Дуняша внесла самовар и поставила его на стол, опростав место из-под пустых бутылок.

Тихон, глядя на нее, размахивал руками и пел:

— Да вы что, куделью, что ли, торгуете? — спросил его Беркутов и, повернувшись к Дуняше, добавил: — А вы, голубушка, принесите сюда поскорее шесть бутылочек сельтерской.

И он вручил горничной деньги.

Тихон стал заваривать чай. Очевидно, он был здесь за хозяйку. Петр Петрович, чуть покачиваясь, ходил по комнате, виляя сорочьим хвостом. Между тем, в комнате совершенно стемнело. Дуняша принесла сельтерскую, откупорила бутылка и зажгла лампу. Пересветов с жаждою пьяного выпил залпом три стакана. Тихон подал Беркутову стакан чаю.

— Мы не куделью торгуем, а лесом, — сообщил он ему. — Куделью его тетка занимается, — показал он рукой на Верешимова.

Беркутов поглядел на Тихона и рассмеялся.

— Эко вы вспомнили. Я ведь об этом с вами в третьем году еще говорил!

Он стал пить чай. Пересветов сидел рядом в кресле, с бледным и усталым лицом. Он все еще был пьян. В комнате на минуту стало тихо.

— А где-то теперь Трегубов? — внезапно спросил Тихон и обвел присутствующих пьяными глазами. — Первый богач в уезде был и пропал ни за грош. Вот они денежки-то! Много через них народу гибнет.

— Да, ловок, должно быть, тот паренек, — заметил Верешимов, — который все это дело оборудовал. Двести тысяч за единый мах заработал и никаких следов после себя не оставил, словно он с неба пришел и на небо ушел.

— Время придет и ему, — проговорил Тихон, аппетитно схлебывая с блюдечка чай. — И он окажется. Если бы он без крови их украл, глядишь, это бы сошло ему с рук, а кровь пролил — влетит! Рано — поздно влетит! Кровь человеческая всегда наружу выйдет. Был у нас в городе такой же вот случай…

Тихон на минуту замолчал и стал наливать из стакана на блюдечко чай. Пересветов облокотился щекой на ладонь и стал слушать. Тихон, между тем, продолжал:

— Жили в нашем городе, на самом, почитай, выезде, старуха, мелочная лавочница, по фамилии Кудашева. Был у нее свой домик маленький, и жила она тихо, смирно, одна одинешенька, без роду, без племени, мелочными товарами торговала, деньги наживала и даже никакой прислуги при себе не держала. И шел по городу по нашему слух, что припасено у этой самой старухи в комоде, в чулке в старом, ни много ни мало десять тысяч. И нашелся такой паренек, Григорий, который задумал деньги эти себе взять. Конечно, нечистый, видно, его попутал.

Тихон схлебнул с блюдечка чай и на минуту замолчал. Пересветов, не изменяя позы, сидел и слушал. Его лицо было бледно. Глаза глядели устало.

— Только задумал Григорий это дело, но тут на него сейчас же сомнение нашло. Понимал он, что худое задумал, но не мог от мысли своей уйти, и как посмотрит на дом, где старуха живет, так у него белый свет в очах и перевернется. И пошел Григорий к юродивому одному, Пантелеймону, что в то время в нашем городе жил, и просил снять с него грешные мысли, чтобы не убивать ему старухи. И отвечал ему Пантелеймон: «Снять с тебя ни единого волоса власти я не имею, а делать тебе этого я не советую, ибо замучает тебя совесть, и не найдешь ты после того на земле счастья». И взял его юродивый за руку и сказал: «Слушай, что я тебе скажу. Прежде всех веков люди были как звери, ходили они по лесам, по дебрям, друг друга за кусок пищи убивали и никаких мучений за это не знали. И правил в то время землею Черный, а небом Светлый. И была совесть человеческая мертва. Только посмотрел раз Светлый на землю и жалко ему людей стало. Встосковалося сердце Светлого, заколебались своды небесные, и звездами упали из очей его слезы, и дал о себе Светлый знамение людям. Увидели люди знамение Светлого, и в божественные книги о сем записали и на земле закон установили, чтобы не убивать им друг друга, а кто убьет, тот сам смерть получит. Но Черный по-прежнему силен еще был на земле, хотя люди узнали о Светлом. Люди реже стали убивать друг друга, потому что знали, что убийство наказывается. И стал давать о себе Светлый знаменье за знаменьем и после каждого знаменья колебалась власть Черного. И когда пришло время, Светлый сам сошел на землю и оживил человеческую совесть. И после этого, что бы ни делал Черный, верх остается за Светлым, потому что совесть человеческая не мертва, а только дремлет». — Тихон схлебнул с блюдечка чай и продолжал: — Сказал это Пантелеймон Григорию, но не послушался его Григорий и убил лавочницу-старуху. Убил он ее ночью, деньги, какие нашел, себе взял и как нельзя того лучше все концы спрятал. Прожил он в этом же городе год или два тихо, смирно, а потом в другое место переехал, деньги свои потихоньку начал оказывать и зажил богато. Домик себе купил хороший, железную лавку завел, на купеческой дочке женился и приданое преотличное взял. Только случилось так раз: возвратился Григорий в свой дом поздно ночью и идет к молодой жене в спальню, веселый да радостный. Вошел он в спальню, в спальне темно, только лампадка перед образом горит и свет от нее зеленым пятном на полу лежит. Взглянул Григорий — да так и обмер. Сидит на полу, как раз у пятна у этого, старуха-лавочница, сидит, ноги под себя поджала, обеими руками за седую голову держится, а кровь из головы разрубленной прямо на это пятно каплет…

