ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Очень глупо устроено на свете: назовут тебя как вздумается, и кончено - так и оставайся с этим именем на всю жизнь. Лучше бы никак не называли, пока не подрастешь и сама не выберешь себе имени по календарю. Есть столько красивых имен на свете: Маргарита, Людмила, Елена. А вот придумали же - Евой назвали. «Ева Кюн».

Ну да с именем еще можно примириться. Ведь прелестную девочку из «Хижины дяди Тома» тоже звали Евой. Но вот с тем, что волосы рыжие, - примириться никак нельзя.

Когда Еву показывают гостям, дамы ахают:

- Рыженькая! И не в папу и не в маму. Удивительно! Кто-нибудь да был рыженький в роду. Может быть, бабушка? Может быть, дедушка?

- Нет,- говорит папа,- ни одного рыжего, как мне помнится. Так просто, злая шутка природы.

Папа очень хотел мальчика. Ева знает об этом. Каждый раз, когда папа со злостью взглянет на Еву, Ева догадывается, о чем папа думает: «Вот, вместо сына девчонка растет в моем доме. Да еще рыжая девчонка. Совсем нехорошо!»

И никто не любит рыжих.

Когда из гимназии Ева идет домой через Пушкинский сад, мальчишки городского училища кричат ей вслед:

Рыжий, красный!

Черт опасный!

И кидают в Еву снежками. Снежки, крепко скатанные в руках, твердые будто камни. Ева бежит через Пушкинский сад без оглядки, закрывает лицо руками: не беда, если в спину попадут, только бы не вышибли глаз!

В классе Еву тоже дразнят. Больше всего дразнят две подруги - Смагина и Козлова. Надя Смагина - первая красавица в классе. Глаза у нее синие, с черными ресницами. Она всегда чуть-чуть щурится, чтобы ресницы виднее были.

На перемене, когда девочки соберутся кучкой, она подходит к ним и говорит очень громко:

- О чем это вы здесь? Что вы мне не расскажете? Что я, рыжая?

Однажды на уроке истории учительница рассказала про рыжебородого Фридриха Барбароссу. Все время Смагина с Козловой оглядывались на Еву. А когда урок кончился, Козлова поднялась со скамьи - худая, бледная, губы красные, оттопыренные - и говорит:

- Девочки! Знаете что? Предком Евы Кюн был Фридрих Барбаросса. Ева тоже важная, тоже рыжая. Будем звать Еву «Барбароссой»!

Все девочки смотрят на Еву и ждут, что Ева ответит. Надя Смагина спряталась за спину Козловой и заливается смехом.

Ева тоже поднялась со скамьи и говорит спокойно:

- А твой предок был козел! И фамилия у тебя Козлова, и ноги у тебя козлиные.

Хохот в классе. Ева одержала верх.

Один раз Жужелица, классная наставница, наказала Еву за то, что она на истории смеялась, и оставила ее без обеда:

- Большая девочка, а за уроком вести себя не умеешь. Останешься в классе до четырех часов.

А Ева и рада. Не беда, что ей придется целый час высидеть в пустом классе, зато можно будет спокойно идти домой через Пушкинский сад. После четырех в Пушкинском саду нет ни одного ученика из городского училища - их в три распускают, после четырех все они уже сидят по домам.

Большой Пушкинский сад в инее, в снегу, весь белый. Ева идет по самой главной дорожке в своем синем кафтанчике с серым беличьим воротником, в серой беличьей шапочке набекрень. В руках книжки, стянутые ремешком.

На соборе пробили часы. Четверть пятого. Точно маленький человечек в часах ударил молотком по трем звонким пластинкам.

И у каждой пластинки свой звук: дин-дон-дан.

Часы сказали: обед давно простыл. Ну и пусть простыл! Еве домой не хочется. Ева останавливается у каждой березки и трясет ветки, чтоб иней сыпался в лицо.

Вдруг на главную дорожку выходят двое - два мальчика. На них черные шинели с оранжевыми кантами.

Это - реалисты: у мальчишек из городского училища канты на шинелях голубые.

Мальчики идут прямо навстречу Еве. Один - большой, другой - маленький. Воротники подняты, форменные фуражки надвинуты на нос, на груди в два ряда медные пуговицы.

Ева смотрит, куда бы свернуть. Некуда свернуть: дорожка одна, а кругом снега по колено.

Поравнялись. У большого - лицо белое, а глаза темные и темные брови срослись на переносице. У маленького лицо оспой изрыто, нос красный. Оба пристально смотрят на Еву.

- Рыжая! - крикнул маленький и прыснул со смеху. Ева проходит мимо, не поднимая глаз.

И вдруг маленький как двинет Еву плечом, Ева беспомощно взмахнула книжками и села в рыхлый снег.

Мальчики остановились. Маленький хохочет во все горло. А большой к Еве шагнул.

И вдруг Ева вскочила, размахнулась - треснула со всей силы большого книжками по лицу и - бегом.

Отбежала подальше и оглянулась: большой стоит, руки приложил к щеке, а маленький нагнулся я торопливо мнет в руках снег.

- Рыжая ведьма! - крикнул маленький и запустил в Еву снежным комом.

Что есть духу Ева бросилась бежать. Кажется, вот-вот нагонят ее мальчишки и насмерть забьют снежками… Красная, тяжело дыша, Ева примчалась домой.

- Почему я рыжая? Все смеются надо мной! - хнычет Ева, сидя на скамейке у бабушкиных ног.

- Плюнь, дураки смеются, - бурчит бабушка. Невнятно говорит 6абушка - точно пуговицу в рот взяла. С тех пор как ее хватил удар, у нее отнялась правая рука и правая нога и с языком случилось что-то.

Чужой ни за что бабушку сразу не поймет. А Ева понимает отлично: Ева привыкла.

- Вот в Париже женщины вылезают на крыши и нарочно сидят на солнце с распущенными волосами,- говорит бабушка.

- Зачем это? -удивляется Ева.

- Чтобы порыжеть. Это даже считается красивым. Ева смеется…

- А ну, - говорит бабушка, - загляни-ка в шкаф.

Шкаф у бабушки дубовый. Карниз с резьбой, дверца тяжелая, скрипит. Распахнешь дверцу, и сразу в комнате запахнет цветами. Это оттого, что бабушка чистое белье в шкафу перекладывает конвертами с душистым порошком.

Ева очень любит заглядывать в шкаф. Раз Ева проговорилась: хорошо бы аршин голубой ленточки кукле на чепчик. На другой день заглянула в шкаф, а на белье целый, неначатый моток голубой шелковой ленты лежит, как в магазине.

Никогда бабушка зря не скажет: «Загляни-ка в шкаф». И на этот раз тоже - Ева открыла дверцу и видит: на полке огромная жестяная банка с наклейкой: «Монпансье». Тоже как в магазине. Приказчик из такой банки отсыпает покупателям в бумажные кульки фунт или полфунта. А тут запускай обе руки в банку и ешь вволю.

Ева любит сидеть у бабушки в комнате, только старается на окно не смотреть. На окне - стеклянная банка, и в ней пиявки - черные, живые, так и извиваются в воде. Бабушка время от времени ставит себе пиявки, чтобы они от больной неподвижной руки отсосали дурную кровь. Как она это делает, Ева не знает. Ева тогда убегает из бабушкиной комнаты. Но сегодня бабушка не собирается ставить себе пиявки.

Ева пристроилась у бабушкиных ног и набила полный рот монпансье.

И вдруг звонок в передней. Твердый, властный - три раза.

Ева подмигнула бабушке:

- Папа!

И на цыпочках выскользнула из комнаты.

Папа не любит бабушку и называет ее бабой-ягой. Больше всего он сердится на бабушку за то, что она курит. Один раз папа сказал бабушке:

- Пожалуйста, не курите в столовой! Не заставляйте всех из-за вашей дурной привычки дышать табачным дымом и портить здоровье.

Бабушка ничего не ответила, только ртом пошамкала. И уж больше в столовой не курила. Потом папа запретил ей курить в гостиной, потом в передней.

Осталось одно - курить в своей комнате, плотно закрыв двери. В бабушкиной комнате табачный дым стелется сизым облаком.

В другой раз за обедом папа долго смотрел на бабушку и наконец сказал:

- Не обжирайтесь так! Второй удар хватит!

У бабушки перекосилось лицо. Она отшатнулась от тарелки и до конца обеда больше не съела ни куска. На другой день бабушка за обедом ничего не ела. На третий день тоже ни к чему не притронулась.

- Надоела мне ваша демонстрация, - сказал папа. - Не желаете есть, пожалуйста, не выходите к столу.

С тех пор бабушка не выходит к столу. Настя носит ей в комнату завтрак, обед и ужин.

Но самое неприятное случилось из-за Евы.

Раньше Ева целые дни была с бабушкой - и спала у бабушки, и учила уроки. И вдруг папа решил Еву изгнать. Явился и говорит:

- У Евы будет отдельная комната. От вашего курения Ева получит малокровие. Собирай свои монатки, Ева, и вытряхивайся, а если к бабушке будешь заходить, засиживаться не смей.

Бабушка поднялась с кресла во весь рост. Большая, страшная, седые волосы точно коронка над выпуклым лбом. Схватила палку левой рукой и как треснет в пол.

- Змей проклятый! - зашипела бабушка. - Издеваться над старухой! Съем свои деньги, никому не оставлю ни шиша.

Папа скорее прочь из комнаты.

- Я вас упрячу в сумасшедший дом! - крикнул он через дверь.

Бабушка рухнула в кресло и расплакалась.

У бабушки в шкафу, в нижнем ящике, хранятся бумажные деньги и облигации государственного займа.

Ева представила себе, как бабушка доберется до шкафа, выдвинет ящик и начнет с яростью есть деньги.

Пусть съест! Еве денег не жалко. Бабушку жалко. Когда папы нет дома, Ева сразу прокрадывается в комнату к бабушке, а чуть услышит его звонок -скорей бежит к себе.

Большая соборная площадь вся в снегу. На крестах белокаменного собора черными точками сидят вороны. Если пройти через площадь, а потом по Нагорной улице, попадешь в Пушкинский сад. А за садом огромное красное здание гимназии.

Ева идет через площадь по тропинке, с ночи запорошенной чистым снегом. То и дело она останавливается и разглядывает на снегу свои следы. Какие маленькие, какие смешные!

А вот на снегу еще чьи-то следы, куда меньше, куда смешнее. Должно быть, ворона проскакала. Вороньи лапки.

Ева оглянулась на большие черные стрелки соборных часов. Надо спешить. Но Ева не прибавила шагу.

Когда идешь медленно-медленно, очень хорошо выдумывать. Ева шепотом сочиняет стишки:

Четвертый класс большой,

В нем много учениц,

И толстых, как кадушек,

И тонких, точно, спиц…

Складно выходит! А дальше еще лучше:

Кто плюнет безмятежно

На двойки и колы?

Шпаргалки шлет прилежно?

Бой Талька - это ты!

А теперь еще нужно придумать про Симониху. А потом про Смагину с Козловой.

Ева до них доберется! И такое придумает про них, что они от злости лопнут.

Но Ева ничего не придумала. И на урок опоздала. Тишина в коридорах. Двери в классах заперты. Первый урок начался.

Ева на цыпочках поднялась по белой лестнице во второй этаж. Пожалуй, сейчас лучше не входить в класс. Лучше улизнуть в уборную и дождаться перемены. Может быть, Жужелица и не заметит.

Вдруг дверь четвертого класса приоткрылась.

Жужелица!… Вышла… И идет по коридору, как тень, мягко ступая в прюнелевых ботинках.

Ева вздрогнула и чуть не выронила книги.

Жужелица подходит к ней и шепотом:

- Не в первый раз! В десятый раз! Доложу начальнице. Марш в класс, бесстыдница!

Ева шмыгнула в класс и вдоль стенки пробралась к своей парте у окна.

У стола учитель, маленький, сутулый, желтый, всклокоченный, как озябшая птица. Недаром девочки прозвали его «Чиж».

Чиж покосился одним глазом на Еву, хмыкнул и уткнулся в журнал.

За спиной Чижа выстроились две большие черные доски. Чиж вызывает сразу четырех девочек. Две доказывают теоремы перед классом, а две - по другую сторону досок - раздумывают и чертят.

А потом доски поворачивают, и вторая пара отвечает перед классом урок.

Вдруг из-за черной доски высунулась голова Тальки Бой - светлая, гладкая, с пробором. Талька хмурит брови, морщит лоб, отчаянно трясет головой.

Весь класс сразу понял, что Талька Бой не знает теоремы.

Подруга Тальки Бой, толстая Варька Симониха, беспокойно заерзала на задней парте, потом вырвала из тетради листок, что-то написала и сунула под партой соседке.

Ева сидит, подперев подбородок рукой. И вдруг тумак в спину - ей суют записку от Симонихи:

«Теорема Пифагора. Ева, спасай Тальку!

Варька».

Пифагорова теорема очень трудная теорема. «Сумма площадей квадратов, построенных на катетах прямоугольного треугольника…», а дальше и не припомнишь. Ева закусила карандаш, схватила учебник, перелистывает - только страницы мелькают. Вот она, Пифагорова теорема. Ева быстро списывает на бумажку. Тальку Бой необходимо спасти. Талька Бой спасает всех без разбора. Подсказывает пальцами, глазами, губами. Очень понятно подсказывает. И шепот у нее отчетливый.

Все девочки, когда шепчут, непременно кулак ко рту прижимают, глаза у них бегают, все лицо как-то перекашивается. А Талька Бой и рта рукой не прикроет и бровью не поведет, а кому нужно, тот все услышит.

Ева зажала бумажку в кулак и просит Чижа:

- Разрешите выйти!

Кивнул.

Ева прошла за досками. Талька стоит за доской и с досады кусает ногти. Ева дотронулась до Талькиной руки - и бумажка у Тальки. Талька сразу схватилась за мел, быстро застучала по доске.

Ева рада. У самой двери она даже подпрыгнула, потом присела и показала Чижу в спину длиннейший нос.

А девочки делают ей страшные глаза и чуть заметно на дверь показывают. Ева оглянулась.

Через стекло из коридора смотрит на Еву в упор высокая дама. Волосы у нее темные, с проседью, густые брови срослись, нос большой. И на носу пенсне с черным шнурочком. Начальница!

Ева даже выйти не посмела и тихонько побрела на место.

Доски повернули. На Талькиной доске огромный чертеж, точно ветряная мельница с распяленными крыльями: «И кто это придумал, что Пифагорова теорема похожа на штаны? - думает Ева.- Уж верно, мальчишки. Вот на мельницу похоже, это да».

Но вот наконец звонок. Сначала далекий, потом затрещал, все громче и громче переливаясь в пустом коридоре. Это бородатый швейцар, взбегая по лестнице с медным колокольчиком в руке, звонит, чтобы на все три этажа было слышно.

Девочки разом завозились на партах. Чиж отпустил Тальку кивком головы и чертит в журнале прямой угол и палочку, значит - 4.

И вдруг дверь распахнулась и в класс не вошла, а влетела Жужелица.

Девочки притихли.

Жужелица прямо к Чижу. Наклонилась над журналом и тычет пальцем в четверку Тальки Бой.

- Фальшь! - визгливо кричит Жужелица.- Единицу! Четыре вычеркнуть, поставить единицу!

А потом повернулась к Еве и говорит:

- А ты, Кюн, на большой перемене к начальнице в кабинет пойдешь!

Девочки толпой хлынули из класса в коридор. Ева хотела было подойти к Тальке Бой, но Козлова и Надя Смагина оттерли ее и подхватили Тальку с двух сторон под руки.

- Как ужасно! Как ужасно! - лепечет Козлова. - Уж если рыжая ввяжется…

- Вот уж медвежья услуга, - говорит Надя Смагина на и презрительно кривит губы.

И вдруг Талька Бой вывернулась от них, повернула к Еве румяное лицо и как хлопнет ее по плечу!

- Друг! - крикнула Талька Бой. - Не горюй!

Кабинет начальницы во втором этаже, прямо напротив лестницы. Желтая дверь внутри плотно завешена тяжелой портьерой. Учителя входят сюда только по делу и робко стучат. А девочки никогда не входят.

Когда на большой перемене Жужелица повела Еву по коридору к начальнице в кабинет, девочки смотрят на Еву во все глаза.

Ева вышла из кабинета начальницы растерянная. Во-первых, в табели за поведение - три. Еще ни у одной девочки в гимназии не было за поведение тройки. Четыре бывало редко-редко, но три - никогда. Всегда у всех - пять, пять, пять.

Счастье еще, что табель подписывает бабушка, а не папа.

Во-вторых, Ева не должна ходить ни в кинематограф, ни на вечеринку, ни на каток - никуда, пока не исправится.

А в-третьих, если еще раз Ева в чем-нибудь попадется, ее исключат. Так и сказала начальница: «ис-клю-чат». И еще сказала:

- Ваша репутация испорчена!

Что за странное слово «репутация»? И вообще странно. Кажется, ничего уж такого особенного не случилось. А как начальница начала пробирать - без крика, таким ровным, холодным голосом, и лицо у нее холодное, неподвижное, только на носу вздрагивает пенсне,- так Еве стало казаться, что она страшное преступление совершила.

Под конец начальница прицепилась к волосам. Все девочки гладко и скромно причесаны, а у Евы волосы во все стороны торчат. Но что же делать Еве с волосами, если густые они и сухие: чуть шевельнешь головой - они и взлетают. У других незаметно, а она рыжая - вот и заметно.

Всегда все тычут пальцами в Евины волосы. До самой смерти, кажется, не оставят рыжую девочку в покое.

В этот день из гимназии Ева пошла домой по другой дороге. Ева решила никогда больше не ходить через Пушкинский сад. Мальчишки, с которыми она дралась, наверное, караулят в саду, чтобы ей отомстить. Ева делает крюк по Дачной улице. Это тихая улица, дома прячутся за заборами в чаще высоких мохнатых пихт. Дачная улица оживляется только вечером, после семи, - городская молодежь собирается здесь на гулянье. Ходят медленно, по двое, по трое, а то и целыми группами взад и вперед. А днем - ни души.

Ева идет хмурая, зажав книги под мышкой, и палочкой ведет по заборам. Треск раздается на всю Дачную улицу.

Чуть ли не вдоль всей Дачной тянутся деревянные заборы, и вдруг попалась Еве железная ограда. Пышно разросся за оградой молодой ельник, засыпанный снежком. Дом двухэтажный, с террасой из разноцветного стекла.

Ева даже остановилась. Если из террасы в красное стекло смотреть, то снег будет красный, как от пожара. Дивно!

Вдруг калитка скрипнула. Вышел мальчик. Черная шинель, оранжевый кант, все медные пуговки аккуратно застегнуты. Воротник поднят, шея обмотана теплым шарфом.

Ева заглянула ему в лицо и обомлела - лицо белое, на переносице срослись темные брови. Это тот самый, которого она треснула книжками. Нечаянная встреча! Ведь подумать только - три версты сделала лишних, чтобы с ним не встретиться, а вот столкнулась нос к носу.

Ева прошмыгнула мимо. Вот сейчас он ей покажет! Оглянулась - а мальчик ничего, стоит у калитки и с любопытством смотрит ей вслед.

«Верно, он здесь живет, - подумала Ева. - Как же мне теперь быть? Через Пушкинский сад ходить нельзя, по Дачной нельзя. А других дорог и нету».

У всех девочек есть знакомые реалисты. В каждую кто-нибудь влюблен. В подругу Евы, Нину Куликову, влюбился толстый Вольф, сын хозяина большой кондитерской на главной улице.

Вечером девочки и мальчики большой веселой компанией бегают на лыжах в лесу с фонариками в руках. Еве очень хотелось бы побегать вечером на лыжах с фонариком в руке. Но одна не побежишь. А знакомых реалистов у Евы нет. Папа запрещает Еве знакомиться.

Но все-таки и у Евы есть что-то интересное. Ева теперь ходит из гимназии домой по Дачной улице. И каждый раз, когда она идет мимо дома в ельнике, из калитки выходит мальчик, чтобы на нее посмотреть.

Ева смущается, волнуется и смеется.

«Ах, это он нарочно меня встречает».

Дома Ева просит бабушку:

- Погадай мне на картах.

- Погоди, - отвечает бабушка, - погоди до пятницы. Карты говорят правду только с пятницы на субботу.

Бабушка твердо в этом уверена. Приходится ждать.

Еще бабушка уверена, что косу нужно подстригать в новолуние, чтобы волосы не секлись. А брови, чтобы росли густыми, нужно натирать церковной свечкой.

В пятницу вечером на столе под лампой бабушка левой рукой кидает карты.

Звездой легли карты, а в середине бубновая дама. Ева знает, что бубновая дама - это она. Веселая дама, в руке лилия, а сама как будто улыбается.

- Смотри, - говорит бабушка, - в головах у тебя восьмерка червей. Ты знаешь, что это значит? Это значит - тебя ждет радость.

- Как хорошо! Наверное, пятерка по русской письменной. А где туз пик?

- Туз пик не выпал, - говорит бабушка.

- Слава богу. Туз пик значит удар в сердце. Это я запомнила. Если туз пик выпадет, непременно будет единица.

- Эге, - смеется бабушка. - эге, что я вижу?

- Что ты видишь?

- Король треф рядышком с тобой. С интересом к тебе и сердечно.

- Кто же это может быть - король треф?

- Молодой человек, темноволосый.

Ева покраснела.

- Нет такого,- вздохнула Ева,- одного знаю темноволосого - но чтобы с интересом ко мне и сердечно, про это не знаю.

- Ты можешь не знать. Он не говорит. Он таит в душе, а карты открывают.

- Ну, тогда, значит, он и есть король треф! - воскликнула Ева. - Ты хорошо умеешь гадать. Только разве можно влюбиться в рыжую?

- Можно, - усмехается бабушка, - можно полюбить всем сердцем.

Бабушка думает, что по картам она все может узнать. Но почему-то про большую беду в доме она по картам не узнала. Как снег на голову, обрушилась беда.

Один раз Ева пришла из гимназии и видит - Настя стоит у плиты и кончиком головного платка утирает слезы.

- Ты что? - спрашивает Ева.

- Беги, - говорит Настя, - беги к бабушке.

Ева с тревогой бежит к бабушке. Распахнула дверь. Бабушка стоит посередине комнаты, опираясь на палку. Кругом все раскидано. Сундук раскрыт, дубовый шкаф нараспашку. Груды белья, юбки, кофты, коробочки, баночки из шкафа вывалились на пол. И шляпа на полу. Старомодная бабушкина шляпа - как воронье гнездо.

- Ева, - сказала бабушка, - я уезжаю.

Ева побледнела и ни шагу от дверей.

Прошлой осенью вот так же все было раскидано. Тоже раскрыт сундук. Мама Евы, маленькая, черненькая, плакала и бросала вещи в сундук. Еве не верилось, что мама уедет. И прежде, бывало, мама поплачет, упакует сундук, но не уедет. И сундук распаковывают.

