Возвратившись домой, Загорелов выкупался в Студеной, облил голову одеколоном и переменил пиджак на тужурку. Однако, это нисколько не освежило его. Его голова трещала по-прежнему, а сердце ныло. Он прилег тут же, в кабинете, на кушетку, желая ни о чем не думать. Но ему снова чуть ли не в десятый раз пришло в голову:

«Если бы я тогда согласился уехать с нею, она была бы жива!»

Он встал с кушетки и присел к столу все в тех же размышлениях.

Почему, в самом деле, мысль уехать с Лидией Алексеевной показалась ему тогда дикой? Разве это так трудно было устроить? Переведя на деньги все, что он имеет, он образовал бы капитал в двести пятьдесят тысяч.

— Не меньше, — сказал Загорелов вслух.

Из этой суммы он положил бы в Банк на имя Анны Павловны сорок тысяч.

«Или тридцать пять», — подумал Загорелов.

Следовательно, в его распоряжении осталось бы двести пятнадцать тысяч. Загорелов написал на листе бумаги 215.

«Так вот двести пятнадцать тысяч», — продолжал он свои размышления.

Пусть Америка страна своеобразная, но все-таки с таким капиталом он мог бы начать там какое-нибудь самое осторожное дело. Пускай оно давало бы ему хотя бы только два с половиной процента.

— Или три, — прошептал Загорелов и вдруг резко бросил от себя карандаш.

Тот ударился в звено рамы и с подоконника скатился на пол.

— Все деньги, деньги, деньги! — сердито проговорил Загорелов. — А за ними живую душу проглядел! — Он пошел прочь от стола. — Лида, где ты? — вдруг спросил он сорвавшимся голосом и пошел по комнате, как по палубе парохода, тотчас же прислонившись к стене.

«Прощай, Лида!» — подумал он.

Он подошел к туалету и, снова намочив голову одеколоном, вышел из кабинета. Он пошел в комнату к Анне Павловне с озабоченным видом.

Анна Павловна сидела у окна в широком кресле ела мармелад, и, поглядывая в окошко на голубятни над сеновалом конюшен, она говорила Глашеньке:

— Что это за диковинное дело, — вот этот, вот голубь, вон с бланжевыми крапинками, к чужой голубке в гнездо лазает. Ей Богу! Сегодня уж в пятый раз!

— Своя-то у него, видно, уж зажирела очень, — съехидничала Глашенька, — так вот он которая пофорсистей нашел.

— Ну, уж ты! — лениво усмехнулась Анна Павловна. — Я довольна.

— Скажите пожалуйста, — обратился к ней Загорелов, появляясь в комнате с озабоченным видом, — что она вам сказала, когда уходила от нас?

— Лидия Алексеевна? — догадалась Анна Павловна. — Да ничего не сказала. «Я, говорит, домой сейчас уйду. У меня, говорит, зубы болят», и больше ничего.

— А каков ее наружный вид был? — озабоченно допытывался Загорелов. — Было ли действительно похоже на то, что у нее болели зубы?

Анна Павловна развела руками.

— Как вам сказать? Я ведь недогадливая на это!

— Вы, кажется, вообще догадливостью не отличаетесь, — сердито буркнул Загорелов, — а не только что на это!

Глашенька точно чему обрадовалась.

— А наша Анна Павловна, — вдруг обратилась она к Загорелову с сердитой насмешливостью, — представьте себе такой сурприз: у бланжевого голубя на свадьбе в свахах была! Знает, которая у него законная жена и которая куролесница от скуки!

— А ну, вас! — Загорелов сердито отмахнулся и пошел к Перевертьеву. Видимо, ему нигде не сиделось.

Когда он вошел к нему в комнату, тот сердито слонялся из угла в угол. Он опустился на первый попавшийся стул.

