7.1. Переговоры после «холодной войны»

Несмотря на важные перемены, имевшие место на уровне двусторонних, региональных и международных отношений после распада Советского Союза, перспективы разрешения территориального спора представляются не менее отдаленными, чем в самый разгар «холодной войны». В этой главе представлены общие сведения по истории двусторонних отношений после войны, а затем будет показано, что на протяжении всех этих лет японский дискурс о Северных территориях претерпел весьма ограниченные изменения. Далее исследуется нынешняя роль территориального спора в конструкции японской идентичности и утверждается, что она способствует неизменному нежеланию элит рассматривать возможность компромисса и затягивает спор.

В отличие от тех 30 лет, когда СССР отрицал само наличие спора, Россия открыто признает его и говорит о необходимости достичь решения, что привело к многочисленным переговорам и предложениям. Многие подробности оставались неизвестными широкой публике, пока в 2002 году не разразилось так называемое «дело Судзуки Мунэо», в результате которого состояние двусторонних переговоров и позиция двух стран несколько прояснились. Судзуки, член Либерально-демократической партии, депутат парламента от Немуро (город в Хоккайдо с населением около 30 тыс. человек, ближе всего расположенный к спорным островам), работал главой Агентства по развитию Хоккайдо и Окинавы при втором правительстве Хасимото (с ноября 1996 года по июль 1998-го) и заместителем председателя секретариата в правительстве Обути (с июля 1998 года по апрель 2000-го). За эти годы Судзуки добился значительного влияния в МИДе, особенно в том, что касается японско-российских отношений. Его конфликт с новым министром иностранных дел Танакой Макико (первое правительство Коидзуми, 2001 год) привел к ряду крупных скандалов. После серии разоблачений в прессе, за которыми, вероятно, стояли его оппоненты из МИДа (Honda 2002: 217), Судзуки был вынужден выйти из ЛДП. В 2002 году он был арестован по обвинениям в коррупции в связи со строительным проектом, который являлся частью программы гуманитарной помощи Японии жителям спорных островов. Проведенное прессой расследование выявило, что со второй половины 1990-х политика в отношении России определялась главным образом троицей, в состав которой входили Судзуки и два чиновника из МИДа – Сато Масару (которого часто называют японским Распутиным; в то время он был старшим аналитиком Международного бюро информации) и Того Кацухико, бывший глава Евразийского бюро и посол Японии в Голландии. В результате скандала в ведомстве произошли серьезные кадровые перестановки, многие связанные с Судзуки чиновники были уволены, несколько человек арестованы; затем последовали попытки реформирования МИДа и контроля над связями его чиновников с действующими политиками (Asahi Shimbun 2002: 13).

Нам, однако, важнее тот факт, что борьба за власть в МИДе привела к серьезным утечкам информации, благодаря которым прояснилась ранее неизвестная динамика переговоров по территориальному вопросу, имевших место после окончания «холодной войны». Самым поразительным в этом процессе оказался тот факт, что на фоне перехода российской позиции от полного отрицания самого существования территориального спора до принципиальной готовности передать Японии хотя бы часть оспариваемой территории, требования японской стороны оставались по существу неизменными: речь шла исключительно о возвращении всех четырех островов. Бесспорно, что само отделение территориальной проблемы от прочих вопросов двусторонних отношений можно считать серьезной переменой в позиции Японии. Кроме того, после окончания «холодной войны» Япония сменила фигурировавшее ранее прямое требование немедленного возврата всех четырех островов на разнообразные сценарии такого возврата. Однако, невзирая на все эти перемены, сама основа японских претензий – возврат всех четырех островов – оставалась неизменной на протяжении всех лет, прошедших после окончания «холодной войны».

