Когда Жмуркин, потушив свечу, вышел из старой теплицы, весь этот глубокий разрез между холмами был словно налит тьмою. Наверху клубились тучи. Затворив, но не запирая за собою двери, Жмуркин тихо двинулся от теплицы к усадьбе. Понуро опустив голову и постоянно натыкаясь на кусты, он медленно двигался среди мрака, порою жестикулируя и бормоча что-то. Казалось, он и сам не знал, куда он идет, и направление пути было для него совершенно безразличным, ибо этот мир — с тучами, холмами и усадьбами — уже наполовину умер для него, заменяясь новым, творцом которого он был сам. Однако, когда он увидел флюгер, тускло мигнувший над воротами их усадьбы, он ясно понял, что связь его с этим миром еще достаточно крепка, и ему многое надлежит совершить в нем, прежде чем идти на новые места.

«На новые места всегда поспею», — думал он.

В то же время он хорошо припомнил, что твердое намерение приступить тотчас же к исполнению свыше предопределенного ему в этом мире и выгнало его из теплицы, а он только забыл об этих своих намерениях, увлеченный иными течениями. Поспешно он прошел в ворота и тотчас же остановился, поглядывая на каменные стены дома. Этот дом спал, вокруг было темно, и только окно кабинета ясно светилось зеленоватым светом. Жмуркин двинулся туда. Осторожно он подошел к этому окну и, прячась за косяк, заглянул вглубь кабинета. Загорелов не спал и ходил из угла в угол, как бы в размышлении, скрестив за спиной руки. Крутые завитки его волос были, очевидно, только что сильно смочены и казались совсем черными. Его лицо было бледно. На столе ярко горела лампа под зеленым абажуром. Жмуркин точно остался доволен тем, что увидел. Он на минуту спрятался за косяк, потер виски и, снова выдвинувшись затем к звену, стал тихонько отворять окошко. Скоро он раскрыл его настежь, и, облокотясь обеими руками на подоконник, он стал безмолвно глядеть на Загорелова, провожая глазами его красивую фигуру от угла до угла.

Однако, Загорелов не замечал этого, глубоко погруженный в свои размышления. Впрочем, вскоре приток прохлады заставил его оглянуться на окно.

— Фу, как ты меня испугал! — сказал он Жмуpкинy, вдруг остановившись посреди комнаты. — Ты что? — спросил он его через минуту.

— Вам не спится? — спросил его, в свою очередь, Жмуркин, не отвечая на вопрос. — Мне тоже не спится, — добавил он, сокрушенно покрутив головой. — Ночь беспокойная сегодня, и Лидия Алексевна где-нибудь близко лежит, — проговорил он неожиданно.

— Это почему же близко? — спросил Загорелов в задумчивости. Он все так же расхаживал, точно запертый в клетку.

— А зачем же ей далеко быть? — Жмуркин развел руками. — Если ее убили, — тут же где-нибудь близко положили или зарыли; а если она утонула, так тоже ведь где-нибудь близко ее под коряги затащит. Ох, Максим Сергеич, Максим Сергеич! — вздохнул он. — Если бы можно было знать зараньше, что из этого всего выйдет!

— Мне не спится, — сказал Загорелов, — я вот все хожу и думаю.

Они переговаривались вполголоса, оба в задумчивости и грусти.

— Она где-нибудь близко, — повторил Жмуркин, — и я сейчас псалмы читал. Думаю: зачем же ей совсем без похорон? «День дни отрыгает глагол и нощь нощи возвещает разум». Это вот тоже читал и потом все кругом усадьбы ходил. Ох, Максим Сергеич, Максим Сергеич! Кто бы это мог предвидеть! А что, Максим Сергеич, — вдруг спросил он тем же шепотом, — вы всегда старую теплицу сами запираете?

— Всегда сам, — сказал Загорелов задумчиво, очевидно, не придавая этому вопросу никакого значения.

— А Лидия Алексевна где-нибудь близко, — шепотом забормотал Жмуркин, — чувствует мое сердце — близко! Максим Сергеич! — вскрикнул он шепотом же. — Максим Сергеич, старая теплица отперта!

— Что ты говоришь? — спросил Загорелов, останавливаясь. — Этого быть не может!

Внезапно его точно опахнуло беспокойством.

