

Однако не отдыхать мы туда направились — район Екатеринослава был центром бандитского движения.

Вспоминаешь войну — что говорить, трудно было. Люди на смерть шли, да мы-то, Красная Армия, знали, за что головы клали. А мирное население, люди, через землю, через очаги которых громыхала сапогами, стучала копытами, скрипела колесами обозов война, все ли они понимали, что за гроза грохочет над их деревнями и станицами, за что бьются, за что убивают? Кто понимал, те были или с нами, или против нас. А для мирного населения… Белые идут — грабят, обирают, бандиты налетят — воруют, мародерничают. Ну а красные придут… Конечно, дисциплина у нас в 1-й Конной была строгая, серьезная — военная, одним словом. Но ведь нас никто не снабжал, гимнастерки, сапоги выдавали бойцам, как ордена, — за особые заслуги. Людей кормить надо, лошадей кормить надо, да и надо, чтобы было кого кормить: лошади гибли, они ведь тоже воевали. Приходилось брать у населения. В официальном порядке, но брать. Иногда взамен оставляли своих лошадей — изработавшихся, больных, раненых, усталых, а какие они работники, их еще лечить и лечить, на ноги ставить. Деньги платили, да цены им не было. А чаще бумажку выдавали, что, дескать, у такого-то лошадь взята для нужд Красной Армии и при первой возможности Советская власть возместит ущерб тем или иным способом.

И вот, казалось бы, война кончилась, здесь бы вздохнуть облегченно да за труд мирный взяться, ан нет, банды разгуливают, житья от них нету людям. Батько Петлюра, Юрко Тютюнник и батько Махно… Много же этих «батек» было. Синие и зеленые, пегие и серые в яблоках — «батьки» всех мастей и окрасок со своими приспешниками разгуливали по хуторам и селам Украины, наводя страх на население. Конармии предстояло уничтожить основной очаг бандитизма.

Наступил 1921 год. В довершение всех несчастий — хозяйственной разрухи, человеческой неустроенности, политической и экономической изоляции — страну нашу посетила еще одна беда — неурожай. И его неотвратимый итог — голод. Поднялись из родимых мест люди и побрели в разные стороны по тощей, бесплодной земле, вспоротой снарядами, затоптанной каблуками, побитой подковами. Брели и падали. Не съеденная еще скотина выпирала ребрами, качалась на распухших мосластых ногах, бессильно клонила к земле голову на веревочной шее и уже даже у самого изголодавшегося человека не вызывала кровожадных настроений. Но доедали, конечно, и ее.

Конармейцы переполошились. Нет, не о себе они думали. Самым дорогим для каждого был его боевой конь. После самых кровопролитных, тяжелых боев, не сойдя, а прямо-таки свалившись от усталости с лошадей, бойцы в первую очередь заботились о них. Расседлывали, стирали соломенными жгутами потную пену, накрывали своей шинелью, вываживали, чтобы она постепенно охладилась, поили, кормили. И только потом вспоминали о себе.

Началась жесточайшая бескормица. К нам с Климентом Ефремовичем без конца обращались командиры дивизий и полков, подходили рядовые бойцы:

— Товарищ командарм! Что делать-то будем, кони в теле сдают, смотреть больно, душа рвется!

Что им ответишь? И так делали, что могли: требовали кормов у местных властей, выпрашивали, выклянчивали — словом, приходилось повертеться. В ближайших селах всю солому с крыш поснимали. Глянешь потом на хаты — черные стоят, голыми стропилами скалятся. Как после хорошего пожара.

После таких операций, на которые не от хорошей жизни приходилось идти, ловили мы на себе косые, недобрые взгляды. «Спасибо», прямо скажем, не услышишь. Особенно Клименту Ефремовичу доставалось. Ему ведь приходилось вести разъяснительную работу.

Он про голод объясняет, про нужды страны, говорит о том, что сейчас от каждого потребуется максимум мужества, чтобы стойко перенести все трудности. А при этих словах у него-то самого лицо румяное, девушкам на зависть. Не объяснишь же всем и каждому, что это от тюрьмы царской наследство, били его жандармы, сосуды повредили.

Как-то спустя недолгое время — мы уже тогда в Ростове стояли — пришлось поехать Клименту Ефремовичу на табачную фабрику, с рабочими потолковать, распропагандировать их, как тогда говорили. Они бастовать придумали. Конармия прислала в подарок трудящимся Ростова железнодорожный состав с продовольствием. Бойцы это продовольствие по крохам собирали, от себя отрывали, чтобы только помочь городу справиться с голодом. Удивительную сознательность проявили и опять же, по тогдашнему выражению, понимание текущего момента.

Вагоны требовалось разгрузить силами рабочих. А на табачной фабрике слух пошел, что продовольствие семьям рабочих выдаваться не будет, а раздадут его партийному руководству и разному другому начальству. Фабрика забастовала. Администрация недосмотрела, партийная организация не сумела поговорить с людьми по-человечески, и получилась неприятность: станки стоят, люди шумят, толкуют промеж собой, власть ругают — забастовка, одним словом.

Городской комитет партии попросил Ворошилова съездить к табачникам, объяснить, что к чему. Тот уехал. А спустя часа полтора звонят мне из горкома и говорят:

— Семей Михайлович! Помогать Ворошилову надо! Он там справиться с народом не может, видно, враги здорово поработали, накачали людей.

Я человек горячий, мне кровь в голову молниеносно ударяет. Я после этих слов аж задохнулся от возмущения.

— Сейчас выезжаю, — говорю, — но вынужден вам напомнить, что каждый человек должен заниматься своим делом. Если я, командарм, выполняю свою работу недобросовестно — мою армию бьют, наших бойцов убивают. Если вы допускаете брак в своей работе — бьют наши идеи, убивают веру в наше святое дело. А теперь вы используете нашу популярность, чтобы залатать прорехи в своей деятельности. Я думаю, мы продолжим разговор в горкоме.

Повесил трубку — и на фабрику. А сам недоумеваю, как же это Климент Ефремович сплоховал? Да не может быть такого! Он всегда умел найти нужные, добрые слова, которые одни только и требовались в данный момент. Профессиональный революционер, сам в прошлом рабочий человек, он легко и непринужденно общался с любой аудиторией, со своим братом рабочим. Что же случилось на табачной фабрике?

Приезжаю. Мне, правда, долго оглядываться некогда было, но показалось — вся фабрика из одного цеха состоит, но зато цех народом набит, и народ этот кричит, гомонит, волнуется. А посреди цеха возвышение какое-то несолидное, и на нем Климент Ефремович мается. Что он говорит, даже не слышно, слова тонут в общем галдеже.

Я вскочил к нему на помост да как гаркну:

— Смирно!

Насчет скомандовать — это я умею, все-таки профессионал. Народ затих.

— Что вы шумите? — спрашиваю. — С вами человек разговаривает. Могли бы и послушать.

Тут пробирается вперед какая-то пожилая, иссушенная голодом и нуждой женщина. Лицом темная, а глазищи гневом сверкают. И говорит громко и нервно:

— Он тут нам про светлое будущее объясняет, которое нашей сознательностью и голодным брюхом мы достигнем, а ты на него посмотри!

И тут она стала в Ворошилова пальцем тыкать.

— Все, все на него посмотрите! Вон он какой сытый да красный! Мы, значит, будем голодное брюхо кушаками стягивать, вагоны со жратвой разгружать, а они, новые начальники наши, будут себе рожи отъедать? У меня муж в германскую погиб, дети с голода пухнут, их словами о светлом будущем не накормишь!

— Вот вы требуете от Советской власти, от ее представителей справедливости, а ведь сами вы несправедливы, — говорю. Народ заволновался, зашумел. Я руку поднял: — Погодите не соглашаться. Отчего это, скажите-ка, мы от вас такое неравноправие терпим? Вам тут враги наши нашептали в уши всякую вредную чушь, в дегте нас извозили — и вы тут же поверили каждому слову. Ворошилов вам правду говорит, ситуацию объясняет, а вы ему не верите. Лицо вам его не нравится? А знаете ли вы, что Климент Ефремович по тюрьмам царским сидел, его жандармы о стену каменную головой били, что он слух от этого потерял, жестокими головными болями расплачивается, сосуды у него на лице от жестоких ударов полопались, а вы — румяный да красный? Он от себя, как и все наши бойцы, последнюю краюху хлеба отрывал, чтобы детей ваших накормить, а вы?

В общем, поговорили мы по-доброму. У нас ведь какой народ? Если ему честно все сказать, поймут. И горы свернут. Только знали бы, во имя чего. А в конце митинга приволокли каких-то двух субъектов, что народ мутили. Оказались белыми офицерами.

Однако вернемся к нашему разговору. Ко всем бедам прибавилась еще одна. Как-то утром врывается ко мне Степан Зотов, начальник полевого штаба 1-й Конной, и прямо с порога кричит:

— Семен Михайлович, сап!

— Да объясни ты толком, — говорю, — сядь, успокойся.

— Какой тут покой, — отвечает, а сам с размаху как рухнет на стул, тот только застонал от его тяжести.

Степан Андреевич Зотов — донской казак. Это золотой человек был, работяга безотказный, командир талантливый. Его отличала поразительная трудоспособность. Казалось, ничто на свете не занимало его, кроме работы. «Не спит он, что ли, никогда?» — удивлялся я, в любое время дня и ночи видя Зотова за ворохом служебных бумаг. Он сам готовил проекты приказов, составлял оперативные сводки, часами анализировал разведывательные данные.

Степан был роста огромного и силы неимоверной: Оку Ивановича Городовикова — тот невысокий был — он на ладонь сажал и над головой поднимал. Иногда, на отдыхе, мы боролись — молодые были. Меня бог тоже силой не обидел, да и французскую борьбу я неплохо знал. Мне соперников (не смотрите, что невысокий), кроме Зотова, не было. А Степан меня просто на воздух поднимал, и я только ножками дрыгал.

Как все сильные люди, был он добр, спокоен, уравновешен. А тут лица на нем нет.

— Что же случилось? — спрашиваю.

— У лошадей сап обнаружили. Уже несколько случаев. Эпидемия начинается, Семен Михайлович.

Да, эта беда не уступала всем другим. Что может быть страшнее для кавалерии, чем эта болезнь. У наших ветеринаров никаких средств против нее не было.

Отправились за помощью в местный ветеринарный институт. На наши призывы о помощи сотрудники ответили сжато и исчерпывающе. Институт только еще налаживает свою работу, лошадей лечить нечем, а то, что началась эпидемия, удивляться не приходится: этот район издавна заражен сапом, еще запорожские казаки заманивали сюда турецких янычар, чтобы оставить их без коней.

Такое историческое обоснование эпидемии нимало нас не утешило. Из полков и дивизий беспрестанно поступали сведения о гибели лошадей. За сравнительно короткое время от болезни и бескормицы пало около шести тысяч животных. Нужно было уходить из Екатеринославской губернии.

С предложением перевести 1-ю Конную на Северный Кавказ Реввоенсовет армии обратился к Реввоенсовету республики. Мы ожидали ответа. Нас предупредили, что по прямому проводу с нами будет говорить товарищ Ленин.

Уважение к этому человеку было у нас самое глубокое и всепоглощающее. Имя его стало символом высшей справедливости не только для красных бойцов, но и для наших противников. Бывали курьезные случаи. Например, заберем мы в плен казаков, что с ними делать? Стоят суровые, понурые, только глазищами зыркают из-под лохматых бровей и лихих чубов. Да уж прежней лихости в них не увидишь.

— Что же, — говорю, — мне с вами делать? Посоветуюсь-ка я с товарищем Лениным.

Казаки волнуются, переглядываются, а я тем временем втыкаю — прямо с коня — пику в землю, к ее древку привязываю шнур от телефонной трубки, а в трубку ору:

— Алло, алло, Москва? Плохо вас слышно, ветер мешает. Попросите к аппарату Владимира Ильича Ленина, мне надо с ним срочно поговорить по важному делу. Владимир Ильич? Это Буденный. Нужен ваш совет. Мы тут казаков белых в плен взяли, что будем с ними делать? Взять слово, что не будут выступать против Советской власти и отпустить домой? Слушаюсь, так и поступим. До свидания, если что — я опять позвоню.

Вы себе не представляете, с каким волнением и доверием слушали эту мою «беседу» станичники.

— Ну что, — спрашиваю, — слышали, что сказал товарищ Ленин?

— Слышали! — отвечают хором. И давали слово, и не было случая, чтобы его нарушили.

…Вскоре нас вызвали к прямому проводу.

— Не может ли переброска армии на Северный Кавказ стать опасной? — спросил меня Владимир Ильич. — Дело в том, что мы там решили сейчас применить продразверстку. У крестьян будут забирать излишки хлеба, а большинство ваших конармейцев родом с Северного Кавказа, продразверстка коснется, конечно, и их семей. Не вызовет ли это восстания в Конармии?

— Владимир Ильич, наши бойцы — преданные нашему делу люди, они своими жизнями доказали это. Я за каждого из них готов поручиться головой.

— Семен Михайлович, — ответил Владимир Ильич на мою взволнованную речь. — Что значит одна ваша голова перед той бедой, которая может случиться?

Климент Ефремович взял трубку и с жаром подтвердил мои слова, сказав, что верит в сознательность конармейцев. Тогда Владимир Ильич попросил к телефону Сергея Константиновича Минина, члена Реввоенсовета нашей армии. Тот откровенно признался, что, будучи в армии человеком новым (он действительно недавно сменил Ефима Афанасьевича Щаденко, который был назначен во 2-ю Конную армию), совершенно не зная бойцов, он ни за что поручиться не может. Обидно мне было его слушать, но что поделаешь, по-своему он был прав, обиды держать было не за что. Решение надо было принимать со всей ответственностью, как всегда это делал Владимир Ильич.

— Советую вам еще раз все как следует обдумать, — закончил разговор товарищ Ленин.

Лично для меня и так все было ясно. На моих глазах гибли лошади, а значит, гибла кавалерия, мое детище родное, моя Конармия. А пехота из бывших кавалеристов, скажем прямо, неважная. Но мы еще раз собрались вместе со штабом, самым серьезным образом взвесили все «за» и «против» и пришли к выводу, что наше решение — единственно правильное. Кому-то из нас надо было ехать в Москву, чтобы ускорить решение вопроса.

Как раз в это время должен был состояться X съезд партии. Мы трое вошли в состав делегатов от 1-й Конной, и необходимость в специальной поездке в Москву отпала. «Были сборы недолги», мы уже собрались ехать, когда вдруг пришла телеграмма от Ленина, в которой он приказывал как можно скорее покончить с бандитизмом. Соображения у Владимира Ильича были самые практические: начинался весенний сев, а распоясавшиеся бандиты мешали крестьянам заниматься своим прямым делом.

Поскольку вопрос касался военных действий, мне следовало остаться. Ворошилов и Минин уехали.