Мама долго не могла решиться - ей казалось, одной никак невозможно жить. Но нынче осенью мама вдруг уехала - должно быть, навсегда. Теперь уезжает и бабушка.

И что это за дом, в котором никто не хочет жить?

- Выжил, - зашипела бабушка, - выжил. Лучше в стужу такую сто верст на конях проскачу, замерзну где-нибудь в поле, но не останусь. Дня лишнего не останусь!

- Куда же ты хочешь ехать?

- В Петербург.

- А мне можно с тобой?

- Спроси у варвара, - сказала бабушка, - ему никто не нужен. Может быть, отпустит.

Ева идет. Подошла к запертым дверям кабинета и остановилась.

«Ах, как это, - думает Ева, - взять и сразу уехать? А гимназия? Гимназию оставить жаль. И Нину Куликову оставить жаль. И очень жаль оставить короля треф. Король треф никогда больше не будет ожидать у калитки».

Ева тяжело вздохнула. Нет, нужно ехать с бабушкой. Нельзя старуху оставить одну. Ева постучалась в дверь.

Ева всегда с робостью входит в кабинет отца. В кабинете большой письменный стол под зеленым сукном. Тяжелая чернильница, тяжелое пресс-папье. И кипа важных бумаг. Протоколы.

А в углу кабинета, прямо на полу, всегда беспорядочная куча: какие-то книги, чужие письма, чужие фотографические карточки.

Это все папа отобрал при обысках. Пересмотрел, прочел и сгреб в одну кучу. Папа следит, чтобы никто не шел против царя. В уезд по заводам ездит делать обыски, отбирает запрещенные книги, сажает политических в тюрьму.

Папа в расстегнутом сюртуке. Роется на столе в бумагах.

- Что тебе? - спросил папа с раздражением.

Лицо у него серое, глаза бесцветные, как мутная вода, веки воспаленные. Когда Ева с папой, ей всегда как-то неловко, она мнется, теребит кончик черного передника.

Давно, когда Ева была маленькой, папа побил ее няньку. Нянька сама была еще совсем девочка, худенькая, с косичкой, как крысиный хвостик. Один раз она взяла без спросу сахарного барашка. Папа как даст ей тяжелым кулаком по лицу. Еву затрясло от ужаса. И с тех пор Ева боится папу. И все папу боятся. Каждый день к папе приходит писарь с бумагами под мышкой. В кабинет он входит на цыпочках, чтобы не скрипели сапоги. Папа и его один раз по лицу ударил.

Еву он тоже ударит когда-нибудь. Непременно ударит.

- Позволь мне с бабушкой уехать, - говорит Ева.

- Что, - взревел папа, - с бабушкой? Ах ты, дрянь!

И ударил кулаком по столу. Лампа задрожала, блестящая медная крышка на чернильнице задрожала. И вдруг сорвалась медная крышка с чернильницы и покатилась по полу со звоном.

Ева съежилась, точно от боли.

- Родного отца готова бросить из-за сладких подачек сумасшедшей старухи? Неблагодарная! Не хочешь жить с отцом? Так я тебя упеку. Запру в интернат. Вон отсюда! И чтобы больше об этом не заикаться.

Ева вернулась к бабушке.

- Не позволил, - шепчет Ева.

- Змей, - зашипела бабушка и с яростью проткнула палкой старую шляпу.

Поздно вечером на Покровской улице возле казенного каменного дома остановилась тройка почтовых. Лошади на морозе дышат белым паром.

Папа ушел из дому, должно быть, нарочно, чтобы не прощаться с бабушкой.

Дворник с ямщиком выносят из бабушкиной комнаты большой, тяжелый сундук.

Настя закутывает бабушку в плюшевую ротонду. Огромной кажется бабушка в ротонде, и от нее пахнет нафталином. Бабушка стоит посреди комнаты, опираясь на палку,.и трясется. Все морщинки на лице дрожат. Бабушка плачет.

- Я буду тебе писать. Как-нибудь буду царапать левой рукой, - всхлипывает бабушка. - И посылать тебе буду понемножку денег. Ты опускай в свою копилку. Копи на черный день.

- Ладно, - всхлипывает Ева.

- Ну, - говорит Настя, - все готово. Пора трогаться.

Настя едет провожать бабушку до самого Петербурга. Довезет и вернется обратно.

Вдруг бабушка стукнула по полу палкой.

- Едем, Ева. Настя закутает тебя и сунет в сани. Едем со мной.

Ева растерялась.

-  Вещи нужно собрать…

- Не нужно вещей. Как ты есть, в одном платьишке, едем. Все у тебя будет, не беспокойся.

- Ах, что я! - опомнилась Ева.- Нельзя же. А папа? Папа не позволил мне. Нельзя.

- Как хочешь, - вздохнула бабушка, сгорбилась и поплелась, опираясь на палку, из комнаты.

Ева сама помогла усадить бабушку в широкие сани, укутала ей ноги теплым платком.

Загремели бубенцы.

- Пошел! - крикнул ямщик. И тройка с бабушкой и Настей понеслась вдоль Покровской улицы по ухабам.

Город, где живет Ева, маленький, домишки лепятся на крутом берегу Камы. Летом большие пароходы подходят к пристаням и весело гудят. Можно катить на пароходе хоть до Нижнего, хоть до Перми. А зимой замерзает Кама. Как повалит снег, как запоют метелицы, город точно засыпает, зарытый в снегу. Если нужно ехать в другой город, скачи на почтовых сто верст до железной дороги - по полям, через глухие леса. Только изредка встречаются по пути деревушки, где живут черемисы и вотяки.

Большой, трудный путь предстоит бабушке.

Ева осталась одна. Пошла в свою комнату. Зажгла лампу и села за стол. Раскрыла учебник.

В других комнатах темень, только у Евы светло.

«К чему столько комнат, - думает Ева, - если в доме остались жить только двое: я и папа? Никто не сидит в креслах, никто не подходит к роялю. Бывало, мама играла на рояле и после обеда и вечером».

Треск… Половица треснула в гостиной. Будто кто-то ступил. Ева вздрогнула и насторожилась. Вот кто-то стал за дверью и смотрит в щель на Еву.

«Что это, - думает Ева, - что это? Никого не должно быть: Может, это крысы вылезли из нор и бегают по гостиной. А может, это вор влез через террасу? Или привидение?» Ева знает, что привидений не бывает, но все же - мало ли что может привидеться человеку? И такое страшное привидится, что всю жизнь будешь сам свой.

Ева ни за что не хочет увидеть привидение. Ева чуть не плачет. Хоть бы Нина Куликова пришла. Нет, не придет. Наверное, с Вольфом ушла гулять.

С ума сойдешь, сидя в пустых комнатах. Прямо хоть на улицу беги. На улице лучше - ласково мигают фонари, снег скрипит под полозьями. И нет-нет, кто-нибудь да пробежит по обледенелым мосткам мимо ворот.

Внизу хлопнула дверь. По лестнице застучали бойкие шаги.

- Кто там? - крикнула Ева.

- Я,- послышался веселый голос.

Ева ожила. Нина врывается к ней. От Нины пахнет морозной свежестью улицы. На ней неуклюжая черная шуба, потертая шапочка всегда съезжает на затылок. Светлые, прямые, как дождь, волосы падают на уши.

Нинина мать - вотячка, оттого у Нины широкие скулы и толстые губы.

- Что же ты так долго?

- С Вольфом ходили гулять. Ах, Ева, что я знаю!

- Интересное? - спрашивает Ева.

- Очень интересное. Вольф меня спрашивает: «Ваша подруга - рыжая, в синем кафтанчике?» - «Да», - говорю. «Так вот, - говорит Вольф, - ваша подруга в Пушкинском саду побила Горчанинова Кольку. Он в пятом классе учится, вместе со мной. Мы ему говорим: «Что же ты ей сдачи не дал?» А он говорит: «Девочек не бьют». Подумай, Ева, какой благородный. И ты знаешь ли, кто такой Коля Горчанинов? Сын начальницы. Ей-богу. С ума сойти!

- Как,- вскричала Ева,- сын нашей начальницы? У нее сын?

- Ну да. Один-единственный сын. Как ему на улицу выходить, она сама ему шинель на все пуговки застегнет и шею шарфиком замотает. А ты раз - и пощечину.

Ева расхохоталась.

- Нина,- крикнула Ева, - снимай шубу, снимай шапку! Оставайся у меня ночевать. Бабушки нет, - теперь я совсем одна осталась. И ты должна ко мне приходить каждый день.

На другой день за обедом Ева встретилась с папой. Ева на месте хозяйки разливает суп. Ева волнуется, двумя руками поднимает тарелку с супом для папы.

«Как я полно налила. Только бы не выплеснуть».

И выплеснула на скатерть.

- Росомаха, - сказал папа и поморщился.

Росомахи - это звери, неуклюжие, противные, всегда висят на деревьях.

Папа помешивает ложкой горячий суп и пристально смотрит на Еву.

«Что он смотрит? - тревожится Ева.- Какие странные у него глаза. Мутные, холодные, с красноватыми веками. Счастье какое, что папины глаза мне не достались в придачу к рыжим волосам. Тогда хоть топись».

У Евы карие глаза, мамины.

Не горбись, - сказал папа.

Ева поспешно выпрямилась.

Молчание.

- Не чавкай, - с раздражением сказал папа.

Ева покраснела и, чтобы не чавкать, перестала есть.

- Ты, - сказал папа, - совсем теперь.на приличную девочку не похожа. Испортилась. Разлагающее влияние подруг. С хамками дружишь.

- Кто это хамки? - удивилась Ева.

- Вотячка. И другие твои - дочки сапожников.

- Неправда, неправда, - сказала Ева, - они хорошие. И никто меня не портит. Я сама по себе.

Папа усмехнулся.

- Дура, - сказал папа. - Была бы умной, старалась бы дружить с теми, от которых хорошего можно набраться. Учится у вас Козлова, дочь городского головы. И еще есть Смагина. У Смагиных большой кожевенный завод. Я думаю, к таким людям в гости пойти приятно. Вот это настоящая компания.

Ева исподлобья посмотрела на папу и ничего не ответила.

Долго молчали. Наконец папа говорит:

- Ну-с, скажи мне, каковы у тебя отметки. По русскому сколько?

- По русскому - пять. По географии - пять. По истории - пять.

- А по математике?

- А по математике - три.

- Почему ж это?

- Математику я не люблю. Математика мне не дается, - тихонько вымолвила Ева.

- Хм… Тебя не спрашивают, что ты любишь. Нужно учиться тому, что преподают в гимназии, и быть прилежной. Ни одной тройки не должно быть.

Ева заволновалась.

- За тройки никто не бранит,- сказала Ева, - тройка отметка ничего себе. Бывает, единицы приносят домой.

- Единицы! - грозно нахмурился папа. - Попробуй только, принеси единицу.

«Ни за что не попробую», - подумала Ева и съежилась. А папа говорит:

- Тебя воспитывали мать и бабушка. Я не вмешивался, бабы и распустили вожжи. Теперь я сам за тебя примусь. Подтянись. Отец в поте лица добывает тебе хлеб, дает образование и требует: учись прилежно. Ни одной тройки. Пятерки, изредка четверки. Ты способная, рыжая бестия, и я вправе требовать этого. Бросай лень. Если не бросишь, пеняй на себя. Я из тебя вышибу лень, так и запомни.

Ева не хочет, чтобы из нее вышибали лень.

Ева старательно принимается учить уроки. Сколько этих уроков задают на каждый день! И по русскому задают, и по геометрии задают, и по алгебре задают, и по истории, и по географии. А еще немецкий и французский -слова столбцами, неправильные глаголы, упражнения и стихотворения. Если весь вечер учить на совесть - и то не успеешь, что-нибудь да останется невыученным.

Ева из кожи лезет вон, чтоб получать пятерки.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Весна. Леса вокруг города зазеленели. Кама разлилась. Очень широкая Кама. На той стороне низкий берег кажется тоненькой черточкой. Большие пароходы на Каме гудят, пристани кишат народом.

По Покровской улице целыми днями грохочут возы, тянутся на набережную к пристаням. И вот однажды случилась беда. Воз, нагруженный кожами, переехал бродячую собачонку. Собралась толпа, все смотрят, как черная собачонка в пыли по камням волочит окровавленные задние лапы и отчаянно визжит.

Ева все это увидела в окно. Она выбежала за ворота, присела на корточки, подняла собачонку в передни* и унесла во двор.

- Настя! - кричит Ева. - Ужасное несчастье случилось. Отпирай сарай. Мы ее положим в ящик с соломой и будем лечить.

- Что тут зря пачкаться, - говорит Настя, - все равно сдохнет.

Но сарай открыла и в ящик положила соломы.

Собачонка стала жить в ящике. Лежит целыми днями на соломе и зализывает раны, а Ева кормит собачонку мясом и поит молоком. И собачонка стала крепнуть и поправляться.

Хороший денек выпал для Евы. Из гимназии распустили в двенадцать, когда солнце на самой середине неба. Прямо из гимназии Ева с Ниной Куликовой отправились в Пушкинский сад. Березки в саду зеленые, трава зеленая и много желтых одуванчиков.

Девочки идут по аллее к площадке, залитой солнцем, на которой устроены трапеции и гигантские шаги. На скамье против гигантов сидит реалист. Темноволосый, лицо белое, серая блуза перетянутая ремнем с медной бляхой. Книги и фуражку положил на скамью, а сам перочинным ножиком строгает ветку, чтобы сделать хлыст.

Нина подтолкнула Еву локтем и шепчет:

- Гляди, вон Коля, сын начальницы.

Могла не подталкивать: Ева сразу узнала короля треф. И развеселилась.

- Давай, Нина, побегаем на гигантах.

- Давай.

Бегут к гигантам. Сорвали шляпы, кинули их на песок и схватили по петле друг против друга. Сын начальницы бросил строгать и смотрит на них во все глаза.

- Побежим! - крикнула звонко Ева.

И побежали. Ева хорошо бегает на гигантах. У Евы крепкие ноги, а тело легкое. А сейчас она бегает особенно хорошо, потому что на нее смотрит король треф. Ева разбежится, с силой оттолкнется от земли, взрывая пыль, и взлетит высоко - выше березок.

Ветер рвет рыжие вихры со лба.

- Нина, - кричит Ева, - убегай! Нагоняю!

Нина убегает. Столб скрипит, скрипят ржавые петли на вершине столба. Мелькают ноги в черных чулках, развеваются юбочки. И вдруг Нина камнем с высоты. Стала на ноги и бегом к столбу вместе с петлей. Никогда так нельзя делать. Когда бегают на гигантах, нужно останавливаться вместе. Тот, кто стал, тому ничего, а кто разбежался высоко, того закрутит. Захлестнет веревку вокруг столба, начнет закручивать и может ударить головой о столб.

- Эй, - кричит Ева с высоты, - что ж ты делаешь?

И вмиг Еву закрутило. Со страшной силой крутит вокруг столба. Ноги высоко над землей: и до земли не достать и из петли не вырваться. А Нина как вкопанная стоит у столба и смотрит вверх на Еву. Ева перетрусила так сильно, что даже о короле треф забыла. Совсем близко столб. Сейчас головой о столб - и вылетят мозги…

Раз! Кто-то схватил Еву за ноги, рванул с силой вниз и остановил.

- Так можно убиться, - сказал сын начальницы, и серьезно посмотрел на Еву.

Потом стряхнул пыль со своей серой блузы и отошел. Надел фуражку, поднял хлыстик, брошенный на землю, и повернул в аллею. Плечи откинул, спина прямая. Удаляется, помахивая хлыстиком.

А Ева стоит у столба, не скинув петли, смотрит ему вслед.

- Ишь ты, - фыркнула за столбом Нина, - идет, как аршин проглотил.

Ева обозлилась.

- Ты что наделала, дура? Из-за тебя я чуть не треснулась головой о столб.

- Прости, - испугалась Нина, - я не могла бежать. У меня лопнула подвязка, и чулок спадал вместе с подвязкой. Не могла я при мальчике бежать. Стань поближе, я поправлюсь.

Ева не может злиться на Нину. Если бы не Нина, Коля Горчанинов не спас бы Еву от смерти. А это очень интересно, когда спасают от смерти.

Дома, над учебником, Ева жмурит глаза и вспоминает, как это было. На другой день ей очень хочется встретив Колю Горчанинова возле знакомой калитки. Ева быстро идет по Дачной улице. Вот железная ограда, калитка открыта, но около калитки никого нет.

«Ах, - огорчилась Ева, - может быть, он не успел выйти, чтобы встретить меня. Пойду-ка я назад и снова пройду мимо».

Пошла обратно, потом повернулась и снова идет мимо калитки. Опять никого нет.

Ева остановилась и заглянула сквозь железные прутья. Вокруг дома - ельник, солнце играет по цветным стеклам террасы, во дворе кудахчут куры. Ева посмотрела выше - во втором этаже крайнее окно открыто. И в окне серая блуза, темная голова и белое лицо. Коля Горчанинов стоит в окне, смотрит на Еву и смеется.

Ева, пристыженная, отшатнулась от ограды.

Всю зиму Ева усердно занималась - гналась за пятерками. Но вот теперь, весной, заниматься - ну прямо-таки невыносимо. А тут как раз экзамены на носу. За городом, в глубине оврагов, вырос львиный зев. Так и тянет в лесные овраги за львиным зевом. И тянет на Каму встречать и провожать на пристанях пароходы. У Любимовской пристани старый лодочник, бронзовый от солнца и от ветра, пригнал к плоту лодки. Волны захлестывают плот. Бьются о плот бортами белые узенькие легкие лодки. Можно взять любую напрокат и перемахнуть на тот берег. А на том берегу заливные луга. Когда вода спадет, там вырастет трава по пояс и расцветут в траве темно-лиловые ирисы. Страшно ходить за ирисами. Говорят, в густой траве, где растут ирисы, прячутся ядовитые змеи.

Старый лодочник, Евин приятель, научил Еву и Нину грести и править рулем.

Все девочки ждут, когда их. пригласят кататься на лодке реалисты. А Ева и Нина не ждут. Сами катаются. Встречный пароход, будто кит, тяжелым хвостом взрывает валы. Ева и Нина направляют лодку прямо на волны. Валы с яростью подбрасывают и кидают лодку, снова подбрасывают и снова кидают. Брызги и пена хлещут в лицо. Если бы папа увидел с набережной, он пришел бы в ужас. Гаркнул бы на всю реку громовым голосом:

- Ева, вернись!

И вытащил бы из лодки мокрую Еву за шировот. А дома наверняка была бы порка.

Но Ева катается, когда папа уезжает в уезд.

Дома у Евы тоже есть развлечение. Во дворе Настя устроила для нее качели. Под навесом сарая к балкам привязала веревку длинной узкой петлей. Ева подстилает тряпочку, чтобы веревка не резала, качается и мечтает. Ьва мечтает, как сын начальницы спасает ее от смерти.

Пожар… Белый дом на Покровской улице пылает. Все выбежали. Одна Ева не успела выбежать. Сын начальницы кидается в огонь, обжигает волосы и выносит на руках рыжую девочку из огня.

Ева тонет в Каме, белая лодка на валах перекувырнулась. Сын начальницы кидается в Каму и вытаскивает Еву из воды за густые рыжие волосы.

Ева собирает ирисы на заливных лугах. Еву ужалила в ногу змея. Ева падает в траву без чувств. Сын начальницы выносит Еву из травы на отмель, пригретую солнцем, срывает чулок, перетягивает ногу своим белым платком и высасывает из ранки змеиный яд.

Но самая любимая мечта Евы о пещере. Пещера точь-в-точь такая, как в «Приключениях Тома Сойера». Темная, с бесконечными извилистыми коридорами. Но не Том Сойер и не Бекки, а Ева Кюн и Коля Горчанинов взявшись за руки, бродят в пещере с факелами. Они заблудились, факелы потухли. Темень сплошная, страшно и хорошо… Как жаль, что вблизи города нет такой пещеры!

Когда в гимназии девочки говорят о сыне начальницы, Ева очень боится, как бы не покраснеть. Все сразу догадаются: она краснеет, ого, тут что-то неладное! Что-то есть!

Все силы Ева собирает, чтобы не краснеть. И все-таки краснеет до корней рыжих волос, чуть кто произнесет: «Коля Горчанинов».

«Неужели догадались?» - пугается Ева.

Никто не должен знать об этом, никто не должен смеяться. Даже Нина Куликова и то не знает, а с Ниной Куликовой Ева всегда говорит по душам. Только одному человеку могла бы сказать об этом Ева - самому Коле Горчанинову.

«Надо сказать, - думает Ева, - если я ему скажу, мне станет легче».

Ева давно заметила, что мальчики кидают камни иначе, чем девочки. Девочки поднимут камень, поднесут чуть ли не к носу и кинут не размахиваясь. Кидают некрасиво и не метко. А мальчики кидают с закидкой. Занесут руку далеко назад, размахнутся с силой, и камень летит, как пуля, без промаху бьет.

Ева решила научиться кидать камни с закидкой.

Сразу после обеда Ева побежала на двор.

Двор залит солнцем. Черная собачонка с радостью кинулась Еве под ноги. Она уже совсем поправилась. Даже спина у нее выпрямилась. Только одна задняя лапа так и осталась поджатой. Ева назвала собачонку Кривулькой.

- Не приставай ко мне, Кривулька, - сказала Ева собачонке. - Сейчас мне не до тебя.

Ева набрала в передник камней, размахнулась, и - жжиг! - камни один за другим полетели на крышу сарая и с грохотом покатились вниз. Кривулька залилась неистовым лаем.

Ева уже в поту, волосы у нее растрепались, а она все кидает и кидает. И раз от раза все лучше. Потом нацелилась в трубу на бане, размахнулась совсем по-настоящему, с закидкой, и попала в трубу.

Окно распахнулось.

- Ева, - кричит папа, - марш домой!

Дома папа говорит с возмущением:

- Ты что, с ума сошла? Ты взбесилась, большущая корова? Завтра экзамены начинаются, а ты что выделываешь во дворе?

- Я учусь метко бросать.

- Я тебе всыплю так метко, что неделю не сможешь сидеть.

На другой день, рано утром, перед экзаменом, Нина увела Еву в собор. Нина ставит свечку Николаю-чудотворцу.

- Почему Николаю-чудотворцу, а не кому-нибудь другому? - спрашивает шепотом Ева.

- Потому что Николай-чудотворец помогает на экзаменах.

- А другие святые не помогают?

- Нет. Другие помогают в других делах.

Нина крестится перед образом Николая-чудотворца. А Ева думает. И вдруг снова шепотом:

- А в любви кто помогает?

Нина с удивлением посмотрела на Еву.

- В любви? В любви, наверное, богородица.

Ева тоже поставила свечку Николаю-чудотворцу. Ева знает только пятнадцать билетов. А всего билетов двадцать семь. Если она вытащит билет после пятнадцатого, - значит, пропала.

