Уделив внимание отношению Гамсуна к России и его непростым деловым связям с нашей страной, мы сильно забежали вперед. Теперь самое время вернуться в 1895 год…

После отъезда из Парижа Гамсун обосновывается в санатории в Фоберге неподалеку от Лиллехаммера, где поправляет здоровье, а затем переезжает в пансион фрекен Хаммер в Льян, предместье Кристиании.

В одном из театров Кристиании к постановке принимают пьесу Гамсуна «У врат царства», и он садится за работу над второй частью трилогии.

Гамсун широко издается за рубежом и наконец-то становится «лакомым куском» и для норвежских издательств, которые, как мы помним, не проявляли к нему особого интереса в самом начале карьеры. Очень лестным было предложение от издательства «Гюльдендал», которое попыталось переманить Гамсуна из издательства Филипсена.

Одновременно приходит приглашение от Лангена приехать в Мюнхен и поучаствовать в организации журнала «Симплициссимус». Гамсуну предложено стать членом редколлегии.

Кнут с удовольствием едет в Германию и пишет там два рассказа — «Голос жизни» и «Рабы любви».

Оба рассказа были опубликованы в «Симплициссимусе», но отзывов немецких критиков почти не вызвали, а вот когда «Голос жизни» был опубликован в датском журнале «Баста», его прочел норвежский политик Ион Люнд и пришел в такой ужас, что даже попытался закрыть журнал. Рассказ в скандинавской прессе объявили непристойным.

Ничего особо непристойного в «Голосе жизни» нет, но то, что новелла может шокировать даже современного читателя, привыкшего ко многому, — совершенно точно.

В нем рассказывается о некоем писателе Г***, и, вероятно, современники могли предположить, что рассказ автобиографичный, хотя сам автор утверждал, что все — чистый вымысел. Этот Г*** знакомится на улице Копенгагена с молодой и приличной дамой, которой хорошо известно, кто он. Между ними вспыхивает внезапная страсть, и молодая женщина приводит героя рассказа к себе домой:

«Я смущенно и с любопытством оглядывался. Это была большая, очень красиво обставленная гостиная; в открытые двери виднелись и другие комнаты. Я не мог понять, что за существо та, с которой я так странно познакомился. Я сказал:

— Как здесь красиво! Вы живете здесь?

— Да, это мой дом, — отвечала она.

— Ваш дом? Вы здесь живете с родителями?

Она засмеялась и ответила:

— Нет-нет. Я старая замужняя дама. Сейчас увидите.

Она сняла пальто и вуаль.

— Ну, смотрите! — сказала она и опять с неудержимой страстью обняла меня.

Ей было двадцать два — двадцать три года; на правой руке она носила обручальное кольцо и, пожалуй, в самом деле была замужней дамой. Красивая? Нет, слишком много веснушек, и почти нет бровей. Но все ее существо дышало волнующей жизнью, и рот ее был удивительно прекрасен.

Я хотел спросить, как ее зовут, где ее муж, если он у нее есть; хотел узнать, в чьем я доме; но она крепко прижалась ко мне, едва я открыл рот, и запретила проявлять любопытство.

— Меня зовут Эллен, — сказала она. — Хотите чего-нибудь? Ничего, я могу позвонить. Только вы должны уйти на время туда, в спальню.

Я вошел в спальню. Лампа из гостиной слабо освещала ее, я увидел две кровати. Эллен позвонила и велела принести вина; я слышал, как горничная поставила вино и вышла. Через минуту Эллен вошла в спальню, остановилась у двери. Я шагнул к ней, она слегка вскрикнула и в тот же миг пошла мне навстречу…

Это было вчера вечером…

Что случилось дальше? Потерпи, случилось еще многое!

Когда я проснулся утром, начинало светать. Дневной свет проникал по обе стороны шторы. Эллен тоже проснулась, она утомленно вздохнула и улыбнулась мне. Ее руки были белые и словно бархатные, грудь — такая высокая. Я ей шептал что-то, но она зажала мне рот губами с немой нежностью. Светало все больше и больше.