Еще в октябре 1991 года министр иностранных дел Японии Накаяма во время своего официального визита в Москву привез с собой секретные предложения, свидетельствующие о готовности Японии признать происходящие в Советском Союзе перемены. Этот документ не требовал уже «немедленного возврата всех четырех островов» (yonto ikkatsu henkan), как раньше, а предлагал самые разные варианты сроков и способов возврата островов взамен на немедленное признание Советским Союзом права Японии на Северные территории (Sato и Komaki 2003: 22–23). Эта перемена позиции Японии по вопросу возврата островов подтвердилась несколько месяцев спустя, во время встречи министров иностранных дел Ватанабе Митио и Андрея Козырева (Hasegawa 1995: 109). Ответ российской стороны последовал в виде секретного предложения, которое Козырев привез в Токио во время своего визита в марте 1992 года. Если уступка Горбачева во время его визита в Токио в апреле 1991 года ограничивалась признанием четырех островов в качестве объекта будущих переговоров, то предложение, привезенное Козыревым, предусматривало заключение мирного договора и передачу Японии двух островов Хабомаи и Шикотана, в соответствии с декларацией 1956 года. В предложении также содержался план дальнейших переговоров о статусе оставшихся островов Кунасири и Эторофу. Такая перемена в позиции России означала не только радикальный отход от 30-летнего отрицания территориального спора Советским Союзом, но также и выдвижение плана его разрешения и, что самое важное, полную нормализацию двусторонних отношений. В этот период администрация США подталкивала Японию к решению территориального спора в русле общей политики интеграции России в создаваемый США «новый мировой порядок» (Asahi Shimbun 2002: 4; Sato и Komaki 2003: 27–28; Togo 2007: 167–168). Однако, несмотря на фундаментальную перемену позиции России и давление со стороны США, японская сторона не ответила на эту инициативу, и момент для урегулирования был упущен, поскольку начиная со второй половины 1992 года двусторонние отношения стали охлаждаться. Неожиданный отказ Ельцина приехать в Токио, упомянутый в предыдущей главе, стал кульминацией этого процесса.

Во время визита Ельцина в Токио в октябре 1993 года и после него была озвучена масса возможных принципов разрешения территориального спора. Токийская декларация, подписанная президентом России Ельциным и премьер-министром Японии Хосокавой, до сих пор рассматривается в Японии в качестве основного механизма поиска ответа на вопрос о принадлежности четырех островов; стороны согласились работать над решением спора на основе «исторических и юридических фактов», «двусторонних соглашений» и «принципов законности и справедливости». В 1997 году премьер-министр Хасимото предложил проводить по отношению к России политику «многоуровневого подхода», основанного на принципах «доверия, взаимной выгоды и долгосрочной перспективы» взамен проводимой ранее политики «широкого равновесия». Он также предложил избегать «дихотомии победителя и побежденного» при решении территориального спора.

Глубокая личная симпатия, возникшая между Хасимото и Ельциным, упростила процесс подготовки оптимистичной декларации в ноябре 1997 года на саммите в Красноярске; стороны заявили о своем намерении разрешить территориальный спор и заключить мирный договор до 2000 года. В этом плане, неожиданно представленном Ельциным во время саммита, не содержалось никаких конкретных схем для достижения этих целей. Конкретные предложения Японии по разрешению спора и подписанию мирного договора были представлены во время ответного визита Ельцина в Японию в апреле 1998 года. На саммите в Каване Хасимото представил Ельцину подробное предложение, основанное на сценариях, подготовленных специалистами по России в японском МИДе. В документе предлагалось подходить к территориальному спору и заключению мирного договора не как к спору, а как к вопросу об уточнении границ. Предполагаемая уточненная граница должна была проходить между островами Эторофу (Итуруп) и Уруппу (Уруп), то есть все спорные острова отходили к территории Японии. План также предусматривал заключение отдельного соглашения, определяющего временные рамки и порядок передачи островов, а также признающего законность российского управления в переходный период (Sato и Komaki 2003: 172–197).

Хотя японские переговорщики представили этот сценарий российским коллегам как значительный компромисс со стороны Японии, их уступки – в частности, отказ от требования немедленного возврата островов и смягчение формулировок при описании вопроса – имели скорее символический характер, и в целом позиция Японии не особенно отличалась от ранее высказывавшихся требований. По сути, этот документ был повторением предложения Накаямы/Ватанабе 1991–1992 годов, речь о котором шла выше. Также ни один из двух других сценариев, разработанных МИДом накануне саммита (Ibid/: 154–167), не предполагал изменений масштаба передаваемых Японии территорий.

