М.А. Алданов - B.A. Маклакову, 22 апреля 1929

156 Avenue de Versailles XVIe

22.IV.29

Дорогой Василий Алексеевич.

Искренно Вас благодарю за присылку Вашей блестящей статьи и за надпись, в которой, впрочем, я не разобрал ни слова, несмотря на долгие усилия.

Шлю Вам сердечный привет.

Глубоко уважающий Вас

М. Ландау-Алданов.

Автограф. HIA.2-11.

 

В.А. Маклаков - M.A. Алданову, 27 января 1931

Париж, 27-го Января 1931 г.

Дорогой Марк Александрович.

Я невольно вспоминаю о нашем последнем разговоре и о том плане, о котором Вы мне говорили. В сущности, у меня не осталось в памяти, насколько он у Вас созрел и есть ли это серьезный план или только мечта. Но если это серьезный план, то имею Вам два observations:

1) Я не могу помириться с тем, что, говоря о государственных людях России, Вы упустите Столыпина; то, что Вы его не знаете, конечно, не аргумент, ибо Вы не могли знать Победоносцева и, думаю, что не знали и Дурново. Столыпинская деятельность продолжалась недолго, но была настолько яркой, запечатлелась в стольких поступках, речах, что Вам совсем было бы нетрудно составить о нем определенное представление; а мало что было бы так интересно, как сопоставление его с Витте. Вот два человека, резко друг другу противоположных и друг друга ненавидевших и на которых, тем не менее, отразилось влияние тех же самых сил, которые погубили обоих. Затем здесь, в Париже, находится много людей, которые Столыпина хорошо знали и могли бы помочь Вам своими воспоминаниями; такие люди находятся даже среди Ваших знакомых; что отзывы их были бы очень друг на друга не похожи, нисколько не беда, а дали бы Вам неистощимый материал для Ваших парадоксов и тонкой иронии. Словом, если только Ваш план не мечта, а серьезный, мой искренний совет Вам не осуществлять его в куцом [так!] виде; Столыпин, конечно, заслуживает того, чтобы говорили о нем там, где говорят о Победоносцеве. Столыпин - это целая политическая идея, которая попробовала осуществить себя на практике.

Теперь вторая обсервация, характера несколько личного, и я говорю о ней только кстати. Дело в том, что я сам имею в виду в моих мемуарах говорить и о Витте, и о Столыпине. О Столыпине - это музыка будущего, и я, может быть, до него и не дойду. О Витте же дело близкого будущего, и если бы «Современные Записки» не вычеркнули меня из ближайшей книжки (как мне пишет Фундаминский [так!], немножко из-за Вас, из-за Вашего романа), то первая статья о Витте была бы в апреле. Конечно, у меня подход совершенно иной, чем у Вас; меня всегда больше интересует политическое место человека, та роль, которую он мог сыграть и на самом деле сыграл, а не сложности его личной психологии. Между прочим, глава, которая пойдет за Витте, будет посвящена Плеве и, отчасти, Дурново; опять-таки только с этой точки зрения. Если только Ваш план есть серьезный план, то я был бы очень рад, если бы он не предшествовал моим статьям на ту же тему; дело не личного соревнования с Вами и авторского самолюбия, а самой простой логики: все, что я могу написать, - только лишний материал для Вашего безжалостного скептицизма, то, что напишете Вы, - только воздушная тромба, которая налетела на невысохшую еще картину. И потому у меня есть затаенная мысль, что если Вас засадить за Столыпина, то это не только будет интересней для Ваших читателей и вообще интересней для Вашей книги, но и даст мне шанс: я-то смогу мою картину кончить, не бросить ее прежде времени. Все это я хотел сказать Вам в ближайший четверг, но, по-видимому, в этот день я буду в Женеве и потому все это Вам написал и даже на машинке.

Машинопись. Копия. HIA.2-11.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 11 мая 1931

156 Avenue de Versailles XVIe

11.V.31 Дорогой Василий Алексеевич.

Вы любезно согласились подписать (вместе с Милюковым, Кульманом и мною) приглашение на вечер в пользу Бунина, который состоится у М.С. Цетлиной в начале июня (в программе танцы Спесивцевой - Лифаря, Кедровы и кто-то еще). Г-жа Цетлина просит меня показать Вам текст этого приглашения, - нет ли у Вас каких-либо воз ражений против текста? Если нет, он будет в таком виде ею и напечатан. Подписи будут тоже печататься.

Пожалуйста, ответьте либо мне, либо прямо Марье Самойловне Цетлиной (59, rue Nicolo).

Искренний привет Марии Алексеевне и Вам.

Ваш М. Алданов

Автограф. HIА. 2-11.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 22 мая 1931

156 Avenue de Versailles XVIe

22.V.31

Дорогой Василий Алексеевич.

M.С. Цетлина прислала мне для передачи Вам почетный (само собой разумеется, бесплатный) билет на вечер Бунина. При сем его прилагаю.

Ваши поправки я тотчас передал д[он] Аминадо, который писал текст воззвания о Бунине. Он сейчас же все эти поправки внес в набор (равно и выпуски).

Я сообщил также и ему, и г-же Цетлиной, что список подписавших не должен появиться в печати. Они обещали это исполнить безусловно.

Шлю Вам искренний привет.

Преданный Вам М. Алданов

Автограф. HIA.2-11.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 2 декабря 1931

2.ХII.31

Дорогой Василий Алексеевич.

Большая просьба к Вам, - и от меня, и от Д.С. Мережковского. Он находится в очень тяжелом материальном положении. Хочет устроить вечер, и для этого, естественно, нужен «Комитет». Очень Вас просим согласиться на включение Вашего имени в состав Комитета (как Вы согласились сделать для Бунина). Разумеется, делать Вам ничего не надо, и список в газетах опубликован не будет. Войдут Манухин, Махонин, Кульман, я. Предполагается просить еще Милюкова.

Жаль старика, хотелось бы ему помочь. Он знаменит на весь мир, а жить ему нечем.

Сердечный привет Марье Алексеевне.

Глубоко уважающий Вас М. Алданов

Пожалуйста, извините эту carte-lettre: пишу [два слова нрзб.]

Автограф. HIA.2-11.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 16 апреля 1932

16.IV.32

Дорогой Василий Алексеевич.

Я не знаю адреса В.Г. Колокольцова. Поэтому разрешите Вас попросить передать ему мои самые сердечные поздравления и самые лучшие пожелания, - очень сожалею, что никак не могу быть на его празднике и лично его поздравить.

Заранее очень благодарю.

Глубоко уважающий Вас М. Алданов

Автограф. HIA. 2-11.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 22 сентября 1932

156 Avenue de Versailles XVIe

22.IX.32

Дорогой Василий Алексеевич.

Я навел (от себя) справки у редакторов «Совр[еменных] Зап[исок]». Как я и думал, это просто вышла задержка в высылке Вам корректуры из-за отъезда М.В. Вишняка. Она на днях будет Вам выслана, - статья Ваша, разумеется, идет как они Вам и сказали: в ближайшей книге.

Жму руку и прошу передать искренний привет Марии Алексеевне.

Ваш М. Ландау-Алданов Автограф. HIA.2-11.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 23 ноября 1932

156 Avenue de Versailles XVIe

23.XI.32

Дорогой Василий Алексеевич.

Искренно Вас благодарю за любезное письмо с согласием выступить на банкете «Совр[еменных] Записок». Разумеется, дело идет о выступлении ради них, - Вам ораторская реклама, слава Богу, не нужна.

Я действительно думал, что вечер землячества был только, или главным образом, для москвичей и что петербуржцы допускаются только в виде исключения, - поэтому и ходатайствовал за Елизавету Акимовну. Очень сожалею, что Вас не слышал, - говорят, было чрезвычайно интересно.

За «старание» в сборе редакция, наверное, Вам будет весьма признательна; годовая подписка - 100 франков, пожизненная - 500. Я им достал лишь двух подписчиков.

Шлю Вам сердечный привет.

Глубоко уважающий Вас М. Алданов

Последней фразы в Вашем постскриптуме я не разобрал, несмотря на все старания и мои, и моей жены.

Автограф. HIA.2-11.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 19 января 1933

156 Avenue de Versailles XVIe

19 Января 1933 г.

Дорогой Василий Алексеевич.

Искренно Вас благодарю, - Вы сама любезность. Рад, что Шаляпин уже поправляется, а обойтись без гриппа теперь в Париже никому нельзя.

Шлю Вам сердечный привет.

Ваш М. Ландау-Алданов

Автограф. HIA.2-11.

 

М.А. Алданов - B.A. Маклакову, 12 июня 1934

12.VI.34

Дорогой Василий Алексеевич.

Вчера вечером получил Ваше письмо, сегодня побывал у Мережковского. Оказалось - недоразумение. Д. Серг[еевич] [Мережковский] сегодня же Вам напишет о нем, а Злобин (его секретарь) заедет к Вам за деньгами. Детердингам напишет благодарственное письмо М. Цетлина. (Я - первый подписавшийся только по алфавиту). Пишу Вам с почты - поэтому [два слова нрзб.] и неразборчиво.

Кстати (или некстати) Ел[изавета] Аким[овна] мне сказала, что Миронов Вам не послал билета на свой вечер. Неужели не послал Марье Алексеевне?!! Все билеты рассылал, естественно, он. Но Вам - какой же билет? Ведь Вы предназначались председателем и, если я правильно Вас понял (тогда, у Альперина), Вы, скрепя сердце, согласились. Председателям и докладчикам Миронов билетов не посылал. Мы Вас ждали, - очень жаль было, что Вы не пришли и что не было председателя. Моро говорил прекрасно.

Сердечный привет Марье Алексеевне и Вам.

Ваш М. Алданов

Автограф. HIA.2-11.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 14 сентября 1935

14.IX.35

Дорогой Василий Алексеевич.

К сожалению, я не все разобрал в Вашем письме. Но главное разобрал. Искренно Вам благодарен. Если разрешите, при встрече попрошу у Вас уточнения Вашей поправки. Мне казалось, что Вы и самый эпизод с Карабчевским рассказали нам для характеристики его отношения к делу защиты и к роли адвоката?

Шлю Вам самый искренний привет. Еще раз очень благодарю.

Глубоко уважающий Вас М. Алданов

Автограф. HIA.2-11.

 

М.А. Алданов - B.A. Маклакову, 2 мая 1937

11 rue Gudin, XVI 2 мая 1937

Дорогой Василий Алексеевич.

Я сейчас пишу для «Сегодня» статью о Ваших воспоминаниях. Пожалуйста, сообщите мне, можно ли упомянуть в ней о Вашем рассказе, - как Вы беседовали в 1917 году с генералом Алексеевым. Помнится, он признал невозможным сотрудничество с Романовыми (с кем именно?), ссылаясь на то, что «лучше их знает», чем Вы, и предпочитает работать с общественностью; а Вы ответили, что общественность Вы лучше знаете и боитесь, что и с ней будет трудно. Так?

Разумеется, если Вы найдете, что печатать это неудобно, то я ни одним словом об этом и не упомяну. В противном же случае, пожалуйста, напишите мне, верно ли я излагаю эту интереснейшую беседу, и когда именно, где и по какому в точности поводу она происходила. Заранее искренно Вас благодарю и прошу простить, что отнимаю у Вас время.

У меня почерк не намного лучше Вашего, и я теперь все письма пишу на машинке, - не удивляйтесь. Шлю Вам сердечный привет.

Глубоко уважающий Вас М. Ландау-Алданов

Машинопись. Подлинник. HIA.2-11.

 

B.A. Маклаков - M.A. Алданову, 22 мая 1937

Париж, 22 Мая 1937 г.

Дорогой Марк Александрович,

Боюсь, что у Пти разговаривать неудобно; а мне хотелось Вам кое-что высказать. Не по первой части, здесь я поневоле безмолвствую. Если бы я соглашался, я бы уподобился Грузенбергу, если бы я стал спорить, я бы вспомнил изречение Лярошефуко [так!]: «le refus des louanges est le désir d'être loué deux fois». Но по второй части мне хочется кое-что уяснить. Конечно, не для печати, а для Вас самих, во-первых; во-вторых, отчасти, и для меня самого, ибо если «мысль изреченная есть ложь», то мысль невысказанная есть ровно ничего; а в-третьих, то, что я Вам скажу, может быть, для Вас будет интересно, если Вы когда-нибудь будете писать мой настоящий некролог.

Вы предполагаете, что я переменился, и интересуетесь знать, до какой степени. За это предположение говорит и видимость, и, если позволите сказать, общее мнение. Но я по совести думаю, что это ошибка и что Вы были гораздо ближе к истине, когда в первой половине обмолвились фразой «да и принадлежал ли он к левому лагерю». Я всегда сознавал необходимость обоих принципов, которые составляют государственную антиномию, и которые для краткости обозначу Вашими терминами «права человека и империи». Они противоречивы, но оба необходимы. Мы все достаточно видели, к чему приводит империя, которая пренебрегает правами человека; таков был наш старый режим, теперь фашизмы разного рода. Но я отлично понимал, и очень давно, к чему приводят одни права человека; я был близок к толстовцам, а студентом целое лето к анархисту Реклю. Я инстинктом понимал, в чем они не правы. Освободительное Движение, I-ая Дума, 17-ый год - это все примеры того, что делают права человека, если они забудут об империи. Но нет спасительной формулы к примирению обоих начал; нет универсального компромисса; грань между обоими принципами постоянно передвигается как в зависимости от внешней обстановки (мир, опасность, войны, война), так и от степени общественной культуры, потому что можно иметь далекие идеалы, но вопрос о том, что нужно и почему нужно сейчас, решается не благородством наших идей, а грубыми фактами жизни. Тут политические деятели поневоле уподобляются докторам.

А отсюда и вопрос тактики. Если все дело в степени культуры в широком смысле этого слова, то она достигается только медленным воспитанием, известными навыками, а не насилиями и приказами. Тут еще больше нужно знать, что возможно, а не только то, что нужно и что желательно. Вы, который знаете французских ораторов, может быть, припомните пассаж Гамбетты об оппортунизме, не помню, в какой речи, который кончается словами: «Vous pouvez tant que vous voules appliquer à cette politique une épithète malsonnante et même initelligible, je vous dirai que je n'en connais pas d'autre: car c'est la politique de la raison, j'ajouterai même la politique du succès».

Эти несложные мысли составляют то, что Вы называете «золотым фондом»; они у меня остались и теперь, как были тогда, даже в студенческую пору. Меняться, пожалуй, могло только одно: понимание фактической обстановки [и] степени нашей некультурности и неподготовленности. Но можете ли Вы сказать, что доктор изменил свои взгляды и понимания, если он считает организм больного более слабым, чем считал его раньше. Все мои нападки на общественных деятелей либо характера тактического, ибо они преследовали не la politique du succès, или иногда программного, ибо в защите прав человека они доходили до забвения прав империи. И в моей книге напрасно было бы искать чего-нибудь другого; принципиального характера она поэтому не носит.

А теперь два слова о частностях. Я уже заговорил с Вами о четырехвостке, которую Вы напрасно смешали с всеобщим избирательным правом. Впрочем, именно в этом пункте, если хотите, с моей стороны некоторые перемены. Прежде я считал только Россию не готовой для четырехвостки; а сейчас я считаю ее одним из заблуждений всякой демократии. Отрицаю я только прямые выборы, сохраняя их многостепенными по образцу Советов. Не каждый человек может судить о нуждах государства, но почти каждый о нуждах своего дома или своей улицы. Я бы открыл всеобщее избирательное право для самой мелкой самоуправляющейся единицы. Люди, которые будучи так выбраны надо считать доступными не только их уму [так!], но и уму их избирателей, опытом жизни покажут способнейших. Им и предоставлено будет право выбирать и в более крупную единицу, уезд, потом губернию, область и, наконец, имперский парламент. Таким образом, чтобы быть депутатом, нужно пройти через целую школу и ряд выдвижений. Не будет возможно то, что происходит сейчас, что вчерашнее ничтожество возносится до вершин политической лестницы. Конечно, это многим закроет дорогу, но это зло бесконечно меньшее, чем то, которое происходит от быстрых политических карьер. Ведь раньше чем командовать армией, всякий военный командует взводом, ротой, полком и т. д.; это необходимая для него подготовка; почему же для политика это считается ненужным. Быстрых карьер вообще не делают честными путями; всякий нувориш в лучшем случае только спекулянт, удачно сыгравший на бирже, в худшем же - вор и обманщик. Так и политик, который сразу попал к верху, попал, наверное, за то, что он лгал своим избирателям, льстил их страстям и т. д. Когда говорят о необходимости подготовки, возражают насмешкой: «вы считаете, что человеку нельзя позволять купаться, покуда он не научится плавать; это остроумно, но раньше, чем купаться в океане, можно учиться плавать в купальных и других безопасных учреждениях»; это нужно было бы сделать с политикой, она была бы менее эффектна, менее завлекательна для честолюбцев, менее эстетична, если Вы хотите, но гораздо более серьезна и прочна. Но обратите внимание, что в моей книге этого вопроса я совсем не касаюсь, потому что для нас он решался еще проще.

Еще два коротких замечания. Вы неправильно свели мои упреки к общественным деятелям, не поддержавшим Витте, потому что они не пошли в его кабинет. Дело было тогда совсем не в этом; я нисколько не настаивал, чтобы они шли в его кабинет; более того - я согласен и с Вами, и с Милюковым, что это было и невозможно, да и не нужно. Упрекаю я их за другое; Витте, очутившийся в несвойственной ему роли созидателя конституции, просил их совета, что ему делать, и просил их помощи, которая могла быть гораздо разнообразней, чем вступление в кабинет. И в совете, и в помощи ему отказали, требование Учредилки и опубликование всех деталей их разговоров было именно отказом в такой помощи. Если хотите, тут и обнаружилось лишний раз, что либералы думали только о правах человека, а не об империи.

И последнее. Вы вслед за Керенским меня упрекнули, будто я нашел, что конституция пришла слишком рано. Такое слово у меня действительно имеется в 3-м томе, поэтому формально Вы правы; и все-таки это недоразумение, в самом этом месте 3-го тома я смягчаю эту мысль оговоркой - «как это ни парадоксально сказать»; значит, я сам это считаю не утверждением, а парадоксом; конечно, конституция запоздала. Моя идея в том, что, несмотря на такое запоздание, она застала нас, русское общество, неподготовленным; мы требовали конституции, а когда она пришла, у нас не было даже политических партий. Единственно в этом смысле я и сказал, что она пришла слишком рано. Представьте, что гости пришли с опозданием к назначенному часу, а хозяйка все-таки оказалась не готова, повар тоже; я бы сказал, как это ни парадоксально, гости пришли слишком рано.

Вот Вам несколько главных замечаний; остальных писать не стоит, да их и немного.

Машинопись. Копия. HIA. 2-11.

 

M.А. Алданов - В.А. Маклакову, 21 декабря 1937

11 rue Gudin, XVI

21.XII.37

Дорогой Василий Алексеевич.

Сердечно Вас благодарю за такую любезность, - за особое сообщение об этой встрече, при этом столь интересное. Я, кажется, разобрал почти все, но, к сожалению, кроме одной из наиболее существенных строк - в конце. Спрошу у Вас о ней разъяснений при встрече. В будущем году? Не будете ли на воскресном балу?

Шлю Вам самый искренний привет. Кланяйтесь Марье Алексеевне.

Ваш М. Ландау-Алданов

Автограф. HIA.2-11.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 23 октября 1938

23 октября 1938

Дорогой Василий Алексеевич.

С большим интересом прочитал Ваше любезное письмо. Вижу, что Вы в общем согласны с прогнозом автора статьи «Голова Газдрубала». Вы пишете, что не согласны лишь с его мнением о «темпах». Однако в статье, кажется, о сроках ничего не сказано. Я склонен думать, что дело идет не более чем о двух-трех годах. Но в этом, разумеется, легко ошибиться.

Сепаратисты - факт, и с ними надо считаться, как с фактом. Они пойдут на что угодно - таково мое от них впечатление. К несчастью, здесь не только идеи (идеи даже преимущественно - красивая ширма), а министерские (точнее, «гаулейтерские») посты, множество выгодных и приятных должностей, деньги - все, о чем, по своему весу, почти никто из них в общероссийском масштабе и мечтать не мог бы. Я это, как умел, изобразил в происходящих на Украине главах романа «Бегство». Думаю, что на сепаратистов и в будущем в смысле «воссоединения» никаких надежд возлагать нельзя. Вообще не вижу решительно ничего такого, на что можно было бы возлагать надежды. Лично для себя я ориентируюсь на Пэр-Лашэз.

Шлю Вам самый сердечный привет.

Глубоко уважающий Вас М. Ландау-Алданов

Машинопись. Подлинник. HIA.2-11.

 

M.А. Алданов - В.А. Маклакову, 28 октября 1938

28 октября 1938

Дорогой Василий Алексеевич.

Еще раз Вас сердечно благодарю за добрые слова, очень меня тронувшие. Вам (совершенно конфиденциально) скажу, что статья «Гол[ова] Гасдрубала», действительно, написана мною.

Катастрофа европейской культуры почти одинаково касается всех нас, людей либерального, в широком смысле, образа мыслей, независимо от оттенков. Помните, Нехлюдов, кажется, удивлялся, что его называют либералом за то, что он высказывает, казалось бы, элементарные и для всех обязательные истины. Именно эти азбучные истины и переживают катастрофу, а с ними все их защитники, какова бы ни была разница между ними во всем остальном. Вы склонны говорить преимущественно об ответственности. Если так, то разница между Вашим поколением и моим весьма незначительна, - она лишь в том, что Вы и люди Вашего поколения занимали гораздо более видное место. Но, по-моему, ответственность наша отходит теперь на второй, если не на десятый план: все нынешние несчастья имеют основной причиной войну 1914 года, а в ней ни «Вы», ни «мы» никак не виноваты.

Шлю Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Демидов, Фондаминский, Зензинов очень приветствуют Вашу мысль возобновления наших завтраков в ресторане, - пока их не возобновит у себя Софья Григорьевна.

Машинопись. Подлинник. HIА. 2-11.

 

М.А. Алданов - B.A. Маклакову, 28 октября 1939

28.X.39

Дорогой Василий Алексеевич.

Искренно Вас благодарю за любезные слова, - простите, что отвечаю с опозданием. Надеюсь обо всем этом поговорить с Вами, - в письме не напишешь.

Пользуюсь случаем, чтобы послать Марии Алексеевне и Вам самый искренний привет.

Ваш М. Ландау-Алданов

Автограф. HIA.2-11.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 2 апреля 1940

2 апреля 1940 года

Дорогой Василий Алексеевич.

С большим интересом прочитал Ваше письмо от 30-го, полученное мною почему-то только сегодня. Ошибки в этом вопросе я не сделал и действительно не мог сделать: как Вы сами пишете, не стал же бы я без документов приводить столь длинную цитату. Фраза эта («Un jour» и пр.) находится в самом конце декларации Клемансо, прочитанной им на заседании 20 ноября 1917 года. Вы ее можете найти в номере «Тан» от 22-го, а также в воспоминаниях ген. Мордака, том I, где она приведена целиком.

Об «огромном успехе» я писал по следующим данным: 1) при общей ненависти к Клемансо почти всего парламента (о ней он сам говорил и Марте, и другим лицам неоднократно), он получил большинство в 418 гол[осов] против 65 (среди них - 65 - было 63 социалиста); 2) я это слышал от двух человек: от Лебэ и Альбера Тома. Оба они, как Вы знаете, были членами палаты. Неприятно ссылаться на двух покойников, но Тома это рассказывал (в 1919 году?) в салоне Пети, - быть может, Софья Григорьевна это вспомнит; кажется, был при этом рассказе и A.A. Титов. Добавлю, что Тома ненавидел Клемансо. Впрочем, понятие огромного успеха растяжимо.

Что касается Варенна, то газетный отчет дает его и Лебэ возгласы с мест. Они заключали в себе явное порицание партийному большинству. То же («были потрясены») рассказывал мне Лебэ. Вы говорите, что была речь Варенна. По-моему, «Тан» в том же номере 22 ноября 1917 года речи Варенна не дает. Но тут Вы, быть может, правы: 1) «Тан» мог, при сокращенном все же размере газеты того времени, вообще не поместить этой речи, 2) возможно также, что в «Тан» эта речь есть, и я ее не заметил: она к моей теме прямо не относилась. Национальная Библиотека вчера закрылась на две недели; как только она снова откроется, я справлюсь об этом.

Ваш столь интересный рассказ о речи Клемансо в 1918 году я хорошо помню, но в этой статье я писал о 1917 годе.

Читаете ли Вы «Новую Россию» и как относитесь к ее расхождению с «Посл[едними] Новостями» и вообще к спору, расколовшему русскую эмиграцию? Надеюсь, при встрече с Вами побеседовать об этом.

Шлю Вам самый искренний привет.

Преданный Вам М. Алданов

Я теперь все письма пишу на машине, - извините. В Вашем письме я не разобрал только одной строки.

Машинопись. Подлинник. HIА. 2-11.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 8 апреля 1940

8.IV.40

Дорогой Василий Алексеевич.

Еще раз очень Вас благодарю за внимание к моей статье. Поговорим об этом при встрече.

А насчет entweder - oder не совсем с Вами согласен. Вы пишете: «самое главное - настроение России». Я думаю, в России, как везде, одни настроены так, другие - иначе. Но, как бы они настроены ни были, это для нас решающего значения иметь не может. О чем тоже поговорим, если разрешите.

Искренне преданный Вам М. Ландау-Алданов

Автограф. HIA.2-11.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 4 мая 1940

4 мая 1940

Дорогой Василий Алексеевич.

Я послал Вам вырезки из дневника Бриана в связи с нашим спором, но не для доказательства своей «правоты». Конечно, оценка речи всегда очень субъективна. Вы - лучший оратор России, но я отлично помню со времен юности, что расходились оценки Ваших речей под свежим их впечатлением, - говорю о молодых посетителях трибуны Государственной Думы: «Маклаков превзошел сам себя»... - «Нет, он иногда говорит еще лучше...». Как сейчас помню один такой спор, -Вами особенно восторгался мой гимназический товарищ, тогда уже студент, СП. Матюшенко (брат будущего украинского министра). Кажется, это было после той дискуссии Вашей со Столыпиным, при которой он очень лестно о Вас отозвался («трудно спорить с тонким юристом, талантливо отстаивающим» и т. д. - так?). Похвала Бриана, действительно, не столь уж восторженна, однако надо сделать и контрпоправку на личную его антипатию (чтобы не сказать «ненависть») к Клемансо. Вероятно, после очень хорошей речи, скажем, Винавера -Грузенберг отозвался бы о ней именно так. В этом смысле меня в этом отрывке из дневника особенно заинтересовала оценка Пуанкаре, - каких только комплиментов Бриан не говорил ему публично!

Фондаминский хочет возобновить наши завтраки приблизительно в том же составе - у Керенского, который, по его словам, будет очень рад. Я предпочел бы ресторан. Не думаете ли Вы, что теперь было бы интересно приглашать кое-кого из французов? Я поговорю об этом с Александром Федоровичем.

Шлю искренний привет Ваш М. Ландау

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-11.

 

М.А. Алданов - B.A. Маклакову, 26 мая 1940

26 мая 1940

Дорогой Василий Алексеевич.

Поверьте, что мне этот столь своевременный «юбилей» так же мало приятен, как и Вам. М.С. Цетлина ко мне обратилась: «надо что-то сделать для Мережковских, они погибают» и т. д. Тогда события еще не были такими, как теперь, я, по ее настойчивой просьбе, согласился совместно с ней написать Вам. Ответа Вашего я не видел (вернее, видел у М.С., но не читал). Мне сказали, что Вы согласились подписать воззвание совместно с Милюковым, Буниным и мной. Тем самым (так, по крайней мере, мы поняли) Вы вошли и в «комитет», поскольку воззвания рассылались от имени Комитета, который, кстати сказать, никакого другого назначения не имеет. С неделю тому назад секретарь Мережковского Злобин позвонил в редакцию с просьбой поместить сообщение о юбилее и о «комитете». - «Но, может быть, это неудобно, особенно с именами?» - спросил я. - «Нет, мы берем на себя», - ответил он. Редакция оттянула заметку на несколько дней, он позвонил опять с тем же. Они и поместили. Вероятно, и Милюков будет недоволен. Нужно это Мережковскому для того, чтобы люди жертвовали деньги. Отказать трудно. Повторяю, мне тоже это очень неприятно, -что же я могу сделать! Если он попросит повторить заметку, я ему скажу, что Вы не согласны и что, по-моему, Вы правы. Во всяком случае, никакого «чествования» «Комитет» устраивать не будет, все ограничится сбором денег - в самый неподходящий момент. Шлю Вам искренний привет.

Преданный Вам М. Алданов

Машинопись. Подлинник. HIA.2-11.

 

В.А. Маклаков, A.C. Альперин, A.A. Титов, М.М. Тер-Погосян - СВ. Паниной, М.А. Алданову, А.Ф. Керенскому, 8 декабря 1944

Париж, 8 декабря 1944 г.

Госпоже Софии Паниной

Господину М. Алданову

Господину А. Керенскому

Дорогие друзья.

Мы недавно получили письма от всех вас, и мы очень тронуты вашим вопросом о том, чем вы могли бы нам помочь. Как мы уже писали Ал. Ф., Центральный офис по делам русских беженцев был восстановлен под руководством В.А. Маклакова при содействии Альперина, Ступницкого, Тер-Погосяна и Титова. Недавно состоялось собрание, организованное нашим Комитетом.

Присутствовали представители всех прежних организаций (за исключением тех, которые сотрудничали с немцами). Они приветствовали деятельность нашего Офиса, которая состоит в различных формах содействия русским беженцам. Офис признан французскими властями и Управлением Верховного комиссара Лиги Наций. В.А. Маклаков будет назначен директором Офиса. К сожалению, исчезли все лица, управлявшие национальным фондом, на средства которого прежде содержался Офис. Бернацкий и К.К. Миллер умерли, а их преемник пропал (он жил в Нормандии и не вернулся в Париж после освобождения). Таким образом, мы вынуждены собирать средства среди здешних русских. Это довольно затруднительно, так как мы не можем принимать деньги от дельцов, наживших состояния на сотрудничестве с немцами. Мы были бы очень вам обязаны, если вы могли бы организовать комитет и собрать средства для финансирования деятельности Центрального офиса по делам русских беженцев во Франции. Средства, собранные вами, должны быть помещены на особый счет и размещены в США до окончания войны. Нам нетрудно будет найти здесь лиц, которые смогут авансировать нам эквивалентную сумму, как только вы сообщите нам о количестве собранных средств и имена попечителей.

Что касается помощи интеллигенции и детям, доктор Долгополов (Земгор) занимается самой важной работой. Он находится в тесном контакте с нашим Офисом. То же относится и к госпоже Софии Зёрновой, одной из наших сотрудниц. Господин Роговский является нашим представителем в Ницце. Мы надеемся иметь возможность регулярно сообщать вам о нашей деятельности. Мы надеемся на ваш скорейший ответ. Пожалуйста, пришлите его авиапочтой на имя господина Б. Элькина по адресу 21 Grove End Gardens, London N.W.S. С сердечнейшим приветом вам всем

Подписи: В. Маклаков

А. Альперин

А. Титов

М. Тер-Погосян

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F. Maklakov, Vasilii Alekseevich. Paris, 8 Dec. 1944 - 27 Aug.

1945. To Mark Aleksandrovich Aldanov.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 15 декабря 1944

15 Дек[абря][1944]

Дорогой друг, я сегодня получил Вашу открытку от 7-го октября. Вот так идут нынче письма. Ничего! Мы пережили и худшие времена. С Лондоном - не лучше: письма идут по два месяца или вовсе не доходят. Я получил с оказией посылку от Элькина; я не знаю, Ваша ли посылка или его. Так написал обо мне в Ваших газетах, что все расточают мне одобрения и похвалы. Я не захотел бежать, и отказался от грузовика, который мне предоставили, чтобы уехать с [сотрудниками]; я не захотел дезертировать, когда другие оставались. И правильно сделал, так как те, которые уехали, потом вернулись. Но это произошло без всякого старания с моей стороны, и в этом нет никакой моей заслуги. Я не захотел вступать в какие-либо отношения с оккупационными властями и их игнорировал [слово нрзб]. Тогда они назначили другого на мое место и затем меня со всеми моими сотрудниками посадили в Санте. Мы все там просидели два с половиной месяца и весь наш архив и [документы] были украдены.

После ухода [немцев], я решил реанимировать наши институции, но нам не хватает средств. Мы имели наивность обратиться к нашим американским друзьям. Я теперь понимаю, что это было невозможно, и я теперь жалею об этом демарше. Но без финансовой поддержки наша ситуация слишком затруднительна после этих [грабежей].

Забыл сообщить, что Ваша сестра с мужем вернулись из Гренобля и теперь в Париже. Я с ними повидался. Я бы хотел больше Вам написать, но с этой системой открыток это невозможно.

В. Маклаков

Автограф.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. Letter fragments and miscellaneous material relating to correspondence.

 

М.А. Алданов - Б.И. Элькину, 24 марта 1945

109 West 84 St., N.Y. 24 24 марта 1945

Дорогой Борис Исаакович.

Большое спасибо Вам и Анне Александровне за Ваше внимание и участие. Т. М. сама пишет Анне Александровне о себе. Мы оба очень тронуты. Письма идут теперь до изумительного разно: от 10 дней до 2 месяцев. Ваше письмо от 29 января шло бесконечно долго. То же самое - и еще в гораздо большей степени - относится к Франции. Так, я на днях получил от Б.К. Зайцева два письма на расстоянии двух дней, причем первое было от ноября, а второе от конца января!