Через два часа я был уже на ногах. Эллен тоже встала, возилась со своей одеждой, надела ботинки. И тут я переживаю то, что до сих пор пронизывает меня ужасом, как страшный сон. Эллен идет за чем-то в соседнюю комнату, и в тот момент, когда она открывает дверь, я оборачиваюсь и взглядываю туда. Холодом веет от открытых окон, и среди комнаты, на длинном столе, лежит мертвец. Мертвец в гробу, в белом одеянии, с седой бородой. Худые колени торчат под покровом, точно яростно сжатые кулаки, а лицо желтое и ужасное. Я вижу все это в ярком дневном свете. Я отворачиваюсь и не говорю ни слова.

Когда Эллен вернулась, я был уже одет и собирался идти. Я еле мог ответить на ее объятие. Она что-то еще надела, она хотела проводить меня вниз, до самого подъезда, я не возражал и все еще ничего не говорил. В подъезде она прижалась к стене, чтобы не быть замеченной, и прошептала:

— До свидания.

— До завтра? — спросил я осторожно.

— Нет, не завтра.

— Почему не завтра?

— Молчи, милый, я должна завтра идти на похороны, умер один родственник. Вот, теперь ты знаешь.

— Так послезавтра?

— Да, послезавтра, я буду ждать тебя здесь, в подъезде. Прощай.

Я ушел…

Кто она была? И этот покойник? Как он сжимал кулаки, в какой трагикомической гримасе застыли углы рта! Послезавтра она будет снова ждать меня — идти или нет?

Я направляюсь прямо в кафе „Бернина“, спрашиваю адресную книгу, отыскиваю Старую Королевскую улицу, такой-то номер — так, я вижу фамилию. Я жду, пока принесут утренние газеты, набрасываюсь на них, чтобы посмотреть извещения об умерших; так, я нахожу и ее извещение, оно стоит первым в ряду, жирным шрифтом: „Мой муж скончался сегодня после продолжительной болезни, в возрасте 53 лет“. Объявление помечено позавчерашним днем.

Я долго сижу и думаю. Живут муж и жена, она на тридцать лет моложе его, он долго болеет, однажды он умирает.

Молодая вдова вздыхает с облегчением. Жизнь, безумная очаровательница жизнь зовет, и она покорно отвечает на этот голос: иду!

В тот же вечер она идет на Вестерволь…

Эллен, Эллен — послезавтра!»

Гамсун любил и умел шокировать публику (не только сторонних наблюдателей, но и близких друзей) — и делал это совершенно сознательно.

Так, в дневнике Кафки (сентябрьские записи 1911 года) сохранилось описание визита к нему норвежского писателя. В гостях, помимо Гамсуна, был еще и художник А. Кубин. Во время беседы, совершенно неожиданно для присутствующих, автор «Голоса жизни» схватил лежащие на столе ножницы, поставил на край стола ногу и отрезал себе снизу брючину.

Вроде бы ничего страшного нет в таких эпатирующих поступках, но у многих ревнителей морали они вызывали желание навредить тому, кто их совершает. Гамсуну пришлось это испытать на личном опыте.

Когда он, после возвращения в Норвегию, попытался получить стипендию (1150 крон) в Союзе писателей Норвегии, которая позволила бы ему осуществить давно задуманное путешествие на Кавказ, ему в ней отказали. Стипендия была присуждена мало известному писателю Ветле Висли.

«Моргенбладет» немедленно откликнулась: «Нам сообщили, что господину Гамсуну отказали в стипендии, на получение которой он претендовал, на том основании, что он опубликовал непристойный рассказик в не менее непристойном журнале „Баста“. Продажа журналов, подобных „Басте“, в нашей стране запрещена. Коме того, нам стало известно, что журнал принадлежит немецкому издателю Лангену».

Вряд ли одна только новелла послужила основанием для отказа в стипендии, тем более что ее литературная ценность не вызывает сомнений. Скорее всего, так норвежские писатели «поквитались» с бунтарем Гамсуном, который на протяжении многих лет нападал на них.