Еве хочется поставить свечку и богородице. Но она не решается. Вдруг богородица сочтет любовь Евы за грех, разгневается и, вместо того чтобы помочь, только все испортит. В любви Ева постарается сама себе помочь. И особенно может помочь камень, брошенный метко, с закидкой.

На пути из собора в гимназию Ева поднимает камни и швыряет то в дерево, то в фонарный столб.

- Брось камни кидать, - кричит Нина, - перестань! Я так волнуюсь, а ты действуешь мне на нервы.

В огромные окна большого зала на третьем этаже хлещет солнце. Стол покрыт зеленым сукном. По зеленому полю Жужелица раскидала белые билетики, номерками вниз. На досках карты - два голубых полушария и еще все части света по отдельности. И ни одной надписи нет - немые карты, висят и ничего не говорят. Сами догадывайтесь, какие где реки, какие города, какие горы, какие заливы, какие моря. Девочки на партах, больные от страха, шуршат книгами, шуршат программами, кусают кончики носовых платков. И шепотом переговариваются.

По белой-белой лестнице величаво поднимаются экзаменаторы. Впереди начальница и с нею учительница географии, маленькая, бледная, темные волосы на пробор. Ева очень любит учительницу географии и никогда не шумит, не хихикает на ее уроках. За учительницей географии идет вприпрыжку Чиж, за Чижом - батюшка в рясе, на груди у него крест. Грива как у льва.

- Идут… - пронесся по залу шепот.

Вошли. Все девочки встали. Начальница ответила легким кивком головы.

«Ах, - думает Ева, - какая важная у Коли Горчанинова мама. И тоже очень прямо держится, как и он».

Уселись за зеленый стол.

Началось. Сразу вызывают трех. Девочки низко приседают перед столом и.тянут билетики, как в лотерее.

Две садятся на стулья, обдумывать свои билеты, а третья отвечает. Хитро устроили со стульями, на которых обдумывают билеты. Один поставили у окна, а другой напротив, у дверей. Зал широченлый. И девочки сидят точно в разных частях света. И перемигнуться нельзя, и шепот не долетит, и до парт далеко-далеко. Парты точно третья часть света за Великим океаном..

Уже почти все девочки ответили. И Нина Куликова уже ответила. Вернулась на свое место с малиновыми пятнами на скулах. Глаза сияют.

- Ах, - шепчет Нина, - мне достался чудный билет. Австралия. Я так люблю Австралию. Я видела, батюшка выводил мне четыре и подмигнул Чижу. Ставь-де, мол, и ты четыре.

Ева разволновалась. Что же ее так долго не вызывают? Уже почти все первые билеты расхватали. Что же Еве достанется? Двадцатый или двадцать седьмой?

«Ну что это я, что это? - думает Ева.- Ну провалюсь, ничего уж такого ужасного нет. Осенью переэкзаменовку дадут. Из-за одной географии ведь не оставят на второй год. Очень стыдно так трусить».

И вдруг Ева вспомнила: папа! - и содрогнулась от ужаса.

«Я самая несчастная из всех, - думает Ева. - Я даже тройку не смею получить. Пять, самое маленькое - четыре. А первых билетов уже почти не осталось. Ни за что не вытянуть!»

Наконец вызвали.

Ева идет и не чувствует ног под собой. Все лица за зеленым столом плавают перед Евой, как в тумане. Ева отчетливо видит только белые билетики на зеленом поле.

Кюн, - прозвучал холодный голос начальницы, - берите билет.

Нет, где уж тут вытянуть из целой кучи нужный билет! Чудес не бывает. Ева зажмурилась, схватила билет…

Пятнадцатый! Последний билет из тех билетов, которые выучила Ева. Спасение!

Ева сидит на стуле под окном на широкой дорожке солнечного света и обдумывает билет. Ева прикрылась программой и улыбается. Пятнадцатый билет: острова Суматра, Ява, Борнео, Целебес. Ева знает их, как пять своих пальцев. Климат тропический, ровный. Осадков выпадает много. Острова покрыты роскошными лесами… Обезьяны там не бегают по земле, а скачут прямо с ветки на ветку по деревьям. Дивно! И кокосовые пальмы растут, саговые пальмы, бананы, ананасы, гвоздичное дерево и… перец. А домики дикарей - как птичьи гнезда - на высоких деревьях, чтобы звери не достали.

Ева получила пять.

«Ах, - думает Ева, - дома ни мамы, ни бабушки нет. Кого обрадовать, кому рассказать?»

Из гимназии Ева пошла по Дачной улице. Возле чьих-то ворот присела на скамеечку, в раздумье положила на колени учебник географии, на учебник - белый листочек бумаги. Вздохнула и написала карандашом:

«Коля, я вас люблю».

Потом свернула записочку, вытащила из кармана гладкий камушек, крепко-накрепко, шнурком привязала к камню записку, зажала в кулак и пошла.

Вот железная ограда. Дом в ельнике. Крайнее окно открыто. Должно быть, стол придвинут к окну, и Коля Горчанинов сидит за столом над книгой.

«Бедный, - вздохнула Ева, - у него тоже экзамены».

Ева поглядела по сторонам - на улице ни души. Ева размахнулась с закидкой. Камень, как пуля, полетел через окраду в окно и ляпнулся на стол…

Ева бежит по Дачной улице. Остановится, приложит руки к горячим щекам, ахнет, взмахнет руками и бежит дальше.

Экзамены чуть ли не каждый день. Ни к одному экзамену Ева не успевала все повторить. Но везло! Так везло, что дух захватывало. Рука, как заколдованная, тянула один за другим только знакомые билеты.

Ева без сучка, без задоринки перешла в пятый класс.

Конец экзаменам. Семиклассницы - выпускные - устраивают бал. Ева пойдет на бал и встретится на балу с Колей. Он подойдет к ней, улыбнется и скажет:

- Позвольте пригласить вас на кадриль.

Все девочки удивятся, начнут подталкивать друг друга и перешептываться:

-  А наша-то рыжая! Весь вечер сын начальницы танцует с ней.

Кадриль тянется долго-долго. Во время кадрили раздают котильонные значки из сусального золота. «Дама» выбирает значок «кавалеру» и прикалывает ему на грудь. И «кавалер» - «даме».

Ева так взволнована приготовлениями к балу, что похудела и с отвращением ест.

- Ты что, - спросил папа за обедом, - выглядишь, как драная кошка? Ты больна? Тебе нужно поставить градусник.

- Нет, нет, я здорова.

Папа прищурился и сказал с насмешкой:

- Это ты перед балом ошалела. Смотри, не гоняйся с мальчишками на балу. Потанцуй прилично и скромно - и пораньше домой. Я все узнаю, как ты себя вела.

Перед балом Нина Куликова прибежала к Еве одеваться. Суетилась, роняла и раскидывала вещи, обжигалась раскаленными щипцами для завивки. Нине нравятся кудрявые волосы, а у Нины волосы прямые, как дождь. Она заставила их лечь волной от пробора к ушам.

Ева в новом коричневом платье, новый белый передник - тонкий, как паутинка, и весь в мелкую складочку. На ногах черные открытые туфельки. Рыжие вихры тщательно приглажены щеткой и только слегка пушатся над ушами и вокруг лба.

Отправились. Все здание гимназии в огнях, все в гирляндах из душистых елок.

На белой лестнице разостлана малиновая дорожка. Реалисты и гимназистки чинно гуляют по коридорам в ожидании танцев. Реалисты - в серых блузах, ремни туго затянуты. Гимназистки - в коричневых платьях, с белоснежными передниками и все завитые.

- Кто завьется,- предупреждала начальница,- того классная наставница поведет в уборную и головой под кран.

Все завились. Не вести же всех! И классные наставницы делают вид, что ничего не замечают.

У семиклассниц, хозяек бала, распорядительский значок - на левом плече бабочка из цветного шелка. Они суетятся, то и дело пробегают по лестнице.

В киосках продают конфетти, серпантин, лимонад и пирожные. Ну и киоски! Беседка из роз, гриб-мухомор, избушка на курьих ножках.

Но что лучше всего - это освещение в коридорах. Нижний коридор - весь голубой, второй коридор - весь розовый, а верхний, на третьем этаже, который примыкает к залу, - весь оранжевый.

Ева с Ниной Куликовой бегают по лестнице из одного коридора в другой и не могут решить, который самый лучший.

- Пожалуй, оранжевый на третьем этаже. Он самый веселый, - решает Ева. - Пойдем в оранжевый.

- Ева, - говорит Нина, - смотри, какой у Козловой бант на голове огромный. Сама маленькая, а бант огромный. А Надя-то Смагина. Черные шелковые чулки на ней и лакированные туфли. Ева, как красиво! И веер из белых перьев. Машет веером.

- Я не люблю перьев, - говорит Ева.

- А вон Симониха и Талька Бой. Боже мой! В старых формочках пришли. Сзади лоснится и на локтях лоснится. Взгляни на меня, Ева, у меня завивка не разошлась?

Нина наскучила Еве.

- И завивка у тебя разошлась, и красная ты как рак, - сказала Ева.

Нина замолчала.

Коли Горчанинова нет ни в одном коридоре. Наверное, он долго одевается. И придет последним - смеется про себя Ева.

И вот грянули медные трубы. Вальс. Все ринулись из коридора в зал.

Огромный зал ярко освещен люстрами. Пестрые флажки протянуты с одного конца зала до другого. На увитой зеленью эстраде - оркестр.

Еву прижали в дверях, оторвали от Нины, оттиснули в сторону.

Дирижером танцев семиклассницы выбрали долговязого Котельникова. Окружили гурьбой и прикололи голубой бант к серой блузе.

Стрелой через весь зал пробежал долговязый дирижер. Скользит по паркету, легкий как ветер, и на груди у него развеваются голубые ленты. Котельников выхватил из толпы Надю Смагину и закружил.

У Нади Смагиной отец заводчик, потому Надя Смагина всегда одета лучше всех. А какая она хорошенькая! Волосы светлые, вьющиеся. Глаза синие-синие, ресницы черные, длинные, носик прямой, рот маленький. Вот только ноги у нее с кривизной. Но Ева следит за ней с восхищением. Ах, конечно, во сто раз лучше быть такой, как Надя, и на кривых ногах, чем на прямых ногах и рыжей уродиной.

Уже не одна пара, а много пар вертится в вальсе, и все мимо Евы. Только ветром ее обдают. От ветра зареяли под потолком пестрые флажки. Вдруг бомба взлетела к потолку, разорвалась с треском, и дождем посыпались из бомбы разноцветные конфетти на головы и плечи танцующих. Со всех концов зала на середину кидают серпантин - цветные бумажные ленты развеваются и опутывают всех. Чудесный бал!

Ева еле удерживается, чтобы не кружиться, не прыгать и не визжать от восторга. Ей хочется, чтобы в лицо хлестало конфетти, чтобы длинные ленты серпантина опутали ее с головы до ног. Но где же Коля Горчанинов? Он должен прийти, он знает, что она здесь. И если не придет, значит, ни капельки ее не любит.

Мимо Евы проносится Нина Куликова. Нину кружит толстый кондитер Вольф.

Волосы у Нины совсем развились, но скуластое лицо сияет.

- Нина, Нина! - кричит ей Ева и кивает головой. Но Нина не слышит.

Зал полон. После вальса танцуют падепатинер, потом помпадур, потом падекатр. Все девочки танцуют. Одна Ева не танцует. Никто не приглашает Еву Кюн.

«Со мной не хотят танцевать, я рыжая», - думает Ева.

И пусть! Ева будет танцевать с тем, кто ей милее всех. Уж он, наверное, пригласит Еву.

Когда снова грянул вальс, в толпу протиснулся, обмахиваясь платком, дирижер Котельников. Огляделся вокруг и вдруг направился прямо к Еве.

- Вы танцуете?

- Да.

- Позвольте пригласить вас на вальс.

Ева обомлела.

«Господи, - думает Ева, - как удивительно. И что ему вздумалось вдруг подойти и пригласить меня? - Ева встрепенулась от радости. - Наконец-то, наконец я хоть немножко потанцую».

Оркестр играет самый лучший вальс «Осенний сон».

- Давайте не так быстро, - просит Ева.

- Хорошо, - говорит Котельников, - мне тоже нравится не так быстро. А совсем медленно вы умеете?

- Могу.

Танцуют совсем медленно.

Котельников хорошо держит даму и замечательно хорошо ведет мимо всех препятствий - никто Еву и локтем не заденет.

- А влево вы умеете?

- Могу,- улыбнулась Ева.

Танцуют и вправо и влево. Как он ни повернет, Ева за ним с послушной легкостью. Точно год танцевали вместе и станцевались.

Вальс растет.

- Grand rond! - крикнул Котельников, не выпуская Евиной руки.

Все разом остановились, схватились за руки, стали в круг и закружились. Уже не ветер, а ураган проносится по залу. Рвут за руки то вправо, то влево, то сразу в обе стороны рвут.

Опять бомба взорвалась над головой Евы: Еву всю засыпало конфетти. Ева ног не чувствует под собой. И как весело! Лица мелькают в тумане.

- Corbeille! - кричит Котельников.

Круг рассыпался. И снова все хватаются за руки. Кто-то не понял, две-три пары путают, сбивая всех.

- Корзинка! - кричит Ева звонко. Corbeille - значит корзинка.

Сплели руки корзинкой и закружились снова.

Чего только не выдумает дирижер! И как рявкнет, - все ему подчиняются.

Но вот фигуры кончились. Снова плавный вальс. Снова Котельников кружится с Евой. И за ними стройной колонной кружатся пара за парой.

- Я не могу больше, - говорит Ева, - я очень устала.

- Еще полкруга, - просит Котельников.

Но Ева вырвалась и юркнула в толпу. Оглядывается.

«Боже мой, - думает Ева, - его все нет. Что-то странное, что-то случилось. Он, может быть, болен и не может прийти. Не вовремя я развеселилась!»

Ева с силой протиснулась через толпу и выбежала в оранжевый коридор. Разноцветные бумажки осыпаются с Евы, как цветень. И вдруг Ева остановилась как вкопанная… В трех шагах от нее стоит Коля Горчанинов, боком стоит и не видит ее. Высокий, прямой, в серой блузе. Воротничок ослепительной белизны. Темные волосы гладко зачесаны. С Колей стоит Надя Смагина. Коля говорит что-то Наде и сдержанно улыбается, а Надя смеется, прикрывая рот веером из белых перьев. И вдруг Коля оглянулся! Увидел Еву. Вздрогнул, нахмурил сросшиеся брови и поспешно отвернулся.

- Пойдемте отсюда, - сказал он Наде громко. Коснулся Надиного локтя, и они повернули к лестнице.

Антракт между танцами. Музыка стихла. Толпа из зала хлынула в оранжевый коридор. Захлопали пробки в избушке на курьих ножках. Запенился в стаканах холодный лимонад. У всех разгоряченные лица, все хлещут друг в друга горстями разноцветного конфетти. И в кого хлещут сильнее, тот, значит, нравится больше. А если весь засыпан, - значит, полный успех.

Ева жмется у дверей. Вся радость вечера для Евы разом угасла. Ева думает:

«Что ж я наделала своим камушком с запиской! Он меня вовсе не любит. И не только не любит, он теперь презирает. Ему неприятно встречаться со мной».

Шум и гам в оранжевом коридоре больно отзывается в голове Евы. И ничего хорошего нет в этом оранжевом коридоре - обкрутили оранжевой бумажкой лампочки, вот и все! И совсем не весело. Все только притворяются, что весело.

Вон Талька Бой и Симониха гуляют по коридору, и никто не бросает в них конфетти. Ни одной пестрой кругленькой бумажки на волосах. А потом они убежали в уборную и, когда вышли, у каждой на голове была целая груда конфетти. Должно быть, высыпали себе на голову по пакету и разгуливают с довольными физиономиями. Как глупо! Пусть никто не кинет в Еву ни одной бумажки, Ева никогда так не сделает. Никогда!… Но куда же делись Коля Горчанинов и его красавица с белыми перьями? И совсем уж не так хороша знаменитая Надя Смагина. Глаза у нее выпученные. Как некрасиво, когда глаза выпученные, точно у лягушки. А ноги кривые. Нет, пусть уж лучше рыжие волосы, лишь бы ноги были прямые.

«Неудобно, что я здесь стою, - думает Ева. - Все с подругами под руку гуляют по коридору, а я одна. Надо отыскать Нину».

И Ева пошла по оранжевому коридору. Впереди Евы двое, два волосатых реалиста. Идут и горланят:

- Знаешь, что Васька Котельников нынче на балу затеял? Сговорились с Петькой не выбирать хорошеньких. Всем рожам оказывать честь, которые по углам сидят и никто с ними не танцует. Чтобы хоть раз поплясали и повеселились.

Ева прошла до конца коридора и шмыгнула в дверь. Дверь на черную лестницу. Черная лестница узенькая, крутая, винтом идет вниз.

Ева бежит по лестнице с такой быстротой, точно за ней гонятся и улюлюкают: «Рыжая! Рыжая!»

В раздевалке сорвала с вешалки свое пальто и мимо удивленного бородатого швейцара - на улицу.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Родители Нины Куликовой жили в селе Дебессах, верст пятьдесят от города. Нинин папа служил там фельдшером в больнице. Всю зиму Нина одна жила в городе на квартире у швеи и только летом отправлялась домой.

Нина пригласила Еву на лето к себе в Дебессы. Еве очень захотелось поехать. Она боялась, что папа не пустит ее, но папа пустил сразу, не задумываясь.

И покатили.

Сначала ехали на пароходе, а потом в расхлябанном, тряском тарантасе по широким полям.

В селе у Нининых родителей домик совсем как избушка. Окна маленькие, полы застланы половиками. В кухне русская печь. Нинина мама длинным ухватом сажает в печь горшки со щами и кашей. Во дворе куры кудахчут, гуси кричат, блеют овцы.

Стоит только Еве показаться на дворе, как злой гусак, шипя и вытягивая шею, налетает на Еву. Ева удирает с визгом. И ни за кем больше не гоняется гусак, только за Евой, на потеху всем.

Совсем близко за огородом - светлая речка и луг в ромашках. Целые дни Нина и Ева плещутся в речке и бегают наперегонки по лугу с распущенными волосами. А Нинин папа берет их на большие прогулки в лес.

Быстро промелькнули знойные летние дни. К первому сентября Ева с Ниной вернулись в город. На пристани наняли извозчика и поехали. На Покровской Ева выскочила, а Нина поехала дальше, на Зеленую улицу, к прежней квартирной хозяйке.

Еве открыла Настя. Лицо у нее широкое, как блин, глазки крошечные, блестящие, засели глубоко. Голова повязана небесно-голубым платком, а юбки на ней ситцевые, штуки три одна на другую надеты, и все в сборках.

Ева обхватила Настю за шею и давай целовать.

- Я по тебе соскучилась,- сказала Ева.

- Родненькая! - воскликнула Настя. - А как тебе у Ниночки гостилось?

- Очень хорошо. А где папа?

- Папы дома нет. Папа уехал в уезд.

Ева пробежала через все комнаты, подбежала к своей, распахнула дверь и отскочила.

- Настя! - кричит Ева. - Поди сюда скорей!

Ева не узнает своей комнаты. Новые обои, новая светло-серая мебель, зеркальный шкаф, туалет трехстворчатый, синие бархатные кресла, синие портьеры. Все только что из магазина, все блестит.

- Господи, - говорит Ева Насте, - я точно во сне. Неужели я здесь буду жить? Неужели это папа для меня устроил?

Настя взглянула на Еву, и лицо у Насти сморщилось - вот-вот заплачет.

- Ева, - говорит Настя, - это больше не твоя комната. Папочка твои вещи вынес. Ты будешь жить в маленькой комнате за столовой. А здесь новая барыня будет жить. Папочка женится.

Ева ни слова не ответила Насте и пошла в каморку за столовой. Все Евины вещи разбросаны, все свалено как попало в маленькую комнатку.

- Где бы мне присесть? - растерянно говорит Ева. - Негде присесть.

Вышла. Спустилась в кухню, из кухни во двор и села на ступеньку кухонного крыльца. И вдруг под ноги подкатилось что-то черное.

Ева нагнулась - да это Кривулька! Налетела, трется об ноги, визжит от радости и прыгает на трех ногах.

Ева за лето совсем забыла о Кривульке. А Кривулька помнит о ней.

«Вот кто любит меня всем сердцем!» - подумала Ева.

Еве стыдно стало, что она забыла о Кривульке. Она схватила Кривульку на руки, заглянула в живые черные собачьи глаза, погладила острую мордочку и сказала:

- Прости меня, дорогая тетенька. За твою ласку, за твой привет я больше никогда тебя не забуду.

Ева долго сидела на крыльце и все обдумывала, как ей быть. Лучше всего немедленно укатить к бабушке. Бабушка писала, что живет в Петербурге в маленькой квартирке. Она и прислуга Фекла, больше никого. И ей очень тоскливо жить без Евы. Милая бабушка, она частенько шлет письма - смешные каракульки, нацарапанные левой рукой. И деньги шлет. Рубль на пирожные, остальное в копилку.

Но папа ни за что не пустит Еву к бабушке.

Ева решила написать маме. Если мама захочет, она может потребовать Еву к себе. Ева пошла домой. В куче брошенных вещей отрыла свою пузатую чернильницу, ручку, бумагу и конверт. И села в столовой за письмо. И пишет:

«Дорогая мамочка!

Как ты поживаешь? Я очень плохо живу. Мне бы очень хотелось поехать к тебе и жить с тобой. Папа говорил: когда кончишь гимназию, будешь жить с мамой. Но очень долго ждать. Еще нужно в шестой класс перейти, потом в седьмой. Так долго ждать я не вытерплю. Возьми меня, пожалуйста, к себе. Напиши мне письмо с ответом. Буду ждать с нетерпением.

Целую тебя крепко.

Твоя дочка Ева».

Вечером пришла Нина. Вместе с Ниной Ева побежала на почту. Когда белый конверт провалился в щель почтового ящика, сразу легче стало у Евы на душе.

«Через десять дней уже ответ может быть. Я думаю, мама меня возьмет, - улыбнулась Ева, - если только - если только… тоже не вышла замуж».

С почты Ева сразу хотела вернуться домой, но Нина уговорила ее пойти в сад.

- Там музыка будет играть. Ну хоть разик пройдемся!

- Хорошо, - сказала Ева, - разик. Но если ты будешь долго гулять, я тебя брошу и уйду.

Вечер. На улице зажглись фонари. Самый яркий фонарь против калитки, над которой написано:

 

САД И КИНЕМАТОГРАФ «ОДЕОН»

У калитки толпятся мальчишки, пинают друг друга, гикают и норовят без билета прошмыгнуть в сад на музыку.

Бойкий курносый оборвыш торгует астрами.

- Кому цветов? - кричит он, вскидывая руку с пышным букетом. - Рыжая, купи! - крикнул он звонко и сунул Еве букет в лицо.

