У Быстряковых шел пир на славу. Их уютный домик весело глядел на сад сверкающими окнами и гудел, как переполненный улей. В одной из комнат на трех столах играли в карты: мужчины в стуколку, женщины в рамс. Другую обратили в буфет. Здесь на широко раздвинутых столах непрерывными рядами, словно сцепившись в хороводе, стояли всякого рода закуски. Желторумяные паштеты, насквозь пропитанные вкусным соком, как хорошо вызревшие фрукты, красовались рядом с золотистым телом семги; пахучие и ноздреватые куски сыра чередовались с фаршированными поросятами, с кожею, белой как молоко, и с зеленью укропа в оскаленных ртах. В середине же этого хоровода, под светом люстры, весело мигали разноцветными огнями бутыли вин, наливок и водок. А гостиную и столовую отдали во власть молодежи, весело шаркавшей по полу в бесконечной кадрили. Аккомпанировал им на пианино поверенный при уездном съезде, Федуев, пятидесятилетний мужчина с покатым лбом, сильно накрашенными усами и бритым подбородком. В одной из фигур он даже подпевал себе, весело припрыгивая на своем стуле после каждого такта:

Во время одного из антрактов, когда все танцующие и играющие в карты, удалились к паштетам и фаршированным поросятам, этот же Федуев, провозглашая тост за именинника, сказал следующий экспромт:

Тут же между танцующими, но, однако, не принимая никакого участия в танцах, находились Перевертьев и Суркова. Они сидели на разных концах комнаты, молча, лишь перекидываясь взорами. Этими взглядами Перевертьев все вызывал ее в сад, но она точно не понимала знаков, и, слегка прикрывая свое лицо развернутым веером, она вся как бы содрогалась от душившего ее хохота. Он не выдержал, прошел мимо нее и, пощипывая вздернутые кверху усы, вполголоса пропел:

Она лукаво шепнула ему:

— Это уж третий момент! Вы совсем позабыли программу!

Он не отвечал ни слова и, подойдя к балконной двери, снова стал вызывать ее в сад. Тогда она встала и, лавируя между танцующими, пошла, но не к двери, а к окну. Перевертьев поспешно сбежал в сад и стал перед этим окном в двух шагах. Он увидел ее; она стояла в разрезе окна, лицом к нему, вся словно сверкая задором.

— Сойдите сюда! — прошептал он умоляющим тоном.

— Зачем? — спросила она его шепотом же.

— Я вас люблю! — прошептал Перевертьев.

Она засмеялась прикрываясь веером.

— Зачем вы мне сообщаете об этом? — прошептала она сквозь подавленный смех. — Меня это совсем не интересует!..

С минуту она стояла перед ним, резко вырисовываясь в разрезе окна, как в раме, как бы вся содрогаясь от хохота, и ее блестящее платье тускло светилось. Весь ее задорный и скользкий вид точно говорил ему: я тебя измучаю, истомлю, потому что мне это нравится.

Она улыбнулась крупным и ярким ртом, быстро повернулась и исчезла в глубине комнаты.

— Га-а-дюка! — прошептал Перевертьев злобно. — Посмотрим же, кто кого!

Между тем Жмуркин ходил в это время по низкому берегу Студеной и думал о Лидии Алексеевне.

«Это ничего, — думал он, — что ее гребенка в старой теплице на тахте оказалась. Это ничего не доказывает. Решительно ничего!»

Он то присаживался на берегу, то вновь начинал ходить, напряженно размышляя все об одном и том же и даже слегка жестикулируя локтем.

«Может быть, Максим Сергеич-то, — продолжал он свои размышления, — встретил ее там у старой теплицы, ну и пригласил. Она по доброте и вошла. Посидели и поговорили. «Как вы поживаете?» — «Ничего, слава Богу!» Поговорили и вышли. И больше ничего. А гребенку-то она тем временем и обронила!»