Кроме того, в 1896 году Гамсун делает доклад «О переоценке своего отношения к писательскому делу и писателям», в котором говорит о своем разочаровании в профессии. Гамсун призывает публику снисходительно относиться к писателям, не сотворять из них кумиров, ибо ни к чему хорошему, по его мнению, это привести не может. Культ писателей становится настоящим бедствием для народа, который готов слепо следовать за своими лидерами.

Подобного выпада писатели простить Гамсуну конечно же не могли, тем более что в их памяти были еще очень свежи впечатления от «Редактора Люнге» и статьи о Ларсе Офтедале. И в результате Гамсун остался без стипендии.

* * *

Мы уже говорили, что Кнут Гамсун противоречив и последователен одновременно: он всю жизнь хотел стать писателем, стремился к славе, а как только понял, что мечта его сбывается (когда писал «Голод», а впоследствии и «Мистерии»), был готов отказаться от славы и издать книгу анонимно.

Жить без писательского дела Гамсун не мог, в своих книгах он изливал душу; образы, мысли и чувства мучили его до тех пор, пока не выливались на бумагу. Однако сам он всегда утверждал: «Я — просто крестьянин, земледелец». Безусловно, в этом была доля кокетства и проявление комплекса «человека из народа», но таков уж он был.

«Человек из народа» уже в это время знал себе цену и, когда что-то в делах шло не так, как ему хотелось, он был готов пойти на ссору даже с приятелями. Так будет всю жизнь, до последних дней уже очень старого гения и упрямца.

А в 1896 году произошла одна из первых из таких ссор. В то время знаменитый Эдвард Мунк работал над портретом Гамсуна. Он делал гравюру, за которую рассчитывал получить приличное вознаграждение, — как и многие художники, он испытывал проблемы с финансами.

Гамсун был рад, что портрет делает Мунк, и пригласил его приехать к нему в пансионат в Льян, потому что считал необходимым позировать. Мунк же придерживался другого взгляда — он и так достаточно хорошо знает свою модель. Поэтому в пансионат не поехал, чем страшно разозлил Гамсуна, но послал ему письмо:

«Дорогой Гамсун!

Я уже сделал твой портрет, который принят к публикации в журнале „Пан“ (это означает, что издательство приобретает медную доску для оттисков). Как-то ты говорил мне, что не будешь возражать, если твой портрет будет опубликован в этом журнале в Германии (в Норвегии его выписывает всего один-единственный человек), а потому я отослал журналу офорт, ведь для меня эта работа важна и в материальном отношении.

Собственно говоря, эта гравюра еще не законченный портрет, а лишь эскиз. Я постараюсь прислать тебе оттиск. Напиши о своем согласии.

Наилучшие пожелания.

Твой Э. Мунк».

Вскоре Гамсун узнает, что Мунк уже продал медную доску за триста марок немецкому журналу «Пан», приходит в ярость и в гневе пишет Мунку:

«Прежде всего этот офорт конечно же никакой не мой портрет, так как ты ко мне не приезжал, а я тебе не позировал. Кроме того, мне больно, по-настоящему больно, что ты спрашиваешь меня об этом, тем более что решение ведь ты давно уже принял сам.

Дорогой друг, позволь уж лучше мне выкупить у тебя эту пластину для оттисков. Она, конечно, стоит дорого, и денег у меня, чтобы купить ее, нет, но все же я готов заплатить триста марок — конечно, не сразу и не сейчас. Надеюсь, мне удастся заработать на следующей книге. И тогда я уничтожу эту пластину.

…В любом случае спасибо за дружеские чувства.

Кнут Гамсун».

Вряд ли Мунк мог обрадоваться, прочитав такое письмо: перспектива получить гонорар когда-нибудь, а тем более обещание уничтожить его работу должны были привести его в не меньшую ярость, чем Гамсуна. Он напечатал офорт в «Пане», а модели даже не прислал оттиска.

С тех пор их отношения заметно ухудшились.

* * *

1895 год. У Гамсуна по-прежнему нет дома… Живет он в пансионатах и отелях, но больше всего любит пансионат в Льяне.