К этому времени большинство шаек уже было разгромлено. Бандиты бесславно закончили свою разудалую жизнь. Практически опасность представлял только Махно, да и то основательно пощипанный. Екатеринославская губерния стала последним прибежищем батьки. Это было единственное место, в котором какое-то время еще могла искусственно поддерживаться жизнь банды: дело в том, что здесь была родина недоброй памяти Нестора Ивановича. Именно здесь, в селе Гуляй-Поле, издал свой первый крик новорожденный Нестор, чтобы оповестить окружающий его мирок о том, что на свете появился еще один авантюрист, правда, мелкого, местного масштаба. Но какая разница тем, кто был растоптан, измордован, изнасилован, уничтожен Махно и его анархиствующими кулаками, белогвардействующими эсерами, — какая им разница, почем идет он в базарный день на мировом рынке пройдох?

Революция совершалась для добра. Она была готова всем предоставить возможность начать жизнь сначала, простив и забыв прошлое. Только будь искренен, пусть помыслы твои будут чисты, идеалы — светлы. Только прими условия, предлагаемые новой жизнью.

Революция, которая сама была в какой-то мере экспериментом мирового масштаба, могла позволить эксперимент и себе. А как иначе назовешь попытку создать из одесских жуликов регулярную воинскую часть, а из печально знаменитого Мишки Япончика — боевого командира? Ну ладно, этот номер, как говорится, не удался. А сколько раз он удавался, скольким людям, бывшим изгоями в царской России, революция помогла начать новую жизнь?

Предоставили такую возможность и бывшему каторжнику (он был приговорен царскими властями к бессрочной каторге за ограбление бердянского казначейства, на что пошел, сами понимаете, только из «святой ненависти к режиму») Нестору Ивановичу Махно. Ему позволили принять участие в нескольких операциях совместно с частями Красной Армии. И если бы мы на него по-настоящему надеялись, туго бы нам пришлось.

Страстных поклонников и верных служителей «матери порядка» наши армейские порядок и дисциплина ни в коей мере не устраивали. Барахла не прихватишь, самогонки вволю не попьешь, «свадьбу» в каждом захваченном селе не сыграешь, над деревенскими от души не покуражишься, в людей за здорово живешь не постреляешь. Разве это жизнь?

И снова понеслись по дорогам Украины махновские тачанки, на которых спереди было написано угрожающее: «Хрен уйдешь!» — а сзади раздражающе дразнящее: «Хрен догонишь!» (литературный вариант).

Но не все ушли в степи с Махно. Очень многие бывшие его «соратники», а точнее, люди, случайно попавшие в его банду, остались в Красной Армии. А значит, опыт был оправдан.

Если еще зимой двадцать первого года банда Махно насчитывала пять тысяч кавалерии и сто пулеметов на тачанках, то к весне он остался с тремястами семьюдесятью — тремястами восемьюдесятью наиболее близкими себе людьми. Они метались с хутора на хутор, из села в село, путая следы и уходя от преследования. Пора было с ними кончать.

Утром я сидел в штабе и разбирался с текущими делами, когда вошел ко мне мой адъютант Петр Павлович Зеленский, с которым прошли мы бок о бок всю гражданскую. Был он молодой, как и все мы, лихой рубака, как большинство, отчаянный смельчак, как многие, и красавец, как некоторые.

Лихо щелкнув огромными шпорами, которые были в моде последние два месяца и делались на заказ, он доложил:

— Товарищ командарм! Поступило донесение: Махно засечен в районе села Васильевка, юго-западнее станции Чаплинка.

— Вот туда-то мы и двинем! — обрадовался я возможности поразмяться и заняться стоящим делом. — Вызовите ко мне командира штабного кавполка и соедините с командиром автобронеотряда имени Свердлова.

— Вы тоже едете? — обрадовался Зеленский.

— Конечно. А то мы что-то засиделись.

С командиром автоотряда я договорился в два счета. Он обещал немедленно прислать два броневика и несколько полуторок с пулеметами и бойцами. Командиру штабного кавполка я приказал выделить эскадрон в мое личное распоряжение. Этот полк мы только что сформировали, бойцы его еще ни разу не участвовали в сражениях, поэтому я хотел проверить, как они поведут себя в деле. И вот случай представился.

Минут через тридцать наш отряд был уже весь в сборе, бойцы горели молодым нетерпением и рвались в бой. Во дворе, окутываясь голубыми дымами, пыхтели броневики и полуторки, чихали кавалеристы, фыркали и косили глазом кони. Перед самым крыльцом крупно трясся трофейный «мерседес», в котором с неприступной гордостью восседал водитель в крагах и очках.

— Ты что это, Петр Павлович? Я на этом рыдване не поеду, — сказал я. — Где Казбек?

— Так он же, Семен Михайлович, еще хромает, рана не поджила как следует. А потом, что же вы верхом-то поедете, когда такой мотор без дела простаивает? — и Зеленский с нежностью, как коня, огладил блестящий бок машины. — Путь-то неблизкий. Неужто верхом не наездились?

Наездиться-то я наездился. Да и Казбек мой был действительно не в порядке. Ему досталось за гражданскую побольше, чем мне. Ранен был несколько раз, но все как-то удачно: форму всегда полностью восстанавливал. Сильный был жеребец, надежный. Нам с ним в общем-то везло. Из боя, бывало, вернемся, ординарец мой Казбека расседлает и трясет седло. А из него пули сыплются. А мы с Казбеком ничего, целы.

— Пулемет прихвати, — сказал я Зеленскому. — Мало ли что.

— Это обязательно, — сказал довольный адъютант. Он был отличным пулеметчиком.

Весна была хоть и ранняя, но не уступала хорошему лету. Солнце пекло отвесно, прямиком в темечко, мы только фуражки поплотнее на уши натягивали, до чего жарило. Я ехал впереди. Проезжали деревни…

Везде готовились к севу, а кое-где уже пахали. Тягла не хватало, кое-кто пристраивал ярмо на коров. И где крестьяне раздобывали семена в такое голодное время — ума не приложу. Тут, видно, надо было обладать настоящей крестьянской сметкой. Я думаю, приведись мне тогда самому сеять — тоже что-нибудь удумал бы.

Карта местности была у меня мелковата, поэтому дорогу к Васильевке спрашивали у жителей. Те охотно отвечали, тыкая пальцем в нужном направлении, но их гак был неимоверно длинен, много превышая те версты, к которым прилагался.

Пропылили уже через десяток деревень, а Васильевки все не было. У одной из хат увидел я здоровую молодую бабу. Она пряталась в тени сарая, выходящего глухой стеной на улицу. На руках у нее сидел двухлетний малыш, который, скосив на нас любопытный глаз, сосал грудь. Его братишка лет шести, босой, в штанишках, которые еле поддерживала переброшенная через плечо надорванная лямка, переминаясь около матери с ноги на ногу, сосал молоко из другой груди. Что делать, каждый, как мог, старался накормить своих малышей. Старший весь искрутился (ему надо было рассмотреть всю нашу кавалькаду), но грудь не бросал — видно, здорово набегался и оголодал. Так он и маялся около матери, пока мы разговаривали с ней.

— Матка, в какой стороне Васильевка? — картинно приосанившись, спросил неотразимый Зеленский.

— Да вон там балочка выглядает. Коло нее свернете — скоро и Васильевка.

— А далеко ли? — спросил я.

— Да верст пять.

Тут наконец мальчишка оторвался от матери, зыркнув на нее с жалостливым презрением.

— Семь, — уточнил он сиплым голосом.

У оврага, где дорога сошлась рогаткой, мы свернули, поехали по-над балочкой, и скоро в жарком мареве зашатались, задрожали расплывающиеся очертания высветленного солнцем монастыря. Женского — по сведениям, полученным от местных. Недалеко от него одиноко торчала белая хатка с колодезным журавлем во дворе. Остановились попить, долить радиаторы водой. Я зашел в дом.

За пустым дощатым столом сидел сумрачный мужичонка, меленький и хлипкий. Он явно был не в настроении, а может, я помешал ему ссориться с женой, хлопотавшей у печи и имевшей тоже достаточно решительный и агрессивный вид.

— Что, не слыхать ли у вас о Махно? — начал я вроде бы издалека. — Говорят, в ваших местах он вьется. Может, видели его когда, а то случайно знаете, где его сыскать можно?

— А вы кто такие будете? — спросил насупленный мужик. — Кто такие?

— Мы — Красная Армия, а я — Буденный.

— Как вам сказать, слыхать-то мы о нем слыхали, да навроде давно уж это было.

— Как давно?

— Я уж и не помню… Соседи вроде приходили, сказывали… В глазах у мужика сквозила тоска, слова мямлил себе под нос. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что он врет.

— Здесь, в ваших местах, не видели его?

— Кто знает, может, и видели…

Наш нудный, полный туманных намеков, переливавшийся из пустого в порожнее разговор наконец осточертел хозяйке, которая остервенело гремела чугунами.

— Да хватит тебе юлить! — сердито крикнула она мужу. — Ты же отлично знаешь, где Махно.

— А, ладно, — безнадежно махнул рукой мужик. — По мне что Махно, что Буденный — один черт: сеять пора, земля сохнет. Так вот, еще вчера Махно ночевал в монастыре, а сегодня он, видать, в хуторе. — И назвал мне близлежащий хутор.

Я вышел на улицу, собрал командиров и начал военный совет.

— Для нас в тактическом отношении хутор располагается очень удобно. Он зажат между двумя прудами, которые с одной стороны соединены общей плотиной. Мое решение такое: вы, товарищ Митрохин, — сказал я командиру автоотряда, — с броневиками и бойцами отправитесь в обход прудов на плотину. Оттуда вы ударите на хутор, а мы с кавалерийским эскадроном одновременно с вами ударим с противоположной стороны. Спрессуем его, как миленького. Таким образом, наша задача — скрытно наблюдать за хутором и ждать вашего появления. А вы, товарищ Митрохин, действуйте самостоятельно, мы сами будем согласовывать свои действия с вашими. До поворота на плотину — два километра. На месте вы будете минут через тридцать, ну, максимум — если какие-нибудь случайности — через сорок. Выполняйте.

Мотоотряд запыхтел дальше по дороге, а мои кавалеристы заняли свои позиции, готовясь к броску на хутор.

Время тянулось изматывающе медленно, как бывает всегда, когда ждешь и принужден бездействовать. Прошло тридцать минут, сорок — наши не появлялись.

Мы скрывались не в очень частом, но достаточно высоком кустарнике. Сказать, что нас совершенно не было видно, не скажу — можно было разглядеть, не уложишь ведь лошадей на землю. Но прятаться было негде, мы выбрали не лучшее, зато единственное укрытие. Я прохаживался по краю кустарника, осматривался. Мои кавалеристы давно спешились, каждый стоял возле своей лошади, держа ее в поводу. Я видел, что ребята волнуются: еще бы, первый бой.

Хутор стоял в тишине и безлюдье. Где там могло скрываться столько человек? А может, там не все махновцы? Хорошо бы все, сразу одним ударом бы прихлопнули!

Невдалеке, примерно на половине пути между нами и хутором, пекся на солнце невысокий холм, изрядно мешавший наблюдению. Одинокий крестьянин пахал на его макушке. Он был излишне суетлив, поминутно отрывался от сохи, утираясь рукавом и оглядываясь. Мы вели себя тихо, и он долго не замечал нас. Но вдруг на хуторе заржала лошадь, крестьянская лохматая лошаденка вскинула голову и ответила. Не утерпели и наши кони — заржал один, другой.

Пахавший мужик резко обернулся в нашу сторону, хлопотливо бросился к лошаденке, стал ее дергать, распрягать, а потом вскочил на нее и сломя голову понесся к хутору.

— Обнаружили! — крикнул Зеленский. — Это, Семен Михайлович, ихний дозорный был, не иначе.

— Да, сомнений нет. Проморгали мы его.

— А как было не проморгать? Пашет человек и пашет. Не с биноклем же сидит.

— Отставить разговоры! По коням! Эскадрон, шашки к бою!

Мы приготовились, и вовремя: из хутора в пыли и топоте вылетел отряд махновцев. Конармейцы ринулись ему навстречу. И пошел дым коромыслом! Звенят шашки, хрипят кони, кричат люди. Сабельный бой — он азартный, азартный и страшный, как все на войне.

Новобранцы дрались превосходно, но махновцы сопротивлялись с яростью и упорством обреченных, да и перевес в численности был на их стороне, а между тем свердловцев нет как нет.

Я залез в «мерседес» — он высокий, с него удобнее наблюдать за ходом сражения. Весь прямо-таки искрутился — где ты, мой Казбек? Идет схватка, а я вроде бы со стороны наблюдаю. Непривычно, досадно и своим нечем помочь.

Кажется, считанные секунды, а о чем только не передумаешь в эти до предела сжатые опасностью мгновения. Я и за боем следил, и прикидывал его исход, и изыскивал наши возможности, и рассчитывал те шаги, которые предстоит предпринять в той или иной ситуации, совершенно исключив мотоотряд, который как черти съели. И был озабочен его судьбой.

— Товарищ красноармеец, — подозвал я кавалериста из того небольшого резерва, который оставил на всякий случай. — Скачите вдогонку за мотоотрядом. Они, видимо, проскочили поворот на проселок, который идет вокруг прудов. Поверните их.

— Слушаюсь, — крикнул паренек и вмиг скрылся в облаке пыли.

Как выяснилось позже, так оно и случилось — свердловцы отклонились в сторону километров на девятнадцать. По дороге у них отстали две машины — техника не сработала. Это сыграло нам на руку. Когда грузовики снова завелись и тронулись, их водители свернули как раз в нужном месте и в самый разгар схватки появились на поле боя.

Попав в самое пекло, лишенные командира бойцы сразу несколько растерялись: они соскочили с грузовиков, метнулись в сторону, потом опомнились, спохватились, кинулись обратно к пулеметам. В это время на них налетели махновцы и начали рубить. Я бросил им на помощь свой миниатюрный резерв. Конармейцы отогнали махновцев, те развернули коней и поскакали к «мерседесу». Шофер стал разворачивать машину — ему очень не понравилась несущаяся к нам ревущая, разъяренная боем толпа. Но, едва съехав с дороги, машина немедленно увязла в пашне.

— Зеленский, к пулемету! — закричал я. Петр Павлович схватил пулемет, вытащил его из машины и, укрывшись за колесом, приготовился стрелять, а я тем временем достал гранаты и сложил их поудобнее, чтобы под рукой были.

Но повоевать мне на этот раз не удалось, потому что Зеленский стрелял очень удачно и не только отогнал наших непосредственных противников, которых было человек тридцать, но и помог огнем нашим рубакам. Бой переломился, махновцы побежали беспорядочно, бестолково, с максимальной скоростью, которую можно было выжать из усталых коней. Как заведено, конармейцы начали их преследование.

В это время и появился заблудившийся мотоотряд.

Махно я видел. Он стоял на холме в окружении каких-то людей и исчез минут за десять до конца боя. Думаю, он несколько опередил в беге своих бандитов.

Недобитых махновцев гнали три дня, сначала эскадрон штабного кавполка, потом башкирская кавалерийская бригада во главе с комбригом Муртазиным. На границе с Румынией Нестор Махно и около тридцати его сподручных переплыли Днестр и ушли.

