Однако, приведя в порядок свои мысли, он направился к усадьбе, твердо намереваясь сейчас же приступить к исполнению всего надуманного. Нужно было во что бы то ни стало отвоевывать свою жизнь, и он напрягал все свои силы, как бы готовясь к отчаянному бою. Поравнявшись с теплицей, он поспешно и боязливо прошел мимо ее каменных стен, даже не повертывая глаз в ее сторону. Он точно боялся, что один вид этого ужасного здания снова внесет в его голову разрушительную бурю, которая истребит все его намерения до основания, поселив в его голове дикий и мучительный сумбур. Быстро обежав это здание, он продолжал затем дальнейший путь уже почти совершенно спокойно. И он радовался этому своему спокойствию, посылавшему ему как будто надежды на победу.

— Мы еще поборемся, мы еще сильно поборемся, — шептал он, громадным напряжением сохраняя в своем сознании стройный порядок.

«Вам еще не затравить меня, — думал он сердито и решительно, — и вы слишком рано взяли в руки палки, чтобы бить меня. Слишком рано! Я еще твердо стою на ногах», продолжал он свои сердитые размышления.

— Оставьте же в покое ваши палки хотя на время. Бейте меня, когда я спотыкнусь. Добивайте лежачего! И я не буду сердиться тогда на вас, ибо таковы законы судьбы. А теперь я еще жив, я еще жив, — шептал он, быстро взбегая по скату холмов, направляясь к усадьбе с твердою решительностью тотчас же приступить к делу своего избавления.

В воротах усадьбы он почти натолкнулся на Перевертьева.

— Ну что, как вы поживаете? Почему целый день обретаетесь в бегах? — спросил его тот, приближаясь к нему и дружелюбно прикасаясь руками к его локтям.

— Да ничего, все вот думаю, — ясно и почти весело отвечал ему Загорелов.

— Строите планы? Все насчет обогащения? — говорил Перевертьев все так же дружелюбно.

— Да, и насчет обогащения.

Они заходили тут же у ворот, Крепкий ветер дул им в лица, и флюгер беспорядочно кружился и взвизгивал над аркой ворот. В окнах дома горели огни; по небу тянулись тучи, как караваны, все придерживаясь одного направления. Они точно переселялись куда-то, или шли нашествием в неведомые земли, в погоне за счастьем и богатством.

— А нынче ночь беспокойная, — вдруг проговорил Загорелов, — и Лидия Алексеевна где-нибудь близко, — добавил он совершенно неожиданно для самого себя. В его сознании точно все пошатнулось, готовое рассыпаться вдребезги. — День дни отрыгает глагол и нощь нощи возвещает разум, — заговорил он снова, обращаясь к Перевертьеву, в задумчивости. — Вы не знаете, откуда это? — добавил он, делая напряжение, чтобы изгнать сумбур. — Правда, это красиво? Вы не знаете, откуда это?

Перевертьев, не слушая его, сказал:

— А Валентина Петровна свою поездку к мужу на три дня отсрочила. И сегодня она целый день плакала, — говорил Перевертьев, расхаживая у ворот и пощипывая усики. — Не хочет, чтобы я ехал провожать ее до мужа. Боится, что из этого выйдет что-нибудь нелепое. А какая же может произойти нелепость? Весь мир нелеп; а если мир нелеп, следовательно, нелепостей не существует. Не так ли?

Через ограду сада он увидел в аллее тонкую фигуру Сурковой, и, не дожидаясь ответа Загорелова, он быстро пошел туда. Все его грустно-сердитое лицо, с сетью морщин на висках, как бы оживилось. Ветер шумел между холмами, и флюгер беспорядочно кружился и взвизгивал, напоминая крики птицы. Загорелов остался один у ворот усадьбы. Через ограду сада он видел, как Суркова, блестя заплаканными глазами и вместе с тем вся лукаво покачиваясь, пела навстречу Перевертьеву:

— Ты целый день меня пытаешь…

Перевертьев подошел к ней, поцеловал ее руку и сказал, переделывая стих Лермонтова:

— Люблю я женщину, но странною любовью. Ее не победит рассудок мой! — Он вдруг рассмеялся и добавил: — А все-таки в тот вечер, когда я хотел стрелять себе в висок, ради вас, я предварительно высыпал из зарядов весь порох!

