В биографических справках о русских эмигрантах в Германии, в особенности эмигрантах еврейского происхождения, часто встречается формула – «после 1933». Что-нибудь вроде – «с 1933 года» или «после 1933 года» – во Франции, Англии, Латвии… И далее по списку, в зависимости от нового места пребывания эмигранта (слово «жительства» в данном случае вряд ли будет уместным). Исследователям кажется само собой разумеющимся, что после прихода в Германии к власти нацистов у эмигрантов, за исключением разве что русских немцев или крайне правых, не было другого выхода, нежели немедленно покинуть страну. Р. Уильямс пишет, к примеру: «С приходом к власти Адольфа Гитлера в 1933 году история русской эмиграции в Германии возвращается к ее истокам кануна Первой мировой войны. Подавляющее большинство русских покинули страну, осталось лишь несколько тысяч».

На самом деле представление о немедленном массовом отъезде русских эмигрантов из страны сильно преувеличено. Да он и не мог быть таковым по юридическим (право въезда в другие страны) и материальным причинам. В 1937 году в Германии все еще находилось около 45 тысяч русских эмигрантов, и она уступала в этом отношении среди европейских стран только Франции (110 тысяч) и Польше (80 тысяч). В то же время численность русских эмигрантов в Германии с 1930 по 1937 год сократилась в два раза: с 90 до 45 тысяч. Это можно было бы счесть только следствием реэмиграции, однако заметное сокращение численности русских эмигрантов наблюдалось и в других странах, иногда в 2 – 3 раза (Греция, Румыния, Италия, Скандинавские страны). Так, во Франции численность русских эмигрантов сократилась со 175 до 110 тысяч, и это при том, что именно во Францию прежде всего устремились уезжавшие из Германии.

В целом численность русских эмигрантов в странах Европы и Дальнего Востока с 1930 по 1937 год сократилась с 630 до 450 тысяч человек. Приведенные данные могут быть неполны, ибо не все эмигранты были зарегистрированы. В то же время многие, натурализовавшись и де-юре перестав быть эмигрантами, сохраняли национальную идентичность и считали принятие иностранного гражданства формальным актом. Но в первую очередь сокращение численности русских эмигрантов объясняется высокой смертностью и неблагоприятной демографической ситуацией – большинство эмигрантов были одинокими мужчинами, что обусловило низкую рождаемость.

По-видимому, численность русской эмиграции в Германии существенно сократилась в начале 1930-х, еще до прихода нацистов к власти; главной причиной послужил экономический кризис, особенно жестоко поразивший эту страну. По некоторым оценкам, в начале 1933 года в стране насчитывалось около 50 тысяч беженцев из России.

Следует помнить, что точная численность эмигрантов неизвестна, и приводимые в литературе цифры носят, за редким исключением, оценочный характер. Несомненно одно – в нацистской Германии в 1930-е годы оставалось по разным причинам немало русских евреев, отъезд которых затянулся или вовсе не состоялся. Исходя из сравнительно высокой доли евреев среди российских эмигрантов в Германии, можно предположить, без особого риска ошибиться, что в стране оставалось несколько тысяч русских евреев. Русско-еврейская жизнь теплилась в Германии вплоть до начала 1940-х годов. Об этом периоде жизни русско-еврейской общины в Германии мы знаем менее всего.

В настоящей главе мы попытаемся до некоторой степени ликвидировать эту лакуну. Мы рассмотрим, во-первых, реакцию на приход нацистов к власти и попытки приспособиться к новому режиму различных слоев русской эмиграции, расколотой теперь не только по политическому, но и по «расовому» принципу; во-вторых, причины, по которым некоторые русские евреи задержались или остались в Германии; в-третьих, деятельность лидеров русско-еврейской эмигрантской общины по оказанию помощи единоверцам, по разным причинам не сумевшим выбраться из ставшей прóклятой страны.

Русская эмиграция в первые годы нацистского режима

Почему многие русские евреи не уехали из Германии сразу после прихода к власти нацистов? Во-первых, как мы уже упоминали выше, далеко не все имели материальные и юридические возможности уехать, во-вторых, далеко не все этого хотели, надеясь переждать тяжелые времена. В самом деле: не в первый раз в истории евреи подвергались преследованиям, однако в конечном счете все как-то налаживалось. Многие прижились в Германии, чувствовали себя вполне комфортно, и перспектива уехать в другую страну, где предстояло учить новый язык, искать работу (а годы играли вовсе не в их пользу), не слишком прельщала эмигрантов.

Среди тех, кто надеялся на перемены к лучшему и пытался задержаться в Германии как можно дольше, были И.А. Британ, И.В. Гессен, А.А. Гольденвейзер, Г.А. Ландау, С.Л. Франк и некоторые другие, менее видные фигуры «русско-еврейского» Берлина.

Гольденвейзер, перебравшийся из Германии в США в декабре 1937 года, писал И.В. Гессену весной 1938-го:

Известия из Германии действуют удручающе. Мы действительно досидели до последней возможности, и я рад, что нас уже там нет. Но остались там и близкие люди, и десятки людей, судьбой которых мы годами привыкли интересоваться. За них тревожно и грустно 803 .

Что же происходило с десятками знакомых Гольденвейзера и с сотнями не знакомых ему лично «русских евреев» в нацистской Германии в 1930-е и начале 1940-х годов? Источники, находящиеся в нашем распоряжении, крайне скудны. Те «русские евреи», кто не успел выехать из Германии, в большинстве своем погибли, и их архивы не сохранились. Редким свидетельством являются довольно поздние воспоминания поэтессы Веры Лурье, пережившей Вторую мировую войну в Берлине. Написанные по-немецки, они долго не могли найти издателя и лишь недавно увидели свет в переводе на русский язык. Многие из тех, кто уехал из Германии во Францию или в другие европейские страны, позднее оккупированные нацистами, также были уничтожены нацистами. Тем не менее кое-какие отрывочные сведения у нас есть, и опять-таки благодаря А.А. Гольденвейзеру. Переехав в США, он вовсе не утратил интереса к судьбе своих соотечественников в Германии, что называется, «держал руку на пульсе», вел обширную переписку с людьми, или находившимися в Германии, или перебравшимися в другие страны, но сохранявшими связи со страной первой эмиграции. Некоторые из его корреспондентов продолжали работать на благо единоверцев, оставшихся в «пасти дьявола».

Таким образом, в нашем распоряжении имеется комплекс писем, отражающих, причем довольно систематически, жизнь русско-еврейских эмигрантов в Берлине в 1938 – 1940 годах. Сведения о предшествующем пятилетии более отрывочны.

Нацисты поначалу были заняты более неотложными делами, чем решение вопроса о статусе русской эмиграции, включая ее еврейскую составляющую. Однако же высокую активность и инициативность проявили крайне правые круги эмиграции, спеша «вскочить на подножку» набиравшей ход нацистской машины. Да и сравнительно умеренные правые начали «делить власть». Добавим: не спросив хозяина.

Так, профессиональный дипломат, глава некогда наиболее влиятельной из русских организаций в Германии – Русской делегации (преемницы русской дипломатической миссии) – С.Д. Боткин, видимо, собирался «прибрать к рукам» наследство представительства Нансеновского офиса в Берлине. Русская делегация, с 1922 года именовавшаяся Организацией защиты интересов русских беженцев (Vertrauensstelle für russische Flüchtlinge), со временем уступила «пальму первенства» нансеновскому представительству (Нансенамту). Боткин предвидел смещение с поста главы Нансенамта присяжного поверенного Е.А. Фальковского и полагал, что наиболее реальным претендентом на освобождающуюся должность будет он сам. Любопытны мотивы, по которым он считал смещение Фальковского более чем вероятным. 9 января 1934 года Боткин писал В.А. Маклакову, председателю Совещания российских послов в Париже: «Фальковский не еврей, но может быть еврейского происхождения. Во всяком случае, политически он, насколько мне известно, был народным социалистом, а теперь принадлежит к левому крылу РДО, которое он в Берлине и возглавлял. Само собою, подозрения на еврейство и левая ориентация мало-мало подходят к теперешнему настроению в Германии, о чем мне уже и намекали недавно в Имперском министерстве внутренних дел…» Боткин, будучи уверен в «смене власти», информировал Маклакова, что мог бы принять к себе на службу Фальковского лишь после согласования с немецкими властями.

Как мы увидим ниже, Боткина ожидало сильное разочарование.

Полгода спустя Боткин получил сведения об отношении новых властей к русской эмиграции из первоисточника – от министра иностранных дел Константина фон Нейрата. Боткин был принят фон Нейратом вскоре после событий 30 июня 1934 года – беспощадной расправы Гитлера с бывшими соратниками – Эрнстом Ремом и верными ему штурмовиками. К удивлению Боткина, министр уделил ему довольно много времени. Кроме обсуждения международных вопросов речь зашла и о русских беженцах в Германии. Боткин счел полезным указать министру на «крайнюю несерьезность целого ряда русских партий, ежедневно возникающих в Германии под различными наименованиями, стремящихся как-то подделаться под немецких национал-социалистов». Фон Нейрат был не слишком осведомлен в местной русской политике, однако ему было известно, что русские «партии» враждуют между собой. Свидетельством этого были многочисленные доносы, поступавшие властям от новообразованных организаций. Доносили они в основном на старые эмигрантские структуры, явно стремясь расчистить себе «место под солнцем». Доносы доходили даже до фон Нейрата. Одним из объектов нападок был и сам собеседник министра, о чем тот сообщил Боткину.

«Вся вздорность этих доносов, а также несерьезность подобных политических образований нам известны», – заверил фон Нейрат Боткина. Он посоветовал старому дипломату не обращать на доносы внимания и добавил: «…в данное время лучше и практичнее сидеть тихо и не “рыпаться”».

Приход нацистов к власти послужил стимулом к созданию русских крайне правых организаций нацистского толка. Наиболее многочисленной и шумной из них стало Российское освободительное национальное движение (РОНД), созданное группой малоизвестных эмигрантов 9 апреля 1933 года. Среди учредителей РОНД были Н.П. Дмитриев, некий Щербина, прибалтийский немец Ф. Лихингер и др. Вождем был избран некий Андрей П. Светозаров (настоящее имя – Генрих Пильхау), прибалтийский немец, участник Белого движения, успевший, впрочем, принять германское гражданство. Вначале РОНД насчитывало около 200 человек, но зато, как и положено настоящим нацистам, имело свою форму. Форма состояла из черных брюк, белой рубашки и нарукавной повязки красного цвета с белой свастикой в синем квадрате на ней. Нетрудно заметить, что рондовцами были использованы цвета российского национального флага. РОНД установило неплохие связи с СА (штурмовиками), которые даже в знак особого расположения передали РОНД одно из знамен русской армии, захваченное германскими войсками в период Первой мировой войны. Под этим знаменем рондовцы промаршировали 1 мая 1933 года в составе одного из отрядов настоящих штурмовиков по улицам Берлина. 1 мая в нацистской Германии отмечался День труда. Ведь партия, пришедшая к власти, именовалась среди прочего рабочей!

