Этого не было, но это могло быть.
Он удалился на берег того озера, которое лежало такое тихое и прекрасное посреди великолепных пастбищ. На берег Галилейского озера. Он искал уединения и успокоения. Уединения — для мысли, успокоения — для души. Ему хотелось вновь продумать все то, что было прожито, и то, что надлежало еще прожить. До начала конца оставалось уже так недолго. Он сел на зеленый выступ, у самых вод, ласково омывавших золотой песок, и глубоко задумался. Волнистые волосы цвета спелого ореха низко свесились на высокий и чистый лоб. Сухощавые и загоревшие под солнцем пальцы крепко стиснули виски. Его голова склонилась на грудь, отягченная думами.
— Его дума о чем? — беспокойно зашептали цветы, как опечаленные дети.
— О чем? — спросила стая диких горлиц, с мягким свистом опускаясь на песок.
— О чем? — крикнули пеликаны, подстерегавшие в мелководном заливе добычу.
— Ему надо идти на Голгофу, — послышалось из жарких уст ветра.
Весь берег тихого озера как бы встрепенулся в одном беспокойном всплеске:
— О, Равви!
Бирюзовая волна тихо выплеснулась на берег, шипя по песку, подкралась к Его ногам и робко прикоснулась к ним. Он на минуту как бы пробудился от дум, будто вспомнив, что забыл поздороваться с ними, со всеми этими мирными окрестностями, полными такой наивной радости.
— Мир вам, — приветливо сказал Он небу, земле и озеру.
— Мир душе Твоей, Учитель, — отвечали небо, земля и озеро ясным шелестом.
А Он снова глубоко задумался, застыв в неподвижной позе. Было утро; прозрачное небо дышало зноем, но это огромное озеро, своим видом похожее на арфу, мешая свою прохладу со зноем неба, превращало воздух в какой-то божественный напиток, нежный и сладкий, как дыхание цветка. И он пил этот воздух, освежавший мысль и кровь сердца, и все думал и думал. Минуты быстро бежали за минутами, как дети, выпущенные на свободу. Со степенностью отрока, идущего в школу, шел за часом час, а Он не переменял своей позы. И все думал и думал. И зеленые проворные ящерицы с недоумением оглядывали Его склоненную фигуру. Вот одна всползла на ступню Его ноги и застыла на ремне обуви, как изумрудная пряжка. Он не шевельнулся, не отрываясь от дум.
Итак, итоги подводятся, и начало конца наступает. Когда это произойдет? Где? В Гефсиманском саду. Ночью. Да. Тут ученик подойдет к Нему и выдаст поцелуем. Что надо будет сказать ему?
— Не лобзанием ли предаешь Сына Человеческого?
И только. А потом? Из мрака ночи выдвинутся люди с факелами, мечами и копьями. Пылкий Петр выхватит меч, желая защищать Учителя. И чтобы остаться верным Себе, надо будет напомнить Петру:
— Вложи нож свой в его место!
И когда только Петр слышал от Него, что Он нуждается в услугах насилия? Он ищет добровольного соглашения с человеком. «Возлюби ближнего, как самого себя». Вот фундамент и кровля того здания, зодчим которого Он желает быть. А тогда при чем тут меч? А потом? Что свершится потом?
Он задумался, тоскливо сжимая виски. И Ему пригрезилось с поразительной ясностью. Вот Его влекут, влекут по шумным улицам с веревкой на шее. Зачем? За что? Он тихо дрогнул. Ему снова ясно пригрезилось: вот Его истязают бичами. Ременные змеи зловеще свистят над Его головой и с такой нестерпимой болью врезаются в тело. Таков их ответ на доводы мысли. На минуту все в Нем вскипело. Он простонал:
— Отче мой, Отче мой, дав мне Твоего божественного духа, зачем Ты не дал Мне тела, не чувствительного к боли?
Но тут же Он нашел в себе мысль:
— Но тогда здесь не было бы жертвы любви. А ведь Он не только истина, но и любовь. Следовательно, надо подчиниться всему.