Со времени моего последнего письма к Вам произошла сенсация: в «Н[овом] Р[усском] Слове» была 7 марта помещена парижская корреспонденция Кобецкого о том, что 14 февраля десять более или менее видных людей, во главе со знаменитым человеком, Маклаковым, посетили полпредство, обменялись речами с Богомоловым, выслушали от него инструкцию о том, что надо относиться сочувственно к «Русскому Патриоту» и затем приняли участие в «завтраке а ля фуршет». Корреспонденция, разумеется, была написана в самом восторженном тоне. Волнение в русских группах здесь было, как Вы догадываетесь, большое. О самом завтраке Вы, конечно, уже давно знаете, - я сообщаю Вам только об отношении к нему здесь. На следующий же, кажется, день собралось человек двадцать пять политических людей (не было Керенского - он в лекционном турне). Негодование среди эс-эров и эс-деков было невероятное и настроение единодушное. Только четыре человека из 25 высказались против резолюций и прочего - до получения более точной информации. К этим четырем принадлежали А.И. Коновалов и я (а потом к нам присоединился и Александр Федорович [Керенский]). Я, в частности, доказывал, что Василий Алексеевич умнейший человек, не мог произнести ту бессмысленную речь, которую ему вложил в уста Кобецкий. Наше выступление вызвало холод, но все-таки резолюция принята не была. Коновалов послал Маклакову телеграмму с запросом и вчера получил ответ: «Иньоре артикль Кобецки. Канву ресеврэ нотр леттр докюмантэ, ву шанжерэ сертэнеман д-эмпрессион. Маклаков, Титов, Альперин, Тер-Погосян». Будем ждать теперь писем. Вы справедливо скажете, что если бы собрание в 25 человек и приняло резкую резолюцию, то это мирового значения не имело бы. Конечно. Однако, участникам «завтрака а ля фуршет» было бы, вероятно, тяжело, если бы с ними порвали друзья всей их жизни. А некоторые эс-эры говорили даже о необходимости исключения из партии двух участников «завтрака а ля фуршет» - эс-эров (Тер-Погосяна и Роговского). О том, что послужило причиной странного акта 14 февраля, у нас есть только догадки. Вероятно, было сильное давление франц[узского] правит[ельства]. Любопытно и то, что подписались под ответной телеграммой Коновалову четыре человека, притом именно те из десяти, которые нас только и интересовали (Ступницкий или Одинец никому не интересны). Они, очевидно, противопоставляют себя другим. От себя скажу, что если «лэттр докюмантэ» и не прибавит, т. е., если и не изменит ничего в статье Кобецкого, то лично я все равно не приму участия ни в каких актах и резолюциях, считая, что каждый человек имеет полное право в любой день признать всю свою жизнь ошибкой и поднять белый флаг. Привлекательного в этом немного, но право совершенно бесспорно. Все это не имеет отношения к переменам в СССР, к победоносной войне и т. д. Я всегда был и остаюсь счастлив, что Россия побеждает, идет от победы к победе. Признаю, что есть немало правды в предсмертной статье Милюкова (скажем, 25%). Не стою на «твердокаменной» позиции Вишняка - Федотова, - там-мол все - зло, - и никогда не стоял. Но в основных идеях были правы мы, а не они - куда бы жизнь ни пошла. И завтракать а ля фуршет с тостами в честь одного господина у меня нет ни малейшего желания. Пользы же от этого не видно (может быть письмо В[асилия] Ал[ексеевича] объяснит ее): едва ли господин объявит амнистию и даст конституцию оттого, что у него позавтракало 10 эмигрантов (некоторые по соображениям чистым и благородным, как Маклаков, Тер-Погосян, Альперин, а некоторые другие по соображениям карьерным). В. Сирин написал Зензинову письмо об этой сенсации, -в очень сильных выражениях, которые не могу повторить (он крайний антибольшевик).

Извините, что пишу об этом бессвязно (очень устал) и что говорю о себе. Напишите, что Вы думаете.

Теперь посылки. Мы (Лит[ературный] Фонд) уже послали во Францию около 150 продовольственных посылок, посылаем и еще. Отправили посылки также другие организации. По слухам, пропадает и расхищается от четверти до трети посылаемого, - как бы не стало еще хуже. Я послал от себя 15 посылок Полонским, 8 - Анне Григорьевне (ей послал еще 4 посылки мой бофрэр Саша). От себя я отправил также по пяти посылок Буниным, Зайцевым, и по одной или по две-три разным другим старым знакомым и приятелям. Кроме 150 индивидуальных посылок Лит[ературный] Фонд получил в виде исключения разрешение на отправку одного большого груза продовольствия по адресу Долгополова для распределения между нуждающимися интеллигентами. Мы единогласно поставили условием, чтобы ни одна посылка не была дана людям, хоть в отдаленной степени повинным в «сотрудничестве» (их, к несчастью, оказалось гораздо больше, чем думали оптимисты). Кстати, Яков Борисович [Полонский] послал прямо Цвибаку корреспонденцию об этих сотрудниках, которая меня чрезвычайно огорчила и расстроила. Я убеждал Цвибака и А. Полякова не печатать эту его статью, - но не убедил, к сожалению. Я считаю, что это не дело печати. Кроме того, очень трудно доказать, что такой-то нажил миллионы на продаже, например, принадлежавших евреям картин.

Разумеется, Василий Алексеевич никак не забыт организациями, отправлявшими посылки. Не забыт, кажется, никто. К сожалению, мы не знали адреса Мельгунова. Не посылаем посылок Гиппиус, Шмелеву, Берберовой, Вышеславцеву и многим другим. О них крепко написал Поляков-Литовцев в «Н. Р. Слове».

Послать Маклакову или кому бы то ни было «Новый Журнал» мы до сих пор не могли: не разрешалось отправлять русские книги по Францию. Несколько дней тому назад разрешение вышло, но установлен предельный вес: 1 фунт. Между тем «Новый Журнал» весит фунт с четвертью. Очевидно, придется разрезать его на части. Попробуем послать в разрезанном виде Маклакову, Бунину, Зайцеву, Полонскому. Знаю, однако, что Вас[илий] Алексеевич читал седьмую книгу журнала, - он об этом упоминает и расспрашивает. Он сообщил Коновалову, что написал мне. Я его письма не получил.

Не могу понять, что происходит с номерами, высланными Вам. Цетлина мне сообщила, что последний вернулся! Между тем адрес, по ее словам, был правильный. Девятую книгу я послал Вам собственноручно.

Шлю Вам самый сердечный привет. Просьба к Вам: не согласитесь ли послать Б.К. Зайцеву (В. Zaitsev, ДО rue Thiers, Boulogne s/Seine) прилагаемую копию моего письма Бунину. По моим предположениям, Иван Алексеевич [Бунин] уже находится в Париже. Оригинал письма я отправил ему в Грасс, но, быть может, копия дойдет скорее. Письмо касается и Бориса Константиновича [Зайцева], - «с. о.» не нужно. Заранее очень благодарю.

Целую ручки Анне Александровне. Привет Ал[ександру] Б[орисовичу] и его жене.

Ваш М. Ландау

Бромберг действительно кладезь знаний, вроде Делевского. Пишет он мало. Примыкает к евразийцам!!

Машинопись. Подлинник.

Oxford University, Bodleian Library, Department of Western Manuscripts (далее - Bodleian). MS. Russian d. 7. Correspondence of Boris Elkin (далее - Elkin). Л. 24-24 об.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 18 апреля 1945

Written in Russian

109 West 84 Str., New York 24

En russe

18 апреля 1945

Дорогой Василий Алексеевич.

Получил Вашу открытку, она шла очень долго (так было вначале). Большое Вам спасибо. А.И. Коновалов читает Александру Федоровичу и мне, как ближайшим единомышленникам, все получающиеся от вас и вообще из Франции письма. Я тоже делюсь с ними тем, что получаю я -из Парижа и из Лондона. Теперь и мы трое, и, разумеется, не мы одни, с величайшим нетерпением ждем того «документированного письма», которое Вы, Ал[ександр] Андр[еевич] [Титов], Абрам Сам[ойлович] [Альперин] и Мих[аил] Матвеевич [Тер-Погосян] обещали прислать в телеграмме Александру Ивановичу [Коновалову]. По нашим расчетам, оно должно прийти со дня на день. О политике Вам писали другие. Я поэтому не пишу. Каждый поступает по своему пониманию событий, и едва ли кто-либо кого-либо переубедит.

Мы Вам (а также Бунину, Зайцеву и Полонскому) послали все номера «Нового Журнала», начиная с 4-го. Первая и третья книга распроданы. Вынуждены были послать в разрезанном (на две части) виде, | так как отсюда почта принимает только печатный материал весом в фунт, а «Новый журнал» весит фунт с четвертью. Скоро выходит десятая книга. Журнал был создан мною, но я от него несколько отошел, так I как он отнимал у меня слишком много времени. Редакторы: М.М. Карпович и М.О. Цетлин, а я им в меру сил помогаю. Этот орган довольно I широкой коалиции, от Г.П. Федотова и М.В. Вишняка, статьям которых я далеко не всегда сочувствую, до Н.С. Тимашева и А.Ф. Керенского, с которыми соглашаюсь в очень многом, хотя не во всем (Вы I видите, что «от - до» теперь проходит не в зависимости от «левизны»). Не склонны ли Вы писать у нас? Возможно, что Вы теперь выходите из пределов коалиции «Нового Журнала», но это нам не помешает с радостью напечатать Вашу политическую статью «в порядке дискуссии», а Ваши воспоминания (отрывки из тех двух томов, которые Вы, говорят, написали в последнее время) без всяких оговорок. Думаю, что . Карпович и Цетлин совершенно со мной согласны. Мы надеемся на сотрудничество Бунина, Зайцева, Адамовича, Церетели, Мельгунова, и, б. м., Бердяева. Разумеется, не может быть речи о том, чтобы мы поместили писания беллетристов или публицистов, которые сотрудничали с немцами или торговали с ними. В этом отношении русская колония в Америке настроена совершенно непримиримо. Наш Литературный Фонд принял, например, единогласно постановление не оказывать ни малейшей помощи деньгами и посылками лицам этих двух категорий. Кстати, получили ли Вы продовольственные посылки? И пришел ли, наконец, большой груз продовольствия, одежды, обуви, отправленный здешними организациями на имя Н.С. Долгополова? Это дело стоило большого труда им. Если оно выйдет, мы будем продолжать его. Иначе придется ограничиться почтовыми посылками по 4,4 фунта. Их Литературный Фонд уже отправил во Францию более двухсот.

Могу ли я обратиться к Вам с очень большой просьбой? Вы писали А.И. Коновалову, что для него и Анны Фердинандовны Вы могли бы достать визу во Францию. Не знаю, воспользуется ли Вашей любезностью Ал. Ив., - для него это дело очень сложное по многим причинам. Но, может быть, и воспользуется - не знаю. Во всяком случае, ему страстно хочется вернуться. Не думаю, чтобы к Вам за этим обратился еще кто-либо, по крайней мере в этом году. Одни не хотят, другие не могут. А вот я и жена моя Татьяна Марковна и «можем», и очень хотим. Скажу больше, нам это по личным причинам необходимо: у меня в Париже сестра (Полонская), а у Татьяны Марковны в Гренобле мать (Зайцева), которой 75 лет и которая больна. Нам надо торопиться. Мы с женой прожили во Франции 20 лет и готовы, разумеется, подписать обязательство, что никакой платной (или даже бесплатной) работы во Франции искать не будем. Вы верно слышали об успехе моего последнего романа в С. Штатах, его продано 314 000 экземпляров, издатель Скрибнер купил у меня еще другие книги (пока они не вышли), и я могу представить фотостаты контрактов с ним или текущего счета в банке, для доказательства того, что буду тратить во Франции деньги из Америки; следовательно, материального ущерба от нашего приезда никому не будет. Остановиться я могу у сестры или тещи, так что и с этой стороны все благополучно. Что до моей политической «благонадежности», то я с первых дней в Америке писал и печатал статьи по-английски и по-французски (в «Репюблик Франсэз» - по-французски) со «стопроцентной» защитой ген. де Голля. Одна из этих статей была отсюда французами передана по радио в Африку, где тогда находился генерал де Голль (мне говорили, что он и Палевский ее читали, - но, разумеется, я не знаю, правда ли это). Книги мои переведены на 23 языка. Наконец, сведения обо мне они могут найти в «Британской Энциклопедии». Извините, ради Бога, всю эту «саморекламу», но я боюсь, что она Вам необходима, если Вы любезно согласитесь помочь нам. Не так давно здесь был б[ывший] директор кабинета министра внутренних дел Блюмель. Он твердо обещал сделать все для получения визы тем из нас, которые хотят поехать во Францию, был очень любезен, мы его чествовали обедом с речами. Николаевский дал ему список из нескольких человек, - кажется, кроме меня с женой туда вошли сам Бор. Иванович, Зензинов и Шварц (думаю, что ни Зензинов, ни Шварц, ни сам Николаевский не поедут в близком будущем). Мы дали Блюмелю все сведения о нас, и с тех пор (прошло уже месяца полтора) от него никаких известий. Вчера Бор. Ив. мне по телефону сказал, что Блюмель вышел в отставку, но что связи у него остались. Знакомы ли Вы с ним? Кроме того молодой Эльяшев, французский генеральный консул где-то в Австралии, с полгода тому назад сообщил мне, что говорил обо мне с Палевским, который будто бы ответил, что мне и моей жене виза во Францию будет дана беспрепятственно. Мы с ней поехали бы хоть завтра, если бы получили визу и места на пароходе: так нам необходимо повидать родных. Удовлетворились бы мы и временной визой, скажем, на шесть месяцев, - этого достаточно. Уехали мы из Франции с карт-д-идантитэ и с сертифика д-идантитэ, совершенно легально. О них прилагаю справку ниже. Если бы Вам понадобились какие-либо дополнительные сведения, позвоните, пожалуйста, Я.Б. Полонскому (Jasmin 99-63), он Вам их доставит. Статью в «Репюблик Франсэз» и фотостаты могу Вам прислать, хотя, вероятно, они нужны не в Париже, а в консульстве тут? Если Вы можете оказать нам эту большую услугу, буду Вам, как и Татьяна Марковна, чрезвычайно благодарен. Конечно, я могу обратиться в посольство и в консульство в С. Штатах, - я немного знаком и с послом Боннэ, и с ген. консулом Герэн-де Бомоном и имею с ними общих знакомых. Но я знаю, что они для всех (кажется, даже для французов) обязаны пересылать дело в Париж: все зависит от Парижа.

О Вас мы знаем и из Ваших собственных писем, и из других. Мне писал и Элькин: мы с ним в постоянной переписке. Знаем о несчастном случае с Марьей Алексеевной, и очень нам ее жаль. Мы тем более сочувствуем, что моя жена здесь четыре года тому назад сломала ребро, а четыре месяца тому назад левую щиколодку [так!], и мы тоже пережили много тяжелого. Пожалуйста, передайте Марье Алексеевне мой самый сердечный привет и лучшие пожелания, к которым присоединяется Татьяна Марковна.

Увидимся ли мы в близком будущем? Очевидно, это зависит именно от нашей визы: ведь Вы сюда не собираетесь? (а следовало бы Вам приехать на месяц-другой). Примите сердечный дружеский привет, желаю Вам больше всего здоровья, крепости и бодрости, - того, чего у меня нет. Извините, ради Бога, что утруждаю. Кланяюсь общим приятелям.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-12.

 

В.А. Маклаков - Б.И. Элькину, 15 мая 1945

Париж, 15 Мая 1945 г.

Дорогой Борис Исаакович,

Сегодня получил Ваше письмо от 9 Апреля. Эта медлительность положительно недостойна цивилизованных государств и отбивает охоту переписываться.

После Вашего письма Фальковский ходил в мэрию. Прилагаю копию его письма ко мне. Я по-прежнему думаю, что хозяин Ваш остался типичным французом, который не гнушается грошовыми выгодами и хочет взыскивать с Вас за квартиру и создать для этого аргумент в свою пользу. А пока Ваши вещи будет держать как залог, да еще взыскивать с Вас за хранение.

Мне очень интересны и ценны Ваши сведения об Америке; они совпадают с моими; мне писал и Коновалов, и Николаевский. Алданов молчит. О статье Полякова слышал, но ее не читал и мне интересно Ваше изложение ее. Но как мог Поляков судить о моей речи? Или она туда дошла? Ведь и Вы ее не читали. В статье Кобецкого все было гнусно искажено и так, что меня самого от моей речи стошнило. Я знаю, что туда собирались послать краткое изложение речей, но не знаю, что послали. Очевидно, кто-то ее сохранил и раздает.

С Поляковской аргументацией я совершенно согласен. Это - главное. Мы понимали и чувствовали, что «советская власть» нас спасает, что ее крушение - наша гибель. И заранее были готовы все ей простить, если она устоит. После этого мы не могли смотреть на нее по-прежнему. Но это эмоциональное соображение не все. Поляков не видал другого. Он не переживал с нами поведения наших русских германофилов, холопства перед Гитлером и Германией, антисемитских воплей, которых мы в старой России не слыхивали, и все это во имя непризнания «советской власти». Быть с ними в этот момент, говорить с ними на одном языке и ругать Советы, даже за то, что в них можно ругать, было бы то же, что во время «погрома» разбирать подлинные недостатки евреев. Мы могли говорить и думать, как ни гнусны большевики, немцы много хуже. И такие переживания обязывают.

Но про дома суа скажу и последнее. Я присяжный защитник «эмиграции». Эта моя миссия не была еще окончена. И я видел ясно, что после всего того, что наши германофилы здесь делали, после негодования, которое они во всех возбудили, рассчитывать на льготы и преимущества, на конвенцию и т. п. потому, что мы «враги советов», было бессмысленно. Если отдельные лица вроде Нольде или Деникина могли жить старыми капиталами, то рядовая эмиграция должна была тон свой изменить. И я считал своим долгом использовать для нее этот момент, сделать так, чтобы она могла этим изменением только себя не унизить.

И последнее. Кроме нас в Париже есть «патриоты». Одинец, который принялся, как лакей, переменивший господ, славословить советскую власть «безоговорочно» и с «раболепством». И все, кто не стоял на непримиримой позиции, шли к ним и с ними. Надо было показать, что это не необходимо, что можно было не быть ни «Хлестаковым», который якобы «борется», ни «ренегатом», который плюет в прежних богов.

Вот все, что было ясно. Наши друзья, уехавшие в Америку, это не испытывали и это их счастье. Но что они нас «осуждают» не понимая в чем дело, им чести не делает и, право, мне на них [так!] обидно. Не думали же они, что мы подкуплены или испугались. И мои дружеские чувства к ним очень уменьшились.

Теперь вот что. Я послал протокол Саблину 4-го Мая. Просил его из рук не выпускать. Это к Вам не относится. Однако ж Вам даю на одинаковых условиях - не давать никому другому. Здесь был Новицкий и я дал ему прочесть у себя. Других не знаю и не даю. Но Вы его прочтите.

Журнал здесь выйдет 17 Мая; у меня была статья, но она не пойдет в 1-ый номер, а во второй. От этой статьи падают в обморок и справа и слева, но считаю ее правильной и не отрекаюсь. Советы будут недовольны, но я ими тоже.

О втором свидании с Богомоловым 9 Апреля я Вам послал самому [так!]. Главное я Вам изложил. Саблину писал о том же 4 Мая. Чего Вы еще хотите? Для курьеза посылаю копию протокола об одном заседании, бывшем на [слово нрзб.]; но я не ручаюсь за точность и потому не распространяйте.

Ваш Маклаков

Машинопись. Подлинник.

Bodleian. MS. Russian d. 4. Elkin. Л. 24-25.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 25 мая 1945

Париж, 25 Мая 1945 г.

Дорогой Марк Александрович,

Начну с дела, а о политике после. Я получил две книжки «Нового Журнала», седьмую и восьмую; не в разрезанном виде, значит не те экземпляры, которые Вы послали. Кажется, их привез Андерсон; еще я получил, не знаю от кого, один номер «За Свободу» и один «Социалистический Вестник». Это очень мало, чтобы понимать Ваши настроения; но это уже я захватываю политику.

Теперь главное дело - Ваш приезд. Я очень охотно сделаю все, что нужно, и надеюсь, что смогу Вам помочь. Но необходимо, чтобы Вы сами об этом просили через местного французского консула. Пока Ваше прошение, посланное через него, сюда не пришло, я просить не могу; мне ответят, что такой просьбы еще не получали. Конечно, все это страшно замедляет дело при быстроте почты; Ваше письмо от 18 апреля я получил 24 Мая. Может быть, это можно ускорить посылкой через вализу, т. е. с едущим сюда человеком, который, может быть, полетит. Этого я не знаю. Но знаю твердо, что только когда просьба придет, мне будет смысл идти в Министерство. Поэтому надо, чтобы, когда просьба пойдет, Вы немедленно меня об этом уведомили; лучше, если смогли бы указать № бумаги, число отправки и т. д. Просьбы поступают в Министерство Иностранных Дел; если оно будет согласно, оно еще запросит Министерство Внутренних Дел; у меня там тоже есть ход. Но начните пока так, как я Вам говорю.

Конечно, Палевский, если он по-прежнему у Голля, может все это ускорить и, может быть, сделает без той процедуры, которую я указываю. Но я и в этом не уверен, зная рутину всех администраций, - а эту рутину сейчас соблюдают гораздо больше, чем раньше. И могу Вас уверить, что когда запрос придет, все сведения о Вас я сумею достать и представить им дело в надлежащем, благоприятном виде. Но это здесь необходимо, чтобы они стали разговаривать.

Вы очень удивили, хотя и польстили меня [так!] предложением писать у Вас, в «Новом Журнале». При удручающей медлительности писем и невозможности, несмотря на все старания, достать Ваш журнал, и поэтому невозможности за ним следить - очень трудно что-либо писать. Ведь я только теперь начинаю понимать, в чем наши различия, т. к. мы, не я один, не предполагали, чтобы Вы так с нами разошлись. Если бы Вы ощутили весь ужас и разврат оккупации, и перспективу немецкой победы, представляли себе, что это счастие было бы для России, и понимали, что спасти от него может только советская власть, и одновременно видели наших германофилов, которые помогали немцам «для освобождения России» - то Вы бы не удивлялись, не хотели быть вместе с ними и чем-то их поддерживать; отсюда мы естественно ощутили, что мы ближе к советам, чем к Германии и германофилам, и считали, что их победа была бы трагичнее для России, чем продолжение советских бесчинств, которые сами готовили себе противоядие. Это я говорю не затем, чтобы Вас переубедить, а чтобы показать, как в этих условиях отчуждения трудно писать на злободневные темы. Что же касается до «воспоминаний» - то был напечатан [в] оккупации том о 1-ой Государственной Думе (вышел теперь); не знаю, дошел ли он до Америки; его издал «Петрополис», но за отсутствием бумаги в очень малом числе экземпляров. Очевидно, он не годится для книжки; у меня еще написан том о 2-ой Государственной Думе (не напечатан), но не думаю, чтобы отрывки из него могли быть интересны. Интересен он только [в] целом, как и том о 1-ой Думе. Вот Вам ответ на Ваше предложение, если только оно было серьезно, а не ради любезности.

Нужно сказать, что я собрался подать фигурально в отставку от всех должностей и остаток моих дней заниматься только созерцанием того, что происходит. Надо уметь сходить со сцены вовремя; а для меня время настало. Третьего дня мне минуло 76 лет, будущего у меня уже нет, а жить только «воспоминаниями» можно только при уверенности, что они будут других интересовать. И, кажется последнее, что я написал, это статья для новой газеты (второго еженедельника) на тему о «смысле» теперешней русской эмиграции. За эту статью меня будут винить и у советчиков, и у их врагов. Это моя участь, ибо я все-таки, как говорит Ал. Толстой:

«Двух станов не боец, а только гость случайный».

И так я был всегда, и мне меняться уже поздно. И вот, в заключение хочу Вам сказать совсем особое слово о «политике», не с политической, а личной стороны. Говорю его Вам не потому, что очень ценю Ваш талант, но потому, что от Элькина я знаю Вашу позицию относительно нас, отрицательную, но не порицательную; я не собираюсь ни Вас убеждать, ни себя защищать, но мне хочется [пропущено слово], как если бы я Вам сообщал материал для некролога. И делаю это потому, что в этом не личный интерес, а общий, ибо в нашем шаге было мало личного.

Это первое, что я хотел Вам подчеркнуть; у Вас искали «виновника» и «главу» и нашли его во мне. Это очень неточно; не я это выдумал, не я руководил; с другой стороны, не другой мною воспользовался, как это тоже говорят. Все это возникло спонтанно, по «русскому» выражению. Да, среди людей «моей группы» было мало людей, которые мне импонировали; мои политические «друзья» либо умерли, либо уехали. Один из них, П.Б. Струве, вернулся в Париж, только чтобы здесь умереть.

Этого мало. Я по натуре скорей пессимист и жду худшего. И вот Вам скажу - очень скоро я поверил в победу Германии; я нисколько ей не радовался, скорей ей ужасался, но верил в нее. Вы, может быть, помните мою французскую записку до войны, которая была напечатана в «Днях» без подписи. Соглашение Сталина с Гитлером, слабость, которую СССР показал в столкновении с Финляндией, еще больше убедили меня, что Германия победит. Ее первые успехи, разгром Польши и Франции, явное разложение Франции, нежелание и неспособность драться, а с другой стороны, чудодейственное усиление Германии с 1918 г. убедили меня, что они победят. Одни этому радовались и шли за победителями; этим я не соблазнился; никуда не уехал, решив погибнуть на своем посту, но не сомневался, что спасения нет, что Англия не устоит. В это время русские - одни уехали, хоть в свободный запад, другие оставались здесь и ставили ставку на Германию (комитет Горчакова), - покинул и упрекали меня; я был если не в одиночестве, то в очень разреженной атмосфере. А когда появился Жеребков, его газета, постепенное присоединение к нему даже умных людей, как Бенуа, началась война с Россией, и восторги многих эмигрантов перед «грядущим освобождением России» - я, который не верил в поражение Германии, но не шел к победителю, очевидно занимал безнадежную позицию и делал безнадежное дело: не верить в победу над Германией и не быть германофилом, т. е. стоять за побеждаемых, было нелогично, хотя эта нелогичность соответствовала моему характеру.

И мне тогда были морально близки и нужны люди, которые, как я, не хотели победы Германии, но кроме того в нее и не верили. Они давали моей позиции какое-то логическое оправдание. И я сближался, несмотря на разногласия в других отношениях. Мы собирались время от времени в разных местах и в разных комбинациях; общее у нас было только то, что мы хотели разгрома Германии; но т. к. в это время она могла пасть только от сопротивления Советской России, а не [пропущено слово] от [пропущено слово] в Англии и Америке, ибо при разгроме России и захвате хлеба и нефти, Германия стала бы непобедима, то мы все ставили мысленно ставку на победу России. Это тогда вовсе не предрешало отношения к ней; помню, я полушутя сказал, что если теперь приедет сюда их посол, то я завезу ему карточку; но это была только шутка, на которую так и посмотрели. Тем не менее во время пропаганды германофилов о необходимости победы над С. Россией, я счел полезным зафиксировать наше суждение о том, что победа СССР для России предпочтительнее победы Германии, и что мы должны ей в этом способствовать, нисколько не меняя своего отношения к сов[етской] власти. Это было мною изложено в 7 пунктах и лежало у меня в шкапу [так!], когда я был арестован (28 Апреля 1942 г.). На другой же день люди, знающие про мою бумагу, приехали ее отыскивать, чтобы уничтожить. Так у меня ее больше нет. После моего освобождения, я оказался без дела, а тут пошли и успехи России; мы продолжали это дело и впервые связались с резистанс. Все это велось, пока немцы не ушли, очень подпольно. Но слухи об этом были, эту группу называли моим именем, и я был в списке тех, кого надо было увезти в Германию при приближении союзников. Только стремительность их отступления меня от этого избавила. Один из наших, Кривошеин, еще раньше был арестован и увезен; теперь он освобожден и вернулся, но до Парижа его не довезли. После ухода немцев мы получили возможность уже открыто искать сторонников, выпустили листовку, но у нас не ставился даже вопрос о посещении Посла и о каком-нибудь соглашении с ним. Но тут произошло два обстоятельства. Появились «патриоты», отчасти от Резистанс, а отчасти из германофилов, которые под этим флагом скрывали свое германофильство и нажитые ими деньги; они побежали к Богомолову, оплевали прошлое эмиграции, словом, повели себя, как ренегаты. Одно их присутствие на Гренелль отбило у нас всякую охоту идти туда. Но они стали убеждать нас к ним присоединиться, меня просили стать их почетным председателем, захватили помещение Жеребкова с украденной у нас мебелью, словом, эмиграцию отталкивали. А другое обстоятельство было раздраженное и несправедливое отношение французов ко всем белым русским, которых обвиняли в помощи Германии и измене Франции. Кто не с «патриотами», тот против Советской России, т. е. с Германией. Вот упрощенное рассуждение улицы. Я не знаю, к каким действиям это бы меня побудило. Но мне не пришлось никаких решений предпринимать, когда сам Богомолов через посредника дважды выразил желание со мной повидаться. Он не говорил зачем, и затем речь шла только обо мне, и . после второго приглашения, которое поручил мне передать, я решил пойти «на разведку» и через того же посредника ответил, что его желание совпадает с моим, и просил назначить время. Но тут он уехал с де Голлем в Москву, и все было отложено. После его возвращения об этом больше не было речи. Мы тогда решили все-таки в противовес патриотам наше «объединение» зарегистрировать, выпустили вторую листовку из 3-х пунктов, - Вы ее, по-видимому, знаете, - и назначили в Токио собрание тех, которые ее разделяют. Но за несколько дней до этого собрания, Богомолов через того же посредника мне передал, что возвращается к первому плану о свидании и назначает мне прием, не только меня, но и моей группы, по моему выбору, но желает, чтобы я привел обоих адмиралов, которые к нам входили. Мы решили пойти, именно как группа людей, которые от Советов независимы, но признают их национальной властью, и с ними не борются. Для нас было ясно, что никакой другой власти в России мы им противопоставить не можем, а [не оставлять] борьбу с ними после провала Вермахта есть хлестаковщина. Тогда произошло свидание, протокол которого теперь Вы должны были уже получить, если даже не получили первый, отправленный с оказией, то наверное уже получили второй, заказной, посланный на имя Коновалова. Из него Вы увидите, что мы заявили себя эмигрантами, в Россию не просились, но заявили, что после происшедшего, мы больше не хотим их свержения, и хотели бы не личного, а массового примирения с эмиграцией, как символ установления нового строя. Когда Кобецкий писал, что мы ходили с Одинцом и патриотами, он просто лгал, но заведомо, т. к. наше отношение к патриотам всем было известно, и Кобецкий с ними в контакте. Прибавлю, что через несколько недель Богомолов меня одного вызвал и спрашивал, не хочу ли я поехать в Россию. Я ответил, что поставлю этот вопрос, только когда все эмигранты получат право вернуться.

Вот как происходило это дело - и никакие резкие перемены с нами не произошли; все казалось совершенно логично и естественно; это было спонтанным и общим движением, а не чья-то инициатива пойти по иному пути. И поэтому я считаю, что у Вас вообще подняли много шума по пустякам, и что иначе поступить было нельзя; нельзя было оставлять эмиграцию при Деникинской [программе], с призывом продолжать прежнюю борьбу, или при патриотах, которые писали: «да будет благословенна октябрьская Революция». И если я себя отнюдь не чувствую героем, то не могу считать и преступником. Среднему [слово нрзб.] - нет иного пути.

Но если я Вам объясняю, как это вышло, то очевидно эта позиция основана и на некоторых политических предпосылках. Они таковы.

1. Уверенность в том, что советский режим не только способен эволюционировать, но и действительно давно, хотя и слишком медленно, эволюционирует.

2. Что путь к этой эволюции указан им самим в конституции 1936 г., которая не исполняется, но может быть исполнена при некоторой [фраза не закончена].

3. Что главной и необходимой [пропуск в тексте] является превращение партии в простой аппарат государства.

4. Необходимость упразднить официальную кандидатуру, т.е. преимущество партийных кандидатов.

5. Не нарушая основ конституции, можно увеличивать индивидуальный сектор, менять структуру колхозов, давать свободу прессы и слова, все это в рамках советской системы; от нее останется только одно - мелкая земская единица под заглавием совет, но без его одиозных особенностей.

Но, конечно, советская власть и заинтересованные люди могут этого не желать и сопротивляться, как это делало Самодержавие.

6. А это может означать, что для этих реформ необходимо предварительное свержение власти, т. е. новая Революция; против советов. И тут, по-видимому, главное, что нас разделяет. Еще недавно мы не толь ко этого желали, но считали, что это непременная практика. В этом от ношении мы изменились; мы не верим, что это произойдет, раз Россия выдержала войну; но этого я лично и не хочу. Ибо только два исхода: либо либеральное правительство, как в Феврале, и Россию расчленят и разбазарят соседи и союзники. Или такое же диктаторское правительство, но не коммунизм, а нечто вроде легитимистов, фашистов, и вообще всех тех людей, которые здесь радовались победе Германии. Этого я не желаю и предпочитаю медленную эволюцию свержению власти. Вот здесь я, может быть, с Вами всерьез расхожусь - и этого [так!] не откажусь, да и не считаю важным. Я все равно ни [пропуск в тексте], ни меняться не могу. А своих ощущений скрывать не хочу, и лукавить мне незачем.

Машинопись. Копия.

HIA.2-12.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 13 июня 1945

Written in Russian

109 West 84 Str. New York 24

13 июня 1945 Дорогой Василий Алексеевич.

Я написал A.A. Титову и СП. Мельгунову, но, быть может, письма не дойдут. Поэтому решаюсь просить Б.И. Элькина доставить Вам копию (не очень ясную) этого письма: пожалуйста, прочтите его и передайте Александру Андреевичу.