Ева с яростью отмахнулась. И тоже крикнула:

- Дурак!

Толпа мальчишек загоготала. Нина протащила Еву сквозь толпу к кассе.

- Я не иду в сад, - заупрямилась Ева.

- Господи, - всполошилась Нина, - почему же тебе не идти? Кто же тебя тронет в саду? Там приличная публика гуляет. Охота обращать внимание на дураков!

- И там тоже ходят дураки и будут цепляться. Я не иду!

- Нет, идешь! - решительно объявила Нина. Купила в кассе два билетика, подхватила Еву под руку и силой протащила в сад.

Сад маленький, стиснут каменными домами. На весь сад одна только аллейка и круговая дорожка. Посредине несколько клумб, оркестр на эстраде. В черноте осенних деревьев светят электрические лампочки. Нина и Ева идут по круговой дорожке под руку. И вдруг на повороте налетела на них гурьба реалистов. Кто-то заглянул Еве под шляпку и крикнул:

- Васька! Вот твоя рыженькая пришла.

- Ну вот, ну вот, - зашептала Ева, - я говорила.

Какой-то долговязый в распахнутой шинели вылетел из гурьбы и прямо к Еве.

- Здравствуйте, Ева Кюн!

Нина и Ева в удивлении остановились: Котельников!

- Вы меня не узнаете? - говорит Котельников.- Я на вечере в гимназии танцевал с вами вальс.

- Узнаю, - буркнула Ева и потянула Нину. - Идем!

Пошли. И Котельников пошел рядом с Евой.

- Я тогда вас искал,- сказал Котельников,- а вы убежали с вечера. Я хотел с вами танцевать кадриль.

«Вот, - подумала Ева, - он рыжую выбрал на кадриль, чтоб всех распотешить». И покраснела.

- Знаете, - сказал Котельников, - скоро в реальном вечер. Закрытый вечер, только по пригласительным билетам. Мы устраиваем - наш класс. Я вам пришлю пригласительный билет. Вы лучше всех танцуете, честное слово! Как потанцевал с вами, больше ни с кем не хотеллось танцевать. Придете? Уж я буду смотреть, чтобы вы не убежали, как в тот раз.

Ева весело рассмеялась.

Вдруг из темноты аллеи выходит им навстречу еще реалист - держится прямо, руки засунуты в карманы шинели, локти оттопырены. Коля Горчанинов! Прошел и пристально на Еву посмотрел.

На эстраде грянул оркестр. Марш, с грохотом барабана. Все, кто сидели на скамейках, поднялись и медленно, друг за другом, как по течению, пошли по круговой дорожке. И Ева с Котельниковым и Ниной закружили по течению. Один Коля Горчанинов решил гулять против течения. Вразрез всем вышагивает, не вынимая рук из карманов шинели. Каждый раз при встрече он пристально смотрит на Еву и Котельникова. Еве весело. Котельников забавляет Еву и смешит. Ева смеется без устали. Все оглядываются на веселую рыжую девочку в соломенной шляпке.

- Ева, - говорит Нина, - не пора ли домой?

- Подожди, подожди, - шепчет Ева тихонечко.

Нине надоело ждать.

- Уж тридцать раз весь сад обежали, - шепчет Нина. - Я иду, а ты как хочешь. Но и тебе советую. Вдруг твой папа приехал?

Ева распрощалась с Котельниковым и весело побежала домой.

На другой день вечером Нина примчалась к Еве. Уселась на кровать, потому что в новой комнате больше не на что сесть, перевела дух и говорит;

- Ах, Ева, что я расскажу!

- Интересное?

- Очень интересное. Тебя касается! Иду я по Дачной… С Вольфом пошли прогуляться, и вдруг навстречу Коля Горчанинов. Подходит ко мне и говорит очень вежливо: «Извините, кажется, Ева Кюн ваша подруга?» - «Да,» - говорю. - «Так вот, - говорит, - пожалуйста, передайте ей записку».

Ева так и подпрыгнула на стуле.

- Где записка? - закричала Ева.

- Вот.

Куликова вынула из кармана аккуратно сложенную треугольником светло-зеленую бумажку.

- Понюхай! - сказала Нина.

- Зачем же нюхать?

- Пахнет! Духами надушил. А зеленый цвет означает надежду.

- А ты читала? - подозрительно спросила Ьва.

Нина возмутилась.

- Как ты могла подумать? Я чужих писем не читаю! Ты сама мне прочтешь.

Ева развернула бумажку, читает про себя:

«Ева!

Почему вы из гимназии не ходите больше по Дачной улице? Приходите завтра. Мне нужно с вами поговорить.

Коля Г.»

Ева не хотела читать Нине записку. Но Нина обиделась.

- Я тебе все говорю, все секреты. А ты скрываешь от меня. Ты гадкая!

И чуть не расплакалась. А потом говорит:

- Если не прочтешь, я тебе больше почтальоном не буду.

Пришлось читать.

- Ты пойдешь? - спросила Нина, сгорая от любопытства.

- Нет, - решительно отрезала Ева.

- Какая ты гордая!

- Не была гордая, - ответила Ева, - а теперь стала гордая. Так надо!

Через день Нина снова прибегает, и уже не записка у нее, а письмо в запечатанном конверте.

«Ева! Я очень глупо себя вел после того, как вы мне кинули в окно камушек с запиской. Теперь, как я вспомню камушек с запиской и что там было написано, - было прекрасное для меня. Я очень хочу с вами видеться. Будет вечер в реальном, я пришлю вам пригласительный билетю Котельников говорит, что вы обещали с ним танцевать все танцы. Напишите, Ева, правда это или нет. Ответ передайте с Ниной Куликовой.

Коля Г.»

- Какое чудесное письмо! - воскликнула Нина. - До пятого класса дожила, а никто мне таких писем не писал.

-  А Вольф?

- Вольф не писал. Он говорил: «Я люблю вас и 6уду любить долго». А теперь говорит: «Любовь прошла, и осталась только привязанность».

- Ну, - сказала Ева, - привязанность - это неинтересно. Говорят, из любви потом привычка бывает. Привычка - совсем, совсем не интересно. По-моему, так: или уж любить, или уж не любить.

- Вот,- сказала Нина,- я тебе все говорю. И ты обещалась все говорить, а вот все-таки что-то скрываешь Я ничего не знала, что ты кинула записку. Так не делают подруги. Пиши скорей ответ! Я завтра передам.

- Нет, - сказала Ева, - ответ писать не буду. После когда-нибудь напишу.

- Но ведь он ждет! Он будет спрашивать!

- Пусть, - сказала Ева, - пусть ждет. Так надо…

- Ты каменная! - воскликнула Нина с возмущением.

Ева спрятала записку и письмо в коробочку, а коробочку в ящик стола. Каждый день она заглядывает в ящик, перечитывает и смеется от радости.

Приехал папа из уезда и позвал Еву к себе в кабинет.

Ева вошла. Папа ходит по комнате взад и вперед. Под тяжелыми шагами поскрипывают половицы.

«Сейчас скажет», - решила Ева, но папа сейчас не сказал. Папа стал расспрашивать, что делала Ева в Дебессах. Долго расспрашивал и наконец остановился перед Евой.

- Ну, - сказал папа, - сообщу тебе новость. В скором времени в нашем доме будет хозяйка. Я женюсь. Что ты скажешь на это?

Ева на папу не смотрит. Ева смотрит в пол и молчит.

- Ты что нахохлилась? Ты недовольна? Ты сейчас же подумала: «Ой, мачеха будет обижать»? Не бойся, такая мачеха будет у тебя, что скорее ты ее обидишь. Что ж ты молчишь?

- Женись, - проговорила Ева.

- Ты знаешь Зою Феликсовну? - спросил папа.

- Знаю - классная наставница приготовительного класса. Девочки ее не любят. Она противная!

- Нет, - сказал папа, - совсем не противная, а симпатичная и неглупая дама. А девчонкам, конечно, не нравится, потому что держит их строго, в порядке. Я женюсь на племяннице Зои Феликсовны, сироте. Она сейчас живет в деревне - грязная изба, печь с угаром, а кругом мужичье. Она мне всем будет обязана. Будет покорной женой, а для тебя будет хорошим примером.

И появились в доме две: Зоя Феликсовна с племянницей Женей. Папа шумно встречает гостей. Настя накрывает стол к чаю.

Зоя Феликсовна - пожилая юркая дама. Так и шныряет за ней шлейфик синего платья.

- А где мой рыжик? - кричит Зоя Феликсовна. - Позовите сюда милую девочку. Пусть пьет с нами чай. Ева, кушай конфеты, не жди, пока папа предложит. И можешь положить в карман. Женя, смотри, глаза у Евы точь-в-точь как у ее мамочки.

Ева краснеет. Совсем некстати Феликсовна напоминает о маме. И лучше бы совсем не говорила о ней.

Феликсовна ни на минуту не оставляет Еву в покое.

- Смотри, - говорит Феликсовна. - Женя, смотри, дивный цвет лица у рыжих!

И Женя смотрит и улыбается Еве. Женя мало говорит и все время улыбается. Женя молоденькая, светловолосая, очень бледная и очень худая. «От угара, должно быть», - думает Ева. Платье на Жене темное, старенькое, тесное, точно она выросла из него и ей в нем неловко.

Ева старается улизнуть от гостей. Прикрывает дверь в свою маленькую комнатку и делает вид, что страшно занята книгами и тетрадями. Феликсовна, как заглянет, говорит:

- Тише, она занимается! Как приятно видеть, когда девочка прилежно готовит уроки. Женечка, мы не будем ей мешать…

Уже ровно десять дней прошло, как Ева отправила маме письмо. После уроков Ева побежала в нижний коридор заглянуть, нет ли ответа от мамы. В нижнем коридоре прибит в стене ящик. Бородатый швейцар закладывает письма в ящик под стекло. Много конвертов под стеклом, а для Евы конверта нет. Что-то долго не пишет мама!

«Ничего, - подумала Ева, - зато еще успею в реальном на вечере поплясать. Конечно, и с Колей потанцую. И с Котельниковым тоже. И с тем и с другим». И рассмеялась, и вприпрыжку к вешалкам. Прибежала домой, сорвала пальто, книги с размаху швырнула на кровать и вошла в столовую. Папа уже сидит за столом. Настя принесла суп.

С веселыми мыслями, рассеянно Ева наливает и передает тарелку папе. И вдруг взглянула на папу и ахнула: папа - как грозовая туча. Лицо серое, лоб хмурый, мясистые губы сжаты. Широкие плечи напряглись, сильные руки с тяжелыми ладонями тоже напряглись. И весь он напрягся, точно сдерживает в себе ярость. У Евы улыбка сбежала с лица.

«Беда, - подумала Ева, - что-то случилось. Наверное с невестой поссорился». И притаилась, как мышь.

Папа ест, и Ева ест. Ева исподтишка следит за папой. И вдруг папа взглянул на Еву. Ева поймала на себе тяжелый взгляд мутных, бесцветных глаз.

- М-да… - сказал папа многозначительно. У Евы ложка выскользнула из руки.

«Он на меня сердится. И за что только? Что я сделала? Ничего я не сделала…»

Папа отодвинул тарелку, взял вилку, вилкой постукивает по столу. Один глаз прищурил и смотрит на Еву в упор.

- Ты ловкая, рыжая бестия, - сказал папа, - но тебе меня не перехитрить. Я все всегда узнаю.

У Евы помутилось в голове от страха. Ева не может себе представить, что такое папа мог про нее узнать.

- Ты испорченная девчонка. Ты по Дачной улице гоняешься с мальчишками. У тебя дурные шалости в голове! - загремел папа. - Ты бесстыдная рыжая уродина, ты сопливому мальчишке закинула любовную записку в окно!

Ева ужаснулась. Перед папой все тайны открыты, папа - как колдун. Папа скоро мысли будет читать по Евиному лицу.

- Дрянь! - взревел папа и вилкой, зажатой в руке, ударил по столу.

Настя появилась в дверях с котлетами, глянула на папу - и назад с котлетами на кухню.

- .Я тебя щадил, дрянь, но больше тебе не будет пощады! Я тебя выдержу в четырех стенах. Никаких танцулек, никакой беготни по улице, никаких подруг! Вред один от подруг. Пусть только сунется сюда твой почтальон, вотяцкая морда! С лестницы спущу! Никто тебе не будет приходить. И ты никуда не выйдешь. Одна сиднем будешь сидеть в своей комнате и учиться.

.Ева задрожала и захлебнулась слезами.

- Вон из-за стола, пока я тебе вилкой голову не прошиб!

Ева съежилась и, как побитый щенок, улизнула.

Все говорят, что утро вечера мудреней. Весь вечер Ева не могла догадаться, как папа узнает тайны. А утром догадалась. Выпрыгнула из постели босиком на пол - и к столу. Рванула ящик - так и есть: все в ящике перевернуто, коробочка, где письма хранились, пуста. Все очень просто: когда Ева была в гимназии, папа зашел к Еве в комнату, все перерыл, взял и ушел.

Ева помнит, бабушка говорила, что чужие письма читать нехорошо. Папа, видно, иначе думает.

А Ева думает точь-в-точь как бабушка. И в душе такая боль - точно кто-то ворвался к ней и разорил ее гнездышко.

Но все же папа не колдун. Тайны не разгадывает, мыслей не читает, просто хитрый - и все. От папы можно спастись. И спасение должно прийти от мамы: мама возьмет Еву к себе.

На другой день Ева пришла в гимназию бледная. Глаза опухли.

- Что сталось с рыжей? - удивляются девочки и во все глаза смотрят на Еву. Ева взволнованно шушукается с Ниной Куликовой. И девочки видят: Нина Куликова тоже начинает волноваться и бледнеть. Весь урок они шушукались. Жужелица то и дело кричала:

- Кюн! Куликова! Перестаньте!

На перемене Ева и Нина стрелой полетели в нижний коридор к ящику для писем. Письма нет…

Плохие дни настали для Евы. Бывало и раньше плохо, но так плохо еще не было никогда. Из гимназии домой лететь нужно со всех ног. Чуть на пять минут опоздала, - подозрительный взгляд и строгий выговор. И как пришла, - значит; крышка, никуда из дому не выйдешь До утра.

Ева сиднем сидит в своей комнате над книгами. Никто к Еве не заглядывает, никто с Евой не говорит. Говорят только часы на соборе. Четверть пятого бьют часы - все девочки пообедали и пошли гулять, кто на Дачную, а кто на набережную к пристаням. Пять часов - разгар гулянья. Девочки на Дачной добрели до самого леса. Свежестью тянет от леса и запахом смолы. Реалисты от Любимовской пристани покатили на белых лодках.

Шесть - зажглись фонари. Там, где кино, зигзагами загорелись разноцветные лампочки. У кассы толчея. Пристани в огнях, пароходы в огнях. Над черной рекой трепещут теплые красные огоньки маяков. Наверное, Нина вбегает сейчас на пароход с какой-нибудь девочкой, и они гуляют по палубе. Так прежде она с Евой гуляла. Заглядывают в окна кают. На всех скамейках пересидят и воображают, что собрались ехать в далекое путешествие. Котельников встретит Нину и спросит:

- Почему же это рыженькой не видать?

- И не увидите рыженькую, - ответит Нина.

И Коля Горчанинов спросит. Ева поручила Нине рассказать Коле, что случилось с письмами. А потом Нина должна сказать: Ева очень хочет с вами увидеться, но нельзя. Папа запрещает. Даже из дому выходить нельзя. Но как только папа уедет в уезд, - Ева выйдет. Тогда можно, тогда непременно. Пусть Коля ждет.

Ева изнывает от тоски, Ева каждый день на переменах бегает к ящику для писем.

Письма от мамы нет.

И Нина Куликова, и Талька Бой, и Симониха тоже бегают смотреть, нет ли Еве письма. То поодиночке, то все вместе - и переговариваются с тревогой:

- Подумайте, письма все нет и нет!

И вот однажды перед уроком истории Талька Бой и Симониха примчались в класс с веселым криком:

- Ева, есть! В синем конвертике! Только что швейцар сунул под стекло.

Ева сорвалась с парты и хотела бежать.

- Куда? - крикнула Нина. - На место! Историчка идет!

Весь урок Ева просидела как на иголках. Звонок. Большая перемена. Ева бежит вниз, и Нина - за ней, а за Ниной Талька Бой и Симониха.

Подлетели к ящику. Ева смотрит - никакого синего конверта для Евы нет.

- Вы что это - шутки шутить? - круто повернулась Ева к Симонихе и Тальке Бой.

На лицах Тальки и Симонихи полное недоумение.

- Лопни мои глаза, было письмо, - проговорила Симониха.

- Вот ей-богу, - вскричала Талька Бой, - было письмо! Синий конверт. Написано: «Еве Кюн, ученице пятого класса».

- Куда же делось? - испугалась Ева.

- Пропало, - зашептали девочки, - кто-то взял.

Ева подскочила к швейцару.

- Было, - ответил швейцар, - сам за стекло клал. Зоя Феликсовна взяла.

- Зоя Феликсовна?! - ахнули девочки.

Вся кровь ударила Еве в лицо. Ева стоит и думает. Кулаки сжаты, в лице что-то дрожит. Девочки возле Евы тоже стоят и на Еву смотрят.

И вдруг Ева рванулась и кинулась бежать через две ступеньки вверх по лестнице.

Куда ты? - крикнула Нина.

Ева махнула рукой.

- К Зое Феликсовне! - И все трое помчались за ней.

На третьем этаже, посреди класса, стоит Зоя Феликсовна. А вокруг нее испуганной кучкой сбились приготовишки, слушают, как одну из них, крошечную, Зоя Феликсовна бранит. И вдруг дверь распахнулась. Рыжая, с вихром на лбу, влетела в класс, и за ней три девочки. Три остановились в дверях, а рыжая двинулась вперед, растолкала приготовишек и без всяких реверансов и приветствий подошла к Феликсовне чуть не вплотную.

- Отдайте письмо! - сказала Ева.

Зоя Феликсовна удивленно приподняла жидкие брови.

- Какое письмо?

- Вы взяли! Вы взяли мое письмо. Мама написала. Отдайте!

- Ева, - сказала Феликсовна, - нельзя ли повежливее? Письмо я взяла. Папа меня просил твои письма брать и передавать ему. Сначала папа посмотрит, что за письма, прочтет, а потом ты будешь читать. Вела бы себя хорошо, никто бы твоих писем не трогал!

- Не отдадите? - тихо спросила Ева.

- Не отдам.

- Ладно, - ответила Ева.

Круто повернулась, вышла из класса и снова кинулась бежать по коридору.

- Куда ты? - закричали Симониха и Нина.

- Ева, остановись! - кричит Талька Бой.

И все трое бегут за ней. Ева не слышит. Как ураган, несется она по коридору, вниз по лестнице и прямо влетает в желтую дверь кабинета начальницы. Дверь кабинета захлопнулась за Евой. Нина, Симониха и Талька Бой с разбегу, как вкопанные, остановились. В кабинет за желтой дверью входить никто не смеет.

Начальница вздрогнула от неожиданности, когда Ева влетела к ней. Ева подошла к ее письменному столу, открыла рот, чтобы сказать что-то, не произнесла ни звука. Слезы потоком полились из глаз. Ева стоит перед начальницей, дрожит и вытирает слезы кулаком.

- Что случилось? - спрашивает начальница строго.

- Пусть уж лучше Жужелица, но не Зоя Феликсовна! - вырвалось у Евы с отчаянием.

- Что за жужелица! Ничего не понимаю, Кюн, говорите толком, - ледяным голосом сказала начальница.

Ева решила, что необходимо сказать толком.

- Вот, - сказал Ева, задыхаясь от гнева, - я получила от мамы письмо. Письмо из ящика утащила Зоя Феликсовна. Они вместе с папой будут читать, а после мне отдадут. Никто не смеет читать писем от мамы. И папа не смеет. А Зоя Феликсовна не смеет и прикасаться. Кто она мне? Никто! И даже не моя классная наставница. И я ее ненавижу. Отнимите у нее мамино письмо!

Пенсне с черным шнурочком задрожало на носу начальницы.

- Кюн, - крикнула начальница грозно, - выйдите вон!

Ева вышла из кабинета.

Симониха, Нина и Талька Бой налетели на Еву в коридоре и все разом накинулись с вопросами.

- Выгнала, - прошептала Ева и побрела в пустой класс к своей парте.

Девочки, взволнованные, остались в коридоре. И вдруг Нина и Симониха прибежали к Еве с докладом:

- Начальница за Феликсовной послала швейцара. И Жужелицу тоже потребовали в кабинет.

Потом Талька Бой приоткрыла дверь в класс, просунула голову и шепчет:

- Идет! Феликсовна! Голову задрала, хвостом шуршит! Ящерица проклятая!

Талька подмигнула Нине и Симонихе, и все трое убежали в коридор следить.

Долго никто не шел. И вдруг опять бегут Нина и Симониха.

- Вышла Феликсовна! - шепчут наперебой. - Красная как рак! Голову вниз опустила и ни на кого не смотрит. И Жужелица вышла. Мы к ней подбежали. Сначала ничего не хотела нам говорить, но мы так пристали, так пристали, и она сказала: «Начальница у Феликсовны отняла письмо».

Ева вскочила.

- Где письмо? - воскликнула Ева.

- Никому не дает. При себе держит. Но хоть от Феликсовны отняла. Может быть, даже и влетело Феликсовне!

Нина и Симониха ликуют.

Потом явилась Талька и принесла неожиданную весть: швейцар вызвал по телефону отца Евы Кюн. Талька подслушивала у телефонной будки.

Все девочки окружили Тальку, Еву, Нину и Симониху. Тут же Смагина подошла с Козловой.

- А швейцар ему и говорит, - рассказывает Талька, - «Начальница гимназии просит вас немедленно прийти в ее кабинет по важному делу».

Все ахнули.

- Ох, - простонала Нина Куликова, - что будет!

- То будет, что рыжую выпорет отец, - сказала громко Надя Смагина, усмехнулась и отошла, обнимая за плечи Козлову.

- Пусть что угодно, - сказала Ева, хмурясь, - лишь бы отдали письмо.

Урок рукоделия. Ни Жужелица, ни учительница рукоделия не могут справиться с классом. Все девочки в классе взбудоражены. Все шепчутся, подскакивают на партах, стараясь заглянуть в стекло двери, подкрадываются к дверям, чтобы поглядеть в щель, и без спроса выбегают к коридор.

- Пришел, - пролетело вдруг по классу, - в мундире!

- Все говорили рыжий, а он и не рыжий, - прошептал кто-то с разочарованием.

Очень долго папа сидел у начальницы. Перемена прошла, а он все не выходит. Начался последний урок. Еве кинули записку от Тальки Бой.

«Вышел. Ужасно красный, краснее Феликсовны. Ева, не горюй».

Только кончился урок, Жужелица подошла к Еве:

- Все домой пойдут, а ты в классе останешься. Так начальница приказала.

Все ушли. И в коридорах тихо. Ева затянула книги ремнем, швырнула на парту и села, подперев голову руками.