— Попробуйте-ка понять женщину, — между тем, заговорил Перевертьев, все так же слоняясь из угла в угол и сердито пощипывая усики. — Вот та утопилась, хлопнулась в омут, и, наверное, лишь потому, что тот, кого она любила, не весьма много дорожил ею. Наверное лишь потому. А вот эта, — я говорю о Валентине Петровне Сурковой, — собралась сегодня к мужу. И знаете почему? Да потому, что получила от него письмо следующего содержания: «Дорогая Валечка! Гости пожалуйста у Загореловых сколько хочешь, хотя бы до второго всемирного потопа. О мне не думай, думай лишь о себе. За твое благополучие, ты знаешь, я готов отдать полмира, оставив себе лишь Францию». Так вот получила такое письмо и сейчас же едет. И даже слезы на глазах. А напиши муж: «Приезжай, ради Бога, скорее», она и не шелохнулась бы. Из сего выходит: женщина есть человек, поставленный вверх ногами. Или же: женщина есть древо познания добра и зла, растущее корнем вверх!

Загорелов тихо приподнялся и пошел вон из комнаты.

«Вот и этот тоже, — думал он о Перевертьеве, — меня же в ее смерти повинным считает!»

Он прошел на берег Студеной; река тихо лежала в берегах. Ленивая волна безмолвно скользила у размытых вешней водой берегов, словно она зализывала их раны.

«Сама же набедокурила, — подумал Загорелов о реке, — а теперь жалко. — Нужно было раньше думать об этом, Студеная. Зачем берега-то изрыла? Теперь тебе этой раны не залечить!»

— Студеная, — вдруг прошептал он, — отдай мне ее назад!

Внезапно ему пришло в голову: что если бы Студеная обещала ему вынести на берег ту женщину живой и невредимой, но спросила бы у него денег? Сколько же он дал бы ей за это?

«Я и здесь торговаться бы стал! — решил он мысленно. — Торговался бы! И только до полутораста тысяч дошел бы. А дальше с места не двинулся бы. За голову бы схватился, на берег в изнеможении упал и побожился бы, что у меня ничего больше нет!»

— Стяжатели! — проговорил он злобно.

— Отдай все! — словно сказала ему Студеная.

— Чего-с? — переспросил кого-то Загорелов резко и злобно. — А дайте мне нотариальную расписку в этом, — добавил он так же резко, — тогда посмотрим!

Он беспорядочно махнул рукою над Студеной и пошел в усадьбу обратно.

«Ее теперь по всем омутам таскать будет!» — подумал он.

Он снова пришел в комнату Перевертьева и опустился на стул. Тот все так же слонялся от угла до угла с сердитым выражением лица.

— Ее теперь по всем омутам таскать будет, — проговорил Загорелов вслух.

Из его груди внезапно словно кто-то крикнул неприятно, резко и отрывисто. Этот крик напоминал собою лязг засова в каменном лабазе.

Перевертьев поспешно обернулся к нему.

— Вот что, Максим Сергеич, — сказал он Загорелову, — вам непременно соснуть немного надо. Вы не спали всю ночь, и это следствие вас всего издергало. Вам непременно надо соснуть! — добавил он с участием.

— Чего-с? — сердито переспросил Загорелов, приподнимаясь со стула.

— А что, по-вашему, может быть, и ей соснуть не мешает? — вдруг спросил он Перевертьева злобно, резко жестикулируя перед ним, упирая на слово «ей».

Он пошел вон из комнаты, и в его груди снова будто лязгнул засов.

— Та-та-та, та-та-та! — сердито и с досадой заговорил Перевертьев, когда Загорелов уже скрылся за дверью. — Видно, и тут хвост-то крепко прищемлен между женской юбкой и женским вздором! Та-та-та, та-та-та! — повторил он сердито. — У кошки лепешки, у кота пирожки!

А Жмуркин стоял в старой теплице перед распростертым трупом Лидии Алексеевны. В его руках была книжечка. Постоянно крестясь, он монотонно читал над нею при тусклом свете свечи:

«Вскую шаташася языцы»…

Надвигались сумерки. Лесные овраги точно переполнялись мутной водою.