В нашу задачу не входит изучение истории русского нацизма. Заметим лишь, что история РОНД и тех групп и организаций, которые откололись от него или в которые было преобразовано РОНД, изобиловала расколами и скандалами. Так, Светозарова-Пильхау уже в сентябре 1933 году сменил Павел Бермондт-Авалов. Деятельность РОНД вызвала беспокойство советского правительства, сделавшего соответствующие представления германским дипломатам; к тому же руководство германскими вооруженными силами было обеспокоено возможными осложнениями советско-германского сотрудничества, которое по инерции все еще продолжалось. В результате по настоянию германского МИДа и военных, не желавших осложнений в отношениях с СССР из-за такого пустяка, как РОНД, деятельность организации была взята под контроль гестапо. Рондовцам сначала запретили носить форму, а потом и вовсе наложили запрет на деятельность организации в Пруссии.

В Берлине РОНД сменила недолговечная Партия российских освобожденцев / Российское национал-социалистическое движение во главе с Бермондтом-Аваловым (начальник штаба – немец с Дальнего Востока Фриц Мёлленхоф). Затем соратники поругались и организация раскололась. Видимо для того, чтобы остудить страсти, оба вождя кратковременно арестовывались гестапо.

Сообщая руководителю Совета российских послов в Париже В.А. Маклакову о деятельности русских нацистов и последовавшем расколе, Боткин заключал: «Все это весьма опереточно и германским правительством не принимается всерьез».

При всей «опереточности» движения оно было достаточно заметно в среде русской эмиграции. По собственным оценкам лидеров РОНД, летом 1933 года численность организации достигла двух тысяч человек; а по более реалистичным, видимо, оценкам прусской прокуратуры, – 1100. Если учесть, что общая численность русской эмиграции в 1933 году составляла около 50 тысяч человек (из них около 10 тысяч – в Берлине), это довольно весомая цифра. В начале 1935 года отделы РОНД, действовавшие за пределами Пруссии (там деятельность РОНД не была запрещена), были преобразованы в Российское национальное и социальное движение (РНСД), во главе которого встал руководитель дрезденского отдела РОНД Н.Д. Скалон.

Антисемитизм был одним из краеугольных камней идеологии РОНД. Симптоматично, что в то время как после прихода нацистов к власти заметная часть русских эмигрантов потянулась к «выходу» из Германии, барон А.В. Меллер-Закомельский, один из самых плодовитых крайне правых публицистов антисемитского толка, напротив, перебрался из Парижа в Берлин, чтобы примкнуть к РОНД. Еще за 10 лет до прихода нацистов к власти Меллер-Закомельский опубликовал в Париже книжку «Страшный вопрос. О России и еврействе», в которой высказывал не слишком оригинальную идею о решающей роли евреев в русской революции и требовал полного отстранения евреев от политической и экономической жизни России. В Берлине Меллер-Закомельский стал издателем газеты «Пробуждение России: Голос РОНДа», со страниц которого среди прочего сочилась юдофобия. Позднее Меллер-Закомельский возглавил отдел пропаганды РНСД.

Генерал А.А. фон Лампе, руководитель берлинского отдела Русского общевоинского союза, совершенно справедливо констатировал: «…несомненно, что современная Германия привлекает к себе сочувственные взгляды и устремления русских эмигрантов, ранее всего учитывающих антикоммунистические и антибольшевистские устремления современной Германии и ее вождей».

После заключения советско-германского пакта 23 августа 1939 года РНСД наряду с другими эмигрантскими организациями ярко выраженного антисоветского толка было закрыто. Нацисты не нуждались в русских подголосках, которые, с их точки зрения, были не слишком надежны и лишь «путались под ногами». Да и о каком сотрудничестве могла идти речь, если гитлеровцы собирались расчленить и поработить Россию, чего, при всем их воинствующем антикоммунизме и антисемитизме, «русские наци» вовсе не хотели.

РОНД и РНСД были наиболее заметными, но отнюдь не единственными организациями русских наци в Германии. Их существование хотя и не угрожало непосредственно безопасности русских евреев, все еще остававшихся в Германии, но существенно отравляло их жизнь, добавляя дополнительные миазмы в и без того зловонную атмосферу Третьего рейха.

Некий Н. Никольский, защищая РОНД от критики, появившейся на страницах «Часового», достаточно правого эмигрантского издания (в частности, РОНД осуждался за использование «чужой эмблемы» – свастики), писал в открытом письме редактору в июне 1933 года:

…направляя все свои помыслы и силы на борьбу с коммунизмом в России, русские национал-социалисты избрали для этого тот путь, который на деле оказался уже победным, и который дает им надежду столь же успешно бороться с властью третьего интернационала и ее победить. Этот путь и есть национал-социализм, приближенный к русскому духу и русскому быту.

Вполне естественно, что разительный пример победы гитлеровского национал-социализма отразился прежде всего на русской эмиграции в Германии, побудив часть ее к созданию РОНД… И если предположить на минуту, что точно такой же национал-социализм, как и германский, зародился бы в другой стране (Франции для примера) и помог бы ей освободиться от правительства «жидов и масонов» (выражение бар. Фабр-Люс – вождя французских националистов) и вытравить у себя всю коммунистическую заразу, то так же естественно и понятно было бы то, что русская эмиграция этой страны восприняла бы эту идею, как средство борьбы с большевизмом в России 816 .

Русской эмиграции во Франции – точнее, определенной ее части – еще предстояло уверовать в правоту национал-социализма или, как писала Нина Берберова, вошедшая впоследствии в число этих уверовавших, «не экономического марксизма». Но до оккупации нацистами Парижа, этой новой столицы русской эмиграции, оставалось еще семь лет. Пока же новообращенному национал-социалисту приходилось разъяснять непонятливым соотечественникам: «Надо помнить, что борьба с 3-м интернационалом и иудо-масонством – этой темной международной силой, – возможна лишь в мировом масштабе и что против пяти и шестиконечной звезды должен быть поднят единый меч и единый символ».

Этим единым символом автору письма представлялась свастика, которую он именовал Крестом Истины. «Германия доказала, что есть средство борьбы с коммунизмом и воскресила нашу веру в возможность нашей скорой победы. И все это сделал Гитлер под эмблемой своего креста». Поэтому нацистский Крест Истины «не заслужил небрежного названия “чужой эмблемы”».

Заметим, что правый, но гораздо более умеренный, чем оголтелые рондовцы, Сергей Боткин весьма позитивно оценивал Гитлера. «Личность самого вождя все более обрисовывается, как человека с государственным умом, – писал он Маклакову в июне 1934 года. – Однако ему еще пока мешают его старые партийные связи и личные отношения, от которых он не может, благодаря своему характеру, окончательно оторваться. Этим и объясняют постоянные противоречия, которые можно наблюдать между правительственными предначертаниями и ежедневной действительностью, а также и то, что он терпел много безобразий, творимых даже близкими ему людьми, как Рем».

Бессудная кровавая расправа над бывшими соратниками (как бы к ним ни относиться), вызвавшая отвращение у многих современников и в особенности у зарубежных дипломатов, у дипломата российского – хотя и никем не признанного – вызвала скорее одобрение. События 30 июня 1934 года, когда Гитлер проявил, по оценке Боткина, «личную храбрость и решительность», по словам российского дипломата, «еще более возвысили его авторитет и популярность среди германских масс. Это видно, между прочим, и по тому неподдельному энтузиазму, с которым его встречают везде, где он появляется. Конечно, среди некоторой части населения беспощадная – без суда – расправа с мятежниками родит также и отрицательное отношение, но в этом случае скорее винят “режим”, чем его самого».

Вскоре благоволение германских чиновников к Боткину сменилось недовольством. Его неофициальные полномочия были прекращены, а самого Боткина де-факто выслали из страны. Закончил свои дни выходец из славной российской семьи в Париже. Ему пришлось пережить оккупацию Парижа нацистами и увидеть его освобождение союзниками. Вероятно, его мнение о «государственном уме» Гитлера изменилось за последующие годы.

Вопреки всем предсказаниям, гитлеровцы начали унификацию учреждений, ведавших русской эмиграцией, не с Нансеновского офиса, а с упразднения Организации защиты интересов русских беженцев в Берлине (возглавлявшейся Боткиным в 1920 – 1934 годах и В.Л. Остен-Сакеном в 1934 – 1936 годах) и аналогичной структуры в Мюнхене (руководитель – Н.Б. Щербатов). Вероятно, сохраняя до поры Нансеновский офис, нацисты делали некий реверанс в отношении международных организаций. В это время они еще старались не раздражать международную общественность без необходимости, добиваясь решения своих внешнеполитических задач путем переговоров. Трудно представить, но тогда в Германии Гитлера называли «мирным канцлером».

Взамен берлинской и мюнхенской структур 1 мая 1936 года было создано Управление делами русской эмиграции в Германии во главе с генералом В.В. Бискупским, некогда командовавшим войсками гетмана Скоропадского и уже тогда тесно взаимодействовавшим с германскими военными. Впрочем, более всего Бискупский был известен в качестве мужа знаменитой певицы А.Д. Вяльцевой. Бискупский в 1920-е годы был членом русско-немецкого общества «Ауфбау», в которое входили также некоторые видные нацисты, и лично знал Гитлера. Более того, по некоторым данным, Гитлер скрывался у него на квартире после неудачного для наци мюнхенского «пивного путча» в 1923 году. Управление финансировалось нацистскими властями. В штате Управления состояли помощник Бискупского С.С. Таборицкий, начальник канцелярии Остен-Сакен (позже – С.С. Вревский), секретарь П.Н. Шабельский-Борк. Таборицкий и Шабельский-Борк были теми самыми монархистами, которые в 1922 году в Берлине совершили покушение на П.Н. Милюкова и убили закрывшего его собой В.Д. Набокова. Осужденные на 14 и 12 лет тюрьмы соответственно, они вышли на свободу уже через 5 лет и, разумеется, стали «персонами грата» в гитлеровской Германии. В.В. Набоков принял решение уехать из Германии, когда узнал, что среди уполномоченных нацистами руководить русской эмиграцией – убийцы его отца.

Нансеновский офис был закрыт нацистами через два года. Б.Л. Гершун сообщал Гольденвейзеру из Парижа:

Судьба Нансенамта в Берлине решена: он закрывается осенью, Евг[ений] А[дамович] [Фальковский] уволен и получает при закрытии Нансенамта 2-месячное жалованье; он хлопочет о визе во Францию. Нелегко ему будет здесь устроиться. Закрытие состоялось по категорическому требованию германского правительства, не пожелавшего далее терпеть такое учреждение 823 .

В июле 1938 года Фальковский уже приехал в Париж. Перспективы найти работу были более чем туманны, однако, как сообщал тот же Гершун, «он не мог оставаться в Германии, несмотря на свое арийство. Я думаю, да и он полагает, что он легко бы мог оказаться в концентрационном лагере».