Он хотел было снова присесть на берегу, чтобы вразумить себя, успокоить, одолеть протестующий голос, как вдруг сознание, что вот сейчас она, Лидия Алексеевна, сидит с Загореловым, говорит с ним, смеется, быть может, целуется где-нибудь в темном углу, снова точно подняло его на дыбы. С минуту он молчаливо глядел на тихие воды реки, жирно лоснившиеся во мраке, а затем круто повернулся и решительной походкой отправился к усадьбе Быстрякова. Он быстро шел по скату, бросая вокруг тревожные взгляды и чувствуя мучительное биение своего сердца. Желание, во что бы то ни стало, разрешить сомнения охватило все его существо, как пожар охватывает ветхое здание, и, подчиняясь его дикой силе, он ясно сознавал в ту минуту, что бороться с ним, с этим желанием, было бы совершенно бесполезно. Он чувствовал себя слишком ничтожным перед ним, настолько ничтожным, что ему даже приходило на мысль, не пришло ли оно к нему извне, как приходит буря к соломинке, брошенной на дороге. Он подошел к саду и несколько раздышался, набираясь сил для дальнейшего. Затем он стал соображать, откуда ему лучше зайти, где избрать удобное местечко для наблюдений, чтоб самому оставаться незамеченным, где скрыться в случае опасности. Расположение Быстряковского дома он знал хорошо, так как частенько бывал с поручениями от Загорелова, и теперь ему надлежало только умело выполнить намеченное. Он стал думать. В этих размышлениях он долго простоял за оградой сада, поглядывая на освещенные окна, на пятна света, белевшие в кустах под окнами, как только что выпавший снег, на весь уютный домик, теперь гудевший, как всполошенный улей. Наконец, он кое-что надумал. Местом для своих наблюдений он решился избрать отворенное окно комнаты, находившейся между той, которую сделали буфетом, и той, где играли в карты. Эта небольшая комнатка освещалась лишь светом других комнат, и там было много темнее, чем в остальном доме, но все же каждый жест и движение туда вошедшего были хорошо заметы из сада. Жмуркин обошел сад, перелез через забор и, засев в густом вишневике, в двух саженях от окна этой комнаты, стал внимательно наблюдать за тем, что делалось в доме. Он просидел так целый час, напряжению поглядывая на окно, прислушиваясь к беспечному говору, к звонкому смеху женщин, к шуткам молодежи. Он видел горячие глаза Сурковой, покатый лоб Фердуева, жирное тело Анны Павловны и многих других, бывших в доме, но того, что ему было нужно, он, однако, не видел. Он начал было приходить в отчаяние, как вдруг увидел красивую фигуру Загорелова, внезапно появившегося в полутемной комнатке. Жмуркин удвоил внимание. Между тем Загорелов прошелся раза два по комнате, поправил бороду, потянулся, зевнул и исчез снова. И вновь появился через минуту. Так повторилось несколько раз. И тогда Жмуркину стало ясно, что он вызывает кого-то, ждет с кем-то встречи, рассчитывает на что-то.

Он весь выдвинулся вперед. И тогда он увидел Лидию Алексеевну. Она поспешно впорхнула в комнату, вся нарядная, как вешний мотылек, беспокойно оглянулась на все двери и вдруг порывисто протянула обе руки Загорелову; тот поймал эти руки, прижал ее к себе, припал к ее губам и тотчас же точно отодвинул ее от себя. После этого они появились уже в комнате, где играли в карты, оба совершенно невинные, спокойные и ясные.

А Жмуркин чуть не повалился в кустарнике. Однако, он оправился и пошел вон из сада, уже не принимая более никаких предосторожностей.

Идя снова по берегу Студеной, он думал:

«Святая святых! Где же ты? В какую сторонушку упорхнула?»

— Наглая! — вдруг крикнул он, чувствуя спазму в горле. — Лживая! По-га-на-я!

Он повернул в усадьбу. Он пришел к себе во флигелек, зажег свечу, надел сверх пиджака ватную куртку и сел на кровать. Его томил приступ озноба. Затем, несколько согревшись, он присел к столу и достал свою записную книжечку, ту самую, где он вел свой дневник. Обмакнув перо в чернильницу, он четко вывел на чистой страничке: «14-ое июня».

Но тут его снова зазнобило и так сильно, что долго он не мог написать ни одной буквы.

На следующий день, утром, когда он пришел за приказаниями к Загорелову, тот спросил его:

— Что это с тобою, Лазарь: ты опять не в духе?

Он отвечал, замкнуто улыбаясь:

— Несчастье у меня случилось, Максим Сергеич.

— Какое?

— Святую святых вчера ночью спалило.

Загорелов улыбнулся.

— Какую это святую святых?

— Так уж это, секрет-с! — Жмуркин пожал плечами.

— Сувенир какой-нибудь от предмета сердца, что ли? — сказал Загорелов, расхохотавшись.

— Да почти что так-с, — отвечал Жмуркин и тоже засмеялся своим похожим на кашель смехом. А уже собираясь уходить, он внезапно сказал Загорелову:

— Я еще вот чем хочу обеспокоить вас, Максим Сергеич.

— Чем?

— А вот если я на этих днях попрошу у вас расчета, то есть окончательного, так уж вы будьте добры меня не задерживать.

— Вот это мило! С какой же это стати ты думаешь от меня уходить? Прожил у меня чуть не всю жизнь и вдруг? Зачем же это? Я тобой доволен, — говорил Загорелов в недоумении.

— И я доволен вами-с, Максим Сергеич! — Жмуркин почтительно изогнулся. — Но только дела такие у меня вышли. Чрезвычайной важности дела-с! Это, впрочем, не наверное-с. То есть, относительно моего ухода. Но если уж я расчет спрошу, будьте любезны не задерживать! Будьте любезны-с!

Выражение его лица было более почтительными, чем всегда.