В 1905 году происходит разрыв Норвегией унии со Швецией и создаётся новое монархическое государство. Фритьоф Нансен был в центре этих исторических событий. Именно он сумел «уговорить» датского принца стать норвежским королём. Но обо всём по порядку.

* * *

Норвежское королевство сформировалось как единое целое на рубеже IX–X веков, а окончательно централизация произошла в XIII веке. Несколько столетий Норвегия была независимой и важной державой на севере Европы, однако с XIV века стала постепенно «сдавать позиции» и попадать в зависимость от Швеции, а затем и Дании. Начиная с этого времени и до XVI века шёл медленный процесс подчинения Норвегии датской короне. В результате образовалось Датско-норвежское королевство, где был единый король — датский, который также носил и титул короля Норвегии.

Однако в 1814 году датский король Фредерик VI, последний союзник Наполеона, потерпел поражение в войне со Швецией и 14 января 1814 года по Кильскому мирному договору уступил ей Норвегию. Народ с таким положением вещей не согласился — и в результате борьбы за независимость Норвегии в феврале того же года была провозглашена независимость страны, создано временное правительство, а регентом стал бывший датский наместник — 28-летний наследный принц Дании Кристиан Фредерик (1786–1848). В апреле в местечке Эйдсволл было созвано Государственное собрание, которое 17 мая приняло норвежскую конституцию — пожалуй, наиболее демократичную для того времени во всей Европе. Разрыв унии с Данией ознаменовал собой конец почти 400-летнего датского владычества, или «четырёхсотлетней ночи».

К сожалению, исторические обстоятельства складывались далеко не лучшим образом. Уже в ноябре 1814 года Норвегия вынуждена была вступить в новую унию со Швецией, что означало утрату независимости. С этого дня и вплоть до 1905 года короли Швеции были и королями Норвегии. Новое государство называлось Объединенные королевства Швеция и Норвегия, где каждая из составных частей была полностью самостоятельна во внутренних делах, имела свою конституцию, парламент, правительство, армию, полицию, почту и государственный флаг.

Норвегия в результате выиграла много: из фактически бесправной провинции Дании она превратилась в конституционную монархию.

Швецию и Норвегию связывали личность короля, единое внешнеполитическое ведомство и единая дипломатическая и консульская служба, а на флаге каждого королевства помещался общий знак унии. Король получал право назначать в Норвегию вице-короля, или наместника, но это был единственный пост в Норвегии, на который можно было назначать шведа. Король не получал в Норвегии права натурализации иностранцев. Членов правительства, губернаторов, епископов, чиновников центральных ведомств король мог назначать только из подданных Норвегии. Из состава Государственного совета выделялись три его члена, которые должны были присутствовать в Стокгольме при короле и принимать участие во всех решениях, касающихся общих для обеих частей унии вопросов.

На протяжении всей эпохи шведско-норвежской унии между обеими частями её шла более или менее острая борьба: шведы стремились подчинить себе Норвегию, а норвежцы старались расширить свою самостоятельность. Борьба была упорной, и в 1884 году Норвегии удалось добиться введения парламентаризма — ответственности правительства перед парламентом. Позиции унионистов в Норвегии постоянно ослабевали, и к концу XIX века встал вопрос о расторжении унии и соответственно о судьбе династии Бернадотов в Норвегии.

Норвежцы стали добиваться создания собственной внешнеполитической службы и внешнего представительства, для начала — норвежских консульств. Наиболее радикальные представители выдвинули лозунг полного расторжения унии.

После длительных стычек и примирений в начале 1905 года норвежское коалиционное правительство либерала К. Миккельсена (бывший мэр Бергена, приветствовавший Нансена после экспедиции на «Фраме»), в которое входили и консерваторы, провело через стортинг закон о самостоятельной норвежской консульской службе. На это последовало вето короля Оскара II. Правительство Миккельсена подало в отставку, которую король не принял — он просто мог сформировать иной кабинет.

7 июня 1905 года Стортинг принял единогласное решение о расторжении унии со Швецией, а полномочия короля передал правительству. Одновременно норвежский парламент обратился к Оскару II с просьбой разрешить одному из принцев династии Бернадотов занять трон Норвегии.

В августе был проведён всеобщий референдум, на котором за сохранение унии высказалось только 184 человека.

Швеция поняла, что унию необходимо расторгать — иного выхода нет, и конвенция была подписана в октябре.

На повестке дня стал вопрос о новом короле.

* * *

Нансен всегда в большей или меньшей степени интересовался политикой.

Вместе с отцом и братом ещё семнадцатилетним юношей он отправился на знаменитое собрание 13 марта 1879 года в Кристиании, где речь шла о норвежском флаге. Там присутствовал весь цвет Норвегии — учёные, политики, музыканты, художники, писатели. Мнения у всех были разные, но в одном все были едины — у Норвегии должен быть собственный флаг, исключительно норвежский.

Отец Нансена был сторонником унии и резко выступал против разрыва договора со Швецией. Он даже вступил по этому поводу в полемику с Бьёрнсоном. Тех же взглядов придерживался и его сын Александр, который в университете возглавлял движение студентов, выступавших в защиту шведского короля.

Фритьоф же был за независимость родной страны и много раз заявлял об этом устно и письменно. Однако дружбу между братьями эти разногласия никогда не омрачали.

Уже названия его пяти статей, написанных в феврале — марте 1905 года, свидетельствуют об их целенаправленности: «Мужество», «Путь», «Мужчины», «Мод», «Легкомыслие», «Воля». «Речь идёт сейчас ни больше ни меньше, как о самостоятельности и чести Норвегии», — пишет Нансен в одной из статей. Эта позиция его тверда и неизменна, он проводит её во всех своих выступлениях. «Король, — пишет он в другом месте, — обязан прежде всего охранять самостоятельность и честь нации. На то он и король. Воля норвежского короля не может быть иной, чем воля народа».

В другой статье Нансен призывает норвежцев:

«К смелости! Нас пытаются запугать тем, что дело станет серьёзным, если мы пойдём по прямому пути, единственному, который мы считаем ясным и приемлемым… Нас пугают тем, что мы склоняемся к незаконному положению, что на долгое время будем изолированы в Европе, что будем под угрозой нападения Швеции. Извечный страх! И никто не говорит о смелости. А разве весь народ не может быть смелым? Когда-то, во всяком случае, Норвегия обладала смелостью…»

«Вклад Нансена в разрешение конфликта вокруг унии довольно значителен и свидетельствует о политическом и дипломатическом таланте Нансена, — пишет П. Э. Хегге. — Он проявил необычную для себя способность к компромиссам; будучи радикально настроенным республиканцем, он стал одним из первейших поборников монархии, поскольку считал, что позиция Норвегии как королевства будет сильнее. Уже в 1905 году очень многие полагали, что он должен войти в правительство. Согласно конституции, членами королевского совета могли стать только те, кто был сторонником государственной церкви. Нансен же был убеждённым атеистом и мысли не мог допустить, что путь к месту в королевском совете лежит через мессу».