Врачуя немощь тела чистейшей мыслью, Он снова застыл в прежней позе. И опять перед Ним встала картина. Его возносят на крест, наскоро сколоченный из сикоморы. Нумидиец с коричневым лицом приставил к Его ступне железный гвоздь. Вот он широко взмахнул молотком, и будто огонь опалил Его тело под гоготанье тех, ради которых Он пришел добровольной жертвой. Он привстал с зеленой луговины, поверженный в неописуемые муки. Будто огонь пожирал Его тело, заглушая биения мысли. Что делать Ему? Ужели позвать пять тысяч ангелов, дабы они не выдавали Его тела на муки? Позвать их, эти небесные легионы? Он заглянул в небо, как бы ища ответа. Но оно лежало такое прозрачное к бесстрастное.
— Да будет во всем Твой свободный выбор, — словно сказало оно Ему.
Ему предоставлен во всем свободный выбор. Он может идти на муки и может избежать их. Но если тело не выдержит мучений, подчинится ли воинство ангелов Его воле? Он повел вокруг затуманенными очами и внезапно увидел: вот на одном из утесов рядом, вздымавшемся, как зеленый престол, иссеченный из драгоценнейшего изумруда, выросла фигура, могущественная и гордая, пышно облеченная в одежды царя ассирийского. И Учитель услышал:
— Это я пришел говорить с Тобой. Я — непримиримый враг Отца Твоего. Я — тот, которому имя…
— Сатана! — скорбно договорил за него Учитель, — и Ты мог бы умолчать о своем имени. Только зло и неправда одеваются с такой пышностью. Истина и любовь прекрасны сами собой и не нуждаются в украшениях.
Тот коротко и сухо рассмеялся, и золотые кисти его сапфирного пояса мелодично зазвенели, как песни малиновок.
— Ты прав, как и всегда, Учитель, — проговорил он, наконец. — Но дело не в этом. Дело в том, что я пришел к Тебе. Что делать! Когда небо молчит в ответ на твои муки, надо же заговорить хоть преисподней. Если любовь стала глуха, за нее попробует откликнуться зло. И вот я пришел к Тебе…
— Чтоб искушать Меня, как и тогда в пустыне. Хлебом? Властью? Чем еще?
Тот шевельнулся как огненное пятно зарева.
— О, нет, я не любитель повторять зады. И, кроме того, за эти три года со мной произошла некоторая неприятная перемена.
— Какая?
— Однажды в эти три года я застал себя за очень грустным занятием.
— Каким?
— Я любовался красотою души Твоей, о Сын Человеческий!
— Ты лжешь и издеваешься! — скорбно вырвалось из уст Учителя.
— О, если бы это было так, — со стоном проговорил тот, и испуганные пеликаны с шумом сорвались с своего места и пересели дальше. — Впрочем, спешу оговориться, — заговорил он через минуту снова, беспокойно сверкая пламенными очами, как двумя молниями. — Спешу оговориться. Истине Твоей я не поклонился, ибо я не верю ей. Я залюбовался лишь Тобою, как чистейшим образом. Как прекрасным лучом еще невиданного мною солнца.
— Но ты не веришь Мне, когда Я говорю: се сбудется все полностью от альфы до омеги?
— Да, не верю. Твои выводы неверны, ибо обо всем Ты судишь по Себе, а мир — не Ты. И Ты — не мир. Ты смотришь на дикого нумидийца, готовящего железные гвозди для Твоих ног, и думаешь: Я — это он. И он — это Я. Ты несешь ему царство любви, а он готовит Тебе железные гвозди! Ужели Тебе еще не ясна Твоя ошибка?
— И что же Дальше? — спросил Учитель скорбно, не поднимая ресниц.
Они стояли друг против друга — оба на зеленых выступах, врезавшихся в опаловую грудь озера, обрамленного, как венком, цветущим кустарником олеандров. И они вырисовывались в прозрачном воздухе как два непримиримых контраста. Один из них был безоблачный день. Другой — грозно ненастная ночь.