Там он и встречает свою первую жену.

Когда они познакомились, Бергльот Бек исполнилось двадцать два года, она была замужем за предпринимателем и австрийским консулом в Кристиании Эдуардом Гёпфертом, и у них была маленькая дочь. Бергльот была необыкновенно красива, добра и богата. Происходила она из знатной семьи, и у нее был очень влиятельный отец. Отношения Бергльот с мужем разладились еще до встречи с Гамсуном — Эдуард был настоящим донжуаном и не особо скрывал свои «приключения».

Страсть между Гамсуном и фру Гёпферт вспыхнула буквально при первом знакомстве. После первой же встречи были написаны знаменитые «Стихи страсти» (другой вариант названия на русском языке — «Лихорадочные стихи»), которые исследователи творчества Гамсуна считают подтверждением того, что писатель «был эротически одержим Бергльот».

В своей книге «Кнут Гамсун — мой отец» Туре Гамсун пишет:

«Брак отца был обречен на неудачу с самого начала. Женщине, ставшей потом главной в его жизни, Гамсун напишет: „Этот брак был результатом страсти, которая прошла так же быстро, как и началась. Но я уже дал слово. Сразу после этого я говорил, что, быть может, стоит еще подумать, что обязательно надо подумать нам обоим. Но получил ответ: „Сейчас об этом думать уже поздно!“ Словом, мы поженились. И оказалось, что любви между нами нет…“ Фру Бергльот развелась с первым мужем ради Гамсуна, и взять назад слово он не мог».

Сын от второго брака, безусловно, лукавит. Кнут Гамсун очень любил свою первую жену. Он страшно боялся, что муж не даст ей развода, а отец запретит выходить замуж за писателя.

Жизнь влюбленных сильно отравляла неизвестная женщина, начавшая рассылать письма всем друзьям и знакомым Гамсуна, в которых она обвиняла писателя во всех смертных грехах — от прелюбодеяния до жизни за счет женщин. Подобные письма получили и отец Бергльот, и в Союзе писателей, и в журналах и газетах.

Полтора года (полных 18 месяцев) Гамсун пытался не реагировать на подмётные письма, но нервы его не выдержали — и он обратился в полицию, чем только ухудшил ситуацию, поскольку дело приобрело широкую огласку.

В это время шел бракоразводный процесс Бергльот, и в полиции стали подозревать, что письма пишет сам Гамсун — чтобы «улизнуть» от брачных оков. (Как мы помним, он уже ранее разорвал помолвку — с фрекен Лулли Льюис.)

Основанием для таких подозрений стало довольно глупое недоразумение. Кнут получил письмо от анонима, в котором его предупреждали, что следующее письмо будет отправлено будущему тестю Гамсуна. Когда полиция действительно известила писателя, что отец Бергльот письмо получил, то он нисколько этому не удивился, что и послужило причиной уверенности в том, что письма писал он сам.

Дело зашло так далеко, что были даже проведены почерковедческие экспертизы, которые установили, что письма писал… Гамсун. Доказать обратное писатель не мог, и дело было приостановлено.

Однако не таков характер Гамсуна, чтобы он мог отступить и не дознаться, кто же был тот аноним. Ровно через 40 лет, в 1935 году он поручает своему адвокату фру Сигрид Стрей возобновить дело и попытаться установить истину. Он пишет ей, что не пожалеет никаких денег, чтобы узнать, кто отравил ему тогда жизнь. Сам он подозревал фрекен Лулли Льюис, с которой обошелся довольно жестоко и которая могла затаить на него зло, но после выяснилось, что это не она.

В результате расследования и нескольких экспертиз, сделанных иностранными криминалистами, удалось доказать, что злым гением Гамсуна была Анна Мунк, писательница, увидевшая его впервые на лекции в Трондхейме в 1891 году и с первого взгляда влюбившаяся в него. Она стала преследовать его с той самой лекции, снимать номера в тех же пансионатах и отелях, что и он, следом за ним отправилась в Париж, а потом, как верный страж, вернулась в Норвегию. Она была психически ненормальна и одержима идеей, что Гамсун ее любит, отправляла ему эротические письма и предлагала жить вместе. Она даже написала роман «Два человека», в котором явно прочитывается выдуманная история любви ее и Гамсуна.