К Нансену неоднократно обращались политики. Один из них писал:

«Вы писали: „Нам нужны мужественные люди!“ Вы имеете на то право, ибо вы Мужчина. И вы имеете право крикнуть: „Смелость!“ — ибо вы сами доказали собственную смелость. Вы говорите нам, что не можете быть государственным министром, так как отказались от религии. Но напомню вам известные слова Генриха IV: „Париж стоит мессы!“ Возьмите руль в свои руки, Фритьоф Нансен! В этот момент вы — знамя Норвегии!»

Норвежский писатель Гуннар Хейберг, который в будущем произнесёт множество критических замечаний в адрес Нансена, также присоединился к гласу народа:

«В эти дни Нансен доказал, что и в политике он может влить в нас свою смелость, свою энергию и огромное чувство собственной ответственности. И это не бюрократическая ответственность с оглядкой и нерешительностью, а настоящее сознание долга духовного вождя, планирующего великие планы и осуществляющего их со всей силой своей воли и с готовностью заплатить жизнью за свою веру. Вспомним, что говорит Ибсен:

„Самый сильный человек тот, кто стоит один“.

Фритьоф Нансен стоял один под полярным небом. За эти дни мы все почувствовали: человек с Ледовитого моря — горячий человек!»

Однако следует избежать опасности делать из Фритьофа Нансена главного героя в борьбе за независимость Норвегии. Он был одним из многих верных её сыновей, одним из самых известных. Однако двигателем «революции» был премьер-министр Кристиан Миккельсен. Именно он срежиссировал весь «спектакль». Собственно, Фритьоф и помог ему стать 11 марта премьер-министром, резко выступив против Швеции в своих статьях и произнеся 10 марта краткую убедительную речь в крепости Акерсхус. За столь яростный напор Бьёрнсон даже обозвал Нансена «белым медведем». Медведь или нет, но цель была достигнута.

Миккельсен отправляет Нансена в Лондон через Берлин. Фритьоф рассчитывает встретиться с императором Вильгельмом, однако тот от встречи уклоняется, чем очень обижает Нансена. Тот едет далее в Англию, где выступает с докладом в Королевском географическом обществе и одновременно публикует статьи и целый ряд интервью в английских газетах на тему шведско-норвежских отношений.

По возвращении домой 17 мая Нансен произносит напыщенную речь, которая, однако, по тем временам произвела на слушателей нужное «патриотическое» впечатление. В этой же речи он впервые заговаривает о большей жизнеспособности малых народов, потому что «им надо напрягать усилия и направлять свой взор вовне», и об определённой богоизбранности норвежцев:

«Мы можем с гордостью назвать целый ряд блистательных имён, которые в последние годы за короткий срок в различных сферах духовной жизни породил наш маленький народ, а ведь нас всего полтора-два миллиона. Только посмотрите на них. Все эти люди — сильные личности, которые не побоялись в одиночку выступить против устоев, это викинги в душе, для них жизнь — борьба, а борьба — сама жизнь».

Уния, как мы уже говорили, распалась 7 июня, и вскоре Миккельсен решает отправить Нансена в Копенгаген.

«Ещё до общего урегулирования конфликта со Швецией норвежцы стали зондировать почву по дипломатическим каналам,  — пишет В. В. Рогинский. — Поздно вечером 29 июня на квартиру британского поверенного в делах в Копенгагене был приглашён второй сын наследного принца Дании Фредерика (будущего короля Фредерика VIII), 32-летний принц Карл Датский. Перед ним бывший шведско-норвежский посланник в Мадриде, один из немногих дипломатов-норвежцев, Фриц Ведель-Ярлберг [50] от имени своего правительства поставил вопрос: не согласится ли он стать королём Норвегии? Молодой морской офицер был смущён и сначала очень колебался. Однако не без советов отца вскоре дал принципиальное согласие, хотя официально ещё какое-то время всё дело держалось в глубокой тайне. Вопрос о разрыве унии ещё не был решён, и, кроме того, Оскар II медлил с ответом о возможности избрания принца из дома Бернадотов норвежским королём. Большую роль в переговорах с принцем Карлом сыграл Фритьоф Нансен, всемирно известный полярный исследователь, а в 1905 году один из активнейших поборников разрыва унии со Швецией.

Кандидатура принца Карла на норвежский престол очень подходила правительству страны во многом по внешнеполитическим соображениям. С 1896 года он был женат на принцессе Мод (1869–1938), младшей дочери британского короля Эдуарда VII и королевы Александры. Естественно, поддержка Великобритании в этой ситуации была очень ценной. Кроме того, что в династических делах очень важно, у принца Карла был двухлетний сын — будущий наследник. Кандидатура принца была желательна ещё и ввиду одного немаловажного обстоятельства — он был родственником дома Бернадотов. Его мать, кронпринцесса Луиза Датская, была дочерью шведского короля Карла XV. Общавшихся с принцем Карлом норвежцев подкупил и его искренний демократизм (именно он потребовал всенародного референдума), серьёзность и понимание ответственности».

Фритьоф Нансен, который в 1905 году неоднократно приезжал в Копенгаген, так охарактеризовал принца в своём дневнике:

«Ещё летом я разговаривал с незрелым юношей, а теперь он превратился в настоящего мужчину. И чем горячее он отстаивал свою правоту, тем больше вызывал у меня уважение. Я ему сказал, что его слова ещё больше убеждают меня в том, что он именно тот человек и именно тех либеральных взглядов, которые подходят для норвежского трона. И всё-таки он продолжал стоять на том, что в таком важном вопросе должен высказаться народ, и заметил, что здесь он более либерален, чем я».

Речь шла о том, что принц Карл стал настаивать на проведении в Норвегии референдума по поводу формы правления — монархия или республика.

После того как Швеция признала разрыв унии, в Норвегии началась агитация в пользу провозглашения республики, за которую выступили радикальные «Венстре» (либералы), Норвежская рабочая партия, другие рабочие организации более умеренного толка. Кроме того, звучали голоса, призывавшие провозгласить королём самого Нансена. От предложенной чести Фритьоф отказался. Он мотивировал это тем, что он «слишком большой эгоист и предпочитает сохранить полную свободу действий и быть свободным человеком».

В этих условиях принц Карл предложил провести референдум о форме правления, состоявшийся в ноябре: 259 536 голосов было отдано за монархию, за республику только 69 264.

Вне всякого сомнения, принц и принцесса очень хотели взойти на престол нового государства. Фритьоф пишет Еве в июле:

«Датский принц Карл и принцесса Мод очень хотят стать королём и королевой Норвегии, и этот вопрос уже обговорён с королевскими домами Дании и Англии». Однако в первые встречи с Нансеном они были очень осторожны, потому что, по словам самого Фритьофа, «думали, что я выступаю за республику и хочу быть президентом, ведь так принято считать за границей».

Постепенно все недоразумения были улажены, и после проведения референдума 18 ноября 1905 года стортинг утвердил изменения в основном законе и избрал принца норвежским королём. Он взошёл на престол под именем Хокона VII, а его сын Александр стал носить имя Олава. 25 ноября молодой король прибыл в столицу Норвегии Кристианию, 27 ноября — принёс присягу в стортинге на верность конституции, а 22 июня 1906 года король Хокон и королева Мод были торжественно коронованы в старинном соборе Нидарос в Трондхейме.