«Унификация» не привела к примирению различных враждующих между собой группировок русских наци. Справка, подготовленная генералом фон Лампе для руководства Русского общевоинского союза, в которой освещались дрязги среди поклонников «современных вождей Германии», – еще одно свидетельство раскола в среде правой части русской эмиграции. Фон Лампе сетовал на то, что эмигрантам, стоящим «вдалеке от жизни русского Берлина», нелегко разобраться в происходящем. Так, «Милюков в своей газете умудрился даже связать имена Солоневича, Туркула и фон Лампе в приписываемой им кампании против евреев…»

Генерал А.В. Туркул и известный публицист И.Л. Солоневич, с которыми в самом деле не ладил фон Лампе, вошли в состав созданного весной 1938 года в Берлине Национального фронта, наряду с автором известных антисемитских брошюр бароном А.В. Меллер-Закомельским, представителем дальневосточных фашистов Б.П. Тедли и редактором русской берлинской газеты «Новое слово» В.М. Деспотули. Тедли был одним из организаторов защиты на Бернском процессе по делу о швейцарских фашистах, распространявших «Протоколы сионских мудрецов»; был арестован и выслан из Швейцарии по обвинению в шпионаже в пользу Германии.

«Новое слово», выходившее с 1934 года, было теперь единственной русской газетой, издававшейся в Германии. «Новое слово» финансировалось нацистами, его тираж составлял в 1938 году 7 тысяч экземпляров, в 1939-м – 8400, что было немало по эмигрантским меркам. Газета была откровенно прогитлеровской и антисемитской. Что неудивительно – кто платит, тот заказывает музыку. Впрочем, вкусы «музыкантов» вполне совпадали со вкусами заказчиков.

«Вымер русско-еврейский Берлин. Тоска в нем. Затянуло паутиной. Но и в нее никто не попадает, и пауки сидят тощими, голодными», – злорадно писал Деспотули литератору Александру Бурову, еврею по происхождению.

Деспотули как будто чувствовал необходимость оправдаться если не перед Буровым, который, будучи человеком состоятельным, иногда его «подкармливал», то перед самим собой:

Дорогой Александр Павлович, я знаю, что Вы как человек умный и чуткий, отлично учитываете обстановку, в какой приходится делать газету, и не ставите мне много в вину.

Вы отлично ведь понимаете, что другой газеты в Германии быть не может. И не слава ли Богу, что мы избавились от расхлябанности и кружковщины интеллигентских диктаторов печати?

Я могу Вас заверить в том, что я действительно являюсь полноправным и совершенно самостоятельным редактором, решительно ни от кого не получающим указания, как нужно составлять очередной номер. Такой свободы не знал ни в одной из «свободных» газет гессеновского или гукасовского толка 827 .

…

Шеи я не опускаю. Не опускал ее и при значительно худших условиях. Теперь же я получаю (не падайте в обморок и не просите взаймы) триста марок в месяц… Конечно, по эмигрантским исчислениям, все, что больше ста – тысяча. По их расчетам, я продался за десятки тысяч. Гнусавые Ирецкие и отдающие трупным ядом Гессены меня плохо узнают на улицах. < ?!!> Но где были все они, когда мне было худо. Кто из них поддержал меня? 828

Нетрудно заметить противоречия в этом горячечном потоке слов: уверения в редакторской свободе и одновременно просьба не ставить в вину «многого», в том числе, очевидно, антисемитизма, ибо «другой» газеты издавать в Германии нельзя. Это не слишком сочеталось с тезисом о невиданной свободе и возможности не считаться с издателем: история с А.О. Гукасовым, хозяином «Возрождения», выставившим на улицу не угодившего ему своей редакционной политикой П.Б. Струве, все еще была в памяти у людей литературного мира русского зарубежья.

Разница на самом деле была невелика: просто хозяева были не из среды русской эмиграции. Имена настоящих хозяев газеты, вероятно, непосредственно в редакционную политику и не вмешивавшихся, передоверив это дело сошкам помельче, Деспотули называет в этом же письме: «Благодаря газете, встречаюсь с очень интересными людьми, меня приглашают на всевозможные официальные приемы. Очень характерна та скромность, с какой проходят банкеты иностранной печати у, скажем, Розенберга или Геринга».

Завершал свое письмо Деспотули радушным приглашением в Берлин: «Жду, не дождусь, когда смогу Вас угостить у Рубинштейна нашим славным берлинским обедом. Приедете – увидите, как хорошо у нас…»

Скоро имена «Рубинштейнов» исчезли с вывесок берлинских ресторанов. Затем исчезли и сами «рубинштейны», и хорошо еще, если они успели уехать из Германии подобру-поздорову. А «независимый» редактор всего лишь за 300 марок в месяц печатал, совершенно свободно, материалы, оправдывающие борьбу с соплеменниками своего корреспондента и как будто приятеля.

Забегая вперед, сообщим, что «Новое слово» выходило в свет до 1944 года включительно (всего вышло 680 номеров), а его редактор со временем заработал прозвище Гестапули. Ему еще предстояло встретиться с Россией. В 1945 году Деспотули был арестован в Берлине советскими спецслужбами и провел 10 лет в лагерях на северном Урале и в Заполярье. В 1955 году его вместе с немецкими военнопленными выпустили и позволили уехать в Западную Германию, где он и закончил мирно свои дни.

Антисемитизм проявлялся в эмигрантской среде не только на политическом уровне. Еще одна черта времени, которую с горечью отмечал Михаил Мульман, по-видимому, дальний родственник или старый знакомый семьи Гольденвейзеров, – резкое изменение отношения к евреям части русской колонии в Германии. Мульман жил в Дрездене, но вряд ли отмеченные им явления были характерны только для дрезденской эмигрантской колонии. Собственно, антисемитизм и ранее был неотъемлемой частью мировоззрения правых, теперь он стал «хорошим тоном» и среди тех, кто ранее в этом замечен не был или во всяком случае считал неприличным открыто его демонстрировать.

Мульман зашел как-то по делу к известному философу и публицисту Федору Августовичу Степуну. После прихода к власти нацистов Степун был лишен профессуры в местном университете; ему было запрещено преподавание и в каком-либо другом месте. Так что несладко приходилось не только русским евреям. На столе у Степуна лежал свежий номер «Современных записок». «Он взял в руки журнал и прочел имена авторов в этой книжке. Их было 28. Из этого количества оказалось 22 неарийских. Кажется, такое обстоятельство должно бы было послужить к чести нашей расы, принимая во внимание достоинство этого журнала. А на самом деле? Сколько, наверное, нашлось бы почитателей этого журнала, которые, раскрыв псевдонимы, перестали бы его читать. Такой пример известен мне здесь. Одна почтенного возраста русская дама всегда зачитывалась Алдановым. Недавно ей кто-то сказал, кто такой Алданов. И она перестала его читать. Потеряла аппетит, как она выразилась. Боже, Боже, как это грустно».

Еще одним ударом для Мульмана стал запрет со стороны «местных русских черносотенцев» посещать русскую церковную библиотеку. Это было особенно горько, так как в библиотеке было немало пожертвованных Мульманом книг. «Даже духовенство возмущено этим требованием рондистов, – писал Мульман, – ибо оно знает, чем колония мне обязана. Вот так и прозябаем в этой смрадной атмосфере».

При гитлеровском режиме, по свидетельству И.В. Гессена, на поверхность поднялся «беженский шлак в количестве, какого никто и не подозревал». Так, когда Гессен, как председатель Союза русских писателей и журналистов в Германии, должен был выступить на вечере в честь присуждения И.А. Бунину Нобелевской премии, приятель Гессена Н.Е. Парамонов предупредил его, что в «шоферских кругах» собираются не допустить выступления «жида и полужида». Под последним подразумевался не кто иной, как В.В. Набоков, женатый на еврейке. Парамонов, владелец гаражей и автозаправочных станций, знал, о чем говорил. Шоферами в эмиграции нередко работали бывшие офицеры. Тем не менее ни Гессен, ни Набоков не уклонились от выступления и оказались правы – скандал устроить представители «шоферских кругов» не решились.

Уехать нельзя остаться

Настроения русских евреев, находившихся в Германии, были довольно противоречивыми. Большинство, похоже, хотело уехать. Некоторые, напротив, стремились остаться, в надежде переждать лихие времена.

В течение нескольких месяцев после прихода к власти нацистов часть русских евреев уехала из Германии. Уезжали в первую очередь те, кто был несовместим с нацистами по политическим мотивам, а также видные общественные деятели и лидеры еврейских организаций. Некоторые уезжали не по своей воле. Так, в марте 1933 года был арестован, а затем выслан из страны видный экономист, статистик и общественный деятель Я.Д. Лещинский. Начав преследования с политических противников, нацисты быстро добрались до евреев. 1 апреля был объявлен бойкот еврейских магазинов и бюро свободных профессий по всей стране.

«Вчера позорный день Германии, – записал 2 апреля историк С.М. Дубнов. – Берлин и вся страна исполнили приказ бойкота евреев. Желторубашечники с гакенкрейцем стояли у всех еврейских магазинов с плакатами: “Немцы, обороняйтесь! Не покупайте у евреев!” – и не давали никому входить в магазин. Не пускали к еврейским адвокатам и врачам, гнали евреев из учреждений, из государственной библиотеки. В провинции были кровавые столкновения. На всех еврейских магазинах и бюро были наклеены плакаты бойкота, местами желтого цвета».

События 1 апреля 1933 года, послужившие началом систематических преследований евреев, побудили уехать из страны председателя Союза русских евреев в Германии Я.Л. Тейтеля. Уехали председатель Союза русской присяжной адвокатуры в Германии Б.Л. Гершун, адвокат Б.И. Элькин, историк И.М. Чериковер, бывший нарком юстиции в советском правительстве левый эсер И.З. Штейнберг (через год – его брат, философ А.З. Штейнберг) и многие другие. Уехали меньшевики, сравнительно комфортно чувствовавшие себя в Веймарской Германии. «Когда и куда едете? – обычный вопрос друг другу», – записывает Дубнов 17 апреля 1933 года. «Кругом бегут», – фиксирует он 29 мая. «…Атмосфера бегства. Приходят люди уезжающие, прощающиеся навсегда или скорбящие о невозможности уехать», – записывает летописец русского еврейства 31 июля 1933 года. Уезжали в Париж, Лондон, в Палестину. 23 августа уехал из Берлина в Ригу и сам Дубнов.

Однако, как справедливо пишет Н. Фрай, «между апрельским бойкотом 1933 г. и систематическими массовыми убийствами на восточных фабриках смерти пролег долгий и достаточно извилистый путь». Некоторым русским эмигрантам казалось, что после первых месяцев нацистского террора наступит период нормализации, тем более что преследование евреев поначалу не носило тотального характера. Более того, иногда складывалось впечатление (недалекое от действительности), что террор носил хаотический характер. Так, кары неожиданно обрушивались на головы сторонников «нового порядка».