Писатель знал о ней, был знаком с необычной и одержимой поклонницей, но никогда не обращал особого внимания на ее «приставания», поскольку она была далеко не единственной, выражаясь современным языком, его «фанаткой». Однако, по мнению некоторых биографов Гамсуна, именно Анна Мунк и расшатала фундамент первого брака писателя.

Нервы Гамсуна и Бергльот были в этот период так напряжены и измотаны, что им стало казаться, что за ними постоянно кто-то шпионит.

* * *

Наконец, развод был получен. Гамсун и фру Бергльот поженились 13 мая 1898 года. Поскольку невеста являлась разведеной, церемония заключения брака была гражданской, а не церковной.

Дочка Бергльот осталась с отцом, что очень опечалило Гамсуна, который любил детей.

На свадьбу Гамсун подарил своей возлюбленной рукописный вариант стихотворения в пяти частях «К Бергльот», красиво переплетенный. В этой любовной поэме нашлось место не только красивым признаниям в нежности и страсти, но и оскорбительным выпадам в сторону первого мужа новобрачной, которого автор называет «австрийским псом, который попытался встать на нашем пути».

После свадьбы молодые устроили прием для близких и друзей в отеле Кристиании. Очевидцы рассказывали, что посмотреть на новобрачных сбежалось полстолицы — Гамсуна уже хорошо знали.

Медовый месяц Бергльот и Кнут провели в санатории, в небольшом домике в Оппегорде на берегу красивого озера, в котором летними днями купались почти нагишом.

Время молодые проводили прекрасно. И Гамсун пишет Лангену: «I am healthy, I am young, I am rich! And now it is summer time».

После чудесного отдыха в горах Гамсуны уезжают в Эурдал, к старому другу Эрику Фрюденлюнду.

Там, в красивейшем уголке Норвегии, в обстановке любви и дружбы Гамсун создал свою «Викторию».

* * *

Роман был завершен в 1898 году. Еще в июле Гамсун пишет своему другу и издателю Лангену, что новая книга будет состоять из «двух, может быть, трех частей, и я надеюсь, что роман будет хороший». Он описывает книгу как продолжение «Пана», только «намного больше», и добавляет, что, если «Пан» окрашен в «темно-лиловые тона», то «Виктория» будет «ярко-красной». Книги эти, по словам Гамсуна, — две полные противоположности.

По меткому выражению Куприна, у Гамсуна «существуют разные аккорды» для изображения любви: в «Пане» — это «могучий призыв тела, трепетное опьянение страсти, весеннее бурное брожение в крови», а в «Виктории» любовь овеяна «нежным, целомудренным благоуханием».

Хотя в июле замысел «Виктории» еще не до конца ясен автору, в конце сентября он уже отсылает готовую рукопись в издательство.

«Виктория» — одно из самых значительных произведений мировой литературы новейшего времени, посвященных любовной теме. Основу произведения, как и большинства романов Гамсуна 1890-х годов, составляет история трагической любви двух людей, разделенных сословными преградами, имущественными интересами, ложной моралью.

Сын деревенского мельника Юханнес Мёллер любит Викторию, дочь владельца поместья, и она отвечает ему взаимностью. Казалось бы, карьера, которую сделал Юханнес, ставший известный писателем, неожиданная и нелепая смерть жениха Виктории от случайного выстрела на охоте, измена невесты Юханнеса и гибель в огне подожженного им же самим поместья отца Виктории неизбежно должны были бы привести любящих к соединению, но жизнь, обстоятельства, люди и гордость по-прежнему мешают им.

В разработку уже привычного для себя конфликта трагической любви с неизбежным роковым концом Гамсун впервые вводит мотив сословного неравенства. Именно неравенство происхождения и все связанные с этим трудности и становятся для Виктории и Юханнеса непреодолимыми.

