Мы — великолепные перлы творения! Жемчужины из жемчужин! Величественные цари природы! Кто это сказал? Ха ха! Я боюсь, что я лопну от смеха.

Перлы! Что вы знаете? Какую истину заработали вы вашим умом? И вам ли открывать истины, вам ли, слепорожденным кротам?

Поглядите на себя внимательно и беспристрастно. Ваше зрение тупее зрения муравья, а ваши мышцы хилее мышц стрекозы.

Можете ли вы видеть во тьме с остротой кошки? Плаваете ли вы, как рыба? Летаете ли, как сокол, и зачем вы заимствуете у цветов их пленительный запах? Ха-ха!

Вы хотите сказать мне:

— Ты несправедлив. Мы можем плавать в воде, как рыба, благодаря подводной лодке. Бегать быстрее коня при помощи электричества и пара. Летать выше сокола на аэроплане. Хорошо. Но зачем вы пристегиваете ваши имена к именам сотни безумцев, вручивших вам все это? Разве они не были случайными выродками среди вас? Чем же доказал свое родство с ними хотя бы вон тот Петр Иваныч, который идет сейчас по улице? Ведь он не в состоянии даже зажечь шведскую спичку, если у него вырвать коробок! Ха-ха!

Или, быть может, вся ваша сила в ваших умозаключениях, в ваших познаниях, в вашем уме? Но тогда кто поручится мне за их достоверность? Кто?

Два и один не всегда три. Даже и эта истина не всегда справедлива. Не всегда! Вам нужен пример?

Как-то давно, не знаю, когда именно, у меня было два дома: один в именье, в деревне, на берегу речки, другой — в провинциальном городе. Я купил еще один в том же городе, и все-таки, вопреки вашей логике, у меня стало их два. Ибо в то время, когда я сидел в конторе нотариуса, заключая купчую на новоприобретенный дом, мой дом в деревне сгорел дотла. Помню, эта арифметика неприятно поразила меня в ту минуту. Когда я вернулся к себе в деревню, я ворчливо подумал:

— Вот тут и рассчитывай!

Еще одна арифметическая задача.

48 + 2 = 50. Так? Но мой сосед владел стадом рогатого скота в 48 голов. Ему захотелось иметь ровно 50, почему он и прикупил еще две головы. Но, когда он ввел их в свое стадо, у него не осталось ни одной, ибо одна из новокупленных принесла с собою чуму.

На этот раз для моего соседа вышло: 48 + 2 = 0.

Все наши познания, выкладки и расчеты лишь приблизительны и вероятны, но не точны.

Мы говорим:. 2 + 1 = 3.

А кто-то улыбнется и скажет:

— Посмотрим! Это не всегда так.

И тогда выходит, что 2 + 1 = 2; 48 + 2 = 0.

Все наши органы крайне несовершенны, и как мы познаем через них совершенное? Мы, жалкие кроты, познающие мир лишь с точки зрения наших грубых органов, наших тупых чувств, нашего далеко не совершенного ума. Попробуйте обострить хотя бы ваше зрение до крайнего его напряжения, и тогда вы сами ужаснетесь той картины, которая внезапно развернется перед вами. И вы ясно увидите тогда, как вы страшно ошибались ранее в ваших выводах.

Перлы творения со зрением крота! Ха-ха! Для того, чтобы не заблудиться в лесу, перл творения должен обзавестись компасом, а птица совершает свои далекие перелеты, не пользуясь этим инструментом, ибо у нее есть предчувствие, которого совсем не имеем мы.

А что такое красота? Разве она не в зависимости от остроты нашего зрения? Впрочем, буду рассказывать все по порядку.

Как-то мне случайно встретилась девушка, поразившая меня своей красотой. Тонкая и стройная, с грациозной белокурой головой и нежным цветом лица, она резко выделялась из толпы, как прекрасная лилия, взросшая среди лопухов. Я увидел ее и полюбил сразу, а через несколько месяцев она стала моей женой, ибо и она полюбила меня всем сердцем. Мое счастье казалось мне бесконечным. Я безумно любил мою жену и гордился ею, как великолепнейшим цветком; я не знал тогда, что вся ее красота обусловливается лишь тупостью моего зрения, и я ловил ее поцелуи, как подарки неба. Кожа ее лица, красота ее великолепно очерченных губ, — все в ней влекло меня к себе неудержимо, и я упивался ею, боготворя ее красоту, как лучшее украшение природы. Я поклонялся этой красоте, как божеству, я — жалкий и слепой крот! Я не знал, что меня обманули, жестоко обманули!