Российская сторона отвергла сделанное ей в Каване предложение, выдвинув через пять месяцев встречный план, предусматривавший заключение промежуточного мирного договора и продолжение переговоров по статусу островов. Это случилось в ноябре 1998 года, во время визита в Москву Обути Кэидзо, сменившего Хасимото на посту премьер-министра Японии. В кратком документе, который Ельцин передал Обути во время их пятиминутной встречи, утверждалось, что, хотя Россия надеется на продолжение переговоров по статусу островов, каванский план не является для японской стороны компромиссным, противоречит принципу «взаимно приемлемого решения» и не будет одобрен ни российским обществом, ни Думой (Ibid.: 250–251).

После отказа российской стороны от сценария уточнения границ территориальный спор, а также двусторонние отношения в целом исчезли из списка приоритетов как в Москве, так и в Токио, поскольку в обоих государствах произошли крупномасштабные политические перемены. В России ухудшение здоровья Ельцина и падение его популярности резко ограничили его возможности, а быть может, и желание продолжать переговоры с Японией и идти на территориальные уступки, которые могли бы нанести еще больший урон его пошатнувшейся легитимности. 31 декабря 1999 года Ельцин неожиданно ушел в отставку, назначив малоизвестного до того момента премьер-министра Владимира Путина исполняющим обязанности президента. В марте 2000 года Путин был избран вторым президентом России. В это время в Японии Мори Йосиро сменил Обути на посту премьер-министра после того, как Обути внезапно слег с инсультом в апреле 2000 года.

Ближе всего к выходу из территориального тупика Россия и Япония подошли во время кратковременного пребывания в премьерском кресле Мори (с апреля 2000 года по апрель 2001-го). На саммите в Иркутске в марте 2001 года, проведенном через два с половиной года после визита Обути в Москву, не было составлено конкретных планов (отчасти, вероятно, из-за того, что отставка Мори уже считалась решенным вопросом), однако встреча Мори и Путина дала толчок для дальнейших переговоров. Накануне саммита Путин сделал беспрецедентное заявление, по сути впервые за 40 лет признав двустороннюю декларацию 1956 года, согласно которой острова Шикотан и Хабомаи должны были быть переданы Японии. (В 1960 году, после коррекции и возобновления договора о безопасности между Японией и США, СССР отказался от передачи островов, сославшись на новые обстоятельства.) Теперь Россия открыто выразила готовность соблюдать декларацию и передать Японии два острова, а также заключить мирный договор. С японской стороны в вопросах политики с Россией доминировала прагматическая троица Судзуки – Того – Сато; эту позицию поддерживал Мори, которому было нужно добиться определенных успехов во внешней политике на фоне резко снижающейся внутренней популярности (в результате ряда оплошностей и ошибок в инциденте с «Эхиме Мару»). они предложили «одновременные параллельные переговоры» (doji heiko kyogi), или «теорию двух колес» (kuruma no ryorinron). Однако ни толчок к решению вопроса, ни «теория двух колес» не оставили следа в японской политике из-за истории с Судзуки Мунэо, разразившейся в декабре 2001 года. Серия скандалов, вызванных борьбой за влияние в МИДе между Судзуки Мунэо и эксцентричной Танакой Макико (назначенной Коидзуми главой МИДа на период с апреля 2001 года по январь 2002-го в благодарность за поддержку, оказанную ему Танакой в борьбе за премьерское кресло), положила конец кулуарным переговорам и по сути парализовала политику Японии по отношению к России, поскольку многие ключевые деятели, включая членов «троицы Судзуки», потеряли свои посты. Переговоры о статусе островов и заключении мирного договора погрузились в «мертвый сезон», а позиция Японии вернулась к эпохе «холодной войны», то есть к простому требованию о возвращении четырех островов (Sato 2003: 263; Iwashita 2005a: 10–14).