Критики отмечали, что за обманчивой простотой повести скрывается сложная структура, когда в основной повествовательный текст «врываются» вставные новеллы и лирические отступления, по сути, стихотворения в прозе.

«Виктория» завершила круг произведений Гамсуна, в которых господствует лирический элемент. В последующих его романах повествование становится более эпичным и объективным.

* * *

«Виктория» была первым произведением Гамсуна, вышедшим сначала на родине, а не в Дании или Германии. Роман имел невероятный успех: первый тираж в 6 тысяч экземпляров, выпущенный 29 октября, разошелся почти мгновенно, и издательство успело напечатать к Рождеству еще один.

Зато критики роман приняли не однозначно.

Более всего Гамсуна задела рецензия редактора Нильса Фогта из «Моргенбладет», которая явилась продолжением их давнего противостояния. После выхода в свет пьесы «Вечерняя заря» Фогт написал, что пьеса не удалось, поскольку Гамсун, в силу своего происхождения и недостатка знаний о жизни высшего света, не мог создать убедительный образ женщины-аристократки. То же самое он написал и о «Виктории».

Гамсун, воспринявший рецензию как личное оскорбление, обратился за советом к давнему другу и авторитету Георгу Брандесу. Ответ последнего мы не знаем, но можем предполагать, что в нем тоже содержались некие замечания, потому что в сочельник 1898 года Гамсун пишет Брандесу:

«„Виктория“ — это не что иное, как небольшая лирическая повесть. Писатель может иногда позволить себе немного лирики, чтобы излить наболевшее, особенно если он в течение десяти лет писал о вещах жестких и даже жестоких. Рецензия в „Моргенбладет“ на эту книгу поэтому и оказалась для меня такой ядовитой. Когда в ней говорится о том, что я не был знаком с „настоящими дамами“, и о моей полной неспособности хотя бы приблизительно описать их, то это намек на мою жену, которая развелась с первым мужем. Это одно из проявлений беспримерного анонимного преследования, которому я подвергаюсь вот уже три года и которому, кажется, не будет конца. Это борьба не на жизнь, а на смерть. Вы об этом, конечно, ничего не знаете, однако именно поэтому я и решился искать у Вас поддержки.

Верно, не далее как лет десять назад я был не согласен с Вами, утверждал, что Ваша критика никчемна. Вполне возможно, что мои манеры оставляют желать лучшего, но и у меня ведь есть пять чувств, которыми я более или менее руководствуюсь. Если не считать Ваших стихов и книги о Юлиусе Ланге, то я, вероятно, читал все написанное Вами, а многое не раз перечитывал, и я не знаю других книг, которые с таким удовольствием захотел бы прочесть вновь. Как высоко я ценю и ценил Вас все эти годы, могут подтвердить все мои знакомые. При первой же возможности я написал об этом в статье для „Ла ревю дэ ревю“. Если у Вас сложилось другое впечатление, то основой для него мог быть наш устный спор, когда меня сбили с толку и я уже не мог отвечать за себя, за свое некрасивое поведение и грубые выражения. Вы, разумеется, имеете в виду встречу в Студенческом обществе. Я говорил тогда о столь незначительных личностях, как Шекспир и Ибсен, и считал (и продолжаю считать), что драматург не может проявить себя тонким и проницательным психологом, ибо драма — это самый несовершенный род литературы. Законы драмы, говорил я, не позволяют автору дать полный и точный психологический портрет героя, что оставляет возможности разнообразнейшим образом толковать характер одного и того же персонажа. И как пример в ряду других я упоминал Гамлета, которого интерпретировали сотни актеров, и все по-разному. Таково мое непочтительное отношение к Шекспиру! Такова моя непочтительность к Ибсену. Вышел „Сольнес“, и о нем существуют сотни мнений. Я обратился тогда к Вам в зале и сказал: „Если даже Вы и Ваш брат не смогли прийти к единству в трактовке этого образа и этой книги…“ Вы ответили: „Ну и что?“ Публика в зале начала шуметь, ибо ей хотелось скандала. Я был смущен и замолчал. Вот что я хотел сказать Вам тогда: если уж Вы и Ваш брат, люди, которые так естественно сходятся во мнении по основным вопросам литературы, выражают столь различные точки зрения о „Сольнесе“, когда один из них говорит, что он гений, а другой отрицает это и т. д., — не кажется ли Вам, что это сама драма порождает разнобой в оценках своим пошлым и ложным глубокомыслием, недостатками в психологической разработке характеров? Разве не создается впечатление, что один и тот же персонаж: драмы одновременно имеет два разных мнения об одном и том же? Именно это я и хотел сказать Вам тогда, если бы мне предоставилась возможность. Но даже если бы публика не подняла шума, то и тогда я не смог бы воспользоваться случаем. Мне трудно с Вами спорить.