— Что же ты скажешь дальше? — повторил Учитель в глубокой задумчивости, переплетая свои слова как цветы.
Тот отвечал, будто выбрасывая молнии:
— На земле пет лавра, достойного Тебя, а Тебе готовят бичи и гвозди! Слушай! Если небо молчит, то я протестую против такой несправедливости! Я протестую! Я обещаю Тебе вот что…
— Что?
— Поддержку!
— Ты — Мне?
— Ты удивлен? — вскрикнул тот в пурпуровых одеждах, заколебавшись, как язык пламени. — Но я уже сказал Тебе. Была минута, когда я залюбовался цельностью Твоей красоты. И я хочу спасти Тебя от самого себя. Минуту назад Ты подумал: «А если позвать пять тысяч ангелов, дабы они не выдавали Моего тела на муки?»
— Это был минутный крик немощной плоти, а не духа!
— Это все равно. Не упрекать я пришел Тебя, а обещать к Твоим услугам всю мою власть.
— Какую?
— Обещаюсь и клянусь…
— Чем? Моей истиной?
— Моим неверием в мечту Твою и моим искренним благоговением перед Твоею красотою!
— Которую ты стараешься запятнать?
— Которую я желаю сберечь как зеницу ока!
Они переговаривались, как рев сокрушающего урагана и дыхание живительной прохлады. Как плеск освежающего дождя и грохот смертоносной лавины.
— Обещаюсь и клянусь, — повторил тот, сверкая драгоценными уборами, — вот по единому знаку Твоему я пошлю не пять тысяч робких ангелов, а миллионы миллионов моих слуг, беспощадных, как самум пустыни, да отстоят они Тебя, чтобы не выдавать тела Твоего на позор и пытки. И что устоит перед копьем и мечом моих несметных сил?
— А что ты потребуешь взамен?
— Ничего. Я желаю только сберечь Тебя, как лучший цветок вселенной.
— Но против кого Я направлю копье и меч несметных сил твоих?
— Против тех, которые посягнут на Тебя!
Тот выбросил слова эти, как кипящую лаву, весь содрогаясь от беспредельного гнева. И будто ураган дохнул на тихую поверхность озера. Оно на минуту вскипело, но успокоилось вновь. Лицо Учителя оставалось светлым и безмятежным. Тот, еще содрогаясь, как тяжелое море под дыханием бури, сказал:
— Ты — прекрасный цветок, ошибкой выросший на дне безнадежной пропасти. И вот я хочу стать на страже перед Тобою с копьем и мечом моим. Да не упадет на Твою чистейшую голову ни один камень надвигающейся лавины! Пойми меня. Я тот, который никого никогда не любил. И вот я прошу у Тебя ныне: дай мне быть стражем у ног Твоих!
Учитель отвечал:
— А Я снова и снова скажу тебе: меч и копье разрубают кости и тело, но нс побеждают мысли. Мысль может быть побеждена лишь мыслью. Истинно говорю Тебе, Я — Царь мысли! И единый победитель ее!
— Но в их руках уже блестят приготовленные для Тебя гвозди.
— А в Моем сердце уже приготовлены для них любовь и прощение.
— Безумец! — воскликнул тот в муках и горе. — Вот я хорошо вижу: с веселой песней они уже плетут те бичи, которыми они будут истязать Твои неповинные плечи!
— Не ведают бо, что творят. Я в них, и они во Мне. Если бы они не ждали Меня так жадно, как Я мог бы прийти к ним?
И Он повторил ясно и с твердостью, будто переплетая благовонные цветы:
— Я в них, и они во Мне!
В бесконечной тоске тот воскликнул, словно выбросив сноп пламенных искр:
— И тот нумидиец с дрекольем и гвоздями в руках — он тоже в Тебе?
— Я сказал то, что сказал, — послышалось в ответ.
— О, Ты слишком добр для того, чтобы верно оценивать вещи!
— А ты слишком зол для того, чтобы хорошо предвидеть будущее.