25 ноября Нансен с Евой встречали королевскую чету на причале. С этого дня они много раз встречались и близко подружились с Хоконом и Мод.

Год для Нансена выдался очень утомительным: он много ездил по всей стране и чуть ли не больше — за её пределами. Он устал — и от участия в политических играх, и от собственной личной жизни, которая, даже несмотря на его невероятную занятость, не стала менее бурной.

* * *

Неподалёку от дома Нансенов жил известный художник Герхард Мюнте с женой Сигрун Мюнте. Сигрун была ученицей Герхарда, на 20 лет моложе его и вышла замуж за маститого учителя в 1886 году в возрасте 17 лет. Красивая и экзальтированная соседка с очень нестандартными представлениями о браке и взаимоотношениях с окружающими не могла не привлечь внимания известного ценителя женщин.

Судя по различным мемуарным источникам, роман завязался в начале 1905 года. Фритьоф много времени проводит с Сигрун, что не остаётся незамеченным окружающими. Влюблённые стараются соблюдать приличия — и объясняют домашним, что оба обожают конные прогулки, на которые и отправляются чуть ли не каждый день.

В 1938 году, через восемь лет после смерти Нансена, Сигрун переберёт все письма, написанные ей Фритьофом, внимательно перечтёт их и спрячет в банковскую ячейку. Она всю жизнь панически боялась пожаров — и погибла в нём в 1957 году. Но вот все её бумаги уцелели — и среди них фотография, сделанная 9 июня 1905 года, когда в крепости Акерсхус был спущен шведско-норвежский флаг и поднят уже «чисто» норвежский флаг. Ева тогда с детьми ехала в Сёркье, и на торжественное событие Нансен прибыл с фру Мюнте. Конечно, это не осталось незамеченным — и породило многочисленные пересуды.

Роман развивался стремительно — и вскоре Сигрун стала угрожать Фритьофу покончить жизнь самоубийством, если он не женится на ней. Разрушение двух браков её совершенно не смущало. Позже будет сказано много слов о её психической неуравновешенности — но Нансен действительно испытывал к ней сильные чувства. Об этом говорят и её портреты, сделанные им. Особенно известна одна его литография, выполнить которую помог Эрик Вереншёльд.

Эрику приходилось выступать в роли «жилетки» для Фритьофа, который буквально разрывался, как это бывало и ранее, между двумя женщинами. Но надо быть справедливыми — Еву он не помышлял оставить НИКОГДА, ни при каких обстоятельствах.

В начале 1906 года положение было почти угрожающим, но везунчику Фритьофу судьба улыбнулась и на этот раз — ему предложили стать одним из семи министров (дипломатический ранг на ступень ниже посла), представляющих Норвегию за границей. И в апреле 1906 года, после того как успешно прошла операция по удалению аппендицита у маленького Одда, он отбывает в Лондон.

Однако Ева в очередной раз предпринимает попытку выяснить отношения и пишет мужу вскоре после отъезда:

«Сдается мне, ты всё-таки чуть влюблён в фру Мюнте. Ты же всё время искал её общества, как мне кажется, проводил с ней времени больше, чем того позволяли приличия. Я чувствовала, что ты и меня любишь и жалеешь, но не можешь отказаться и от её общества. Меня мучает и разрушает ревность, особенно с тех пор, как я увидела, что она упала с лошади, а ты несёшь её на руках и смотришь на неё совершенно по-особому».

Фритьоф испугался — он прекрасно понимал, что даёт жене не просто повод для ревности, а буквально мучает её. Ева постоянно пишет ему и рассказывает, как расстроена Сигрун его отсутствием, как шепчутся их знакомые у неё за спиной — и как тяжело самой фру Нансен, ведь ей необходимо поддерживать с соседями видимость хороших отношений:

«Мне трудно общаться с ней. Я с трудом выношу её, она приводит меня в ярость. Я не верю, что ты серьёзно ею увлечён. Ведь ты любишь меня. Или она так неотразима?»

Нансен пребывал в это время в депрессии. Едва приехав в Лондон, он записывает в дневнике:

«Мне присылали поздравления многие, даже король, все в общем умные люди. Если б они только знали, как мне противна эта жизнь и как мало я для неё пригоден. Но я заметил, что многие стали относиться ко мне с большим почтением, ещё бы, ведь это такое „повышение“, теперь мне и цена другая».

А пожив немного в Лондоне добавляет:

«Большинство людей, по-моему, думают в первую очередь о том, какое впечатление они производят на других, даже на своих подчинённых. Многие остерегаются высказать своё мнение по сложному вопросу из боязни показаться дураком. Другие высказываются туманно, надеясь придать себе значительности. Всю свою жизнь мы стараемся быть такими, какими бы хотели бы нас видеть окружающие. Кто живёт ради себя самого? Кто живёт своей собственной жизнью? Кто в состоянии избегнуть этой бессмысленной траты времени?»

Фритьоф чувствует себя усталым: «Зачем я здесь и как это всё получилось?» — но тем не менее живёт насыщенной жизнью — и политической, и светской.

17 мая в Лондоне в норвежской миссии празднуют День независимости Норвегии. На торжество приходит находящийся в то время в Великобритании Эдвард Григ, который произносит пламенную речь, а затем слово берёт первый посол Норвегии в Англии — и говорит о величии своего народа. Некоторые высказывания вряд ли можно назвать политкорректными с современной точки зрения:

«Григ, Бьёрнсон и Ибсен — вот истинные представители нашего народа. Подумайте о таких странах, как Болгария или Сербия! У них нет таких великих представителей, которых оценила бы великая Европа».

Фритьоф обо всём пишет своей Еве — но письма его стали намного сдержаннее. Лив вспоминала:

«Родители понимали, что нельзя больше расставаться так надолго и так часто, и вскоре начали подумывать, не лучше ли будет всей семьёй переехать в Лондон. Но когда дошло до дела, мама из-за детей передумала. Отец не разделял её страхов, но не хотел показаться эгоистом. Во всяком случае, ему надо было осмотреться и подыскать дом для семьи.

Каждый из них думал о своём: Фритьоф переживал, что за последний сумбурный год они с женой отдалились друг от друга. Они уже не были так откровенны друг с другом, как прежде, притом по его вине. Отец замкнулся в себе и не мог преодолеть этой замкнутости. Мама делала вид, что ничего не случилось. Она никому не показывала, как ей тяжело. На людях она держалась, хоть это и нелегко ей давалось.

Дома было куда хуже. Я уже подросла и понимала, что что-то неладно. Иногда у мамы делалось такое задумчивое лицо, что я даже пугалась: брови нахмурены, так легко улыбавшиеся раньше губы крепко сжаты, словно она принимает какое-то важное решение. Меня пугало её лицо, я привыкла следить за его выражением. Как-то вечером я зашла в гостиную пожелать ей доброй ночи, она сидела за столом и писала отцу. Увидев меня, она быстро отложила лорнет и торопливо вытерла глаза. Но было уже поздно.