Вскоре я получил от Климента Ефремовича телеграмму. Он сообщал, что наше предложение о переброске 1-й Конной армии на Северный Кавказ одобрено. В телеграмме были и другие новости. Сообщалось, что Северо-Кавказский фронт преобразуется в Северо-Кавказский военный округ, командующим которого назначается Ворошилов, а я — его заместителем и членом Реввоенсовета, оставаясь одновременно командармом 1-й Конной.

Имея теперь официальную директиву о передислокации, я занялся организацией похода Конармии: разметил маршрут, пункты дневок и ночевок. Перед конармейцами стояла все та же задача — ликвидация всех встретившихся в пути банд. Вести армию должен был Степан Зотов, начальник полевого штаба 1-й Конной.

Договорившись с Зотовым обо всем, мы с начальником особого отдела Конармии Трушиным уехали поездом в Ростов.

Приехали в город третьего июня. Был выходной день, командующего фронтом и члена Реввоенсовета на месте не оказалось. Я вызвал начальника особого отдела фронта, чтобы выяснить обстановку. Его информация была обширна: он доложил о состоянии войск, рассказал, какими методами и средствами ведется борьба с бандитизмом.

На территории вновь созданного Северо-Кавказского округа орудовала двадцать одна тысяча вооруженных бандитов. Это были остатки разгромленных деникинских войск. Фронт вел с ними борьбу, но она отличалась необычайной сложностью: разрозненные отряды бывших деникинцев и сочувствовавших им были очень подвижны. Они спускались с гор, грабили, убивали и прятались обратно в свои логова. Самая крупная банда — полковника Овчинникова — насчитывала тысячу двести человек, самая маленькая — полковника Васильева — семь.

Вслед за начальником особого отдела я вызвал председателя ДонЧК, но того на месте не оказалось, и пришел его заместитель Зявкин.

Он значительно пополнил уже имевшиеся у меня сведения.

— Семен Михайлович, — сказал он, — наибольшее внимание следует уделить тем бандам, которые орудуют в районе Усть-Медведицкой станицы. Их деятельность явно политического характера, поэтому они наиболее опасны. Остальные банды скорее уголовного содержания, и мы с ними покончим, так сказать, в порядке текущих дел. Но есть, Семен Михайлович, одна неприятная новость. Я первому вам ее докладываю, потому что только сегодня все окончательно выяснилось, мы подвели итоги одной операции, которую проводим. Ее мы держали в строжайшем секрете, и вы сейчас поймете почему.

Дело в том, что на нашей территории почти что сформирована многотысячная армия из донских и кубанских казаков. Это движение названо «вторая повстанческая волна Юга России». Его вдохновитель — контрреволюционный эсеро-меньшевистский Викжель — Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профсоюза Северо-Кавказской железной дороги. Военный руководитель — бывший генерал царской армии князь Ухтомский. Сейчас он заместитель начальника оперативного управления Северо-Кавказского фронта. Его адъютант — наш человек, чекист, молодой, но очень дельный и инициативный. Ему удалось достать и сфотографировать полные списки повстанцев. О заговоре у нас есть все данные, Ухтомского можно брать хоть сейчас.

— Что он за человек? — поинтересовался я.

— Ну, во-первых, широко образован. По своей военной профессии он топограф. По политическим убеждениям — монархист. Что еще могу о нем сказать? Очень смелый человек: в германскую получил четыре штыковых ранения.

— Да, это о многом говорит. Значит, сам ходил в штыковые атаки. Жаль!

— Чего жаль, Семен Михайлович?

— Да жаль, — говорю, — что такой смелый человек — и не с нами. Тем он опаснее. На кого он опирается?

— В штабе, конечно, ни на кого, кроме своего адъютанта, тот у него лицо более или менее доверенное. Во всяком случае, поручения кое-какие выполняет, хотя, конечно, к руководству не привлечен. Но в гирле Дона, в камышах, скрывается полковник Назаров. У него там нечто вроде штаба. Этот Назаров был заброшен к нам Врангелем во главе десанта некоторое время назад. Ну, десант мы разбили, а оставшиеся в живых беляки подались в камыши и затаились. Ухтомский, — продолжал Зявкин, — поддерживает с Назаровым постоянную связь. К нему регулярно ходит катер, который, кстати сказать, мы ему любезно предоставили. И всячески следим за тем, чтобы его рейсы были «благополучными». По нашим сведениям, Семен Михайлович, двадцатого июня повстанцы собираются захватить Ростов. Ухтомский уже заготовил приказ о назначении Назарова командующим Ростовским округом.

— Это, значит, вместо нашего Климента Ефремовича. Да, веселенькие дела. А как повстанцы вооружены? Это ведь непростое дело — вооружить такое количество народа.

— Да у них с оружием только около трех тысяч. Остальных предполагается вооружить за счет Ростовского арсенала.

— Я смотрю, дело у них широко поставлено.

— Да, готовятся серьезно.

Вот какими сведениями обогатился я третьего июня, в день приезда в Ростов, по месту, так сказать, моего нового назначения.

Нужно было принимать какие-то решительные меры, а испытанной Конармии под руками нет. По моим подсчетам, ее приходилось ждать не раньше десятого июля. Эх, если бы она только находилась здесь! Нет, не как несокрушимая военная сила она была мне нужна. Ведь не все же время — «Шашки вон!». Война кончилась — люди остались. Наша сила одолела их силу, но разве умы человеческие так быстро переделаешь?

Нет, крикнул бы я своей Конармии: «Шашки в ножны!» — разместил бы части по тем станицам, где повстанческое движение было наиболее активным, и оставил бы их там впредь до полного перевоспитания станичников. И делу польза, и никакого кровопролития.

Возьмите крестьянина. Трудяга, всецело подчиненный своему клочку земли, работе от зари до зари — иначе не выживешь, попросту с голоду подохнешь, и никто ведь не поможет, такие люди были. Каждый себе, каждый для себя. Не уродило — сам виноват. Кто тебе руку протянет, кто от себя оторвет? Каждый может оказаться в таком положении, и рассчитывать не на кого. Я сам из крестьян, мне ли этого не знать?

Я верхом ездил с детства, лошадей знал и любил. Я на Дону родился и вырос, но Дон был «не для меня». Отец здесь всю жизнь прожил? Это не считалось. Его двухлетним дед привез из-под Воронежа, а воронежским, да и любым другим, на Дону не было места. Ты не казак — иногородний. Какие могут быть претензии? Знай свое место.

И в армию я призывался в Воронеже. Направили в драгунский полк. А драгуны — это нечто среднее между пехотой и кавалерией. Среднее-то среднее, а все-таки на лошадях, верхом все-таки. И лошадей этих выезжать надо.

Я оказался лучшим наездником в своем полку. За умелость мою отправили меня в 1907 году в Петербург, в офицерскую кавалерийскую школу — при ней были годичные курсы (в нашем понимании) для нижних чинов. Офицерская школа помещалась на Шпалерной улице — сейчас улица Воинова.

Это даже трудно себе представить, как по тем временам мне повезло, что меня направили в какое-то учебное заведение. Я ведь хотя читать-писать умел, но достиг этого самоучкой, в школе ни дня не был.

Молодые годы — они рядом, вот они. И как к сорока подходит, уже понимаешь: нет старых, нет молодых, все рядом. Человек един во всех его возрастах, обличьях, и это ой как скоро начинаешь понимать. Жизнь человеческая сжата в кулак, спрессована временем, а оно летит, несется… В ранней молодости существуют понятия «старый», «молодой»… А потом все это кончается. Тело старое, но душа-то всегда молодая, она ведь не меняется, она во весь век человеческий прекрасна и вечна. И вот начинает обременять тебя твое старое, немощное тело. А темперамент живет. Тогда начинаешь свой дух подчинять физическим возможностям. И он подчиняется, смиряется. А этого нельзя делать, это смерть. Лучше быть смешным, лучше продолжать слабой рукой размахивать шашкой. Вот врачи говорят — подлечим, вылечим. А я ведь не больной, я просто старый.

И вот идешь по улице Воинова — бывшей Шпалерной. Справа, тоже бывший, манеж, тот, в котором мы ездили, в котором нас учили из молодой, сырой лошади делать послушного, выезженного коня, на которого сесть — одно удовольствие. Слева — «амуничники», там теперь люди живут. Чуть дальше — Кикины палаты. Один из первых домов Петербурга. Этот Кикин сначала ходил под рукой у Петра, помощником был. Потом решил к царевичу Алексею переметнуться. Переметнулся. Ну, Петру это не слишком понравилось. Он Кикина примерно наказал, а в доме его устроил публичную библиотеку. Первую в России. Я бы сейчас там тоже библиотеку устроил — традиции надо почитать.

И упирается Шпалерная в Смольный монастырь. Барокко. Растрелли. Дивной красоты храм. Так вот тогда, учась в офицерской кавалерийской школе выезжать лошадей по всем правилам искусства, я своей крестьянской сметкой быстро сообразил, что занимаюсь крайне выгодным для себя делом. Явлюсь я в станицу мастером-берейтером, или, по-нашему, тренером, да меня конезаводчики с руками оторвут.

Или это не я так думал? Нет, я. Значит, не сразу оно ко мне пришло, мое революционное сознание. Людей воспитывать надо, готовыми революционеры не рождаются.

Наиболее активен и злобен, как ни странно, консерватизм. И чтобы человека вывести из одного состояния, перевести в другое, а из другого в третье, со ступенечки на ступенечку, сначала одной ногой, потом другой, как ребенка малого, надо потратить много любви и терпения, любви и терпения!

И вот этого казака-крестьянина с одной стороны подначивают белогвардейцы, играют на казачьей сословной гордости, напоминают о славном прошлом и былых заслугах. С другой стороны мы, красные, их агитируем. А каков наш пряник? Что землю даем? Да она у казаков всегда была, в том привилегия ихняя. Что сословные различия отменяем? Но казачество для них и есть столетний предмет гордости! Ну а про продразверстку и не говорю. Так что не следовало ждать, что не сегодня завтра эти люди обратятся в нашу веру. Но и не убивать же их за это.

Но Конармии здесь не было, и более того: за ее продвижением следило именно оперативное управление фронта, в котором служил Ухтомский, поэтому генерал с абсолютной точностью в любой момент знал, где находится 1-я Конная.

На следующий день я встретился с командованием бывшего Северо-Кавказского фронта, познакомился и с Ухтомским. У меня не было злобы на него: каждый из нас делал то дело, которому отдал жизнь. Ухтомскому было на вид лет под шестьдесят, но могло быть и меньше лет на десять — седые как лунь волосы мешали точно определить возраст. Он был высок и строен, подтянут и прям — словом, был именно таким, каким обязан быть хорошо вышколенный, знающий себе цену генерал царской армии, в роду у которого все мужчины носили военную форму с эполетами.

Посоветовавшись, мы приступили к делу. Трушин и Зявкин арестовали Ухтомского и привели ко мне. Он держался очень спокойно и, как ни странно, был настроен очень мирно.

— Ну что же, генерал, давайте заканчивать наши игры, — сказал я. — Не хватит ли войн, кровопролитий? Земля устала от ваших кровавых забав. Неужели вы не понимаете, что революция победила? Советская власть будет установлена по всей России, и лишние жертвы только обременят вашу совесть, если она у вас еще осталась.

— Осталась еще, — сказал Ухтомский печально. — Да, хватит, надоело. Хотя во власть Советов я никогда не верил и не поверю, но, видно, сила за ней.

— Кто же вы по политическим убеждениям?

— Монархист.

— Что же, опять Романовы?

— На династии Романовых не настаиваю, согласен на любого умного человека, поскольку Николая Второго таковым не считаю.

— Это все мечты, — сказал я, — а давайте-ка займемся вещами реальными. Нужно вызвать Назарова в Ростов.

— Вы его арестуете?

— А что еще с ним делать? Вы сейчас записочку напишете и пригласите его сюда.

— Что писать? — спросил Ухтомский с мрачным спокойствием и обмакнул перо в чернильницу.

— Пишите: «Приказываю явиться ко мне в Ростов не позднее 7.00 5 июня. За вами будет послан известный вам катер. Встреча организована. Ухтомский».

Генерал начал писать. Я в жизни не видел такого великолепного каллиграфического почерка. Если Назаров хотя бы раз видел этот почерк, сомнений у него не могло возникнуть.

И Назаров действительно не усомнился в подлинности распоряжения Ухтомского. Он приехал в Ростов и тут же был арестован.

Теперь они оба сидели передо мной — сдержанный, абсолютно владеющий собой Ухтомский и нервничающий, несколько отощавший и одичавший в своих камышах Назаров.

— Против кого и во имя чего организуете вы восстание? — спросил я пленников.

— Против существующих властей, я ведь вам уже говорил, — отвечает Ухтомский, а Назаров согласно кивает головой.

— Что конкретно вменяете вы в вину новым властям?

— Боже мой, — говорит генерал. — Разве вы слепы, сами не видите? Абсолютная экономическая и хозяйственная беспомощность, непростительная нераспорядительность, вызывающая недоумение неповоротливость. Разве можно так руководить округом? До чего довели Ростов, городское хозяйство? Все из рук вон запущено, неорганизованность вопиющая. Это ли не достаточная причина требовать смещения властей, бороться за наведение порядка?

Я слушал Ухтомского и раздумывал о том, что заставляет генерала подменять политические мотивы повстанческого движения чисто экономическими? Попытка удешевить свою вину, смягчить наказание? Вряд ли, Ухтомский был смелый человек. Может быть, генерал не очень-то был убежден в верности идей, за которые боролся?

Действительно, если не разбираться в причинах, если не доискиваться до первоисточника и не знать истинных виновников беспорядков, последствия так называемой бесхозяйственности имелись налицо. Да еще как имелись!

Ростов был большой зловонной помойной ямой: захламлен неимоверно, завален нечистотами. По улицам не то что на машине — верхом проехать невозможно. Среди отбросов, которые жители выбрасывали прямо на улицу, были протоптаны тропочки, по которым продвигались бочком, прикрыв носы платочками. Всякое движение транспорта было невозможно: трамваи стояли на рельсах, по крышу заваленные всяким хламом.

На станцию пришел состав с продовольствием, в одном или нескольких вагонах были яйца. По распоряжению руководства Викжеля эти вагоны несколько дней продержали нераспечатанными, а потом, когда яйца испортились, их вывалили прямо на станции. Мерзкий, удушливый запах полз по улицам города.

Водопровод соединился с канализацией — началась холера.

По указанию руководителей повстанческого движения и, думаю, не без участия этих «тихих» граждан, которые сидели сейчас передо мной, реакционно настроенные казаки, которые наряду с сельским хозяйством занимались рыбной ловлей, недосаливали пойманную рыбу и баржами отправляли ее в верховья Дона и Кубани. Там ее выбрасывали в воду. Тухлая рыба, губя все живое, плыла вниз по течению, вызывая естественный гнев и возмущение в приречных селах и казачьих станицах.

Я решил принять условия игры Ухтомского, они вполне устраивали меня для выполнения того плана, который начинал складываться в уме.