К примеру, был допрошен в гестапо профессор И.А. Ильин, несмотря на то что он сочинил пышный адрес Гитлеру, в котором возлагал на него «сокрушение не только коммунизма, но и Мамоны». Генерал Бискупский, «личный друг» Гитлера, и вовсе угодил на два месяца в тюрьму по обвинению в заговоре с целью покушения на жизнь фюрера. Гессен объяснял эти «превратности судьбы» русских сторонников нацистов «ярким полыханием доносительства, раздутым новым режимом: естественно, что доносчики в первую голову бросились искать среди званых, из которых будут вербоваться избранные. А так как найти пушок на рыльце в своей, хорошо друг другу знакомой среде, было нетрудно, то доносы не были совсем без оснований и производили чаемое действие».

Несмотря на откровенно антисемитскую политику нацистов, мнения русских евреев относительно отъезда из Германии были противоречивыми. «Я все еще цепляюсь за мысль, – записал Дубнов 8 апреля 1933 года, – а нельзя ли все-таки остаться, замкнуться в этом тихом углу Груневальда? Но как жить хотя бы в тихом углу леса среди воющих кругом волков?»

«Следовало покинуть Германию, – писал И.В. Гессен о своих настроениях 1933 года. – Но… преодоление инерции бесцельного существования наталкивалось на такие душевные препоны, перспектива свивания гнезда в новой обстановке так пугала, правильней сказать – так отвращала, что простой выход из положения как-то незаметно, как бы крадучись, превращался в гамлетовскую дилемму – быть или не быть?»

Дубнов уехал из Германии через семь месяцев после прихода нацистов к власти, Гессен – через три года. Гольденвейзер уехал в декабре 1937 года; сделать это раньше ему ничего не мешало: в США с начала ХХ века жили двое его старших братьев, весьма преуспевших в разных областях. При наличии таких гарантов (а отношения между братьями были самыми теплыми) получить право на иммиграцию в США проблемы не составляло.

Удерживали от поспешного отъезда из Германии некоторых русских евреев, имевших возможность сделать это, кроме привычки и удобств, надежды на изменение политической ситуации. Многим казалось, что «конечный пункт» дискриминации евреев уже достигнут. Эти иллюзии были свойственны и немецким евреям: многие из них вернулись в 1934 – 1935 годах из эмиграции, после того как схлынула волна «чисток» в связи с законом о профессиональном чиновничестве. Если учесть, что закон о профессиональном чиновничестве не мог затронуть русских евреев, а их численность была не столь велика, чтобы привлечь специальное внимание нацистских властей, то надежды «пересидеть» тяжелые времена казались небеспочвенными.

Так, Союз русских евреев в Германии, крупнейшая благотворительная организация, созданная русскими евреями в эмиграции, продолжал функционировать еще в течение двух лет после прихода к власти нацистов. Гестапо обратило внимание на деятельность Союза лишь летом 1935 года, а запрещен он был в начале осени.

Парадокс заключался в том, что, с одной стороны, усиливались преследования евреев нацистами, с другой – по инерции продолжали работать некоторые механизмы социальной защиты. Евреев лишали возможности заниматься теми или иными видами деятельности постепенно. Им казалось, что бедствие может пройти стороной, некоторые питали надежды на то, что наступит период «нормализации». Так, Гольденвейзер много лет заведовал домом Берты Марковны Паенсон в Берлине (Ольденбургаллэ, 7). После его отъезда из страны в декабре 1937 года управление перешло к его приятелю, адвокату Льву Моисеевичу Зайцеву. Затем, когда Зайцев, в свою очередь, в 1940 году эмигрировал из Германии, домом стала управлять некая Гертруда Гауштейн. 16 января 1941 года нацисты назначили адвоката Кюне, «арийца», опекуном над имуществом Б.М. Паенсон и управляющим ее домом. Таким образом, «ариизация» собственности и большинства видов деятельности заняла сравнительно продолжительное время.

Иногда, если нацистам был нужен специалист, они закрывали глаза на его происхождение. Так, жена писателя В.В. Набокова Вера Евсеевна, урожденная Слоним, подрабатывала иногда переводами или французской стенографией. Когда одному из германских министерств потребовалась стенографистка для ведения записей во время международного съезда производителей шерсти, то на слова Веры Евсеевны, что она работу выполнить может, но ведь она еврейка, последовал ответ: «Что вы, какое это имеет значение?» Между тем в съезде участвовали четыре нацистских министра. «Съезды эти, – по ее воспоминаниям, – платили очень хорошо и за часы стенографирования и за часы расшифровывания того, что было записано». Это было как будто «на заре» нацистского режима. В 1935 году В.Е. Набокова вновь пошла служить, на сей раз на промышленное предприятие («инженерный концерн») по иностранной корреспонденции. Однако была вынуждена уйти, когда нацисты «вытеснили хозяев-евреев». Из Германии Владимир Набоков уехал в январе 1937 года, Вера – в мае того же года.

В чем-то сходный опыт был у другой Веры – Лурье. В 1937 или 1938 году она получила от Управления просвещения разрешение на преподавание русского языка. Специальное разрешение требовалось потому, что она не имела аттестата об окончании школы. Однако же аптекарь, который хотел брать у нее уроки, спросил Лурье, арийка ли она. Случай был «сложный» – Лурье была чистокровной еврейкой, однако, поскольку ее отец принадлежал к евангелической церкви, она воспитывалась в христианской традиции. «Я посоветуюсь с партией», – сказал аптекарь и на следующий урок не явился.

На пять лет «задержался» в Берлине известный философ С.Л. Франк. Несмотря на свое православие, он уже в апреле 1933 года был отстранен от преподавания в Берлинском университете, лишившись единственного регулярного заработка. «Немногие источники, освещающие биографию Франка за 1933 – 1937 годы, – пишет В.В. Янцен, – …полны безрадостных картин материальных бедствий и одиночества как в русской, так и в немецкой среде, перемежающихся с попытками хоть как-то улучшить материальное положение семьи за счет выездных докладов и публикаций в швейцарских, голландских и немецких газетах и журналах. Образ Берлина, как “пустыни”, в которой он живет “отшельником”, наиболее емко передает самоощущение Франка того времени».

Что же удерживало Франка в Берлине, на что он жил, в конце концов?

Янцен замечает, опираясь на переписку Франка того времени с его учеником, философом Д.И. Чижевским, что вынужденное «отшельничество» Франка в берлинской «пустыне» не следует понимать буквально. В «пустыне» находились отдельные «островки» общения – Русский академический союз, Русская православная церковь, Институт славистики. К «оазисам» той же пустыни Янцен относит немецкие религиозные общества, организовывавшие для Франка выездные доклады, и немецкие же религиозные журналы, печатавшие его статьи и публиковавшие рецензии на его новые работы. В 1934 году Франк участвовал в работе VIII Международного философского конгресса в Праге. Благодаря этим «островкам» и «оазисам» «жизнь в Германии до 1937 г. не казалась ему абсолютно беспросветной и бессмысленной».

«Вопрос о причинах, заставивших Франка остаться в нацистской Германии до конца 1937 г., и его “круге общения” в эти годы пока остается малоисследованным, а основные освещающие его источники – неизданными. Это заставляет некоторых исследователей просто выкидывать из его биографии целое пятилетие. Ведь все эти “островки” и “оазисы” общения настолько контрастируют с общеисторической обстановкой в Германии, что кажутся почти невероятными и – при невольно напрашивающемся сравнении с судьбами русских мыслителей в советской России – “иррациональными”», – заключает Янцен.

На самом деле ничего невероятного не происходило. Нацисты устанавливали контроль над различными сферами общественной жизни и экономики постепенно, так же как постепенно усиливали нажим на евреев с целью их выдавливания из Германии. То, что нацисты в конечном счете перейдут к истреблению евреев, вряд ли кому-нибудь могло привидеться в начале или середине 1930-х годов даже в кошмарном сне.

Перейдем, однако, от знаменитостей к человеку обыкновенному, чье положение было, видимо, типичным для русских евреев, в особенности не слишком молодых. Сведения «из первых рук» мы можем найти в письмах Михаила Мульмана. Ему было за 70, он был юристом, точнее, безработным юристом. Мульман получал маленькое пособие по безработице (6,25 марки в неделю), помощь продуктами от местной еврейской общины и ежемесячную денежную помощь (поступавшую, впрочем, нерегулярно) из Берлина, т.е. от тейтелевской организации, о которой будет сказано ниже (непосредственно деньги поступали от некоего Винтера). К задержкам переводов из Берлина Мульман относился философски, предполагая, что они вызваны «отсутствием возможности послать». Мульман был «морально угнетен страшно» отсутствием работы, хотя бы и бесплатной. Единственным исключением были переводы для казачьего ансамбля, отправлявшегося на гастроли в США. Но эта работа заняла лишь несколько дней. Любопытно, что Гольденвейзер, видимо не имевший возможности перевести деньги (или самих денег), отправил Мульману почтовые марки, которые тот намеревался продать коллекционерам.

«Ввиду лишения врачей и адвокатов практики количество претендентов на зимнюю помощь значительно увеличится, а средства общества по той же причине должны несомненно значительно сократиться. С другой стороны, ввиду выселения польских граждан на родину, сократится и надобность оказывать многим бедным из Польши зимнюю помощь. В ноябре месяце начнется регистрация всех иностранцев. Кому будет дано разрешение на дальнейшее пребывание в Германии, покажет ближайшее будущее», – рисовал далеко не радужные перспективы дрезденский корреспондент.

Процитированный фрагмент весьма показателен. Люди, во всяком случае корреспондент Гольденвейзера, привыкли к ненормальным обстоятельствам и совершенно хладнокровно рассуждали о перспективах помощи со стороны еврейской общины в зависимости от числа лишившихся права заниматься профессиональной деятельностью и, с другой стороны, высылаемых из страны. Это стало бытом, как бы «нормой». В то же время Мульман как будто опасался перспективы вынужденного отъезда из Германии. Он был немолод, здесь приспособился к жизни, а что будет в другой стране, где его также явно не ждали и где в его возрасте и при «сомнительной» интеллигентской профессии вряд ли можно будет найти средства к существованию, было неизвестно.

Итак, некоторые русские евреи не спешили покидать Германию. Однако даже самым лояльным по отношению к Германии иммигрантам, причем без особой логики, могли неожиданно «указать на дверь». Точнее, очередность высылки евреев, которых нацисты намеревались изгнать из страны, не всегда была понятной. «Германофил» Г.А. Ландау «вдруг получил приказ Гестапо выехать из Германии в 3 дня». И.А. Британу предписали было покинуть пределы Германии до 10 апреля 1938 года, но затем дали отсрочку. «Однако до сих пор визы сюда получить не удалось, несмотря на хлопоты с трех сторон», – сообщал Гольденвейзеру из Парижа И.В. Гессен, державший руку «на пульсе» берлинских событий. Зато Ландау удалось обосноваться в Риге, «получить рабочую карточку и использовать ее для сотрудничества в “Сегодня”».

Иные стремились остаться в Германии даже после «хрустальной ночи» – общегерманского еврейского погрома в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года.