„Что-нибудь случилось, мама?“ — спросила я. Так всё выяснилось, и мы совершенно естественно заговорили об этом. „Только то, — сказала мама, — что твой отец за последний год стал другим. Словно его подменили. Дома он всё время чем-то занят — либо работой, либо политикой, либо думает о чём-то своём, словно мамы для него не существует. Он пишет маме милые ласковые письма, но даже в письмах нет былой откровенности. Мама думала, что он кем-то увлечён, ведь такое случается. Но его не в чем упрекнуть. Тут уж ничего не поделаешь, возможно, всё у него пройдёт и он станет прежним. Надо надеяться и не вешать носа…“

Переписка моих родителей лежит передо мной. Красноречивые письма. Из них явствует, как родители любили друг друга, не могли жить друг без друга и каким трогательным и неуклюжим был отец, когда тщетно пытался выпутаться из того сложного положения, в котором очутился».

Положение действительно было сложным и неприятным. Нансен «засел» в Лондоне, где вёл переговоры о получении Норвегией гарантий самостоятельности и нейтралитета, и одновременно увяз в не менее тяжёлых переговорах с собственной женой, которую просто загнал в угол.

В ответ на письма о Сигрун Мюнте, когда уже стало бессмысленно отрицать очевидное, Фритьоф пишет Еве, что Сигрун неадекватна и экзальтированна, что Еве не надо к ней приближаться и по возможности не стоит общаться.

В письме от 29 мая он заявляет вообще удивительные вещи:

«Фру М. не совсем нормальна. И когда я проводил с ней столько времени вместе, то делал это не ради собственного удовольствия, а совсем наоборот, потому что после встреч с ней я всегда становился подавленным и грустным. Я встречался с ней потому, что относился к ней как к пациенту. Я заботился о ней! Я был очень расстроен, что она вернулась домой из-за границы раньше, чем я сам уехал, потому что тогда бы я избежал встречи с ней». Фритьоф пишет, что боится, будто Сигрун может покончить с собой.

Но вряд ли подобные письма могут обмануть какую-нибудь женщину, тем более такую умную и проницательную, как Ева. Она продолжает не верить мужу и требует объяснения. Она даже не едет на коронацию (уже после примирения) норвежского короля в Трондхейм, куда по служебной надобности прибывает норвежский посол в Англии.

После долгих попыток успокоить жену Фритьоф призывает на помощь посредника-миротворца. Им становится аккомпаниатор Евы, пианистка и друг семьи Ингеборг Мотцфельдт. «Добрый ангел» смог успокоить фру Нансен, которая позднее писала:

«Ингеборг М. — мой самый дорогой друг, который у меня когда-либо был, и никогда в жизни я её не забуду».

В письме из Трондхейма Нансен с иронией рассказывает Еве о плавании на роскошной королевской яхте:

«Когда я вспоминал, к каким условиям жизни я привык — на „Фраме“ и в других местах, — то думал, что здешняя роскошь произведёт на меня сильнейшее впечатление. Однако я всё воспринял как должное. Может быть, я слишком избаловался. У меня на одного три каюты — спальня, гардеробная и ванная с туалетом. Мне явно этого многовато. Меня даже спросили, где мой слуга, — и мне стало жаль, что я не озаботился этим. Ты только подумай, как тяжко мне приходится — я вынужден одеваться самостоятельно!»

Постепенно Ингеборг смогла восстановить мир в семье — но Еву всё время раздражает присутствие соперницы. Она пишет мужу в Лондон:

«Фру Мюнте вновь села на своего конька и вновь стала обсуждать институт брака. Она считает, что брачные узы — полная ерунда и если кому-то надоел супруг или супруга, то надо просто разорвать отношения. Я отвечала, что если бы мой муж не любил меня, то я не стала бы с ним оставаться. Но она мне не поверила. Разговор был лишён всякого смысла, однако её блестящие глаза были похожи на две чёрных дыры в черепе, и я поняла, что она вообразила, будто ты любишь её и из чистого великодушия не уходишь от меня к ней. Бедняжка, мне даже её жалко, но всё это становится утомительно и очень неприятно, она навсегда омрачит небосклон моей жизни».

К сожалению, голубое небо жизни фру Нансен омрачала не только фру Мюнте, но и другие женщины.

По долгу службы Фритьоф ведёт не только деловые переговоры в Англии, но даёт бесконечные балы и сам присутствует на них, о чём пишет жене:

«Странная жизнь. Я чувствую себя статистом и автоматом. Эти придворные балы. Они до того бессмысленны, что даже интересно. Часами мужчины и женщины проходят перед троном, отвешивая глубокие поклоны двум куклам, а все остальные стоят и с важным видом взирают на это. Дамы, проходя перед ними, до того волнуются, что дрожат всем телом и тянут за собой шлейф в 12 футов, который не так-то легко тащить».

А в другом месте записывает:

«Я мечтаю о том, чтобы разорвать эти оковы, я стосковался по лесу и моим вольным горам. Приручить меня невозможно».

Однако Фритьоф вовсе не так уж и страдал от развлечений. Одним из самых любимых его занятий в Лондоне была охота на лис. В марте 1907 года, в сезон охоты на лис, он напишет Еве:

«Охота на лис, пожалуй, самый увлекательный вид спорта из всех мною испробованных. Завтра снова еду на охоту в Бельвил Кастл, для меня обещали нанять двух хороших лошадей. Вернусь завтра вечером, но на следующей неделе надеюсь ещё раз выбраться».

А ещё господин посол с большим удовольствием посещал оперу, театры и музыкальные салоны, где неизменно был окружён женщинами. Леди Осмунд, леди Уотс, леди де Грец, леди Стенли, герцогиня Сазерлендская были в числе «почитательниц» великого полярника и норвежского посла. О некоторых из них Фритьоф даже рассказывал в письмах Еве. Жена отвечала так:

«У нас тут говорят, что все дамы английского высшего света влюблены в тебя и что они просто тебя замучили. Так что берегись!»

Ева, несмотря не примирение, продолжала страдать и в своих письмах постоянно говорит мужу, что похожа на старуху, что он уже не сможет любить её, что она подурнела и располнела…

Однако Фритьоф заверяет её в своей любви — и после коронации в Трондхейме приезжает в Сёркье, где собралась вся семья и её многочисленные друзья и родственники.

Отдых Нансену был необходим, потому что работа отнимала много сил.

«Составление договора о суверенитете страны,  — пишет Лив, — стало главной задачей Нансена в Лондоне. Он взялся за это дело с обычной энергией, тем более что и сам был в восторге от этой идеи. Ноябрьский трактат, заключённый во время Крымской войны в 1855 году, устарел. Он был подписан лишь Францией и Англией, а теперь норвежское правительство хотело бы его дополнить. Этим вопросом занимались норвежские миссии в Париже, Санкт-Петербурге и Берлине. Нансену было поручено вести переговоры с английским правительством.