— Дело в том, что я отдал распоряжение ускорить передвижение Конармии. Она вот-вот будет здесь. Но, думаю, мы не будем дожидаться ее прихода. У меня есть предложение: написать обращение к повстанцам. Примерно такого содержания: в связи с тем, что руководство Северным Кавказом — а это, если я вас правильно понял, основная причина восстания — меняется и вместо фронта образуется округ, мы — то есть вы, — как руководители движения, считаем, что можно обойтись без кровопролития, а все спорные вопросы решить коллективно на съезде. Можно предложить такой порядок: от тысячи повстанцев выбрать по одному делегату. Местом съезда можно назначить Ростов, — завершил я свою мысль.

— Казаки в Ростов не поедут, заподозрят неладное, — запротестовал Назаров.

— Не поедут, — поддержал его Ухтомский. — Лучше где-нибудь в большой станице, но в отдалении от города.

— Елизаветинская подойдет? — предложил я. — От нее до Ростова километров сорок пять.

— Годится, — в один голос согласились «руководители движения», и мы приступили к составлению обращения. Когда содержание его удовлетворило всех, мы поставили внизу три подписи: Ухтомский, Назаров, Буденный.

В назначенный день мы с Трушиным и Зеленским отправились в Елизаветинскую на съезд. Бывших военных руководителей повстанцев с собой не взяли — они бы только помешали, дискуссия с ними в наши планы не входила. Несколько раньше нас к заранее условленному месту встречи вышел эскадрон ВЧК. Но когда мы приехали в назначенный пункт, чекистов там не оказалось: потом выяснилось, что они заблудились в степи. Ничего не оставалось, как продолжать путь одним.

Приехали. Мамочка моя родная! Как же я об этом раньше-то не подумал, голова моя садовая! Шестьдесят три делегата? Какие там шестьдесят три — тысяч семь казаков, казачек, стариков и детей: с делегатами явились их семьи, родня, соседи, друзья, знакомые и знакомые знакомых — предстоящий съезд вызвал огромный интерес.

— Тю-ю, влипли, — сказал я Зеленскому.

— Эх, где наша не пропадала! — бодряческим голосом сказал наш лихой Петр Павлович. А Трушин ничего не сказал.

— Ну что, станичники, — крикнул я, поднимаясь в машине. — Небось не найдется у вас такой хаты, чтобы всем вместиться? Тогда поступим так. Вон видите курган? — махнул я рукой. — Мы въедем на него на машине, а вы собирайтесь вокруг.

Въехали мы на самую вершину, поджидаем станичников.

— Окружают, — затосковал вдруг Зеленский. А Трушин ничего не сказал.

На нас были надеты длинные плащи — погода в этот день была свежевата, да и ветерок, который постоянно и неутомимо гуляет по донским степям, задувал изрядно. Но нам грех было жаловаться: под плащами мы прятали гранаты и револьверы — живыми сдаваться не собирались.

Когда все подтянулись, я поднялся и как мог громче сказал (точнее было бы сказать — сымпровизировал, но что делать, это было еще одно оружие):

— Прежде чем начать работу съезда, я должен сообщить вам, что доложил Владимиру Ильичу Ленину о второй повстанческой волне, и товарищ Ленин приказал, чтобы ни одной капли трудовой крови пролито не было.

Народ зашумел. А я продолжал:

— Кто они, эти ваши руководители восстания? Князь и врангелевец. Что связывает вас с ними, что общего между вами, почему вы, люди труда, люди земли, на которой вам завоевана возможность свободно трудиться, позволили себя беспощадно обмануть людям, с которыми у вас нет ничего общего? Мы приехали сюда, к вам, с самыми мирными намерениями, а между тем могли бы вести себя и по-другому: ведь вы кто такие? В сущности, вы враги Советской власти!

Здесь я им подробно и честно изложил свою мысль о расквартировании Конармии по хуторам и о своем варианте бескровного обезглавливания восстания. Казаки опять зашумели, на этот раз с несколько иной интонацией: видимо, моя идея им не очень понравилась. А я тем временем продолжал:

— Враги Советской власти хотят задушить республику, а вы поддались на их провокацию и, вместо того чтобы крепить вашу, народную власть, позволили контрреволюции вашими же руками вести против государства, которое еще молодо и неопытно, экономическую борьбу, умножая разруху… Ладно уж, — отпустил я их душу на покаяние и небрежно взмахнул рукой. — Мы не оккупируем хутора, не будем наказывать виноватых; не будем никому мстить. Но все вы должны заняться мирным трудом.

Потом я обрисовал казакам экономическое положение республики, обвинил их в том, что они взваливают на власти те грехи, в которых повинны сами.

Теперь я уже не помню всего, что сказал тогда казакам: когда надо, откуда только красноречие возьмется! Но реакция на мою речь была самая неожиданная. Сначала я уловил какой-то непонятный и странный шелест, который постепенно переходил в стонущий звук. Я остановился и замер. И уставился в толпу, ничего еще не понимая.

И тут я понял, что люди плачут. Если есть гомерический смех, то зрелище, которое открывалось предо мною, я назвал бы гомерическим плачем. Рыдали все: в голос — женщины, утирали слезы мужчины, ничего не понимая, ревели дети. Шум стоял невообразимый!

Не знаю, что послужило этому причиной. То ли пришло душевное облегчение, подобное тому, которое испытывает человек, долго носивший в себе какую-то вину и наконец сознавшийся в ней. То ли потому, что руки истосковались по земле и можно снова заняться родимым делом. То ли причиной послужило сознание того, что можно начать жизнь сначала, прощенными и свободными, ничего и ни от кого не скрывая. Не знаю.

Когда они успокоились, я предложил избрать председателя съезда.

— Буденного! — кричат. — Буденного!

— Нужен, — говорю, — секретарь.

— А вон рядом с тобой сидит, небось грамотный?

И Трушин стал секретарем.

Резолюция съезда состояла из двух пунктов примерно такого содержания:

1. Каждый из участников второй повстанческой волны, расписавшись в имеющихся у нас списках против своей фамилии, получает справку о роспуске организации.

2. Повстанцы должны сдать все имеющееся у них оружие.

Второй пункт резолюции был выполнен необычайно точно и честно: казаки сдали не только хранившееся у них оружие, но и подобрали на полях и передали советским властям все оставшиеся от боев патроны и даже пустые цинковые коробки из-под них.

Так окончилась вторая повстанческая волна Юга России.

 

Старые истории

Меня часто спрашивают, знал ли я такого-то человека, знал ли этакого. Знаком я был со многими интересными людьми, с некоторыми дружил, с иными поддерживал товарищество. И почти всем известным личностям, которые приезжали в нашу страну, был представлен. Ручку жал. И не потому, что добивался этого знакомства. Дело было как раз наоборот. На приемах, на встречах подводили ко мне человека и говорили: «А вот наш Семен Михайлович Буденный, которого вы так просили вам показать». Тут я поворачивался вправо-влево, чтобы лучше рассмотрели, крутил ус и пожимал ручку.

И вот таким образом я сейчас половины тех не знаю, кого подводили, не знаю, зачем подводили, только по памяти своей счастливой помню, когда подводили.

Потому что если бы за теми именами, что произносились, я ощущал дело этого человека, знал бы, в чем его ценность, может быть, и улыбнулся бы ему по-другому. Да и теперь было бы что порассказать.

Я, правда, заклялся в последнее время говорить некоторым любопытствующим, что когда-то чего-то не знал. Казалось бы, разве не естественно? Рос, сами знаете, в какое время, в какой среде, работал с малолетства, поневоле к каким-то знаниям, приобретениям пришел позже, чем хотелось бы. А таким интересующимся призна́ешься в чем-то откровенно, глядишь — уже расписали. И языком-то я у них разговариваю каким-то заскорузлым, нечеловеческим: сплошные «ась» да «кабыть». И смотрю на все как баран на новые ворота. А в фильмах, так я все время щи ложкой хлебаю да кулаком по столу стучу. Обидно. Нет, думаю, хватит. Теперь я Гегеля с пеленок знаю, а до теории относительности еще до Эйнштейна додумался, но скрыл по великой своей человеческой скромности.

Я ведь не пристаю к иным некоторым с тем, что, раз они такие умные, почему же строем не ходят? Не считаю человека ниже оттого, что он неграмотен в военном отношении. А как врагам нашим хотелось унизить нашу молодую страну, обесценить наши завоевания! Еще в 1927 году попалась мне на глаза одна зарубежная газета, в которой генерал Макс Гофман, бывший член и фактический глава немецкой делегации в Бресте, запечатлел свои экзерсисы по поводу Красной Армии. Я никогда не мог понять, писал он, что некоторые круги могли даже сомневаться в ничего не стоящей боеспособности СССР. Он даже нападал за это на свою правую прессу, которая, хорошо ориентируясь в военных вопросах, очевидно, забыла, какую массу труда необходимо вложить в создание настоящей армии. При этом он ссылался на немецкое военное воспитание, идущее из поколения в поколение, и спрашивал: откуда могла Красная Армия получить таких именно питомцев?

Гофман допускал возможность того, что неграмотный русский человек может научиться в школе читать и писать, но ведь для разумения современного механизма руководства военными операциями, безусловно, необходимо еще нечто большее.

Приходится сомневаться, заявлял генерал, способен ли даже красный Мюрат — Буденный повести в бой хотя бы одну дивизию кавалерии? Тем более неясным остался Гофману вопрос: найдется ли в Советском Союзе хотя бы один высший офицер, который сумел бы руководить одной дивизией пехоты? О военных операциях в большом масштабе, о руководстве всей военной кампанией, по Гофману, конечно, не может быть и речи.

Так что судили нас строго, отказывали даже в том, что мы умели делать и с чем неплохо справлялись. «Ась» и «кабыть» пытались приклеить даже к тому, в чем мы были профессионально умелы. Что же касается общей культуры, тут уж не церемонились.

Никогда не скрывал, что многое в этом отношении почерпнул у Климента Ефремовича. Но у нас обмен информацией был обоюдным: я его посвящал в тонкости военного дела, потому что нужного опыта ему недоставало, он же со мной делился своими знаниями. И оба становились богаче.

Шел двадцать второй год. Недавно закончилась гражданская, но мы не успели еще очухаться, прочувствовать, что войне конец. И конечно, рано еще было и думать о расформировании конницы. Базировалась Конармия на Северном Кавказе.

Это сейчас приедешь на Дон, в Сальские степи — пойди найди дом под соломенной или камышовой крышей. Такой уже и выглядит экзотично рядом с крытыми железом, шифером или черепицей. А в те годы травяные крыши были сплошь и рядом. И называлось это не экзотикой, а бедностью.

И все эти крыши лошади наши съели — такая стояла голодуха.

Мы людей на произвол судьбы не бросали, застилали стропила чем могли, глиной щели замазывали, землицей присыпали. Да ведь все равно с этого радость небольшая.

Скоро пришлось думать уже не о лошадях, о людях. Уже и не назовешь, чем питались. Во многих районах страны брошенные в опаленную пыль семена вообще не дали всходов, зря зерно погубили. Со всех концов России, особенно из Поволжья, страшные, обтянутые кожей люди-скелеты стекались на Кубань. Здесь они надеялись выжить.

И написано много, да и сам я не раз рассказывал об этом времени, можно было бы и не повторяться, коли не хотелось бы мне подчеркнуть те условия, ту обстановку, в которой приходилось жить и действовать.

Наша страна, обнищавшая за семь лет беспрерывной войны, отдавала армии, защитникам своим последнее: на пустой желудок да на полумертвой лошади не больно-то погоняешься за уцелевшими бандами белогвардейцев. А этим мы как раз и занимались в то время. Жилось трудно, жилось напряженно.

Врывается однажды ко мне мой ординарец — парень шустрый и очень независимый, и орет с порога:

— К вам, товарищ командарм, какой-то тип рвется, просит принять.

— Кто такой? — спрашиваю.

— Назвался, да я не понял. Сами разберетесь, на то и командарм.

— Ну зови.

Вошел худой, долговязый и очень застенчивый юноша, замялся у порога, и я немедленно понял, что мой ординарец — парень жох, но добрая душа, несколько преувеличил его способность «рваться». Просто этот молодой человек чем-то вызвал его симпатию и ему захотелось, чтобы я его принял.

— Здравствуйте, — говорю. — Чем могу быть полезен?

— Моя фамилия Жураховский. Я скульптор, мне хотелось бы вылепить ваш бюст — у вас лицо очень выразительное.

Я пощупал свое выразительное лицо, ничего особенного, кроме разве что усов, в нем не нашел и, оттягивая время, устремил на Жураховского проницательный взгляд. А сам тем часом лихорадочно соображал, что имеется в виду под словом скульптор. Честно говоря, я в то время не совсем отчетливо представлял себе, что это означает. Науку войны знал досконально, наставало время проходить школу мирной жизни.

Уточняю, чтобы не было кривотолков: скульптур я видел в своей жизни предостаточно. Когда учился в школе наездников в Петербурге, нас не только учили искусству верховой езды и посвящали в тонкости тренинга лошади, но и, правда, без особого усердия, знакомили с достопримечательностями столицы, преподносили нам знания, не всегда имеющие прямое отношение к профессии. Более всего любили демонстрировать конные статуи, не забывая при этом проэкзаменовать нас заодно насчет экстерьера лошади.

Однако задумываться о том, как рождаются на свет эти скульптуры, с чего начинается работа, ее стадии и технология, не приходилось: пустого времени не оставалось.

— Так, значит, я скульптор, — повторил юноша, и я очнулся. — Вы разрешите мне лепить вас?

И такой он был худой, такой бледный, так выразительно поглядывал на краюшку хлеба и жиденький пучок желтеющих перьев лука, лежавших на столе, что я, махнув рукой, сказал:

— Давай, лепи. Вам будут выдавать красноармейский паек.

На следующий день Жураховский притащил глину. Времени позировать ему у меня особенно не было, но парень был удивительно настойчив. Все время колдовал над своим серым тестом, пользовался каждой секундой, когда я появлялся в поле его зрения, чтобы немедленно приняться за работу. Что-то там мнет, скоблит, щиплет, посылая в мою сторону цепкие взгляды. Так и сверлит, так и буравит.

А я только вздыхаю незаметно. «Ну прямо как ребенок», — думаю. У нас в станице детишки очень любили лепить из глины фигурки лошадей. Я тоже не прошел мимо этого увлечения.

Он лепит, я своим делом занимаюсь. Глядишь, оба притомились. Тогда я кричу своему ординарцу:

— Гриша! Сделай распоряжение, чтобы нам чайку организовали.

Потому что не дай бог сказать ему, чтобы он приготовил нам чаю: «Сейчас прислужников нет». А вот так замысловато его озадачишь, глядишь, и кипяточку принесет, так как кроме самого себя делать ему распоряжения больше некому.

Шло время, дело Жураховского двигалось. Уходя, он накрывал свое детище мокрой тряпкой и очень просил под нее не заглядывать — дескать, работа не закончена, смотреть рано. Я честно соблюдал условие. Закрыто и закрыто. Чего подсматривать, если человек просит этого не делать?