— Отперта, — между тем, взволнованно шептал Жмуркин. — Я сам сейчас своими глазами видел. И Лидия Алексевна, наверное, там. Ох, чует мое сердце! Максим Сергеич, пойдемте сейчас туда с вами!

— Этого не может быть! — повторил Загорелов. — Ключ у меня. Вот, в кармане.

Он снова двинулся по комнате.

— Отперта-с, сам своими глазами видел, — шептал Жмуркин. — Максим Сергеич, ох, не к добру это! Пойдемте с вами туда!

— Если она отперта, тогда это в самом деле странно, — проговорил Загорелов с беспокойством. — Пожалуй, идем.

Он растерянно закружился по комнате, словно разыскивая что-то.

Через минуту он вышел к Жмуркину. Тот поджидал его уж у ворот, прислонясь к каменному столбу спиною. Загорелов заметил, что его лицо было смертельно бледно, а его глаза беспокойно светились. Ночь была темная; редкие порывы ветра, свистя, разрезали порою воздух.

— Так ты думаешь она там… Лидия Алексеевна? — спрашивал он его по дороге, видимо, и сам приходя в сильнейшее беспокойство.

— Думаю непременно там, — шептал Жмуркин, весь сотрясаясь и торопливо идя следом за ним. — Ох, Максим Сергеич, нажили мы с вами бед!

Он постоянно вздыхал, содрогаясь.

Они торопливо бежали по скату между черных кустов, шевелившихся под ветром, оба бледные и взволнованные, переговариваясь шепотом. Их голоса звучали во тьме как стоны.

— Скорее, скорее! — говорил Загорелов.

Его тоже начинал охватывать озноб. Он быстро спустился в русло, повертывая к теплице. Жмуркин еле поспевал за ним. В лесном овраге гудело, точно где-то близко сильно дуло в трубу.

— Постойте! — вдруг сказал Жмуркин, хватая Загорелова за рукав, когда тот уже взялся было за ручку двери. — Постойте. Передохните, Максим Сергеич. Слушайте! Она там! — вдруг вскрикнул он пронзительно — Убитая, — снова зашептал он, сильно оттягивая книзу локоть Загорелова. — Убитая… — шептал он чуть слышно. — В висок. Под вашим чапаном.

— Врешь! — крикнул Загорелов злобно и рванулся к двери.

Но Жмуркин не пустил его туда, весь повиснув на его локте.

— Постойте, — шептал он, весь припадая к нему в безумном испуге. — Слушайте! Убитая, — повторял он с расстановкой, чуть шевеля губами и точно весь превращаясь в какую-то рухлядь, — в левый висок! Запомните! — Он прижал руку у горла, согнувшись в беспомощной позе, как столетний старик, весь покачиваясь в такт дыханию.

— А теперь идите! — вдруг крикнул он резко, будто толкнув от себя Загорелова.

Тот поспешно скрылся в теплице. Жмуркин медленно последовал за ним, как бы оправившись несколько.

— Боже мой! — вдруг вскрикнул Загорелов, уже зажегши на столе свечу. — Боже мой, кто же это тебя так, Лида!..

Пронзительный и неприятный звук вырвался из его горла. Он как-то весь качнулся и пошел к тахте.

Там лежало тело Лидии Алексеевны; теперь она была завернута в чапан лишь по пояс. Ее раньше такое хорошенькое лицо желтело теперь как неподвижная маска. Левый висок чернел. Рубиновое ожерелье мерцало на ее шее. Загорелов тяжело опустился на колени у самой тахты, весь припав к ней, точно сломленный непосильной ношею. Те же пронзительные звуки вырывались порою из его горла, сотрясая его плечи. Эти визги походили на дикое пение бури.