«Хорошо, что вопрос о Вашем праве пребывания пока разрешен благоприятно, – писал Гольденвейзер в июле 1939 года некоему А.Ю. Эфросу, – но я все же думаю, что Вам следует считаться с возможностью такого положения, при котором придется уехать, и поэтому принимать подготовительные меры». В самом деле, летом 1939 года еврею, казалось, надо было мечтать о том, чтобы уехать из Германии. Однако устоявшийся быт, язык, надежды на перемены к лучшему, возраст и материальное положение – эти и другие обстоятельства приводили к тому, что люди закрывали глаза на надвигающуюся опасность, были готовы пока что «довольствоваться малым» в надежде на перемены к лучшему.

Эфрос, который зарабатывал на жизнь управлением недвижимостью, теперь, в силу принятых нацистами законов, был вынужден отказаться от этого занятия. Хотя, по-видимому, де-факто продолжал это делать, найдя на роль формального управляющего «порядочного немца» (похоже, из «русских немцев»). Косвенным подтверждением нашего предположения служит следующий фрагмент письма Гольденвейзера: «Мне было приятно узнать, что Вы передали управление домами Бруно Карловичу Миллеру, которого я столько лет знаю. Он симпатичный и обходительный человек, и я уверен, что Вам приятно иметь с ним дело». Понятно, что если бы Эфрос передал управление домами без всяких условий, ни о каких «делах» уже не могло идти речи.

«Абрам Юльевич все еще в Берлине и верно не выедет оттуда, если не заставят его власти уехать», – писал Гольденвейзеру 4 июля 1939 года из Варшавы приятель Эфроса З. Прейсман. Письмо Прейсмана – почтовая карточка с фотографией, на которой засняты две женщины – сотрудницы Красного Креста. Они в касках, перевязывают голову раненого. К фотографии – текст, в котором говорится о том, что в организации Красного Креста прошли медицинскую подготовку тысячи женщин и что они в случае войны будут осуществлять гуманитарную миссию. До войны оставалось меньше двух месяцев…

Самого Прейсмана, который, будучи русским евреем, числился гражданином Польши, 28 октября 1938 года вместе с тысячами польских евреев выслали из Германии. Он провел пять месяцев в Белостоке, затем сумел вернуться в Берлин, где остался на апрель и май 1939 года и вновь был вынужден уехать в Польшу. Тем временем его лишили польского подданства. Просьба, с которой Прейсман обращался к Гольденвейзеру, традиционна для тех дней – помочь перебраться в Америку. Даже если Гольденвейзер и смог бы посодействовать Прейсману, это потребовало бы больше времени, чем оставалось до начала военных действий. О его дальнейшей судьбе нетрудно догадаться…

Тейтелевский фонд

«Еврейская жизнь», если понимать под этим жизнь общественную, теплилась в Германии до начала 1940-х годов, хотя на интенсивность и «качество» этой жизни, несомненно, влиял постепенный отъезд из страны наиболее активных деятелей русско-еврейского Берлина. 1 апреля 1933 года, в день объявленного нацистским правительством однодневного бойкота еврейских магазинов, послужившего началом систематических преследований евреев, Я.Л. Тейтель решил уехать из Германии. Через несколько дней он уже обосновался в Париже, в скромном отеле «Мариньи» около площади Мадлен. Впоследствии Тейтель переехал в Ниццу. Тейтель уехал во Францию не только (и не столько) для того, чтобы обезопасить себя от нацистских преследований: серьезная работа для помощи оставшимся в Берлине русским евреям могла теперь вестись только из-за границы. Помыслы Тейтеля, или, говоря высоким слогом, его сердце, были по-прежнему вместе с русскими евреями, остававшимися в Германии. Он еще дважды приезжал в Берлин на несколько недель, в 1934 и 1935 годах, «проинспектировать» деятельность Союза русских евреев и, конечно, повидать друзей и сотрудников, все еще остававшихся в Германии.

Работа Союза русских евреев в Германии, несмотря на запрещение его деятельности гестапо в сентябре 1935 года, не прекратилась. Никто из руководителей Союза не был арестован, средства на счетах организации не были конфискованы. Разумеется, название Союза официально не употреблялось и возможности по сбору средств в самой Германии были весьма ограничены, но деятельность де-факто продолжалась. Теперь она свелась в основном к материальной помощи, а то и к кормлению – в прямом значении этого слова – нуждающихся. Кроме того, члены Союза (будем по-прежнему называть так группу людей, посвятивших себя или по крайней мере значительную часть своего времени помощи единоверцам) оказывали юридическую помощь своим подопечным.

Главной движущей силой организации, действовавшей в Германии, был все тот же Тейтель. Сразу же после закрытия Союза осенью 1935 года он основал в Париже Комитет помощи русским евреям в Германии, впоследствии переименованный в Комитет имени Я.Л. Тейтеля, или, как его чаще называли, Тейтелевский фонд.

«Главным, почти единственным сборщиком средств для этого комитета был 85-летний Тейтель, – свидетельствовал Гольденвейзер. – В течение шести лет, со дня своего выезда из Германии и до дня своей смерти, Я.Л. посвящал всю свою неослабевающую энергию сборам средств на помощь и на эвакуацию русско-еврейских беженцев из Германии… Он собирал их в Париже, ездил в Лондон, хлопотал о субсидиях. До последнего дня он вел оживленнейшую переписку с Берлином, притом не только с руководителями организации, но и с множеством ее клиентов. Письма, которые я получал от него в Америке в 1938 году и в начале 1939 года, в большой части посвящены тревогам и заботам об этих людях, которые продолжали видеть в нем своего верного, – и едва ли не единственного, – заступника».

Ставшая нам доступной переписка Тейтеля и Гольденвейзера за эти годы, обширные фрагменты которой будут далее цитироваться нами, полностью подтверждает справедливость слов Гольденвейзера, написанных пять лет спустя после смерти его старшего друга.

Вряд ли можно сомневаться (судя по переписке), что делами тейтелевского фонда в Германии до своего отъезда ведал Гольденвейзер, ближайший соратник Тейтеля по Союзу русских евреев. К сожалению, среди бумаг Гольденвейзера, переданных им в Русский заграничный исторический архив в Праге, а затем оказавшихся в Москве, документов о деятельности тейтелевской организации в 1935 – 1937 годах нет. Это и понятно: деятельность носила полулегальный характер, и передавать документы, к ней относящиеся, в архив было преждевременно. Зато переписка по вопросу о помощи русским евреям в Германии в 1938 – 1941 годах практически полностью сохранилась и находится в фонде Гольденвейзера в Бахметевском архиве. Эта переписка, собственно, и является основным источником по интересующему нас вопросу.

В переписке содержатся сведения об источниках финансирования Тейтелевского фонда, о людях, занимавшихся распределением средств среди нуждающихся и другими видами помощи русским евреям. Главным добытчиком по-прежнему был Тейтель, поступали, как мы увидим ниже, пожертвования от отдельных лиц и непосредственно русским евреям в Германии, помимо фонда, но по его рекомендации. А на место Гольденвейзера в качестве главы тейтелевской организации в Берлине заступил Яков Григорьевич Фрумкин, адвокат и видный деятель еврейских общественных организаций и в России, и в эмиграции.

Фрумкин родился в 1879 году в Ковно (Каунасе), очевидно, в небедной семье, вовлеченной в местную еврейскую общественную жизнь. Учился в Гейдельбергском, затем в Петербургском университете, который и окончил по юридическому факультету в 1903 году. Еще будучи студентом, Фрумкин предпринял исследование образовательных практик хедеров в родном Ковно. Также, будучи еще студентом, изучал жизнь Слободки, местечка неподалеку от Ковно. Публиковался в юридических изданиях, так же как в еврейской печати. Был членом партии народных социалистов, работал в Союзе для достижения полноправия еврейского народа в России, входил в состав Политического бюро при евреях – депутатах IV Государственной Думы. В общем, был довольно активным участником и еврейской, и общероссийской политической деятельности. Фрумкин принадлежал к левым кругам российской общественности, но на жизнь зарабатывал юридической практикой и работой во вполне капиталистических предприятиях. Так, с 1916 года Фрумкин служил управляющим писчебумажного предприятия «Товарищество на паях “Картонтоль”».

Фрумкин начал сотрудничать в ОРТе еще в период революции 1905 – 1907 годов. Работа в ОРТе продолжилась и в Германии, куда Фрумкин через Норвегию эмигрировал после Октябрьской революции. В 1921 году он был секретарем съезда ОРТа в Берлине, на котором тот был преобразован во всемирную организацию. В Берлине Фрумкин служил в известном издательстве «Улльштейн», издававшем в 1920-е годы литературу на русском языке, был представителем книготорговой фирмы «Логос» при издательстве «Слово». После прихода Гитлера к власти Фрумкин стал работать юрисконсультом Берлинской еврейской общины по делам евреев – подданных иностранных государств. Понятно, что главными его «клиентами» были русские евреи.

Через два месяца после отъезда из Берлина Гольденвейзер получил «отчет» от своего преемника Я.Г. Фрумкина:

Состоявшийся 29-го января вечер в пользу столовой дал превзошедший все ожидания результат – 6500 марок нетто! Он и вообще сошел удачно. Многочисленная публика лишь в незначительной части была русская. Яков Львович прислал приветственные телеграммы, на которые по инициативе присутствовавшего на вечере Шталя была послана коллективная телеграмма, приведшая Якова Львовича, конечно, в восторг. От Якова Львовича получаю часто письма. Его неутомимость и активность прямо поразительны.

…За январь от Джойнта перевод в обычном размере 864 и поступил сверх того эквивалент 5000 фр. фр., оказавшийся, однако, не около 1000 марок, а лишь около 750 марок. Джойнт, переводя деньги, предупредил, что ассигновки на 38 год еще не установлены и что они посылают прежнюю сумму, не предрешая этим, что в этом размере ассигновка будет сохранена на 38 год. Они просили этот перевод считать платежом в счет могущих быть ассигнованными на 38 год сумм. Я послал Якову Львовичу копию этого письма, само по себе, как мне кажется носящего скорее формальный характер. Я.Л. написал мне, что на всякий случай по возвращении Бернарда Кана из Америки снесется с ним по этому поводу и постарается закрепить ассигновку в прежнем размере 865 .

Поступали пожертвования и от соотечественников из Франции. Г.И. Кобылянский предоставил 1360 марок, жена И.С. Соскина (он прислал письмо от ее имени) – 1000 марок. Причем оба жертвователя переводили деньги напрямую нуждающимся беженцам. Дело было, видимо, не в недоверии к организации, распределявшей средства, или в желании получить благодарность от облагодетельствованных. Для получения переводов из-за границы требовалось специальное разрешение, а перевести сравнительно небольшие суммы частным лицам было гораздо проще. Поэтому Фрумкин «указал достойных кандидатов г. Кобылянскому на 1380 марок, а г-же Соскин на 1000 марок». «Отрадно и трогательно, – заключил Фрумкин, – что наши ныне проживающие в Париже единоверцы не забывают русских беженцев здесь и делают в их пользу столь щедрые пожертвования».