Это я позже набедокурил, когда Мешков мой портрет писал. Незаконченное полотно у меня в кабинете стояло, и палитра тут же. И что-то показалось, что он мне усы неверно нарисовал. Такие твердые, жесткие, как у кота. Ну, я взял кисть и слегка подправил, как посчитал нужным. Мешков приходит на другой день — палитрой об пол, по мольберту ногою. «Трам-там-там-там, — орет, — какой паразит мне картину испоганил?» «Это я исправил ваши ошибки, — признаюсь. — Я себе несколько иначе вижусь». «Ну и идите к черту со своим видением. Сами и пишите свой автопортрет!» Хлопнул дверью и ушел. Я ему вдогонку тоже пару ласковых слов отпустил.

Через несколько дней звонит. «Простите, — говорит, — Семен Михайлович, я погорячился. Хотелось бы закончить портрет». «И вы меня простите, — отвечаю, — я тоже погорячился. Даю слово больше не вмешиваться в вашу работу». «И правильно сделаете, я же не пытаюсь командовать Московским военным округом». Помирились. Кстати сказать, портрет его работы считаю самым лучшим из своей иконографии. Так к Мешкову проникся, что долго стеснялся спросить, отчего он наградил меня голубыми глазами при моих в общем-то желто-карих? Все-таки полюбопытствовал. «А потому, — отвечает, — что душа у вас светлая». Такое объяснение меня устроило.

Но в двадцать втором году я был моделью еще неопытной, Жураховского слушался. Да и то сказать, он был только вторым художником, которого я видел живьем. Хотя не уверен, что первого можно назвать таким высоким званием. Потому что в основном он подрабатывал у нас в станице по малярной части.

Однако раз тому дали очень серьезный заказ — расписать алтарь местной церкви. Так он вместо божьей матери изобразил свою даму сердца. Пришли люди в поновленный храм и ахнули: «Да тэж Фатына!» Но на колени встали и давай на Фатыну креститься, а та лихая была бабенка! Долго потом вся станица хохотала.

Уже осень настала. Тут Жураховский мне и говорит:

— Все, Семен Михайлович, закончил. Можете посмотреть.

Я глянул — и волосы дыбом.

— Вы серьезно считаете, что это я?

— Безусловно, я вас таким вижу.

— А чего же рожа-то вся перекошена?

— Это я в таком направлении работаю. Так сказать, расчленяю форму. В этом портрете все — и мое мировоззрение, и отношение к миру, к нашему тревожному, бурлящему времени. Вы сами-то это ощущаете?

— Бурлящее время я ощущаю, — согласился я и потер плечо, в котором сидела невынутая пуля и пока что частенько давала о себе знать. — Раз я таким вам вижусь, пусть так и будет.

Зашел как-то посмотреть на работу Жураховского Ворошилов. Походил вокруг, потоптался и говорит:

— А хорошо бы найти какого-нибудь художника, который нарисовал бы по-настоящему реалистические портреты наших лучших бойцов и командиров. А что? — Ему, видно, самому очень понравилась эта идея. — Пусть потомки наши знают не только фамилии героев, но и их лица. Прошли времена, — все больше вдохновлялся Климент Ефремович, — когда художники на века запечатлевали великих мира сего — самодержцев, их сановников, чад и домочадцев. Народ — хозяин жизни, и портреты народных героев, их вождей должны висеть в лучших музеях мира.

— Эк куда хватил, Климент Ефремович, — попытался я приземлить его. — У нас армия без штанов, а мы будем картины писать. Недаром бойцы смеются — когда в плен берут, кричат не «Руки вверх!», а «Снимай штаны, сдавай оружие!». Трофейные галифе, отрезы выдаем вместо орденов, как самую ценную награду. На столе президиума после собрания сукно кумачовое нельзя оставить — стянут и портки выкроят, да еще лампасы серебряные пристрочат, чисто клоуны в цирке. Даже моего авторитета не хватает, чтобы покончить с этими краснопорточниками. Как ни убеждаю, что алый цвет революции в душах и в делах наших должен быть, а не на штанах, — не помогает. При такой нашей скудости не рано ли думать о парадных портретах, расточать время в комплиментах?

— Нет, Семен Михайлович, ты рассуждаешь неправильно, — остался при своем Ворошилов. — У нас должны быть и армия и искусство. А то потом хватимся, да поздно будет. Разойдутся по домам люди, займутся мирным трудом, время остудит накал гражданской войны, и память начнет присыпаться пеплом догорающего огня. Появятся иные заботы, не менее важные, и отвлекут и уведут. А забывать нельзя. Портреты нужны.

— Не зазнаемся? — смеюсь.

— Вроде не должны… Да чего ходить далеко,- — обрадовался удачному воспоминанию Ворошилов, — хроникеры-синематографисты приезжали, бои снимали, вручение нам знамени ВЦИК. Плохо ли? И нам память, и потомкам наставление.

Действительно, когда мы вели бои на подступах к Крыму, приехал в Конармию кинооператор Эдуард Тиссе. Молодой, живой, энергичный, он метался со своим киноаппаратом с позиции на позицию, шел в бой на тачанке, снимая яркие, живые, захватывающие своей правдой кадры.

Дела наши военные тогда складывались не очень. Если в двух словах, то примерно так: планом операции по Южному фронту предполагалось отрезать врангелевцев от Крыма, не допустить их на полуостров и разбить здесь, на материке, до начала зимы.

На мой взгляд, операция была переосложнена, многоступенчата, общий успех ее был реален в том случае, если каждое звено точно и полностью выполнит поставленную перед ним задачу. Контрпредложения руководства 1-й Конной приняты не были — поздно.

Ну а потом, как это, к сожалению, случалось, один что-то не рассчитал, другой переоценил силы противника и сменил направление, третий поздно спохватился, а четвертого вообще побили. Так и вышло, что единственной преградой на пути в Крым основных сил Врангеля оказалась 1-я Конная армия, да и та не целиком. Потом, конечно, скажут: Врангеля в Крым пропустила Конармия. Да только это досужие разговоры, военная история в этом уже разобралась.

Я к тому, что настроение у меня было не из веселых, приходилось думать и думать.

Как бы хорошо ни была организована операция, в какой бы рассекретной тайне ее ни держали, а только началось ее осуществление, пришли в движение войска, завязались бои — все это попадает на карту, фиксируется, размечается, и через какое-то время только дурак не поймет всего твоего хитроумного замысла. Если, конечно, ты каких-нибудь сюрпризов не приготовил.

У нас сюрпризов не было. И повалила на нас рать Врангеля, который успел собрать все силы в кулак и с танками, броневиками ринулся на Конармию.

Эх, сколько замечательных людей мы потеряли в этих боях — бойцов и командиров. Я сам сколько раз людей в атаку водил — не дело это для командарма, да другого не оставалось.

Климент Ефремович чуть не погиб. Возглавил эскадрон — и в бой. А сам, как всегда, с наганом. А его на пику. Да, слава богу, он бурку надел. Она на скаку как-то крутанулась, пика в ней и завязла.

Красноармеец у нас один лихой был, Ваня Шпитальный. Он этого, с пикой, из пистолета свалил, жизнь Клименту Ефремовичу, считай, спас, потому что от такого удара и с коня слетишь, и если не убитый, то тут тебе все равно конец: затопчут, зарубят, застрелят, заколют.

Непростой человек был Ваня Шпитальный. Это он вынес из расположения белополяков тело убитого Олеко Дундича, коня его привел и оружие захватить не забыл.

Так и хочется сказать: «Да, были люди в наше время». Только неправда это. Такие люди были, есть и будут, они не переводятся. И именно они — лицо нации.

А Климент Ефремович вообще сорвиголова. Такой вроде бы уравновешенный, выдержанный, осмотрительный, рассудительный. А как до дела дойдет — куда там!

А уж хладнокровен-то, хладнокровен! На вид. Наш штаб как-то только что не окружили. Я к нему прорвался, в хату вскочил, а тот сидит и шинельку иглой зашивает. Я ору:

— По коням! Что это ты тут портняжишь, когда ноги в руки давно пора?

А он мне:

— Что ты суетишься и горячку порешь? Сейчас дошью и поедем.

В те дни противостояния врангелевцам я отдавал себе полный отчет в том, что только своими силами мы можем их и не удержать. Но, знаете, как в том анекдоте, когда двум мужикам поручили хряка заколоть? Вышли они из хлева, отирая пот: «Убить, — говорят, — не убили, но уж отволтузили!»

Вот и я думаю: «Не остановим врангелевцев, так хоть потреплем как следует!»

В одном из боев под Отрадой Эдуард Тиссе оказался рядом со мной. Наши интересы сошлись: мне с высокого холма, на котором разбросалась Отрада, было удобно следить за сражением и направлять его, а Тиссе — снимать — такая панорама бескрайняя открывалась, широкая, просторная, красиво, черт побери.

Не знаете вы и не узнаете никогда, что это за грандиозное зрелище, когда многотысячные конные массы сначала летят друг другу навстречу, потом смыкаются, и начинается жестокая сеча. Ни в каком кино этого не увидишь, потому что обезлошадели мы и кинотрюками этого не восполнишь, не заменишь.

И вот стою я на холме вместе со своим дурным настроением, наблюдаю за боем, исход которого пока не ясен, вижу, как льются, переливаются конные лавы и вдруг замечаю, что Тиссе свою камеру отложил, весь вытянулся и устремился туда, к воюющим.

«Да что же это за безобразие, — думаю, — где это случится ему еще раз такое наблюдать? Ну, сатана такая!»

И как крикну:

— Снимай!

Тот за аппарат и давай ручку крутить. Сам крутит, а время от времени нет-нет да и зыркнет в мою сторону растерянно.

Но вот сражение стало гаснуть, белые отступили, мы за ними гнаться не собирались. Затихло.

— Ну что, все отсняли? — спрашиваю уже мирно. — Я ведь к тому, что такое количество конницы редко сходится. Такого другого раза может и не быть.

— Эх, — говорит, — Семен Михайлович. Не будет у меня другого раза, сам понимаю. Да и этот коту под хвост: аппарат-то у меня не заряжен. Пленка давно кончилась.

— Так какого же черта вы тут ручку крутили?

— А попробуй не закрути, когда вы так крикнули?

— Да что тут такого? Ну, крикнул в запале.

— Не-е-ет, Семен Михайлович, вы крика своего не знаете. Он ведь и не очень громкий, да силы в нем столько — мертвый встанет и выполнит. Что-то у вас внутри сидит такое, что ого-го. На всю жизнь запомню.

— Будет вам.

— Какие кадры, какие кадры! — Тиссе уже держался за голову и покачивался от горя. — Дают, гады, по сто, по двести, счастье, если триста метров пленки! Как нищему сунут, Говорил же — историю снимаем! Так ведь нету пленки проклятой, да и та, что есть, — половина в брак.

— Не печальтесь так, — мне, право, жаль его стало по-настоящему. Люблю, когда человек за свое дело болеет.

А хорошей хроники так гражданская война и не получила: какой техникой сражались, такой и снимали.

Однако нечего бога гневить, хорошо что хоть какая-то есть благодаря таким людям, как Эдуард Тиссе, которые и под пули лезли, и под шашки подставлялись с единственным оружием в руках — кинокамерой.

— Есть тут один художник, — вошел в наш с Ворошиловым разговор находившийся здесь же, в комнате, Жураховский, — никак он со своим произведением расстаться не мог, все ходил кругами. — В Новочеркасске живет. Митрофан Греков. Хороший художник, академию закончил.

Дело в долгий ящик откладывать не стали. Вызвал я своего адъютанта Зеленского.

— Петр Павлович, — говорю, — берите автомобиль, отправляйтесь в Новочеркасск, вот вам товарищ Жураховский обрисует куда, и пригласите товарища Грекова от нашего имени приехать с вами вместе в наше расположение.

— А если он откажется? — засомневался вдруг Климент Ефремович.

— Уговорю! — отчеканил Зеленский.

В том, что он уговорит, у меня не было ни минуты сомнения. Он даже меня с моей настырностью однажды не уговорил, а, наоборот, отговорил лететь на самолете.

Мне надо было явиться по одному срочному вызову, и я решил воспользоваться последним достижением техники — двинуться на аэроплане. Уже намерился вскарабкиваться в него, но Петр Павлович, раскинув руки, встал на моем пути.

— Не пущу! — решительно заявил он.

— Это почему же, позвольте спросить?

— У него мотор неправильно работает.

— Откуда это вам известно, дорогой Петр Павлович, — спрашиваю ехидно. — Если бы вы мне сказали, что у моего коня одышка, я бы вам поверил. А насчет вашей компетенции в воздухоплавании у меня есть некоторые сомнения.

— Все равно не пущу. Мотор работает неправильно.

Оскорбленный летчик ударил себя кулаком в грудь и взмыл в воздух для демонстрации высоких летных качеств своего заграничного аппарата. И рухнул.

— Я же говорил — мотор работал неправильно, — невозмутимо сказал Зеленский.

Так что у меня не было ни малейших сомнений в том, что Митрофан Борисович Греков в самое короткое время окажется перед нами.

Невысокий человек в косоворотке, смуглолицый и черноволосый, очень усталый, на вид мой ровесник — таким я увидел впервые прекрасного художника Митрофана Борисовича Грекова. Смотрит на нас с любопытством, но не без настороженности. Не понимает, зачем он нам понадобился.

Ворошилов объяснил Грекову, по какому поводу мы его побеспокоили. А он нас огорошил:

— Я портретов не пишу. Я баталист.

— По-моему, это как раз то, что надо, — решил я.

— Но раз вы художник, не все ли вам равно, что писать? — не терял надежду Климент Ефремович.

— Не все равно, — сказал Митрофан Борисович. — Я занимаюсь батальной живописью, знаю ее, люблю ее. А портреты, — он развел руками, — не моя специальность, здесь я не силен. Зачем вам иметь вещи хуже, чем мог бы сделать настоящий портретист? Я в академии учился у Франца Рубо, — и в его словах прозвучала гордость.

— Рубо? — мы с Ворошиловым переглянулись.

— Ты помнишь наш разговор? — спросил он меня.

Я помнил. Это было в Крыму, сразу после разгрома Врангеля. Мы оказались в Севастополе, нам порекомендовали посмотреть панораму «Оборона Севастополя», рассказывающую о событиях Крымской войны. Мы были восхищены, тогда уже поняли, что панорама, безусловно, особый вид искусства. И так захотелось, чтобы вот так же можно было создать панораму о нашей героической 1-й Конной армии. Очень мы тогда размечтались и долго говорили на эту тему с Ворошиловым.

В те тревожные годы Греков не писал больших полотен.

— Разве до меня было? — рассуждал он. — Вокруг Новочеркасска бои, смерть, кровь. Уже стало казаться, что я никому не нужен и работа моя никому не нужна.

— Как же вы жили, чем жили?

— Для домашних делал вид, что ухожу на охоту или рыбу удить. Возьму с собой ружье или удочки, а сам думаю: «Чем черт не шутит, может, и вправду подстрелю какую-нибудь дичь или рыбу поймаю? Все к столу сгодится в такое время». Но где там! От голода сил не было ружье поднять, и с удочками стоять — прямо никакой возможности. Рвал на болоте молодые побеги тростника и камыша — тем и питался.

— Напишите картину о Конной армии, — попросил Грекова Ворошилов.

— Но у меня нет красок, — развел тот руками.

— Достанем.

— Но я не видел боев вашей армии.