Надеюсь, Вы получили мое апрельское письмо к Вам? Не повторяю его, - заранее очень благодарю, если могли что-либо сделать (говорю о визе). Шлем самый сердечный привет Вам и Марье Алексеевне.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник. HIA. 2-12.

 

М.А. Алданов - A.A. Титову, 11 июня 1945

[11 июня 1945]

Вы хотите знать мое мнение о «визите». Вероятно, Б.И. Элькин сообщил в Париж информацию, полученную им от меня об отношении к визиту здешних русских политических деятелей и публицистов. Если так, то Вы знаете, что А.И. К[оновалов] и я наименее резко отрицательно отнеслись к этому политическому акту 10 парижан: именно его и моими усилиями была предотвращена резкая резолюция протеста против него, которую, после появления злополучной статьи Кобецкого, предполагали вынести здешние соц[иал]-демократы и эс-эры. Мы (а также и Керенский) считали совершенно непозволительной какую бы то ни было резолюцию на основании газетной корреспонденции, до получения более достоверной информации. Мы были правы. Я прекрасно понимаю, что если бы такая резолюция и была вынесена, то Вы отнеслись бы к этому философски: что же были единомышленниками и перестали ими быть. Но все-таки и Вам, надеюсь, тяжело было бы разрывать ту немалую идейную связь, которая 25 лет существовала - в известных пределах - между русскими политическими кругами «от кадетов до эсэров». Как ни как, за этими идеями вековая русская традиция. То, что было сказано в статье Кобецкого (конечно, я имею в виду информацию, а не лирику), этой традиции клало конец. Надо ли говорить, как я рад тому, что Ваш «протокол», сегодня нами полученный (три страницы без заглавия и конца), и, в частности, вторая речь Василия Алексеевича и его письма вносят весьма существенные поправки. И Вы, и В.А. были, видимо, изумлены словом «бульверсе» в Коноваловской телеграмме. Но ведь Абр[ам] Сам[ойлович] [Альперин] в телеграмме мне по поводу той же корреспонденции выразился еще сильнее (индигнент).

Перехожу к существу дела и делаю это только потому, что Вы выразили желание узнать мое мнение. По своей инициативе я его высказывать не стал бы. Буду говорить откровенно, в уверенности, что политические разногласия на личных отношениях наших отразиться не могут и не отразятся. Добавлю, что письмо мое конфиденциально. Вы можете прочесть его исключительно Абраму Самойловичу и Василию Алексеевичу - больше никому. Под тем же условием конфиденциальности я пошлю копию настоящего письма Сергею Петровичу [Мельгунову].

Но прежде всего я коснусь двух общих вопросов.

1) Вас[илий] Алек[сеевич] пишет: «для того, кто пережил здесь владычество немцев, ...для тех ясно, что мы все ближе к Сталину, чем к Гитлеру и Жеребкову»! Да кто же в этом сомневался? Для этого не надо было переживать владычество немцев. Мы здесь все, и социалисты, и кадеты, и беспартийные демократы, всегда занимали «100-процентную» (как говорят в Америке) оборонческую позицию. Если бы Вас[илий] Алек[сеевич] хоть на мгновенье думал о нас иначе, он вообще не стал бы нам писать, как мы не пишем и не будем писать ни одному из парижских пособников немцев, активных, неактивных, идейных и продажных. Мы все в этом отношении ([пропущено слово] и лично) настроены совершенно непримиримо (гораздо более непримиримо, чем, по слухам, в личных отношениях многие парижане). О себе скажу, что я в своих статьях и на русском, и на английском, и на французском языке в С. Штатах неизменно говорил, что мы всей душой желаем победы в этой войне России, каков бы ни был ее режим.

2) У вас, по-видимому, существует мнение, что мы «потеряли чувство России», «утратили живую связь с ней» и т. д., тогда как вы, парижане, знаете о русских делах и настроениях много больше! Право, географическое расстояние здесь ни малейшей роли не играет: 2000 километров или 6000 километров - не все ли равно? Вы видите много «приезжих». Их очень много и здесь, и они тоже не прячутся. Но вы, вероятно, читаете почти исключительно крошечные французские газеты наших дней, тогда как мы читаем ежедневно газеты, которые по верности и обширности информации ни с чем не сравнимы даже в прежней, довоенной Европе. Мы читаем также регулярно советские книги и периодические издания, которых вы, вероятно, были очень долго лишены. Я прочел за последние три - 4 года не менее десятка книг, написанных о России посетившими ее за это время американцами разных направлений. Нет ни малейшего сомнения в том, что немецкое владычество вы пережили неизмеримо острее, чем мы. Но когда один из участников вашего визита пишет сюда, что мы ничего не знаем, а он все знает - или во всяком случае гораздо больше нас - о процессах в России, то это вызывает у меня полное недоумение. Вы и ваше общество сближения (кроме, кажется, Вас[илия] Алек[сеевича]) уверены, что советская власть вступила на путь либеральной эволюции, - могу только порадоваться вашей уверенности. Алек[сандр] Фед[орович] в своих тезисах, напротив, выражает уверенность в том, что Сталиным готовится социальная революция в Европе, - это, по-моему, тоже лишь одна из возможностей. Я недавно в одной американской газете написал, что я - единственный человек в Нью-Йорке, НЕ [так!] знающий, чего хочет Сталин. Все другие знают.

Вы скажете, что вы для этого и создали Общество изучения и т. д. (смотреть первый параг[раф] устава). Но для этого едва ли был необходим визит. В одном Нью-Йорке есть десяток таких обществ, и они всегда были (и в Париже). Предсказываю вам, что это сведется к небольшому числу докладов, очень мало отличающихся от тех, которые читались в разных парижских залах в течение 20 лет, и к созданию крохотного архива. Разумеется, против этого не может быть никаких возражений, и я этому всей душой сочувствую. Какую помощь вы можете оказать желающим вернуться, мне не совсем понятно. Но слова в другом документе «и содействовать этим безболезненной ликвидации эмиграции» вызывают у меня тоже некоторое недоумение. Это почти то же самое, как если бы я, уехав от Гитлера в Америку, приглашал других остаться в Европе. Изменю свое отношение к этому в тот день, когда Абрам Самойлович, от доклада которого мы, в отличие от вас, не в восторге (пусть он простит меня за откровенность), переедет в Москву. Он свое подлинное мужество проявил в Компьенском лагере, и этим я искренно и от души восхищался. Но его доклад я (и отнюдь не я один) читал с душевной болью - и как эс-эр, и как друг и почитатель Абрама Самойловича (которым я, разумеется, остаюсь, если только он теперь и меня не «скидывает со счетов»). Удивила меня в «протоколе» и его речь: она могла только ослабить впечатление от очень сильных слов В.А. Маклакова в его второй речи.

Вы называете официозом нового общества газету «Русские Новости». У меня были первые два номера в течение получаса, и я мог только просмотреть их. Статью Вас[илия] Алексеевича и примечание к ней парижской редакции Вашего официоза перепечатало «Новое Русское Слово». Статья очень интересна, хотя и спорна или потому что спорна. Редакционное же примечание вызвало общее изумление у наших друзей здесь. Василий Алексеевич - ваш почетный председатель; тем не менее ваш официоз в весьма странной форме - разумеется, с комплиментами - поучает его уму-разуму. Не знаю, кто автор примечания. Мой друг Бунин в подобных случаях любит говорить: «На кого он лапу поднимает». Этот развычный [так!] выговор большому человеку и политическому либерализму 19-го века со ссылкой на неназванный авторитет, кажется, Вышинского, очень меня позабавил. Первой передовой я не читал, но от ряда читавших (в том числе и от одного «большевизана») слышал, что она вполне могла бы быть помещена в «Советском Патриоте». Вероятно, это было недоразумение, и Вы, Волков, Михельсон и другие руководители Общества и официоза «выпрямите линию».

Вас[илий] Алексеевич в своей первой речи сказал: «Мы хотим, чтобы... Вы непосредственно узнали от нас». Они достаточно непосредственно узнали бы о ваших мыслях и чувствах, если бы Вы напечатали об этом статью (как сделал покойный и незабвенный Павел Николаевич [Милюков] - имею в виду его напечатанную, кажется, на гектографе последнюю статью, с которой я в очень многом не согласен). Так, помнится, кто-то сказал, Герцен напечатал об Александре II: «Ты победил, Галилеянин», - но он не пошел читать это в посольство (не касаюсь вопроса о некоторой разнице режимов). Василий Алексеевич в письме Коновалову объясняет, как было дело с «тостом». Понимаю психологическую трудность и далее безвыходность положения, но кто же виноват. Если бы Вы ограничились статьей, листовкой или речами в другом месте, то не подверглись бы этой неприятности. По совести, я не понимаю, зачем Вы, Вас[илий] Алекс[еевич] и Абрам Самойлович, пошли туда. Ни малейших практических последствий это не имело. Гора родила мышь. Вдобавок повторяю, ваше Общество могло создаться и без этого. Очень легко говорить: «Мы от наших идей не отказались». Если судить по «официозу», то Вы именно отказываетесь от самых основных наших (т. е. и Ваших) идей. Еще раз скажу: надеюсь, передовая и примечание к статье Маклакова - недоразумение. Но и самый факт визита... Много лет тому назад, задолго до войны, в пору высших внутренних успехов Муссолини (конкордат с Ватиканом, осушение Понтийских болот и т. п.) знаменитый итальянский социалист объявил, что от идей свободы и прав человека не отказывается, но рекомендует «примирение с дуче и общую работу на пользу родины». Вы помните эту нашумевшую историю и ее результаты. Очевидно, это лишь иллюстрация, привожу ее, зная сходства и отличия.

12 июня

Вчера оборвал это длиннейшее письмо, так как утомлен и слишком взволнован. Сегодня видел Алек[сандра] Федоровича. Он распечатал и прочел мне два письма, присланные ему Василием Алексеевичем.

Вы говорите, что Вы отказались от борьбы с советской властью. Вам отлично известно, что никакой борьбы с советской властью не ведет уже пятнадцать лет в эмиграции никто. В пору войны мы все к тому же пером и деньгами (чем же мы могли помогать еще) помогали русскому народу в его геройском сопротивлении врагу: жертвовали, что могли, посылали (по независящим от нас обстоятельствам, анонимно) продовольствие, одежду, обувь писателям и ученым в Москву. Во всем этом мы от Вас ничем не отличаемся. Но от права свободной критики, обсуждения и осуждения мы отказаться не можем, так как говорим и за тех, кто лишен возможности говорить. Я понимал, что значит «оппозиция его величества». Но что такое «эмиграция его величества», я не понимаю. Вы скажете, что и Вы от упомянутого выше права не отказывались. Да, во второй речи Василия Алексеевича это сказалось с большой силой. В докладе Абрама Самойловича это еле слышится. А в том примечании, которым редакция «Р[усских] Нов[остей]» снабдила Маклаковскую статью (и, по-видимому, в их передовой - о ней я говорю лишь понаслышке) это не слышится совершенно. Напротив, в них слышится прямо противоположное. Очень умеренная статья В[асилия] А[лексееви]ча была написана с точки зрения первого из тех двух «равноправных принципов», о которых он говорил и сообщает нам. Но редакция ему отвечает с точки зрения второго. Официоз Общества, отвечая его почетному председателю, небрежно отбрасывает первый принцип: иди, мол, старик, на покой с твоими допотопными взглядами. Не знаю, остается ли после этого В.А. почетным председателем и сотрудником газеты. Очевидно, остается. Могу только этому удивляться. Думаю, что В.А. скорее по пути с нами, чем с авторами примечания к его статье.

В.А. задолго до визита сообщил нам, что в парижской эмиграции существует три течения: «непримиримые» (Мельгунов, Церетели), выжидающие и третьи типа Одинца (кажется, имена были названы не им). Сам В.А., по-видимому, относил себя ко вторым. Естественно, я подумал, к какому течению я должен был бы причислить себя. Не могу причислить себя к «непримиримым», потому что не понимаю, что это значит. Если маршал освободит миллионы заключенных в лагерях и хоть немного освободит народ от нынешнего гнета, существование которого признает В.А., то мы, и не являясь в посольство, будем всячески это приветствовать (его большие заслуги в деле обороны России совершенно бесспорны). Кто же мы: «непримиримые» или «выжидающие». Думаю, что фактически мы все, не исключая Сергея Петровича [Мельгунова], «выжидающие». «Непримиримость» - это часто тога, а у меня охоты щеголять тогой, как Вишняк, нет. Однако пока ни о каком освобождении России речи нет. В.А. пишет, что его не поддержали, как не поддержали Керенского в октябре 1917 года. Пусть он меня простит, тут ни малейшей аналогии не вижу. Отчего же мы должны были «поддерживать» его в действии, которое мы признаем ошибочным и которое, думаю, со временем признаете ошибочным из десяти участников визита именно вы трое. В тоне писем Василия Алексеевича и сейчас большой уверенности не чувствуется. Может быть, я в этом и ошибаюсь.

И еще последнее. В.А. нас спрашивает: «А что же вы предлагаете?» Однако же мы и в последние двенадцать лет ничего реального не предлагали, и это было естественно, так как от нас, ото всей эмиграции, решительно ничего не зависело. Формула «когда падут большевики» была довольно утопической и в 1930, и в 1925 году, - отчего им было пасть, если с ними никто борьбы уже не вел. Мы изо дня в день повторяли, что дважды два четыре, что свобода лучше рабства, что она нужна русскому народу, как всем народам. Мы (к счастью) ошиблись в одном: мы недооценили военную мощь СССР. Ошибка очень важная, но ее допустили с нами крупнейшие военные авторитеты всего мира. Однако это другой вопрос. О наших ошибочных и о наших верных взглядах можно было бы написать не письмо, а книгу. Здесь же я только хочу сказать, что каковы бы ни были наши взгляды, они уже лет двадцать никакой «практической платформы» для эмиграции не представляли: от нас не зависело ничего. Никакой практической платформы, кроме устройства лекций и крошечного архива, не дает и ваше Общество сближения и изучения. А кто захочет вернуться, тот вернется и без вас или получит отказ и с вами. Мы этого не «запрещали» и прежде, по крайней мере так называемым обывателям. Или «вождей» Пешехонов призвал вернуться - и вернулся - без нынешней торжественности. А Мякотин, если бы был жив, 12 февраля без малейшего сомнения остался бы дома.

Машинопись. Копия.

HIA.2-12.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 22 июня 1945

22 Июня [1945]

Дорогой Марк Александрович!

Получил от Вас посылку и искренне благодарю. Но пользуюсь этим случаем, чтобы еще раз сказать, это я дважды Вам написал закрытым письмом, что для того, чтобы я мог Вам помочь с визой, необходимо, чтобы Вы сами через местного консула возбудили об этом ходатайство. Иначе мне откажут по формальным причинам.

Ваш В. Маклаков

Автограф.

BAR. 6. F. Maklakov, Vasilii Alekseevich. Paris, 8 Dec. 1944 - 27 Aug.

1945. To Mark Aleksandrovich Aldanov.

 

В.А. Маклаков - Б.И. Элькину, 2 июня 1945

Париж, 2 Июля 1945 г.

<...>

Очень возможно, что из наших действий ничего не выйдет. Причина этого общая. Люди больше умеют воевать, чем мириться. Примирение каждая сторона понимает, как капитуляцию противника. Наша русская история с 1902 г. полна примеров этого; она теперь повторяется. «Советы» согласны мириться, если мы станем «советскими» патриотами и не будем видеть их недостатков, или по крайней мере не посмеем об них говорить. А те в «Америке» согласны мириться, если Советы капитулируют без всяких условий, пойдут на Учредиловку. Мне не простили из одного лагеря, что я в доме повешенного заговорил о веревке, о необходимости права, о свободе; а из другого, что я признал желательной не революцию, а эволюцию в рамках советского строя. Отрадно видеть, что Ваши молодые советские собеседники - при этом партийцы, были умнее. Они понимали необходимость реформ; не реставрации, не революции, но необходимость реформ, хотя бы на базе Сталинской конституции. Моя ставка в России на людей этого типа, но их мало; и эта ставка «теория», а не практика.

Но наше дело кончится вничью не только потому, что стороны не понимают, что такое примирение, но еще и потому, что мы по-прежнему лишены возможности излагать и защищать наши мнения. Ступницкий испугался последствий моей статьи и только из приличия меня в своей газете не ругает. Если бы это был только страх, то не беда; он имеет право бояться за газету. Я боюсь худшего, чем страха: невольного подлаживания под вкусы того, на кого он ставку ставит. Тогда у его газеты не будет отличия от «Патриота»; этого отличия и не видят. А тогда патриоты их съедят.

Во всяком случае, они смотрят на газету, как на свой личный орган, и я не знаю, куда они клонят. Они от меня отдаляются, как от «опального». Но где их опора здесь, я не вижу.

Судьба газеты показывает, насколько Алданов вне французской реальности, когда находит, что вместо визита было достаточно «статьи». Статья была и остается невозможной. Этого оружия во Франции не было. Я не говорю, что мы пошли потому, что не смогли статьи поместить; но говорить о статьях, и печати и т. д. - значит говорить не о Франции и говорить с нами на другом языке.

Но все эти вопросы мелочь сравнительно с той игрой, которая разыгрывается перед нами, и неизвестно чем кончится. Жду с интересом выборов в Англии. Но ведь и этого недостаточно. А то, что, как будет делаться, очень тревожно. Неужели требуется еще одна иллюстрация того, как «победу проигрывают».

Я бы хотел послать Вам мою последнюю книгу - «О 1-ой Государственной Думе», - но не знаю, как это можно с теперешними порядками, когда не доходят даже газеты. Ассоциация мыслей не случайна; «проигрыш победы» - цитата из этой книги.

Спасибо за статью Полякова.

Ваш Маклаков

Машинопись. Подлинник.

Bodleian. MS. Russian d. 4. Elkin. Л.32-33.

 

А.Ф. Керенский - В.А. Маклакову, 9 июля 1945

109 East 91 Street

En russe

New York City, N.Y.

9-го июля[19]45г.

Дорогой Василий Алексеевич,

по причинам, от меня не зависящим, а вытекающим из особых обстоятельств сейчас моей жизни около тяжко больного человека, я так поздно отвечаю Вам. (Кстати, в свое время я послал Вам письмо вместе с «тезисами». Это письмо из вализы было кем-то ВЫНУТО, поэтому только Вы его и не получили. В нем Вы нашли бы подробное распределение мнений и увидели бы, что тогда взаимного понимания у некоторых из нас, во всяком случае, было ДОСТАТОЧО, как писал на днях Вам и Ал[ександр] Ив[ано]вич). Кон[овалов] написал Вам, что от меня Вы получите пространное письмо, изъясняющее «нашу общую точку зрения». Это письмо таковым НЕ будет, не потому что у нас здесь нет даже минимума общности воззрений и оценок (об этом я только что написал Теру), а потому что перед отъездом в дальний путь мне хочется написать лично от себя лично Вам (что не значит, конечно, сокрытие этого письма от наших ОБЩИХ друзей)... Несмотря на частые наши, как Вы пишете через д-р М., разномыслия, у нас было, как я думаю, нечто общее и весьма существенное не только для нас: мы всегда выносили за всякие партийные и групповые скобки Госуд[арство] Российское и аршином его интересов мерили все вокруг себя - партии и группы, учреждения и людей (почему иногда и сходились в оценках и наше «единомыслие» удивляло, а подчас даже возмущало привычно-шорных людей). Поэтому мне странно и непонятно, как Вы можете находить во мне «ЭМОЦИЮ непримиримости» и исток Вашей собственной тактики находить все же а «эмоции», рожденной жизнью под немцами!.. Эмоции присущи всем людям, но хирург НЕ делает эмоциональных операций, инженер не строит эм[оцио]нальных машин, стратег не ведет эм[оцио]нальных кампаний, политик не создает эм[оцио]-нальных программ и тактик. Он человеч[еские] эмоции направляет в русло нужного в данное время политического действия.

А Вы, милый Василий Алексеевич, урожденный ПОЛИТИК. И то, что ВЫ кратчайше написали мне, как Вашу ПОДЛИННУЮ точку зрения на современность, свидетельствует именно о том, что Вы не эмоц[иональ]ный обыватель, а политик в самом точном смысле этого слова. С Вашей точкой зрения можно соглашаться (я согласен был раньше, чем прочел, т. к. я тут говорил почти то же самое) или с ней бороться. Но выводить ее из случайных эмоций случайного местожительства нельзя и недопустимо, ибо это сводит весьма важную политическую тему спора (хотя бы с непримиримыми) на уровень житейских, человеческих, слишком человеч[еских] пререканий - кто как чувствовал, кто больше или меньше любил (Россию), кто больше выстрадал или совсем не страдал. И уже совсем нельзя разницу «эмоций» (как причину «разных дорог») сводить к географии - вы, мол, за тридевять земель живете! Ну, а как же быть с «непримиримыми» и «невизитерами» (хотя и не-непримиримыми) в САМОМ ПАРИЖЕ?!

Логика подсовывания политич[еских] действий под эмоц[иональные] жесты неизбежно приводит к необходимости измышлять «духовных американцев» в Париже и «духовных парижан» в H[ью-] Йорке, т. е. приводит к политич[ескому] абсурду.

Посему совместно постановим: эмоцию и географию впредь из «наших разногласий» изъять и рассуждать политически. Из всего дальнейшего я исключаю, как предмет обсуждения, один, решающий иногда судьбу человека, повод к действию: непреодолимую потребность кончить жизнь у «могил предков» - см. Мит[рополита] Евлогия в № 1 «Рус[ских] Нов[остей]». Человек, ощутивший соверш[енную] повелительность этой потребности должен устраниться от всякой общ[ественно]-политич[еской] деятельности и добиваться своей цели в полном одиночестве. Как бы жгуча не была у Вас / у нас жажда увидеть еще раз телесными очами Россию, Вы / мы поставили вопрос не о «милости» к припадающим к стопам, а о «примирении», т. е. о внутренних - пусть весьма скромных - переменах, («реформах»), которые сделают правомерное и нравственно оправданное ныне существование свободолюбивой эмиграции - бесцельным и ненужным.

Милый Василий Алексеевич, я считаю, рассуждая политически, это Ваше - именно ПОСЛЕ великолепной победы России под водительством тотал[итарной] власти - УТВЕРЖДЕНИЕ ПРАВА на существование политич[еской] эмиграции, защищающей свободу личности и закону подчиненность гос[ударственной] власти, считаю государственным АКТОМ огромного значения. Непристойная выходка «милюковской» газеты только подтвердила смысл и значение Вашего выступления, сразу разгаданного «наверху».

Ваша статья, в которой я вижу комментарий ко всем вашим «визитам», - раскрывает все положительные и отрицательные стороны Вашей (и Вашей группы) тактики полнее, чем речи на свидании и Абр[ама] Сам[ойлови]ча [Альперина]. В статье нет косноязычия политического. Зато есть другое, о чем дальше. А сейчас о всем положительном и, по-моему, весьма нужном и ценном, что сводится к одной главной мысли: нужно поставить (и Вы ее наметили) новую ВЕХУ на особом русском пути к целокупной политич[еской] и соц[иальной] свободе.

Мне легко, кажется, раскрыть настоящий смысл Вашего тактического] пути, т. к. я сам им иду; знаю, что на нем я здесь не один, но не говорю - «мы идем» - сознательно: личная форма никого не обязывает и не связывает. Итак...

Вы вместе с некоторыми нашими общими друзьями признали или, скорее, установили, как ОЧЕВИДНОСТЬ, что победой открылась НОВАЯ ЭПОХА истории России; что страна - народ и власть - стала другой; что в новом, органическом сотрудничестве - «перемирии» -побеждающая армия, безвластный народ и всевластная диктатура уже осуществили и ЕЩЕ совместно осуществляют завещанную историей программу установления ОКОНЧАТЕЛЬНЫХ рубежей России и восстановления ее мирового положения; что процесс перерождения соц[иальных] тканей России есть процесс НЕОБРАТИМЫЙ вспять к строю, существовавшему - у нас до первой войны, а на Западе - до второй, но что гос[ударственно]-политический строй СОВЕРШЕННОЙ (тот[альной]) HE-СВОБОДЫ, продолжающий существовать в СССР., в корне НЕ соответствует ни достоинству, потребностям и чаяниям народа-победителя, ни мировой роли России, ни даже формальным обещаниям власти.

Выход из всех этих очевидностей вытекает только один, который ВЫ сделали и провозгласили: единственная задача, которая ПОСЛЕ победы, достигнутой в органическом сотрудничестве власти и народа, стоит перед властью и народом есть восстановление - гражд[анской] и политич[еской] - свободы.

Как достичь раскрепощения? - в том же сотрудничестве власти с народом, в каком была достигнута победа. Способна ли «советская» или тоталит[арная] диктатура на ТАКОЕ сотрудничество, т. е. на эволюцию к свободе и в свободе?

В ответе Вашем на этот вопрос - ключ к Вашему полит[ическому] поведению после победы. Ваш ответ: мы хотим, чтобы диктатура, побратавшаяся кровью с народом в подвиге защиты и победы и тем ставшая ГОС[УДАРСТВЕННОЙ] НАЦИОНАЛЬНОЙ властью, - хотела пути эволюции и шла по нему, ибо мы ни за что НЕ хотим, чтобы народ ЗАХОТЕЛ революции (по соображениям нам всем общим и которых не стоит здесь повторять). Совершенно не существенно для практич[еской] политики, осуществимо ли объективно Ваше хотение и не-хотение. Весьма существенен бесспорный факт, что в данной историч[еской] и психол[огической] обстановке в России для свободолюбивой и в то же время безоговорочно патриотической эмиграции исполнения ее НЕОТМЕНИМОГО долга - защиты прав человека, личных и политических - должно быть ограничено рамками творческой критики и предостерегающих настояний, обращенных к власти. Так уж случилось, что в новую эпоху русской истории надо начинать со старых политических азов, вроде «тверского адреса»! И Вы это сделали, УСТУПИВ ВСЕ, КРОМЕ ПРАВА НЕОТЪЕМЛЕМОГО человека НА СВОБОДУ, ОГРАЖДЕННУЮ ЗАКОНОМ.

Я знаю, что Ваша тактика продиктована НЕ «наивной» верой (как некоторые думают и здесь, и в Париже), а отчетливым знанием (или, скорее, ощущением) современной обстановки и стремлением предотвратить новую скорбь и кровь в России. И чем Ваша «наивная» тактика будет практически бесплоднее, чем презрительнее в головокружении от физ[ической] мощи и внеш[него] могущества отнесется к Вашим «бессмысленным мечтаниям» о внутреннем ПРИМИРЕНИИ власть, тем значительнее будет становиться Ваше «лояльное» обращение, ибо для будущего России, для событий, которые при упорстве власти рано или поздно там - вопреки нашей до конца честной воли к вн. миру -разыграются, будет важно УКАЗАТЬ НА ВЕХУ, от которой победившая великолепно и восставшая в могуществе страна могла завершить свой подвиг в братском примирении и содружестве и не завершила его НЕ по вине народа, а потому, что власть оказалась не способной к мудрому и дальнозоркому самоограничению...

Из всего предыдущего Вы, дорогой Василий Алексеевич, видите, что «взаимным непониманием» я не страдаю: я Вас понимаю! Хотел бы, чтобы и Вы поняли, как далек я от «непримиримости», свойства, которого у меня вообще никогда не было, что явствует из всей моей политич[еской] жизни. Но кроме непримиримости есть еще ТВЕРДОСТЬ в защите СУЩЕСТВА того, что считаешь целью своей пол[итической] работы. Моя цель была: преображение России в страну народоправства (в любых го[сударственных] формах), что в России не могло случиться без глубокого, коренного социального перерождения. Посему «новый соц[иальный] строй» в России, с которым Вы только теперь примирились, был зачат (национ[ализация] земли) февральской свободой, за что эту новорож[денную] свободу и возненавидели будущие носители «белой мечты». Не только большевики слева, как писал Черчилль, но и большевики СПРАВА, - «вырвали из рук русского народа победу». Кто же, рискуя собой, изменял национальному долгу и долгу защиты вечной России?! - Временное Правительство и с ним Вы, его посол. Как же сейчас Вы пишете, что методы тот[алитарной] диктатуры оказались целесообразнее для защиты и победы, чем «свобода» Вр[еменного] Прав[ительства]?! Ведь свободная Россия была рождена в бурю войны, в развале распутиновщины, и считала свою жизнь еще месяцами и все-таки НЕ пустила немцев ни на шаг дальше линии осени 15-го года, приковала к русскому фронту больше Герман[ских] войск, чем раньше, и сделала невозможной победу Германии. А тот[алитарная] диктатура прежде, чем победить, увидела германца у Москвы и Питера на 25-ом году своей жизни, 10 с лишком лет террором, голодом и холодом строя чудовищную военную машину?!.. Милый Василий Алексеевич, я пишу Вам об этом не в порядке «обиды». А как пример отрицательного, что умоляет силу Ваших доводов не потому что в дан ном случае они направлены против демократ[ического] правительства (которое, впрочем, Вы никогда не признавали «настоящим правительствам»), а потому что в Ваших речах и статье есть иногда положения и доводы, которые ослабляют Ваши собственные блестящие доводы в защиту права, правды и свободы. Приведу еще пример. Вы убеждаете Кремль начать (по-вашему - продолжать) спуск на тормозах. А тут же приводите Токвиля: плохие правительства исчезают, когда начинают исправляться. Это в перевернутом виде Ваша же мысль о большевиках - помните? Вы мне говорили, когда я допускал возможность «эволюции»; нет, говорили Вы, большевики на опыте Н[иколая] II поняли, что самовластие никогда не должно уступать. Какой же вывод сделают из Вашего Токвиля в Кремле? И какой вывод сделает патриотич[ески] взвинченный «советский» человек из Вашего утверждения, что диктатура, как система, лучше для обороны страны, чем демократия?! А ведь выводы этого «советского» человека для всех нас самое важное. И еще. Вы сводите Ваши старые счеты с «четырехвосткой», противопоставляя ей советскую систему. Но ведь ЕДИНСТВЕННОЕ новшество Сталин[ской] конституции (36 г.) и заключается в том, что он уничтожил советскую, т. е. куриально-классовую систему выборов и ввел эту самую «четырехвостку». Ведь в Вашей аргументации доказательство (на основании самой констит[уции] 36 г.), что в России уже нет советской системы; что формально там уже существует общенародная внеклассовая система местного самоуправления и народного представительства; что нужно только отменить монополию партии на кандидатские списки для того, чтобы произошло МИРНОЕ преобразование страны - такое доказательство прозвучало бы у Вас сильно и убедительно...

Вот я и думаю, что между «непримиримостью» и примиримостью должна стоять ТВЕРДОСТЬ не только в защите прав личности, но и в аргументации этой защиты. «Мы думаем, - пишет мне один ближайший к Вам человек, - что если коммунисты сумели и восстановить, и защитить государство, то сделали они это за счет порабощения населения, которое, м. б., и не понимает, КАК оно порабощено». При этих внутренних мыслях, не слишком ли много ВНЕШНИХ уступок сделали наши единомышленники в Париже?! Только это сомнение нас и тревожит иногда. Но у меня есть какое-то чувство, что наш Париж уже решил «ДАЛЬШЕ НИ ШАГУ»!

Машинопись. Подлинник.

.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 11 июля 1945

Париж, 11 Июля 1945 г.

Дорогой Марк Александрович,

Я пользовался каждым случаем, чтобы довести до Вашего сведения, что для того, чтобы я мог хлопотать о Вашей визе, необходимо, чтобы Вы сами через местного французского консула ее попросили. Только когда эта Ваша просьба сюда дойдет, я могу ее поддерживать. Потому надо было и меня тотчас об этом уведомить. Теперь я уезжаю на отдых; больше не могу. Если Вы все-таки хотите ехать сюда - сейчас перспектива не солнечная - известите меня по адресу бюро.

Я принял все меры, чтобы это было сделано и без меня.

Ваше письмо я по прочтении немедленно передал адресату, Титову; но я как его ни просил вернуть его мне на время для ответа Вам, он это сделал только сейчас, за 3 дня до отъезда. Буду отвечать Вам суммарно. Впрочем, все теперь как будто разъяснилось и для Вас, да и для нас.

И сейчас я отвечу по нескольким пунктам.

Хочу, во-первых, рассеять недоразумение, которое и здесь существует, о тесной связи «Объединения» с «газетой». Говорят даже, что она наш «оффициаль». Здесь столько же недоразумений, сколько не оправдавшихся надежд.