В марте 1938 года Тейтель сообщал Гольденвейзеру:

Дела в Берлине, т.е. дела фонда моего имени, идут по-прежнему. Вчера получил письмо от господина Фрумкина, что к нему масса обращаются не только за помощью деньгами, но за разными советами. Джойнт присылает ежемесячно вместе с Zentralausschus 867 – 3160 марок. Местных поступлений очень мало и в виду объединения [так! – видимо, следует читать: обеднения] русской еврейской колонии – пасхальные сборы – будут значительно ниже. Работают, – как пишет господин Фрумкин – господа Witenberg и Schulte, господин Лиссер все еще похварывает. Я все время в Ницце, настроение теперь здесь подавленное, тревожное, политическая атмосфера сгущена. … Я подкрепил кассу взносами 5.200 фр[анцузских] фр[анков] из Швейцарии и 8.000 от И.К.А. Что касается перевода марок, то об этом ведут переписку господа Соскин и Лурье с господином Фрумкиным 868 .

8 тысяч франков, полученных от Еврейского колонизационного общества, были частью субсидии, увеличенной до 40 тысяч. «Я очень рад, что работа в Берлине так хорошо наладилась», – откликнулся Гольденвейзер на оптимистичное (конечно, оптимистичное в пределах обстоятельств) письмо Тейтеля.

Осенью 1938 года финансовое положение Тейтелевского фонда было все еще прочным: «Очень приятно, что материальные дела Фонда и столовой в столь благополучном состоянии. Что это за пожертвование в 3000 мар. от неизвестного? Я рад, что Парижский комитет так разбогател, что может оплатить выдачи Каганов и эту сумму».

Нам неизвестно, о каких выдачах идет речь – то, что было понятно корреспондентам и не требовало разъяснений, увы, остается загадкой для историка, читающего эти тексты 70 лет спустя. Мы приводим эту цитату лишь для подтверждения того, что Тейтелевский фонд был вполне финансово состоятелен. А имя его председателя служило гарантией того, что пожертвования попадут в конечном счете в нужные (точнее – нуждающиеся) руки.

Наиболее острой проблемой берлинской организации был дефицит людей: даже самые оптимистичные постепенно убеждались, что «пересидеть» гитлеровцев вряд ли удастся, и уезжали из Германии. Собрался уезжать и Я.Г. Фрумкин.

«Заменить его будет очень трудно, – сетовал Гольденвейзер в сентябре 1938 года. – Я очень рад, что моя инициатива по привлечению его к нашему делу оказалась столь правильной. Хотя кой-кто мне на него и жаловался, но все же, как говорит Смердяков: “с умным человеком всегда поговорить приятно”. Он сумел войти в дело и фактически им управлять, а также информировать Вас толково и исчерпывающе. – Всеобщего постепенного разъезда из Берлина нужно было ожидать, но, по-видимому, этой осенью уезжает сразу большая порция и придется приноровить характер будущей работы к полному безлюдью. Привлечение Розенберг я считаю правильным. Русская служащая ее заменить не может, хотя бы потому, что таковую не примут на службу в общину, между тем нам необходимо сохранить и углубить связь с общиной, как несменяемой инстанцией. – Гольденберг, а если он откажется – Зайцев, конечно, смогут давать юридические советы, но едва ли так скоро освоятся с делом во всей его полноте, как это было с Фрумкиным. Еще хуже будет, если из их привлечения почему-либо ничего не выйдет. Прямо не знаю, к кому тогда обратиться».

Неясно, кто и почему жаловался Гольденвейзеру на Фрумкина. Возможно, это был другой его постоянный корреспондент, Б.И. Элькин. Уже после окончания войны Элькин, рассуждая в одном из писем о Германии и об отношении к ней русских эмигрантов, вспомнил Фрумкина, которого назвал «зловещим».

«В общей политике он до революции был всегда “левым”, – писал Элькин, – агитировал в еврейской среде против кадетов, против планов мирного преобразования России; в 1917 году он был членом Советов рабочих депутатов и агитировал против Временного Правительства первого состава. После большевистской революции, переехав в Германию, он был неутомимым пропагандистом германофильства. Впрочем, уже и до революции, а с особенной настойчивостью после революции он в еврейской политике всегда пропагандировал одну мысль: на Германию должны евреи возложить все свои упования, Германии они должны отдать все свое доверие».

Возможно, «германофильством» объясняется то, что Фрумкин задержался в Берлине столь надолго, хотя при его связях вполне мог уехать вскоре после прихода нацистов к власти. Заметим, что по отношению к Германии Гольденвейзер в конце 1930-х годов был скорее ближе к Фрумкину, чем к Элькину. Он и сам «досидел» в Берлине до конца 1937 года. Гольденвейзер, несмотря на приходящие едва ли не каждый день сообщения о радикализации нацистского режима, все еще считал сообщения газет преувеличенными. В особенности это касалось газет эмигрантских, точнее, самой читаемой газеты русской эмиграции:

Я не совсем согласен с точкой зрения «Посл[едних] Новостей», – писал он Тейтелю вскоре после подписания мюнхенского соглашения, – хотя и посылаю статьи в эту газету. Нужно стараться освободиться от пристрастий и личных раздражений и обид – пытаться смотреть на события глазами летописца. И пуще всего нужно избегать соблазна стать «анти-Гитлером», т.е. начать относиться к Гитлеру и к немцам так, как Гитлер относится к евреям 873 .

К расчленению Чехословакии Гольденвейзер отнесся философски и даже «с пониманием». Гораздо больше его волновало положение беженцев:

Меня не очень трогает вопрос о том, принадлежит ли Карлсбад чехам или немцам, – я думаю, что чехи не имели на него никакого морального права. Не трогает меня и то, что чехи из союзников сов. России превратились в союзников Германии. «История рассудит, кто прав и кто виноват», как сказал в своей прощальной речи Бенеш. – Но я в ужасе от мысли о страданиях новых беженцев и новых меньшинств, на спинах которых выносятся все эти исторические споры. Положение в самой Германии становится также нестерпимым. Сегодня пришли сообщения о безобразиях, творимых поляками и немцами с польскими евреями, жившими в Германии. Хотя сегодня же есть какие-то намеки на облегчения въезда беженцев в Англию и т.д., а также на шаги Лондонского беженского комитета, – но все это жалкие капли в море человеческих страданий. Стыд и позор 874 .

Удивительным образом Гольденвейзер не видел (точнее, не хотел видеть) связи между внешнеполитической экспансией Германии и усилением преследований евреев внутри страны. Политика «умиротворения» на самом деле не умиротворяла Гитлера, а показывала, что с западными демократиями можно не слишком считаться: если они «сдали» Чехословакию, то что уж говорить о немецких евреях или тем более евреях русских – группе, едва заметной на политической доске Европы. Через месяц после цитированного выше письма Гольденвейзера в Германии произошел организованный нацистами крупнейший еврейский погром, за которым закрепилось едва ли не издевательское название «хрустальной ночи».

В начале декабря Гольденвейзер писал Тейтелю:

Мы получили Ваше письмо от 20 ноября и очень рады, что Ваш день рождения – ставший за эти годы общим праздником для неисчислимого количества друзей и «приемных детей» Ваших – был в этом году отпразднован достойным образом. Жаль, что этот для нас всех радостный день совпал с самым ужасным моментом в истории гитлеровских преследований несчастного немецкого еврейства. Впервые г[оспо]да наци откровенно восприняли большевистские методы: контрибуции, массовые аресты заложников, террор. Конечно, большевизм был и есть несравненно более кровавым, да и ужаснее по неизмеримо большему числу объектов преследования (этого не следует забывать только потому, что в Германии преследуют евреев, а в Сов[етской] России как раз евреев как таковых пока не преследовали), – но от Германии, да еще в минуту громадных успехов и головокружительных перспектив, ничего подобного нельзя было ожидать. Очевидно, есть какой-то роковой закон, которому подчинены все революции, – они должны приводить к неудержимому радикализму и к насилиям. В данном случае особенно возмущает то, что все проделывается с немецкой систематичностью и основательностью (я получаю немецкое «Собрание Узаконений» и ужасаюсь, читая все средневековые распоряжения, изложенные по всем правилам современной законодательной техники). Ужасно и то, что ЛОЖЬ – ставшая основой всех диктатур и их пропаганды – доведена в Германии до самого неслыханного цинизма сверх-лжецом и сверх-наглецом Геббельсом 875 .

Гольденвейзер – да и мало кто среди его современников – вряд ли мог себе представить, что «хрустальная ночь» – лишь преддверие самого ужасного в истории немецкого (и не только немецкого) еврейства. И в еще меньшей степени он мог себе представить, что большевики, точнее Красная армия, станут спасителями остатков европейского еврейства. Русской эмиграции, в особенности ее еврейской части, еще предстояло расколоться по вопросу об отношении к советской власти. Но до 1945 года было еще далеко.

Чаша терпения «германофила» Фрумкина переполнилась еще до «хрустальной ночи», и он собрался во Францию. Как можно понять из письма Гольденвейзера Тейтелю от 21 сентября 1938 года, к руководству представительства (разумеется, неофициального) фонда в Берлине было решено привлечь некую госпожу Розенберг, возможно, немецкую еврейку. Стратегически, в условиях продолжающихся отъездов компетентных лиц, необходимо было крепить связи с немецкой еврейской общиной, «величиной несменяемой», как наивно полагал Гольденвейзер. Немецкие евреи могли бы, по расчетам Гольденвейзера, взять на себя заботу о немногочисленных русских евреях, все еще остававшихся в Германии и не имевших возможности уехать по материальным или иным обстоятельствам.

В связи с притоком евреев-эмигрантов (точнее, реэмигрантов) из Германии в Париж возникла идея направить часть средств Тейтелевского фонда на помощь вновь прибывшим. Гольденвейзер резко возражал против этого:

Относительно перехода Парижского Комитета официально на помощь приезжим в Париже мое мнение остается неизменным: это прорва, в которую все Ваши крохи быстро утекут без заметного облегчения чьей-либо участи. Как один из инициаторов и учредителей Комитета, я вновь подымаю свой голос в пользу сохранения им той функции, ради которой он был основан. Благодаря дешевым маркам, переводы в Берлин приносят громадную пользу, а какая там надобность в каждой марке, Вы знаете. Я полагаю, что предстоит полоса высылок евреев-бесподданных, и в связи с этим потребуются средства. Кроме того, евреев лишают последних возможностей работы, напр. занятия домоуправлением и продажей недвижимостей, вся колония превращается в безработных и нуждающихся. Деньги, собранные для помощи этой колонии, не должны тратиться ни на что иное 876 .