С тем, что касается ограниченности культуры, я могу лишь согласиться. Сейчас о культуре много говорят, это стало уже обычной темой в последние годы, даже норвежские газеты часто затрагивают ее. Культура — это прежде всего множество поездок, множество увиденных картин, множество прочитанных книг, вообще работа памяти. Недостаток же культуры — это неуважительное отношение к Джону Стюарту Миллю, как, например, у Ницше, о чем Вы упоминаете. Недостаток культуры заключается в том, что родители не дали ребенку образования, не выучили его на врача или кого-нибудь еще. Недостаток культуры гонит тебя в Америку, заставляет заниматься физической работой в прериях, а потом оказывается, что ты не в состоянии усвоить мнение образованных людей обо всем, что признано великим, несмотря на то, что самым честным и упорным образом стараешься перевоспитать самого себя. Не знаю, понимаю ли я, что значит культура, но мне кажется, что это нечто из области воспитания души. У нас в Норвегии я встречал немало людей, прежде всего журналистов, слабовольных и непостоянных характером, с меньшим жизненным опытом, чем у меня, не слишком великодушных и не особенно стремящихся к истине, и эти люди с врожденным и взлелеянным чувством собственного превосходства могут сморщить нос при виде тех, кому недостает „культуры“. И тогда я подумал, что если у меня имеется более или менее связное мировоззрение и я пытаюсь в своих книгах выступить против тех благоглупостей, на которых все еще строится и на которые опирается наша система образования, то мне нет смысла жаловаться на нехватку в целом положительных знаний, необходимых для получения аттестата об образовании. Всем ведь известно, что я по происхождению крестьянин, и у меня никогда не было средств для занятий философией в течение пятнадцати-восемнадцати лет, а это очень важно для тех, кто решает вопрос о моей культуре. И я не сомневаюсь в том, что и для Вас это тоже очень важно».

Но Гамсуну и одного письма Брандесу было мало. Через некоторое время он вновь пишет ему:

«Г-н д-р Георг Брандес!

Прошу простить меня за то, что я вновь обращаюсь к Вам, причиняя тем самым беспокойство. Хочу узнать Ваше мнение о моей последней книге — „Виктория“.

Я пишу уже десять лет из моих тридцати восьми, издал одиннадцать книг, но вот сейчас стал сомневаться, стоит ли мне продолжать заниматься этим. Я не думал об этом раньше, но сейчас нервничаю, нахожусь в подавленном состоянии, меня обуревают сомнения. „Викторию“ я писал днем и ночью, я рыдал над ней как сумасшедший. Однако норвежская „Моргенбладет“ отозвалась о книге как о чем-то незначительном.

К весне, по моим предположениям, должен был выйти мой первый сборник стихов, но сейчас я поколеблен в своей вере: я по-прежнему убежден в правоте того, что пишу и думаю, но потерял веру в свой талант.

Я был самоуверен и без разрешения посылал Вам свои книги. Может быть, это было истолковано неправильно, но делал я это лишь из глубокого уважения к Вам. Однако мы не встречались в течение целого ряда лет, и у меня не было возможности узнать Ваше мнение о моих книгах. Именно поэтому я сегодня прошу вынести Ваш приговор, если это не затруднит Вас. Я буду благодарен даже за почтовую открытку.

С уважением

Кнут Гамсун».