Тихон замолчал, потому что Пересветов внезапно со стоном поднялся с своего кресла. Глаза его были мутны, а губы дергало. Беркутов подскочил к нему.

— Братики! — прошептал Пересветов с искаженным лицом и замолчал. — Знаете ли вы, братики! — снова начал он и снова замолчал.

Беркутов ухватил его за талию.

— Да что ты, дурак! — бешено крикнул он.

Пересветов припал к нему на грудь.

— Светлый, — прошептал он чуть слышно.

Его точно чем сварило. Долговязые ноги Пересветова поползли по полу.

— Дурно, — усмехнулся Беркутов бритыми губами, — вот, черт, допился! Дайте-ка ему водицы!

Тихон услужливо подал Беркутову воды.

— Давно вы тут с ним кружите? — спросил Беркутов.

— Вторые сутки, — ответил Тихон и отошел к столу.

— С чего это с ним! — спросил Верешимов.

— С чего? Вторые сутки водку дуют и еще спрашивают, с чего, — отвечал ему Беркутов сердито.

И он стал прыскать в лицо Пересветова водой. Тот замотал головой и замычал. Беркутов осторожно опустил его в кресло и вставил в его зубы край стакана. Пересветов сделал несколько глотков и открыл глаза.

— Эко ты допился, черт, — сказал ему Беркутов и шутливо похлопал рукой по его колену.

Пересветов несколько оправился.

— Это меня коньяк доехал, — сказал он с кислой усмешкой, — мы тут чего-чего только не пили. Коньяк это меня.

Тихон налил себе и Верешимову по рюмке водки.

— А тебе больше пить нельзя, — сказал Беркутов Пересветову. — Слышишь, ни под каким видом нельзя, если не хочешь ни за грош сгинуть.

И он многозначительно поглядел в глаза Пересветова.

— Я не стану, — отвечал тот и хлебнул из стакана чай, — я теперь протрезвел.

— То-то, протрезвел, — погрозил ему пальцем Беркутов.

— Господа, хоровую, веселенькую, — предложил Верешимов и, не дожидаясь ответа, подскочил к столу, виляя сорочьим хвостом, и, позвякивая рюмкой о рюмку, запел визгливым тенором:

Он замолчал, оборвав песню. В их комнату кто-то постучался.

— Войдите, — проговорил Беркутов.

Дверь распахнулась, и в комнату быстро вошел, позвякивая на ходу шпорами, становой пристав Пентефриев.

— О, да как тут у вас весело, — говорил он, здороваясь с присутствующими и обегая стол. — И вы здесь? — усмехнулся он, пожимая руку Беркутова.

— Пьянствую, — отвечал тот тоже с усмешкой.

— Садитесь, гости будете, — пригласил Пентефриева Пересветов к столу. — Водочки, коньячку, чего душа хочет!

— Я уж, если позволите, водочки, отечественной, — суетился Пентефриев около стола, наливая себе рюмку.

Верешимов и Тихон тотчас же примкнули к нему.

— А слыхали новость? — говорил между тем Пентефриев, прожевывая бутерброд. — Трегубов-то, говорят, выплыл. — Пентефриев пробежал глазами по всем присутствующим. — Как же, выплыл, говорят, я хоть сам не видал, но слышал. И знаете, где выплыл? Как раз, говорят, против усадьбы Столешникова на перекате. По соседству с вами, — кивнул он головою Беркутову.