Нансен относился к дипломатическим обязанностям так же добросовестно, как к научной работе. Иргенс, его друг и соратник по работе, говорит:

„В деятельности Нансена — путешественника, государственного деятеля, дипломата и учёного — бросалось в глаза его стремление проникнуть в самую суть проблемы. Владея английским языком как языком родным, Нансен был знатоком английской литературы и науки. Англичане относились к нему дружественно и всячески помогали ему“.

Но до подписания договора пришлось расколоть немало крепких орешков».

Когда Нансена назначили на должность посла, многие газеты, в том числе и шведские, иронизировали по поводу того, как полярный исследователь, который больше привык общаться с белыми медведями, в своём спортивном «нансеновском» костюме придётся к английскому двору. Оказалось — отлично. Хорошо образованный представитель аристократической датско-норвежской фамилии блестяще говорил на пяти языках и прекрасно держал себя в обществе. Кроме того, он всегда умел очаровывать людей и с присущей ему энергией двигался к цели.

Отдых в конце лета в Сёркье стал для семьи Нансенов временем выстраданного счастья. Ева ждала и, волнуясь, писала мужу:

«Ты ведь напишешь, когда примерно ждать тебя, я только об этом и думаю — как мы встретимся и понравится ли тебе у нас после светской жизни. Как ты думаешь, я ещё понравлюсь тебе? И не скажи, что эти мысли странные, ведь тебя так долго не было, между нами столько произошло. Но всё будет хорошо. Как хорошо, что я здесь! Хорошо уехать от злобы, сплетен и этих баб!»

Осень 1906 года была поистине отдыхом для обоих. Нансен звал семью поехать с собой в Лондон, но Ева не решилась переехать в другую страну, отговорившись тем, что смена климата будет плоха для детей. Однако сама вместе с «добрым ангелом» решилась навестить мужа в Англии. Они приехали в Лондон в октябре, через 10 дней после отъезда туда Нансена.

Дамы посещали музеи и выставки, слушали оперу и с удовольствием предавались любимому занятию женщин — ходили по магазинам. А потом обедали в «Ритце». Ева обожала ходить с мужем в зоопарк или прогуливаться по Гайд-парку.

Фритьоф далеко не всегда мог составить компанию жене и её приятельнице, поскольку был очень занят на дипломатическом поприще. Кроме того, в Лондон как раз в это время прибыла с официальным визитом норвежская королевская чета.

12 ноября 1906 года Нансен стоял на причале в Портсмуте и встречал корабль, на котором прибыли король Хокон и королева Мод. «Дейли ньюс» писала:

«Норвежцы — бесстрашный и искренний народ. Нансен — прекрасный пример истинного норвега, и очень умно, что именно он будет сопровождать своих короля и королеву в турне по Англии».

Лив Нансен-Хейер пишет:

«О том, как мама провела там время, я знаю только, что это было великолепно. Чуть больше светской жизни, чем ей хотелось бы, но тут, конечно, ничего нельзя было поделать: многие хотели познакомиться с фру Нансен.

Ингеборг Мотцфельдт рассказывала мне о приёме в Виндзорском замке. Мама наперёд знала, что она не сможет тягаться с прочими дамами по части элегантности туалетов и сверкающих бриллиантов.

И потому решила одеться совсем просто. Она поехала в Виндзорский замок в скромном белом крепдешиновом платье, без единого украшения.

„Но вот она запела, — рассказывала Ингеборг. — Пожалуй, самые бурные аплодисменты вызвал „Лесной царь“. И тут отец не мог скрыть гордость за маму“».

Чета Нансенов жила в то время в Виндзоре, где проходили торжества в честь Хокона и Мод. Нансен часто танцевал с королевой — как написано в одном из дипломатических отчетов, «они практически не покидали танцпола».

Именно в это время Мод и Фритьоф очень сблизились, они часто ездили на конные прогулки — совсем как год назад с фру Мюнте.

К Рождеству все вернулись в Норвегию.

Лив вспоминала:

«Пока мы были маленькие, то Рождества всегда ждали с радостью и нетерпением. Но в те годы, когда отец приезжал на Рождество из Лондона, этот праздник был радостным вдвойне.

Отец сам шёл с топором и верёвкой в лес, мы все следом за ним, выбирали там лучшую, самую красивую ёлку и с торжеством везли её на санях домой.

В середине зала устанавливали эту великолепную ёлку, верхушка её возвышалась над галереей. Мама украшала ёлку серебряным дождём, флажками и белыми свечами, а папа укреплял на верхушке звезду. В последнюю очередь на ёлке развешивались подарки. Тут-то и начинало нас томить нетерпение, потому что никого из детей тогда не пускали в зал.

На Рождество всегда приходили Да и Доддо [51] , иногда тётя Ида с дочерьми, тётя Сигрид — если она находилась в Норвегии. В то Рождество были только Да и Доддо. Они, как обычно, пришли к пяти часам вечера, обвешанные разными свёртками и засыпанные снегом.

Сперва полагался чай в столовой со всевозможными мамиными печеньями. Затем отец незаметно уходил зажигать свечи на ёлке. Во всяком случае, он думал, что этого никто не видит. Но дети уже не могли сидеть спокойно. Они вскакивали, танцуя и толкая друг друга, и смеялись без всякого повода. И вдруг среди этого шума раздавался громкий возглас отца: „Гасите свет!“

Затаив дыхание, ждём мы в темноте у входа в зал торжественной минуты, и тут раздвинулись двери и из зала хлынуло целое море света. А вот и отец, улыбается и, довольный, смотрит, как дети гурьбой врываются в комнату.

Из кухни пришли три горничные в белоснежных передниках и кучер в праздничном костюме. Мы все вместе поём рождественские песни и водим хоровод вокруг ёлки.

Голос мамы звучал звонко и сильно, и я заметила, что отец не поёт, а как зачарованный слушает её.

Наконец наступила очередь подарков. На полу развернули бумагу и разложили игрушки. Книжки. Новые лыжи, а среди всего этого ребятишки. Отец сам, как большой ребёнок, с увлечением расставлял баварскую деревушку, подаренную малышам госпожой Мей, нашей мюнхенской приятельницей. Теперь уже мама стояла как зачарованная и смотрела на отца.

Все что-то дарили друг другу, и сколько тут было радостных благодарных возгласов!

Особенно ждали мы посылку от королевы. Мы всегда заранее писали ей, кто чего хочет, и боюсь, что просьбы наши не всегда были скромными. Помню, сама я получила несказанно красивый шёлк на бальное платье. Мама и я не нашли слов от восхищения.

<…> А затем все собрались, чтобы торжественно выпить рождественской мадеры. Мама и отец чокнулись со всеми, все желали друг другу счастливого Рождества. Малыши морщились от непривычного вкуса мадеры, мы же с Коре с удовольствием выпили свои бокалы до дна. Но вот распахнулась дверь в столовую, и мы пошли к рождественскому столу. Отец занялся разделкой ветчины, грудинки, свиной головы и студня. Мама кормила маленького Осмунда. Она была необыкновенно хороша в своём светло-сером шёлковом платье с кружевами на груди и пышными рукавами с поперечными складками.