О газете говорили давно; не знаю юридического положения «Последних Новостей», но можно было ожидать, что после освобождения эта газета воскреснет. И этого с первого дня ожидали. Так как это зависело от Министерства Иностранных Дел, куда Ступницкий очень вхож, то все эти разговоры и слухи шли через него и от него. Когда эти слухи начинали переходить в реальность, Ступницкий предлагал мне быть редактором; потом - быть членом редакционного комитета. Я от всего отказался, считая это не своим делом. Согласился быть только в числе сотрудников и даже написать статью руководящую в первом же номере. Этим ограничивалось мое личное отношение к газете. Так как политически я был связан с «Объединением», которое даже называлось в общежитии Маклаковской группой, то было естественно предположить, что по направлению газета будет поневоле совпадать с «Объединением». Но в самом «Объединении» с каждым днем становилась резче рознь между флангами. С моим формальным уходом из «Объединения» именно серединная линия в нем терпела ущерб. Ведь основа нашей идеи было приятие советского строя без отказа от наш [пропуск в тексте], т. е. компромисс между крайностями. Я был всю жизнь сторонником компромиссов и соглашения; это была моя политическая линия. Другие же смотрели на уступки скорее как на некоторое свое умаление, и понимали примирение скорее как капитуляцию противника. Ступницкий с 42 г. был на том фланге, который ставил на первое место соглашение с советами, а не сохранение прежних признаков как на второстепенное [так!]. Став редактором, лично, не по поручению Объединения, он придал газете этот же партийный характер. Он демонстративно подчеркивал, что газета не орган Объединения, а дело его, как наследство «Последних Новостей». Здесь произошло первое охлаждение и разочарование. «Объединение» считало, что Ступницкий его обманывает, что было, конечно, неверно. Но Ступницкий не умел понять, что Объединение не его только фланг, что оба течения равно законны и необходимы, с легкостью выкидывал за борт всех несогласных с ним. Он только свой фланг считал законным представителем Объединения, а противоположный скидывал со счета. Это - результат темперамента и некоторой поверхностности. Скоро обнаружилось, что газета не может быть органом Объединения. Все это резко сказалось на моей статье в № 2. Она оказалась реактивом. Конечно, она если не по тону, то по содержанию вполне соответствовала линии Объединения. Но чтобы себя проверить, я предварительно ее показал нашим крайним флангам, Тер-Погосьяну, с одной стороны, и Ступницкому и Кедрову, с другой. Оба одобрили, хотя боялись реакции советов. Я предвидел возможность их неудовольствия и предложил Ступницкому обойтись без моей статьи. Он не хотел от нее отказываться, и пошел на компромисс - «оговорку». Я согласился. Их делали часто «Современные Записки». Но вместо короткой оговорки Ступницкий написал целую критику, притом неудачную. Я нисколько не обиделся, и понимаю, что он был вынужден. Но когда, несмотря на это, советы отнеслись к моей статье как к объявлению войны им, Ступницкий здесь сдал.

Я не знаю, что там ему говорили и как он оправдывался; он не говорил, и я поэтому не спрашивал. Но другим он жаловался на меня, что я газету подвел и стал ее спасать. В Объединении поднялся вопрос - отречься от газеты. Но такое отречение было бы претенциозно, т. к. никто нигде никогда не говорил печатно, что газета орган Объединения. Мне жалко Ступницкого, который взялся нести тяжесть ему не по силам; и в большем винить его не могу. Но, конечно, превратив газету в подражание «Патриоту», он лишил Объединение «голоса». Если о нем и не будут судить по «газете», то физиономии его все-таки нет; оно теперь без голоса. И оттуда взаимное неудовольствие и потеря Объединением связи с советами. Тут Вы оказались пророком: гора родила мышь. Но ведь горы-то и не было; она Вам только издали показалась горой; мы смотрели скромнее.

Теперь хочу Вам сказать два слова о другом. Если мысль о том, что Россия круто повернула на новый путь, есть иллюзия, то все же в России, как всюду, идет полным ходом процесс сочетания старого с новым, интересов всего государства с интересами отдельного человека на иных, но разумных началах. Если бы я имел время и был редактором, вместо Ступницкого, я бы именно это анализировал и описывал, и хвалил бы советов [так!] за это так, что от моих похвал бы не поздоровилось. В России воскресает личность и заставляет государство себе уступать. И это во всех областях.

Возьмите интимную область личной жизни - любовь, семью и т. д. После недолгих лет нравов конского завода, или уничтожения личной жизни для государственной пользы, воскресает старая семья, с ее грехами и со здоровой основой. То же в области религии: безбожие провалилось, личность победила. В хозяйственной жизни, как живут мужики в колхозах - не знаю. Но зато вижу, что внизу, не только в местных советах, но во всех предприятиях (промышленных) идет здоровое сочетание «ответственного» распорядителя с «общественностью», которая может и критиковать, и порицать, и требовать ответа. Все это начинается снизу, и если еще не дошло доверху, то дойдет. И по мере того, как эти нравы будут укрепляться внизу, будет меняться и верх. В борьбе всякого верха с низом, верх может победить только тогда, когда он поставит низы в соответственные условия, будет держать их в темноте, в полном подчинении начальству, словом в атмосфере верха [так!]. Я думаю, что это они понимают. И недаром, как говорят, их старания направлены сейчас на массы, что свобода внизу при самодержавии наверху достижима. Отсюда новый своеобразный культ Иоанна Грозного. Но это, конечно, паллиатив ненадолго. Изменить политику внизу она уже не может. И поэтому советская власть подпиливает сук, на котором сидит. Но это совершится не переворотом, не революцией, а постепенным изменением существующего. Теперешний процесс в России напоминает Самодержавие после 60 гг. Оно тоже не хотело сдаваться, держалось за свои прерогативы, за полноту своей власти, но тем, что освободило крестьян, дало земство и суд, себя постепенно подтачивало, и привело к 1905 г. То же будет с советской властью; но новый порядок выйдет из них, с ними, а не из «Учредиловки». То был предмет давнишней моей ненависти, ибо в ней нет ничего, кроме фраз, фикции и обмана, не в обиду будь сказано Вишняку. Когда сейчас французское правительство без всякой надобности уступило в этом вопросе, мне все же обидно; для меня Ф[ранция] провалилась. Учредительное Собрание мыслимо только, как орудие сильной власти, а не источник ее. Считать «плебисцит» выражением воли народа теперь, после опыта XX в. непростительная наивность.

Если это реакция - я в ней повинен. Я предполагаю, что в основе власти лежит занятие практической работой, советов или хозяйственных ячеек, а не «партий» и их комитетов. И поэтому из «советов» может возродиться здоровая государственность, а не Учредиловка - только уродливая. Учредиловка может быть только орудием сильной власти, а не источником ее.

Машинопись. Копия.

HIA. 2-12.

 

М.А. Алданов - Б.И. Элькину, 15 июля 1945

15 июля 1945

Дорогой Борис Исаакович.

<...>

Я получил длинное письмо от Василия Алексеевича о «визите», но оно скрестилось с моим, и на мои доводы он, таким образом, не отвечает. Не могу сказать, чтобы его письмо меня убедило. Да, сам В[асилий] Ал[ексеевич] не капитулировал, но его «группа» (о которой, скажу Вам по секрету, он пишет довольно пренебрежительно) бесспорно капитулировала. Что сказать, например, о докладе Альперина?! А их «официоз», по-видимому, ничем не отличается от «Сов[етского] Патриота» -по крайней мере в передовых. Первая передовая и ответ Маклакову были именно «Чего изволите». Вас. Алексеевич пишет и Коновалову и мне, что его первая статья в этой газете была, вероятно, и последней. По письмам П.А. Берлина видно, что некоторые визитеры (как Тер-Погосян) бьют отбой (у них Катценяммер, - пишет Берлин). Я продолжаю считать визит большой ошибкой, хотя, как Вы знаете, не причисляю себя к «непримиримым», не понимая, что это значит. Статьи Вишняка и Федотова, особенно в «За Свободу» чрезвычайно меня раздражают. «Нов[ый] Журнал» этих статей не поместил бы при всей своей «коалиционности». Я писал Титову, что если бы Сталин дал амнистию, то мы приветствовали бы это (а не его), и добавил: не являясь с визитом в посольство. Так же мы приветствовали и победы русской армии. Думаю, следовательно, что Вы тут находите у меня противоречие напрасно. Мои письма и к Вам, и в Париж были построены на том, что ошибкой были визит и тост. Если бы они то же самое сказали в газете или в брошюре, как покойный Павел Николаевич [Милюков], то это развала политической эмиграции за собой не повлекло бы. Абрам Самойлович [Альперин] с довольно странной, чтобы не выразиться сильнее, шутливостью, сообщает нам (для «петит истуар»), что икра, рябиновка и портвейн были превосходные. Я очень этому рад, но боюсь, что хуже едят и пьют миллионы ни в чем не повинных людей, сидящих в ужасных лагерях по воле человека, за которого пили портвейн и рябиновку на рю Гренелль («молчаливо», - сообщает Вас[илий] Алексеевич, - но он ничего не слышит: может быть, кое-кто и не совсем молчаливо). Я писал, что «эмиграция его величества» есть нечто совершенно бессмысленное, и остаюсь при этом мнении. Нельзя призывать к возвращению - и сидеть в «Биотерапии». Нельзя говорить «мы ни от чего не отказались» и издавать лакейскую газету - или называть ее «нашим официозом». Думаю, что M а к л а к о в - не знаю насчет других - относится к первой передовой газеты и к ответу редакции на его статью точно так же как я (а относительно Вас я и не сомневался в этом). Вас. Алексеевич пишет, что предложения вернуться не принял, так как капитан корабля покидает его последним. Как он, при своем редком уме, не почувствовал маленькой доли комического элемента в этих словах: при крушении капитан сходит в лодку с корабля последним потому, что оставаться на корабле очень опасно, а быть на лодке менее опасно. Здесь же дело обстоит как раз обратно: оставаться в Париже совершенно безопасно, тогда как вернуться значит идти на авантюру (напомню хотя бы о Святополке-Мирском). Все же остальные, от Титова до Ступницкого, ни о каком возвращении никогда и не думали, - они рекомендуют это другим. А если вернувшихся постигнут там позже какие-либо неприятности, ну, что ж делать, очень жаль.

Прошу Вас ничего из сказанного в этом моем письме в Париж не сообщать.

Машинопись. Подлинник.

Bodleian. MS. Russian d. 7. Elkin. Л. 31-31 об.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 20 июля 1945

Written in Russian

109 West 84 Str., New York 24

En russe

20 июля 1945 Дорогой Василий Алексеевич.

Большое Вам спасибо за Ваше письмо от 25 мая. Оно чрезвычайно интересно, я прочел его Коновалову, Керенскому, Карповичу, - это ближайшие единомышленники (хотя я все-таки во многом не согласен с Александром Федоровичем). Вероятно, Вы тем временем получили мое письмо к Титову, копию которого я послал Вам через Элькина. Наши письма таким образом скрестились. Мне кажется, что, поскольку дело идет лично о Вас, то Ваша позиция не так уж далеко отстоит от нашей, - точнее, от того, что у нас здесь можно вынести за общие скобки. Говорю это, прочитав Ваши письма и Вашу статью в «Русских Новостях». Не могу, к сожалению, сказать того же о Вашей «группе», -хотя последние письма Тер-Погосяна отнюдь не похожи на первые и на то, что было сказано в докладе Альперина.

Карпович, главный политический редактор «Нового Журнала», просил меня передать Вам, что редакция будет чрезвычайно рада Вашему участию в «Н[овом] Журнале». В моем письме к Титову была просьба к Вам ответить на анкету, начатую журналом. Ответите ли Вы? Если Вы предпочитаете ответить целой статьей, сделайте одолжение. Вероятно, редакция сделает оговорку об ее расхождениях с Вами, но Вы можете быть уверены, что оговорка эта и по существу, и по тону будет отличаться от той, которой от Вас отмежевалась редакция «Русских Новостей». 10-ая книга Вам послана, как раньше были посланы книги 4, 5, 6, 7, 8, 9. Первые три книги журнала распроданы. В 11-ой книге отвечает на анкету и Коновалов. Теперь Ваши воспоминания о Второй Думе. Карпович (и Цетлин) пишут, что они будут весьма рады и им, но не могут гарантировать помещение всей Вашей книги целиком: для этого прежде всего не хватит никак места. Кроме того «Новый Журнал», несмотря на «моральный успех» и на то, что продается до тысячи экземпляров каждой книги, предприятие все-таки непрочное, и редакторы никогда не знают, на сколько времени обеспечено существование журнала. Но они очень хотели бы помещать избранные главы, как это часто бывало и в России, в дореволюционные времена. Все уверены, что, вопреки Вашему предположению, и избранные главы вызовут большой интерес у всех читателей. Если бы Вы на это согласились, то, пожалуйста, либо выберите эти главы сами, либо пришлите всю рукопись Мих. Мих. Карповичу, а он произведет выбор. Журнал платит, но, по бедности своей, очень немного. Переводить деньги по курсу 50 франков за доллар не имеет никакого смысла, - быть может, лучше употребить гонорар на продовольственные посылки Вам? Во всяком случае сохраните у себя копию рукописи, ибо не все доходит. Если мы получим Вашу рукопись не позднее конца августа, то она могла бы попасть в 11-ую книгу. Посылать надо Карповичу: Prof. M.M. Karpovich, 61 Brattle Street, Cambridge, Mass., U.S.A.

Мы чрезвычайно Вам благодарны за готовность помочь в деле визы. Конечно, не имело смысла Вам ездить в Министерство до прихода в Париж нашего досье. Оно ушло в Париж из французского консульства в Нью-Йорке недели две-три тому назад за № 1688. Даты отправки консульство мне не сообщило, отправили, конечно, обыкновенной почтой (а может быть, впрочем, и вализой). Дело идет о визе для меня и жены. Извините, что утруждаю Вас. Но думаю, что, кроме нас, Вас никто этим делом беспокоить не будет: едва ли кто-либо из бывших парижан уедет во Францию, - по крайней мере в этом году. Мне было бы достаточно и разрешения въезда на шесть месяцев, - в крайнем случае даже на три.

Александр Федорович, вероятно, в августе уедет в Австралию, куда должен свезти больную жену (к ее родителям). Дальнейшие его планы совершенно неопределенны: они зависят от состояния ее здоровья.

На всякий случай сообщаю, что если бы ВЫ [так!] хотели поместить в «Новом Журнале» воспоминания Ваши с оговоркой о том, что Вы с журналом во многом (или в том-то и том-то) расходитесь, то редакция [зачеркнуто «думаю»] на это согласится. Сама она Ваши воспоминания поместила бы без всякой оговорки.

Еще раз от души Вас благодарю за готовность помочь в визе и шлю самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-12.

 

В.А. Маклаков - А.Ф. Керенскому, 23 августа 1945

ПАРИЖ, 23 Августа 1945 г.

Милый Александр Федорович.

Я только что вернулся в Париж и могу Вам написать хоть несколько строк на машинке; тороплюсь, чтобы это письмо Вас застало, а сейчас, после долгого отсутствия, завален спешной работой. Ваше письмо уже показал Теру, исполнил поручение к Софии Григорьевне; от себя прибавлю несколько слов. Я не помню, кому я писал о Вашей эмоции непримиримости; пересмотрел письма в Америку и этого выражения там не нашел. Удивляюсь, если его употребил. Было время, когда я Вас считал нетерпимым, что приблизительно одно и то же; но это время давно утекло. С самой Революции Вы оказались гораздо терпимее, чем я Вас считал, и тогда мое отношение к Вам изменилось в лучшую сторону. Позже - еще больше. Думаю, что Вы нетерпимее меня, но это ничего не означает; и если эти слова были мною написаны, то это отзвук прежнего, давно пережитого. И потому мне легко с Вами говорить до конца.

Я думаю, что Вы очень правильно, лучше, чем я сам это бы сделал, формулировали нашу позицию, во всяком случае мою. Да, после победы, эмиграция не потеряла смысла и резон д'этр; ибо, несмотря на все успехи, в режиме России есть органический дефект, который рискует свести ее победу на нет. Это - неуважение к личности и к праву, как верховному арбитру. Верно то, что если советская власть смогла войну эту выиграть, то этим она сама стала на тот путь соглашения, где эмиграция, не отрекаясь от себя и своей миссии, может провидеть примирение. Только на этой дороге мы можем мириться; а вне ее - России спасения нет.

Повторяю, я именно так думаю и рад, что Вы меня понимаете и за меня договариваете. Конечно, в статье я мог говорить яснее, чем у Посла; мы ведь пришли «мириться», а не требовать «капитуляции». И в статье я мог бы говорить яснее, если бы меня неделями не мучили просьбой смягчить, замазать и под[обное]. Вы досказали мою мысль до конца - что показывает, что понять меня было все-таки можно. Но к этому я хотел бы указать то, в чем я за Вами не следую.

Но это требовало бы такого длинного изложения, которое нельзя послать по авиону.

Вы думаете, что все дело сейчас заключается в возвращении к демократии, к ее началам, что все, что есть ценного в позднейшей эволюции большевизма, есть в уничтожении классов, [слово нрзб.] системе выборов, в самоуправлении, т. е. в принципах демократии, как они понимались раньше, и в Ваше время, в 1917 г. Права человека и демократическое самоуправление, как защита его.

Я не буду спорить об этом, т. к. это не актуальный вопрос. Вы верно отмечаете, что я во многом сам изменился, и причиной то, что социализм изменился, а против него мой инстинкт восставал. Я социализм принимаю как развитие и расширение прав «человека», каждого человека. Всякий должен иметь право на достойное существование и на охранение государством этого права. Это не менее важно и обязательно, чем право совести, собраний и слова. Государство должно это всем обеспечить. Но я совсем не убежден, что это достигается четырехвосткой. Мне глубоко противно, когда строй жизни определяется «волей» - будь то самодержавия, будь то большевистского правительства. Слово «воля народа» мне также непонятно, как «высочайшая воля». Я не вижу преимущества «большинства» перед «меньшинством». И когда я вижу, как каждое большинство считает себя представителем всех, не согласных с собой - [два слова нрзб.] свою партийную волю выдают за суверенную волю коллектива, то это представляется мне основной ложью нашего времени. Вы должны понимать, что кроме большинства есть меньшинство с ним не согласных, существующее вполне законно и которым нельзя пренебрегать. Долг большинства вести себя так, чтобы оно защищало меньшинство; так поступают в Англии, и в этом ее величие. И именно потому я считаю необходимым существование двух палат; считаю ложным желание второй палаты подчинить первую или делать из нее «сколок» первой; вторая палата должна быть голосом меньшинства. И для изменения закона нужно соглашение большинства и меньшинства, т. е. не борьба за большинство в избирательном округе, а соглашение двух палат. Но кто требует соглашения, тот должен указать, что делать, если соглашение не состоится. И я говорю: при наличии двух палат то решение получит силу закона, к которому присоединится «власть управления», т. е. глава государства, кто бы он ни был. Ибо он по существу своему представляет интересы всего государства.

Все это теория и с ней можно не согласиться. Но только при наличии трех независимых сил можно говорить о равновесии всего государства. Но я не могу развивать Вам дальше эти мысли, тем более что это не практическая политика, а просто результат пристального наблюдения за провалом демократии буржуазной и денежной. И я думаю, что советской строй при дальнейшей эволюции к этому может придти. Ибо он, как, впрочем, и тоталитарные режимы, понял, что «правительство» не только исполнительная власть, зависимая от «представителей» и «представительств», не представляющих народной воли. Вся ложь произошла из того, что часть вообразила себя целым, как когда-то монарх, а потом «представительство».

Не знаю, дошли ли Вы до того, чтобы не считать это только моей реакционностью.

Машинопись. Копия.

HIA. 8-17.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 27 августа 1945

ПАРИЖ, 27 августа [19]45

Дорогой Марк Александрович,

Я только что вернулся в Париж после длинного отпуска, увы, не вполне вернувшего мне прежние силы. Спешно стараюсь наверстать запущенные дела. Моего друга из Министерства Иностранных Дел к сожалению нет, он в отпуску; но туда обратился по моей просьбе сам делегат Верховного Комиссара, бывший посол. Ему эти поручения внове и он берется за них с большой энергией. Думаю, что все пройдет быстро. И, может быть, Вы как-нибудь используете пребывание нашего шефа в Америке; но обойдется и без этого.

По получении Вашего письма от 20 июля в Экс-ле-Бэн, я ответил Вам несколько слов от руки и потому неясно помню, что ответил, и еще меньше знаю, что разобрали. Помнится, писал не только о визе, что было понятно и нужно, но и по вопросу о моем сотрудничестве в Новом Журнале, в ответ не только на письмо 20 Июля, но и 18 Апреля. Это было совсем не спешно, и когда Вы предвидели возможность, что я помещу у Вас статью с оговоркой, что я во многом с журналом не согласен, то это было так неожиданно, что даже комично. Какой смысл имела бы такая оговорка, и кто же ее из сотрудников когда-либо делает? Из Вашего журнала я видел всего 4 книжки, что недостаточно, чтобы судить о направлении журнала, а имена авторов, конечно, ни в какой мере не могут меня «конфузить» и смущать. Рад сотрудничать у Вас без всяких оговорок, как это делал в «Современных записках».

Что меня гораздо более останавливает, это опасение, что моя вторая книга, о 2-й Думе, не будет напечатана, не найдет издателя, а без этого печатать из нее отрывки комично. А главное, мне не хочется писать о 2-ой Думе, пока книга о I-ой никому не известна. Мне Каплан сказал на днях что только что послал 10 экземпляров в Америку; а вообще она напечатана в 200. Но так как она все-таки напечатана, то, конечно, отдельных глав из нее Вы перепечатывать не станете. Я бы охотно прислал лично Вам экземпляр, но пример Ваших посылок показывает, как ненадежно посылать что-либо в Америку. И пока я не потерял надежду Вас увидеть здесь, я оставляю этот вопрос открытым. Мне было бы очень приятно, если бы Вы здесь могли прочесть обе книги. Они между собой тесно связаны; препрославленную первую Думу я осуждаю, а оплеванную 2-ю защищаю. А кроме того, там есть заключительная глава с книгой вовсе не связанная, которая является моим не завещанием, а политической исповедью. Мне хотелось бы, что Вы все прочли. Рубинштейн сказал, что прочел два раза, меня не проклял, но и не убедился. И я был рад узнать Ваше мнение, даже если это печати никогда не увидит.

Я получил письмо от Е.Д. Кусковой, в котором имеется такая не совсем ясная фраза: «по-моему, Ступницкий зарывается и это напрасно. Следовало бы держаться на той линии, на которой был первый номер. Вашей статьей и мы, и другие очень недовольны». По правде, не понимаю, что им нравится в 1 номере и что они осуждают в моей статье.

Итак, м. б., до свидания.

В. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 6. F. Maklakov, Vasilii Alekseevich. Paris, 8 Dec. 1944 - 27 Aug.

1945. To Mark Aleksandrovich Aldanov.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 7 сентября 1945

7 сентября 1945

Дорогой Василий Алексеевич.

Я (и жена моя) чрезвычайно Вам благодарны за хлопоты о нашей визе. Я не совсем понял, кто любезно взялся помочь Вам в этом деле (Вы пишете: бывший посол)? В таком случае прошу Вас и ему передать мою самую искреннюю благодарность. Я побывал опять в здешнем французском консульстве и получил от более толковой служащей более подробные сведения о моем досье. Действительно, оно ушло в Париж с вализой 1 августа за № 1688 и 1689 (это мне сказали давно, и я Вам сообщил), но общее «бордеро», под каким значилось мое досье, имело № 104. Из Парижа консульство пока ничего не получило. Как Вы знаете, я указал мотивы: желание повидать родных (матери моей жены, Зайцевой, 75 лет, и она больна) и желание побеседовать с моим издателем Plon. Последнее, разумеется, добавлено как «коммерческий резон»: Плон действительно издал мои романы, но важных дел у меня к нему нет.

Редакция «Нового Журнала» очень, очень рада Вашему согласию (или полусогласию?) напечатать в «Новом Журнале» главы второго тома Ваших воспоминаний. Она никак не думает, чтобы незнакомство читателей с первым, напечатанным, и пока не дошедшим сюда томом было препятствием. Если те десять экземпляров первого тома сюда придут, мы как-нибудь раздобудем книгу и дадим о первом томе отзыв, который еще облегчит понимание второго тома. Очень просим выслать нам эти главы возможно скорее, лучше всего по адресу М.М. Карповича (61 Brattle Street, Cambridge, Mass.). Я лично жду их с величайшим интересом, особенно заключительной главы с «исповедью» или «кредо». Получили ли Вы десятую книгу журнала (в разрезанном виде)? 11-ая выйдет, должно быть, через месяц.

Мы наш маленький гонорар платим всем сотрудникам, и, конечно, Вашего отказа не принимаем. Но так как посылать деньги по курсу 50 франков за доллар не имеет никакого смысла, то не разрешите ли Вы обратить гонорар в продовольственные посылки Вам? Мы тотчас начали бы их посылать.

Моя машина в починке, мне временно дали эту с новой орфографией и с отвратительным мелким шрифтом.

Еще раз сердечно Вас благодарим за помощь в деле визы. Меня вполне удовлетворит и временная виза.

Шлю Вам самый искренний привет

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-12.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 17 сентября 1945

17 Сен[тября 1945]

Дорогой Марк Александрович,

19 Ав[густа] я вернулся в Париж и узнал, что Генеральный Делегат Верховного Комиссара, ambassador Ponsot (не смешивать с Poncet) приехал тоже, был у него, говорил о Вас и получил обещание поддержки. 24 Ав[густа] я передал ему официальное письмо об этом. 14 Сентября я был лично в Мин. Ин. Дел. у того, кто заведует визами, Вандана, кот. Вас знает, и услышал от него, что там был немедленно дан благоприятный отзыв, но что по правилам дело ушло в Мин. Ин. Дел. Завтра Я.Л. Рубинштейн будет завтракать с тем чиновником Мин. В. Д., кот. этим ведает, и будет лично с ним говорить. Не сомневаюсь в исходе, но если дело тянется, не пеняйте. Здесь все происходит медленно, а я сейчас так завален делами соотечественников, что, должно быть, скорее попаду в сумасшедший дом. У нас ежедневно на приеме около 100 человек, а нас трое. Думаю, что на этой неделе все кончится.

Теперь второе.

Мне очень заманчиво Ваше желание напечатать «главу». Но я не могу послать Вам всей рукописи. Там кое-что придется переделать, а мне на это пока времени нет. И мне гораздо более хочется дать Вам «прочесть» мое «credo», чем его «печатать». Пока посылаю Вам оглавление. Может быть, Вы скажете, что годилось бы как самостоятельная глава. Но все бы было приятней, если [бы] Вы по приезде в Париж всю рукопись просмотрели. По правде сказать - я, конечно, недостаточно опытен - но мне представляется, что вырывание отдельной главы из всего изложения очень ослабит ее интерес. Вся книга построена на одной идее. Но это, может, самообольщение.

Вам преданный В. Маклаков

Автограф. BAR. 5-28.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 18 октября 1945

18 октября 1945

Дорогой Василий Алексеевич.

Я не все разобрал в Вашем письме, касавшемся дел журнала, и переслал его М.М. Карповичу, который чудом разбирает все почерки. Если он (и я) правильно поняли, Вы не отказываетесь дать нам главы воспоминаний. Мы чрезвычайно этому рады и сердечно Вас благодарим. Вы (с той же оговоркой) не очень склонны дать «исповедь» и предпочитаете прочесть ее мне, когда я приеду в Париж. Разумеется, я буду очень, очень рад хоть услышать ее, если нельзя прочесть и напечатать. Но, быть может, и об исповеди решение Ваше не окончательное? К письму Вашему приложен список глав (переписанный на машине). Мих. Мих. [Карпович] пишет мне, что его особенно интересуют главы 1, 2, 4, 5. Мы убедительно просим Вас послать нам их. Как досадно, что Вы не прислали сразу: две могли бы попасть еще в 11-ую книгу, которая выходит через две-три недели. Теперь попадут в 12-ую.

Вчера зашел к нам А.И. Коновалов и прочел Ваше интереснейшее и очень мрачное письмо. Там были строки, относившиеся к нашему делу о визе. От души Вас благодарю за хлопоты и прошу извинить беспокойство. Как досадно, что вышла задержка из-за фамилии (если верно, что она вышла поэтому). Может быть, они просто потеряли мое и моей жены досье?! Ведь я Вам сообщил, а Вы, наверное, сообщили им, что наши досье имели номера 1688 и 1689 и что ушли они в Париж с вализой 1 августа, при общем бордеро номер 104. Значусь я: Марк Ландау Алданов. Жена моя Татьяна - так же.

Мы все очень угнетены идущими к нам политическими сообщениями, - Вы совершенно правы в пессимизме. Я моложе Вас, но ей Богу иногда радуюсь, что тоже уже очень немолод и не увижу следующих глав трагикомедии. То есть, увидеть их, пожалуй, и было бы интересно - вот как интересно читать Гиббона. Но переживать их - нет, с меня достаточно. Не думаю, что еще было какое-либо поколение с сотворения мира, которое видело бы и пережило бы столько, сколько мы. Читаю старых второстепенных романистов, живших в ту эпоху, которую я пытаюсь описать в романе «Истоки». Право, смешно и стыдно. Это Хвощинская написала: «бывали времена хуже, но подлее не было» (Некрасов взял у нее). А жили они в лучшее (не говорю: в очень хорошее, но в лучшее) время и русской и мировой истории. А вот наше время, - действительно, пока не было ни хуже, ни подлее.

Еще раз очень благодарю Вас и шлю самый сердечный привет, самые лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA.2-12.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 24 октября 1945

24 0кт[ября) [19]45

Дорогой Марк Александрович,

Перехожу прямо к делу. Посылаю вам первую главу. Раз у вас есть время, то предпочитаю, чтобы вы прочли на досуге и сказали сначала, подойдет ли она к журналу. Ведь я все-таки остался реакционером и старомодным. Вся моя книга пропитана одной общей мыслью, кот. противопоставляла вторую думу первой, в пользу второй. Моя «Первая дума» дошла до Америки, раз об ней была там рецензия в «Новом Слове». Если вашего журнала «Первая Дума» не шокирует, то вы помиритесь и со «Второй». Если же нет, то не стоит посылать вам и других глав - они в том же духе. Вторую книгу хотел издать Петрополис, и когда я спрашивал его, возражает ли он против напечатания у вас отдельных глав, он сказал, что нет, при условии чтобы там было упомянуто, что это глава из книги, кот. печатается там-то. Но я думаю, что Петрополис не будет скоро печатать книги, если когда-либо и будет. Пока здесь бумаги нет, или по сумасшедшей цене.

Недавно я получил от Гордона письмо с предложение ее издать в Америке, но просит сначала прислать ему книгу. Лично мне все равно, где ее издавать, хотя править корректуру из Америки невозможно. Но все предложение Гордона пока слишком общо и туманно. Он спрашивал меня об условиях. Никогда со своих книг гонорара не получал и не искал. Довольствуюсь вместо гонорара авторскими экземплярами, кот. не [так!] получил от Петрополиса. Но я очень неуверен, что книга на эту тему и с такой трактовкой может найти читателя; те, для кот. она бы была интересна, все вымерли. Поэтому я склоняюсь думать, что с печатанием книги я опоздал, как опоздал и с первой. Разве если бы они выходили в серии других, как библиотека. Меня интересует знать ваше мнение, в сущности, если книга не выйдет, пока огорчаться не буду: писание ее мне доставило некоторое удовольствие. Но без уверенности, что это зачем-либо нужно, не хочу всю рукопись отсылать в Америку. И потому у меня к вам просьба. Если вы с Гордоном знакомы и видаетесь, то при случае поговорите с ним, и покажите ему главу: а если вы захотите, я пришлю вам и другие, чтобы посмотреть, было бы для читателей интересно.

Я встретил Полонского, и он сказал мне, что вы не торопитесь сюда. Посылаю вам копию ответа Мин. Ин. Дел, чтобы вы видели, что путало все Мин. Вн. Дел. Очень они все изолгались.

Пред[анный] Вам В. Маклаков

Я нисколько не хочу настаивать, чтобы Вы мои главы печатали, если общее направление к ним не подойдет; прочтите мою книгу о 1-й Думе. Пришлю Вам для ясности и другие главы, (не сразу), если Вы этого захотите. Но если Вы захотите печатать, надо условиться, как объяснить, что это за главы. Как видите, вся книга еще не печатается, не знаю, будет ли печататься и кем. Ведь Петрополис, т. е. Каплан, ее не [слово нрзб.]и только [два слова нрзб.]. Это неприятно. Книга писалась во время оккупации, когда я был свободен; обдумал ее я в тюрьме. Только я вырезал из нее анахронизмы. Но надо будет сказать о XVII гл.; в прежнем виде ни за что не дам в печать. Но ее будет легко переделать.

Только что узнал про «юбилей» А.Ф. Пошлем ему телеграмму из Офиса.

Машинопись. Подлинник.

BAR. 6. F. Maklakov, Vasilii Alekseevich. Paris, 8 Dec. 1944 - 27 Aug.

1945. To Mark Aleksandrovich Aldanov.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 12 ноября 1945

109 West 84 Str., New York 24

12 ноября 1945

Дорогой Василий Алексеевич,

Получил Ваше письмо со статьей и с копией ответа Министерства. Получил истинным чудом: Вы это заказное письмо отправили на мое имя, но по адресу Коновалова (в доказательство прилагаю кусок Вашего конверта). По чистой случайности, А.Ф. Коновалова, не разобрав, вероятно, вопроса почтальона, расписалась (своей фамилией, конечно), и письмо дошло.

Сердечно благодарим Вас за интереснейшую главу из воспоминаний. Я ее прочел тотчас. Вы, вероятно, уже знаете, что позавчера скончался Мих. Ос. Цетлин. Его похоронили сегодня. На похороны при ехал М.М. Карпович, и он тоже за день пребывания здесь прочел Вашу статью. Она показалась ему столь же интересной, как мне. По общему нашему решению, Михаил Михайлович теперь стал единоличным редактором «Нового Журнала». Он просил меня передать Вам, что статья пойдет (без всяких редакционных примечаний, хотя едва ли М.М. согласен с некоторыми ее положениями) в 12-ой книге «Нового Журнала»: как я Вам писал, 11-ая уже готова; она вышла бы, вероятно, на этой неделе, если бы теперь, из-за кончины Цетлина, нами не решено было добавить еще лист с его некрологом. Еще раз благодарим и просим прислать другие главы.