В период «неразберихи в Министерстве иностранных дел» и сразу после (NIDS 2003: 245) линия «одновременных параллельных переговоров», которую проводила «троица», представлялась в японской прессе как фактическое согласие на то, чтобы удовлетвориться двумя мелкими островами, то есть как предательство национальных интересов (см., например: Saito 2002: 8–93). Поэтому некоторые обозреватели интерпретировали историю с Судзуки как борьбу между сторонниками твердой линии и более гибкими сотрудниками МИДа. Некоторые конкретные детали переговоров до сих пор неясны, однако скандал и утечки в прессу кажутся скорее результатом внутрипартийной борьбы в МИДе, чем следствием идеологического противостояния по вопросу политики в отношении России. План «одновременных параллельных переговоров», очевидно, предусматривал заключение мирного договора, а также передачу Японии Хабомаи и Шикотана; кроме того, предполагалось продолжение переговоров относительно статуса двух других островов, Кунасири и Эторофу (Sato и Komaki 2003: 286–335, а также: Sato 2005a: 65; Togo 2007). Если это действительно так, то сценарий «троицы» не предполагал отказа от претензий на два других острова и – несмотря на острую критику со стороны таких влиятельных фигур, как Суэцугу Итиро (см., например: Suetsugu 2000), наиболее влиятельного частного лица в Японии, среди определяющих политику по отношению к России, – в целом не отклонялся от изначальной цели добиться передачи всех четырех островов.

После истории с Судзуки во внутреннем дискурсе произошли другие, скорее всего символичные изменения. Например, Вада Харуки, тяготеющий к левым историк и почетный профессор Токийского университета, считающий территориальный спор исторической схваткой двух империй за контроль над айнскими землями (Wada 1999) и начиная с 1980-х критиковавший основания доминирующего дискурса о Северных территориях за исторические несоответствия, получил приглашение высказаться по вопросу о японско-русских отношениях на парламентской комиссии по Окинаве и Северным территориям. В этом выступлении он воспроизвел свою интерпретацию спора и встал на защиту «постепенного решения», к которому стремилась «троица» Судзуки, охарактеризовав этот подход как прагматичный и не противоречащий основной идее передачи Японии всех четырех островов (11 июля 2002 года). В японскую делегацию на двусторонний Совет мудрецов не вошли члены бескомпромиссного Совета по вопросам национальной безопасности (возглавляемого Суэцугу Итиро до его смерти в 2001 году), ранее неизменно присутствовавшие на аналогичных правительственных форумах и задававшие там тон. Вместо них в качестве единственного эксперта по российской политике был приглашен Симотомаи Нобуо, профессор международных отношений в университете Хосеи, занимавший довольно умеренную позицию по территориальному вопросу.

Бесспорно, эти события носили скорее символический характер и реальных изменений не принесли. В 2005 году обоснованность позиции «четыре острова сразу» была оспорена получившей большую известность книгой Иваситы Акихиро, одного из ведущих японских специалистов по России. В 2006 году эта книга получила престижную премию «Осараги Дзиро» как лучшее критическое сочинение. В отличие от ранней критики доминирующего дискурса, оспаривавшей прочность его исторических и юридических оснований, Ивасита (Iwashita 2005а) поставил под вопрос само требование о возвращении четырех островов, задумавшись о том, насколько оно соответствует национальным интересам Японии. Рассмотрев недавний случай успешного разрешения территориального спора между Россией и Китаем, когда оспариваемая территория была поделена поровну, что способствовало существенному упрочению двусторонних отношений, Ивасита говорит о необходимости занять компромиссную позицию, чтобы выйти из территориального тупика. Помимо исторических несоответствий в доминирующем дискурсе, утверждает Ивасита, неуклонно жесткое требование вернуть все четыре острова не служило национальным интересам Японии и на деле лишь затянуло спор.