<…> Она выглядела совсем молодой. Отец тоже так считал. В этот вечер он подошёл к ней, обнял за плечи и сказал, что она красива, как никогда. Он стоял рядом с ней, высокий, сильный и такой же стройный, как она.

Наевшись до отвала, мы выползли в холл, где, уютно устроившись у пылающего камина, попивали кофе с пирожными. А после этого нас ожидали рождественские сладости в маминой гостиной. Но на этого малышей уже не хватило.

<…> Этот рождественский вечер ничем не отличался от других. Но он мне запомнился так ярко потому, что это был последний Рождественский сочельник при жизни мамы и последний по-настоящему светлый и весёлый праздник в Пульхёгде».

В тот сочельник не очень весело было королевской чете. Это было их первое Рождество в Норвегии — и королева Мод чувствовала себя неуютно вдали от большой семьи. В своём дневнике она записала:

«Мы праздновали Рождество в полном одиночестве втроём и были слегка расстроены, потому что были так далеко от своих родных, но, к счастью, наш маленький Олав был очень счастлив и забавлял нас своими играми вокруг ёлки, которую мы нарядили собственноручно».

Но сразу после Рождества королевскую чету ждали настоящие «норвежские» зимние развлечения, к которым они были совсем непривычны. После перехода Нансена через Гренландию лыжи стали не только национальным видом спорта, но и «национальной идеей», а потому Фритьоф принялся учить королевскую чету стоять на лыжах. Особенно преуспела в этом искусстве королева Мод.

Она вообще была необыкновенной женщиной. В детстве её прозвали Гарри за озорство и мальчишеские замашки. А уже во взрослом возрасте, к ужасу королевы Виктории, она увлеклась велосипедом. Она очень интересовалась полярными исследованиями и автомобилями. После переезда в Норвегию стала заядлой лыжницей. Ей очень хотелось самой попробовать полетать на аэропланах, но супруг не давал своего согласия — это было слишком опасно. Всё же соблазн был велик, и королева рискнула. Единственный раз в жизни она прокатилась на самолёте, чем рассердила своего супруга.

Биограф Хокона и Мод писатель Тур Буман-Ларсен утверждает, что в январе 1907 года министр Нансен более 20 раз посетил королевскую чету — и чаще всего они ходили на лыжах. Мод ещё обожала кататься на санках — она очень любила быструю езду, и Фритьоф взялся показать ей, что «на лыжах она может лететь быстрее птицы».

В конце января Нансен уезжает в Лондон. И в первом же своём письме к нему король Хокон пишет:

«Мне бы наверняка не стоило говорить вам, как высоко мы оценили вашу дружбу во время зимних каникул, но я лично был счастлив познакомиться с вами поближе и понять, какого замечательного друга я обрёл в вашем лице».

Фритьоф отвечает в том же тоне — он действительно станет верным другом королевской четы.

В Лондоне он очень скучает — по Норвегии и своей семье, а Ева вновь ревнует — на этот раз к королеве. Нансен проводил так много времени с августейшими особами, что она пишет:

«Хотя ты и флиртовал с королевой полдня, мне всё-таки оставалась остальная его часть».

А в другом письме к мужу в Лондон замечает:

«Я думаю, что королева очень по тебе скучает — ей, несомненно, не хватает твоего общества».

В ответ Нансен засыпает жену письмами, в которых уверяет, что скучает лишь по ней. Письма Евы по большей части шутливы и милы. В одном из них она рассказывает:

«В воскресенье я была у королевы в Воксенколе. И она, и принцесса Виктория приняли меня очень приветливо. Королева передаёт тебе большой привет и велела сказать, что она продолжает каждый день ходить на лыжах. Недавно она была на Кортреккере и упала всего один раз. „За это я должна благодарить своего учителя Нансена“, — добавила она.

Я рассказала, как тебе пришлось пойти на утренний приём в белых штанах и шёлковых чулках, и мне на это сказали, что с удовольствием пришлют мне приглашение на утренний приём, и я буду щеголять с тремя перьями на голове. Они уж постараются ради меня».

В апреле Ева вновь приезжает в Лондон вместе с Ингеборг, но, поскольку дети собираются в Сёркье, в начале июня она возвращается к семье. Фритьоф обещает приехать как можно скорее, но ему приходится сопровождать королевскую чету в плавании на север Норвегии, о чём Нансена просит сам Хокон. Ева вновь ревнует, пишет колкие письма — и ждёт не дождётся мужа.

Друг Нансена, историк Якоб Ворм-Мюллер, так прокомментировал взаимоотношения Мод и Фритьофа: «Нансен на протяжении многих лет много времени проводил с королевой, которой он искренне восхищался, как и все остальные люди, которым довелось с ней общаться. Он также много времени проводил и с её сестрой, принцессой Викторией, и люди говорили о том, что между ними были отношения. Но я в это совершенно не верю». Были или не были — но Ева что-то чувствовала и писала:

«Я так понимаю, ты — рыцарь своей королевы, и она тебя не отвергает, ей так повезло, поскольку лучшего рыцаря ей не найти. Я бы лишь хотела сама быть королевой, чтобы ты оказывал мне всяческие знаки внимания, а я бы не смогла тебе противостоять, это уж точно. Но если говорить серьёзно, я радуюсь за короля и королеву, потому что ты смог поехать с ними на север Норвегии».

Отношения с принцессой Викторией также послужили поводом для многочисленных сплетен, которые докатились и до Норвегии.

Наконец Фритьоф приезжает домой, и семья наслаждается отдыхом в Сёркье. Никто ещё не знает, что их совместные дни сочтены.

Вновь приходится возвращаться в Лондон, где Фритьофу становится уж совсем невмоготу. Из дома приходят милые письма от жены, которая пребывает в хорошем расположении духа. Она часто бывает в гостях — в том числе и в королевском дворце.

Должность посланника в Лондоне, которую взял на себя Нансен, стала своеобразной зимовкой в его третьей — политической — экспедиции. Представляя норвежское королевство в Туманном Альбионе, Фритьоф Нансен должен был добиться договора с Великобританией и тем самым укрепить независимость своей страны. Осенью 1907 года эта работа приблизилась к завершению. Договор об интегритете (территориальной целостности) был подписан в ноябре. Это было обязательство четырёх великих держав совместно гарантировать суверенитет Норвегии и целостность её территорий. Договор, в котором ничего не говорилось о нейтралитете Норвегии, на котором изначально настаивало норвежское правительство, подвергся жёсткой критике со стороны оппозиции, однако он был большим достижением именно в то время, когда страна только обрела независимость.

Нансен давно рассчитывал, что теперь сможет отправиться покорять Южный полюс. Но как уехать от Евы?

Уехать он не смог. Вот как описывает отказ отца от давно задуманного Лив:

«Осенью отцу пришло время уезжать в Лондон, и тут на него свалилось столько всяческих дел, что он даже не успел повидаться с Вереншёльдом, с которым мечтал встретиться и поговорить. Однако Руаль Амундсен ухитрился-таки повидать отца по весьма важному поводу. Несколько месяцев тому назад Амундсен обращался уже к отцу с просьбой уступить ему на время „Фрам“ для экспедиции на Северный полюс, которая должна была продолжаться несколько лет, с целью тщательных научных исследований в северных полярных водах. Амундсен считал, что осуществление этого плана лишь немного отсрочит задуманную Нансеном экспедицию на Южный полюс, но сам-то Нансен хорошо понимал, что отдать „Фрам“ теперь означало навсегда отказаться от мысли о Южном полюсе, а это было нелёгким решением.