От души Вас благодарю и за хлопоты о моей визе. Не могу понять, почему Полонский сказал Вам, что я «не тороплюсь», и, не скрою, злюсь на него за это. Я могу и не приехать вообще, если американское министерство не выдаст мне разрешения на возвращение в С. Штаты (об этом можно хлопотать только после получения французской визы). Об этом я и писал Полонскому. По общему правилу, теперь право на возвращение дают только в том случае, если кто-либо из семьи остается в Америке, т. е. либо муж, либо жена. Однако иногда делается и исключение. Вот, например, Керенским выдали обоим. Я надеюсь, что дадут и нам с Татьяной Марковной (которая тоже очень Вас благодарит за хлопоты). Если же откажут, то поеду во Францию либо я, либо она. Или, точнее, мы съездим поочередно. Поселиться в стране, где я прожил последние 20 лет, я не могу, так как мне там решительно нечего делать: той страны больше нет, есть другая. Но в чем же, все-таки, по-вашему, дело? Если оба наши досье поступили в Министерство Внутренних дел 24 августа, то возможно ли, что решение еще не принято?

Вчера в «Таймс» была телеграмма о том, что Александр Федорович с больной женой благополучно приехал в Австралию. Его отсутствие очень чувствуется здесь, он был душой нашей общественной жизни.

О Вашей статье мы сегодня много говорили. После похорон пошли завтракать впятером: Коновалов, Карпович, Николаевский, Денике и я. Спорили о Думах, о 1916-7 годах. Одни находили, что еще в 1916 году можно было «все спасти». Я лично думаю, что последняя возможность избежания революции была в 1881 году, - этой эпохе и посвящен мой роман «Истоки», печатающийся в «Новом Журнале».

Продовольственный груз Долгополову уже, верно, пришел в Париж? Наш Литературный Фонд написал Николаю Саввичу [Долгополову], что Вам, Бунину, Бор. Зайцеву и Мельгунову должно быть выдано максимальное количество этих 15-фунтовых посылок.

Буду ждать от Вас известий, от души благодарю и шлю самый искренний привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-12.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 17 ноября 1945

Париж, 17 ноября [1945]

Дорогой Марк Александрович,

Я сконфужен оплошностью с адресом; утешаюсь тем, что могло кончиться хуже. Оправдание мое в том, что американские адреса так нехарактерны, что не удерживаются в памяти; я его списал с конверта и спутал Вас с А.И. [Коноваловым]. Обратите внимание, что я сейчас только заметил, как похожи ваши почерки.

Если вы будете печатать мою главу, то прилагаю при этом письме список ошибок переписчицы; не помню, были ли они исправлены на том экземпляре, что я Вам отослал. Ведь, очевидно, присылать корректуры вы не сможете.

Спрашивал Долгополова о посылках, он говорит, что последнего транспорта еще не было; я через него давно ничего не получал.

Теперь самое главное.

Если вы мою главу напечатаете, мне кажется, следует упомянуть в подстрочном примечании, что это глава из книги, которая будет печататься. В сущности это только предположение; никто из эвентуальных издателей ее еще не читал. Гордон только просит сказать, сколько в ней будет страниц, а от «Петрополиса» в Среду придет Эльяшевич, чтобы ее взять для прочтения. Если Вам и первая глава показалась интересной, то последние главы гораздо интереснее для публики. Хотя я все-таки не уверен, что сейчас это подходящее чтение. Моя книга материал для историка, а не для чтения. Но так как всего Вы печатать не можете (там 16 глав), то печатание у вас носит только «информационный» характер.

Я надеюсь, что в ближайшее время я получу ответ от «Петрополиса», чтобы можно было указать это в примечании. Если он не захочет или отложит, и Гордон тоже, смотрите сами, есть ли смысл печатание у вас начинать, если она тогда не будет доведена до конца?

Я Вам говорил раньше о последней главе. Она была присоединена к этой книге совершенно неправильно: о второй Думе в ней не говорилось. Это были размышления о причинах «кризиса демократии» и средствах его излечения. Мне казалось претенциозным печатать это самостоятельно: я не Монтеские [так!] и не Сиэз. Это могло проскочить вместе с книгой, но после того, что происходит во Франции, кризис демократий так очевиден, соображения на эту тему актуальны, что даже простым смертным позволительно о них говорить, без опасения уподобиться Ляпкину-Тяпкину. А у меня есть желание, может быть и вздорное, чтобы эта статья где-нибудь была бы помещена. Но она так противоречит обычным взглядам, что, может быть, при всей доброжелательности Вы печатать ее не захотите. Я пришлю Вам ее на прочтение конфиденциально, с обязательством мне вернуть, если не захотите печатать.

Если бы я был за вашим завтраком, то я бы был с теми, кто думал, что спасение и в 1916 было возможно; но ведь это то же самое, что сказать, что Наполеон мог выиграть Ватерлоо. Конечно мог, но и при этом не мог быть победителем над всем миром. В 1881, если вместо 1 Марта дали Лорис-Меликову провести «Представительство», дело могло пойти иначе; в этот момент оказалась виноватой революционная общественность. А в 1894 - если бы власть, т. е. Николай, пошел другой дорогой, то могло все быть спасено. Но в таких вопросах если чего-нибудь не было, то значит и быть не могло.

Я пишу Вам в начале кризиса, кот. мог бы легко быть избегнут. Когда он разыграется, мы увидим, действительно ли Франция стала другая, как этот Вам издали кажется.

Полонский мне сказал, что Вы раньше весны не приедете, и я перестаю торопить. Сегодня, т. е. уже 19 Ноября, справился в Мин. Ин. Дел; ответа от Мин. Вн. Дел еще нет. Обещали его запросить. А я сам туда пишу. Но сейчас всем не до того. Как только будет ответ от Мин-ва, Вас извещу.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-28.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 21 декабря 1945

21 декабря 1945 Дорогой Василий Алексеевич.

Сегодня мы получили от Полонских телеграмму, извещающую нас о том, что виза во Францию мне и моей жене дана. Мы оба приносим Вам нашу самую сердечную благодарность, так же как и лицам, в этом деле помогавшим Вам. Теперь начнем хлопоты о праве на выезд и на возвращение в С. Штаты. Если получим оба, вместе и съездим в Париж. В противном случае поедет моя жена, потом я.

Итак, надеюсь скоро Вас увидеть. Я чрезвычайно ценю то, что Вы хотите прочесть мне «исповедь». Но проф. Карпович специально мне пишет: почему Вас. Алекс. думает, что эту главу можно напечатать только после его кончины?! для нас она была бы кладом и теперь. -Я совершенно согласен с мнением Михаила Михайловича, нынешнего единоличного редактора «Нового Журнала», и присоединяюсь к его горячей просьбе: пришлите нам (Karpovich, 61 Brattle Str., Cambridge, Mass.) «исповедь». Та глава Ваших воспоминаний, которую Вы мне прислали, идет (с Вашими поправками) в 12-ой книге «Нового Журнала», она уже набирается. Мы указали, что Ваша статья - глава из книги. Ждем следующих глав. А в 13-ой книге мы без сомнения поместили бы «исповедь», если бы Вы ее нам прислали.

Журнал послал Вам через агентство «Нового Русского Слова» почтовую продовольственную посылку (двойную, в 22 фунта). 11-ая книга вчера вышла и Вам высылается. В 11-ой книге закончилась анкета о «визите» 12 февраля. Ответ редакции, написанный Михаилом Михайловичем, и ответ А.И. Коновалова, конечно, Вас не заденут. СП. Мельгунов, к большому нашему сожалению, ответил резко; мы выпустили все, что можно было выпустить, и уверены, что на журнал Вы не рассердитесь: уж если он объявил свободную анкету, то собственно не имел права и смягчать чей бы то ни было ответ. «Новый Журнал» ответ Сергея Петровича (собственно, это его старая статья, ходившая по Парижу в рукописи) смягчил, а одного ответа, посланного нам лицом, к которому мы не обращались, не поместил вовсе.

Еще раз сердечно Вас благодарю. Шлем Вам и Марье Алексеевне искренние наши поздравления и лучшие пожелания на Н[овый] Год.

Ваш М. Алданов Машинопись. Подлинник. HIA.2-12.

 

М.А. Алданов - Б.И. Элькину, 23 декабря 1945

109 West 84 St., N.Y. 24

23 декабря 1945

Дорогой Борис Исаакович.

Очень Вас благодарю за интересные и убедительные письма. Вчера получил Ваше письмо от 14-го и вчера же говорил с Александром Ивановичем [Коноваловым], который одновременно получил от Вас письмо от 15-го.

Прежде всего: у меня было впечатление, что Вы допускаете во мне и некоторый личный интерес к этому делу (разумеется, в хорошем смысле); т. е. Вы, быть может, предполагаете, что я склонен был бы и сам принять участие в газете в случае ее преобразования? Могу Вас уверить честным словом, что я в мыслях не имел и нее имею быть членом ее редакционной коллегии и ни за что на это не согласился бы, если бы меня и упрашивали. Очень не склонен был бы и писать в ней - в нынешней парижской обстановке - даже в том маловероятном случае, если бы газета стала похожа на покойные «Посл[едние] Новости». Меня это ни в каком отношении и ни в какой мере НЕ интересует: я решил и остаток дней провести в совершенно свободной стране, и в ней и писать, без оглядки на то, что скажут в полпредстве и что подумают русские парижане (Сирин остроумно и верно сравнивает русскую парижскую колонию с развалившейся сливочной пасхой, которой в понедельник тщетно пытаются придать воскресный горделивый пирамидальный вид). У меня к этому делу отчасти интерес общественный, отчасти интерес, связанный с Александром Ивановичем, - больше ничего.

Пишу Вам откровенно и конфиденциально. Мне кажется, А[лександр] Ив[анович] сам еще не окончательно решил, что ему требовать. В нем преобладает личная обида на людей, действительно поступивших с ним очень некорректно. Однако он отлично понимает, что начинать третейское дело о некорректных действиях Волкова, Ступницкого и Михельсона и не стоит, и незачем; я думаю, что они с полной готовностью выразили бы сожаление, принесли бы извинения и без суда чести, - это им ничего не стоит (особенно в буквальном смысле слова): они, конечно, в мыслях не имели обижать А[лександра] И[ванови]ча, а просто хотели получать жалованья и стать «вождями» развалившейся сливочной пасхи. Это было легче и проще сделать без Александра Ивановича, который на такую газету никогда согласия не дал бы. Поэтому они его не запросили, воспользовавшись удобным слухом об его смерти. Дальше - больше, - приходилось изворачиваться.

Но если это чувство обиды в А[лександре] И[ванови]че, по-моему, преобладает, то, конечно, есть у него и большой общественный интерес: он хочет, чтобы газета изменила направление и стала независимым органом печати. Он со мной согласен в том, что конкретно это может вылиться только в требование о перемене редакции. Ваши доводы против суда чести, разумеется, сильны. Быть может, теперь дело упрощается, если сам Ступницкий готов отказаться (чем это объясняется: или газеты больше не читают? Или уже иссякли фонды «Посл[едних] Нов[остей]»?). Тут у нас начинается расхождение. А[лександр] Ив[анович] НЕ видит кандидата в редакторы. Мы оба сходимся в том, что лучше всего подходил бы Василий Алексеевич, но мы оба почти не сомневаемся, что он откажется. Вторым кандидатом А[лександра] И[ванови]ча был бы Я.Л. Рубинштейн. Я тоже думаю, что после Маклакова, он был бы наиболее подходящим кандидатом. Однако опять-таки и Коновалов, и я почти уверен, что Я[ков] Л[ьвович] [Рубинштейн] также откажется. Больше А[лександр] Ив[анович] не видит никого.

Я лично не вполне с этим согласен и дальше высказываю только свое личное мнение. По-моему, надо убедить Кускову, чтобы она переехала в Париж и чтобы они с С[ергеем] Н[иколаевичем] стали редакторами, - временно единоличными. Как и Вы, я думаю, что при обеспечении ей прожиточного минимума она согласится на это. Разумеется, редактором она будет плохим. Однако, при ней независимость газеты будет обеспечена; репутация «Русских Новостей» улучшится. Если А[лександр] И[ванович] в 1946 году приедет в Париж, редакция должна стать коллективной: Кускова и он. В газету Кусковой ему будет не стыдно войти. Это надо было бы оговорить с Екатериной Дмитриевной. Думаю (не уверен), что на такую газету деньги достать в Париже можно было бы (поле того, как фонды «Посл[едних] Новостей» иссякнут). Допускаю также, что в этом случае согласился бы вернуться в Францию A.A. Поляков, прекрасный технический редактор (впрочем, Ратнер тоже очень хороший техник: общим редактором он быть не может при всей своей даровитости газетного дела).

Возможно, впрочем, что Кускова откажется, как ни трудно их положение в Швейцарии (каюсь, я хотел бы оказать услугу этой прекрасной, хоть сумбурной женщине: ведь в Швейцарии она просто пропадает от безденежья. В Париже с весны, при сносном заработке, они могли бы жить лучше). Если она откажется, то, быть может, годился бы в редакторы С.Ф. Штерн или М.М. Тер-Погосян. Если говорить правду, лучше Ступницкого будет всякий.

Вы спрашиваете, можно ли сослаться в разговоре со Ступницким на меня: конечно, нет: у меня нет никакого права вмешиваться в это дело, и Ступницкий вполне основательно ответит, что Алданов тут не причем. Я «вмешиваюсь» только потому, что А[лександр] Ив[анович] со мной советовался, и потому, что мы с ним в дружбе. Вы - душеприказчик Павла Николаевича [Милюкова] и представитель интересов А[лександра] И[ванови]ча. Сам он - б[ывший] председатель Правления «П[оследних] Нов[остей]» и крупный акционер. Только Вы и можете вести переговоры со Ступницким, нет, пожалуйста, на меня не ссылайтесь, тем более что я повторяю и при Кусковой в газете писать не буду. При Кусковой - Коновалове, быть может, иногда неполитические статьи помещал бы, да и то не уверен.

Мы оба очень огорчены Вашим сообщением о «новых болезнях» Анны Александровны. Как она себя чувствует? Вы понимаете, как хотелось бы повидать Вас обоих.

Вчера получил телеграмму от Полонских: нам дана французская виза. Начинаем хлопоты о праве возвращения в С. Штаты. Если весной поедем, то я надеюсь вернуться через месяц.

Сердечный наш привет Вам, Анне Александровне, Александру Борисовичу, который видел так много интересного, - чего я больше не увижу. Лучшие наши пожелания на Н[овый] Год, - надеюсь, в 1946 году встретиться.

Ваш М. Ландау

Машинопись. Подлинник.

Bodleian. MS. Russian d. 7. Elkin. Л. 36-36 об.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 24 декабря 1945

5, rue Péguy

24 Дек[абря 1945]

Дорогой Марк Александрович,

Пишу Вам, когда Ваш вопрос окончился. Прилагаю копию отношения Мин. Вн. Дел, которое на этот раз обличало Мин. Ин. Дел, что оно задерживает дело. С этим письмом я поднял в М.И.Д. такой скандал, что они немедленно дали согласие. Обещали послать его телеграммою, за наш счет, как это делалось в доброе старое время. За этим следит уже Полонский. Словом, моя роль окончена, и я не чувствую более перед Вами вины за собой.

Это дает мне право вернуться к своим делам. Слухи об XI книге заглохли, и я не знаю, когда она выйдет и приедет сюда. Мне писал Коновалов, что в этой книжке будет его статья, и он заранее выражает огорчение, если она будет мне неприятна. Этого не может быть по его общему отношению ко мне, вопрос же и целесообразность нашего тогдашнего визита вообще перестал быть актуальным. Из него не вышло того, что обе стороны ждали. Но каяться нам не приходится. И я рад, что мы тогда этот шаг сделали, хотя бы он ни к чему не привел. Идти же дальше по этому пути, т. е. из желания с «ними» сойтись от себя отрекаться мы не хотим. В этом мы раскололись. Об этом я писал подробно Коновалову в том письме, кот. он не разобрал. Он просит меня его повторить, а я прошу его мне прислать. Это облегчит мне работу писания нового письма, да и не хочется, чтобы это письмо бесследно пропало.

Через несколько месяцев, с переездом Nat. Unis в Америку, заботы о русских беженцах перейдут в другие руки, и я, может быть, буду свободен от довольно скучных занятий, т. е. буду иметь время. Но мечтать об этом пока еще рано. Я получил здесь от Полонского для прочтения номера «Нового Журнала», начиная с 5. Обидно думать, что в свое время мы их не видали; Вы сделали большое культурное дело, которое «останется», и я вас всех поздравляю. Не понимаю одной Вашей фразы в одном Вашем письме, что может быть для сотрудничества с Вами я захочу сделать «оговорку». Принципиальной разницы между собой и Вами я не усматриваю, кроме тех, какие у меня всегда были со всеми моими единомышленниками, начиная с кадет, и, в частности, Милюкова. Но если на них смотреть исторически, издали, то они только интересны; и прибавлю, разногласия между теми, кот., несмотря на разногласия, вместе работают, делают некоторую честь и тем, и другим.

Я буду с нетерпением ждать 11-ю книгу, с еще большим 12-ю, если Вы не перемените намерения напечатать там первую главу моей книги. Если захотите потом напечатать другую, скажите какую, и я Вам ее пришлю. Но мне было бы самому всего интереснее, если бы оказалось возможным напечатать ту главу, кот. я уже не покушаюсь рассматривать, как часть этой книги, но скорее как «послесловие» ко всей моей жизни. Когда смотришь то, что творит здешняя «Конституанта», я тем более чувствую, что, несмотря на парадоксальность этой главы, в ней есть доля правды, а в тех вопросах, кот. я ставлю, очень большой и актуальный интерес. Но я ее никому не показывал, и не знаю, какую она может вызвать реакцию. После переписки письма немного места осталось, и я хочу его использовать. Во-первых, вчера Долгополое прислал мне посылку. Не знаю, та ли, о кот. Вы писали в письме 12 Ноября. Он написал: «Заканчивая резерв посылок первой группы, посылаю Вам одну посылку». Если это Ваша - большое спасибо. Я давно ничего не получал. Во-вторых, очень жалею, что у Полонского «Новый Журнал» оказался только с 5-го номера. Он бы его здесь имел с самого начала. Хотел бы видеть и начало Ваших «Истоков». Ваши исторические романы, как «Ключ», есть «вклад» в историю, необходимый для понимания тем, кто сам этого времени не переживал. Когда же речь идет о прошлом, это как «картинки» к тексту: чем Вы лучше знаете эпоху, тем они интереснее. Но весь вопрос в том, насколько точно, т. е. внутренне правильно, изображены эти люди. В частности, Александр II. Да и «народовольцы». В Вашем изображении их невольно чувствуется отголосок «легенды», кот. делает их «сверхлюдьми», обратно с тем, что происходит с «историческими героями» - Бисмарком, Дизраэли и т. д. Здесь относительно них такой подход полезен, т. к. приближается к реальности: эти люди становятся более живы. А революционная среда, ибо она все-таки среда, она с этими людьми мне не стала понятнее. Но читать все это очень завлекательно.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-28.

 

В.А. Маклаков - M.A. Алданову, 8 января 1946

Париж, 8 Января 1946 г.

Дорогой Марк Александрович,

Получил сегодня Ваше письмо от 21 Декабря. Большое спасибо за посылку от 16 Ноября, но мы ее не получили. Вообще в последнее время посылки не доходят (это со всех сторон говорят) - и Праздников они нам не украсили. Кто виноват - дознаться невозможно. Но Американцы могли бы «протестовать», что их письма где-то воруют.

Я не сомневаюсь, что ответ А.И. К[оновалова] в «Новом Журнале» задеть меня не может потому, что его отношение к себе я знаю, а при нем резкое для меня слово не обидно. И Вы правы: если уже анкета, то нельзя обижаться за осуждение, даже резкое. Если Вы без всяких выпусков напечатали «открытое письмо» Мельгунова, то я не буду ни в малейшей претензии на «Журнал», да и на Мельгунова. «Политическое» разномыслие для меня никогда не бывало поводом к личной обиде.

Теперь о «статье» - «Исповедь». Если я считаю, что такой статье удобнее быть «посмертной», то потому, что одно дело думать и даже писать, а другое «печатать». Автор не повинен за то, что без него напечатано. Я же признаю, что статья недостаточно продумана, не соответствует важности темы. Недаром я хотел сначала ее поместить только как «главу» к книге. Глава к книге, посвященной другому вопросу, к меньшему обязывает. Но сейчас тема моей главы так злободневна, на нее столько пишут и в журналах, и в газетах, что я уже не стесняюсь ее поместить. Подскажите только подходящее заглавие. «Исповедь» не годится, претенциозно и не соответствует содержанию. Я было назвал ее «Послесловием» - но по Гоголевской «Женитьбе» опасаюсь, что это напоминает «пустословие». «Яичницын - собачий сын».

Но главное вот что.

По всему, что я слышу, боюсь, что моя книга о 2-ой Думе не выйдет. С присоединением к СССР балтийских государств, с атмосферой Чехии, Польши и Югославии - круг русских читателей очень сократился. Словом, может быть, до издания целой книги я не доживу. И потому мне было бы приятно, если бы кроме «Исповеди» Вы напечатали бы еще главы 2 или 3. Может быть это интереснее, чем «Исповедь». Я имею слабость думать, что хотя моя книга не для всех, вернее, только для старого поколения, но все же историку она будет очень полезна, как и I-ая Дума. Между прочим, я как-то напрашивался на рецензию о ней для того, чтобы молено было печатать главы о 2-ой Думе. Для этого рецензии уже не нужно. Я видел в «Новом Русском Слове» очень благожелательную рецензию Аронсона и думаю, что серьезный журнал мог бы о ней дать рецензию, как «Сов[ременные] Записки» сделали с моей первой книгой. На мой взгляд, I-ая Дума, как материал для историка, серьезнее, чем «Воспоминания», о кот. была рецензия А.Ф.К. - в Совр. Записках. Но я могу ошибаться.

Теперь, что делать. Я думаю, что если Вы и захотите напечатать так называемую «Исповедь», то после нее уже нельзя будет возвращаться к печатанию отдельных глав 2-ой Думы. А если выбирать между тем и другим - то уже не знаю, что бы я предпочел. И еще менее знаю, что Журнал бы предпочел. Я готов бы предложить выбор Карповичу, тем более что может быть можно это совместить. Каюсь, что я пристрастен к 2-ой Думе, т. к. в ней чувствую себя в своей роли защитника несправедливо обиженных. Мне кажется, что были бы интересные главы VIII, XV, XVI. Что же Вам прислать и как?

Скажу, что здесь эту книгу читали только двое. Во-первых, Тыркова. Она из Гренобля мне прислала запрос о некоторых эпизодах 2-ой Думы, т. к. пишет «Мемуары», и ей для главы о 2-ой Думе не хватало материала. Я ей послал соответствующую главу своей рукописи; после этого она стала требовать главу за главой, на все писала свою критику и прочла всю книгу. А мне написала, что, прочтя ее, совершенно переделала свою главу. И еще прочел Эльяшевич; сказал по телефону, что был ею «потрясен». И т. к. я его не видел, а только узнал о его «потрясении», то не вполне уверен, что он ее прочитал.

Но это все анекдоты. Скажите, что Вам прислать и как.

Забыл из этой области самое главное. Я свою рукопись о 2-й Думе дал прочесть Струве. Он в общем ее очень одобрил, но сделал много замечаний карандашом на полях. Я их берегу как исторический материал. Но из них мне еще раз стало ясно, как многое забывается, потому так полезно его закреплять в памяти.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 6. F. Maklakov, Vasilii Alekseevich. Parisjan. 1946 -July 1946. To

Mark Aleksandrovich Aldanov.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 25 января 1946

25 января 1946

Дорогой Василий Алексеевич.

Я получил Ваше письмо от 8 января и тотчас переслал его в Кембридж М.М. Карповичу. Сегодня пришел его ответ. Он очень просит Вас прислать и «исповедь», и те главы из книги, о которых Вы пишете. «Мы все это напечатаем в ближайших книгах журнала», - пишет М.М[ихайлови]ч. А я Вас о том же просил еще раньше. Будем, следовательно, ждать. Я высказал Карповичу мнение, что рецензию о Вашей книге должен дать он. М.М. отвечает: «Охотно это сделаю, но для этого мне надо получить книгу, о чем я давно мечтаю. Нельзя ли попросить В.А. прислать мне экземпляр?» Не знаю, где Аронсон достал свой экземпляр книги, но в здешних русских книжных магазинах (очень жал ких) ее нет. Если можете, пришлите М.М[ихайлови]чу. Впрочем, по моему опыту знаю, как мало экземпляров своих книг бывает у авторов (в Париже я получил от Плон 30, а то и 40, здесь же Скрибнер дает мне и другим своим писателям шесть экземпляров). Поэтому, если Вам трудно, мы постараемся достать экземпляр Аронсона (уверенности, что получим, конечно, нет).

Когда получите нашу посылку (и 11-ую книгу журнала), пожалуйста, дайте знать: мы тотчас пошлем новую: может быть, Вы предпочтете что-либо другое, - посылки, к сожалению, стандартные. О том, что они доходят плохо, мы все слышали. Однако заказными посылать не разрешается. Долгополовские посылки идут, конечно, не от журнала, а от Литературного Фонда.

К крайнему моему сожалению, я не разобрал сделанной Вами от руки приписки об «Истоках» в письме Вашем от 24 декабря. А мне так интересно! Может быть, Карпович разберет, когда приедет сюда: он разбирает и Ваш почерк, и почерк Александра Федоровича. Не всегда, конечно.

От А. Ф-ча и Коновалов, и я имеем письма. У него все благополучно. Быть может, он скоро сюда вернется: у него есть «риэнтри пермит», о котором теперь хлопочем мы с женой. Еще раз оба от души Вас благодарим за хлопоты.

Отставку генерала я принял просто как большое горе. В случае чего за ним пошли бы. Пойдут ли за его преемником - это вопрос. Вообще все идет к черту. Очень горжусь, что в 1937 году начал печатать, а в 1939 году выпустил книгу под названием «Начало Конца». И еще больше огорчаюсь, что оказался прав. В «Истоках» же меня только и интересует: откуда пошло все то, что теперь происходит в мире? Ведь и народовольцы, и Бисмарк, и Вагнер, и Гладстон, и Маркс, и Бакунин были именно истоками, - от некоторых из них пошло и хорошее (в особенности от Гладстона).

Итак, ждем от Вас сказанного выше. Шлю Вам самый сердечный привет, самые лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

12-ая книга с Вашей статьей выходит в марте. Уже почти все набрано.

Машинопись. Подлинник.

HIA.2-13.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 30 января 1946

ПАРИЖ, 30 Января 1946 г.

Дорогой Марк Александрович,

Получил сегодня Ваше письмо и буду отвечать по порядку.

1) Во-первых, получил Вашу посылку; она пришла в два приема - первая коробка 16 Января, вторая - 25. Большое спасибо. Но как видите, шла она два месяца с лишним.

2) Это главная причина, почему я не посылал Вам книгу о I-ой Думе. Дело не в скудости авторских экземпляров; для Вас экземпляр бы нашелся. Но когда же он к Вам придет, да и придет ли? Меня давно просил прислать ее Гордон. Я узнал от Каплана, что она была послана в Америку Майделю. Сообщил это Гордону, и он ее от него получил в Октябре 1945 г. Это много скорее. А если у Майделя есть, возьмите ее у Гордона; он ее уже прочел (адрес: 65 East 96 Street). Мне хотелось бы, чтобы люди ее прочли. Каких взглядов ни держаться, я думаю, что она будет полезна историку и даст ему то, чего не дадут стенограммы. Мне особенно интересно сопоставление этих двух Дум, первой и второй, о которых судили так несправедливо. И если я «развенчиваю» первую, то стараюсь «реабилитировать» вторую. Но книга была написана в самое неподходящее время; я опоздал с ней лет на 10.

3) Теперь для меня самое интересное - книга о 2-ой Думе. Это - слабость с моей стороны, но я ей дорожу. Я ее сочинял, т. е. обдумывал, когда сидел в тюрьме и не знал, выйду ли оттуда живым. Было много времени думать, было полезно сосредотачивать мысль, чтобы чем-нибудь ее занимать, и, наконец, в этих условиях мысль работает честнее. Когда меня выпустили и предписали уехать на несколько месяцев из Парижа, я в деревне, у Нольде, ее написал. Мне самому о ней трудно судить. Тыркова ее прочла и сказала, что совершенно переделала свою главу о 2-ой Думе в своих воспоминаниях, а Эльяшевич неожиданно для меня и наших отношений ее превознес. Больше ее никто не читал. Еще П.Б. Струве сделал в ней много карандашных заметок, кот. я сохранил.

Я бы очень хотел видеть ее напечатанной, ведь это все, что останется после меня. Но едва ли я этого дождусь. Здесь нет, во-первых, бумаги, а во-вторых, нигде нет больше тех русских читателей, которые жили в восточной части Европы и попали под СССР. Издание этой книги стоило бы так дорого, что я не могу питать больше той иллюзии, по крайней мере при жизни. Мне потому очень приятно, что хотя что-нибудь будет напечатано в «Новом Журнале». Но Вы не можете печатать ее всю, а печатать отдельные главы, с пропусками, как Вы делаете с «Истоками», для книги, где весь интерес в цельности, а не в эпизодах, интересных самостоятельно, было бы варварством; отдельные главы этой книги никто бы не стал читать. Может быть, как Вы печатаете первую, потому что она - первая, можно было бы напечатать и последнюю. Но эта глава, как заключительная, оторванная от того, что ей предшествовало и что ее обосновывало, утратит на три четверти свой интерес. Я сам могу быть не судьей в своем деле, но Эльяшевич пришел в ужас при мысли, что будут напечатаны отдельные главы. Годилась бы еще предпоследняя, т. к. там много фактически нового и неизвестного - но насколько можно делать такую операцию, я уже не знаю. И отдельно взятая она даст повод к зубоскальству.

Если бы мне не было совестно Вас затруднять, я бы предоставил это на Ваш суд; но посылать наудачу всю книгу как-то не решаюсь. У меня она всего в трех экземплярах. Или послать 2 последних главы: все-таки менее страшно.

4) Два слова об «исповеди». И прежде всего забудьте о таком заглавии. В ней нет ничего похожего на исповедь, вообще ничего личного. Боюсь, что я ввел Вас в заблуждение тем, что говорил и недоговаривал. Исповедь - это только фигуральное выражение, вызванное тем, что я говорил все, что думал, не заботясь о том, как к этому отнесутся и к чему меня за эти ереси «пригвоздят». Речь идет о самых реальных и злободневных вопросах, причинах кризиса демократии, о средствах ее спасти и пр. - т. е. о том, о чем рассуждали и писали люди посильнее меня. Эта глава - подражание Гоголевскому Ляпкину-Тяпкину, который доходит до сотворения мира собственным умом. И я, может быть, и не соглашусь печатать ее, да и Вы сами. Ее мне и не будет так жалко, как 2-ую Думу.

5) Теперь хочу отдохнуть от этих томительных колебаний и недоумений. Хочу ответить на то, что для меня интересно. Вы не разобрали нескольких строк письма от руки, их «истоках». Я уже неясно помню, что я Вам тогда писал, но о чем я писал, помню и Вам это повторю.

Я думаю, что у Вас редкий дар к тому историческому роману, который может быть материалом для понимания эпохи и ее атмосферы. Это своеобразная историческая работа, и я ее так и расцениваю. Словом, это то, что делали Толстой, Пушкин, Загоскин и др. Думаю, что Ваш «Ключ» и его типы - не живые лица, живые «люди», в которых мы узнаем своих знакомых, - помогут многое понимать лучше ученых исследований. А так как кроме этой общей атмосферы интересна и фабула, то это и сделает Вас одним из любимых писателей.

Но тут есть опасность, и я мельком на нее указал.

Во-первых, романисту приходится вводить в рассказ исторических лиц, у которых уже есть какой-то канонический образ. Этот канонический образ может действительности не соответствовать, отражать понимание современников. Задача историка - его поправить и показать, в чем была ошибка. Но когда это делает романист, по своему произволу, не доказом, а показом, он может вводить в заблуждение; так Толстой исказил и Наполеона, и особенно Кутузова. Во мне есть протест «историка» против этой свободы, и я нахожу, что романисту лучше этих людей не трогать; я не хочу сказать, что Вы их исказили; не знаю. Но Вы затронули столь многих - Александра II, Бисмарка, Маркса, Бакунина, Энгельса и т. д., что я инстинктивно боюсь произвола романиста. Конечно, в общем и главном эти лица соответствуют каноническим образам; но важны и детали. Вы можете соблазнить единого от малых сих. В частности, имею в виду Александра II.

Аналогично с этим опасение - в изображении целой среды; имею в виду народовольцев. Здесь трудно знать правду; революция создала легенду о своих. В ней мало исторически верного, как во всякой легенде. Подпольная Россия Степняка - один из образчиков этого. Есть ли у Вас достаточный материал, чтобы изобразить их живыми, как они были. Вы идете по жердочке над пропастью, от Вашего произвола зависит увековечить образы исторических личностей. Я Вас не осуждаю и не знаю, в какой мере Вы близки к правде. И опять-таки именно потому, что Вы не критикуете, не мотивируете, как историческая наука сделала с Годуновым, с Лжедмитрием, Вы можете по своим личным симпатиям и антипатиям не послужить истории, а ее обмануть.

Это чисто методологическое замечание; практически оно сводится к тому, чтобы исторических лиц изображать поменьше и более поверхностно, издалека, какими они казались современникам, a не потомкам. Как у Толстого живые лица не Наполеон, не Кутузов, не Ермолов, которые и без него известны, а коллективные - Ростов, Денисов, Болконский, Каратаев. И ценность «Войны и Мира» в них. Конечно, для большой публики занятно увидеть у Вас и Суворова, и Желябова, но это нездоровое желание.

Простите эти замечания. Менее всего я хотел бы охолостить Ваши романы; но боюсь, что Вы злоупотребите успехом, введя нас в интимный быт исторических лиц.