— Расскажем. А если хотите, даже покажем. И дивизии и тачанки. Познакомим с нашими бойцами.

— Спасибо вам. Вы знаете, возвращается уверенность в своей необходимости, нужности. Без этого от творческого человека ничего путного ждать не приходится. Ведь даже если убедишь себя, что достаточно самовыразиться, вылить свои мысли и ощущения на холст, и найдешь оправдание своему труду, то в этом фальшь. Художник работает для зрителя, для другого человека. Ведь то, что я знаю — я уже знаю, мне не надо убеждать себя. Но поделиться своим знанием, мировосприятием с окружающими, убедить их, вовлечь в круг своих образов, сделать их единомышленниками — вот главное для художника. Я понятно выражаюсь, не скучно слушать меня? — забеспокоился Греков. — Столько времени молчал — аудитории не было, и вот понесло.

— Нет, не беспокойтесь, очень интересно говорите. Я с любопытством слушаю, — сказал я, а Климент Ефремович согласно закивал.

— Все, что вам потребуется, — сделаем, — пообещал он.

Бойцы, как всегда, удивительно быстро разведали, что в наших рядах появился живописец, который отразит славные подвиги Конармии. Греков ездил по селам, станицам и хуторам, где квартировали части, — казарм не было, проводил там бездну времени в разговорах с красноармейцами. А те страстно интересовались работой художника, приходили смотреть, как он пишет эскизы, откровенно делились своими соображениями. Ну и, конечно, давали советы и указания. В живописи ведь все разбираются, просто собаку съели.

Греков посмеивался, но делал свое дело.

— Не очень они вам мешают? — спрашивал я. — А то прикажу, чтобы не подходили, когда вы работаете.

— Нет, что вы, мне даже интересно. И замечания делают иногда очень ценные. На днях писал вариант картины «Пленный». Нарисовал под этим пленным такую щуплую, худосочную лошаденку, хотелось показать белогвардейца жалким, ничтожным. А конвоирующих его конармейцев посадил на коней сильных, красивых, прямо-таки богатырских. Знай, дескать, наших. Раскритиковали. «Кабы у нас были такие лошади, а у него кляча, — говорят, — не велика была бы заслуга забрать его в плен. Разве ж ихние офицеры на таких конях гарцевали?»

— Здесь они, пожалуй, правы, — соглашаюсь. — Белые офицеры на плохих лошадях не ездили. Во время боев красноармейцы не всегда могли на своих крестьянских лошадках догнать удирающего врага.

— Я согласился с ними и уже продумал, какие внести поправки. Мне наш альянс нравится.

Художник не видел боев, поэтому мы старались восполнить его незнание самыми подробными рассказами о сражениях советской конницы. Митрофану Борисовичу необходимо было почувствовать себя участником недавних событий. Такие картины, как «Бой за Ростов у села Генеральский мост», «На Кубань», «Бой под Егорлыкской», относятся к лучшим его произведениям. В них живописец отобразил решающие моменты боевого пути 1-й Конной армии.

— Как вы брали Ростов? — спросил меня как-то Греков.

Я рассмеялся. Теперь, когда это событие было отделено от сегодняшнего дня временем, вспоминались забавные стороны взятия Ростова, хотя что может быть забавного там, где присутствует смерть?

Город взяли быстро и совершенно неожиданно для белых. Они даже не поняли, что случилось. Была тихая рождественская ночь. Во всех домах ярко светились окна, слышались музыка, смех. — белогвардейцы весело праздновали сочельник. Конармия разрушила торжество. Бойцы хватали беляков, пьяных и ошалевших, на улицах, вытягивали из трамваев. Те вырывались, отталкивали бойцов: «Куда лезешь, скотина? Под арест посажу — я командир казачьей сотни!» «Ты не командир казачьей сотни, а пленный», — смеялись наши бойцы. Белогвардейцы дико таращили глаза и мгновенно трезвели.

Так до утра в городе и не поняли, что власть переменилась, и на следующий день мальчишки-газетчики еще бегали с охапками продукции местных типографий и звонкими голосами выкрикивали ободряющие заверения белых генералов:

— Если мы оставили Царицын по стратегическим соображениям, то Ростов будем защищать до последней капли крови!

Конечно, не об этом написал картину Греков, но, может быть, мой рассказ помог ему лучше разобраться в событиях.

Я очень люблю картину Грекова «Трубачи Первой Конной». Для меня это не просто люди, которые во время длительных, продолжавшихся иногда десятками дней, рейдов нашей конницы делали путь веселее и легче. Я вспоминаю, как мы отбили этих трубачей у генерала Мамонтова. Они не были нашими врагами — мамонтовцы отмобилизовали музыкантов, сорвали их с насиженных мест, увели из семей. Когда они оказались в наших руках, я предложил им отправиться по домам. Но оказалось, что дома эти так далеко, а время так неспокойно, что пускаться в путь опасно. Самым разумным было остаться с нами.

— Что вы умеете играть?

— Различные марши, кавалерийские тоже.

— Годится. Еще что?

— Гимн. Прежний.

— Придется обновить репертуар, — сказал Климент Ефремович. — Научитесь играть мелодии революционных песен, «Интернационал». Это не противоречит вашим убеждениям?

Кто ж в таком сознается? Кстати, в тот самый день и состоялись похороны погибших бойцов, когда я разрешил трубачам сыграть «Боже, царя храни», и его звуки услышал ехавший к нам командарм Егоров.

Узнав эту историю, Митрофан Борисович улыбнулся. Он-то знал наших трубачей совсем другими — лихими боевыми ребятами, слышал в их исполнении не только марши и музыку революции, но и классические произведения. Некоторые музыканты даже аккомпанировали Шаляпину, когда он приезжал к нам.

Работы Митрофана Борисовича Грекова говорят мне, пожалуй, больше, чем кому-либо другому, потому что я был очевидцем замечательных событий тех лет.

Вот его картина «В отряд к Буденному». Как понимает ее современный молодой человек?

Сюжет картины прост: по степи едет всадник. К своей шапке он прилаживает красную ленточку. В поводу ведет запасную лошадь. Человек, всю жизнь пахавший землю, едет служить в красную конницу, чтобы в ее рядах драться за землю — свою землю. Человек осознал великую силу революции, определил свое место в ней и прикрепил к шапке красную ленточку, обозначив свою активную позицию в революционных битвах.

Таков смысл картины, так понимает ее человек сегодняшнего дня. Так ее и надо понимать.

Но я, так же, как герой грековского произведения, обрабатывавший в молодости землю, вижу в нем нечто большее. Многое говорит мне эта самая «запасная» лошадь. Да, боец понял значение революции, понял, что это его революция. И понял настолько, что взял с собой не одну, а две лошади — для себя и для товарища. Сразу на двух лошадях не поедешь, что второй лошади тебе не видать — в Конной армии, где животные гибли в боях даже чаще, чем люди, — всякому ясно. Для крестьянского склада характера это великая, грандиозная жертва — оторвать от хозяйства и отдать неизвестно кому лошадь. А это значит, что боец отдает революции нечто большее, чем даже собственная жизнь: он отдает свою собственность. И это понял, увидел и показал Греков.

Он был одним из первых советских художников, кто сделал темой своих произведений героическую борьбу революционного народа. Он стал основоположником советской батальной живописи — панорамное искусство Митрофан Борисович считал наиболее доступным и понятным неподготовленному зрителю.

Лично для меня Греков был не просто очень хорошим, симпатичным человеком, с которым столкнула меня судьба. Это был по-настоящему первый человек, который принадлежал к особому миру — миру искусства, первый истинный художник, которого я встретил в своей жизни. И это просто большое везение, что он был крупной, интересной личностью и большим художником.

Да, все бывает когда-то впервые. Жизнь преподает свои уроки, но ведь какие-то знания накоплены веками, собраны в книги, они есть, они хранятся где-то, к ним рвешься всеми силами души, а вместо этого нужно носиться по степи с шашкой наголо, придумывать хитроумные каверзы для людей, каждая из которых направлена на то, чтобы с наибольшей выгодой для себя отнять как можно больше человеческих жизней у врага.

Но и здесь требовались не только опыт, но и специальные знания. Как же я хотел учиться! Всегда. Всему. Талантливую молодежь мы даже снимали с фронта и отправляли в академию. Меня же нельзя было отпустить, я тогда об этом и думать не смел. И в академию имени Михаила Васильевича Фрунзе попал, только когда мне уже подходило к пятидесяти. И подбил еще несколько человек своих командиров, людей, от природы одаренных в военном отношении.

А тут вдруг неожиданно для меня уперся Климент Ефремович, который был наркомом обороны. Не разрешаю, да не разрешаю создать специальную группу. У вас, дескать, государственных обязанностей полон рот, никто их отменять не собирается.

Я клянусь, что мы станем совмещать, а он — ни в какую.

— Пойду к Сталину, — грожу я.

— Давай, иди, — говорит.

Пришлось идти.

Иосиф Виссарионович разрешение дал, но при условии, что занятия в академии не отразятся на службе.

Тут пробился — бац! — новое препятствие. Группа-то наша была необычной, кроме специальных военных дисциплин предполагалось преподавать и общеобразовательные предметы. Педагоги задали нам диктант, чтобы определить уровень грамотности. И определили. Я сделал тринадцать ошибок (ученые люди мне это объяснили якобы моим природным чутьем к языку), кто-то двадцать, а кто и пятьдесят. И дальше ни в какую. Зачем нам срамиться, кричат, все равно толку не будет, а про наши славные дела помнят псы атаманы и помнят польские паны. И впредь, дескать, своей земли не отдадим ни пяди.

Что тут делать? Я билеты купил и всех в цирк притащил.

— Видите, — тычу пальцем, — соратники дорогие, слонов и медведей научили гопака плясать. Не дурее же вы их — и вас выучат.

Трудненько пришлось, но академию мы закончили. Я-то своим разбежаться не дал, чего им поначалу очень хотелось. А потом втянулись.

Однако выдерживали не все. Чапаев, например, в свое время все-таки удрал обратно на фронт: воевать в нашем возрасте оказалось проще, чем учиться.

Про него в академии рассказывали: отвечал он как-то на уроке географии.

— Скажите, где река По? — спрашивает его профессор.

Василий Иванович повздыхал у карты и говорит:

— Ну и где она?

— В Италии, товарищ Чапаев.

— А ответьте мне, товарищ профессор, где протекает река Солонка? — задает Чапаев встречный вопрос.

Профессор глазами похлопал.

— Не знаю, — говорит.

— А это, не в пример По, наша русская речка. Свои родные водные артерии следовало бы знать, товарищ профессор. А на что мне итальянская По? Я не агрессор какой-нибудь, чужие земли завоевывать не собираюсь. Обойдусь и без этого лишнего знания.

И отбыл в свою дивизию.

Отличных ребят выявила гражданская. Какие глубокие, самобытные характеры, какие яркие, неповторимые личности. Такой, как Чапаев, не один ведь был. Жаль только, что один — Фурманов.

Вот, что называется, повезло человеку, я Василия Ивановича имею в виду, что был около него Фурманов. Коммунист кристальный, преданный идее, и в людях разбирался, и о том, что вокруг происходило, правильное представление имел. Позиции его были ясны, помыслы чисты, перспективы виделись ему прекрасными и захватывающе интересными. Живой человек был, вперед умел смотреть.

Это он принес в наши дни, сохранил, обеспечил бессмертие Василию Ивановичу Чапаеву. В его образе слились правда жизни и правда искусства. Потом появился фильм замечательный Васильевых. Мальчишки по пятьдесят раз его смотрели. Он заново родил Чапаева и его славных бойцов, он родил и прекрасного актера Бабочкина.

А вы думаете, эта кинолента на экраны вышла «на ура»? Ничуть не бывало. Нашлись люди, которые считали, что такой Чапаев — оглупление образа, что фильм поэтому вреден и его нельзя показывать широкому зрителю. Пришлось выдержать битву, но мы победили.

А вот нам, конармейцам, не поймешь — повезло или не очень. С одной стороны, вроде бы повезло, потому что Исаак Эммануилович Бабель, который состоял при политотделе 6-й кавалерийской дивизии и печатался в «Красном кавалеристе» под псевдонимом К. Лютов, был писателем чрезвычайно талантливым. Но, с другой стороны, вроде бы и не повезло, потому что, будучи писателем чрезвычайно талантливым, он создал о Конармии чисто писательскую вещь. Тогда мы этого не поняли. Да и где было понять, если он дал своим героям имена и фамилии живых людей, командиров и бойцов Конармии, но образы их лепил по законам художественной литературы, то есть как хотел.

Оговорюсь сразу: я говорю здесь не о той книге Бабеля «Конармия», которая существует сегодня, которую все знают, а о ее первом варианте. Отрывки из нее впервые появились в 1924 году в журнале «Красная новь».

Сейчас-то я думаю, Бабель по молодости да по неопытности дал своим героям реальные имена. Писал он ярко, сочно, обнаженно, что в те годы было характерно для нарождающейся советской литературы, да мы-то в этих тонкостях не разбирались. Я лично грубости, скабрезности вообще не терплю. А иные молодые писатели этим очень увлекались.

И пошел ко мне поток писем, личных и коллективных. Конармейцы даже протоколы собраний присылали: несогласны были с прочитанным.

Хочу отметить, что Бабель в силу того положения, которое он занимал в Конармии, не мог судить о ее жизни по большому счету. Он просто не имел такой возможности, а поэтому судил узко, в зоне доступности. Да, думается, он задачи всеохватного показа такого сложного организма, каким была 1-я Конная армия, и не ставил. И не назови он сверхточного адреса и реальных имен…

Допустим, меня нимало не задело такого рода «мое» выступление перед конармейцами: «Ребята… у нас плохая положения». В смысле языка, как я уже, по-моему, говорил, со мной писатели до сегодняшнего дня норовят весьма вольно обойтись. А когда я прочел, что мы с Ворошиловым ехали на длинных рыжих кобылах в одинаковых кителях и сияющих штанах, расшитых серебром, мне бы и надо понять, что все написанное — сказка. А я вместо этого посмеялся про себя, узнав из журнала, что Ворошилов надо не надо палит в воздух из маузера и рвет на себе ремни — уж очень это на него непохоже. Через минуту я об этом и думать забыл.

Но вот комдив Апанасенко не сумел примириться с тем, что у него «мясистое, омерзительное лицо». Видно, он о себе был лучшего мнения. И Тимошенко не по душе кое-что пришлось, а ему особенно повезло: в первом варианте «Конармии» ему было отведено очень весомое место.

В текст попал и старый анекдот: начальник штаба армии — между прочим, бывший офицер Генерального штаба, — накладывает на прошение резолюцию: «Возворотить изложенного жеребца в первобытное состояние». Это почему-то очень задело Климента Ефремовича:

— Пора прекратить легенду о безграмотных буденновских командирах, не умеющих написать трех слов. Они писали не только резолюции, но и оперприказы не хуже белых генералов!

В общем, народ мой взбунтовался.

О 1-й Конной армии я могу говорить красноречиво, долго и, наверное, надоедливо. Что поделаешь, я ее люблю. История 1-й Конной армии — одна из самых красивых. В каких трудах она создавалась, ведь у нее были не только сторонники, но и противники. Но все-таки она родилась, и страницы ее боевой жизни — одни из самых славных в истории гражданской войны.

