На посту у ворот вспоминаю я дом, а когда на главном подъезде пропуска проверяю, вспоминаю рассказ о Ленине.

Ленин шел в Смольный… Часовой не знал его в лицо. Остановил и спросил пропуск. На часового зашикали: как так он Ленина беспокоит. А Ленин спокойно отыскал свой пропуск и показал часовому, нисколько на часового не обиделся.

То был Ленин мудрый…

А вот наших сестер спросите: «Ваш пропуск!» — так они удивляются: «Зачем? Разве вы меня не знаете?» — Это скажут с улыбочкой. «Неважно, знаю или нет. Предъявите пропуск». Тогда крикнут уже со злостью: «Вам, видно, делать нечего!»

Если пропуска не окажется, я задерживаю, как мне приказано, и передаю дежурному по части. Тогда крика не оберешься.

А парикмахерша приемного покоя, когда я у нее пропуск спросила, изогнулась передо мной: «Что я — диверсант?» — «Ты просто бестолочь», — хотелось мне ответить.

Совсем другое дело — пропускать рабочих нового набора. Утро. С освещенной солнцем набережной входит в проходную женщина, повязанная пестрым платочком, в широких и длинных штанах. Через плечо противогаз, там банки позвякивают. В банках она унесет свой обед домой: есть с кем делиться. Она сама подает мне свой пропуск.

Появились — значит, восьмой час.

Без десяти минут восемь: мне уже некогда рассматривать каждого в отдельности. Они вливаются в проходную потоком. У каждого пропуск раскрытый в руке. Вот это порядок! Так я их не буду задерживать: мне остается только заглядывать быстро сначала в пропуск, потом в лицо…

В пропуск — в лицо, в пропуск — в лицо… Строители пошли. Проходите!

Вдруг кочегар. Заглянула в лицо. Карие глаза, светлые кудельки на лбу — девчонка!

— Стой! — сказала я и даже взяла ее рукой за подбородок. — Ты? Пришла все-таки…

Она улыбнулась.

— Точно.

— Кочегар… — проговорила я.

— Эй, часовой, — закричали сзади, — что ты задерживаешь?!

— Ну, проходи, — сказала я.

Она проскочила вперед.

— Зачем ты самое трудное выбрала? — крикнула я ей вслед.

Она оглянулась и мне рукой махнула.

— Зато будет тепло.

Этот день стал для меня особенный, точно я получила подарок.

Но когда о кочегарах подумаю, становится нехорошо. В сорок первом кочегары начали валиться первыми. Какой здоровый дядька и веселый был кочегар Птицын!.. Каждому скажет доброе слово. Очутился и он на койке. Лежал все время на спине, прижимая руки к животу. Стонал потихоньку и стал таким безучастным. Подойдешь, стоишь около него долго, а он не повернется и не смотрит. Потом я видела: к доктору в ординаторскую приходил мужчина. Лицо худущее, черное, нос острый, глаза ввалились и каким-то нехорошим блеском горят.

— Кто это? — спросила я у доктора. А доктор говорит:

— Это наш последний кочегар.

Почти в одно время и дрова кончились, и кочегары вымерли все до одного.

Теперь у нас кочегары женщины. Они уже немолодые, но крепкие. Есть одна роста большого, жилистая. Посмотришь на нее и подумаешь: ну, эта гору своротит! Даже голос у нее, как труба. И вдруг среди них вот эта девчонка. И как только ее взяли?..

После того я не видала ее несколько дней.

Потом стою среди дня на посту в главном подъезде. Невдалеке грохочет обстрел. Вдруг она из госпиталя выходит.

— Ты куда? — спрашиваю я.

— Учиться, — говорит она. — Вот… — и показывает мне командировочную.

— Как твои дела?

— Ничего. Сейчас в помощниках состою.

— Я боюсь за тебя, — говорю я. — Ты знаешь, у нас кочегары-мужчины не выдерживали.

А она говорит:

— Знаю. Но их тогда кормили плохо. А нам теперь такие порции отваливают, мне даже не съесть!.. Право!..

И физиономия у нее довольная. Чулки надела и какой-то коричневый узенький старый жакет, а на голову берет красный.

— Ты знаешь, — говорит она, — что я буду изучать?.. — и запнулась. — Давление пара. А когда изучу, мне дадут кочегарку пищеблока. Давление пара, — снова повторила она и выскочила на улицу.

Враг опять бьет по городу, но она знает свое «давление пара» и побежала…