Похоже, что этот аргумент – вероятно, из-за прямой отсылки к национальным интересам Японии – вызвал резонанс в японских политических кругах. В декабре 2006 года министр иностранных дел Асо на парламентских прениях публично упомянул о возможности разделения поровну спорных территорий, что может свидетельствовать о действенности аргументов Иваситы. Однако, как и в случае с предыдущим сенсационным замечанием генерального секретаря ЛДП Нонаки Хирому, сказавшего, что территориальный спор не должен препятствовать подписанию мирного договора с Москвой, заявление Асо встретило ожесточенную критику как со стороны консервативной прессы, так и внутри самого МИДа и было быстро изъято из политического дискурса. Сам Асо вскоре заявил, что имел в виду лишь одну из существующих идей и не выражал официальную позицию Японии (Sankei Shimbun от 15 декабря 2006 года на сайте: sankei.co.jp). Следующий глава МИДа Матимура Нобутака категорически отверг идею территориального компромисса, заявив, что разделение территории немыслимо и что позиция правительства остается прежней: «четыре острова сразу» (Sankei Shimbun от 30 августа 2007 года на сайте: sankei.co.jp). Тамба Минори, одна из ключевых фигур в японской политике по отношению к России и бывший посол Японии в России (1999–2000), часто комментирующий двусторонние отношения в местной прессе, отверг возможность территориального компромисса на схожих основаниях: по его мнению, эта идея основывалась на иррациональных посылках и подрывала национальные интересы Японии и «основные принципы Японского государства» (nihon kokka no genrigensoku) (Tamba 2007: 240, см. также аналогичные аргументы у: Watanabe 1999a: 72). Таким образом, идея территориального компромисса всплыла на поверхность лишь ненадолго и быстро исчезла из внутреннего дискурса как разрушающая «основные принципы» политики Японии. Кстати, главная оппозиционная партия – Демократическая партия Японии – разделяет требование признания суверенитета Японии над всеми четырьмя островами, несмотря на все попытки отграничить себя от правящей (до сентября 2009) ЛДП (см., например: Hatoyama 2006).

Резюмируя, можно сказать, что после «холодной войны» позиция России быстро прошла через несколько стадий – от советского отрицания факта территориального спора и нежелания Горбачева признать проблему до готовности вернуть два острова Японии и начать переговоры о статусе двух остальных. С другой стороны, изменения в японском политическом дискурсе носили главным образом внешний характер: было предложено несколько планов, демонстрировавших гибкий подход к временным рамкам и способам передачи островов, однако базовое требование вернуть все четыре острова осталось неизменным.

Тем временем Россия, вероятно разочарованная жесткой позицией Японии, на гребне экономических успехов отказалась от своей прежней гибкой позиции. В ноябре 2004 года министр иностранных дел Лавров заявил в интервью российскому телевидению, что Россия была готова соблюдать декларацию 1956 года. На следующий день это заявление повторил Путин (Ferguson 2008: 114). Однако это заявление стало последним заявлением российских властей, выражавшим готовность вернуть часть оспариваемой территории в рамках окончательного мирного урегулирования. На пресс-конференции 31 января 2006 года Путин уже ссылался на Ялтинское соглашение (1945), Потсдамскую декларацию (1945) и Сан-Францисский мирный договор (1951) как на главные юридические документы, определяющие статус спорных территорий. Упоминание Ялтинского соглашения, по которому Курилы отходили к Советскому Союзу и законность которого Япония отрицает, а также отсутствие упоминания Совместной декларации 1956 года были проинтерпретированы в Японии как попытка обосновать российское владение островами и как ужесточение позиции России (Asahi Shimbun 2006: 2). В августе того же года появилось еще одно подтверждение верности такой интерпретации: российское правительство объявило о программе развития Курильской гряды, включая спорные острова, стоимостью в 630 млн долларов. Реализация этой программы и ее место в двусторонних отношениях до сих пор весьма туманны, но похоже, что сейчас окончательное решение территориального спора как никогда далеко.