Пока письмо к Вам переписывалось, я получил письмо от Гордона. Пишет, во-первых, что он многим показывал I-ую Думу, все ее одобряют, и это вызвало в нем желание издать вторую Думу. Здесь сейчас не зовут людей вместе, не уверившись, что они не в ссоре. Как Вы с Гордоном. А то возьмите у него I-ую Думу или узнайте, где можно ее достать. Я ему об этом пишу. Его адрес 65, East 96 Street, NY.

Я не думаю, чтобы он мог издать во Франции 2-ую Думу. Если да, то это все бы устроило. Но если нет, то я колеблюсь, какие главы можно печатать у Вас. С точки зрения автора, я думаю, что печатать по кускам - лишить их интереса. Но не знаю, как с точки зрения редактора и журнала. Я пошлю Вам почтой несколько глав 2-ой половины. Как лучше адресовать, Вам или Карповичу. Время еще есть, и мы успеем снестись. Но главу самую интересную, 15-ую, без предыдущих не хочется печатать, т. к. она вся как будто сведется к личной беседе со Столыпиным, что неправильно рисует основные мои выводы. Сообщите Ваше мнение.

Но вот что - «утро вечера мудренее». «Исповедь» в таком виде, как она есть, я не хочу печатать. Перечел ее вчера и пришел к этому выводу. Я не противоречу себе, то называя ее «исповедью», то утверждая, что в ней нет «личного». Дело в том, что содержание ее не личное, но «истоки» только личные, т. е. наблюдения одной Франции, только ее признаков, реформ и желаний. Выводы м. б. интересны, но неправильно их обобщать. В этой главе надо кое-что редакционно изменить, что, во-первых, ее сократит, а во-вторых, сгладить претенциозность. Раньше, чем ее посылать, я это сделаю. В этом же виде нельзя ее пускать в публику.

Очень прошу Вас дать мне оттиски I-ой главы, когда они будут.

Машинопись. Подлинник.

BAR. 6. F. Maklakov, Vasilii Alekseevich. Paris, Jan. 1946 - July 1946. To

Mark Aleksandrovich Aldanov.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 12 февраля 1946

12 февраля 1946

Дорогой Василий Алексеевич.

Вы, вероятно, уже знаете, что А.И. Коновалов заболел (это не для огласки). У него было что-то вроде легкого удара. Но врачи почти не сомневаются, что это пройдет бесследно. Он лежит или сидит в кресле дома. Мы с женой часто у них бываем. Ал[ександр] Ив[анович] говорит почти так же, как до болезни, может переходить из комнаты в комнату. Однако писать ему было бы трудно. Поэтому он просил меня принести Вам его извинения. А[лександр] Ив[анович] прочел мне Ваше письмо и ознакомил с ним ближайших друзей. Просил нас высказать Вам свое мнение по поводу некоторых затронутых Вами вопросов. Я не думаю, чтобы Вы возражали против того, что с этими интереснейшими письмами (а также с письмом Керенского) ознакомились Зензинов, Николаевский, еще два-три человека. Во всяком случае, на этом настаивал Александр Иванович. По его просьбе мы их «обсуждали». Вероятно, и Вла[димир] Михайлович [Зензинов], и Бор[ис] Иванович [Николаевский] Вам напишут подробно. Лично я думаю, что Вам на месте виднее, как поступать. Если же Вам мое суждение может быть интересно, то скажу лишь следующее: 1) думаю, что ни Вы, ни остатки Вашей группы не должны выпускать листовки с признанием того, что визит 12 февраля был ошибкой: пользы от этого никакой не было бы, а Вы только усилили бы опасность своего положения (ведь у Вас все возможно). Впрочем, Вы лично думаете, что в той обстановке акт этот ошибочным и не был. Вероятно, ошибкой его считают Абрам Самойлович и особенно Михаил Матвеевич? Другие, должно быть, с ними не согласны. Но если бы на этом сошлись даже все (разумеется, кроме Ступницкого, который с Вашей группой давно порвал), то я не знаю, зачем может быть нужна листовка; 2) я на месте политических эмигрантов советского паспорта НЕ брал бы: вижу минусы от такого акта и не вижу никаких плюсов.

В Вашем письме к Николаевскому меня поразила фраза: «Для меня нет сомнения, что мы здесь не избежим катастрофы и что здесь до нас доберутся, как добрались до П.Д. Долгорукова»! Меня трудно превзойти пессимизмом - но Вы превзошли. Со всем тем такую возможность и я не считаю совершенно исключенной. Отсюда конкретный вопрос к Вам (о нем пока прошу никому не говорить): хотите ли Вы, чтобы мы достали америк[анские] визы человек на десяти? Это чрезвычайно трудно, да и работу теперь здесь найти гораздо труднее, чем было прежде. Однако мы пустили бы в ход все связи. Предвижу Ваш ответ, но думаю, что наша обязанность Вам это предложить, - Вам и еще нескольким лицам. Пока пишу только Вам и еще раз прошу это держать в совершенном секрете от всех. Мы пока хлопочем только о К. Солнцеве, который просто хочет переселиться сюда (не думаю, чтобы ему грозила опасность). Сам я все-таки съезжу к Вам, если получу обратную визу, о которой мы теперь хлопочем. Думаю, что опасность, которую Вы предвидите, не дело ближайших месяцев. Допускаю и то, что она вообще не так велика.

Теперь дела литературные. Сердечно благодарю Вас за интересный и тонкий отзыв об «Истоках». Как Вы пишете, Ваша критика имеет в виду исторический роман вообще. У этого литературного жанра есть, конечно, большие недостатки, но ведь он включает в себя, как часть в целое, и роман - просто наряду с историческими лицами появляются лица вымышленные, с которыми автор волен делать, что ему угодно. Затем так ли верно, что у каждого исторического лица есть «канонический образ»? Я писал когда-то, что «суда истории вообще нет, - это миф: есть суд историков, который меняется каждые 25-50 лет; да и в течение одного периода они во всем между собой расходятся: ведь «беспристрастные историки» есть во всех партиях. Без всяких сомнений, мое изображение того или иного исторического лица может быть оспорено, но то же самое верно в отношении профессиональных историков, даже больших. Разве не оспаривался Цезарь Моммзена? Разве не оспаривались знаменитые характеристики (царей) Ключевского (которого, впрочем, при мне покойный Павел Николаевич [Милюков] называл историком невежественным, отдавая должное его большому изобразительному таланту)? Извините, что называю знаменитые имена как бы по поводу своего романа. Поверьте, что я себя с ними никак ни в малейшей мере не сравниваю, - это было бы глупо. Могу только о себе сказать, что я литературу о выведенных мною исторических лицах изучал добросовестно и потратил на это годы, - иногда и без всякой пользы (так, я месяца три потратил на перечитыванье Ницше и на изучение литературы о нем, а затем отказался от мысли его вывести в «Истоках», так как пришел к выводу, что он «истоком» не был: общее место о том, будто он был предшественником национал-социализма, показалось мне вздорным и нелепым).

Мы все-таки убедительно просим Вас дать нам возможно скорее и другие главы из книги, и то, что будем условно называть «исповедью». По совести, я не думаю, чтобы Гордон выпустил Вашу книгу. Я с ним об этом не говорил, - это только мое предположение, основанное на том, что издание книги в 400 страниц (1000 экз[емпляров]) здесь обошлось бы в 1300-1400 долларов, и она окупиться не могла бы, как не окупается и «Новый Журнал», хотя мы продаем больше тысячи экземпляров. Издать Вашу книгу, вероятно, можно будет позднее в Париже или в Шанхае. Здесь же все русские книги приносят убыток.

Гордон послал свой экземпляр Вашего первого тома Михаилу Михайловичу, который подтвердил мне, что напишет отзыв для 12-ой книги. Рукопись Вашу, пожалуйста, пошлите ему: он редактор.

Нам всем чрезвычайно приятно то, что Вы пишете о «Новом Журнале». С Вашей высокой оценкой статей Тимашева я вполне согласен. Что до Федотова, то я вполне признаю его блеск, но не скрою от Вас, что мне его статьи не слишком приятны. Не касаюсь того, что лет восемь тому назад он писал в журнале Керенского восторженные статьи о Пассионарии. Переменить взгляды имеет право всякий. Однако я не могу понять, зачем русскому журналу призывать к гегемонии Англии, когда к этому не призывают и английские журналы (вдобавок, это и совершенно нереально: время английской гегемонии в мире кончилось; вступил в силу закон больших чисел: 140 миллионов населения С. Штатов и их сказочное богатство, и 170 (теперь, быть может, впрочем 150?) миллионов населения России. А главное, написаны статьи Федотова так, что недоброжелатели наши могут делать из них вывод, будто он призывает к войне. К войне - теперь! По-видимому, атомная бомба еще не вошла в сознание наших публицистов. Они к этому относятся приблизительно так, как в 1914 году относились к появлению у немцев 42-сантиметровой мортиры. Между тем в августе прошлого года началась новая эра в истории. Впрочем, формального призыва к войне в его статьях, к счастью, нет: против этого я решительно протестовал бы (редакционная оговорка к его последней статье сделана по моему настоянию). Война, может быть, и будет, но по сравнению с этим апокалиптическим бедствием все отходит на второй план: все лучше, чем будущая война.

Мы могли бы Вам дать 3-4 оттиска Вашей статьи. Если этого мало, мы закажем.

Шлю Вам самый сердечный привет и самые лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Со всем тем, если Гордон Вашу книгу издаст, то Вы правы: тогда отдельные главы печатать не следует.

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-13.

 

М.А. Алданов - М.А. Маклаковой, 20 февраля 1946

20 февраля 1946

Многоуважаемая Мария Алексеевна.

Очень рад был Вашему письму. Я во всех своих первых письмах к Василию Алексеевичу справлялся о Вашем здоровье (знал о том несчастном случае) и просил его передать Вам мой и моей жены сердечный привет. Позднее Александр Иванович (Коновалов) объяснил мне, что Василий Алексеевич никогда приветов не передает и смотрит на это, как на «Veuillez agréer» и т. д. Зато мне сообщали о Вас другие, в том числе и моя сестра.

Вы совершенно напрасно - и уж, конечно, чрезмерно - нас благодарите за посылки. Мне было просто совестно читать и больно, - знаю, как голодно приходится в Париже. Большое спасибо Вам за то, что Вы сообщили, какие именно продукты нужны. Тотчас по получении Вашего письма мы отправили Вам две посылки: одну стандартную «Нового Русского Слова», другую по особому заказу, куда вошли два фунта жиров, сыр и разные виды сладкого. Я тоже, как Василий Алексеевич, очень люблю конфеты, варенье, шоколад и т. д. Не все разрешается посылать.

О нас Вы все знаете, - не о нас лично (тут и знать нечего), а обо всех бывших парижанах. О громадном большинстве из них можно с уверенностью сказать, что они во Францию не вернутся. И здесь не слишком сладкая жизнь, многие ею тяготятся, но в Париже никому из нас делать нечего. Подумывает о возвращении Коновалов и если он будет здоров, то возможно, что и уедет к Вам. А. Ив. мне не раз говорил, что считает себя обязанным доставить Анну Фердинандовну в ее страну, чего бы это ему ни стоило. Теоретически говорят о возвращении Зензинов, Николаевский, Цетлина. Мы съездим с женой в Париж, чтобы увидеть родных и друзей, - и печально вернемся доживать свой век в Нью-Йорк. Причины Вам объяснять не надо: они понятны.

Очень давно не имели мы известий от С.Г. Пети. Вероятно, Василий Алексеевич ее видит. Не случилось ли с ней чего-либо? Она из самых старых наших друзей.

Вы пишете, что «окружены зверьми». Неужели все это из-за «визита»?! Могу Вас уверить, что если Василий Алексеевич и Вы приедете сюда, то встретите ото всех самое лучшее отношение. Многие (в том числе и я) считают визит ошибкой, но, кажется, я здесь ни от кого отрицательного отзыва о Василии Алексеевиче ни разу не слышал. Не так давно (с большим опозданием) здесь был Татьянин обед, под председательством кадета Г.И. Новицкого, которого, быть может, В.А. помнит по Петербургу. Собралось человек сорок-пятьдесят, обед был хороший, и было весело (что случается с нами не часто). Я предложил тост за Василия Алексеевича, и он был покрыт долгими рукоплесканьями. Между тем преобладали на обеде люди, «визиту» не сочувствовавшие. Ко мне подходили люди и спрашивали, что Василий Алексеевич, имею ли я от него письма и т. д. Собственно только два тоста за «иногородних» и было: другой - за Бунина. Следовательно, оба за знаменитых москвичей. Года два или три тому назад мы пили еще за Павла Николаевича.

Татьяна Марковна и я шлем Вам самый сердечный привет и самые лучшие пожелания.

Я написал Василию Алексеевичу 12 февраля, - надеюсь, письмо дошло.

Извините меня (хоть я никогда не мог понять, почему в этом приходится просить извинения): я все письма пишу на машине, у меня очень плохой почерк.

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F. Letters to V.A. Maklakov from M.A. Aldanov, 1945-1950.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 21 февраля 1946

ПАРИЖ, 21 Февраля 1946

Дорогой Марк Александрович,

Спасибо за успокоительное известие о А.И.К. Здесь это уже знали от Е.Д.К., которой написал Б.И.Н. В газетах не было ничего. Постараемся, чтобы не было, но такие старания в «чужих» газетах рискуют привести к результатам обратным.

Конечно, я не возражаю против сообщения моих писем, кому хотите из близких людей. Только бы не попадали в газеты; репортеров боюсь, даже благожелательных.

Вопрос, который я ставил, остроту потерял. Никакой «оффенсивы мира» ждать не приходится. Сейчас везде «течение встречное». И бесполезность листовки так очевидна, что об этом более не говорят.

Вы затронули мимоходом интересный вопрос: считаем ли мы наш визит 12 Февр[аля] ошибкой. Здесь стал выходить непериодический сборник «Свободный Голос» под редакцией В.А. Лазаревского; редакционный комитет от СП. Мельгунова до Карташова. Там статья под заглавием «Прискорбная годовщина». Это - 12 Февраля 1945 г. Такое преувеличение только смешно. Я никогда не слыхал от А. Ан. или Mux. M., чтобы они визит считали ошибкой. Не визит был ошибкой, а надежда, которую мы с ним связывали. Они еще не хотят «примирения» и «соглашения». Почему мы думали, что они сами хотят этого, чем они ввели нас в соблазн, я бы мог, но сейчас не хочу объяснять. В этом мы, конечно, ошибались. И когда поняли, что они хотят не примирения, а капитуляции, мы, естественно, остановились, ибо капитуляции никогда не хотели. Наши иллюзии вреда никому не причинили: не могу же я думать, как мне писал Мельгунов еще до визита, что одни наши листовки понизят революционное настроение в СССР? Чтобы самый наш жест считать ошибкой, надо утверждать, что делают и Мельгунов, и Деникин что все остальное по-прежнему, что в СССР ничего не переменилось. Такое утверждение допустимо только как риторика. В эпоху «Столыпинской реакции» после 17 Октября многие утверждали, что в России ничего не переменилось со времен Александра III. Что в СССР сейчас много мерзости, это бесспорно; и долг эмиграции был бы это показывать. Но что она на пути выздоровления, что в ней много меняется и изменится, я и сейчас не сомневаюсь. Что они не хотят ускорить этот процесс, необходимый для них же - это такая же их ошибка, как и их теперешняя внешняя политика. Но было полезно показать, что если бы они это сделали, то они нашли бы отзвук в эмиграции.

Это и был смысл нашего визита: показать, что среди эмиграции есть люди (мы были бы рады сказать «большинство»), которые не пойдут на капитуляцию (как Патриоты), но и не будут говорить: «пока теперешняя власть не падет, не будет новой революции, мы останемся непримиримыми». Это не наша позиция. Для меня она неприемлема, т. к. и в прошлом она вела к неприятию конституции 1906 г., к нежеланию поддержать Витте в 1905 г., к непримиримости к Столыпину во 2-ой Думе и т. д. Это мой старый спор, и, как верно сказали и Вишняк, и Чернов, я был всегда за согласие, и потому наш жест ошибкой считать не могу. Если после войны не признавать советской власти законной властью, то какие же пути у нас оставались для борьбы с нею. Или, как думал Деникин, Добровольческая армия. Мы ошиблись в суждении об их планах. Но для пересмотра нашего отношения успех войны дал такой повод, который мы больше уже не увидим. Ошибкой был не визит, а превращение его в полную капитуляцию, как это сделали некоторые из его участников. Но мы с ними и разошлись. Но довольно об этом, и я не хотел бы, чтобы Вы неправильно расценивали мою фразу в письме к Б.И. о катастрофе во Франции. Я думаю, что ее не избегнуть; что Франция не обойдется без гражданской войны и диктатуры - правой или левой. А этой диктатуре будет предшествовать эпоха безвластия, полного разочарования в демократии, в законности и свободе. Разъяснять и доказывать это сейчас не могу. Но ужасно, что эти начала компрометируют те, кто им хочет служить и кто усваивает все приемы противника. Это ведет к катастрофе. В период безвластия и государственного разложения до нас добраться легко, и охотники найдутся. Это будет так же нелепо и случайно, как все, что сейчас происходит. Размеры и время этого очень неопределенны и не зависят от нас. И, кстати, исполняю Ваше желание и пока никому не скажу про Вашу готовность помочь. Слишком многие ею бы захотели воспользоваться. Тяга отсюда громадная. Мы ежедневно снабжаем десяток людей паспортами, хотя их никуда не пускают. За предложение искренно благодарю, как за дружбу, но что бы здесь ни было, я никуда не уеду. Не только я чувствую себя в положении капитана, который с корабля слезает последним, но, главное, в мои годы прятаться, чтобы спасти свою уже ни на что ненужную жизнь - ридикюльно. А я под конец смешным быть не хочу. Теперь литература.

Вы правы, что Гордон ничего не напечатает. Он обратился сюда к Зелюку с предложением ему здесь напечатать. Ясно, что это невозможно пока. А если так, то можно печатать в «Новом Журн[але]», сколько Вы сами захотите. Я пошлю (если цензуры больше нет) Карповичу всю вторую половину, т. е. с X по XVII главы. Пусть выберет то, что захочет. Мне выбора делать не хочется; я настолько чувствую связанность всей книги, что самому ее раздроблять будет тяжко; да я и не уверен, что отдельные главы могут быть интересны. Буду Вам благодарен, если Вы мне дадите побольше оттисков, т. е. штук 15-20, если это не трудно. Но если трудно, не надо.

А что касается до «Исповеди», то я там кое-что переменил; но остаюсь при своем мнении, что ее лучше печатать одновременно с моим некрологом, т. е. когда все можно свалить на наследников. Ведь эту статью можно так перетолковать, что не только Вишняк ей поперхнется; к чему же тревожить людей.

Последнее слово об «Истоках». Мой протест - теоретический. Я исторические романы очень люблю как литературный жанр. Ведь для этого нет необходимости показывать в них действительных исторических людей. Они должны стоять вдалеке и обнаруживаться только бесспорными своими сторонами и столь же бесспорными действиями. В лицах вымышленных автор совершенно свободен; и самый исторический интерес, конечно, может быть в них, вымышленных. Мне кажется, что я знаю и Кременецкого, и Мамонтова так же, как знаю Ростова, старика Болконского, Денисова, Безухова и др. Но когда Толстой говорит о Наполеоне и Кутузове и изображает их по-своему, я рефлективно протестую. Если даже он прав и художники, может быть, правильнее выводят историю, то я невольно смотрю на это как на самовольное их искажение. Вы правы, что историки меняли оценку; но, меняя оценку, ее надо мотивировать, и доказывать, и объяснять. Иначе остается впечатление произвола. Я не могу Вас упрекать в искажении; следы изучения эпохи видны даже в мелочах. Ваш Бакунин, Достоевский таковы, как их изображает историография; но я испытываю какую-то неловкость и сомнение: по какому праву Вы данными лицами распоряжаетесь также свободно, как Вашими созданиями? И это сомнение мешает удовольствию чтения. Другие, впрочем, именно это и любят. Потому признаю, что это, м. б., глупая претензия с моей стороны.

Ваши народовольцы показаны так вскользь и еще так мало известны большой публике, что с ними я помирился, как мирился с вольным изображением Годунова и Шуйского. Иначе я запротестовал бы и за них. Но Вы правы - история их пока и не показывала; выводили их или Степняк или Маркевич. Поэтому-то живых людей мы не знаем, и Ваше хозяйничанье ими не вызывает протеста.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 6. F. Maklakov, Vasilii Alekseevich. Parisjan. 1946 -July 1946. To Mark Aleksandrovich Aldanov.

 

В.А. Маклаков - М.М. Карповичу, 20 марта 1946

20 Марта 1946

Дорогой Михаил Михайлович,

Я получил вчера Ваше письмо и тотчас отослал заказной бандеролью то, что было приготовлено к отправке, т. е. последние 5 глав (XII-XVI). Пошлю Вам еще X и XI, раз Вам интересно их прочитать.

Я лично думаю, что поколению, которое помнит это время, как Вы, обе книги о Думе должны быть интересны и, главное, полезны. Потому с удовольствием посылаю их для прочтения. Очень жалею, что едва ли увижу свою книгу напечатанной. Нас слишком мало, чтобы печатать ее для нас она, конечно, не интересна. И если мне так хочется видеть ее напечатанной, то больше всего по настроению Пимена:

Исполнен долг, завещанный от Бога мне грешному...

Я, конечно, не смог исполнить всего, о чем когда-то мечтал, т. е. довести воспоминания до Революции, но все-таки я довел их до 3 июня. Война помешала сделать это вовремя, а сейчас скоро пойдет в Европе такая катавасия, что будет не до того.

И когда Вы мне написали, что, м. б., возможно было бы напечатать у Вас и всю книгу, Вы очень меня заинтересовали. Думаю все-таки, что это невозможно. Мне это предлагал Гордон, потом жена профессора Юркевича, но все это представляется неделовыми предложениями. Но не хочу себя потом упрекать, что я не использовал возможностей и потому сообщаю Вам для сведения.

Во-первых, что я абсолютно никакого вознаграждения за книгу не хочу; даю ее даром, за несколько авторских экземпляров.

Во-вторых, что в ней 395 страниц такого формата, как те листки, которые я Вам посылаю.

Если она слишком длинна, то я могу без особого труда выбросить одну или две главы из времен междудумья, что книгу сократит страниц на 30.

Но если печатать ее по главам, то отдельные главы для меня интереса не представляют, кроме той вступительной главы, которую Вы печатаете, и к печатанию их я равнодушен.

Если можно что-либо сделать, буду очень рад и благодарен; может быть, Вы пойдете в контакте с Гордоном, который сначала было загорелся и все же некоторый опыт имеет.

Особо стоит вопрос Исповеди. Я Вам ее пришлю, но не для печатания. Вас, наверно, соблазняет заглавие; но оно совершенно не точно. Книга - результат наблюдений и размышлений над кризисом «демократий» с попыткой не только критики, но и конструкции. Я имею слабость думать, что в моих размышлениях есть много верного и в моем черносотенстве - передового. Но на эту тему можно было бы писать книги; я же втискивал все в одну главу несуществующей книги - и боюсь уподобиться Ляпкину-Тяпкину, который своим умом дошел до «сотворения мира». Поэтому это «шалость», а не труд. Я Вам пришлю ее после. Я думаю, что ее можно печатать только после смерти автора. Но мнением Вашим о 2-ой Думе очень интересуюсь. Прочтя 10-16 глав, Вы, в сущности, поймете всю ее «экономию», как говорят французы; жалею только, что Вы не прочтете II и IV глав. Я их пришлю, если заинтересуетесь всей книгой.

Машинопись. Копия.

HIA. 2-13.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 23 марта 1946

23 марта 1946

Дорогой Василий Алексеевич.

Немного отложил письмо к Вам, так как ожидался консилиум у А.И. Коновалова. Он вчера состоялся, и местная знаменитость сказала, что выздоровление идет нормально и хорошо. Мы у них часто бываем.

Ваше письмо от 21 февраля было чрезвычайно интересно. Очень мне были интересны и Ваши тонкие замечания об условности исторического романа. Спасибо за отзыв, очень-очень меня порадовавший, что Вы видите и знаете Кременецкого и Мамонтова. Сердечно благодарю.

12-ая книга «Нового Журнала» выходит через неделю и, конечно, тотчас будет Вам послана. В ней Ваша статья, а также рецензия М.М. Карповича о Вашей книге.

Надеюсь, о дальнейших Ваших статьях Вы уже говорили с Мих[аилом] Михайловичем. Вы сказали, что пошлете ему всю вторую половину книги. М.М. был здесь недели три тому назад - тогда он еще рукописи не получал. Если Вы все-таки решите дать «Исповедь», -очень обрадуется.

Мы заказали и пошлем Вам 20 оттисков Вашей статьи в 12-ой книге.

О политических событиях писать тяжело. Сегодня, после ответа Сталина на вопросы американского корреспондента, газеты приняли успокоительный тон. Я склонен думать, что это линия Гитлера - минус решительный шаг. Если бы Гитлер, проглотив Австрию и Чехословакию, в последнюю минуту не решился напасть еще и на Польшу, то войны не было бы. Надеюсь, что Сталин перед решительным шагом остановится и отступит, благо в России и дипломатическое поражение очень легко изобразить как блистательную победу: кто посмеет возражать? Той каплей, которая переполнила бы чашу, могла бы быть скорее всего Турция. Не дай Господи! Как физико-химик, я понимаю, что такое атомная бомба.

У Вас, по-моему, катастрофа могла бы случиться только при прямой поддержке Москвы. А если войны не будет, то я не вижу, как поддержка могла бы быть оказана? Все же ничего нельзя считать исключенным. Не скрою, я предвидел Ваш ответ на слова о визе сюда.

Надеюсь, Марья Алексеевна получила мое ответное письмо. Мой искренний привет ей от Татьяны Марковны и от меня. В апреле выяснится вопрос о нашей обратной визе в Америке и о приезде во Францию. Хочу думать, что до того времени у Вас ничего не произойдет. Разве только выборы превзойдут по результатам все ожидания.

В здешней французской газете «Виктуар» появилась на первой странице негодующая статья под названием «Позор»: сообщается, что половина отправляемых отсюда посылок во Франции похищается, а во многих других из И фунтов продовольствия остается два-три! Вы понимаете, с какими чувствами мы это читаем. Всех (и Вас) поэтому прошу по получении посылок подтверждать их приход. Шлем Вам сердечный привет и лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA.2-13.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 29 марта 1946

Париж, 29 Марта 1946

Дорогой Марк Александрович,

Я расстроился с переписчицей и потому пока пишу только несколько слов. Прежде всего хочу поблагодарить за посылку (стандартную), которую получил три дня назад. Спасибо. Много посылок пропадает, но те, что доходят, доставляют большое удовольствие.

Вашего оптимизма насчет Франции не разделяю. Вы думаете, что катастрофа может быть только от Москвы, а Москва от войн [так!]. Но без всякой войны Москва уже здесь; да она всюду зарождается самопроизвольно. Вы бы почитали парламентские дебаты в Конституанте по поводу прав человека. Как там доказывали, что свободы печати не нужно. Эррио произвел сенсацию, заговорив о правах человека. Это старомодно. По теперешним взглядам свобода допускается только для правительственных сторонников, а для выборов есть средство объявления «инелижибельности». Все элементы для создания и здесь единой партии налицо имеются.

Положение Франции бесконечно трудно; наследство немцев в душе человека не изгладилось. К правительству нет ни общего доверия, ни уважения, а в нем самом, благодаря разнородности, нет ни веры в себя, ни умелости. А главное - все это идет все хуже.

Я с большой отрадой прочитал в «Социал[истическом] Вестнике» статью Церетели; что свободу личности «Соц[иалистический] В[естник]» ставит на первый план, перед планированным хозяйством. Если бы это было так у всех социалистов! Но во Франции пока этого нет, кроме как в речах Блюма. Недаром они сейчас забавляются национализациями. На деле нет уважения к правам ни человека, ни меньшинства, ни противника. Все это подготовляет нас к диктатуре. Думаю, недолгой, но все же диктатуре, а вернее, диктатурам, сначала левой, а потом правой. А раньше диктатуры будет анархия. Не решаюсь пророчествовать, к какому времени Вы поспеете; вернее всего к анархии, когда будут «грабить награбленное».

Можно приспособиться ко всему, и мы начали привыкать к нашему режиму, столь противоречащему рецептам Атлантической Хартии. Но когда кто-либо отсюда попадает в нормальные страны, Швейцарию или Швецию, он возвращается обновленным. Очевидно, нечто в меньшей степени испытывают советские люди, попадая в Европу.

С Карповичем я списался непосредственно. 19-го марта послал ему заказной бандеролью последние пять глав (12-16). На днях вышлю еще. Но, по правде сказать, печатание отдельных глав меня интересует мало. Хотелось бы напечатать всю книгу. Но это, очевидно, невозможно.

Чтобы понять Францию, надо помнить, что после разгрома 40-го года она пала духом и почти вся подчинилась немцам, хотя скрепя сердце. Только позднее они сумели ее оттолкнуть, и начался Резистанс как серьезное и массовое движение. Многие заведомые друзья немцев афишируют свой патриотизм и перекрашиваются. Но все почти под подозрением. Отсюда общее взаимное недоверие. Это зло не изжито и все деформирует. Вспомните, как в «Ключе» охранники превратились в «большевиков». Этот разврат и здесь. И оттого «освобожденная Франция» не имеет ни энтузиазма, ни достойного вида.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 6. F. Maklakov, Vasilii Alekseevich. Parisjan. 1946 -July 1946. To Mark Aleksandrovich Aldanov.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 2 апреля 1946

Париж, 2/4/46

Дорогой Марк Александрович,

Я писал Вам два дня назад и в тот же день получил Вашу вторую посылку, не стандартную, и исключительно интересную по существу. Спешу Вас об этом уведомить, т. к. пропажи посылок, к которым мы давно привыкли, по-видимому, начинают и Вас беспокоить. Между прочим, я сегодня на панихиде по Милюкову узнал, что двое лиц - Зеелер и Гершун - обращались с официальными жалобами на пропажу возвещенных посылок в разные города и получили оба тождественные разъяснения, что почтовое ведомство за пропажу не отвечает. Это характерно; вся надежда остается на добросовестность, что в наше время наивно. Но как-никак посылки все-таки доходят, и за них большое спасибо.

На той же панихиде я встретил Полонского и не мог узнать о Вашем приезде больше, чем знал сам. Но торопитесь, т. к. ручаться за будущее невозможно.

Правда, я пессимист по принципу, но сейчас здесь нет данных для оптимизма. Мне обидно смотреть на то, что происходит. Это чудо, что Франция все-таки уцелела; можно было ждать ее полной гибели, а теперь, когда она могла воскреснуть, она свое неожиданное счастье как будто нарочно, из озорства, проигрывает. На днях было довольно интересное и, главное, поучительное собрание, где говорилось о современном мировом кризисе и способах из него выйти, и пришли к альтернативе: или диктатура, или нагорная проповедь. Среднего нет. По крайней мере, это среднее - демократия - так себя здесь дискредитировала, что на нее трудно надеяться. Тут демократию начинают понимать, как возможность каких-то партийных коллективов, кот. к власти проникают только обманом, а удерживаются у ней только насилием. При таких настроениях надо или появление нового Христа с его проповедью, или идолопоклонство перед Лениным, Сталиным или Гитлером. Первым последствием этого будет крушение теперешней власти и затем появление диктатора или диктаторов. И никто не сможет предсказать, откуда он выйдет; это может оказаться большим сюрпризом.

В ожидании этого я мысленно собираю свои пожитки, хотя никуда уезжать не собираюсь. Мне хотелось бы, по старческой слабости, чтобы последнее дело моей жизни не пропало. А потому решил переслать в Америку мою рукопись о 2-ой Думе. Может быть, всякий интерес она потеряла, но это пусть решают уже после меня. Я же с моей стороны только спасаю ее от гибели. Первую порцию - 5 глав - я послал заказной бандеролью 19-го марта. Я ждал, чтобы ее послать, ответа Карповича. На днях пошлю еще несколько глав. А для присылки первой половины - надо переписать несколько страниц (12), для чего сейчас нет моей переписчицы. Так вот, если тут будет анархия, подержите рукопись в Америке, а если можно будет когда-нибудь, ее напечатайте.

Мне стыдно Вас беспокоить, да и дело может быть того не стоит. Но хотелось эту последнюю рукопись куда-то пристроить и ждать событий без суеты и торопливости. Когда-то мне хотелось дождаться до разгрома Германии; этого я дождался. Остальное уже будем запрашивать у судьбы.

Но, может быть, это будет еще и не завтра. Во Франции, и в этом доля ее шарма, возможны всякие сюрпризы, и плохие, и хорошие.

Между прочим, к Вам в Америку может быть приедет один интересный и осведомленный писатель; пока не называю его имени - еще нельзя. Об нем я писал Николаевскому, тоже без имени, с конспиративным приемом разорванной бумажки. Если все это выйдет, обратите на него внимание. Лично я его никогда не видел, но по тому, что слышал, он исключительно интересен.

Как все совершается по проторенным путям. Здесь Франция идет прямой дорогой к «самодержавию», «единственной партии» и к полному пренебрежению к «человеческим правам». И этого она не понимает сама. Неужели и англо-саксонцы сдадут свои позиции и соблазнятся перспективой «воли» и «власти» - над свободой и правом. Неужели Ленин, Сталин, Муссолини и Гитлер в конце концов будут победителями.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 6. F. Maklakov, Vasilii Alekseevich. Paris, Jan. 1946 -July 1946. To Mark Aleksandrovich Aldanov.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 27 апреля 1946

27 Апреля [1946]. Париж

Дорогой Марк Александрович,

Тороплюсь Вам ответить на Ваше письмо, чтобы устранить одно недоразумение. Я действительно начал получать Н.Р.С., получил две недельные пачки и не знал, кто мне это устроил. Я ведь в свое время просил об этом и Вельмина, и Бахметева, и Аджемова. Аджемов мне написал, что мое поручение исполнил, но т. к. их было несколько, то я не знал, к чему это относилось.