— Я вижу все, что есть, и таковым, как оно есть, — воскликнул тот голосом, похожим на звон меча. — И если хочешь, можешь испытать мою дальнозоркость всем, чем хочешь! Слушай! Я прошу у Тебя испытания, как милости! — добавил он, как бы в мучительном сокрушении.
— Изволь, — проговорил Учитель. — Закрой на одно мгновение твои очи.
Две молнии потухли над изумрудным престолом, и тишина заворожила землю. Слышно было дыхание цветов:
— Тише! Сейчас даст свой последний ответ Учитель и Бог наш!
А Учитель подошел к кустарнику олеандра, усеянного бледно-розовыми цветами. И ветвь кустарника протянулась к руке Его. Он взял цветок, и тот остался в Его руке.
— Се не для Меня, а для неверующего, да будет и он верующим, — проговорил Учитель.
И, склонившись затем к песку, он что-то извлек из него в свои персты, сделав воронкообразную ямку.
Тот с закрытыми очами спросил Его:
— Ты ответишь мне как и всегда: притчей?
— О да, — ответил Учитель и добавил: — лови и испытай свою дальнозоркость!
И Он бросил к зеленому престолу то, что было в руках Его.
Две молнии вновь блеснули над озером, но минуту все было тихо по-прежнему.
Тот со вниманием разглядывал на своей ладони брошенное Учителем, вдруг будто испугавшись возможности ошибки. Но затем он заговорил могучим рычанием пробуждающегося барса:
— Вот все, что я вижу на ладони моей без ошибки, так, как оно есть. Цветок олеандра, прекрасный и девственно чистый…
— И еще что?
— И еще что-то похожее на тлен, на кусок мертвого праха, на обломок бесплодной губки, высохшей до потери последней капли жизни!
— Хорошо ли ты разглядел то, о чем говоришь?
— Я вижу то, что есть. И я угадал Твою притчу. Девственно нежный цветок олеандра — это Ты. А кусок мертвой губки — тот нумидиец, который приготовил для Тебя бичи и гвозди.
— Ты сказал все?
— Все, что есть!
— Слепорожденный! — воскликнул Учитель с горечью. — То, что ты принял за кусок мертвой губки, есть высохший корень того же олеандра. И какой же садовник, желающий взрастить цветы, вместо того, чтобы напоить дремлющий корень живой водой, станет крошить его безумным ножом?
И, повернувшись к озеру, он сказал:
— Озеро Галилейское, тебе говорю Я: напои жаждущего, дабы ему не томиться во тьме и смерти, а развернуться цветком ради осуществления правды!
И тихое озеро, дремавшее, как огромный опал, среди блеска и зноя, вдруг дрогнуло, толкнув волну. И волна тихо всползла на берег, шипя, наполнила воронкообразную ямку и мягко отпрянула вновь.
— Истинно говорю тебе, — воскликнул Учитель, обращаясь к одетому в багряницы, — завтра же здесь будут цветы, как и тот, который в руке твоей!
Из уст того вырвался стон, как камень, катящийся в пропасть:
— Всеблагий! Когда-то я требовал от Тебя поклонения. Но позволь ныне мне преклонить колена мои, лишь допусти стать сторожем у красоты Твоей, дабы ее не помяли камни уже ползущей лавины!
Но Учитель ответил властно, как и тогда, в пустыне:
— Отойди от Меня, сатана!
И тот исчез, взметнувшись с утеса темным вихрем.
И Учитель подошел к цветоносному кустарнику, чтобы в последний раз насладиться его нежным дыханием, оживлявшим мысль и кровь сердца. И кустарник сбросил к его ногам все цветы свои с шелестом, похожим на подавленное рыдание:
— Се — идущему на Голгофу!
И тогда небо и земля, цветы и озеро, все, что улавливал глаз и ощущало ухо, благодатно дрогнуло, как грудь, полная очистительных слез.
— Се жертва — Жертве!
— Любви — от любви!
И, приняв цветок, Он медленно двинулся в глубокой задумчивости. Чтобы идти в Гефсиманский сад. А затем на Голгофу и крест.
Пусть такого искушения не было. Но разве оно не могло быть?