И вдруг шаги. В класс входит начальница, а за ней Жужелица. У начальницы в руках синий конверт. Начальница подошла к Еве. Ева привстала.

Начальница бросила на парту перед Евой синий конверт.

- Кюн, - сказала начальница, - можете взять ваше письмо. Не вскрывая, я могла убедиться, что это письмо действительно от матери.

Ева взглянула начальнице в лицо и с испугом опустила глаза.

У начальницы брови сведены, губы сжаты и от гнева дергается лицо.

- И больше вы не врывайтесь в мой кабинет с криками и слезами. Чтобы этого не было. Я вам объявляю: все ваши письма швейцар будет приносить ко мне. Я посмотрю, какие еще вы получаете письма. Отец мне жаловался на вас. Взгляните сюда, Ева Кюн.

Ева снова взглянула. В руке у начальницы еще что-то, просто листочки. Уж очень смятые листочки - их, должно быть, читали, читали без конца. Один как будто зелененький. Что-то знакомое. Ева вдруг побледнела от ужаса: письма Коли!

- Я знаю, кто вам писал, - говорит начальница. - Я ручаюсь, что сегодня же он искренне раскается в сделанной глупости и прекратит с вами знакомство. Стыдитесь, Ева Кюн. Вы с таких лет стараетесь завязывать романы, вместо того чтобы сидеть над книгой. Я бы сказала, что это наглость - швырять любовные записки в мои окна. Вас следовало бы исключить,- вы можете дурно повлиять на ваших подруг. Я вас не исключаю только по усиленной просьбе вашего отца. Но мы будем следить за вами, не спуская глаз.

Начальница повернулась и пошла. Высокая, прямая, с гордо откинутой головой.

Ева смотрит ей вслед. Ева уже не бледная. Кровью налились уши, щеки, лоб, вся голова пылает.

Еве кажется - сейчас она задохнется от тоски.

И вдруг вспомнила: вот он, мамин конвертик. Улыбнулась, схватила синий конвертик и прижала к лицу.

Вдруг кто-то вздохнул рядом. Жужелица! Сложила руки на брюшке, стоит и смотрит на Еву.

- Ну, - сказала Жужелица, - и я пойду. Ты читай, никто тебе мешать не будет.

Как-то особенно сказала и исчезла.

Ева села на парту, разорвала конверт и читает:

«Дорогая моя девочка!»

Ева дальше не может читать. Теплом и лаской повеяло от первых строк. Ева плачет, растроганная. Потом вытерла глаза, закусила кончик носового платка и читает дальше.

«Я получила твое письмо, оно меня очень взволновало. Я знаю, с папой очень тяжело жить. Давно бы ты была со мной, но папа отказывается давать мне сумму денег, которая нужна на твое воспитание. За помощью к бабушке я не могу обратиться. У бабушки совсем мало денег. Она больна и беспомощна, ей самой нужно, чтобы прожить свой век. Если бы мы с тобой были вместе, мы бы не смогли жить прилично, мы бы даже нуждались. Ева, родная девочка, ты, наверное, еще не знаешь, что ничего на свете нет страшнее нужды. Пока ты у папы, он поневоле должен давать тебе все необходимое. Подумай об этом, дорогая детка; будь умницей,и потерпи».

Ева разрыдалась над письмом от отчаяния.

Ева не видит - за дверью класса Жужелица приподнялась на цыпочки, смотрит на Еву сквозь стекло и с сокрушением покачивает головой.

Ева бредет по улице с распухшим от слез лицом. Она так занята мыслями о мамином письме, что совсем не замечает дороги. Ева не хочет думать ни про какие деньги. Нужда тоже не кажется ей страшной. Ведь нуждаются же Симониха, Нина и Талька Бой. И что же? И ничего. А веселые какие. Если бы кто-нибудь знал, как часто им завидует Ева.

Мама отказывается от Евы по причинам, по мнению мамы, очень важным. А Ева думает, что причины совсем не важные. Мама меньше любит Еву, чем Ева воображала. Вот и все. Ева останавливается на улице и плачет. «Довольно, довольно реветь», - приказывает себе Ева с яростью. И бредет дальше.

Пусть мама не любит Еву так сильно, как Ева думала, как Еве бы хотелось. Ева любит маму по-прежнему. По-прежнему. Мама много видела горя от папы, мама слабенькая, мама боится всего, нужды особенно. И вот, когда Ева вырастет, Ева станет сильной, Ева сама будет зарабатывать деньги. Самое это ужасное - брать от кого-нибудь деньги. Папа с ворчаньем давал деньги маме и Еве дает с ворчаньем. И за свои деньги требует покорности. Ужасно! Да, при первой же возможности Ева будет сама зарабатывать, сама, всю жизнь сама. И давать маме.

А пока что Ева будет терпеть. Когда мама узнает, что папа женится, может быть, она сжалится над Евой и согласится взять Еву к себе, несмотря ни на что. Но Ева к маме не поедет, чтобы не быть ей в тягость.

Даже если мачеха начнет ее бить смертным боем. Не поедет. Ни за что. Ни за что.

Ева на целый час опоздала к обеду. С папой встретилась в столовой в дверях. Папа, одетый, в шинели, в фуражке, спешил куда-то из дома.

Столкнулись. Папа с бешенством посмотрел на Еву.

- Гадина, - проговорил он сквозь стиснутые губы. - Благодари бога, что я занят, что нет у меня ни минуты свободной. Я бы тебя выпорол. Я бы проучил тебя, как устраивать отцу скандалы на весь город.

Толкнул Еву нарочно и исчез. И весь день Ева не видела его. А на другой день вечером папина свадьба.

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Полы натерли, выбили ковры, начистили ручки от дверей. С трех часов дня на кухне начали готовить. Стучат ножами, рубят сечками, неистово сбивают крем. В столовой грохот посуды, звон рюмок. Во всю длину растягивают стол. Папа раздраженно кричит на Настю. Настя мечется, топчется, носится то вниз по лестнице в кухню, то из кухни наверх.

Ева в своей комнате сидит над учебником немецкого языка и, заткнув уши, громко читает:

- «Es war ein kalter Winter».

Прочла, и сразу все вылетело из головы. Заниматься прямо-таки невозможно, когда весь дом вверх дном.

Ева в большой тревоге. Ева хочет попросить папу, чтобы папа отпустил ее сегодня вечером к Нине Куликовой. Еве очень не хочется быть на свадьбе.

«Придут гости, - думает Ева, - и будут на меня смотреть».

Все гости знали Евину маму, все будут думать: как эта девочка чувствует себя? А Еве грустно. Ева боится, что она не выдержит и разревется за свадебным столом. Слезы так и закапают в тарелку. Но как к папе подойти с просьбой? Папа зол на Еву. Страшно к папе подойти, страшно вымолвить слово. Ева все откладывает. Прислушивается к раздраженному голосу папы и ждет. Может быть, он станет немного добрее.

- «Es war ein kalter Winter», - снова читает Ева. И вдруг шаги. Папа. Открыл дверь и просунул голову.

- Ты в церковь не поедешь. Ты дома будешь встречать гостей. Надень светлое платье.

Как ножом отрезал и скрылся.

Ева не успела ответить, не успела опомниться. Теперь уж ничего не поделаешь. Придется надеть светлое платье. У Евы одно-единственное светлое платье, на распялке висит в шкафу. Ева просила, чтобы сшили ей светло-зеленое, а сшили ярко-розовое. Совсем не идет рыжим ярко-розовый цвет. Зеленый цвет, бледно-зеленый, как фисташки. Ева ни разу не надевала розового платья. И ни за что не наденет. Ни за что не выйдет к гостям рыжей мартышкой в ярко-розовом платье, чтобы над ней потешались целый вечер. Ни за что не выйдет в розовом, ни за что, хоть режьте Еву на куски.

- «Es war ein kalter Winter», - прочла Ева с отчаянием.

Завтра Кориус вызовет. Весь параграф 137 нужно знать наизусть. А тут пристают и не дают заниматься.

Снова шаги, снова папа. Дверь распахнулась, и Ева видит через дверь - все комнаты освещены, и папа в дверях уже в блестящем мундире.

- Ты еще не готова? Ты все сидишь, как идиотка? Одевайся немедленно! - крикнул папа и с треском захлопнул дверь.

Белый колпак задрожал на Евиной лампе. Ева сидит и, не шевелясь, смотрит, как дрожит колпак.

Звонок в передней. Еще звонок. Ева сорвалась со стула и, как в клетке, заметалась по маленькой комнате. Хватила гребень - гребень упал, кинулась поднимать - опять упал. И не видать, куда упал несчастный гребень. Пригладила волосы руками. Рванула на себе черный передник, у пояса даже вырвала с мясом крючок, но передник так и остался висеть на лямках.

Остановилась посреди комнаты и расплакалась.

«Вот, - думает Ева с ужасом, - уже реву. И который раз без устали реву». Ева избить себя готова за слезы. И от страха, что вот-вот ворвутся гости и застанут ее неодетой, в слезах, расплакалась еще сильней.

Настя вошла к Еве и обомлела.

- Батюшки-светы, - зашептала Настя, - папочка требуют выйти, а она…

И притихла у двери.

Ева искоса взглянула на Настю. Что она там делает? А Настя стоит и тоже плачет от жалости к Еве.

- Настя, - позвала Ева тихонько, - пойди прикрой в гостиную дверь: я убегу.

- Куда ты? - испугалась Настя.

- Недалеко. К Нине Куликовой.

Настя вышла в столовую и прикрыла дверь в гостиную. Ева сорвала пальто и через столовую, по лестнице через кухонный чад - стрелой во двор и на улицу. Только на Соборной площади Ева остановилась и с облегчением вздохнула.

Темень на площади, только собор светится огнем. Сейчас папа поедет в собор венчаться.

«Как хорошо, - смеется Ева. - Убежать бы куда-нибудь далеко. По Каме на маленькой лодочке. Пусть волны кидают лодку, пусть ветер хлещет в лицо - только бы никогда не возвращаться домой».

Не зря улицу, где живет Нина, называют Зеленой: летом вся она зарастает травой, и зеленая гуща садов свисает через ветхие заборы. Почти никто не ездит по Зеленой улице. На дороге собаки носятся, распугивая кур, а в канавах хрюкают свиньи.

Осенним вечером такая темень на Зеленой улице, что того гляди сорвешься в канаву.

Нина Куликова снимает комнату в маленьком домике. Тусклые оконца едва светятся над самой землей. В комнате низкий потолок, стены оклеены обоями в букетах. У одной стены узенькая жесткая постель, у другой - расхлябанное кресло. Возле окна стол, и на нем керосиновая лампа.

Нина очень обрадовалась Еве.

- Ах, я никак тебя не ждала, - говорит Нина, - оставайся у меня ночевать. Я у тебя прежде много раз ночевала, а ты ни разу.

И сейчас же принялась стряпать на ужин пельмени. Нина проворная девочка: умеет стряпать, умеет стирать и мыть полы. Всему научила Нину мама-вотячка. Когда Ева гостила в Дебессах, ей очень понравилась Нинина мама. Совсем деревенская, в платочке, спокойная и ласковая. И папа - фельдшер - понравился. С виду он угрюмый, шея толстая, как у быка, но очень добрый. Если бы у Евы были такие мама и папа, Ева как сыр в масле каталась бы.

Нинина комната тоже нравится Еве. Удивительно в ней дышится легко. Ева села в кресло и точно в яму провалилась.

- Никуда я отсюда не пойду, - объявила Ева, - и буду до самого утра, пусть завтра хоть порют.

Два раза папа присылал за Евой хмурого дворника Степана. Ева не пошла домой. Вдали от папы Ева стала очень храброй.

Спать Нина и Ева легли вместе. До поздней ночи не могли уснуть. Все шушукались и смеялись. Но когда дождливое утро заглянуло в окно, когда Ева проснулась и вспомнила, что сегодня из гимназии придется вернуться домой, страх охватил Еву и уныние.

Свадьба Евиного отца всполошила весь город. Много народу сбежалось в собор смотреть на свадьбу. Сбежались и гимназистки. Они толкались в толпе, задыхаясь от духоты, и лезли как можно ближе.

- Наша рыжая здесь? - спрашивали друг друга.

Нет, рыжей нет. Разочарование. Все были уверены, что рыжая, разнаряженная в пух и прах, будет стоять с букетом возле жениха и невесты.

Весь день в классе Ева чувствует на себе любопытные взгляды. Даже Жужелица как-то особенно на Еву посмотрела. Но стоит Еве оглянуться, глаза опускаются. Только Смагина и Козлова не опускают глаз. То и дело смотрят на Еву и шепчутся между собой. И раздражают Еву невыносимо.

- Вот, - тихонько говорит Еве Нина, - они, кажется, опять что-то против тебя затеяли.

Перед уроком немецкого языка Козлова подкатилась к парте, за которой сидела Ева, и сказала с улыбкой громко, на весь класс:

- Кюн, поздравляю тебя с новой мамой.

Все девочки в классе притихли.

- Отправляйся со своими поздравлениями к свиньям, - негромко, но с яростью ответила Ева.

Козлова обомлела.

В классе так тихо, что даже слышно, как на задней парте Симониха шепчет Тальке Бой:

- И чего Козлова к ней лезет? И как ей не стыдно?

- Подумаешь, - вскипела Козлова, - что я особенного сказала? Весь класс нынче говорил: Еву Кюн нужно поздравить с новой мамой.

Потом Козлова снова обернулась к Еве и говорит:

- А ты что ругаешься, как кухарка? Бесстыжая ты. Не зря говорят: все рыжие бесстыжие.

- Молчать!

Это Нина Куликова закричала. И как треснет кулаком по парте… Толстые губы у Нины дрожат, скулы раскраснелись.

- Дура ты! Замолчи!

Все ахнули. Все смотрят на Нину. Никто не знал до сих пор, что Нина Куликова может быть такой свирепой. Всем кажется: скажи Козлова еще хоть что-нибудь, и Нина вздует ее. И будет в классе небывалый скандал. Козлова испуганно притихла.

- Кориус! - крикнул кто-то. Все кинулись по своим местам.

Вошел Кориус с толстым журналом под мышкой. Сухой, длинный, нос острый, как клюв, глаза выпученные. У Кориуса нервная судорога в лице. Нет-нет, а щека дернется и левый глаз подмигнет.

Кориус сел за стол и раскрыл толстый журнал. Сразу девочки заволновались, захлопали партами, зашуршали книгами. Раз толстый журнал раскрыл, значит, сразу будет вызывать и ставить отметки.

- Тише! - крикнула на девочек Жужелица, незаметно появляясь в дверях, и пробралась на цыпочках к своему столику. Надела очки и уселась вязать чулок. В воздухе замелькали проворные спицы. Кориус близоруко ищет на столе ручку, чтобы отметить число.

- Ах вот, пожалуйста.

Козлова вскочила и подала Корпусу белую костяную ручку с новым перышком. Козлова сидит на первой парте перед самым учительским столом.

Кориус выхватил ручку и кивнул в знак благодарности.

Козлова порозовела, шлепнулась на скамью и тихонько ущипнула в бок Надю Смагину.

Козлова влюблена в Кориуса. Перед уроком немецкого языка она вытягивает из парты зеркальце и пудрит лицо «Лебяжьим пухом». Лицо становится белым, а оттопыренные губы кажутся еще краснее.

Кориус долго думает над журналом, кого бы вызвать. Ева следит за носом Кориуса. Нос опускается по столбцу фамилий сверху вниз, и у Евы падает сердце. Внизу написано: Кюн Ева. «Неужели вызовет? Господи, - томится Ева, - один раз уроки не знать - и чтобы спросили. Даже несправедливо».

Нос поднимается вверх. Там девочки на А и Б. Слава богу!

И вдруг нос снова вниз.

- Кюн, - вызывает Кориус.

Ева помертвела.

- Параграф сто тридцать семь наизусть.

Ева медленно поднялась.

Нина Куликова заволновалась, запыхтела. Спряталась от Жужелицы за спину девочки, сидящей впереди, притиснула кулак ко рту и зашептала.

«Неужели Нинка спасет?» - загорелась у Евы крошечная надежда.

- «Es war ein kalter Winter»,- проговорила Ева и умолкла.

И вся напряглась, чтобы уловить шепот.

- Дальше, - сказал Кориус, - вы что, по чайной ложке собираетесь нас угощать?

У Корпуса дернулась щека.

- Дальше, дальше.

Ева нетерпеливо подтолкнула Нину ногой. Господи! Вот шепчет - как придавленная. И чего она кулак ко рту сует? Ах, если бы Талька Бой! Но Талька Бой далеко, на последней парте.

- «Tiefer Schnee bedeckte die Tiere», - проговорила Ева с отчаянием.

Козлова фыркнула и сейчас же громко высморкалась, чтобы Жужелица не заметила. Смагина презрительно улыбнулась.

Кориус сделал нетерпеливое движение на стуле.

- Смагина, - вызывает Кориус, - переведите фразу Кюн.

Смагина поднялась, оглянулась на Еву. Синие выпуклые глаза блеснули торжеством.

- «Глубокий снег покрыл зверей», - отчеканила Смагина, - а нужно: «глубокий снег покрыл землю, и зверям лесным было нечего есть».

- Отлично, - одобрительно кивнул Кориус. - Кюн, поправьтесь и продолжайте дальше.

Молчание.

Теперь уже весь класс не отрываясь смотрит на Еву. И Жужелица смотрит поверх очков. Проворные спицы не движутся и точно насторожились. Нина Куликова уже не шепчет.

- Кюн, вы намерены отвечать урок?

Молчание.

У Кориуса дернулась щека и глаз подмигнул сам собой.

- Садитесь, - сказал Кориус с раздражением. Схватил белую ручку Козловой, взмахнул рукой и вывел в толстом журнале единицу.

Ева медленно бредет из гимназии домой. На углуПокровской улицы Еву встретила Кривулька.

- Дорогая тетенька, - грустно сказала Ева Кривульке, - ужасное несчастье случилось со мной.

И Кривулька точно поняла. Не залаяла, как обыкновенно, не запрыгала неуклюже на трех ногах, а побежала тихонько рядом с Евой, помахивая хвостиком и заглядывая Еве в глаза.

В кухне Еву встретила Настя.

- Иди, - сказала Настя, - уже обедают. И не бойся. Очень папочка на тебя осерчал, но уже отошел. Не забудь папочку поздравить с законным браком и молодую барыню тоже.

В столовой за обеденным столом сидит Зоя Феликсовна. Место Евы заняла Женя. Светлая голова у нее пышно завита. Новое платье все в рюшках: на подоле рюшки, на рукавах рюшки, вокруг худенькой длинной шейки рюшки. Все нежно-голубого цвета и воздушное. Лицо сияет улыбкой.

Ева вошла в пальто, с книгами под мышкой.

- А, - воскликнула Феликсовна громко, - милая девочка, ты всех заставила соскучиться по тебе!

Ева не обратила на Феликсовну ни малейшего внимания. Во все глаза Ева смотрит на папу.

У папы вид недовольный, он покусывает губу и прищуривает глаз на рюмку вина. Ева подошла к папе.

- Поздравляю тебя, - робко вымолвила Ева. Папа нахмурился и едва коснулся губами лба Евы. Ева обошла Феликсовну и подошла к Жене.

- И вас я поздравляю, - совсем робко проговорила Ева.

Женя обняла ее и поцеловала.

Ева осторожно освободилась от Жениных рук и стремительно убежала из столовой через гостиную в переднюю.

- Евочка, - кричит Женя, - раздевайся скорей, я тебе наливаю суп!

Вскочила, заботливо пододвинула стул для Евы, смахнула крошки со скатерти и поставила тарелку. Суп стынет, а Евы нет.

- Что это? - с недоумением обратилась Женя к Феликсовне.

Феликсовна наклонилась к Жене и прошептала:

- Опять уперлась. Уж будет тебе с ней, Женечка, наказание. Пойди за ней.

Ева растерянно стоит в полутемной передней у вешалки. Прижала носовой платок к губам и кусает его. И сама не знает, зачем стоит. И вдруг видит: через всю гостиную приближаются к ней воздушные голубые рюшки.

- Что с тобой? - с тревогой спрашивает Женя. И точно сразу ткнула пальцем в больное место.

Ева судорожно дернула головой. Стиснула челюсти, чтобы не разрыдаться, уткнулась головой в шинели на вешалке и простонала:

- Я получила единицу.

- Милая, - зашептала Женя и схватила Еву за плечи. - Боже мой, как папа рассердится! Лучше сейчас папочке не говорить, и я не скажу. Ты после скажешь когда-нибудь, когда он совсем на тебя сердиться перестанет. И не думай сейчас ни про какую единицу. Идем в столовую. Идем.

Женя оторвала голову Евы от шинели, притянула к себе и поцеловала Еву в губы.

«Господи, - подумала Ева с тоской, - как неприятно, когда чужая женщина целует».

Ева очень боится, что Женя поцелует ее еще раз. Она сделала отчаянное усилие и овладела собой.

- Пойдемте, - сказала Ева.

Женя улыбнулась довольная.

- Только нужно сделать веселое лицо, чтобы папочка не заметил.

Ева постаралась сделать веселое лицо. И пошли.

Вечером папа зашел в комнату к Еве и сказал:

- Твое счастье, что сегодня первый день моей свадьбы и я не могу тебя пороть. Но ты не думай, что я забуду. Все это еще рухнет тебе на голову в один прекрасный день. Достаточно одной только капли. Берегись, ты вывела меня из терпения.

И ушел.

Еве приснился страшный сон: папа порет Еву. Ева проснулась вся в поту. Так и будет, - решила Ева, - когда папа узнает про единицу. Выпорет или просто будет бить кулаком наотмашь по лицу, как ту няньку, у которой косичка была с крысиный хвостик. Если так случится, - Ева не вынесет. Ева немедленно умрет.

И с тех пор Ева ни минуты не находит себе покоя. Где же выход? Ведь говорят же умные люди: что бы ни случилось, можно найти выход. Но какой же выход, чтобы спастись от единицы? Ах, если бы длинный Кориус хоть на минуту забыл в пустом классе свой толстый журнал. Ева изодрала бы журнал в клочья, а клочья сожгла бы в печке. Ведь не у одной Евы единицы. Кориус много ставит единиц. Вспоминай потом, у кого была единица, у кого нет.

Папа несколько дней будто совсем не замечал Евы. И вдруг заметил и заговорил.

- Ну-с, - сказал папа, как только кончили обедать, - как твои учебные дела?

- Ничего, ничего себе, - ответила Ева и затрепетала.

- Что значит «ничего себе»?

- По русской письменной получила пять с минусом. Минус - потому, что сделала одну пустячную ошибку.

- Тащи тетради, - приказал папа,

Ева притащила. У Евы ресницы дрожат, губы дрожат, щеки как огонь, руки как лед.

Перелистнула тетрадь и показывает:

- Вот русская письменная. Вот ошибка красным подчеркнута. Нужно было написать «вблизи» вместе, а я написала отдельно.