Конечно, люди попадались разные. Были и жулики, были и насильники, но мы немедленно от них избавлялись. Настоящая армейская дисциплина, подтянутость, гордость за свою воинскую часть — вот что отличало конармейцев.

Но, конечно, литературоведами их не назовешь.

В недолгий срок случай свел меня с Алексеем Максимовичем Горьким. Я и спрашиваю его:

— Как это называется у вас в литературе, Алексей Максимович, что это за удивительный жанр такой — называть живущего среди нас человека по фамилии, указать место его работы и занимаемую должность, а потом писать про него как черт на душу положит?

— Не пойму, о чем вы, Семен Михайлович. Документальную прозу имеете в виду?

— Я имею в виду «Конармию» Бабеля.

— Это талантливый человек, я его поддерживаю.

«Ах, — думаю, — раз вы его поддерживаете, тогда он не развалится пополам, если я по нему ударю». А мне больше ничего уже не оставалось.

И я бухнул в «Правду» «Открытое письмо Максиму Горькому», которое и было опубликовано 26 октября 1928 года. Я не имел намерения затевать литературную тяжбу с Алексеем Максимовичем, тем более что отлично понимал: играю на чужом поле. И не литературный критик я, и не великий мастер художественного слова, но меня вынудила ситуация.

Горький немедленно написал мне ответ через ту же «Правду». Повоевали мы немного, потом встретились. Нет, не специально, на мероприятии каком-то. Он мне и говорит:

— Бабель — способный писатель. Таких надо беречь.

— Тысячу раз согласен. Конечно, мы обязаны хранить человеческие способности, таланты, но и они должны ответно приносить нам классовую пользу. Так я это понимаю.

— И все-таки, Семен Михайлович, вы должны осторожно подходить к оценке Бабеля. Поймите, к вашему голосу прислушиваются десятки тысяч людей.

— Так ведь и вы должны выступать с учетом того же момента — к вашему голосу прислушиваются, быть может, сотни тысяч и миллионы. Мне, конечно, лестно услышать от вас, что мое слово авторитетно для десятков тысяч, но я считаю своим долгом ответно прислушаться к их голосам.

На том дело и кончилось. Исааку Эммануиловичу же наша дискуссия принесла только пользу — привлекла внимание к его творчеству, прибавила популярности. Таково свойство всех литературных баталий. Но самое главное — в результате появилась книга «Конармия», та, которая сегодня известна всем.

В новой жизни мне пришлось постигать сразу слишком многое, создавать неведомый раньше круг впечатлений, образов. Я, например, оперного певца впервые услышал в 1920 году, когда мы с Ворошиловым приехали на съезд партии. Правда, это был Шаляпин.

Попалась мне как-то его книга «Душа и маска», прочитал я ее не без интереса, тем более что встретился мне там и рассказ о нашей с ним встрече. Первой.

Нас познакомил Демьян Бедный, который был дружен с Федором Ивановичем.

Квартира нашего пролетарского поэта тогда была в Кремле. Сюда-то, приезжая в Москву, и наведывался Шаляпин. Здесь он встречался со многими людьми, руководителями нашего государства. Видел Владимира Ильича Ленина, Михаила Ивановича Калинина, товарища Сталина. Как совершенно искренне признается Шаляпин, в политические беседы гостей своего приятеля он не вмешивался и даже не очень к ним прислушивался. Их разговоры понимал мало, и они его не интересовали.

Однажды Бедный сказал Шаляпину, что не худо было бы запросто съездить к Буденному в его поезд, стоящий под Москвой на запасном пути Киево-Воронежской железной дороги. При этом Бедный намекнул Шаляпину, что поездка может доставить ему пуд муки, что в то время было весьма не лишним. Шаляпин пишет, что ему было любопытно познакомиться со мною, ну а пуд муки мог придать этому знакомству еще более приятную окраску.

Но и предполагаемая мука не выручила: не понравились мы Федору Ивановичу — ни я, ни Ворошилов, ни Фрунзе, а именно такую компанию обнаружил он в вагоне на запасном пути Киево-Воронежской железной дороги. Мои замечательные усы нашел он «сосредоточенными», как будто скованными из железа, а мое «очень выразительное» лицо — скуластым, совсем простым и солдатским. И Федор Иванович только взглянул на меня, сразу понял, что я — типичный советский вояка, которого не устрашает ничто и никто, и если я и думаю о смерти, то только не о своей собственной.

Климент же Ефремович очень со мной контрастировал. И если кому-то покажется, что это для Ворошилова лучше, то нет, тоже плохо. Шаляпину он показался рыхлым, будто слепленным из теста.

Что же касается Фрунзе, с ним, по Федору Ивановичу, дело обстояло вообще из рук вон. Он о Михаиле Васильевиче был даже очень наслышан и знал совершенно достоверно, что при царском режиме тот во время одной рабочей забастовки в Харькове с колена расстреливал полицейских, чем якобы и был знаменит. Полемизируя с Фрунзе по военным вопросам, кто-то в дискуссионном пылу иронически заметил, что военный опыт Михаила Васильевича исчерпывается тем, что он застрелил одного полицейского пристава.

Поэтому артистическое образное видение подсказывало Федору Ивановичу, что встретит он человека с низким лбом, взъерошенными волосами, сросшимися бровями и с узко поставленными глазами. Таким Фрунзе ему рисовался.

Ан нет! Сидит какой-то с мягкой русой бородкой и бесцветной физиономией.

В общем, было нас трое на все вкусы. И ни один не устроил. И с едой не угодили. Закуска была чрезвычайно проста: то ли селедка с картошкой, то ли курица жареная — Федор Иванович не помнит, так это было все равно, ну точно как за столом какого-нибудь фельдфебеля.

Федор Иванович вспоминал, что были спеты им «Дубинушка», «Лучинушка», «Снеги белые пушисты», но особого восторга, переживаний мы, его слушатели, не выказали, во всяком случае, он их не заметил. Беглые каторжники в подвальном трактире в Баку слушали лучше — подпевали и плакали.

Что Федор Иванович хорошо запомнил, так это то, что особенных разговоров при нем военачальники не вели, но один из них рассказал о том, что под Ростовом стояла замерзшая конница, и ему было эпически страшно представить ее себе: плечо к плечу окаменелые солдаты на конях.

А на другой день он получил некоторое количество муки и сахару. «Подарок от донского казака».

«Такова жизнь», — закончил свой печальный рассказ Федор Иванович.

Мне почему так запомнились его откровения — задним числом обидно стало.

Но понять Федора Ивановича можно. То время человеческую прочность на разрыв проверяло. А Шаляпин, выбравшийся наверх из грязи житейской, преодолев многое в себе, поняв главное в искусстве и засияв яркой звездой, был уже вроде бы защищен от жизненных невзгод, существовал прочно. И не был подготовлен ни душой своей, ни маской к новым лишениям. Лично от него ничего уже не зависело. Преодолевать эти лишения нужно было вместе со всей страной, плечом к плечу. А у него, видно, уже сил таких не осталось, ушли на первый рывок.

У нас иногда любят мысли и суждения великих людей принимать за слово оракула. Шаляпин должен петь. Басовые партии. А золотые слова пусть произносят мыслители. Их-то мы и послушаем. А как нас судит Шаляпин со своей позиции полного непонимания происходящего — штрихи к его портрету, не к нашему.

Ему, например, Сталин показался человеком мрачным и неулыбчивым. Мне же вспоминается такой случай.

Как-то в начале тридцатых годов засветили мне несколько свободных дней, что-то вроде отпуска могло получиться. Друзья из Кабардино-Балкарии письмо прислали, пишут — под Нальчиком толпы кабанов ходят, приезжайте охотиться. Я уговорил Климента Ефремовича: «Поедем вместе!» Тот говорит, что со Сталиным условился, он с нами отправится, но придется поехать машиной через Сталинград — по дороге кое-какие дела следует сделать.

Я про себя ус покрутил — вот, думаю, удача. Из Сталинграда по дороге в Кабардино-Балкарию провезу Сталина через несколько конных заводов, свое хозяйство покажу и кое-что из насущно необходимого выпрошу.

И вот выезжаем мы из Сталинграда ранним-ранним утром, солнышко только встало. Улица совершенно пустынна, только от домов длинные тени. Машина у нас была большая, открытая, ползла еле-еле, потому что каждое здание напоминало былое, связанное с какими-то жаркими событиями, которые тут же и пересказывались.

Вдруг видим, на улице человек появился. В спецовочке замасленной, кепочка на глаза — то ли с работы, то ли на работу идет. Встал, замер. Глазами хлопает. А мы тихо мимо него следуем. Он очнулся вдруг и медленно так, раздумчиво говорит, переводя взгляд с одного на другого:

— Ста-а-лин… Вороши-и-лов… Мама не моя, Буденный!

С тех пор долгое время, где бы, в каких бы обстоятельствах со Сталиным не встречался — парад не парад, совещание не совещание, прием не прием, — он руку жмет, а сам в ухо шепчет:

— Мама не моя, Буденный!

Думаю, тому сталинградцу мы всю репутацию испортили. Представьте, стал он потом рассказывать о своей утренней встрече — и кто ему поверил?

Это я к тому, что нельзя рассматривать человека пристрастно однобоко, да еще и с точки зрения своего плохого настроения. Человек не однозначен.

А Фрунзе я просто люблю. В тот раз вид у него действительно мог быть болезненным, он мне на язву свою подосадовал. Но бесцветным его лицо никак не назовешь. Забавно, как это все Федору Ивановичу видится? Значит, стоят, видимо, выстроенные в ряд безоружные невинные ребятки-полицейские, а шагах в трех от них — это должно выглядеть более зверским — стоит на одном колене Михаил Васильевич и (думаю, с локтя, так эффектнее) их расстреливает? Чем он его попрекает? В него стреляли, он стрелял. Но в него стреляли умеючи, а он с колена. Классный стрелок от живота палит — и попадает. А с колена — это чтобы рука меньше дрожала. А если с локтя — так вообще худо дело.

Но чтобы армией квалифицированно командовать, разбираться в сложнейших военных ситуациях, снайпером быть не обязательно. Голову надо на плечах иметь.

Да что это я оправдываю Михаила Васильевича? Он в этом совершенно не нуждается. Недоброжелателей у нас, к сожалению, в то время хватало, а на каждый чих не наздравствуешься…

Демьян тогда привез Шаляпина к нам в вагон, в котором мы приехали, в котором и жили, пока находились в Москве, без предупреждения. Просто ввел здорового, русого, хорошо одетого мужика и говорит:

— Любите и жалуйте, Федор Иванович Шаляпин.

Смотрю, Климент Ефремович весь засветился, а Михаил Васильевич просто руку пожал и представился, он был серьезный человек.

Сели за стол, потому что в том вагоне просто сидеть-гостевать негде. Я велел на стол собирать — чем богаты, тем и рады.

Тут Климент Ефремович стал рассказывать, как он раздобывал контрамарки на спектакли и концерты Шаляпина.

— Не знал я тебя, Климент Ефремович, с этой стороны, — говорю ему. То есть я знал, что искусство он любит, но что еще и поклонник Шаляпина — этого нет.

В это время на столе стали всякие закуски возникать. Действительно, все простое, фельдфебельское — по Федору Ивановичу, русское — по-нашему. Шаляпин и говорит:

— Мне Калинин погреба кремлевские недавно показывал, там шампанского уложено — видимо-невидимо. Калинин сказал, от царя осталось. Показать показал, да хотя бы одну дал, скаред этакий. Я попросил, говорит, не могу, государственное имущество.

— Так ведь оно и есть, Федор Иванович! — стараюсь оправдать Калинина. — Погреб подотчетен.

— Я ему пел, — говорит Шаляпин обиженно.

— Самое большое, он мог вам тоже в ответ спеть, — стараюсь перевести дело в шутку. А сам думаю, действительно, чего не дать бутылку из царских запасов? Ведь не брильянты же из Оружейной, не табун лошадей? Но и вправду, Михаил Иванович насчет государственной собственности прижимистый был человек.

Тут я мигнул, чтобы на стол выставили все, что у наших припасено. Не скупясь, подчистую. Не ровен час, он завтра по городу понесет, что Буденный за стол-то его посадить посадил, да мимо рта пронес. И что командарм-де — скупердяй. Этого еще не хватало! А пока несли да ставили, как хороший хозяин, занимал гостей — делился боевыми воспоминаниями.

Я тогда о белой замерзшей коннице потому рассказал, что на меня самого эта картина произвела потрясающее, именно эпически страшное впечатление, это я и хотел передать в своем рассказе и, видимо, мне удалось. Люди искусства эмоциональны, у них воображение развито как ни у кого. Но, конечно, не плечом к плечу и не всегда стоя… Тогда под Ростовом сначала снег выпал на полутораметровую глубину, а потом вдруг ударил бешеный мороз, лютый, с ветрами. Там, на Дону, степи и степи. Лошади грудью прорывали снега, слабели, выбивались из сил. И всадники тоже. Потом движение замедлялось, лошадь и человек засыпали… И замерзали. Так я себе это представляю. Воспоминание на всю жизнь, я его не люблю.

Шаляпин покрутил в руках наши столовые приборы, самые непритязательные, доложу я вам, и совсем запечалился:

— У меня, — говорит, — в Питере все столовое серебро реквизировали, черти. Экспроприация, говорят. И шубу прихватили. Ваши революционеры.

— Какие же это революционеры, — говорю. — Обычные жулики. Решили, раз вы Шаляпин, значит, найдется, чем поживиться. В смутные времена вечно на поверхность всякая шваль выплывает. Вот погодите, окрепнет наша государственность, наведем порядок.

— Федор Иванович, — вмешался Ворошилов, — вы что же, так без шубы и остались? Вам голос ваш беречь надо.

— Мне шубу подарили питерцы за один из моих концертов. Тоже, я думаю, из реквизированных, — ехидно хмыкнул он. — Теперь хожу в ней и боюсь — вдруг на улице кто-нибудь за ворот ухватит, закричит: верни мою вещь.

— Спойте нам, Федор Иванович, — просит Ворошилов, — порадуйте душу.

Тут он и грянул. Никогда не думал, что у человека такая сила может быть. Воздух завибрировал, посуда зазвенела. Мне на барабанные перепонки надавило, как звуковой волной после взрыва.

«Ну, мощь!» — восхищаюсь, но не пением, а человеческими возможностями. Такое исполнение мне в диковинку было. Слушаю, а сам думаю: «Нет, у нас в станице лучше поют. Задушевнее, сердечнее».

Федор Иванович звук пригасил, стали тут мы ему подпевать. Красиво получалось.

Вот так и посидели. Когда Шаляпин ушел, Демьян начал мне нашептывать, что от моего имени пообещал ему кое-какие продукты.

— Что же раньше молчал? — говорю. — Сегодня я уже ничего не сумею сделать, все на стол пошло. А завтра что-нибудь соображу.

— Будь другом, не забудь.

— Когда это я забывал?

И родился подарок от донского «неказака».