Однако, через некоторое время я несколько утомился моею любовью, и мой любимый труд, мои научные исследования, забытые ради красоты этой женщины, вновь повлекли меня к себе. Видимо, я предчувствовал инстинктивно, что красота там, куда нам воспрещен доступ, а не здесь, у тела этой женщины. Не здесь, не здесь! И в то же время я сознавал, что женщина будет мешать моим пламенным изысканиям, так как науке надо отдаваться так же, как и женщине, сберегая лишь для нее одной все свои силы. Ввиду этого я уговорил мою жену уехать погостить к ее родителям хотя бы на месяц, на два, в далекий провинциальный город, ссылаясь ей на неотложные и серьезные работы. Она поплакала, но согласилась со мной и уехала. Я вновь остался один и заперся у себя в кабинете с целыми рядами микроскопов, поджидавшими меня, как грозные батареи, при помощи которых я хотел атаковать неведомые миры, неведомые области и страны. Мне было жаль жену, но что же делать! Доступ в те неведомые области так труден и мучителен; каждый малейший шаг вперед требует от нас непоколебимого упорства и такого напряженного подъема всех наших сил и способностей, что нередко мы падаем, раздавленные этой непосильной ношей пробужденного и восставшего духа. А благодарная толпа идет следом за нами, шагая по нашим телам, как по дохлым котятам. И она рвет из наших рук сомнительные плоды наших ужасных усилий, ломая нам костенеющие пальцы, в то время, когда мы истекаем кровью. Ха-ха!

Итак, я весь погрузился в работу, не видя людей, не выходя на улицу, все часы проводя с моей могучей батареей. Два раза в день прислуга приготовляла мне в соседней комнате пищу и питье. Дважды в неделю я получал от жены письма; раз в неделю я писал ей коротко и просто. И это было все, что напоминало мне о жизни. Я был один с моим исследованием.

Между тем, моя батарея работала на славу, я лихо обстреливал неведомое и ждал, что вот-вот стены неприступного Иерихона дрогнут и падут с негодующим гулом. Я ощущал в моем сердце уже радость и счастье победителя, ко тут я стал замечать за собою нечто не совсем заурядное.

Я стал замечать, что мое физическое зрение как бы несколько притупилось, а духовное страшно обострилось и окрепло. Иначе сказать, глядя прямо перед собой в пустое пространство, я мог великолепно вообразить и ясно видеть все, что только приходило мне на ум, хотя бы самый обыкновенный лист самой обыкновенной писчей бумаги. При этом я всегда видел его не таким, каким он кажется всем вам, а таким, каким он является, будучи рассматриваем в микроскоп. Только таким. Как видите, выросла и окрепла сила моего воображения, причем это воображение никогда не коверкало предо мной изображаемые им предметы, а показывало мне их, как они есть по существу, перед зорким глазом науки, а не перед тупым глазом крота. Правда, такую силу мое зрение проявляло лишь минутами, и это состояние несколько удручало меня, но все же оно не мешало мне в моих работах. Когда же, впервые после перерождения моего зрения, я сел писать жене письмо, мне встретились непреодолимые препятствия, ибо мне пришлось старательно обходить пером все эти рытвины и канавы, недоступные обыкновенному зрению, но ясно видимые мной теперь на листе бумаги. Повторяю, писанье по такому изрытому полю доставило мне много хлопот, и, вероятно, мое письмо представляло собою весьма оригинальное зрелище, ибо ровно через сутки жена взволнованно постучалась в дверь моего кабинета. Я узнал ее еще на лестнице по ее походке и быстро пошел на стук ее руки; я был взволнован радостью встречи.

Ведь я же любил ее, любил! Однако, когда я отпер дверь и увидел лицо моей жены, я не узнал его. Это было не оно, не оно! Прежде казавшееся мне прелестным, оно представляло теперь собой одну сплошную болячку, всю иссверленную темными ходами пор, испещренную ярко окрашенными наростами, покрытую грубой сетью лиловых жил, вздувшихся, как веревки. О, как было отвратительно это лицо! То, что так сильно влекло меня к ней раньше, теперь возбуждало лишь во мне отвращение, ужас, тошноту, головокружение. Ибо я глядел на нее глазами науки.

Зачем я прозрел, зачем!

Я в ужасе попятился от жены. А она стояла предо мной; недоумевающая и ошеломленная, видя на моем лице лишь ужас и отвращение, и она пыталась улыбнуться какими-то язвами вместо губ. Я крикнул, отстраняясь от нее. Она бросилась ко мне на шею, рыдая. Я снова неистово крикнул:

— Уходи! Уходи!

Кое-как, с большими усилиями, я расцепил ее руки, словно закостеневшие вокруг моей шеи, и отшвырнул ее прочь.

Я, как был, стремительно выскочил на улицу. И сразу же я очутился в каком-то ужасном зверинце, среди отвратительных гадов с болячками вместо лиц. В ослепительном свете великолепного летнего дня, в шуме большого города я увидел их, этих гадов, везде, всюду, в экипажах, в окнах магазинов, сновавших по панелям с ужасными гримасами. Они кишели вокруг меня, как отвратительные черви.

Я дико крикнул и пустился бегом, спасаясь от ужаса. А потом я упал. Я очнулся здесь, в этой самой комнате. Мне хорошо здесь; ко мне не пускают никого, а когда ко мне является мой ассистент-доктор, я закрываю мои глаза рукой, беседуя с ним. Я не хочу видеть его болячки. В моем кабинете нет зеркал: я их боюсь; на моих руках всегда надеты перчатки.

И ничто не мешает моим работам.

48 + 2 = 0; 2 + 1 — сколько?

Давно ли я живу здесь? Вероятно, у моей жены есть уже теперь любовник, и он целует ее, он — жалкий урод, ее — отвратительную гадину! И они счастливы! Слепые кроты! Ха-ха!