Он давно уже задумал экспедицию и только ждал, когда освободится от других обязательств, чтобы уехать, тем более что всё уже было основательно подготовлено. Поэтому он хотел как следует подумать, прежде чем дать окончательный ответ Амундсену. При этом он находил, что экспедиция Амундсена так же важна, как и его собственная. Думал он и о Еве. Да, особенно о ней. Жестоко было бы снова покинуть её. Да и сам он, сможет ли он? С одной стороны, бессмысленно потраченные в Лондоне годы пробудили в нём сильную жажду деятельности, стремление, пока он молод и полон сил, приложить эти силы к настоящему делу.

Он всё не решался заговорить об этом с Евой и поделиться с ней обуревавшими его мыслями и сомнениями. Она при своей чуткости понимала, что он страдает оттого, что стоит перед важным решением, но тоже не решалась первая этого коснуться. Так они и ходили друг около друга, словно кошка вокруг миски с горячей кашей, и оба мучились, и чем дольше это тянулось, тем меньше решимости оставалось у Фритьофа. В конце концов он не выдержал и излил Еве свои сомнения. Не думая о себе самой, она сумела понять его мысли с таким сочувствием и такой прозорливостью, что он был этим потрясён до глубины души. И тем не менее он никак не мог принять окончательного решения, и когда пришёл Амундсен и ждал в зале ответа, Ева не могла скрыть своего волнения. Из своей спальни она прислушивалась к медленным шагам Фритьофа наверху в кабинете. Высоко подняв брови, она только взглянула на него, когда он вошёл к ней. „Я знаю, чем это кончится“, — сказала она.

Не говоря ни слова, Фритьоф вышел от неё и спустился по лестнице в холл. Там его встретил напряженный взгляд другой пары глаз.

„Вы получите „Фрам““, — промолвил отец».

Амундсен, собственно, просил «Фрам» для экспедиции, которая и была задумана самим Нансеном.

В конце апреля 1907 года Фритьоф выступил в Лондоне в Географическом обществе с докладом о ближайших целях полярного исследования. Он указал, что главнейшей задачей при изучении Арктики должно быть основательное научное обследование Северного Ледовитого океана как с точки зрения географии, так и геофизики. Для этого надо послать новую экспедицию «Фрама» через неизвестную область этого океана, но севернее пути, пройденного «Фрамом» раньше, и от исходного пункта, лежащего дальше на восток. Изучение океанографии этой области, а также метеорологических, климатических и магнетических условий её даст многое для уяснения механики и физики атмосферы и океана и поможет лучшему знакомству с явлениями, обусловливающими состояние погоды почти во всём Северном полушарии и, во всяком случае, в умеренном его поясе. С этим связаны в первую очередь вопросы о предсказаниях погоды на долгий срок, ледовые прогнозы…

Амундсену оставалось только подхватить этот план, что он и сделал. Нансен всегда помогал своему младшему коллеге — помог он и на этот раз. Он действительно не мог оставить Еву, которая и так ждала его всю свою жизнь. Однако позже Нансен писал, что 7 июня 1910 года, когда с башни своего дома он наблюдал, как выходит из фьорда «Фрам» с Амундсеном на капитанском мостике, был одним из самых горьких дней в жизни.

Фритьоф возвращается в Лондон — теперь уже с твёрдым обещанием Еве скоро вернуться навсегда. Он пишет:

«Ты очень хороший человек, я люблю тебя сильнее, чем ты можешь себе представить, я горжусь тобой и благодарю судьбу, что она даровала мне тебя».

В Лондоне Нансен продолжает не только дипломатическую, но и научную деятельность. Он много пишет — в том числе начинает серьёзнейшую книгу «Север в тумане», которая будет закончена в 1911 году и в которой обобщается материал многих имевших ранее место арктических экспедиций, а также уделяется особое внимание путешествиям викингов — первых европейцев, открывших Гренландию и Америку за несколько сот лет до Колумба.

А тем временем важные переговоры подходят к завершению. 30 октября Нансен пишет жене:

«Трактат будет подписан на днях, и, может быть, когда ты получишь это письмо, всё будет уже закончено. Полагаю, что наши будут теперь довольны. Король Эдуард показал себя в этом деле прекрасно, и всем, чего мы добились, мы обязаны ему. К великому моему прискорбию, он остался очень доволен мною, тем, как я вёл это дело, и он поклялся принцессе Виктории, что не допустит, чтобы „этот человек“ покинул Англию. Но только всё это напрасно, я уже заявил ему, что мне необходимо уехать».

На следующий день трактат подписан, но Нансен возвращаться не спешит.

В Англию приезжают Мод и Хокон, и Нансен с радостью сообщает жене, что уезжает в Санндрингэм в Норфолк — королевское поместье, где у Хокона и Мод был свой небольшой особняк, свадебный подарок отца невесты, короля Эдуарда.

Ева не очень радовалась пребыванию в Англии королевы Мод. Она писала мужу:

«Думаю, теперь тебя ждут горячие денёчки — ведь в Лондон приезжает твоя любимая Мод — и ты наверняка будешь по-прежнему её влюблённым рыцарем. Посылаю тебе своё благословение!» Не очень понятно, почему Ева не хотела переезжать с семьёй в Лондон. Ведь семейный врач говорил, что она со старшими детьми может постоянно жить там — и этого очень хотела старшая дочь Лив. Но фру Нансен решила по-своему — и, наверное, у неё были на то веские причины.

7 ноября Фритьоф посылает жене письмо из Норфолка, в котором с иронией описывает любимую забаву короля Эдуарда — охоту на фазанов. А затем рассказывает о придворных развлечениях — в это время в Англию в гости к родственникам приехали и король и королева Испанские. Терпение Евы лопается: «Я могу понять твои планы экспедиций и преклоняюсь перед ними, но это уж слишком!» Она умоляет мужа поскорее приехать домой, потому что не успокоится, пока не увидит его дома: «Господи, ты не должен так себя вести и не вздумай влюбиться в королеву Мод! И не вздумай отвечать на её заигрывания! Хочу тебе сказать, что речь тут не о моей ревности, а об опасности ситуации, в которую ты попал, развлекайся сколько хочешь, но не заходи слишком далеко. Аминь!»

Ещё 20 ноября он сообщил жене, что «дата его возвращения неизвестна — всё зависит от короля и королевы». А 23-го добавляет, что отношения между Пульхёгдой и королевским дворцом сохранятся и в Норвегии:

«Ты же знаешь, что они оба любят и тебя, и меня, и, как тебе известно, они необыкновенно добры, особенно она. Но тех, кого они любят, они могут видеть не так уж и часто, а сейчас уж так сложилось, что, кроме нас, у них и нет других близких друзей в Норвегии — поэтому и хотят проводить с нами как можно больше времени дома».