Северные территории и японский национальный интерес

Несмотря на то что «национальный интерес», «первоосновы Японии» и даже «рациональность» оказались доминантными понятиями при отказе от территориального компромисса, а также были неотъемлемой частью ирредентистского дискурса, сами они редко подвергаются исследованию и описанию. Здесь мне бы хотелось показать, что ни экономические, ни стратегические интересы нельзя рассматривать в качестве обоснования непреклонности японской позиции. По поводу стратегических соображений Кимура Хироси вполне правомерно доказывает, что, если бы Японии удалось вернуть себе контроль над островами, она могла бы в качестве суверенного государства вполне законно разместить там свои собственные или американские войска (Kimura 2006: 38). Однако такой сценарий представляется скорее теоретической возможностью, чем реалистически обоснованным ходом. Поэтому он вообще не возникал в дебатах по Северным территориям. Напротив, в доминирующем дискурсе стратегические или иные сформулированные в терминах реальной политики интересы всегда подменялись «первоосновами Японии», а порой и противопоставлялись им: из верности этим основам и ради их защиты и предпринимались, в первую очередь, попытки возврата островов (например: Watanabe 1999a: 72). Более того, трудно представить, что кто-нибудь из японских политиков действительно верил, что Россия когда-нибудь подпишет соглашение, допускающее размещение японских или американских войск на переданных ей островах. Далее, можно показать, что на фоне нарастания значимости «китайской угрозы» в среде оборонного и политического истеблишмента Японии территориальный компромисс, облегчающий нормализацию отношений между Японией и Россией, куда лучше соответствовал бы японским стратегическим интересам, чем текущая политика Японии: ведь даже самые ярые поборники ирредентизма (например: Hakamada 2006) согласны с тем, что она вряд ли принесет какие-либо ощутимые результаты в обозримом будущем.

Что касается экономических интересов, то экономическая выгода от возврата островов будет крайне невелика, что и подтвердил в разговоре с автором этой книги один из ведущих японских экспертов по России Уэно Тосихико. Уэно критиковал непреклонность Японии и заметил, что если рассуждать в строго экономических терминах, то японскому бизнесу дешевле покупать у России морепродукты, добытые в окружающих эти острова водах, чем самому заниматься рыбным промыслом или сбором водорослей (интервью от 27 июня 2003 года). На противоположной стороне политического спектра второстепенность экономических вопросов для ирредентистской повестки дня подтвердил один из ведущих активистов, сподвижник покойного Суэтцугу Итиро, предоставивший автору следующие объяснения: «Мы стремимся к возврату островов, потому что мы японцы. Никаких материальных выгод от этого возврата мы не ждем» (интервью с Фукиурой Тадамаса, генеральным директором Фонда Токио от 14 декабря 2005 года, см. также: Watanabe 1999a: 72).

Однако важно отметить, что жесткое требование возврата «исконных территорий» не только не способствует осуществлению общеэкономических интересов Японии, но и в каком-то смысле входит в конфликт с интересами жителей Японии, на доходы которых территориальный спор оказывает непосредственное влияние. Стоит указать, что изначально ирредентистское движение преследовало именно экономические цели, как и в случае других территориальных споров, которые ведет сегодня Япония: за Такесимо/Докто с Южной Кореей и за Сенкаку/Диаою с Китаем и Тайванем (эти споры тоже уходят своими корнями в заключенный в условиях «холодной войны» мирный договор 1951 года (Hara 2001)). Экономические мотивы, а именно рыболовство в прилегающих водах, изначально имели центральное значение для ирредентистского движения, зародившегося в среде переселенцев и жителей Хоккайдо, чьи заработки непосредственно зависели от Северных территорий. Экономическая важность островов постоянно подчеркивается в петициях, направлявшихся американским оккупационным властям в период между 1945 и 1949 годами и требовавших вывода островов из-под советского контроля и передачи их в ведение американцев. Та же аргументация присутствует и в резолюции Ассамблеи Хоккайдо за 1950 год, в которой острова названы жизненно важным источником белка для японской нации (Kobayashi (ed.) 1950, см. также: Kuroiwa 2007). Инициатор этих петиций, мэр Немуро Андо Исидзуке, которого называют отцом ирредентистского движения (см., например: ; Kamisaka 2005: 115–138), сам имел ферму на острове Шикотан и, кроме того, имел долю в крабоконсервном предприятии (Kuroiwa 2007: 55).