- Дура, - сказал папа, - конечно, вместе пишется «вблизи». Наречие - вблизи. Пятый год трубишь, а наречий не знаешь.

- А это, - говорит Ева, - тетрадь по алгебре. Письменные классные работы. За первую я получила четыре. А за вторую… вторая была очень трудная. Такую задачу задали, что многие девочки не решили совсем. Я очень долго мучилась над задачей, перед самым звонком насилу решила. И получила три.

- Показывай.

Ева подала тетрадь. Папа перелистнул. Женя тоже наклонилась и смотрит.

- Три, - вскипел папа, - ты мне сказала три! А тут три с минусом. Минус хотела утаить. И задача самая что ни на есть простая. Мальчишками рыжая башка забита. Где уж тут задачу решить?

Хватил тетрадь и пустил тетрадью прямо Еве в лицо. Ева остолбенела.

- Вот, - обратился папа к Жене, - ни капли любви и благодарности к отцу. Всю жизнь зверем на меня смотрит! И ни разу с лаской не подошла. И все потому, что отец не приманивает сладкими подачками. Отец требует послушания и учит добру. И упорный же этот рыжий черт. Ты ей тверди свое, а она все наперекор. Так на рожон и лезет.

Женя и не пошевельнулась. Ева расплакалась.

Когда мама была, чуть папа крикнет на Еву, мама тут как тут. Сейчас же найдет для Евы оправдание и успокоит папу. При маме не хлестал папа Еву тетрадками по лицу. А бабушка? Попробуй хлестни при бабушке. Бабушка убьет палкой.

- Реви, - сказал папа, - когда проревешься, я спрошу, какие у тебя отметки по устному.

Ева от ужаса разревелась на весь вечер.

На другой день из гимназии Ева идет, еле-еле передвигая ноги, Еве совсем не хочется возвращаться домой. В гимназии в десять раз лучше, чем дома. Пальто у Евы нараспашку, растрепанные книги затянуты ремешком.

На улице грязь. Сначала были заморозки. Потом оттепель. Потом три дня свистел ветер и хлестало косым дождем. Теперь дождь перестал, но ветер не стихает. Ветер срывает дождевые капли с голых ветвей и треплет Еву. Улицы не перейдешь - так с калошами и затонешь в грязи.

Все ждут не дождутся, когда, наконец, грянет первый мороз, высушит все и засыплет снегом.

Ева завернула на Покровскую улицу. Перед домом стоит Настя в одном платьишке, даже без головного платка. Растерянная, вся в слезах.

- Настя! - воскликнула Ева. - Что ты тут делаешь?

- Вот стою и думаю, чего бы сделать. Ах, где ты раньше была? Только что собачники Кривульку поймали и увезли.

- Где собачники? - спросила, бледнея, Ева.

- Укатили. Теперича на Зеленой ловят. Изверги. Удавить бы их этой самой петлей. Разве можно так животную тварь? Как накинули петлю, как затянули, да как поволокли Кривульку по грязи, да как швырнут в ящик… Уж не знаю, целы ли Кривулькины косточки. Я выбежала из ворот и кричу: «Что вы делаете? Наша собака. Не трожьте!» А они и ухом не повели.

Ева кинула Насте книги и побежала.

Бежит, не разбирая луж. Брызги во все стороны летят из-под ног. А ветер точно рассвирепел, срывает пальто, с плеч, платье с колен. Сорвал с головы шапочку. Ну, да черт с ней, с шапкой. Если жизнь Кривульки на волоске, если каждая минута дорога, - не гоняться же Еве за шапкой.

Ева метнулась на Зеленую и видит: посреди улицы стоит собачий ящик на колесах. В ящик запряжена понурая кляча. И рядом с клячей мужик в засаленном балахоне, в черной мохнатой шапке. А два других мужика крадутся по мосткам на цыпочках, заглядывают в ворота. Балахоны у них подобраны, сапожища в грязи, в руках наготове аркан с петлей.

Вокруг ящика ватага мальчишек. У кого ранец за спиной и на шинели голубой кант городского училища, а у кого ни ранца, ни канта, так, просто уличный оборвыш. Все заглядывают в ящик через решетку и галдят. А один взял палку и ткнул в решетку.

Ева остолбенела. По мирной улице везут на лютую казнь беззащитных зверей, а люди даже не вступятся. Оглянутся, посмотрят - и ничего. А мальчишкам даже как будто и весело.

Ева перепрыгнула через канаву, кинулась в ящику и закричала:

- Кривулька!

Сквозь отчаянный лай и вой Еве послышался жалобный голос Кривульки. Ева прижалась к решетке лицом и отшатнулась. Как из темной ямы, смотрят на нее собаки горящими глазами, дышат тяжело, морды оскалены.

- Эй, - крикнул Еве мужик, - отваливай!

- Отдайте, пожалуйста, мою собаку хромую, - взмолилась Ева и двумя руками вцепилась в вонючий балахон.

- Пошла! - отмахнулся мужик.

- Отдай! - крикнула Ева, не отнимая рук. Ева будет держаться за балахон и кричать до тех пор, пока ей не отдадут Кривульку.

Мужик с силой оторвал от себя Еву и толкнул. Ева упала коленями в грязь. Ватага мальчишек застыла, разинув рты.

Ева поднялась. Лицо белее полотна, в черных брызгах. С колен и с рук стекает грязь. Ветер вздул рыжие волосы.

- Тьфу, - сплюнул мужик, - рыжая ведьма.

И выругался.

Мальчишки разразились хохотом.

Ева стиснула зубы, отбежала, нагнулась, хватила из канавы булыжник, размахнулась с закидкой и запустила булыжник в мужика. Мужик ахнул и нагнул голову. Если бы не нагнул, прямо бы в голову попал булыжник. А так - пролетел и со всего маху - в клячу.

Кляча брыкнулась, тряхнула гривой, подняла хвост и понеслась.

Мальчишки завизжали от неистового восторга.

Разбрызгивая грязь, мчится с воем и лаем по Зеленой улице собачий ящик. За ящиком по грязи шлепает балахон. И два других балахона с арканами, крича и ругаясь, тоже бегут за ящиком. А за ними вся ватага мальчишек. Мальчишкам понравилось, как рыжая кинула булыжником.

- Бей их! - кричат мальчишки и, хватая на бегу камни, кидают собачникам вслед. А впереди всех Ева - как черт огненноволосый, выпачканный в грязи, с камнем в руке.

Свист пошел по Зеленой улице. Из ворот выбегают люди. Из-за угла выскочил полицейский со свистком в зубах. Увидев полицейского, вся ватага мальчишек повернула назад - и врассыпную. Оглядываются на Еву, машут ей.

- Рыжая, - кричат, - Рыжая, убегай!

Ева повернула и побежала.

Женя сидит на синем плюшевом табурете перед трехстворчатым зеркалом и замшевой щеточкой начищает ногти. И папа тут же. В кресле. Заложил ногу на ногу и читает газету.

И вдруг дверь разлетелась - Ева, выпачканная в грязи, ворвалась к ним.

- Папа, - кричит Ева, - папочка! Спасай Кривульку! Кривульку собачники увезли!

Женя выронила из рук замшевую щеточку. Оба во все глаза уставились на Еву.

- Ева, - воскликнул папа, - ты никак спятила с ума!

- Ева! - ужаснулась Женя. - На кого ты похожа!

- Ты мне ответь, - крикнул папа, - где ты вывалялась в грязи?

- Совсем, совсем испортила новенькое пальто, - проговорила Женя, - а платье, а чулки, а башмаки!

Ева взглянула на пальто, на платье, на чулки, на башмаки и расплакалась.

- Если бы ты пошел! - говорит Ева. - Если бы ты пошел к собачникам, тебе бы отдали.

- Так я и пошел! У меня, видите ли, богадельня для всякой дряни. Всякую дрянь я должен терпеть на своем дворе! И я терпел. Ты мне не можешь сказать, что я не терпел. Но чтобы я пошел выручать, - это уж слишком. Ей давно место в собачьем ящике. Еще взбесилась бы и перекусала бы нас всех!

- Ах, - воскликнула Женя, - она уже, наверное, бешеная! В собачьем ящике наверняка ее бешеные укусили. Это ужасно!

Ева повернулась и ушла.

Спустя немного времени папа заглянул в комнату к Еве. Ева сидит за столом и плачет, уткнув голову в руки.

Папа усмехнулся.

- Ты вчера ревела и сегодня опять ревешь, - сказал папа.

Ева вскочила вне себя и отшвырнула стул.

- Вы хуже чертей! - крикнула Ева папе. - Я убегу от вас и никогда, никогда не вернусь.

И кинулась в дверь мимо папы.

- Стой! - сказал лапа и схватил Еву за плечи. - Опять к своей вотячке задумала задать стрекача? Что я говорил, - как из гимназии приходишь, никуда за порог, ни шагу! Мне надоели твои дикие выходки! Я накажу тебя за дерзость.

Толкнул Еву в комнату, захлопнул дверь и запер дверь на ключ.

Ева сидит под замком. Стены давят, потолок давит. И не вырваться - прямо как в тюрьме. Только не хватает на окне железной решетки.

Долго сидела Ева не двигаясь. За окном спустились сумерки. Ева зажгла свет и подошла к двери. Послушала - тишина. Заглянула в скважину - темень. Осторожно подергала дверь - не подается. Отошла и снова села.

И вдруг представилась Еве Кривулька. Как наяву представилась. Страшный балахон вытаскивает Кривульку за шиворот из собачьего ящика. Кривулька скорчилась вся, лапки поджала, хвостик поджала, дрожит всем своим черным худеньким тельцем, мордочка оскалилась от ужаса.

Ева вскрикнула и кинулась к двери. Может быть, еще не поздно? Может быть, еще можно спасти Кривульку?

- Эй, - крикнула Ева, - отпирайте!

И задергала дверь. Никто не отвечает Еве. Что они, умерли все? Может быть, вор залез с террасы и всех передушил? Ева размахнулась и что было силы ударила кулаком в дверь и слушает. Вот хлопнула дверь папиного кабинета, кто-то прошел по гостиной. Должно быть, Женя в свою комнату прошла. А папа, верно, в кабинете. А Настя на кухне внизу. Все дома, ничего не случилось. И папа слышит, и Женя слышит, но никто не отвечает. Нарочно не хотят открыть дверь и не отворят, пока на самом деле Ева не спятит с ума. Ева кинулась к двери и начала с остервенением бить кулаками, плакать, кричать.

Никто не ответил, никто к двери не подошел…

Ева выбилась из сил. Кинулась на постель, захлебнулась слезами и затихла.

Ева спит. Сквозь сон она слышит, как пришли в столовую, как пили в столовой чай, как Женя жаловалась на кого-то папе. А потом опять все затихло.

Когда Ева проснулась, часы на соборе ударили два раза. Два часа ночи. За окном густая мгла. Все спят, а Ева не спит. Одетая, грязная, растрепанная, с распухшим от слез лицом, Ева лежит на скомканной постели. На столе под белым матовым колпаком горит лампа.

Вдруг шорох за дверью. Кто-то прижался к дверям. Слышно, как дышит. А потом чей-то голос прошептал в замочной скважине.

- Ева!…

Ева вздрогнула всем телом. Сорвалась с постели, подскочила одним прыжком к двери и губами прижалась к скважине.

- Настя! Это ты?

- Я, родненькая, я! Насилу дождалась, пока все уснут. Не плачь, моя ласточка, Кривульку можно достать. Степан бегал дознаваться. И дознался - можно выкупить за рубль.

- А разве ее не убили?

- Нет, нет! Три дня ожидают. Завтра чуть свет Степан пойдет за Кривулькой.

- Стой! Я денег дам. Может быть, мало рубль? Два дам. Десять.

- Рубль хватит.

Ева подбежала к столу и шепчет: «Спасение, спасение!»

Выдвинула ящик и из ящика выхватила копилку-свинью, в которую складывала бабушкины деньги.

Дурацкая копилка! Если бросишь в нее деньги, потом уже не достанешь назад. Не открывается. Можно только выбить дно. Ева размахнулась и швырнула копилку об угол стола. Дно с треском вылетело, и деньги раскатились по полу.

- Ева,- шепчет Настя за дверью,- как ты грохочешь! Ты всех разбудишь.

Ева ползает по полу, подбирает рубли, полтинники, гривенники. Сколько их, бабушкиных денег, накопилось на черный день! И вот черный день настал. Ева сует рубль под дверь.

- Ева, - шепчет Настя, - Степан приведет Кривульку, а я ухожу. Я завтра же ухожу. Расчет дали. Я с хозяйкой молодой поругалась. Не стерпело мое сердце, как заперли тебя и как начала ты об дверь головушкой биться! Барыня пришла на кухню, а я ее так прямо в глаза и обругала. Не стерпела я. Она и нажаловалась барину. И дали расчет.

- Куда? Куда же ты уйдешь?

- На старую квартиру, к тетке Ануфриевне. Под горой переулочек. Знаешь?

- Знаю. Я к тебе забегу, Настенька. Слушай же, слушай…

Ева нагнулась, уперлась руками в колени и в самую скважину шепчет:

- Уходи от них. И возьми к себе Кривульку. И я тоже уйду, я к бабушке убегу.

Настя ушла, и Ева опять осталась одна. До утра еще не скоро. Ева подумала: в тюрьме не раздеваются - и снова уснула одетая. Проснулась,- в столовой топают и говорят. И свет зажгли. Свет пробивается полоской в Евину комнату из-под запертых дверей.

«Господи, - вздохнула Ева, - который день и все не как всегда! Что это они в такую рань встали?»

- Разве нельзя отложить? Ну хоть до следующей недели, - прозвучал жалобно голос Жени.

- Нельзя, - ответил папа. - Беспорядки в Воткинске. Рабочие бунтуют. Видела телеграмму? Ну вот.

Ева приподнялась на кровати и насторожилась.

- Ох, - вздохнула Женя, - что-то сердце не на месте.

- Ничего, - бодро сказал папа, - я их согну в бараний рог!

Значит, папа опять уезжает в уезд. Неужели он так и не откроет дверей? Если он в Боткинский завод едет, так это не меньше чем на неделю. Неужели же неделю в тюрьме сидеть?

В столовой потушили свет. Слышно, как по лестнице загрохотали шаги. Потом в самом низу хлопнула выходная дверь. А потом стихло все. И вдруг бубенчики раскатились глухим, далеким звоном. Укатил!

За окном посветлело. Ева за запертой дверью сидит на постели, обхватив колени руками.

И вдруг замок щелкнул и дверь распахнулась. Женя!

Она в утреннем халатике, на висках туго скручены рожками папильотки. Женя говорит:

- Папа велел тебя выпустить и велел передать тебе, чтобы ты хорошо себя вела. Собирайся в гимназию. Надень все чистенькое, умойся хорошенько и причешись. Я тебе принесу синий кафтанчик и старую шапку.

На улице бушует холодный шальной ветер. Ветер гонит и крутит по мосткам последние засохшие листья. Грязь застыла твердой коркой. Лужи затянуло льдом.

Ева выглянула в парадную дверь. Какое счастье, что можно выйти на улицу. Кажется, будто она целую неделю сидела запертой в душной, тесной комнате. Ева рванулась на крыльцо с книгами под мышкой, навстречу ветру. Ветер дунул в лицо, прилепил платье к коленям, подхватил и погнал Еву по мосткам, будто оторванный листок.

«Непременно убегу», - решила Ева. Заволновалась, сунула под синий кафтанчик руку и щупает на груди. Твердо. Под черным нагрудничком мешочек с бабушкиными деньгами.

Мама, как в путь собиралась, тоже крупные деньги зашила в мешочек и спрятала на груди, чтобы воры не вытащили. Только мелочь оставила в кармане.

В классе Ева сидит сама не своя. Карие глаза блестят как в лихорадке.

- Кюн! - зовет Жужелица.

Ева не слышит.

- Кюн! - кричит Жужелица громко.

Нина Куликова толкает Еву в бок. А Жужелица уже сама подошла к парте. Очки на лбу, руки на животике.

- Кюн, ваш отец подписал дневник? Дневник… С отметками… с единицей!

- Нет. Я еще не показывала.

- Ай, - говорит Жужелица, - ай, как не стыдно! Точно девочка первый раз явилась в класс. Точно не знает, что каждую неделю нужно подписывать дневник.

- Простите, - сказал Ева, - папа сейчас в уезде. Когда приедет, моментально подпишет. Моментально дневник вам принесу.

И улыбнулась, и лукаво прищурила глаз.

- Ева, - сказала Нина, - у тебя странный вид.

И встревожилась.

Еве очень хочется щекой прижаться к Нининому скуластому лицу и сказать: «Я убегу к бабушке!»

Но Ева не решается. Вдруг папа вздумает Нину пытать, чтобы узнать, куда делась Ева? Нина не выдержит пытки и сознается. Скажет: «К бабушке убежала, догоняйте».

Когда все девочки после уроков побежали по белой лестнице вниз к вешалкам, Ева помчалась по коридору в самый конец к телефонной будке. С силой захлопнула за собой дверь и звонит на Любимовскую пристань.

- Когда отойдет пароход вниз по Каме?

- Сегодня, - отвечают, - отошел последний пароход вниз по Каме, и больше пароходов не будет.

Ева так и ахнула. Как она могла забыть, что надвигается зима и река скоро станет! Ева звонит на пристань «Кавказ и Меркурий». Приподнялась на цыпочки и неистово кричит в высоко прибитую трубку, а другую трубку прижала к уху:

- Когда отойдет пароход вниз по Каме?

- Вниз по Каме, - отвечают, - пароходов не будет. Вверх на Пермь последний пароход отходит через полчаса.

Трубка задрожала у Евы в руке.

Путь отрезан! Но все же, все же Ева убежит. Льда еще нет. Кама чистая. Ева наймет лодочку и на лодочке по волнам будет сама грести и править день и ночь. Доберется до Нижнего, а в Нижнем кинет лодку и сядет в поезд.

И вдруг Ева вспомнила. Ведь еще есть пристань: Кашинская пристань! Кашинские товаро-пассажирские не такие огромные, как «Кавказ и Меркурий», но все же пароходы, большие пароходы, выкрашенные в розовый цвет.

- Стой, - шепчет Ева, - стой, давай звонить на Кашинскую пристань.

Звонит. Ответили:

- Завтра в девять часов сорок минут утра отходит вниз по Каме последний пароход «Матвей».

Ева так и подпрыгнула. Повесила дрожащей рукой трубку, выскочила из телефонной будки и по коридору вприпрыжку, легкая, как перышко, побежала к вешалке.

Нужно как можно скорей бежать домой, наспех пообедать, а потом - в переулсчек под горкой, к Насте.

На углу Покровской улицы Ева вдруг остановилась и замерла. По Покровской впереди Евы шагает мальчик в черной шинели: руки в карманах, локти оттопырены, весь, как палочка, прямой. Коля!

Ева следом за ним. Возле ворот Евиного дома Коля замедлил шаги и заглянул в ворота. Прошел мимо окон, заглянул в окна. Совсем как Ева прежде.

«Ах, ну и смешной! На букву Ф похож. Кого вы высматриваете, Коля Горчанинов? Рыжую девочку? А вы помните, как вы прежде над рыжей девочкой смеялись?»

Коля прошел мимо дома Евы и вдруг круто повернул назад - и лицом к лицу столкнулся с Евой.

От неожиданности Коля даже вспыхнул и закусил губу. Ева стоит перед Колей, зажимая книги под мышкой. Серая шапочка набекрень. Ветер треплет рыжий вихор на лбу.

- Ваша мама сказала, что вы со мной больше не знакомы! - выпалила Ева, а сама спрятала нос в воротник и смеется.

Коля нахмурился.

- Пойдемте в Пушкинский сад, - сказал вдруг Коля.

Ева молчит.

- Пойдемте! - настойчиво повторил Коля. - И поскорей. В саду никто не ходит. А здесь на улице могут заметить.

Ева кивнула, и пошли.

Ледяной ветер качает голые березки и колючие кусты. Столб «гигантов» уже без петель, петли сняты на зиму, и трапеции сняты. И во всем саду ни души. Только двое. Идут по главной дорожке медленно-медленно. Коля вышагивает, заложив руки в карманы черной шинели. Сжал губы и смотрит прямо перед собой.

Ева идет рядом. Искоса поглядывает на Колю и подкидывает ногой все камни на дорожке, все сухие листья.

- Ева, такие письма нужно сжигать!

- Да, - ответила Ева, - да, да! Теперь уж я непременно. Как прочту, сразу буду сжигать на свечке.

- Послезавтра вечер в реальном. Вы придете? Ева отрицательно мотнула головой.

- Почему же? Моей мамы не будет. Мы могли бы хоть немного потанцевать.

Коля повернулся к Еве.

- Вы тогда не хотели танцевать со мной. А мне как хотелось! Как хотелось! А теперь…

- Что теперь? - Коля нахмурился и смотрит на Еву. - А теперь вы не хотите?

- Нет, нет, нет! А теперь мне не придется.

- Почему же?

- Вы никому не рассказывали про меня? - вдруг спросила Ева.

- Никому. А зачем вы спрашиваете?

- А потому, что мальчишки любят про девочек хвастать.

- Нет! Никому.

- Честное слово?

- Честное слово.

Ева заглянула Коле в глаза. У Коли глаза серьезные и смотрят прямо.

- Ну тогда, - сказала Ева, - вам можно доверять. Я вам расскажу. Никому не скажу, а вам скажу. И вы никому.

Ева умолкла.

- Что же вы не говорите?

- Вот когда до старого дерева дойдем, - скажу. Коля пошел быстрее - и прямо к дереву.

Ева отстала. Что-то не хочется говорить. Точно от ветра все мысли разметались. Идти бы и идти, долго-долго. И чтобы Коля шел.

Ева сорвала тоненькую веточку и кусает.

Коля остановился под деревом. Повернулся и ждет.

- Ну, говорите же!

Ева оглянулась. Отшвырнула ветку, схватилась за медную пуговку на черной шинели и зашептала:

- Я убегу… В Петербург, к бабушке. Завтра, в девять сорок.

Коля вдруг побледнел.

- Ева, не делайте так, - сказал Коля.

- Нельзя, нельзя! Вы ничего не знаете! Иначе нельзя. Я не могу больше с папой жить. А вы помните, что мне обещали - никому ни слова.

Коля снял фуражку и провел рукой по темным волосам. Держит фуражку в руке.

«Холодно без фуражки, - думает Ева. - А ему не холодно. Он не чувствует. Ему жаль, жаль со мной расставаться!»

Ева рассмеялась от радости.

- А вы помните, как я вас здесь на главной дорожке треснула книжками по лицу?

Коля чуть-чуть улыбнулся.

- Вы напишите мне большое письмо из Петербурга, - сказал, Коля и сжал губы. - На Нину Куликову, а она мне передаст.

Ева кивнула.