Ветер рванул над ними, засвистев над вершинами взбаламученного сада, точно устремляясь в набег.

— Вы этому верите? — прозвучало сквозь этот свист.

— Нет, нет и нет!

— Клянусь бородою женщины!

— Ты целый день меня пытаешь! — донеслось до слуха Загорелова.

Обе фигуры исчезли в сумраке, точно радушно принятые ночью в ее неведомые недра. Звуки их речи утонули в гуле деревьев. Загорелов стоял и думал:

«Теперь они меня не увидят; нужно взять топор и лопату и идти туда».

Он шевельнулся, в последний раз соображая, где и что нужно взять, и как все это унести незаметно. Он быстро и проворно, точно боясь, что его покинет решительность, двинулся к темным стенам сарая, где он мог достать все, что ему требовалось. Скоро он проник туда, в этот сарай, нырнув в его тьму как в яму. Через минуту он снова выглянул оттуда, беспокойно окидывая взором весь двор усадьбы, держа под мышкой лопату и сжимая в руке топор. Убедившись, что на дворе ему не угрожает никакой опасности, он снова вынырнул из сарая, как из ямы, устремляясь в дальнейший путь, старательно скрываясь за стенами строений.

Приблизившись к теплице, он передохнул, снова набираясь решительности и мужества. Он сознавал, что все, что он сделал до сих пор, было лишь пустяками, и самая главная работа оставалась еще вся впереди. Весь выдвинувшись к двери, он снова хотел было послушать, что-то делает там тот, но это намерение испугало и взволновало Загорелова, наполнив его жгучим беспокойством, точно весь ужас для него заключался вот именно в поведении того. У Загорелова были основания подозревать нечто, что повергало его в отчаяние.

С минуту он простоял так перед теплицей, снова запутавшись в колебаниях, с лопатой под мышками и топором в руке, потерянно оглядываясь вокруг. И тут ему показалось внезапно, что дверь теплицы тихонько скрипнула, — точно и тот, скрывающийся там, возымел желание послушать и поглядеть, что-то делает и как-то ведет себя здесь он, Загорелов. Видимо, и тому было тоже крайне необходимо знать, как-то теперь поживает хваленая Загореловская решительность. По крайней мере так объяснил себе этот внезапный скрип двери сам Загорелов, ясно почувствовав в то же время, что если тот увидит эти его колебания, — он пропал. Загорелов поспешно нырнул за куст, чтобы не быть обличенным тем.

«Видел он меня или не видел?» — думал он, не спуская с этой двери глаз.

Однако, полотно двери неподвижно чернело между косяков, чуть полуоткрывшись и образовав этим щель, достаточную лишь для того, чтоб выпустить мышь. И напряженный слух Загорелова не улавливал за этой дверью ни единого звука. В теплице точно все умерло. Только вокруг уныло шумел лес, словно в овраг сбегала со всех сторон бурлившая вода. По небу шли тучи. Их точно вела куда-то сознательная сила. Загорелов все стоял и слушал с замиранием сердца поглядывая на дверь. Он даже начинал уставать от напряжения. Но, наконец, эта дверь резко хлопнула, будто кто рванул ее к себе сердито.

«Ничего не услышал и сердится», — подумал Загорелов.

Он внезапно обрадовался, соображая, что если тот не видел его колебаний значит, еще не все потеряно для него. Несколько мгновений он все-таки переждал, собираясь с силами, в последний раз давая себе отсрочку.

— Это последняя отсрочка, — говорил он себе, — это последняя!

Для чего-то он вытер свой лоб, всей грудью набрал воздух и пошел к двери. Загорелов решился.