О Вашем письме я слышал, но его не видел. Альперин, которого я пригласил в Эмиг[рантский] Ком[итет] вместо Штерна, был у нас на той неделе, но письма не показал. Тер все собирался ко мне зайти, но забежал только забрать стеногр[амму] отчета по делу Бейлиса, т. к. увлечен мыслью о фильме на эту тему. Словом, Ваше письмо до меня не дошло. Буду ругаться, но Тер не очень здоров, и мы его не обижаем.

Выборам в Италии, конечно, все были рады, и «пессимисты» казались посрамленными. Но 30% процент все же не малый. А главное в том, что сейчас коммунисты без стыда изображают себя партией не насильников, а всех недовольных. А таких не только много, но боюсь, что они будут расти. Сужу об этом по Франции. Неладно здесь в антикоммунистическом лагере.

Письмо Кровопускову передал.

Я рад, что моя статья не показалась Вам «бессмыслицей». Я вовсе не настаиваю на ее напечатании, т. к. признаю, что на такие громадные темы следовало бы написать что-то более обдуманное и глубокое. Но я написал ее как маленькую заметку и не могу отступить от первоначального плана. Впрочем, я совершенно переделал конец уже после Вашего отъезда. Пошлю его, если вообще К[арпович] станет печатать.

Что такое было с А.Ф.? Я не разобрал его почерка в тех местах, где он говорит о своей болезни. Что с ним? Здесь много носятся с планом о создании Русского Национального Центра. Но пока за это дело берутся совершенно неподходящие элементы, для которых я кажусь таким «революционером», что со мной надо покончить. Больше всего орудует Чаплин, который когда-то арестовал Чайковского. Есть среди них и те, кот. работали у немцев и сейчас искупают свои вины. Но что меня поразило, это то, что они действуют не только от своего имени, но и от других. Замешали в это дело Саблина, кот. мне писал негодующее опровержение, а потом с ним случился удар, и он опровергать уже не может. И последняя новость: они выставляют своими сотрудниками в Америке Бахметева, Штрандтмана и Сергиевского. Хотелось бы знать, в чем здесь та правда, кот. бывает и во всякой лжи? Вообще нездоровая атмосфера во всякой общественности, и французской, и русской. Удобное время для всяких перевертней. Ибо все теперь возможно.

E.H. [Штром] очень переутомилась (у нее была опасно больна сестра), и она преждевременно уехала в отпуск.

Удивительно, как это людям кажется просто: «объявить» себя представителями Национальной России, найти поддержку в правительстве (поступив во 2-е bureau, или заведение Serrot [так!], или другое аналогичное учреждение) и защищать «национальные] интересы России». И таким закулисным путем кое-чего добиваются. Сейчас это энергично делают «украинцы» против России.

Поклон Т.М.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 5-28.

 

M.А. Алданов - В.А. Маклакову, 8 мая 1946

8 Мая 1946

Дорогой Василий Алексеевич.

Михаил Михайлович сообщил мне, что Вы прочли статью Вашу и не слишком недовольны двумя опечатками. От него же я знаю: 1) что Вы не можете еще решить, в каком порядке печатать в «Новом Журнале» Ваши главы (это очень досадно: Карпович не прислал поэтому типографии ни одной, отложив помещение их до следующей книги), 2) что намечается возможность издания всей книги при поддержке Фонда Б.А. Бахметева. Я чрезвычайно этому рад, но надеюсь, что Вы до выхода отдельного издания проведете ряд глав через «Новый Журнал». Вы, верно, знаете, что в «Новом Русском Слове» помимо общей рецензии о публицистическом отделе журнала появилась отдельная статья редактора о Вашей главе. Само по себе это, конечно, неважно, но это свидетельствует о том интересе, какой вызвали Ваши мысли. Могу и от себя сказать, что они вызвали ожесточенные споры.

Я получил письмо от Марии Алексеевны, в котором она сообщила о Вашем нездоровье. Слава Богу, что все прошло благополучно. Но не нужны ли Вам какие-либо лекарства? Если простые (т. е. без рецептов), то я мог бы их вложить в очередную посылку, как уже делал не раз (посылал сестре, теще, друзьям - и доходило). Впрочем, об этом лучше напишу Марье Алексеевне. Может быть, и продукты питания Вам теперь нужны какие-либо особые? А если Марья Алексеевна сама мне об этом напишет, не дожидаясь моего письма, я буду очень рад, - предполагал написать ей в ближайшие дни.

На днях вылетает в Париж б[ывший] присяжный поверенный Абрам Яковлевич Столкинд. Он с Вами знаком еще по Москве, но просил меня написать Вам о нем. Он очень любезный и обязательный человек. Я о нем написал и Бунину, и Полонскому. Едет он в Париж по делам - у него во Франции большое имущество - и скоро возвращается в С. Штаты. Вероятно, он Вам позвонит вскоре после приезда.

Понравилась ли Вам 12-ая книга журнала? Получили ли Вы оттиски Вашей статьи? М.С. Цетлина Вам их давно послала. Тираж все растет - будем печатать уже 1300 экземпляров вместо 1200. Но, к сожалению, еще быстрее растут типографские цены. Иначе «Новый Журнал» уже окупался бы.

С большим интересом я прочел (и читал другим) Ваши замечания о французских делах. Провал конституции чрезвычайно меня обрадовал. Вчера долго разговаривал об этом с Анри де Кериллисом. Он талантливый человек, но без царя в голове, и помешался на ненависти к одному французу. Я же этого военного почитаю чрезвычайно, со всеми его недостатками и ошибками. Его дальнейшая судьба очень меня интересует - и беспокоит. Как Вы думаете?

Шлю Вам самый сердечный привет и лучшие пожелания.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA.2-13.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 11 мая 1946

Paris, 11 М[ая]1946

Дорогой Марк Александрович!

Был огорчен Вашим письмом, т. к. надеялся увидеть Вас лично. А тут еще полное расстройство с переписчицами и принуждение писать от руки. Буду краток и систематичен.

1) Опечатки - дело привычное. Я пожалел только, что Вы (в журнале) не указали заглавия и содержания «книги». А заглавие главы, хотя для главы и точно - всей книге не соответствует. Если б Вы не выпустили последних трех строк текста главы, Вы бы это сами заметили. Но это нисколько не важно. Я не хотел сам выбирать главы для печатания и предоставил это журналу. Но главы посылал частями, и, как видно, не все получено. Но мне хотелось бы, чтобы редактор прочел всю книгу подряд, раньше чем выбирать.

2) Меня очень порадовал Карпович перспективой возможности издать всю книгу в Америке. Я ему уже написал, что у меня в Nat[ional] City Bank есть свои деньги, но не знаю сколько. Все же несколько сот долларов. Я вспомнил, что в Нью-Йорке - в банке Дрейфуса служит наш добрый знакомый Я.И. Каялов. Я ему напишу и попрошу узнать, сколько у меня денег. Это, б[ыть] м[ожет], поможет изданию, если затруднения в деньгах. Не хотел бы печатать ее в «Возрождении».

3) Вас, м. б., удивит, что я так хлопочу об издании книги, кот., конечно, для большой публики интереса не представляет. Я себе само обольщения не делаю. Но я чувствую какой-то моральный долг вне сти в «историю» этого времени свои «наблюдения». И это тем более, чем более меня и мою точку зрения критикуют и осуждают. Не могу отделаться от впечатления, что эта критика и осуждения - результат предвзятости или недостаточного знакомства с фактами, и потому поверхностной их оценки. Она давно сформулирована в шаблонах очень упрощенных, кот. люди и довольствуются. Образчик такой критики дает и статья Вейнбаума, о кот. Вы говорите, «Что такое Столыпин?». Когда-то нельзя было, не рискуя прослыть «изменником», считать его большим госуд[арственным] деятелем. От этой оценки Вейнбаум вполне отказаться не может. Но теперь на ней остановиться уже нельзя. Нельзя считать Столыпина только «льстящим» и угодником, а не государственным человеком, как полагали раньше. И отсюда его вывод: сначала Стол[ыпин] был крупным государственным человеком, и потом, под конец, стал угодником. Оба - и я, и Милюков правы. Тут есть какой-то проблеск нового отношения. А вот отношение к «дворцам» у Вейнбаума осталось прежнее. А это тоже поверхностно.

И когда я слышу такие суждения, мне и хочется припоминать и рассказывать все, что я видел и знал, а с этой «прямолинейностью» бороться. Вся жизнь, кот. мне пришлось наблюдать, это как волны, кот. все время качаются, приливают и отливают. И эта смена приливов и отливов и интерес, и разгадка жизни. И прилив необходим, и отлив, т. к. без одного не было бы другого. Борьба старого с новым, косность и упрямство одних и нетерпеливость других, борьба там, где могло быть согласие - какая-то вечная игра в поддавки, проигрывание выигранных положений, воскресение мертвых - это и есть подкладка «истории». Кто ее наблюдал, должен ее закрепить.

Я хотел написать Вам больше и разборчивее. Но мне помешали. Я хотел Вам сказать, что с большим интересом читаю Ваши «Истоки». Я, может быть, приписываю им не то, что Вас интересует, но я невольно вижу в них фотографии того же явления, кот. сам наблюдал и теперь, кажется, буду еще наблюдать. Это качание той же волны. Революционеры, либералы и старый порядок, status quo. Я беру назад то, что говорил про революционеров. Они в общем у Вас схвачены верно; может быть, и мелодия честности правильна. И как-то ясно чувствуешь, что все это (революционеры) было не только ни к чему, но вредно. Но мне жалко, что Ваши герои «либерализма» так мелки и никчемны сравнительно с ними. Муравьев, Черняков, Мамонтов - что же из них могло выйти? Невольно думается, что были и более преданные и серьезные люди, кот. Вы не захотели показать. Александр И, Лорис-Меликов - ведь они развенчаны Вами. Все их мотивы - ничтожны. Или действительно других не было, и именно потому либерализм проиграл свое дело? Это ли Вы хотели сказать? Но в мое время серьезные деятели были в лице и Столыпина, и Витте, и Гучкова, и других. И их не понимали. И мне хотелось их всех зафиксировать. Современникам трудно быть справедливыми; но быть справедливым есть самое интересное в жизни, особенно в конце ее, когда боишься «справедливостью» навредить.

Но когда же Вы приедете? Здесь нам дана отсрочка, но ненадолго. Не откладывайте приезд, если с этой мыслью не простились. C'est le moment ou jamais.

Вы, очевидно, этого письма не разберете. Но не мог написать лучше и не могу отдать переписать.

Вас. Маклаков

А Вы очень правы насчет генерала. Фигура не только значительная и интересная, но и оригинальная. Он не хотел идти по шаблонной дороге и mutatis mutandis сыграть роль Монка. Только с теперешним легитимным сувереном ему было труднее, чем с Карлом II. Это современная драма всей законности, кот. он сам не понял.

Автограф.

BAR. 6. F. Maklakov, Vasilii Alekseevich. Paris, 8 Dec. 1944 - 27 Aug.

1945. To Mark Aleksandrovich Aldanov.

 

М.А. Алданов - М.А. Маклаковой, 16 мая 1946

16 Мая 1946

Многоуважаемая Марья Алексеевна.

Вы совершенно напрасно меня так благодарите за посылки. Нам и так неловко, оттого что мы живем в сытой стране.

Я на днях писал Василию Алексеевичу и спрашивал, не нужны ли ему какие-либо лекарства. Его нездоровье, слава Богу, прошло, но, говорят, во Франции вообще почти никаких лекарств нет? Если нужны вещи простые, выдаваемые без всяких рецептов, как йод, аспирин, висмут и некоторые другие, то я мог бы купить и вложить в очередную посылку. Пенисиллин разлагается при температуре в 15 градусов (его военное ведомство перевозит в холодильниках). Правда, я моей сестре послал пенисиллин, но это было поздней осенью, да и то, я думаю, он в дороге разложился. Надеюсь, что, в случае надобности, его все-таки можно достать в Париже у американцев.

Последняя посылка Василию Алексеевичу состояла только из сладких продуктов. Знаю от сестры, что нужны еще супы в порошке. Если стандартные посылки не очень хороши, то, ради Бога, напишите откровенно, что именно Вам больше всего пригодится.

Надеюсь, что Вы сами здоровы. Татьяна Марковна и я шлем Вам самый сердечный привет.

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F. Letters to V.A. Maklakov from М.А. Aldanov, 1945-1950:

65 carbons.

 

B.A. Маклаков - М.А. Алданову, 31 мая 1946

31 Мая[19]46г.

Дорогой Марк Александрович,

Вчера получил от Вас посылку со всякими баловствами до мятных карамелек включительно. Большое спасибо за память и подарки.

Пользуюсь этой оказией, чтобы прибавить несколько слов к прежним письмам.

Мне совестно, что мой пессимизм повлиял на Ваше решение отложить поездку сюда. Так мне сказал Полонский. Этого я не хотел. Я и теперь пессимист; первое голосование 5 мая мне доставило удовольствие, но пессимизма не рассеяло. Не рассеют его и выборы 2 июня. Коммунисты и социалисты получат наибольшее число голосов; возможно, что на первом плане будут социалисты. Это не помешает им чувствовать себя ближе к коммунистам, чем к тем, кто правее их. А главное, правее их никакого единства нет, и все будут грызться. Поэтому медленнее, чем мы ждали, но коммунисты будут идти к временной полной победе. Коммунизму нужно победить, чтобы потерять обаяние. Но все будет зависеть от международных событий, которые учету не подлежат. А когда они победят, они будут держаться только силой и это лучше других сумеют делать. Потому это не так скоро, как мы думали; и Вы бы успели приехать и вернуться.

Теперь личные дела.

Т. к. я все-таки жду неблагоприятного поворота событий, то я рад, что моя рукопись в Америке. Если что случится - я покоен. Но т. к. хорошо бы ее напечатать при жизни, то я написал Карповичу и повторяю Вам, что ее можно печатать и здесь. Ни «Петрополис», ни Зелюк, ни ИМКА не могут. А берется Гукасов. Он или, вернее, от него мне не раз предлагали издать мою книгу. На это я не шел; это придало бы ей не тот характер, который я хочу. Он понимает и не настаивает; но у него сохранилась типография. Она принимает заказы и, между прочим, там печатают «Сов[етского] Патриота». Они берутся исполнить заказ, который получат из Америки. Карпович и Бахметев мне писали, что там нашли 600 долларов; а я от себя располагаю 400, что были у меня там. Для Америки этого мало; там издание обошлось бы, по словам Карповича, 1500 долл[аров]. Здесь же это стоит около 5000 лист; в моей книге 15 листов; значит денег достаточно, если только издатели согласятся печатать здесь, что удобнее для корректуры и если можно переводить из Америки. Я об этом раньше мельком говорил с Тхоржевским, а теперь встретил его на похоронах Таганцева, и он сказал мне, что дело можно сделать. Значит, все будет зависеть от Америки. Рукопись у меня здесь есть. Я хотел бы там печатать от других фирм, а не «Возрождения».

Зато послал Карповичу то, что Вы именуете «Исповедью». Три главы. Но их всего 4 главы. Последнюю главу пошлю в среду. Всего 40 страниц. Я буду ее через неделю читать в собрании «Северной Звезды» с приглашенными. Ей там придумали и заглавие: «Парадоксы современной демократии». Посмотрим, будет ли она интересна. По тому, что уже отослано, Вы можете судить, стоит ли ее печатать. Я за нее не стою; писал ее сначала не для печати; хотя она очень актуальна и в ней есть, о чем подумать, но никакого вклада ни в историю, ни в политику она не внесет. Это игра ума, которой я забавлялся. Но ее полезно продумать, особенно после потуг [Кадомцева?].

Популярность Вашего генерала еще выросла, но в обывательских массах, а не политических кругах. Это то же, что было с Клемансо. Но ни Клемансо, ни он диктатором быть не хотят.

Очень прошу Вас сообщить Карповичу то, что касается книги. Почему «Новый Журнал» не занимается издательством, как «Современные Записки»? Здесь же только печатаются. Не знаю почему, но Гукасов очень-очень хочет, и не я его прошу, а он меня соблазняет, зная, что его издательская фирма, и не [слово нрзб].

Вас. Маклаков

Посредник между мной и Гукасовым - Тхоржевский.

Машинопись. Подлинник. BAR. 5-6.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 5 июля 1946

5 Июля 1946

Дорогой Марк Александрович,

Получил Вашу посылку и спешу Вас поблагодарить. Спешу это сделать, т. к. боюсь, что я расхвораюсь и, м. б., заболею всерьез. Пока не могу освободиться от температуры. Многое хотелось бы Вам сказать, часть этого пишу одновременно Б.И.Н. Мы переживаем тяжелые дни, когда воочию видно, как можно обрабатывать публику, когда нет печати и можно говорить только то, что разрешено.

Об акте 14-го июня можно было бы многое сказать вполне объективно. Но этого не требуют и даже не допускают. Вся пресса настроена по одному камертону, который в результате создает впечатление того, что Щедрин назвал «Песнью торжествующей свиньи». Как все это далеко ушло от того, когда в сближении с Сов[етской] Россией видели эмблему перемены политики в СССР и сближение власти с народом. И что любопытно, по-видимому, Советы этого не понимают и думают, что прекращение борьбы с ней равносильно обязательству ее защищать, в чем должны обязываться новые советские граждане. Но и многие новообращенные думают так же. Что-то случилось с нашей планетой, как во время Вавилонского столпотворения, когда перестали понимать друг друга.

Но все эти вопросы вне наших возможностей. Если Франция устоит и не поддастся соблазну тоталитаризма, она не откажется от убежища и апатридов. Но если здесь власть перейдет к коммунистам, мы будем ликвидированы, как в Белграде и Югославии, и недаром тяга в Американское консульство опять увеличилась. Но в этих условиях мое пребывание здесь до конца получает и свое оправдание, и свой символический смысл.

Машинопись. Копия. HIA. 2-13.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 9 июля 1946

9 Июля 1946

Дорогой Василий Алексеевич.

Получил Ваше письмо от 5 июля и очень встревожен тем, что Вы расхворались. Надеюсь, ничего серьезного?

Об акте 14 июня и здесь очень много говорят, хотя на Америку он не распространяется. Разумеется, я не взял бы советских бумаг, если бы акт и относился к русским в С. Штатах. Однако допускаю, что кое-кому стоит эту бумагу взять: тем, кто действительно хочет ехать в СССР и готов для этой цели пойти на известный риск, - таковы, вероятно, молодые. Не думаю, чтобы Франция отказала в убежище апатридам, - по крайней мере Франция Бидо-Блюма. Что будет дальше - один Бог знает.

Наш Фонд помощи писателям и ученым постановил выделить пять человек (Вас, Н.В. Милюкову, Бунина, Б. Зайцева и Мельгунова) в особую категорию и поручил Н.С. Долгополову из каждого груза выдавать этим пяти лицам по несколько посылок (а не по одной). Думаю, что в июле Вы получите четыре 16-фунтовых. Я со своей стороны вчера заказал для Вас посылку, состоящую преимущественно из сладких продуктов (их, кажется, в Долгополовских посылках мало, а они летом организму, говорят, особенно нужны).

О Вашей книге, конечно, все знаете от Карповича. Его очень огорчает Ваше колебание: то Вы согласны, то не согласны на помещение в журнале той или другой главы. Он писал мне, что Вы просили его даже сжечь «исповедь»! Помилуйте! М.М. дней десять мне не писал, и я не знаю окончательного Вашего решения - ни о печатаньи в журнале, ни о книге. Каган мне сказал, что при субсидии Бахметевского фонда он охотно издаст Вашу книгу и будет платить Вам десять процентов с каждого проданного экземпляра. Это имеет свои преимущества, но ведь если ту же субсидию или даже часть ее перевести в Париж, то Вы можете издать книгу там (легче читать и корректуры), и тогда издание будет Вашей собственностью: за вычетом комиссии магазинов Вам будет оставаться не десять, а 50-60 процентов от обложечной цены. И в том, и в другом случае Вам не придется затрачивать на издание те Ваши деньги в Америке, о которых Вы нам писали. Впрочем, Вы уже все порешили с Мих[аилом] Михайловичем.

13-ая книга «Н[ового] Журнала» Вам давно послана. В ней помещен последний отрывок «Истоков». Отдельное издание по-русски выпустить невозможно, - нет издателей. Английское издание (т. е. американское) я давно запродал Скрибнеру, хотя думаю, что американцам эта книга интересна никак быть не может.

Покидаете ли Вы на лето Париж? Если уезжаете, то когда и куда?

Слышал много о Вашем докладе. По-видимому, он вызвал сенсацию.

Пожалуйста, напишите о здоровье. Наш искренний привет Марье Алексеевне.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA.2-13.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 12 июля 1946

Париж,

12 Июля 1946

Дорогой Марк Александрович,

Сейчас получил Ваше письмо; отвечаю наспех, т. к. уезжаю в отпуск; дел масса, а если сейчас не отвечу, то переписать будет некому.

Вы не пишете самого главного: приедете ли Вы в Париж. Я видел М.С. Ц[етлину], и она надежды не лишила, но и не подала. Мое здоровье сносно; во мне сидит какая-то инфекция в носо-горловых путях, откуда глухота, насморк, температура и опасность для легких. Это одна из причин, почему я уезжаю на днях.

Меня огорчает непонимание с книгой. Относительно отдельных глав я предоставил все М.М. К[арповичу]; ему виднее, стоит ли печатать главы, если печатается книга. А интересуют меня не главы, а книга, с которой дело обстоит так.

Мне никакого вознаграждения не нужно. Если его дадут, я не откажусь, но никаких претензий я не имею, кроме нескольких авторских экземпляров. Хозяином остается тот, кто платит деньги. В этом я буржуа и реакционер. Сбивает меня незнакомство в условиях различных предложений. Я бы лично хотел, чтобы печаталась она в Париже, где я бы мог корректировать. И только. Остальное все равно. Каплан мне приятнее, т. к. знаком. Но у него с «Возрождением» (Тхоржевский) соперничество, которое выражается в том, что Каплан желает уплаты денег долларами в Америке, а «Возрождение» здесь франками. Тут весь расчет на «размен». Что выгоднее. Но я предоставляю решить этот вопрос тем, кто дает деньги. Был бы рад своих денег не тратить, но и на гонорар не рассчитываю. Все это я предоставил Карповичу. Но к нему письма сейчас идут долго, и я уезжаю отсюда, не получив ответа. Вернусь 15 августа. Мне лично задержка не по душе, т. к. по-прежнему опасаются здесь «событий».

Об «Исповеди» писать некогда. Из нее можно сделать нечто интересное, но в таком виде, как она послана, она никуда не годится; тем более для печати. Но я когда-нибудь ее кончу.

Доклад я «читал» совершенно больной и с температурой; не понимаю, откуда «сенсация». Понять его было трудно, т. к. я задыхался, речь [слово нрзб], голос хрипел, и вообще был не в форме. Спасибо за письмо.

Вас. Маклаков

Дорогой Марк Александрович,

Пользуюсь разрешением Василия Алексеевича, чтобы написать Вам несколько слов. Давно от Вас не имею никаких вестей и не знаю, оставили ли Вы мысль посетить нас, или можно все еще надежды не терять.

Вообще американцы письмами не балуют. Один Алекс. Абрамович [Поляков] от времени до времени пишет несколько слов. Думаю, что причина - отсутствие времени и страшная жара, которая докатилась и до нас.

Видаю иногда Зайцевых (думаю, что они придут к нам в гости в воскресенье), и каждый раз вспоминаем Вас. Шлю самый искренний привет Вам и Татьяне Марковне.

Машинопись. Подлинник.

BAR. 6. F. Maklakov, Vasilii Alekseevich. Parisjan. 1946 -July 1946. To Mark Aleksandrovich Aldanov.

 

M.A. Алданов - Е.Ф. Роговскому, 1 марта 1947

1 Марта 1947 г.

Дорогой Евгений Францевич.

Получил сегодня Ваше письмо от 28-го. Спешу ответить.

Очень рад, что Вы нашли деньги для еженедельника. Не хочу быть пессимистом и не повторяю того, что говорил Вам. Не знаю, на сколько хватит миллиона франков. Допускаю, что еженедельник при объявлениях может и окупаться. Здесь я почти никого не знаю и не слышал о людях, которые могли бы и хотели бы купить пай в сто тысяч. Столкинд обещал поговорить с Атраном. Знаете ли Вы его? Он хороший человек и очень богат. Кстати, Столкинд в четверг уезжает на неделю в Париж (Плаза-Атенэ). Допускаю и то, что влиятельные и умеющие убеждать людей лица могли бы найти 2-3 пайщиков в Нью-Йорке.

О редакции мы с Вами обменивались мнениями. Вы и Маклаков высказывали мнение, что на мне «все могли бы сойтись». Помимо того, что это неверно, я никогда не соглашусь быть редактором: прежде всего я, вероятно, к лету вернусь в Нью-Йорк; кроме того я терпеть не могу работу редактора, - давно отказался и от редактирования «Нового Журнала», и, наконец, я, достигнув почтенного возраста и никак не имея возможности похвастать здоровьем, твердо решил отдать остаток дней собственным трудам, литературным и научным. На меня, пожалуйста, никак не рассчитывайте. Гораздо лучшим и единственным единоличным редактором мог бы быть Александр Федорович. Как раз вчера я от него получил письмо: Вы разрешили оповестить о Вашем плане ближайших людей в Нью-Йорке. Я написал о нем, как о проекте, Александру Федоровичу (вероятно, ему писали и другие). Тогда за обедом у Михаила Матвеевича все о нем говорили. Если я правильно разобрал его письмо (от руки), он пишет, что для дела готов был бы приехать в Париж. Как всем известно, он единственный эмигрант с мировым именем. Не исключаю, впрочем, возможности, что именно поэтому ему издавать газету не дадут (несмотря на новый, явочный порядок в возникновении периодических изданий). Ал. Фед. не выражает средней линии нью-йоркской эмиграции. Но я теперь знаю настроение демократической эмиграции во Франции, в Англии, в Швейцарии, и думаю, что он выражает среднюю линию демократической эмиграции в целом. Его письма в редакцию «Соц[иалистического] Вестника» (говорят, что оно вызвало сенсацию) я еще не читал, мне пока журнала не посылают. Но взгляды Ал. Фед. мне хорошо известны - я далеко не во всем с ним схожусь. Мы с Вами работали в «Днях» и оба знаем, что он и прекрасный публицист, и, в отличие от покойного Павла Николаевича [Милюкова], редактор не самодержавного, а конституционного типа. О программе издания, о пределах состава сотрудников, о том, что можно и чего нельзя писать, можно было бы и необходимо было бы, при всяком редакторе или при всякой коллегии, договориться точно заранее. Как Вы, конечно, понимаете, я говорю отнюдь не в интересах Александра Федоровича: напротив, в его интересах лучше было бы уговаривать его не уезжать из Америки. Но, как и он, я имею в виду дело. Впрочем, вероятно, у нас с Вами расхождений тут нет. У него, кстати, кроме дела, теперь больше никаких интересов нет.

Если Ал. Фед. передумает или если приехать ему нельзя, то, при решительном отказе Маклакова от поста единоличного редактора, единственный и тоже хороший выход - редакционная коллегия в составе ньюйоркцев и парижан. Насколько я могу судить, из первых, кроме А.Ф., для дела мог бы приехать Зензинов. Он отличный журналист и литератор, хотя едва ли будет писать передовые статьи. Затем Кускова - мы знаем ее большие достоинства и недостатки. Василий Алексеевич не отказывался войти в коллегию. Имя дал бы и приезжающий скоро в Париж Коновалов. Это «иностранцы». Разумеется, необходимы и представители Вашей парижской группы. Вы, Альперин, Тер-Погосян, Титов отказывались, как «не пишущие люди». Это не резон, -я тогда говорил, что никак не резон, и повторяю. Вот и коллегия.

Еще одно. Миллион теперь не очень большая сумма, издание может скоро прекратиться. Если Вы приглашаете людей из Нью-Йорка или из Швейцарии, то необходимо обеспечить и забронировать то, что в старину называлось (в дополнение к «прогонным») «подъемными», т. е. не только билет в два конца. Но Вы это знаете лучше, чем я.

Разумеется, я высказываю лишь свое личное мнение. Не пишу ничего о техниках газеты. Это вопрос серьезный, но не неразрешимый. Допускаю, что при некоторых условиях и гарантиях согласился бы приехать A.A. Поляков, - лучшего техника в эмиграции нет. Очень рекомендовал бы Вам посоветоваться с Дон-Аминадо. Писать у Вас, конечно, согласятся и все нью-йоркские публицисты. Как политический публицист очень ценен и П. А. Берлин. Вот все, что могу сказать.

Примите мои самые лучшие пожелания. До скорого свидания.

Ваш (подп.) М. Алданов

Машинопись. Копия.

HIA. 2-13.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 5 апреля 1947

5 апреля 1947

Дорогой Василий Алексеевич.

Податель этого письма В.М. Брайнос мне очень хорошо рекомендован - с просьбой отрекомендовать его Вам. Он хочет быть зачисленным в наше эмигрантское гражданство. Если Вы можете быть ему полезным, Вы весьма обяжете меня.

Пользуюсь случаем, чтобы сказать Вам, как необыкновенно интересна и эта Ваша книга о Государственной Думе. Меня она прямо взволновала, хоть так давно все это было.

Шлю Вам сердечный привет. Очень кланяюсь Марье Алексеевне. Моя жена тоже.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA.2-13.

 

M.А. Алданов - В.А. Маклакову, 26 апреля 1948

109 West 84 St., New York 24

26 апреля 1948

Дорогой Василий Алексеевич.

Вскоре после нашего приезда в Нью-Йорк я написал A.C. Альперину письмо, которое просил прочесть всем друзьям: не хотел повторять одно и то же в нескольких письмах. A.C., уезжавший в Лондон, ответил мне, что передал это письмо Михаилу Матвеевичу, который, надеюсь, Вам его прочел. Теперь хочу только Вам сообщить (простите, что с опозданием) о «Новом Русском Слове». Я тотчас по приезде побывал у них и сказал, что мне Вами поручено заплатить им за подписку. Они навели справку и ответили, что тут какое-то недоразумение: Вам газета, по их словам, высылается, и деньги внесены за первое полугодие текущего года. Я указал, что Вы газеты теперь НЕ получаете. Новая справка: нет, газета высылается регулярно, вероятно, пропал один пакет («Н.Р. Слово» всегда приходило во Францию связками, сразу за одну, а то и за две недели). Во всяком случае, деньги были кем-то заплачены. Надеюсь, Вы теперь получаете?

Нового со времени моего последнего письма нет ничего. Ал. Федорович выздоровел, я его навещал в больнице, а на днях он уже был у нас. Ему очень хочется уехать во Францию. Думаю, однако, что он не уедет. После кончины Лидии Федоровны он американцев видит меньше и, следовательно, информации имеет тоже меньше. Именно сегодня в обеих руководящих газетах С. Штатов, в «Н.Й. Таймс» и «Н.Й. Хералд Трибюн», появились корреспонденции из Вашингтона довольно тревожного характера, - смысл тот, что, по мнению Форресталла, министра Национальной Обороны, сейчас самого влиятельного государственного деятеля в Америке, война может возникнуть в любое время. То же заявил и генерал Брадлей, начальник Генерального Штаба. Впрочем, теперь Конгресс рассматривает вопрос о всеобщей воинской повинности, и такие заявления, вероятно, объясняются этим. Результат выборов в Италии вызвал здесь, как, конечно, и у Вас, необычную радость. Лично я в нем почти не сомневался. Кстати, 30 процентов - это для коммунистов какой-то своеобразный «плафон»: везде, где были свободные выборы, они получали около 30 процентов голосов.

Ваша статья передана «Новому Журналу». Карпович мне давно не писал. Мне статья показалась необыкновенно интересной. Вашу поправку я вставил. Не сомневаюсь, что Мих[аил] Мих[айлович] будет чрезвычайно рад этой статье.

Я не знаю адреса K.P. Кровопускова. Не будете ли Вы добры передать ему прилагаемое письмо?

Татьяна Марковна и я шлем самый сердечный привет и лучшие пожелания Вам и Марье Алексеевне. Надеюсь, Вы здоровы.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA.2-14.

 

В.А. Маклаков - M.A. Алданову, 25 мая 1948

25 Мая [1948]

Дорогой Марк Александрович!

Получил вчера пачку «Нового Русского Слова» и прочел Ваш рассказ. И хочется Вам сказать, как бесконечно полезно то, что Вы делаете. Вам это дано - показывать живых людей, каковы они на деле. А именно поэтому, когда Вы говорите о людях известных - Черчилле, Сталине - в уме остается сомнение, таковы ли они на самом деле. Здесь мало показывать, здесь надо доказывать, т. е. начать рассуждения с ссылками и цитатами. А когда Вы говорите об иксах, кот. только могут быть и на которых отражается дух времени и влияние условий, Вы помогаете нам представить ту жизнь, кот. мы не видали и часто не понимаем. Ведь и Ваши и терминатор, и особенно Марья Игнатьевна, и даже Татарин - живые люди, и мне кажется, что я сам пожил в [слово нрзб] в нашу эпоху. Пишите побольше таких миниатюр.

Но почему Вы пишете в «Новом Рус. Слове»? Ведь этот рассказ не для газеты, хотя бы он печатался и без пропусков. Хорошо, что я получил газету целою пачкой. Или «Нов. Журнал» - кончился? Недаром до сих пор нет обещанной Мартовской книжки. И недаром Карпович читает лекции и на письма не отвечает. Но как это будет досадно.