Еве возразить на это нечего, но в ответном письме явно чувствуется неудовольствие:

«Ты прекрасно знаешь, как я люблю их обоих, и я с удовольствием буду изредка их посещать, но, как мне кажется, она не может заявлять на тебя права, как только ей захочется, ей тоже следует понять, что ты — серьёзный человек, у которого полно работы».

28 ноября Фритьоф сообщает, что отправляется в одиночестве на охоту на лис — «это несказанно меня радует». Ответное письмо, полученное из дома, подписано не фру Нансен, а семейным врачом, который уведомляет министра, что его жена заболела катаром. Но «нет никаких оснований для беспокойства». Ева была больна уже довольно давно — она заразилась от сына Коре, который переболел воспалением лёгких, но казалось, что дело пошло на поправку.

7 декабря Еве Нансен исполнилось 49 лет. Фритьоф послал ей поздравительную телеграмму, а в ответ получил убийственное известие:

«Вчера ваша жена прекрасно себя чувствовала, сегодня, к сожалению, сильный кашель и перебои в работе сердца. Доктор Йенсен».

Лив Нансен-Хейер так описывает происходящее в Пульхёгде в те дни:

«6 декабря был день рождения Одда, и мама поручила мне купить ему в городе игрушку. Я с гордостью принесла домой небольшую деревянную тележку, запряжённую лошадкой, и ещё какие-то безделушки. Утром торжественного дня я собрала всех детей и привела к ней в комнату, где смотрела, как она вручала подарки новорождённому. Одд был в восторге, больше всего понравилась ему тележка, и он тут же принялся катать её по полу, понукая лошадку и крича ей „тпру“. Мать смеялась, но скоро устала, и мы ушли. Она проводила нас счастливой улыбкой.

Назавтра был её собственный день рождения. Я зашла к ней рано утром, перед тем как идти в школу. Она порадовалась какой-то безделице, которую я сама сшила для неё, и очень ласково говорила со мной. Но, видно, она и сама сознавала, что ей стало хуже, потому что сказала, когда я собиралась уже уходить: „Ну, теперь тебе придётся быть умницей и помогать другим…“

Потом она взяла меня за руку и сказала: „Ну, всего тебе хорошего, дорогая моя большая девочка, — и повторила с большой теплотой в голосе: — Всего хорошего, сокровище моё“.

Никогда не забуду её белого лица на подушке и её любящей светлой улыбки. Я и не подозревала, что вижу её в последний раз, но запомнила это навсегда. Доктор Йенсен в то же утро телеграфировал отцу, который опять гостил в Сандрингэме с норвежской королевской четой.

Эта телеграмма разминулась с поздравительной телеграммой отца ко дню рождения матери.

Мать лежала в постели счастливая, с телеграммой в руке. Может быть, это и позволило доктору Йенсену вечером телеграфировать отцу: „Супруге к вечеру стало лучше, надеемся, опасности нет“.

Доктор просидел около матери всю ночь. Он не отходил больше от неё, а утром ему пришлось отправить отцу весьма неутешительное сообщение: „Супруге, к сожалению, стало гораздо хуже ночью. Состояние чрезвычайно опасное“.

Отец сломя голову помчался домой в отчаянии, что не сделал этого раньше. Он был уверен, что опасность миновала и что доктор Йенсен сделал всё возможное, чтобы остановить болезнь.

К маме теперь никого не пускали. При ней был только Йенсен. Когда-то она сама в шутку сказала: „Нашему милейшему Йенсену придётся когда-нибудь закрыть мне глаза“.

Да, она часто в шутку говорила о смерти. Такой далёкой казалась она ей. Она была так полна жизни, что у неё хватало сил оживлять всех кругом.

„Когда я умру, хочу, чтобы меня сожгли и прах мой развеяли по ветру, — говорила она с весёлым смехом, — и если у тебя будет когда-нибудь дочь, то назови её Евой в честь меня, ты это сделаешь! Тогда я буду продолжать жить в ней после того, как навеки угасну“.

<…> Йенсен не мог сказать ничего утешительного. „Тяжёлое воспаление легких, — сказал он, — сердце всё слабеет. Но она всё время в полном сознании, когда не спит после морфия“. Он был потрясён её духовной силой. Ни одной жалобы на боли, ни тени страха в твёрдом взоре.

„Смерти я не боюсь, но я так много думаю о своих близких“, — сказала она ему.

Она знала, что отец едет домой, и всё время неотрывно думала о нём. Почувствовав близость конца, она произнесла: „Бедный мой, он опоздает“.

Это были её последние слова».

Нансен действительно опоздал — ужасная весть застала его в Гамбурге. Это был страшный удар. Брат Александр смог встретить Фритьофа в Гётеборге.

В своём молитвеннике королева Мод, получившая известие о смерти Евы 9 декабря, записала на родном английском:

«Poor Nansen too late so cruel got news at Hamburg. We at Appleton» [52] .

Король Хокон написал Фритьофу:

«Я бы так хотел, чтобы в этой ужасной поездке вас сопровождал друг. Как тяжело вам пришлось одному! <…> Нам так жаль, что мы сейчас не дома и не можем хоть немного утешить вас, если это вообще возможно!»

По воспоминаниям Лив, по приезде у Нансена были совершенно безумные от горя глаза и он рыдал, как ребёнок.

Поскольку крематория в Норвегии в то время ещё не было, для исполнения последней воли жены Фритьоф вместе с доктором Йенсеном повёз тело Евы в Гётеборг. Нансену пришлось найти двух свидетелей, которые подтвердили последнюю волю его жены, чтобы получить разрешение на такую поездку. В Швеции Еву кремировали. Никто не знает, где развеян её прах. Лив полагала, что отец следующим летом, вероятно, развеял прах на даче в Сёркье, прежде чем продать её — поскольку жить там без Евы не мог. Существует также версия, что он высыпал её прах под розовый куст в Пульхёгде. Точно этого не знает никто — это осталось тайной самого Нансена.

После возвращения домой Фритьоф погрузился во мрак своего горя: он почти ничего не ел, не впускал в кабинет дневной свет и ничем не занимался. Он не хотел приглашать врача, поскольку, по его собственным словам, «от этого недуга никто не может вылечить».

Болезнь и смерть Евы были чем-то необъяснимым. Доктор Йенсен писал Сигрун Мюнте:

«Всё течение болезни и сама смерть были так немотивированны и бессмысленны, даже безнадёжны, ведь это был самый здоровый и сильный человек из всех, кого я знал, — и умереть от такой болезни, это просто несчастный случай!»

Нельзя сказать, что фру Мюнте особенно горевала. По свидетельству писательницы и друга семьи Нини Ролл Анкер, во время одного обеда в 1929 году (уже после женитьбы Фритьофа на Сигрун), когда Нини рассказала о том, что одна их общая знакомая лежит в больнице в связи с болезнью сердца, Сигрун ответила: «Так ей и надо».

Так трагически закончилась внешне успешная дипломатическая миссия в Лондоне министра Нансена.