Между тем Жмуркин тихонько уселся на полу у печки и, обхватив колени руками, словно застыл. Весь его вид стал теперь бесконечно равнодушным. С таким видом сидят на солнышке больные, впервые выпущенные на воздух после продолжительного недуга. Изредка, впрочем, он медленно и словно с неохотой поворачивал свое лицо туда, в сторону Загорелова, и тогда это лицо, кроме бесконечного равнодушия, выражало собой и безграничное презрение, почти брезгливость. Он точно дожидался, когда Загорелов несколько успокоится, чтобы приступить затем тотчас же к делу, для которого он и вызвал его сюда. Но Загорелов долго не мог успокоиться, и Жмуркин брезгливо двигал губами, то и дело оглядываясь на него. Ему точно надоедало ждать. Однако, спустя некоторое время, Загорелов тихо приподнялся и сел тут же на край тахты, у ног распростертого тела. Его лицо было бледно и, видимо, сильно измучено припадком скорби. Но все же он как будто несколько успокоился. Жмуркин равнодушно оглядел его, точно желая убедить себя в этом. И, казалось, он убедился.

— А ловко вы сейчас комедь разыграли, Максим Сергеич, — заговорил он равнодушно и не переменяя позы. — Сами же убили и сами же, например, плачете. Нехорошо, Максим Сергеич! — добавил он тем же тоном.

Загорелов поднял на него глаза. Он будто совсем не понимал того, о чем ему говорили, и не мог дать только что прослушанному надлежащей оценки. Но вид Жмуркина, казалось, поразил его сильно.

— Чего? — переспросил он его беспокойно.

— Как чего? — отвечал Жмуркин. — Ловкую, говорю, комедь вы разыграли, Максим Сергеич. Сами же убили, и сами же, например, плачете! Чего же вы на меня так глядите-то? Ведь вы же убили-то! Вашим чапаном тело-то обернуто; и потом ключ-то от теплицы ведь только у вас одних имеется, у вас одних! А дверь не взломана и окна целехоньки! Чего же вы на меня глаза-то таращите? — добавил он.

Он сидел на полу у печки, обхватив колени руками, и говорил, повертывая к Загорелову одну лишь голову. Тот сидел, широко раскрыв глаза, словно пораженный внезапным выстрелом.

— Ваше это дело, — между тем, снова заговорил Жмуркин. — Убита она не ради ограбления. Изволили видеть? Все пять тысяч на ней целехоньки. А если она убита не ради ограбления, так, стало быть, здесь кровопролитный роман. А кто же, как не вы, были ее любовником! Чего-с? Тише-с, тише-с! — вдруг выкрикнул Жмуркин, взмахивая руками, точно желая дать знать Загорелову, чтобы он успокоился, так как он еще не высказал самого интересного. — Тише-с! И знаете-с, как это по всей видимости произошло? — говорил он через комнату безмолвно пораженному Загорелову. — Знаете, как это произошло? Произошло это вот как, — повторил Жмуркин равнодушно. — Вот как! Прознали вы-с, что она ушла, и следом за ней побежали, чтобы узнать, действительно ли у нее зубки, или другое какое расстройство. Побежали вы за ней следом и на плечи чапанчик накинули. А в кармашке этого чапанчика кистенек у вас находился. Вы ведь кистеньком любили баловаться, силу пробовать, камешки дробить! Кстати, Максим Сергеич, где он у вас теперь? Куда вы его спровадили? — Его лицо приняло внезапно лукавое выражение. — Тсс! тише-с! — снова прошептал он, гневно взмахивая руками. — Тише-с! — добавил он равнодушно, видя, что Загорелов уже овладел собой, заинтересованный против воли его рассказом. — Так вот, — продолжал он затем. — Догнали вы ее при таких обстоятельствах и у вас сцена ревности произошла. Упрекать вы ее стали, что она мужа больше вас любит. А она вам наоборот сказала. И вы тут в сердце вошли, и ее кистенем ударили, да силку не соразмерили и в висок угодили! Она хлопнулась, замертво, — вдруг заговорил Жмуркин поспешно, с возбужденными жестами. — И вы испугались. Завернули ее в чапан и сюда понесли. А я все это видел из кустиков и вам дорогу преградил. Но тут вы ее наземь опустили, — торопливо и в возбуждении бормотал Жмуркин, — и меня за грудки взяли, и всю рубашку на мне изорвали, и я согласился вашим сообщником стать! — Последнюю фразу Жмуркин проговорил с расстановкой, точно ставя после каждого слова точку. — И потом мы с вами побежали, — снова забормотал он в возбуждении, — и друг другу клятвы давали, и кистень на берегу Студеной зарыли, — закончил он с расстановками. — Вы помните это местечко? — спросил он Загорелова лукаво.

Тот сидел пораженный.