В начале декабря 1938 года Тейтель был настроен не слишком оптимистично относительно будущего его подопечных в Берлине. Не радовала его и терпимость международного сообщества по отношению к антисемитской политике нацистской Германии:

События идут таким быстрым темпом. Современные вандалы изобретают такие формы издевательства, глумления и истязания над нашим народом – приходим в отчаяние! Негодуем, возмущаемся, что все ограничивается протестами, митингами и за исключением Рузвельта 877 и Римского Папы 878 нет подходящего отклика на все эти зверства. Здесь – теперь большой наплыв беженцев из Германии, Австрии и много из Италии. Рассказы их сильно удручают меня. В таких случаях под влиянием таких впечатлений мне хочется чаще получать от Вас письма, иметь сведения, что можно ожидать от Америки, и вообще Ваше мнение о дальнейшей судьбе этих сотен тысяч евреев, над которыми так бесчеловечно и варварски издеваются. Из Берлина получают кошмарные письма, особенно печально – что все уехали и уезжают более или менее состоятельные, а остается масса беззащитных и главное – некому работать .

Фрумкин тоже уезжает, Виттенберг-Зайцев, Присманы тоже собираются уехать. Остаются только господин Шутый со своей женой, они оказываются самыми полезными и ценными работниками.

Столовая функционирует (была некоторое время закрыта), а теперь единственное место, где не только русские, но и немецкие евреи помимо обеденного времени проводят там свои печальные досуги. К моему 88-летию я получил от Савелия Григорьевича Поляк 10000 fr., а Я.Л. Рубинштейн выхлопотал для нас 3000 швейцарских франков. Клее был арестован и сейчас находится в Амстердаме и в Берлин, по-видимому, не вернется, профессор Митвох в Лондоне. Многие представители общины были арестованы 879 .

Нам, к сожалению, не удалось установить, кем были упоминаемые в письме Тейтеля Виттенберг, Присманы, супруги Шутые. Тем не менее считаем важным привести имена этих людей, стремившихся по мере возможности облегчить участь наиболее беззащитной и преследуемой категории населения Германии в конце 1930-х годов. С.Г. Поляк, сделавший столь щедрый дар Тейтелю – конечно, не ему лично, а его фонду, – был в России крупным предпринимателем, совладельцем (вместе с братом Михаилом) нефтепромышленного и торгового общества «Мазут». Кроме того, потомственные почетные граждане С.Г. и М.Г. Поляки были владельцами торгового дома «Г.А. Поляк и сыновья», который был основан их отцом в Нижнем Новгороде. Накануне Первой мировой войны С.Г. Поляк занимал крупные посты в пяти компаниях, состоял членом совета Азовско-Донского банка. М.Г. Поляк являлся членом совета Петербургского Частного банка и членом правлений: Пароходного общества по Волге, Русского нефтепромышленного, Русско-Американского нефтяного, Петербургско-Донецкого углепромышленного. Судя по щедрому дару, Поляк сумел перевести часть своих капиталов за границу. Ему в каком-то смысле «повезло» – он умер в январе 1940 года, не дожив до разгрома Франции и последующих депортаций евреев в лагеря смерти. Адвокат Яков Львович Рубинштейн был представителем русской эмиграции при Нансеновском офисе в Женеве. Адвокат Альфред Клее был в свое время соратником основоположника сионизма Теодора Герцля. Он играл видную роль в общественной жизни евреев Германии и старался оказать возможную помощь беженцам. В 1929 году Клее стал председателем основанного Тейтелем Комитета по оказанию помощи русским евреям, в состав которого вошли «известнейшие представители» немецкого еврейства. Альфреду Клее было суждено погибнуть в 1943 году в немецком концлагере в Голландии.

В начале 1939 года настроение Тейтеля было немногим лучше, чем в конце 1938-го:

Ожидать много хорошего от Нового года не приходится – особенно нам, евреям. Гитлеровский яд отравляет все человечество. Если бы Вы слышали от лиц, содержавшихся в концентрационных лагерях в Германии – Вы бы пришли в ужас от той жестокости, от того садизма, который там практикуется, и все это – делается в «перчатках», под предлогом борьбы с коммунизмом, с большевиками. Я видел этих страдальцев, беседовал с ними, и Вы можете себе представить мое настроение.

Послание Рузвельта имеет громадное, и не только моральное значение – словами на таких изуверов, как Гитлер и Муссолини (последний мне еще противнее по своей лживости и лицемерию, хвастливости и желанию быть Наполеоном!) [не воздействуешь], но значение имеет кулак и этот кулак показал Рузвельт! Стараются показать его и господа Чемберлен и другие! Но – не поздно ли уже. Положение русских евреев в Берлине не поддается описанию. Несчастье в том, что, как сообщил мне Фрумкин, он на днях переехал в Париж, число нуждающихся растет, средства иссякают и некому работать в пользу этих обездоленных – все держится на двух китах: на И.В. Шутый и на его жене, но и они собираются уехать. В нашем Комитете пока имеются суммы, полученные от Нансеновского комитета, но как их реализовать – не знаю.

На днях должен решиться вопрос Джойнта. По слухам, возможно, что субсидия последняя фонду моего имени – прекратится, пособие же берлинской общины моему фонду уже прекратилось. Как видите, Новый Год начинается не особенно радостно для меня 881 .

Но Тейтель не был бы Тейтелем, если бы закончил письмо на этой минорной ноте. «Однако не будем отчаиваться и падать духом. Все преобразуется», – заключил неунывающий патриарх.

Гольденвейзер пристально следил за тем, что происходит в Берлине. Американские газеты печатали подробную информацию о происходящем в нацистской Германии, к которой было приковано внимание всего мира. Он завязал переписку с И.В. Шутым, ставшим представителем тейтелевской организации в Берлине, черпал информацию из писем, приходящих из Германии не только ему, но и, по-видимому, другим бывшим «русским европейцам» в США. Наконец, относительно свежие новости, но главное, личные впечатления «привозили» те, кому удалось получить разрешение на иммиграцию в Америку. В конце декабря прибыли племянница жены Гольденвейзера с мужем, в январе – некий Л. Каплан, «постоянный клиент союза и столовой».

«Страшно важно сохранить нашу организацию, не дать ей распасться», – писал Гольденвейзер Тейтелю в январе 1939 года. О том же он писал Фрумкину:

Положение нашего дела меня очень беспокоит. Я опасаюсь, что оно уже трещит по швам из-за отсутствия компетентных работников, а долго ли останется на посту теперешний состав? Я считаю, что самой важной задачей Вашей и Якова Львовича [Тейтеля] должна быть теперь выработка плана какой-нибудь возможно безболезненной «перелицовки» всей организации, при которой хоть что-нибудь сохранилось бы и после дальнейших неминуемых отъездов прежних работников. Я писал об этом и Я.Л. [Тейтелю].

Плохо то, что широкие проекты помощи, о которых столько говорят и шумят, упускают из вида два момента: 1) необходимость в первую очередь помогать еврейским организациям в самой Германии, без напряженной работы которых три четверти еврейского населения осуждено на вымирание, даже если эмиграция шла бы полным ходом, и 2) то обстоятельство, что пресловутый вопрос о вывозе капиталов из Германии интересует лишь самую ничтожную часть кандидатов в эмигранты, а громадное большинство не имеет даже на билет. Между тем, все усилия сосредоточиваются на переговорах об этих капиталах – быть может, для того чтобы завуалировать полную пассивность в главном и основном вопросе: о квотах и визах 885 .

Гольденвейзер не подозревал, что январское письмо Тейтеля станет последним, которое он от него получит. Яков Львович Тейтель неожиданно скончался 19 февраля 1939 года от отека легких в Ницце, в доме своего сына Александра, у которого жил последние годы. Слово «неожиданно» как будто не совсем уместно в данном случае: ведь речь идет о 88-летнем старике. Но именно такое ощущение возникло при получении известия о смерти Тейтеля у современников. И.В. Гессен говорил в речи на собрании памяти Тейтеля в Париже:

Это было ощущение оглушающей неожиданности. Казалось бы, именно в данном случае ему не должно бы быть места: человек прожил аридовы века, прожил целую историческую эпоху, от Николая Первого до Сталина, от крепостного права до коммунизма… Но и 20, и 30, и 40 лет назад он был такой же, как в последние годы… – всегда равный самому себе. Поэтому, чем дальше годы уходили, тем больше крепла привычка видеть его среди нас, – привычка, которую не могли искоренить несколько строк газетного извещения… Когда он приглашал нас на свой столетний юбилей, мы готовы были принимать это всерьез, потому что он говорил в уверенности, что к сожалению еще не вправе сказать: ныне отпущаеши! – мы понимали, что он нужен здесь, с каждым днем этих страшных времен все нужней, и потому он не должен уходить от нас… 886

Это были очень точные слова. Пять лет спустя Гольденвейзер, возможно, лучше других понимавший значение не только деятельности, но и личности Тейтеля для его подопечных, да и для многих других людей, не получавших материальную помощь от тейтелевских учреждений, но будто заражавшихся от бывшего ученика хедера и действительного статского советника энергией и оптимизмом, по сути, повторил ту же мысль: «Узнав о смерти 88-летнего старика, не занимавшего никаких официальных постов и мирно доживавшего свой век в Ницце, великое множество людей почувствовало, как он был необходим, и как его будет недоставать». Фрумкин собирался приехать к патриарху в Ниццу «и рассказать ему о деятельности учреждений его имени в последний, столь тяжелый год». Фрумкин приехал – но уже после смерти Тейтеля. Так что он смог посетить лишь опустевший дом, «из которого исходило столько мощных импульсов человеколюбия».

После смерти Тейтеля основным источником информации Гольденвейзера и главной надеждой на то, что помощь русским евреям в Берлине не прекратится, стал Фрумкин. В письме, датированном мартом 1939 года, Гольденвейзер забросал его вопросами:

Имеете ли Вы сведения из Берлина? Я полагаю, что гг. Шутые либо уже уехали, либо уезжают в ближайшее время. Обеспечено ли дальнейшее функционирование столовой и Фонда? Как обстоит вопрос о субсидии «Джойнта»? Насколько мне известно, Бернард Кан в скором времени уезжает в Америку. Заведена ли связь с его преемником?

Я продолжаю получать из Германии и других стран просьбы по вопросу о переселении в Америку. В отношении русских беженцев этот вопрос пока сводится к добыванию аффидавита, притом консулы (по крайней мере, берлинский) относятся довольно снисходительно к вопросам о родстве поручителя с иммигрантом и даже о материальных средствах поручителя. Боюсь, что это благополучие скоро кончится. Номера выданных в последнее время виз уже перевалили за 2000, между тем общая цифра квоты составляет всего 2700.

Хуже обстоит дело с немецкими, польскими, чешскими, венгерскими и другими беженцами. Квоты этих стран заполнены на несколько лет вперед (венгерская квота, говорят, на 70 лет), надежды на увеличение квот нет, а возможности обхода иммиграционных законов все сокращаются 889 .