- Мне нужно идти. Я сейчас побегу. Прощайте, - проговорила Ева.

И вдруг в горле защекотало, и глаза закололи иголочки.

-  Прощайте! - совсем тихо проговорила Ева. Взмахнула книжками и кинулась от Коли бегом.

- Стойте! - крикнул Коля. - Ева! Еще два слова…

Ева бежит не оглядываясь.

У самой калитки Коля нагнал Еву, дернул на рукав и остановил.

У Коли фуражка в руке, волосы от ветра растрепались.

- Вы любите офицеров? - спросил Коля, запыхавшись.

Ева с изумлением широко раскрыла глаза.

- Нет, - ответила Ева.

- А докторов вы любите?

- Люблю.

- Так вот. Как я училище кончу, я тоже в Петербург поеду. Я поступлю в Военно-медицинскую академию. Не забудьте прислать большое письмо, а в нем адрес.

Из Пушкинского сада Ева отправилась прямо в переулочек под горой. Домой явилась только к вечернему чаю и объявила Жене, что обедать не будет. Села за стол и чаю не пьет. Только болтает в стакане ложечкой. Щеки у Евы горят, глаза блестят…

- Ева, - сказала Женя взволнованно, - ты помнишь? Папа говорил, что после гимназии ты должна сразу приходить домой.

- Очень даже помню, - ответила Ева, - Вот поэтому-то, пока папы нет, я и хочу вволю нагуляться!

Женя испуганно посмотрела на Еву.

 

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Наутро Ева, как всегда, в четверть девятого отправилась в гимназию с книгами под мышкой. На виду у редких прохожих неторопливо прошла площадь и завернула на пустой рыбный ряд. Дальше, чтобы в гимназию попасть, нужно повернуть направо,, а Ева повернула налево и кинулась бегом под гору в крутой узенький переулочек. Нырнула и ударила кулаком в дверь. За дверью голос Насти.-

- Ты одна? - спрашивает Ева.

- Одна.

- Пусти скорей, Настя, скорей!

К Насте вошла девочка в короткой юбке, в синем кафтанчике до колен, в серой шапке на рыжих волосах и с книжками. А от Насти вышла какая-то совсем другая девочка-в длинном чуть не до земли черном пальто, голова по самые брови повязана черным шерстяным платком, в руках корзинка, перетянутая веревкой.

Девочка дошла до конца переулка, повернула за угод и очутилась на набережной.

Ветер гонит по промерзлой земле обрывки грязной бумаги и солому, вздувает на Каме серые, холодные волны.

Девочка бежит мимо складов, запертых тяжелыми замками, мимо сваленных горами ящиков под брезентом, мимо просмоленных бочек. А навстречу ей медленно едут ломовики. Крупные лошади шагают медленно, тяжело ступая мохнатыми ногами. В воздухе грохот колес и свист бичей. А вот и пристани показались: Любимовская, «Кавказ и Меркурий», пароходство «Русь» и наконец - Кашинская пристань. Пристани чуть покачиваются. Волны лижут их смоляные бока.

Пусто на пристанях. Только у Кашинской пристани стоит пароход, прильнув к пристани розовым боком. Нос высоко вскинут над водой, из черной трубы валит дым. Последний пароход.

«Дин-дон-дан…» - отзвучали на соборе три разноголосые медные пластинки. Половина десятого…

Пароход ответил гудком. Девочка чуть не кубарем скатилась по ступенькам набережной вниз и вбежала на мостик Кашинской пристани. Грузчики, сгибаясь, тащат на спине кули, поддерживая их железными крюками. А пассажиров нет. У окошка кассы пусто.

- До Нижнего билет второго класса. Маленькая рука в черной перчатке выкинула на окошко деньги. Кто стоит, кассиру не видно. Боком стоит. Если видно, то только черное плечо. Девочка ждет и ежится. И кажется ей, что вот сейчас из кассы вылезет страшная морда и гаркнет:

- Это куда же вы собрались? Вот сейчас мы вас отправим домой.

Звякнуло серебро. Из окошка выкинули сдачу и со сдачей - коричневый билет. Девочка схватила билет и смешалась с толпой грузчиков.

- Эй, - кричат сзади, - берегись!

Сзади катят бочку, огромную смоляную бочку И вдруг резкий гудок - два раза, над самой головой. Девочка метнулась вперед и бегом по сходням на пароход. Показала билет, нырнула внутрь, в полумрак, где жарко пыхает машина, и, спотыкаясь о тюки, пробралась к лесенке. Лесенка винтом идет наверх. Девочка очутилась в светлом, теплом коридоре. Навстречу ей шагает долговязый официант,- баки на щеках торчат, на кителе светлые пуговицы, под мышкой салфетка.

- Куда мне? - показывает девочка официанту билет.

И снова ежится. Официант прищурил глаз, оглядел всю ее с головы до ног, оглядел корзинку.

- Пожалуйте, - говорит.

Побежал, шаркая ногами, по коридору и распахнул маленькую дверь.

Девочка вошла в каюту. Маленькая каюта, одноместная. Вдоль стенки диван, над диваном зеркало, в углу умывальник, на окне спущена желтая штора. Чудесная каюта! Девочка захлопнула дверь, защелкнула на задвижку, потом подошла и взглянула в зеркало: в зеркале чужое белое лицо, черный платок по самые брови, глаза блестят, а щеки запали.

«Я и не я». Рука в черной перчатке коснулась щеки.

Ямки какие! Сразу похудела. На пять лет стала старше. Никто сразу и не скажет, что это Ева Кюн.

И вот опять гудки - три гудка, один за другим. Весь город слышит прощальный гудок последнего парохода.

За стеной забурлила вода, и пол под Евой дрогнул.

На пристани что-то кричат и с грохотом тянут сходни. Пароход отчаливает и неуклюже пятится боком. Потом выравнялся на середине реки и быстро побежал вниз по течению.

Еве хочется громко крикнуть от радости, выскочить на палубу, сорвать с головы душный платок и махать платком по ветру. Но Ева не смеет. Она присела на корточки и распутывает веревки на корзинке. Осторожно подняла крышку. Из корзинки вылезла ошеломленная, примятая Кривулька. Хвост у нее поджат, уши трясутся, вся шерсть сбилась. Она нюхает воздух и озирается кругом.

Весь день Ева проспала. Ева уснула на диване не раздеваясь, в пальто и в платке. И Кривулька около - залезла к Еве под пальто и спрятала нос за пазуху.

Когда Ева проснулась, в каюте было темно. Сквозь матовое стекло над дверью пробивается свет. Это в коридоре зажгли электричество. Стены каюты, низкий потолок и пол - все вздрагивает, поскрипывает и покачивается. Слышно, как глухо стучит машина и плещется вода. В коридоре голоса. Должно быть, из общей каюты кто-то кричит:

- Человек, бутылку пива!

В коридоре зашаркали быстрые шаги. Это, верно, официант с баками шаркает по полу. Наверное, уже поздно, часов шесть, седьмой. И почему не бьют на соборе часы?

«Ах, что я, - отмахнулась Ева, - какие часы на соборе? Далеко часы - не услышишь».

И вдруг Еве вспомнилась ее комнатка: на столе горит лампа, стол промокашкой прикрыт, книги. А в углу постель. Стеганое одеяло подшито чистой простыней… Рядом в столовой сейчас накрывают к чаю, звенят стаканы, чашки, в вазочках клубничное варенье и булки с тмином.

«Боже мой, - ужаснулась Ева, - зачем я здесь? В этой темной каюте, в чужом платке, в чужом неуклюжем пальто. А за бортом мрак, холодные волны плещут и свистит ветер».

И Еве представилось: какая-то жалкая щепочка плывет по волнам. Волны в пене швыряют щепку из стороны в сторону. И эта щепка и есть сама Ева. Сердце переполнилось такой жалостью к себе, таким страхом, что даже слезы выступили на глазах.

«Что со мной будет! - ужаснулась Ева и закусила губы, чтобы не крикнуть и не расплакаться сильней. - Уже хватились, должно быть. Женя, верно, звонила по телефону в гимназию:

- Почему Ева Кюн не идет домой?

- И не было вовсе Евы Кюн в классе, - ответил швейцар.

- Вот тебе и раз!»

Но Женя сразу не догадается, что Ева удрала, что Ева успела уже отхватить много верст вниз по Каме. «Загуляла, - скажет. - Вместо того чтобы в гимназию идти, пошла в лес с мальчишками. Пользуется, что папы нет!» Но вот ночь придет, а Евы все нет и нет. Женя разволнуется. Всю ночь в постели будет ворочаться в тревоге. А наутро пошлет папе в уезд телеграмму: «Выезжай немедленно». Пока папа из уезда приедет в тарантасе, смотришь, и еще день прошел. Но как только папа приедет и все узнает, он сразу разошлет телеграммы по всем пристаням вниз и вверх по Каме, по всем станциям железнодорожных путей. И вот летят от папы к жандармам телеграммы - разыскать и задержать рыжую девочку в синем кафтанчике. И быстрее парохода, и быстрее поезда, и быстрее, чем птицы в облаках, летят, точно на огненных крыльях, белые телеграммы. Погонятся за ней, догонят и обгонят. И на всех пристанях, и на всех станциях, по всем пароходам, по всем поездам ночью с фонарями будут рыскать жандармы - искать рыжую девочку.

А рыжей и нет! Рыжие волосы под черным платком. И не видно, что рыжая, и не в синем кафтанчике, а в черном пальто. Вот вам и догадайтесь!

«Нет, глупости все это, - вздохнула Ева. - Разве папу перехитришь? Разве родился на свет человек, который с папой может состязаться в хитрости? Папа прищурит мутный, бесцветный глаз и смекнет. И что это я затеяла? Ужасно!»

Вдруг в коридоре послышались быстрые шаги. Кто-то разом останавливается у Евиной каюты. Ева сорвалась - и на цыпочках к двери. Руки ко рту притиснула от страха, насторожилась вся. Ищут уже!

Стук.

Но не в Евину дверь, а рядом.

- Подъезжаем… - сказал кто-то. - Собирайтесь.

Слышно, как открыли дверь в соседней каюте, как залопотал женский голос и по коридору потащили вещи. Потом резкий гудок. Пароход содрогнулся, качнулся набок, еще сильней застучала машина. И вот все стихло. Пароход медленно боком стал причаливать к пристани. В окно сквозь штору сверкнули, приближаясь, огни. На берегу - крики, ржанье лошади. С грохотом двинули на пароход деревянные сходни, и по сходням забарабанили ноги.

Ева все стоит у двери. Кривулька слезла с дивана и тоже подошла к двери. Понюхала щель, царапнула лапой дверь и тихонько заскулила.

- Ты выйти хочешь, - шепчет Ева, - тебе нужно выйти? Нельзя, родная, нельзя. Потерпи, дорогая тетенька!

Ева слушает, не идет ли кто к ее двери. И только когда снова зашумели колеса, заплескалась и забулькала вода, заскрипели стены и пол, Ева отошла от двери и опять забилась с Кривулькой в угол дивана.

«Зря, - думает Ева, - зря я испугалась. Уж сегодня никак не могут искать. Что я!»

Снова шаркают шаги в коридоре. Официант, гремя тарелками и вилками, понес кому-то ужин. Кто-то заказал ужин. И на самом деле - или это только почудилось Еве - в щель каюты потянуло запахом свежеизжаренной котлеты. У Евы рот наполнился слюной. Ева с утра ничего не ела. И какая же она дура была, что не взяла у Насти мешка с продуктами! Тогда казалось, что есть никогда не захочется. А теперь пригодилось бы очень. Хоть бы черную корочку погрызть. И Кривулька голодная. Обе…

Настя говорила:

- Смотри, непременно закажи у официанта обед. Пускай в каюту принесет. А где все обедают, туда не кажи и носа.

Как же это заказывают обед? Наверное, надо позвать официанта и сказать:

- Будьте добры меню.

Официант подаст карточку. Тогда нужно по карточке выбрать что хочешь и сказать:

- Две порции супа с фрикадельками.

Как трудно! Ева ни за что не решится открыть дверь и крикнуть: «Официант!» Ни за что. Противный официант. Он все время прищуривает глаз и смотрит с любопытством. Нет, уж лучше не звать. Лучше сидеть, как мышь в норе, чтобы все о тебе забыли. Теперь нужно и голод, и все муки терпеть и сидеть не двигаясь. Что ж, Ева потерпит. Лишь бы, лишь бы не поймали.

Ветер час от часу сильней. Уже не ветер, а ураган. Он вздувает высокие валы, швыряет на палубу брызги и пену.

Яркими огнями зажегся в черноте ночи пароход «Матвей». Колеса с трудом рассекают воду, и без устали стучит машина. На каждой пристани кто-нибудь сходит: в коридоре начинается беготня, топот, тянут вещи. Всю ночь Ева не может уснуть. Скорчившись, она лежит на диване, не зажигая света, укрывшись пальто. Ева не знает, что ветер пригнал тучи и пошел крупный снег. И еще ветер пригнал по валам льдины, первые редкие льдины с верховьев реки. Кашинский пароход «Матвей» совертает свой последний рейс Пермь - Рыбинск среди снега и льдин.

Когда за окном чуть-чуть посветлело, Ева уснула. Ева спит крепко, без снов, рыжие вихры разметались из-под черного платка. Тихо в коридоре. А за бортом шум. Большие и крепкие льдины бьют в борт, с хрустом и треском дробятся под колесами. Пароход побелел весь от снега - и реи, и снасти, и палуба - все побелело. А льдин все больше и больше.

Еву разбудила Кривулька. Слезла с дивана и снова давай лапами царапать в дверь.

- Цыц, - сорвалась Ева, - пошла, дура! Кривулька обиженно забилась в угол. И из угла за Евой следят два влажных черных глаза. Ева прислушивается. Как-то по-особенному шумит пароход - под колесами и хруст, и ворчанье, и треск. Машина стучит что есть силы, а ход медленный.

«Господи боже мой, - думает Ева, - проспала я и ничего не знаю. А пароход собирается, кажется, на мель сесть».

Ева вскочила. Приоткрыла дверь в коридор - ни звука. Вышла, захлопнула дверь каюты и закрыла на ключ. Ключ в карман положила, открыла боковую дверь и очутилась на палубе.

Ледяной ветер ударил Еве в лицо. Ева зажмурилась. А когда открыла глаза,- ахнула. Все бело, а на воде льдины. Как на Северном полюсе, пароход затирают льдины. Плывут они с шелестом, со странным шумом, сгрудились у бортов.

На палубе - ни души. Ева побежала на корму - и там ни души. Точно все с парохода ушли, одна Ева осталась. И в страхе Ева бежит бегом по палубе к носу. Ветер бьет ей в спину, срывает платок, леденит руки и ноги. На повороте ветер чуть не свалил Еву. Ева схватилась за поручни, едва удержалась на ногах.

На носу стоит человек. У самого борта стоит и смотрит вниз. Толстый, в черной шубе. Воротник поднят. Двумя руками придерживает на голове котиковую шапку.

Ева обрадовалась, что хоть один пассажир нашелся.

- Послушайте, - кричит Ева сквозь шум ветра, - откуда это льдины взялись на реке?

Толстяк оглянулся. Лицо широкое, как блин. Смотрит на Еву с удивлением.

- Вы что? - кричит в ответ. - Пассажирка?

- Да.

- Одна едете?

- Да.

- А я думал, что, кроме меня, больше нет пассажиров.

Ева подошла поближе и спросила с опаской:

- А вы где сели?

- В Перми сел.

Слава богу, в Перми - значит, чужой.

- А куда вы едете? - спросил толстяк.

- До Нижнего.

- Мне тоже до Нижнего надо. Только скажу я вам, голубушка, что до Нижнего мы с вами не доедем.

- Почему же не доедем?

- Смотрите, как льдом затирает. Пароход в затон идет, а нас высадят поблизости на берегу. Никого на пароходе не осталось, кроме нас двоих.

Ева пришла в ужас.

- Как же так? Мне к бабушке надо. Мне непременно к бабушке надо. Она больная и вызвала меня к себе.

- Эй! - кричит толстяк, перегибаясь вниз, должно быть, матросу кричит, который вышел на нижнюю палубу. - Куда нас высадят, не знаешь ли ты?

Сквозь свист ветра и шум льдин долетел протяжный голос:

- Вона где, за поворотом. В имении Стахеева ссадят. Полчаса ходу. А льду-то, льду. Нечистая сила!

И выругался.

Ева бежит по палубе назад. Насилу отыскала боковую дверцу в коридор. Еще издали слышно, как в каюте отчаянно визжит и лает Кривулька. Ева достала ключ, но никак не может попасть ключом в скважину. Наконец открыла.

- Замолчишь ли ты, дрянь!

Кривулька разом утихла и нырнула под диван. Ева смотрит - на полу большая лужа.

- Кривулька, - шепчет Ева, - что ты наделала? Неужели ты не могла еще немножко потерпеть? Ни бумажки, ни тряпочки нет, чтобы вытереть. Что я, несчастная, буду делать?

Вдруг шаги.

Ева двумя руками вцепилась и держит дверь. Официант. Стукнул в дверь.

- Барышня, - говорит за дверью, - вы спите?

- Нет, я не сплю, - отвечает Ева.

- Собирайтесь на берег сходить. Лед.

- Я знаю, я на палубе была. Сейчас.

- Ну вот. И отошел.

- Кривулька, - тихонько зовет Ева, задыхаясь от волнения. - Кривулька!

Ева присела на корточки, заглядывает под диван и манит собачонку. Наконец Кривулька вылезла - вся дрожит, хвост поджат, вид измученный и жалкий. Ждет, что ее вздуют. Но Ева схватила Кривульку на руки, прижала к себе, и горячие слезы закапали на черную собачью морду.

Ева плачет, захлебывается, вытирает лицо рукавом. И говорит Кривульке:

- Ой, что мы будет делать? Бедные мы с тобой.

Пароход причаливает. На нижней палубе матросы мерят дно и кричат. Кто-то кричит в рупор с верхней палубы. Ева дрожащими руками сует Кривульку в корзинку и обматывает корзинку веревкой. Пароход стал. Ева еще раз с ужасом покосилась на лужу, махнула рукой и выбежала из каюты. В коридоре чуть не сшибла с ног долговязого официанта и стрелой побежала вниз по лестнице. Мимо машины, через тюки, как угорелая: а вдруг официант заглянул в каюту, увидел лужу и уже гонится за ней?

Пристани нет. У отмели над водой устроены только жидкие мостки.

С парохода бросают на мостки две узкие длинные доски.

Толстяк стоит у самого борта, посреди груды вещей, и кричит матросам, размахивая руками:

- Живодеры! Рады случаю шкуру с человека содрать. Я не акробат, чтобы по двум доскам с вещами пройти. Ну, да черт с вами, несите!

А матросы, в кожаных куртках, в шапках с наушниками, обветренные, стоят вокруг и скалят зубы.

- Голубушка! - крикнул толстяк, завидев Еву. - А где же ваш багаж?

Ева показала корзинку и мимо толстяка по доскам побежала над волнами на берег.

Отмель запорошена снегом, над отмелью обрыв. И по склону обрыва среди голых деревьев и кустов один над другим домишки лепятся.

Матросы потащили на спине багаж толстяка. Доски под ними гнутся и качаются. Ветер сбивает их с ног. А позади матросов сам толстяк - одной ногой ступит, пощупает неуверенно доску, пошатнется, взмахнет отчаянно руками и другой ногой ступит.

«Бедный,- думает Ева, стоя на отмели,- у него кружится голова». Ева быстро поставила корзинку на землю, сложила руки у рта трубкой и кричит, старясь перекричать ветер и шум волн:

- Не смотрите на воду! На воду не нужно смотреть!

Наконец матросы добрались до отмели и свалили около Евы вещи толстяка. И толстяк добрался до отмели. Красный весь, вспотевший. Вытер руками лоб и полез в карман брюк за деньгами, чтобы расплатиться с матросами.

- Вам деньги вернули за неиспользованный билет? - спросил Еву.

- Нет, - растерялась Ева, - я и не знала. И кого спросить? Пусть уж так!

- Как? - взревел толстяк свирепо. - Что, у вас денег куры не клюют? Как не отдали? Давайте билет! Немедленно. Пароход сейчас уйдет.

Толстяк вырвал у Евы из рук билет и бегом, как мяч, покатился к мосткам. И кричит пароходу:

- Стойте!

И снова на досках над волнами качается толстяк и размахивает руками. Ева в волнении. Еще в воду сорвется и утонет из-за этих денег проклятых! Добрался… И очень быстро назад, опять над водой. Еве жутко стало, Ева отвернулась.

Но вот толстяк на отмели.

- Получите ваши деньги! - говорит.

Снова гудок. Густой пар облаком вырвался из-под колес парохода. «Матвей», весь белый, тронулся, раздвигая льдины. Кто-то с верхней палубы, у самой капитанской будки, замахал шапкой двум пассажирам на отмели. И двое на отмели смотрят, как тает дымок, как удаляется пароход в туманную даль за поворот реки. Исчез! И оба друг на друга взглянули.

- Садитесь на вещи, - приказал толстяк и сам сел.

- А теперь подумаем. Я непременно должен до Нижнего добраться. Придется здесь искать подводу, - он махнул рукой на поселок, - а вам нужно думать, как назад домой попасть.

- Нет, - вскричала Ева, - я не могу домой! Мне непременно нужно к бабушке. У меня есть деньги, я тоже могу нанять подводу.

Толстяк расхохотался.

- Мыслимо ли это девчонку такую пускать одну! И что только дома ваши думали? А? Где ваша бабушка живет? В Нижнем?

- Нет. До Нижнего я хотела ехать на пароходе, а от Нижнего по железной дороге. Бабушка в Петербурге.

- Ого-го! В Петербурге! Мне ведь тоже надо в Петербург. Вот и попутчица нашлась. Так, значит, домой не хотите?

- Нет! Раз бабушка позвала, надо ехать. Бабушка сильно расхворалась. Она старенькая, она может умереть. Она меня очень любит. И вдруг я ее не увижу!

- Ладно. Так, значит, идти за подводой на двоих? А вы стерегите вещи. Смотрите, ни шагу от вещей. Сидите и ждите.

И пошел. В гору лезет.

Ева уселась на чемодан толстяка и развязывает корзинку, чтобы выпустить Кривульку. Кривулька вырвалась из корзины как ошалелая, закружила на отмели вокруг Евы, все камни нюхает. И вдруг подбежала к берегу и яростно залаяла на реку. Ветер прибивает к отмели волны и грязную пену, прибивает льдины. Льдииы кромсают друг другу бока.

«Вот, - думает Ева, - набежит их много. Толкаться начнут. А потом, должно быть, спаяются боками понемногу - вот и будет сплошной лед. И вместо пароходов тройки с бубенчиками ринутся по Каме».

Уже прошло два дня, как Ева в пути. Сегодня как раз день, когда, по расчетам Евы, Женя, после бессонной ночи, посылает папе телеграмму: «Выезжай немедленно».