Такова жизнь…

Надо помнить, что эти свои воспоминания Шаляпин писал уже там, за кордоном. Постфактум. К его настроению примешивалась и горечь от того, что покинул родину, и понимание невозвратности своего поступка. Здесь и досада, и желчь, и обида. На кого вот только?

Понять состояние людей, покинувших родину, можно. Говорят, понять — значит простить. Да только в прощении они нашем не нуждаются, раз сами обрекли себя на такую судьбу.

Я был близок с Алексеем Николаевичем Толстым. Он к нам часто приезжал. Мы были в приятельских, взаимозаинтересованных отношениях, общение наше давало пищу уму и сердцу. Когда Алексей Николаевич заканчивал «Хождение по мукам», он из меня душу вытряс, заставлял рисовать картины гражданской войны, описывать расстановку сил. Зачитывал куски, требовал комментариев и корректировки.

Я много расспрашивал его о жизни в эмиграции. И, надо сказать, по его словам, не много находилось таких легких натур, которых можно было бы назвать «гражданин мира». То есть людей, которым все равно где жить, в каком государстве. Обычно русскому человеку эмиграция невыносима, она ему противопоказана. Это один из секретов той самой загадочной «славянской души».

С Демьяном Бедным я познакомился незадолго перед теми событиями, о которых здесь рассказываю.

На съезде я впервые увидел Владимира Ильича Ленина и был представлен ему.

— А вы знакомы с Демьяном Бедным? — спросил он меня в разговоре. — Нет? Познакомьтесь обязательно, это наш поэт.

Конечно, имя поэта было мне хорошо известно. Его популярность в Красной Армии была грандиозной, ни с чем не сравнимой. Стихи его знали наизусть, его песни пели во время долгих, изматывающих походов и в короткие часы отдыха. Творчество Демьяна Бедного было настолько созвучно эпохе, что разделить их абсолютно невозможно, да и не нужно. Демьян Бедный был поэтом своего времени. Его стихи — напоминание о тех славных и суровых днях.

Затащил нас с Климентом Ефремовичем к Демьяну Бедному известный в те годы журналист Сосновский. То ли ему хотелось таким знакомством пощеголять, то ли нам приятное сделать.

А мы и рады стараться: отказаться от знакомства с Демьяном Бедным? Никогда!

Приехали в гости и застали очень приятное общество — Михаил Иванович Калинин, Феликс Эдмундович Дзержинский.

С Калининым мы хорошо были знакомы — он несколько раз приезжал к нам в Конную армию.

Увидев нас, Михаил Иванович немедленно принялся рассказывать, как его мои конармейцы чуть в расход не пустили, по меховой шубе (дело было зимой) определив его немедленно в разряд буржуев.

— Ну и перепугались мы с Григорием Ивановичем Петровским. Едем в лучшую часть Красной Армии, хотим познакомиться с бойцами и командирами, от имени республики напутствовать их на дальнейшие классовые битвы, а нас за грудки хватают и чуть ли не к стенке. Еле уговорили до штаба армии довезти, а не порешить в один момент.

— Конечно, — отшутился я, — в медвежьи шкуры закутались, а сами из-под них убеждают — один говорит: я Председатель ВЦИК государства, другой: я Председатель ВЦИК Украины!

— У нас еще и шапки меховые были. Хорошие! Мороз-то какой стоял, помните?

— Да, по одежке еще долго классовую принадлежность определять будут, — грустно улыбнулся Дзержинский. — Владимир Ильич как-то на собрании присутствовал, где чистка проводилась. Там одному коммунисту недоверие какой-то рьяный выражал. Дескать, не наш он человек: и одежда у него приличная, отутюженная, и обувь он чистит постоянно, бреется… «И каждый день умывается, — закончил за него Владимир Ильич. — Садитесь, товарищ!»

— Я в другой раз приехал в Первую Конную — вручать армии знамя ВЦИК, — ударился в воспоминания Михаил Иванович. — Вручил знамя Семену Михайловичу, выступил с речью. Потом, как водится, пошли вопросы-ответы. Кто-то и кричит: «Посмотрите на нас, товарищ Калинин! Мы голые-босые, одежда на нас кое-какая. А на вас пиджачок приличный, ботиночки целые, где же равенство?»

— И что же вы ему ответили, интересно? — спрашивает Демьян Бедный.

— Что ответил? Ответил так: «Я Председатель ВЦИК, глава государства. Скажите, вам было бы приятно, если бы глава нашей революционной республики, который представляет перед другими странами лицо страны, ходил в драных портках, латаный-перелатаный, нечесаный-немытый?» «Нет! — кричат. — Позор и срам!» И спросившего локтями чуть до лазарета не затолкали.

Все посмеялись. Мы с Климентом Ефремовичем подтвердили полную достоверность калининских слов. Потом поговорили о том о сем, Демьян Бедный дотошно пытал меня о всех мелочах боевой жизни Конармии и все повторял:

— Я непременно побываю у вас, в Первой Конной!

— Милости просим, — отвечал я, — к нам кроме Михаила Ивановича и Петровского приезжали и Луначарский и Семашко. И старый питерский коммунист Евдокимов — они шефы Петроградской конной дивизии. Наведайтесь к нам — не бойтесь, — смеюсь. — У бойцов сознательности сильно прибавилось, не тронут.

В общем, проговорив тогда с Демьяном Бедным весь вечер, мы остались довольны друг другом.

Эта встреча положила начало дружбе. С тех пор, приезжая в Москву, я всегда его навещал. Было о чем поговорить, что порассказать: оба мы жили насыщенной и беспокойной жизнью.

— Я помню свое обещание и непременно к вам приеду, — напоминал мне Демьян.

— Приезжай, обязательно приезжай, — звал я его. — Ты найдешь настоящих друзей — тебя ведь все у нас знают. Да и интересного столько увидишь — на всю жизнь хватит. Приезжай!

И Демьян поехал. Путь предстоял неблизкий — бои с белополяками шли тогда недалеко от города Ровно. А надо заметить, что уже одно путешествие по железной дороге в то время надо приравнять к подвигу. Меньше всего оно походило на увеселительную прогулку, а скорее, на сражение каких-то странных армий, где каждый воин — только за себя. Идущие без всякого расписания поезда надо было оккупировать, преодолевая сильное сопротивление противника, вторгнуться в его ряды и потом яростно отстаивать свое место под солнцем. Но предварительно еще нужно было отгадать, в каком направлении двигается избранный тобою состав и куда он тебя завезет.

Бедному удалось добраться до станции Сдолбуново близ города Острога. Ее положение было неопределенно и загадочно: ни наших, ни польских войск на станции не было. Междувластие не могло долго сохраняться, того гляди могли появиться хорошо, если красные, а вдруг белополяки?

Железнодорожники, опасаясь неожиданностей, посоветовали Демьяну Бедному вернуться. Он послушался этих умудренных людей и, как потом оказалось, правильно сделал, потому что враги наши на следующий день станцию заняли. Вряд ли знаменитому пролетарскому писателю, любимому поэту Красной Армии следовало ждать от них пощады.

Все свои приключения Демьян расписал мне в своем письме, которое я получил с оказией. «Стремился к вам всей душой, — докладывал он, — но вот так обидно, неудачно сложились обстоятельства».

А тут и война кончилась. Конная Армия перебазировалась на Северный Кавказ. Казарм там у нас не было, кавалерийские части расквартировывались по станицам и хуторам.

Служебная необходимость потребовала моего присутствия в штабе 14-й дивизии, который находился в станице Романовской. Из Ростова мы с Бубновым, членом Реввоенсовета Северо-Кавказского военного округа, приехали в станицу Пролетарскую, еще недавно именовавшуюся Великокняжеской. И здесь, на станции, в лучах заходящего солнца, чья же это такая внушительная фигура движется мне навстречу? Демьян Бедный!

— Ага, попался, — кричу. — Что это ты в моем округе без моего ведома делаешь?

— Я здесь проездом, — смеется радостно. — Рад встрече.

— Ты вот рад, а уже и расставаться пора, — указал я ему на пыхтящий рядом автомобиль. — Видишь, нас дожидается. Так что здравствуй и прощай.

— Этот номер не пройдет. Я с вами, — решительно заявил поэт. — Только встретились и уже расставаться? Ни черта подобного. Можно?

— А чего нельзя? Можно.

И запылили мы по проселку, запрыгали по кочкам и ухабам.

— Товарищ шофер, — спрашиваю. — Вы дорогу на Романовскую хорошо знаете?

— Приблизительно, — отвечает.

— Малоободряющий ответ, — говорит Демьян.

— Да я нездешний, — оправдывается водитель.

— Но вы хотя бы расспросили? — заинтересовался и Бубнов. — Желательно дотемна доехать, сейчас здесь небезопасно.

— Расспросил. В общем.

— Куда это вы меня тянете? — весело забеспокоился Демьян Бедный. — Схватили человека, в машину толкнули и повезли в неведомое.

— Зато общество избранное. А за компанию, говорят, цыган удавился.

Раскаленная за день степь быстро остывала, пришла приятная прохлада. Машину покачивало, подкидывало, пошатывало, и я начал клевать носом. Очень устал, последние дни почти не пришлось спать. Уж я встряхивался, и головой мотал, и лицо тер — засыпаю, и все тут. Хоть плачь. Перед людьми неловко.

— Да не мучай ты себя, Семен Михайлович, вздремни. Поспи, пока доедем, чего время терять, — советует Демьян.

— Уговорил, — отвечаю. — А вы, товарищ шофер, держите все время прямо. Если дорога свернет или доедем до развилки — разбудите.

Когда Демьян Бедный растолкал меня, была глубокая ночь. Свет фар вырывал у темноты небольшое пространство. И в этом пространстве ничего похожего на дорогу не просматривалось. Только ласково от слабого ночного ветерка колыхался ковыль да матово серебрилась низенькая твердая полынь.

Где мы, куда заехали? Степь да степь кругом.

— Что же вы, черти, меня так поздно разбудили? — взорвался я. — Ведь просил же! Не ровен час, перестреляют как куропаток.

— Да мы, Семен Михайлович, тоже уснули, — виновато сказал Бубнов.

— А я, товарищ командарм, постеснялся будить.

— Ишь, стеснительный какой. Дорогу-то давно потерял?

Молчит.

Взглянул я на небо, а оно сплошь тучами затянуто. Да если бы и туч не было, что толку? Мое умение ориентироваться по звездам было сейчас как мертвому припарка — неизвестно же, в какую сторону ехать, в каком направлении эта самая Романовская.

И все молчат.

Вылез я тогда из машины и пошел в степь. От этих путешественников подальше. Потом лег на землю и прислушался. Старый проверенный способ: так лучше слышны голоса ночной степи. Еще мальчишками мы таким способом определяли, в какой стороне наша станица. Совсем маленьким, бывало, заиграешься, забегаешься, покроет темнотою — ни зги не видно, тогда ляжешь — и слушаешь степь. Над самой землей звук слышнее, гульче как-то. То ли сама она волны передает? Не знаю, не удосужился поинтересоваться. Только ляжешь — и слышно: корова замычала, лошадь ржет, голоса доносятся…

Весь напрягся, слушаю. И вот ветер донес до меня далекий собачий лай. Если бы очень далеко — не различить. А так — значит, жилье близко.

Надеяться на то, что мы самостоятельно найдем дорогу в Романовскую, было абсурдно. Сейчас важно было просто добраться до людей, определиться на ночлег, а уж утром, узнав поточнее дорогу, снова двинуться в путь.

Как же я не люблю такие номера! Считаю, каждый должен на совесть делать свое дело. Тогда и этаких несуразиц не будет. Подумаешь, степь! Не пустыня же. Здесь люди живут, право-лево, север-юг понимают.

Речь в этом духе я и произнес перед шофером, когда вернулся к машине. Рассердился. Во-первых, время теряем. Во-вторых, то же самое. А в-третьих, Демьян с нами. Человек нам себя доверил, а мы его в ночь-полночь по степи мотаем. Раз разрешили с собой ехать, значит, и за жизнь его ответственны. Ситуация же, каждому понятно, какая, рассказывал: вторая повстанческая волна.

— Поедем туда, — махнул я рукой в сторону, откуда лаяли собаки. При этом накинул на себя самый уверенный вид: в критической ситуации кто-то должен быть безмятежно спокоен и самоуверен, иначе — паника. А если кто-то, значит — я.

Тронулись и через самое непродолжительное время вкатили в какую-то станицу со стороны огородов. Бубнов вышел, стукнулся в хату. Через какое-то время в черном проеме двери появилось белое привидение — старик в подштанниках и нательной рубахе.

— Что за станица, отец?

— Романовская.

— Ну ты даешь! — ахнул Бедный. — Ночью, без всяких ориентиров! И вот на тебе — Романовская!

Затрудняюсь определить, почему этот случай произвел на поэта такое сильное впечатление. Видимо, в призрачном свете автомобильных фар мои действия выглядели загадочными и отдавали шаманством.

Нашим общим знакомым он рассказывал об этом приключении примерно так:

— И когда мы заблудились, Буденный вылез из машины, зашел поглубже в степь, сделал руками какие-то дикие пассы, потом ударился о почву, распластался в траве и затих. Поднялся, ковырнул и пожевал землю, плюнул, понюхал воздух и сразу определил правильное направление.

Это была, разумеется, не последняя моя встреча с Демьяном Бедным — виделись регулярно, в разное время, но наша поездка в Романовскую станицу запомнилась мне особенно не только из-за пережитых тогда волнений, но, скорее всего, из-за моих друзей. Даже через много лет они нет-нет да и напоминали мне этот случай, с завидной настойчивостью требуя:

— Семен Михайлович, расскажите, как вы жевали землю?

Я и рассказывал. Потому что приятно иногда вернуться в прошлое — к своей молодости, которая ушла, и к своим друзьям, которые тоже ушли. Рассказываешь, и встают они в памяти, как живые.

Мы отдавали революции кто что мог, не скупясь, что у кого есть. Свои силы, свои способности, свое время, свой покой, свои жизни, в конце концов.

Демьян Бедный отдал революции свой талант. Нет, точнее так будет сказать: он отдал свой талант в жертву революции. Он развернул его в тот ракурс, придал ему ту направленность, которые потребовало от него время. Демьян Бедный был умный, рассуждающий человек. Думаете, он не понимал, что его стихи к моменту, частушки, раешники станут непреложной принадлежностью определенного периода и останутся навсегда в нем, и только в нем? Что с ним они родились, вместе с ним и отойдут в прошлое? Он на это шел сознательно. И не популярность его волновала, хотя она была какая-то бешеная. Просто это был его вклад в революцию. Он верил, что наш народ способен на великие дела, что он преодолеет и нищету, и безграмотность, и разруху, и бескультурье. И жизнь в старой России станет новой и прекрасной. Перед Демьяном Бедным сияла великая цель. Поэтому положил он свой поэтический дар на алтарь Отечества…

Нет, я не спорю, великий талант можно отдать миру, все время помня о себе как о его хранилище. Я это понимаю. Может быть, это даже миссия. Но также я понимаю, принимаю и ценю полную выкладку себя на пользу Родине. Даже если выкладка эта немного натирает плечо. Такие люди — навечно в памяти народной…

#img_4.jpeg