Фрумкин сообщал о хороших новостях (при всей относительности прилагательного «хороший» для тогдашнего положения евреев в Германии):

С Берлином я в постоянном контакте. Учреждения имени Якова Львовича проявляют поразительную живучесть. Уже, можно сказать, ровно никого там не осталось. Накануне Пасхи покинули Берлин и супруги Шутые. Остался один лишь Мирон Яковлевич Пинес. Вы знаете, в какой мере он в разных отношениях ценный работник. Вы знаете также, что для повседневной будничной работы он мало подготовлен. И все же Фонд продолжает действовать, даже увеличивает свои выдачи с месяца на месяц. Делами его, под присмотром М.Я. Пинеса и при участии его родственника, литератора Пинеса, которого Вы, вероятно, знаете, ведают та же г-жа Розенберг, г-жа Азарх, бывшая секретарша ОРТа, и привлеченный мною для оказания юридической помощи после моего отъезда бывший рехтсанвалт Онтштейн. Он весьма увлекся этой работой и участвует во всех делах фонда, не ограничиваясь юридической помощью. Функционирует и столовая, в заведывании которой в настоящее время принимает ближайшее участие Роза Семеновна Липстер, сестра жены Александра Эдуардовича Когана. Джойнт продолжает субсидировать фонд, и кой-какие средства поступают и отсюда 890 .

Итак, состав сотрудников тейтелевской организации вновь сменился практически полностью. Из относительно «старых» работников оставалась Розенберг, о которой, увы, мы не смогли найти каких-либо сведений. Розенберг сообщала Гольденвейзеру из Берлина, что благодаря заботам Фрумкина Тейтелевский фонд имеет достаточные доходы, «но что есть некоторые формальные трудности при раздаче денег». А.И. Лурье писал из Парижа о том, что Джойнт, вопреки опасениям, продолжает выдавать субсидию. «Все это утешительно, – заключал Гольденвейзер в письме к Фрумкину, – насколько вообще можно говорить об утешении при нынешней поистине безутешной и беспросветной обстановке. Я рад, что парижская организация живет, и что Вы имеете возможность продолжать Вашу полезную работу для осиротелых берлинцев».

Гольденвейзера по-прежнему «живо интересовало» все, что касалось Берлина. Он продолжал получать оттуда «массу писем – все на ту же тему о необходимости и невозможности уехать». Он был, конечно, не единственным, получавшим подобные запросы.

Борис Маркович Кадер, литератор, юрист по образованию, в отличие от большинства бывших берлинцев обосновавшийся не в Нью-Йорке, а в Чикаго, также был одолеваем просьбами помочь с заветным аффидевитом. В июле 1939 года он сообщал Гольденвейзеру:

Я получил письмо от Горина из Берлина… Он был солдатом русской армии, сражался на французском фронте; ему, как мне в свое время писали из Берлина, ампутировали ногу. Он просит меня, чтобы я разыскал его родственников в Америке. Я стараюсь, разумеется. Таких поручений я получаю оттуда много, и каждый из нас представляет собой маленькое отделение HIAS. Я рад и счастлив, что мне удалось кое-кому помочь, как разысканием, вернее раскопанием, родственников, так и получением от них аффидевитов 893 .

Следующее письмо Гольденвейзера Фрумкину было отправлено четыре с половиной месяца спустя. За это время сменилась эпоха. Началась война. Соединенные Штаты еще сохраняли нейтралитет, и, таким образом, связь русских евреев в Германии с их покровителями во Франции могла осуществляться через Нью-Йорк, постепенно становившийся столицей русско-еврейской эмиграции. Гольденвейзер получил известие от Розенберг, что «Тейтелевский фонд совершенно исчерпан, так как с августа больше не поступает субсидия Джойнта. Все выдачи прекращены и пенсионерам предложено обращаться в муниципальный благотворительный отдел». До Гольденвейзера дошли уже и «отклики от жертв этой катастрофы. Все молят о помощи». По совету Гольденвейзера Розенберг писала Евгению Абрамовичу Каплуну, еще одному бывшему берлинцу, принимавшему самое живое участие в делах Тейтелевского фонда, в Брюссель (Бельгия тоже была нейтральной и пока не затронутой войной), однако известий от него не было, да и в его местопребывании нельзя было быть твердо уверенным. Гольденвейзер также не знал наверняка, куда посылать письмо Фрумкину – в Париж или в Виши.

«Хотя среди всеобщего катаклизма судьба этой группы людей не может рассчитывать на особое внимание, – отдавал себе отчет Гольденвейзер, – хочется все же попытаться что-нибудь для них сделать». Гольденвейзер говорил с представителем Джойнта Бернардом Каном, но получил от него «малоутешительный» ответ. Однако памятуя о том, что столь же малоутешительной была реакция Кана на просьбу о помощи русским евреям в Берлине весной, а субсидия тем не менее продолжалась, Гольденвейзер не терял надежды. Он советовал Фрумкину обратиться к кому-либо из сотрудников парижского бюро Джойнта (Троперу, Байну или Вишницеру). «У них ведь есть агентура в Амстердаме и при желании они могли бы продолжать переводить эту небольшую для них сумму».

Неизвестно, дошло ли это письмо до Фрумкина, так же как копия этого письма с просьбой посодействовать русским евреям в Берлине, которую Гольденвейзер просил его переслать М.Я. Пинесу. Пинес, по сведениям Гольденвейзера, находился в Лондоне. Ситуация была весьма характерной: русские евреи постоянно находились в движении. Конечно, те, у кого были кое-какие средства и возможность получить визу.

Зато Е.А. Каплун оказался там, где и предполагалось, – в Брюсселе и откликнулся на письмо Гольденвейзера. Правда, Каплун был в некотором недоумении и не вполне понимал, чем он может помочь бывшим берлинским подопечным, ибо шансов на сколько-нибудь серьезные денежные сборы в Брюсселе не было. Гольденвейзер вынужден был объяснить, что, направляя к нему Розенберг, рассчитывал, что Каплун поможет установить связь с парижским бюро Джойнта, а тот, в свою очередь, сумеет через третьи страны перевести субсидию берлинской организации. Тем более что речь шла не о чем-то новом, а о «непрекращении выдачи, непрерывно производившейся с 1924 года» .

«Я постоянно получаю письма от наших клиентов, потерпевших от внезапного прекращения месячных выдач из Тейтелевского фонда, – сообщал Гольденвейзер Каплуну на исходе 1939 года. – Вы легко можете вообразить их вопли. Неужели теперь подходящий момент, чтобы направить этих людей в городской “вольфартсамт”? Да они, как иностранцы, ничего там и не получат».

Начавшаяся война отразилась на материальном положении не только тех, кто находился в воюющих странах. Она ударила и по благополучным – тем, кто успел перебраться за океан. «Затруднения почтовой связи с Европой катастрофически отражаются на адвокатской практике. Писать корреспонденции перестал: в переведенных на сокращенный размер “Последних новостях” нет места, с “Сегодня” произошла какая-то подневольная метаморфоза, а русские журналы, по-видимому, приостановились до лучших времен».

В марте 1940 года из Парижа неожиданно пришла радостная весть. Фрумкин сообщал, что Джойнтом Тейтелевскому фонду переведена субсидия за сентябрь – декабрь 1939 года и январь – февраль 1940 года. «Думаю, что теперь уже заминок не будет», – оптимистично писал Фрумкин. Тейтелевский фонд (Фрумкин называет его Тейтелевским обществом) был перерегистрирован. Его председателем стал известный скульптор Наум Львович Аронсон, в Фонде активно работали Ольга Мариановна Гурвич и Макс Павлович Фрумкин, кузен Я.Г. Фрумкина. Сам Я.Г. Фрумкин служил в объединенном комитете ОЗЕ и ОРТа в Париже; для работы в Фонде времени почти не оставалось, и, по его словам, его роль сводилась к «разговорам с Джойнтом» и участию в совещаниях. Еще одной хорошей новостью, уже личного плана, было то, что дочери и зятю Фрумкина удалось выбраться из Варшавы через Румынию и добраться до Парижа.

В 1940 году евреям, даже побывавшим в лагере, еще можно было выбраться из Германии. Проблема заключалась в другом – в возможности въезда в другие страны. Вопрос иммиграционных квот был вопросом жизни и смерти для тысяч людей. Иногда цена жизни измерялась сотней-другой долларов. В апреле 1940 года Гольденвейзер писал Евгении Наумовне Сегаль, участвовавшей в деятельности еврейских благотворительных организаций в Париже:

Мария Абрамовна Друкер, сестра покойного киевского адвоката Д.А. Капника, которого я очень уважал, хлопочет о спасении своего мужа, проведшего год в немецком концентрационном лагере и освобожденного под условием, что он выедет заграницу не позже 1 июля с.г. В противном случае ему грозит новый арест и возвращение в Дахау.

Виктор Друкер не может получить визы в Соединенные Штаты, так как он подлежит румынской квоте, заполненной на многие годы вперед. Здесь говорят, что есть возможность выхлопотать ему визу в Эквадор, но для этого требуется сумма в $400 для депонирования в банке. Г-жа Друкер собрала значительную часть этой суммы ($250), но не может достать недостающих $150, так как здешние организации не выдают денег для такой цели 900 .

Гольденвейзер просил Сегаль обратиться в HICEM, европейское отделение американского HIAS (Общества помощи еврейским иммигрантам), рассчитывая, что такого рода помощь является задачей общества. Нам неизвестно, чем закончилась эта история; хочется надеяться, что благополучно. Обратим внимание на то, от каких случайностей зависела человеческая жизнь. Русский еврей Друкер, вероятно, родился в Бессарабии, в результате чего попадал в давно переполненную «румынскую квоту» и, соответственно, не мог эмигрировать в США даже при наличии аффидевитов. Далее вопрос о выезде за пределы Германии или о возвращении в Дахау уперся в возможность достать 150 долларов (и, очевидно, денег на билет до Эквадора). Жена Друкера была знакома с Гольденвейзером, который, в свою очередь, имел связи с деятелями еврейских благотворительных организаций. Вероятно, это помогло Друкеру избежать возвращения в Дахау и гибели. Сотни тысяч «друкеров» оказались менее удачливы. Разумеется, это пишется не в упрек задним числом Гольденвейзеру – он помогал тем, кому мог.

Одним из тех, кому он старался помочь, был дрезденец Михаил Мульман. В последнем письме Тейтелю Гольденвейзер писал, что судьба Мульмана его «крайне озабочивает». Ему переводили из Берлина по 20 марок в месяц, но Гольденвейзер не был уверен, что субсидия продолжает поступать: «Он сам о себе никогда не напоминает, а таких людей часто забывают».

Последняя открытка Мульмана Гольденвейзеру датирована 20 мая 1941 года. Он писал, что на здоровье не жалуется, но что работы нет. Изредка пишет прошения соотечественникам о возвращении на родину, но пока безуспешно. Русские евреи были готовы бежать из нацистской Германии куда угодно – даже в Советский Союз. Сам Мульман ездил в Берлин в советское консульство, просил о возобновлении заграничного паспорта. Видимо, он всерьез подумывал о возвращении в СССР, тем более что ни в чем предосудительном по отношению к советской власти замечен не был. Однако консул ответил отказом, заявив: «Живите, как до сих пор жили».

Жить, как жили, было уже не суждено. Через 33 дня Германия напала на Советский Союз.