Тот не пошевелил и бровью. «Вот он все куда гнет, — подумал он, — однако, это все-таки неприятно».

— Что же, — проговорил он вслух, — это хорошо, найдете труп, может быть, отыщете и убийцу.

— Не легко его отыскать, — вздохнул становой — ох, как не легко! — И он стал разглядывать свои усы, оттопырив верхнюю губу. — Хитер, видно, мальчик-то попался, — добавил он через минуту.

— Да, не дурак, должно быть, — заметил Беркутов.

— Прямо-таки девяносто шестой пробы мошенник, — заявил Пересветов. — И я через него, анафему, сколько стыда принял, — расставил он руки, — ведь у меня в усадьбе обыск-то был. Буду я помнить его мерзавца. Жена и по сей поры нездорова от страха да от конфуза.

— Легко ли, — согласился и Тихон.

— Неужто так-таки никаких следов нет? — спросил Пентефриева Верешимов.

— Никаких-с, никаких-с, — вздохнул тот.

— А ведь какую уйму-то денег упер — двести тысяч, — снова сказал Верешимов.

— Да рано-поздно, а он скажется, — проговорил Тихон, — от крови он никуда не уйдет. Кровь за ним следом пойдет и везде его сыщет. На дне моря она его сыщет, кровь-то человеческая! Это уж поверьте моему слову.

Разговор пошел лениво. «А он недаром сюда заглянул, — между тем, думал Беркутов о Пентефриеве, — что-нибудь он здесь вынюхивает, что-нибудь непременно вынюхивает!» Он покосился на Пересветова. Тот сидел в своем кресле довольно спокойно и глядел на носки своих сапог.

Но что всего удивительней, — наконец, заговорил Пентефриев, — так это то, что Трегубова ведь не сонного убили. Не сонного, это ясно: Трегубов-то в халате был, потому что из всех его вещей только одного халата и не хватает. А если он в халате был, следовательно, не спал. Вот что удивительно! Каким образом он, имея под руками двенадцатизарядное ружье, не сумел защититься от негодяя? Вот где задача-то! Тут ведь, стало быть, целая ловушка приготовлена была.

— Удивительно, — прошептал Пересветов, и вдруг Беркутов заметил, что он начинает бледнеть.

Беркутов слегка выдвинул свое кресло вперед, чтобы закрыть своей фигурой лицо Пересветова от пытливых взоров Пентефриева. Но Пентефриев ничего не видел; оттопырив верхнюю губу, он внимательно рассматривал в это время свои усы. Между тем Пересветов оправился и стал пить чай.

— Вы, господа, здесь ночевать будете? — спросил Беркутов Тихона и Верешимова.

— Здесь, — ответили те.

— Так ты у меня ночуй, — повернулся Беркутов к Пересветову. — Хорошо?

— Хорошо, — кивнул тот головой.

— У меня есть диванчик и кровать. Я лягу на диван, а тебе уступлю кровать. Хорошо?

— Хорошо, — снова кивнул Пересветов.

Пентефриев покосился на Беркутова.

— А я тоже было хотел предложить Валерьяну Сергеевичу, — проговорил он, — ночевать в моем номере. У меня тоже диванчик есть.

— Да я тебя насильно не тащу, впрочем, — обернулся к Пересветову Беркутов, — выбирай, где хочешь.

— Нет, уж я у тебя ночую, — лениво процедил Пересветов и зевнул, — что же я буду Октавия Парфеныча беспокоить.

— Помилуйте, какое беспокойство, — пожал тот плечами, — мне было бы весьма приятно.

— Так чего же время-то терять? — сказал Беркутов и тронул колено Пересветова. — Идем, коли так, спать. Завтра я рано утром домой поеду. Хотел было я двое суток с вами погостить, — добавил он, — да стыдно мне стало баклуши-то бить. Так идем спать, — толкнул он под бок Пересветова.

Тот поднялся на ноги.

Тихон загородил им дорогу.

— Нет, так мы вас не пустим. Посошок в гостях нельзя забывать! Это уж правило: извольте, хотите, не хотите, по рюмочке процедить.

Все выпили по рюмке.

— А вы в каком номере стоите? — спросил Беркутов, пожимая руку станового.

— В десятом, — отвечал тот.

«Стало быть, мы с ним не соседи, — подумал Беркутов, — это хорошо!»

— Так, всего хорошего, — снова пожал Беркутов руку станового и добавил: — А мы с вами из-за Пересветова, как ангел с демоном из-за души Тамары, бьемся.

И он рассмеялся, точно просыпал лед.