Третьего дня был у А.И.К. Очень опустился со времени возвращения из США. Пульс 26, доходит до 35. Может сразу остановиться. Не задыхается. Не забывается, но часто начинает плакать. Принимать гостей ему вредно, но его жена настаивает, чтоб приходили, а то скучает.

Приехал сюда на неделю Элькин; был у меня, а сегодня Титов его угощает «парижанами».

Мне кто-то говорил, что Вы возвращаетесь сюда? Было бы хорошо, хотя жизнь здесь невесёлая. Люди по старой привычке, говорю это одинаково про нотаблей эмиграции и деятелей Франции, считают себя обязанными давать ответы на роковые вопросы, руководить другими, направлять историю, [слово нрзб] это, т. е. пытаться делать старым испытанным способом, и при этом грустить, что из этого ничего не выходит. Это как с Тарасом Бульбой, когда его схватили поляки. Или как с Анной Карениной, когда поезд на нее надвинулся и поволок неизвестно куда. Нужно ждать чего-то совершенно нового. Или, вернее, понять, что то старое, к кот. мы как будто привыкли, и есть это «новое», за кот. можно ухватиться. Я испытывал это, сидя в тюрьме, когда думал; есть люди, кот. на свободе, а недовольны! Как это удивительно. Для того, чтобы свободу ценить, надо ее потерять. Так и Ваш Ив[ан] Вас[ильевич] понял, что значит, что опухоль «незлокачественная». Но Вы меня раздразнили; неужели у них все кончено? Или впереди «новое»?

Вас. Маклаков

Автограф.

BAR. 5-6.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 8 июня 1948

8 июня 1948

Дорогой Василий Алексеевич.

Оба Ваши письма, несмотря на большую разницу во времени их отправки, пришли почти одновременно: на первом Вы наклеили недостаточно марок, и на конверте была пометка почты, что оно по этой причине отправлено не на аэропланах (казалось бы, было бы проще потребовать доплату здесь или вернуть Вам письмо, но, вероятно, таковы порядки, оставшиеся от времен Людовика XIV, - впрочем, тогда марок не было).

Второе письмо Ваше написано от руки, и, увы, ни я, ни друзья, которым я его показывал, не разобрали половины! Яснее было написано начало письма, и я с большой и подлинной радостью узнал, что Вам понравился мой «Экстерминатор» (он, кстати, напечатан с множеством ужасающих опечаток). Особенно рад был тому, что Вы хвалите ту часть рассказа, где нет исторических лиц. Сердечно Вас благодарю.

Наполовину разобрал Ваше сообщение об Александре Ивановиче. Да, к сожалению, все сведения о нем сходятся. Страшно его жаль.

Насколько я мог разобрать, Вы написали о своем здоровье, но что же именно? Я читал, вчитывался и не разобрал. Если хотите успокоить не одного меня, но и многих других, пожалуйста, напишите на машинке.

Вы сделали из появления моего рассказа в газете вывод, что «Новый Журнал» прекратил или прекращает существование. Это неверно. Верно то, что я ушел из «Нового Журнала». Причина: комически-бессмысленное (другие говорят: идиотское) письмо М. Цетлиной к Бунину. Из-за этого письма прекратил сотрудничество в журнале Иван Алексеевич, а из солидарности с ним (по делу об этом письме) ушел и я. Если хотите узнать подробности, спросите Бунина, - писать долго и скучно, да и не так важно это дело. Добавлю, что с М.М. Карповичем и у Бунина, и у меня остались самые лучшие отношения. Он относится к письму Цетлиной по существу так же, как мы и как, кажется, все. Казалось бы, естественнее было бы в виду «конфликта» с Буниным уйти не Бунину, а Цетлиной, тем более что Бунин и я были инициаторами «Нового Журнала»: журнал был задуман в июле 1940 года в Грассе, -Иван Алексеевич тогда тоже собирался уехать в Америку, и мы с ним решили создать в Нью-Йорке журнал под его и моей редакцией. Но настаивать на уходе Цетлиной не могли ни Бунин, ни я (не могли и не хотели), так как она, не имея никакого отношения к редакции, несет всю черную работу по журналу, отнимающую целый день, и заменить ее некем: журнал не может платить за эту работу. Поэтому Бунин просто заявил Михаилу Михайловичу, что уходит. А я к нему присоединился. Разумеется, мы оба желаем журналу всяческого успеха. Карповича я на днях видел, и он мне сказал, что Ваша статья идет в 19-ой книге, которая выйдет в сентябре.

Здесь некоторый интерес вызвала программа Союза, во главе которого стоит, кажется, Р. Гуль. Она появилась в «Н. Р. Слове» с пометкой редакции: «следуют девять подписей» (ни одна подпись приведена не была). Как мне говорили, этот Союз (не помню точного его названия) создан после того, как Гуль разошелся с Мельгуновым. Как Вы относитесь к этому делу?

О нашем с Татьяной Марковной возвращении во Францию пока ничего сказать не могу: все вилами по воде писано. Я остаюсь при мнении, что Франция останется свободной страной, если не будет войны. Если же будет война, то, конечно, через две недели после ее объявления у власти будет Торез. Я недавно завтракал со знаменитым Робертом Оппенгеймером, кажется, главным создателем атомной бомбы. Он настроен довольно пессимистически в вопросе о том, будет ли война (это не для огласки - сообщаю только Вам).

Шлю самый сердечный привет Вам и Марье Алексеевне. Моя жена очень кланяется.

Ваш МЛ. Алданов

1) К расколу в парижском Союзе писателей, вызвавшему это письмо, я лично отношусь вполне равнодушно.

Машинопись. Подлинник.

HIA. 2-14.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 11 июня 1948

Париж, 11 Июня [1948]

Дорогой Марк Александрович,

Мой почерк приносит мне больше неприятностей, чем Вы думаете. Ведь на приглашение из Праги на столетие Толстого в 28 г. я ответил длинным мотивированным отказом. Они не разобрали, принесли мне благодарность от Чешского Мин[истерства] Нар[одного] Просв[ещения], и мне пришлось туда поехать и прочесть лекцию.

Мое нездоровье - была полоса фурункулов на шее и лице; кажется, это кончилось. Опасного нет с тех пор, как есть пенисиллин, но скучно.

Попытки создания «центра» здесь все время идут; отношусь с большим скептицизмом; нужно было бы найти общее дело, практическую работу; люди, объединившись на ней, могли бы стать «представителями» эмиграции, но объединяться за тем, чтобы стать «центром», провозглашать себя центром, значит начинать не с того конца; это все -суета и самомнение. И сейчас могло бы быть полезным и живым делом организованная помощь русским дипистам; но это работа черная и хлопотная и не соблазняет.

Не смею Вас с Буниным критиковать, но очень жалею о вашем решении оставить «Новый Журнал», тем более что оно мне кажется немотивированным. Я слышал о письме Цетлиной, но его не читал. Но ведь как бы то ни было, оно исходило лично от Цетлиной, а не журнала. Можно было прекратить отношения с ней, но почему же с Журналом; мне жалко Журнала, его читателей и вообще этого удара по культурному делу. Наконец, хорошо ли превращать Вас в фельетониста «газеты»?

Теперь нечто личное. Вы мне написали, будто моя статья пойдет в 19 книжке. Это для меня новость. После долгого молчания Карпович мне написал, что она в 18 книжку не попадет, но надеется на 19. Я ему ответил, что если так, то я очень рад, что я ее к тому времени кое в чем переделаю, тем более, что последнюю 4-ую главу хочу переделать основательно. Просил его меня до отъезда уведомить, когда крайний срок присылки, по какому адресу летом мне присылать. Не получив ответа, я переделал кое-что в первых трех главах, а 4-ую еще не трогал. Я ему писал 26 Апреля, 11 Мая, 24 Мая, но ни на одно письмо ответа не получил. Я решил, что это не совсем любезный, но все же ответ, и собирался написать ему перед своим отъездом, что отказываюсь от печатания и прошу рукопись мне вернуть. Я ведь вовсе не стремлюсь ее печатать, хотя, прочтя ее в заседании ложи на Puteaux, я вижу, что она интересует. Но все равно я не стремлюсь; но после Вашего письма я вижу, что молчание может быть объяснено и почтовым тарифом, и неразборчивостью почерка и др. причинами. Письмом 8-го Марта Карпович меня извещал о присылке мне другой рукописи; я ее поднесь не получил, о чем его уведомлял. Но, может быть, он не получал и уведомления. Во всяком случае, до 1-го Июля подожду, а затем пошлю решительный отказ, тем более что после моего отъезда не смогу прислать и готовой части рукописи. Сообщаю Вам все это, чтобы кто-нибудь это знал в случае чего.

А здесь все умирают; А.Н. Мандельштам пришел к жене Нольде выразить сочувствие и упал в обморок; был без памяти несколько часов, но ожил. У Кн. Мещерской удар, хотя она выжила. Коновалов уходит и т. д. А впрочем, уходят не только отдельные люди, но целый мир. Неясно только, что придет к нему на смену; не тоталитаризм, но, думаю, что и не «демократический социализм», о чем мечтает «Соц[иалистический] Вестник». Но это могло быть содержанием еще других «еретических мыслей». У меня есть в голове материал на целую книгу, но нет времени и, пожалуй, досуга, чтобы ее написать. Если Вы знаете что-либо о Карповиче, что могло бы быть для меня полезно, сообщите, чтобы я не сделал ложного шага.

Я пишу Карповичу по адресу: Wardsboro, Vermont. Надеюсь, что здесь нет ошибки?

Вас. Маклаков

Среди тех «провалов», кот. постигают демократические «идеалы», во Франции есть провал «представительства» как формы правления, и провал «национализирования» предприятий, т. е. в сущности практического «социализма». Они убыточны, беспорядочны и являются видом эксплуатации «населения» в пользу меньшинства. Скажу Вам «ересь», кот., конечно, не напечатаю. Государственное хозяйство ведется так, что можно бы начать с возвращения к системе «откупов». Либо дисциплина, как в Советской России, и тогда проститесь со свободой; или свобода, а тогда «личная выгода» и «интерес», только умеряемый властью. «Соц[иалистический] Вес[тник]» думает, что это сделает «демократия»; пока это иллюзия раздевания жирных.

Машинопись. Подлинник. BAR. 5-28.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 18 июня

18 июня 1948

Дорогой Василий Алексеевич.

Получил Ваше письмо от 11 июня и одновременно из другого письма узнал, что было празднование Вашего дня рождения. Пожалуйста, извините меня, что не поздравил раньше. Приносим Вам теперь сердечные поздравления и лучшие пожелания.

Меня из Испании просят похлопотать у Вас о Вас. Григ, де Базиль, известном балетном деятеле (его настоящая фамилия, кажется, Воскресенский). Дело идет о свидетельстве о том, что он имеет права на нансеновский паспорт (тогда как у него только «титр де войаж»). Свидетельство же ему нужно для получения денег в связи с убытками, причиненными ему немцами. Этот оптимист, очевидно, надеется на то, что деньги получит. (У меня немцы забрали на рю Гюден всё: мебель, книги, рукописи, я подал просьбу года два с половиной тому назад и пока ни гроша не получил.) Де Базиль изложил Вам все дело подробнее, а я позволяю себе только просить Вас сделать для него что можно: помимо того, что он имеет большие заслуги перед русским балетным искусством, при нем кормится 85 русских эмигрантов.

К попыткам создания «центра» я отношусь приблизительно так же, как Вы. Но верхи нашей эмиграции, кажется, переживают вторую политическую молодость: число комитетов, центров, обществ теперь больше, чем было в 1919-21 гг. Было бы очень хорошо создать один центр для помощи Ди-Пи, но для этого никакая «программа» не нужна. А здесь и в Париже все вырабатывают длиннейшие программы.

С Вашей статьей, вероятно, недоразумение: должно быть, письмо Карповича затерялось. Как бы то ни было, я ему сегодня напишу, хотя больше никакого отношения к журналу не имею. Нет, пожалуйста, не посылайте журналу отказа. Карпович теперь в Вермонте. Я как раз сегодня получил от него письмо, - еще раз просит Бунина и меня вернуться, - на этот раз по поручению сотрудников журнала, недавно собиравшихся. Известно ли Вам, что произошло и другое мировое событие, вызванное, однако, не частным письмом, а политическими разногласиями: в меньшевистской партии, из-за «власовского движения», произошел раскол! Кажется, скоро прочтете в «Соц[иалистическом] Вестнике». Думаю, по крайней мере, что демократы, защищающие власовское движение, хоть перестанут бранить участников визита 12 февраля (т. е. не участников, а участие: участников они не бранят).

Шлю Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Машинопись. Подлинник.

HIA.2-14.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 24 июня

24 Июня [1948]

Дорогой Марк Александрович!

Базиль какой-то чудак. Про него мне писал и просил Рогнедов из Испании (марка с лицом Франко, что очень ценят филателисты); пишете Вы из Америки. Но ни он сам, ни кто-либо из его близких не идет, документы не показывает, и я при всем желании, а может быть, и возможности ему помочь не могу ничего сделать. И я не знаю, где он находится, куда ему писать. Я знаю его по репутации, помнится, знал его лично - но ведь все это недостаточно. А через неделю я уеду, и тогда уже я помочь не смогу.

Мы с Вами совершенно совпали во взгляде на центр. И теперь и можно, и должно создать какой-то координационный центр для помощи Д.П. Не далее как вчера для этого кое-что сделал. Но надо признать, что эмиграция старая очень постарела и ослабла, и сейчас не видно людей, кот. этому бы отдались, как когда-то многие отдавались. «Работников» стало мало. Мы «вымираем». А вот с политическими объединениями - повезло; и Вы правы - вспомнили молодость. Сравните программы Мельгунова и Гуля и объясните, из-за чего они разошлись и переругались? Пора нам умирать, т. к. умного мы ничего придумать не можем. Очевидно, закон «бытия».

С Карповичем все выяснилось. Получил от него два письма. Я рад, что Журнал просит Вас с Буниным вернуться; право, несправедливо Цетлинскую непонятную для меня выходку вымещать на журнале и на читателях. Боюсь, что Вы их не послушаете; но это будет уже ради «упрямства». Тем более что официальные отказы вы не делали; вы ушли молча и можете молча вернуться, и неужели М.С. [Цетлина] не постарается это облегчить. Ведь причина ее письма все-таки неадекватна последствиям. Ведь весь инцидент в Союзе писателей - буря в стакане.

Но не хорошо повсюду. Что за нелепость разыграли в Германии; но как ни наглы Советы, я плохо понимаю, почему при разделении Германии на 2 и законном вытеснении СССР - из Западной половины, Берлин должен находиться в общем владении? Все это последствия Потсдама и увлечения Сталиным, за что заплатил и Масарик. Но не всегда можно поправить ошибку, а логические выводы из нее приходится принимать. Очень грустно, что уступка Американцами в Берлине наносит удар их престижу и подъему у нас Советов; но чтоб на этом вопросе поднять перчатку и сейчас пойти на войну, кажется невероятным. И у меня ощущение, что Американцы уступят, а не Советы.

Очень жалко, если Базиль до моего отъезда не отзовется; я писал Рогнедову в Испанию, но ответа не было.

Вам преданный В. Маклаков

Сейчас E.H. [Штром] с торжеством показала нам газету о награждении Вас премией за «Истоки». Все поздравляем. И подумайте, что их нет «на русском».

Автограф.

BAR. 5-5.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 3 сентября 1948

Paris,

3 Сентября 1948

Дорогой Марк Александрович,

Меня смущает, что противники (Кер. и Тер.) находят, что я согласен с обоими. Ведь это можно объяснить тем, что я или лукавлю или не знаю, что думаю. И мне хочется Вам пояснить мое отношение к спору.

Когда мы расстались в последний раз, я сказал Теру, что, по-моему, между ним и Кер. тоже нет разницы; я так и думаю; разница только в оттенках, а может быть, даже в словах.

Мы вообще не говорим о людях, которые себя «продали» из выгоды или страха. Они не интересны, и о них и Т., и К. одинакового мнения. Говорим только о тех, которые искренне думали этим служить России, чтобы свалить в ней большевизм, пошли же к Гитлеру и надели германскую форму, рассчитывая, что победа Гитлера освободит Россию. Это - типичное пораженчество.

И я думаю, что в суждении о них между нами принципиальной разницы нет. Эта политика была большой ошибкой, и если бы она удалась, это было бы для России несчастьем. В этом между нами тоже разногласия нет. Мы все эту политику осуждали. Вопрос в том, как сейчас надо относиться к тем, кто ее тогда представлял и кто искренно верил, что победа Гитлера для России полезна.

Я бы понял тех, кто вообще осуждает всякое пораженчество. Но Вы сами заметили, что в известные моменты мы бывали все пораженцами. Не нам занимать позу патриотов без упрека. Если все дело в том, что эта политика была неразумна, что Гитлер опаснее Сталина -то здесь вопрос не принципа, а фактической оценки политического положения. Можно спорить и не соглашаться, но не согласных с собой нельзя осуждать, считать недостойными. В этом тоже мы как будто согласны. Убежден, что так будут судить власовцев и нас наши потомки. Разница между нами в словах, за которыми скрываются «эмоции». В тот момент, когда победа Гитлера над всей Европой, в том числе Англией, могла казаться вполне вероятной, СССР явился нашим неожиданным и единственным спасителем. Мы все пережили чувство облегчения и радости от первых советских удач. Опять увидели ту Россию и тот русский народ, которых не видали за коркой СССР. И когда в этот момент русские люди одели гитлеровский мундир и пошли ему помогать против Сталина - мы все их считали врагами. Этого чувства злобы на них мы не могли сразу забыть; оно проходит с течением времени и с ближайшим ознакомлением с ними. Но оно проходит постепенно и различными темпами в зависимости от темперамента и от силы пережитых эмоций. Оттого так бесплодны споры - на ком onus probandi и т. д., за кого презумпция и т. д. Но так как страсти еще не улеглись, то неосторожно и неразумно их гальванизировать нашими препирательствами.

Я бы запретил употреблять слово «власовец», которое пока разделяет. И чем настоящий власовец хуже того, кто, не надев мундира, в душе хотел победы Гитлера, а не России. Наконец, у людей разные степени терпимости и способности прощать. Я бы совершенно спокойно мог сотрудничать в газете, где писал бы бывший власовец, другие - нет. Это не принципиальное разногласие, и я вообще не допускаю, чтобы по этому вопросу могло бы между нами быть принципиальное и неустранимое разногласие.

Среди власовцев есть также совершенно различные люди: и те, кто до сих пор думает, что победа Гитлера была бы предпочтительнее для России и для мира; то, что сейчас происходит, - вода на их мельницу; только этого они публично не скажут и полемизировать с ними не придется. Есть те, кто признают, что они ошиблись. Есть те, которые скажут, что хотели разложить немецкие войска. Есть те, которые сознают, что не выдержали плена и «согрешили»... Как обо всех судить одинаково? Их так же не надо осуждать, как выдавать им за это аттестат благонадежности; это как после сражения: одни сражались, другие прятались за траншеи, третьи - бежали - все это забывается. Пора забыть об этой власовской ориентации; она была преходящим эпизодом, кот. на людях серьезных следов не оставил, и слово «власовец» и не порицание, и не аттестация. Оно - как бывшая профессия: но если подчеркивать и упоминать это прошлое, то надо быть готовым дать объяснения и доказательства, что он в этой профессии делал. Это пока неизбежно; и надо не ссорить людей, лучше самим этого вопроса не подымать. Если Ник. и Кер. сумели доказать, что среди власовцев есть совершенно подходящие люди, то большего они не могут требовать; я разумею: нельзя группу «власовцев» заключать в свои ряды как группу, характеризуемую только Пражской программой. Кроме «программы» у них был акт, кот. требует «пояснения». От этого требования нельзя отказаться. Его надо дать или быть готовым дать не «формализируясь». Между тем есть [тенденция?] считать, что «власовство» никогда не было германской и антирусской ориентации. Здесь так легко па это не смотрят, и с этим надо считаться. Я повторяю: я успокоюсь только тогда, когда К. и Т. заговорят на одном языке; ибо по существу разногласий между ними не вижу.

Преданный Вам В. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 6. F. Maklakov VA. to M.A. Aldanov, Paris and n. p., Sept. 1948 - March 1953.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 7 сентября 1948

7 сентября 1948

Дорогой Василий Алексеевич.

Искренне благодарю Вас за Ваше письмо. К сожалению, конца, написанного пером, не разобрал. Тем не менее Ваша позиция ясна, и я не думаю, чтобы Вас в Нью-Йорке или где бы то ни было обвиняли в «лукавстве».

Повторяю, по-моему, общего принципиального решения вопроса о «пораженчестве» быть не может. Арман Каррель в рядах испанской армии сражался с войсками французского короля, и таких примеров в истории множество. Думаю, что самым важным критерием при оценке пораженчества должно быть то, во имя чего человек принимает не свойственную человеческой природе пораженческую позицию. Если во имя свободного человеческого существования - это одно; если во имя гитлеризма - это совершенно другое. Человек, воевавший на стороне Гитлера, мог надеяться только на то, что в России ужасающий строй будет заменен другим еще более ужасным. Некоторые б[ывшие] друзья немцев теперь совершенно серьезно утверждают, будто они рассчитывали сначала с помощью Гитлера уничтожить большевизм, а затем освободить Россию от гитлеризма уже каким-то другим, очевидно, им известным способом. Я не сомневаюсь, что у 99 из 100 никакого такого расчета не было и быть не могло. Если же такой расчет был, то он в лучшем случае свидетельствует о бесконечной политической простоте и невинности.

Однако, поскольку дело идет обо мне лично, скажу еще раз, что я в мыслях не имел и не имею «травить» или «клеймить» б[ывших] друзей гитлеровцев. Я отлично знаю, что как люди они (те, что жили в России) могли бы справедливо ссылаться на «смягчающие обстоятельства». Мне только кажется тяжелой политической ошибкой - вести с этими людьми общую политическую работу. Вы, наверное, никогда не отрицали в царское время, что между правыми были очень хорошие, честные и порядочные люди. Но если б Вы, скажем, в 1913 году стали редактором газеты, Вы НЕ позвали бы их ни в соредакторы, ни даже в сотрудники. И это никак не означало бы, что Вы их «травите». В этом и заключается мое основное разногласие с Керенским, Николаевским и другими организаторами «Лиги». Я совершенно не понимаю, зачем им понадобились «власовцы». Пользы от этого ни малейшей, а вред -огромный (конечно, в наших эмигрантских масштабах). Если дело идет о практической работе (пока весьма проблематической), то для нее есть Ди-Пи, всегда занимавшие позицию близкую к нашей, и я знаю, что их много. Существует выражение, над которым принято насмехаться: «чистота политических риз». Никогда не видел и не вижу, что в нем есть смешного. Будущее темно, но пока «чистота политических риз» - это наш единственный морально-политический капитал. Для чего его лишаться? Я понимаю, что государственный деятель, ведущий большую напряженную политическую работу, может кое-чем поступиться ради цели, имеющей огромное практическое значение. Мне приходилось слышать, что Черчилль своей тягчайшей морально-политической ошибкой теперь считает свою, действительно не слишком привлекательную, роль в темном деле, связанном с именами Михайловича и Тито. Однако это хоть было сделано в процессе очень большой политической игры. Между тем Александр Федорович свой капитал тратит неизвестно для чего. Я очень боюсь, что если «Лига» начнет работу, то его первыми французские социалисты объявят «новым Марселем Деа» и т. п. На клевету врагов нечего обращать внимание, но тут будут не враги. Если бы еще дело шло о раскаявшихся власовцах, однако таких что-то пока не видно. Судя по их изданиям, они были во всем правы: не их надо амнистировать, а они должны амнистировать других и, быть может, по доброте своей на это согласятся. А если они что-то не совсем демократическое писали в «Парижском Вестнике», то только круглый дурак может их в этом обвинять: ведь ясное дело, это в их чистейшие либеральнейшие статьи вставляло своей властью Гестапо. Так кто-то из них недавно писал в ответ Аронсону. Чудесный прецедент для всех большевиков (в случае неприятностей исторического порядка): в их чистейшие либеральнейшие статьи все не-либеральное вставляло ГПУ. Как это будет для них удобно, для всех, от Александрова до Эренбурга и Заславского! - Меня все же забавляет: на какого нынешнего читателя рассчитан этот довод?

Разумеется, настоящее письмо предназначается только для Вас и для наших друзей, участвовавших в недавней беседе о «Лиге».

Шлю Вам самый сердечный привет.

Ваш М. Алданов

Я совершенно согласен с Вами в том, что под общим названием «власовцы» объединяются самые разные люди. Но то же относится и к коммунистам, и к троцкистам и т. д.

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F. Letters to V.A. Maklakov from M.A. Aldanov, 1945-1950.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 8 октября 1948

Paris,

8 Октября 1948

Дорогой Марк Александрович,

Вчера пришла от Вас посылка, очевидно, та, о которой Вы мне говорили; но почему-то из Лондона! Большая коробка, наполненная шоколадными конфетами в таком количестве, что, наверное, хватит до конца жизни. И конфеты настолько разнообразные, что часть их похитила себе моя сестра; у нас совершенно различные кулинарные вкусы. Итак, большое, большое Вам спасибо. Если бы человек жил одними конфетами, мне ни о чем бы не надо заботиться.

Но «пользуюсь случаем», чтобы Вам написать то, о чем должен был написать раньше. Не знаю, будет ли здесь издаваться газета; я плохо вижу ее возможность и шансы в настоящих условиях. В январе приедет А.Ф. (по крайне мере пока собирается); тогда поговорим конкретно. Но справа, не поднимая вопроса о газете, задумали другое. Издать Сборни к, не периодический, а единовременный, чтобы напомнить о себе, о своем существовании и, кстати, дать возможность высказаться тем, кто этой возможности не имеет. Его издает «Возрождение» как книгоиздательство; редактором его будет Тхоржевский, как его старый сотрудник. Сборник будет беспартийный, с широким фронтом, но, конечно, без уклона к советам. Обеспечены статьи: глава из посмертной книги Нольде «о различии русской и имперской идеи», самого Тхоржевского (о Полонском), Эльяшевича, Прокоповича и Бунина. Будут и другие dii minores. Покорная просьба к Вам дать что-нибудь. Я по их поручению зондирую почву, можно ли к Вам обратиться? От себя добавлю, что я очень был бы этому рад. Я не вижу для себя мотивов отказаться, тем более что они у меня просят нечто готовое, ненапечатанную речь, которую я говорил в качестве вступительного слова на заседании в память 800-летия Москвы. Мне восстановить ее легко, а ее слышали и Эльяшевич, и Тхоржевский и просят. Но я чувствую себя очень неловко в компании, где я самый левый. Правда, там Прокопович, но мне было бы гораздо уютнее, если бы были и Вы. Конечно, это не аргумент, я понимаю сам, но это объясняет мое посредничество. Тхоржевский - человек разумный и сам отлично понимает политическое положение и уклона не допустит. Но хотелось бы знать, как Вы к этому относитесь?

Кажется, будет статья Добужинского по случаю смерти Качалова. Но только «сборник» не периодический.

Вас. Маклаков

Машинопись. Подлинник.

BAR. 6. F. Maklakov V.A. to M.A. Aldanov, Paris and п. р., Sept. 1948 - March 1953.

 

М.А. Алданов - В.А. Маклакову, 12 октября 1948

16, av. g. Clemenceau, Nice

12 октября 1948

Дорогой Василий Алексеевич.

Очень рад тому, что выйдет сборник И.И. Тхоржевского, и желаю ему большого успеха. Я много слышал об этой Вашей речи и буду ждать ее с большим нетерпением. Сам я, однако, участвовать в сборнике не могу. Я очень уважаю Тхоржевского и ценю его талант. Но он консерватор, и сборник его, конечно, будет консервативен, а я давно, лет тридцать тому назад, решил, что буду участвовать только в умеренно-левых и антибольшевистских изданиях. Сборник будет удовлетворять второ му условию, но не первому. Вдобавок, у меня ничего подходящего нет. Я всецело ушел в свою французскую философскую книгу, первый том которой уже закончил. Помнится, я Вам о ней говорил. Так Бунин обещал участие? Я этим приятно удивлен, помня его ругательное письмо в редакцию о Тхоржевском, в свое время еще более меня удивившее. Иван Алексеевич - «человек настроения».

С Александром Федоровичем я обменялся дружески-ироническими письмами. Он разошелся политически почти со всеми (кроме Зензинова) своими старыми друзьями. Я ему шутливо написал, что новая дружба Кравченко и Далина, наверное, его в этом утешит (знаю с давних пор, что они были его «бэт нуар»). Он также шутливо ответил. Из его письма я не вынес впечатления, что он скоро приедет в Париж. Вдобавок, Атран, который хотел дать миллионы на газету под редакцией Керенского, пока признаков жизни не подает. Я не знаю даже, где он.

Удивлен тем, что посылка пришла к Вам только теперь. Я ее послал два месяца тому назад. Это американское общество, имеющее филиал в Англии, соблазняло в объявлениях тем, что посылки идут из Англии, и потому приходят быстро. Конфеты я послал, зная, что Вы их любите (в Америке они плохие) и что в Париже все другое есть.

Кончина Качалова очень меня огорчила. Замечательный был артист. Кстати сказать, много лет тому назад я в Москве слышал, что всех московских и петербургских дам сводят с ума «два Василия»: Вы и он. Добужинский, наверное, напишет о нем интересно. Да и весь сборник, конечно, будет интересен.

Шлю Вам сердечный привет, такой же Марье Алексеевне.

Ваш М. Алданов

Пожалуйста, кланяйтесь Тхоржевскому - я, во всяком случае, очень благодарен за приглашение.

Машинопись. Подлинник.

HIA.2-14.

 

В.А. Маклаков - М.А. Алданову, 14 октября 1948

Париж, 14 Октября [1948]

Дорогой Марк Александрович,

Я сообщил Ваш ответ Тхоржевскому. Он спросил Ваш адрес: значит, будет Вам сам писать, но я хочу тоже прибавить несколько слов. Для меня неотразимый аргумент, что у Вас ничего готового нет, и что Вы другим заняты. Но поскольку у Вас есть политический довод, мне хочется против него возразить.

Вы пишете, что сборник будет «консервативен». Я мог бы сказать, что этот термин неясен, и сейчас старомоден, что было бы правда; но, конечно, все-таки есть какие-то противоположные тенденции, и я сам хотел Вашего участия, чтобы не оказаться самым левым в сборнике. Поэтому этот довод я принимаю.

Но мне хотелось все-таки знать, в ком Вы видите залог консерватизма сборника? Есть, конечно, имена недопустимые, и в этом смысле достаточно красноречивы. Таких, насколько я знаю, в сборнике нет. Это не Тхоржевский, не Эльяшевич, не Нольде. И мне кажется, что у меня с Вами разные подходы к этому вопросу.

Главное препятствие это то, что сборник издает «Возрождение», что за спиной фигура Гукасова. Но мне представлялось скорее желательным, что весь этот аппарат «Возрождения» стал бы издавать сборник иного направления. Это было бы хорошим символом общественного оздоровления. Есть ли политический интерес после всего пережитого сводить счета за старое. Во время оккупации «Возрождение» нельзя было ни в чем упрекнуть; оно не запятнало себя коллаборацией и склонностью к Гитлеру. А их старый антагонизм с Милюковым сейчас потерял всякую актуальность.

На днях в «Нов. Рус. Слове» я прочел статью Аронсона о положении Франции; в ней есть ссылка на Вас, на Вашу характеристику Блюма, с Аронсоновской иронией относительно тех, кто сейчас борется с правой опасностью.

Та нетерпимость, кот. была раньше, сейчас едва ли нужна.

Это не затем, чтобы Вас убеждать, но мне кажется, что Вы неправильно оцениваете характер сборника. Едва ли он может противоречить тому, что Вы называете «умеренно левым направлением». Он именно таким и будет. И это надо поощрять, в интересах выправления людских мозгов. Я и сам не хотел бы участвовать в «консервативном» сборнике и сидеть за одним столом с «зубрами». Но их в сборнике нет. Сам я всегда был слишком «терпим», и мое имя не гарантия. Потому-то мне и хотелось видеть около себя более требовательного человека, чем я. Конечно, есть Прокопович; но мне жалко, что Вас не будет. Это только сожаление, а не «приставание» к Вам. И сожаление Вы мне все-таки простите.

Вы меня смущаете, выражая интерес к моей «Москве». Если она произвела некоторое впечатление, то только по «сравнению» и потому, что было неожиданно. Меня просили только председательствовать и при открытии заседания сказать несколько слов. На это я шел. Но мои «несколько слов» поставили на программу как самостоятельное выступление. Когда я это узнал и увидел, что для 800-летия Москвы читает Зайцев о Художественном Театре, Ушаков3 - об архитектуре, а затем только музыка, то я понял, что ограничиться этим было бы скандально. Я и говорил около получаса всем известные вещи. Успехом я обязан только заключительному каламбуру - дыбы и дыбу.

Но в отличие от Вас я хотел сборнику оказать посильную поддержку, чем только смог.

Вас. Маклаков

Вы мне ничего не говорили про Вашу философскую книгу. Не имею понятия и очень заинтересовался, какой проблеме она посвящена? Будет интересно с ней познакомиться. Но инстинктивно жалею, что Вы отвлекаетесь для этого от иного дела, в кот. Вы «unicum», m. е. от исторического романа, от воссоздания и зафиксирования надолго жизни, среды и людей. И это тогда, когда для поверхностных наблюдателей жизнь становится загадкой, а люди новой породой животных. Как полезно их осветить и сфотографировать. Но я так говорю, может быть, только потому, что не знаю темы Вашей книги.

Машинопись. Подлинник. BAR. 5-6.