И папа садится в тарантас.

А Ева сидит тут на отмели и ни с места. Холодно! Ева встала, чтобы побегать и согреться. Нет, бегать нет сил. Дурнота и слабость от голода. Верно, она и мерзнет потому, что ничего не ела. У Кривульки бока опали ямками, выпирают ребра. Ева уселась, обмотала платком голову по самые глаза, руки сунула в рукава. А Кривулька набегалась и сама, ежась, залезла в корзинку.

Час прошел - толстяка нет. Ева в тревоге: где же толстяк с подводой! Ева сидит не двигаясь, окоченела в голове муть. Два часа прошло - толстяка все нет! Еве грезятся дымящиеся щи и ветчина с горошком. Пусть хоть вовсе толстяк не придет. Ева не двинется. Пусть сбегутся на берег жандармы, пусть кричат и бранятся, пусть тащат домой - Ева слова не вымолвит и пальцем не шевельнет. Ей все равно. Если не сцапают, все равно не доехать. От голода и стужи погибнут они с Кривулькой.

А толстяк примчался. В распахнутой шубе, красный и потный.

- Девочка бедная! Смерзла совсем. Но я не виноват: до самого стахеевского имения пришлось сгонять. Измучился… Никаких подвод. Но в имении сказали - придет катер. Вот сюда к мосткам причалит стахеевский катер и нас заберет. А в Елабуге почтовая станция, из Елабуги на почтовых поедем. Полчасика еще потерпеть.

- Потерпим, - стуча зубами, ответила Ева.

И верно, скоро пришел катер. Маленький, юркий, нос задран, а корма - наравне с волнами. И забрал всех.

В каюте, на носу катера, тепло.

Ева ожила. Хуже нет сидеть не двигаясь, когда каждый час дорог. А вот как двинулись в путь, сразу стало легче. На таком катере Ева готова катить хоть до самого Петербурга. Шум от мотора неистовый, но катер движется легко и быстро, веером раскидывая за собой волны и льдины.

В Елабугу прибыли в сумерки и сразу отправились на почтовую станцию. Через темные сени Ева вошла в комнату для проезжающих. Тетка в валенках, в сборчатой юбке и в платке поставила на стол горящую лампу. Стены в комнате тесовые, и вдоль стен стоят скамьи. В углу образа, и лампада теплится синеньким язычком. Тепло до духоты, как в бане.

Толстяк сбросил шубу, вытащил корзину. Поставил на стол, открыл и выкладывает сверток за свертком. Тетка притащила кипящий самовар. Ева чуть не взвыла от голода.

Когда тетка вышла в сени, Ева бросилась к ней, поймала в темноте за сборчатую юбку, деньги в руку сунула и зашептала:

- Пожалуйста, дайте мне чего-нибудь на ужин.

Тетка взяла деньги и закивала головой.

Ева вернулась в комнату. Толстяк уже разложил на столе ветчину, пирожки, холодные котлеты.

- Голубушка, разливайте чай. И кушайте все, что на столе,- говорит толстяк и от удовольствия потирает руки.

Ева села к самовару и от радости, что вот сейчас будет есть, строит в медный самовар рожи. Налила чай. И вдруг вспомнила о Кривульке. Подтащила корзинку, поставила корзинку на скамью рядом с собой, приоткрыла крышку. Крышка сразу отскочила. Это Кривулька вышибла крышку нетерпеливым носом.

- Ай! - закричал толстяк. - Что за зверь?

И поперхнулся бутербродом с ветчиной.

- Ваш багаж? - выговорил наконец с трудом, показывая на Кривульку.

И разразился хохотом.

Ева смутилась.

- Сознайтесь, девочка. Вы по дороге растеряли вещи? Где одеяло? Где подушка? Где хоть что-нибудь из вещей? Зверь в корзинке уцелел. А где же остальное?

И погрозил пальцем.

- Потеряла, - краснея до слез, шепотом солгала Ева и опустила глаза.

- Ну, ну, - подбодрил толстяк, - ничего. Бабушка не выпорет. Бабушка от радости, что внучка приехала, и не спросит, где вещи.

- А ведь вы правду говорите. Она сказала один раз: «Хоть в одном платьишке едем ко мне, все у тебя будет, не беспокойся».

Тетка принесла Еве миску щей, ломоть черного хлеба, картофель со сметаной и говядину кусками.

Ева в восторге. «Все съем моментально»,- решила Ева. Хватила руками кусок говядины - и ко рту.

Два черных глаза из корзинки впились в Еву. Ева дрогнула, оторвала кусок и бросила Кривульке.

Страшно вращая глазами и рыча, Кривулька вцепилась в кусок и стала рвать его на части.

- Ой, - кричит толстяк, - что за страшный зверь!

- Потому страшный, что очень голодный, - вздохнула Ева.

Кривулька ест, Ева ест, и толстяк за обе щеки уписывает. В горячих стаканах дымится чай. Жарко. У Евы щеки пунцовые, глаза блестят. Скинула пальто, а платок не решается снять: никому не нужно показывать приметные рыжие волосы.

- Без пальто вы вдвое меньше и вдвое тоньше. И что это за пальто у вас? Точно с бабушкиного плеча, - говорит толстяк.

Наконец Ева отодвинула от себя тарелки - сыта по самое горло. Отяжелела, глаза стали слипаться. Прислонилась к стене, прищурила ресницы и смотрит, как толстяк допивает чай.

«Все толстые противные, - думает Ева, - а вот этот толстяк хороший. Что бы сделать для него? Ничего не могу для него сделать. Разве вот - он все спички теряет и папиросы. Хватится курить и разволнуется, засуетится. Буду папиросы за ним подбирать и спички. Как захочет курить - вот, пожалуйста, спичку чиркну и подам».

- Как вас зовут? - сонно спросила Ева.

- Семен Адольфович, - ответил толстяк. Ишь ты - «Адольфович». Немец…

На стене зашипели часы. И вдруг дверца над часами с треском откинулась и из-за часов выглянула птичка. Упирается в дверцу лапой и кричит: «Ку-ку!»

- Смотрите, - воскликнула Ева, - Семен Адольфович, что за часы! Я в жизни не видела таких чудесных часов.

- Старинные часы, с кукушкой, - сказал толстяк.

- Надо попросить бабушку, пусть купит такие часы.

- Знаете что, - говорит толстяк, - вы бы прилегли на скамью и поспали бы. Лошадей нам дадут не раньше девяти.

- Я боюсь, - улыбнулась Ева, - я засну, а вы оставите меня и укатите один. - Толстяк смеется. - А потом, мне хочется еще раз увидеть, как птица дверцу откроет.

Девять часов.

Кукушка снова выглянула из-за часов и прокричала «ку-ку».

В холодную мглу через темные сени волокут чемоданы и корзины толстяка. И сам Семен Адольфович идет за ними. А за Семеном Адольфовичем - Ева со своей корзинкой.

Широкий двор. У навеса стоит тарантас, запряженный парой. Фыркают лошади, фонарь светится в чьих-то руках.

Толстяк, покрякивая, влез в тарантас и утонул в сене. Ева вскарабкалась и тоже утонула в сене. Ямщик прикрыл их сверху кожухом, вскочил на козлы и натянул вожжи. Всполошились и зазвенели бубенчики.

Со скрипом распахнулись настежь ворота, и тарантас выкатился на улицу. Улица белеет от снега, в окнах огоньки.

Мигом прокатили через весь город. А когда выехали в поле, ямщик остановил лошадей, спрыгнул и стал возиться у дуги.

- Что он делает там? - спрашивает Ева.

- Колокольчик привязывает.

И правда. Только тронулись с места - и к говору бубенчиков присоединился убаюкивающий звон колокольчика.

- Вам не холодно? - спросил толстяк Еву.

- Нет, нет. Мне очень хорошо.

- Выпускайте зверя из корзинки. Пусть в сено зароется.

Выпустила. Кривулька рада. Устроилась между Евой и толстяком и выглядывает из-под кожуха.

Ева улыбается и смотрит в небо на звезды. Холод, голод, тревогу и страх - все вдруг как рукой сняло. Ева и не заметила, как уснула крепким сном.

Все девочки с утра отсиживают в гимназии пять уроков, зубрят немецкие слова, решают задачи, пишут письменную работу. И за отметки дрожат - как бы не получить двойку или единицу.

Потом, идут из гимназии домой; чуть отдохнут и садятся готовить уроки на завтра. И так изо дня в день.

А Ева скачет на конях по деревушкам и селам, по оврагам и по пригоркам, по необъятному полю, потом через лес. Лес чудесный. Деревья огромные и все в инее. Каждая самая тоненькая веточка унизана белоснежным пушком. Ветер ни одной пушинки не сдунет. Воздух застыл.

Снегу навалило столько, что колеса пришлось заменить полозьями.

- Я анаю, что самое хорошее на свете, - говорит Ева, - путешествовать. Когда я буду взрослая, обязательно поеду вокруг света.

Редко кто попадается навстречу толстяку и Еве, еще реже - обгонит. Глушь. В такую глушь ни одна телеграмма не залетит. Все мимо пролетят, никто не потревожит.

Но вот очутились они на платформе железной дороги.

- Носильщик! - кричит толстяк.

Высокий человек с бляхой взметнул на плечи багаж толстяка и понес высоко над толпой. За носильщиком проталкивается толстяк, за толстяком - Ева. Они проходят мимо окон станции, и Ева читает над одним окном надпись: «Телеграф».

Ева заглянула в окно. Кто-то, склонив голову, сидит над странной машинкой. А из машинки скользит узенькая белая ленточка.

«Вот оно!» - подумала Ева и съежилась.

А прямо на Еву из толпы шагает жандарм. Как жердь высокий, с синим околышем, усы длинные.

У Евы ноги подкосились. Ева съежилась за спиной толстяка. А толстяк оглядывается и кричит:

- Где вы? Не потеряйтесь!

Вдруг загремели колеса. Отдуваясь паром и пыхтя, к платформе подкатил поезд. Все ринулись к вагонам, суетятся, мнут друг другу бока. Толстяка зажало на подножке. Ева сзади,, никак ей на подножку не влезть. Оглянулась. Опять жандарм… Стоит и смотрит на Еву.

- Скорей, - крикнула Ева, - Семен Адольфович! Лезьте скорей! - И нажала всем телом что есть силы в спину толстяка.

Проскочили - толстяк и Ева за ним.

В купе просторно. Ева уселась в уголок около окна и корзинку на колени поставила. Толстяк снял шапку, вытирает платком лоб и считает:

- Три, четыре, пять, шесть. Шесть мест. Все. И сел Напротив, отдуваясь.

- Ну, - сказал, - теперь остались нам с вами пустячки. И не заметно будет, как доедем.

- Закройте, пожалуйста, дверь, - жалобно просит Ева.

Ева знает - совсем не пустячки, самое страшное теперь осталось. Час сутками покажется.

Чуть кто дотронется до двери купе, Ева вздрагивает и отворачивается к окну. Весь день, не двигаясь, просидела Ева в углу. Кривулька тоже томится в корзинке. «Еще немного осталось, - тоскует Ева. - Неужели поймают и к папе вернут? Что будет? Что будет?» И, чтобы отвлечься как-нибудь, решила думать о хорошем. Думает: вот все благополучно, Ева входит в дом и открывает дверь. Бабушка, как всегда, сидит в кресле, больная нога на скамеечке, палка рядом. Здоровой рукой бабушка подпирает голову и смотрит в окно.

«Кто там?» - спросит лениво бабушка.

Ева не ответит. Бабушка повернется, взглянет пристально, и на ее темном лице задрожат морщины. Всегда бабушка плачет, если большая радость. Всхлипывает, трясется вся. Ева кинется к ней, усядется на скамеечку у ног, а лицо спрячет в пестрый мягкий капот на теплых коленях.

«Вот, - скажет бабушка, - не хотела ехать тогда вместе со мной. Помнишь? И все равно к бабушке прибежала. Плохо без бабушки жить».

Ева расскажет, как прибежала. Как ехала на пароходе, как пароход затерло льдинами, как на отмели она умирала от голода и стужи. А потом расскажет про катер, про почтовую станцию и часы с кукушкой. И про Кривульку нужно тоже рассказать - что Кривулька в каюте наделала.

Бабушка будет смеяться.

А самое главное - надо рассказать про толстяка. Если бы не толстяк, Ева пропала бы. Толстяка нужно позвать в гости. С бабушкой познакомить. И тогда можно будет открыть толстяку, что она не просто уехала, а убежала.

Ночь. Толстяк задернул темной занавеской круглую выпуклую лампу под потолком, улегся на диване напротив Евы и закрылся пледом. На верхних полках еще два пассажира спят. А Ева сидит в углу. Искры с паровоза прорезывают мглу за стеклом. Бегут колеса, бегут и выстукивают: «Уже скоро, уже скоро, уже скоро…» Ева заснула.

И вдруг громкие голоса. Ева открыла глаза и вскрикнула от ужаса. У самого ее лица мигает желтоватый фонарь. В купе два каких-то чужих человека.- лиц не видно, только видны светлые пуговицы на груди и на рукавах. Разбуженная Евиным криком, залаяла и зарычала в корзинке Кривулька.

- Что вы кричите? - спрашивает Еву один, у которого в руке фонарь.

А другой щелкнул щипцами и сказал:

- Ваш билет.

Контроль… А Еве почудилось другое. Ева от испуга не может опомниться.

- Чья собака? - опять грозно спрашивает тот, у которого фонарь. - Зачем здесь собака? Для собак отдельный вагон. Чья собака?

- Позвольте, - вмешался толстяк, - собака незначительная. Собака никому не мешает. Что вы шум поднимаете? В чем дело? Моя собака.

И началась перепалка. Семен Адольфович разволновался, машет руками, отбивается от кондукторов. И сверху нагнулись двое - заступаются за Кривульку и за толстяка.

Кончилось тем, что толстяк, бранясь, вытащил деньги. Контролеры написали квитанцию при свете фонаря и вышли.

Толстяк с яростью захлопнул дверь.

- Ну, - сказал толстяк, - вопрос исчерпан. Теперь Кривульку оставят в покое. А вы что так испугались?

Широкое лицо приблизилось к Еве.

- Не больны ли вы? Вас не знобит?

И протянул руку, чтобы отдернуть со лба платок и пощупать лоб.

Ева рванулась и схватила толстяка за руку.

- Не надо, не надо снимать платок. Я здорова. Толстяк еще больше встревожился.

- Ложитесь, - крикнул толстяк, - как следует! Потом сорвал свой плед с дивана и закрыл им Еву.

- Спите и не бойтесь, никто не войдет. Я закрыл дверь.

- Семен Адольфович! - через минуту позвала Ева.

- Что, голубушка?

- Вы заперли дверь на замок?

- Да.

Затихла. И вдруг снова жалобный голос:

- Семен Адольфович!

Толстяк сонно крякнул и приподнял голову. Ева высунулась из-под пледа и шепчет со страхом:

- А у жандармов есть ключик, чтобы с той стороны из коридора открыть дверь и войти?

- Что вы? Какие жандармы? Здесь не ходят жандармы. Спите спокойно! - Толстяк приподнялся на локте и с удивлением посмотрел на Еву.

Поезд с гуденьем ворвался под темные своды вокзала.

Приехали! Петербург!

Ева протискивается в узком коридоре вагона вслед за Семеном Адольфовичем. Волнуется и дрожит.

С площадки вагона Ева выглядывает на перрон. Под сводами перрона гудит и суетливо движется толпа.

Вдруг Ева вздрогнула. На перроне в толпе мелькнула голубовато-серая шинель. Точь-в-точь как у папы.

А вдруг папа на курьерском прикатил в Петербург? И здесь на перроне расхаживает… Прищуривает мутные глаза, осматривает всех, кто выходит из вагонов.

Семен Адольфович уже на перроне. А Ева все еще на подножке вагона. Если в поезде не схватили, то на вокзале непременно схватят. Ева вцепилась в железный поручень и не может шагнуть. Чей-то чемодан больно ударяет Еву в спину.

- Эй, - кричат сзади, - кто там застрял?

Нажали - и как вытолкнут на перрон.

Человек с медной бляхой грозно посмотрел на Еву и ткнул колючей корзинкой в лицо. Ева отшатнулась.

Ева озирается: где голубовато-серая шинель?

И снова крик, грохот - прямо на Еву катят огромную тачку с багажом.

Ева метнулась в сторону и, расталкивая всех, кинулась за толстяком. Догнала, бледная, задыхающаяся, и пошла за его спиной, чуть не вплотную.

Медленно, долго шли с толпой и вышли наконец на подъезд.

Перед вокзалом широкая площадь с памятником посредине. Туча людей на площади.

Кто пешком идет, кто на извозчике, катит, кто на автомобиле, кто тискается в трамвай. Трамваи битком набиты и с неистовым звоном проносятся мимо памятника.

Еве как будто легче.

Еве кажется, что, если спуститься по серым ступенькам вокзала вниз и нырнуть в толпу, сам папа в такой толпе не сыщет рыжую девочку.

Ева оглядывается на двери вокзала, не мелькнет ли голубовато-серая шинель.

- Семен Адольфович, - шепчет Ева, - как бы мне к бабушке скорей.

- Да вот сейчас! - повернулся к Еве толстяк. И кричит:

- Извозчик!

Подкатили сани. Лошадь длинноногая, серая, а кучер бородатый, грузный, как ватой набитое чучело, подпоясан ремешком. Чучело откинуло полость в санях и сказало:

- Пожалуйста!

Ева вскочила в сани.

- Поезжай скорей! Пятая рота, дом три. Извозчик тронул. Ева кивает толстяку.

- Прощайте!

Ева счастлива, что на вокзале ее не схватили и что совсем уже скоро она будет у бабушки. Но очень жаль, что вот сейчас исчезнет толстяк.

Оглянулась. Толстяк на подъезде машет другому извозчику и суетится около вещей.

«Ах, - всполошилась Ева, - ведь я адрес позабыла у него спросить!»

Еще раз оглянулась и не увидела больше толстяка.

Над самой Евиной головой лошадиная морда оскалила желтые зубы.

Наезжают сзади. Ева в страхе пригнула голову.

Извозчик свернул на самые рельсы. Морда исчезла, а сзади раздался оглушительный звон. Ева оглянулась - трамвай.

- Ай, - воскликнула Ева, - съезжайте скорей, трамвай!

Чучело тоже повернуло голову, усмехнулось в черную бороду, подергивает вожжами, а съезжать не думает.

Трамвай надвигается с угрожающим звоном.

- Раздавят, - закричала Ева, вскочила, ухватилась за ремешок извозчика, - съезжайте, раздавят!

Съехал. И прямо на автомобиль. Как черт пучеглазый, рыкнул автомобиль Еве в лицо, крутанул, затрещал и исчез.

Наконец проехали площадь. Свернули в улицу. Только и на улице не лучше. Такая же каша из автомобилей, трамваев, саней.

«Господи, рукой подать до бабушки, а тут того и гляди раздавят!» - думает в тоске Ева.

Хорошо еще, что лошади не пугаются.

Странные какие-то лошади. И город странный.

Зима, а снегу мало. Тусклые окна в огромных домах. И сколько этих окон! Рядами. Выше, еще выше и еще выше. И очень много вывесок.

Но Еве некогда разглядывать вывески.

Ева прижимает корзинку к груди и озирается. Чучело на козлах не видит, как едет.

Ева то и дело кричит:

- Съезжайте! Поворачивайте! Трамвай! Автомобиль!

- Эй, - обернулся наконец бородач, - коли ехать хочешь, сиди смирно. А то высажу на панель и лупи пешком.

Ева затихла.

Еве самой не найти дорогу к бабушке.

Теперь, если сани на рельсах, а сзади трамвай, Ева не смеет кричать. Стиснет зубы и стонет.

И вдруг извозчик свернул в узкую улицу, подкатил к панели и стоп.

- Слазь! - сказал извозчик и откинул полость.

- Это Пятая рота? - растерянно пролепетала Ева. Извозчик мотнул головой.

- А где дом три?

Бородач ткнул пальцем в подъезд. Ева расплатилась, схватила корзинку и - в подъезд.

Тихо и темно на лестнице. Ева выпустила Кривульку и осторожно поднимается. И Кривулька прыгает по ступенькам за ней.

Добрались до первой площадки. Дверей много. Ева подходит к каждой двери. Нет номерка 27.

Взбирается выше.

Незнакомая лестница, незнакомый дом, незнакомый город. Все, все чужое.

Опять площадка, опять много дверей… Опять нет номерка 27.

Ева стоит на площадке.

Почему нет номерка 27?

Кривулька тоже остановилась, поджав больную лапу, и с испугом смотрит на Еву.

Внизу хлопнула входная дверь.

Тяжелые шаги поднимаются вверх по лестнице.

Ева насторожилась. Еве вспомнилась, голубовато-серая шинель на перроне.

- Пойдем! - шепотом позвала Кривульку. И кинулась выше.

Очень высоко взобралась Ева.

Еве кажется, ступенькам не будет конца и ни за что не отыскать двери, на которой номерок 27.

А тяжелые шаги по лестнице не отстают от Евы.

Ева не спешит, потому что знает, что все равно не убежать. Наконец на самой верхней площадке Ева увидела дверь, обитую клеенкой, и над ней номерок 27. Отыскала! Вот здесь за дверью должна быть бабушка.

Ева задохнулась. Звонит. Звонок продребезжал где-то в глубине. И ни звука, ни шороха за плотно запертой дверью.

Ева притаила дыхание.

И вдруг слышит: кто-то подходит к дверям, шаркая и постукивая палкой… Грохнул засов.

Бабушка распахнула перед Евой и Кривулькой дверь.

У Евы платок съехал и рыжие волосы во все стороны торчат.

Ева идет с бабушкой из коридора в маленькую, светлую, теплую комнату. Здесь бабушкино кресло.

Кривулька крутится у ног и яростно лает на палку.

Бабушка тяжело рухнула в кресло и залилась слезами.

Такая же, как и прежде. И седые волосы коронкой, и нос крючком.

- Ты заперла дверь? - шепчет Ева бабушке. - Вели запереть и не пускай никого. Я к тебе сбежала потихоньку, когда папа уехал в Боткинский завод. Мне страшно, что папа догонит и вернет.

Бабушка вдруг перестала плакать. Смотрит на Еву, и глаза у бабушки странные.

- Никто не догонит и никто не вернет, - сказала бабушка и притихла.

Ева тоже притихла. Она слышит, как за спиной глухо звенит и грохочет город.

- Я знала, что ты приедешь, - снова говорит бабушка. - Приедешь и останешься жить со мной. Мы с Феклушей уже приготовили тебе постельку.

Ева во все глаза смотрит на бабушку.

- Я получила телеграмму: твой папа… твоего папу…

- Что?- еле слышно спрашивает Ева.

- Пришло ему возмездие… Убили его…

- ---------

scanned and proofread by cat.weird

- ---------

This file was created

with BookDesigner program

[email protected]

08.01.2009