Экономический аспект не исчез из спора о Северных территориях и после того, как он перешел на государственный уровень и постепенно превратился в национальную миссию в 1950-х и 1960-х годах. Право на рыбную ловлю в прилегающих к спорным островам водах (как и вообще в северо-западной части Тихого океана) было неотъемлемой частью японских претензий к Советскому Союзу с момента подписания в 1956 году Советско-японской конвенции о рыбной ловле в северо-западной части Тихого океана. Более того, «браконьерство» японских рыболовных судов в прилегающих к островам водах, неоднократные захваты этих кораблей советскими и российскими пограничными войсками, сопровождавшиеся многочисленными арестами, конфискацией, а порой и гибелью японских рыбаков, были источником постоянного напряжения в отношениях между двумя странами (например: Nakagawa 1981).

В других территориальных спорах с соседними государствами рационально понятые экономические интересы всегда играли важнейшую роль в определении японского политического дискурса и обладали преимуществом по отношению к более эффектным внешне «национальным» вопросам (см., например: Ferguson 2004; Koo 2005). Переход же вопроса о Северных территориях на правительственный уровень и его последующая «национализация», напротив, привели не только к постепенному уходу от его изначальной прагматики, но и к конфликту с экономическими потребностями обитателей Немуро, рыболовная промышленность которого сильно пострадала от этого спора. Этот внутренний конфликт был заметен уже в 1959 году, когда Рыболовная ассоциация Японии призывала правительство отказаться от территориальных претензий в пользу более выгодного рыболовного договора с СССР (цит. по: Morley 1962: 53). В статье о проблемах рыбаков Немуро, опубликованной в 1963 году в «Тюо Корон», говорилось, что у местных рыбаков заботы о том, как заработать и вырваться из навалившейся на них нищеты, давно затмили всякие националистические переживания по поводу утраченной территории. Один из рыбаков, чье мнение приводится в статье, утверждал, что их не волнует, под чьим управлением находится их земля, потому что они все равно никому не доверяют; единственное, что имеет для них значение, – это улучшение условий жизни (Natsubori 1963). Несоответствие между устремлениями центрального правительства и заботами местных жителей, прошедшее незамеченным на фоне общемирового раскола времен «холодной войны», в последние годы всплыло на поверхность в виде недовольства жителей Немуро негибкостью властей и постоянно воспроизводимой тупиковой ситуацией в переговорах. Как показывают опросы, проведенные по поводу спора о Северных территориях среди жителей Хоккайдо, позиция японского правительства, настаивающего на одновременном возврате всех четырех островов, не поддерживается значительной частью местных жителей, поскольку считается нереалистичной и по существу неверной (см.: Iwashita 2005a и 2006).

Переизбрание Судзуки Мунэо в парламент в сентябре 2005 года также указывает на преобладание прагматических интересов над национальными чувствами у избирателей Немуро. Как уже отмечалось, в разгар скандала почти все СМИ обвинили Судзуки в «предательстве»; сообщалось даже, что тот отрицал, что Япония вообще нуждается в этих островах. В то же время, будучи одной из ключевых фигур в японско-российских отношениях, Судзуки за много лет добился значительных экономических выгод для своего региона. Важнейшей частью его деятельности было активное участие в заключении в 1998 году межрегионального договора о рыбной ловле между Немуро и Сахалином, давшего японским рыбакам законную возможность ограниченной рыбной ловли в водах, прилегающих к спорным островам (Honda 2002: 216). Совсем недавно недовольство позицией правительства нашло выражение в заявлении мэра Немуро Фудзивары Хироси, сделанном перед местным городским собранием. В этом заявлении, позже опубликованном в виде статьи в газете «Асахи Симбун», подчеркивается необходимость пересмотреть требование об одновременном возврате всех четырех островов ради выхода из сложившегося тупика (Fujiwara 2006).

Доходящая из Немуро критика имеет тем большую важность, что этот город является символом ирредентистского движения: Немуро был не только экономическим центром четырех островов в довоенный период, а также местом, где нашли приют большинство жителей островов после насильственного переселения, этот город был центром, где зародилось движение за возврат захваченных СССР островов, городом, который вообще воспринимается как родина современного ирредентистского движения. Однако государственный министр Японии по делам Окинавы и Северных территорий Коике Юрико отвергла заявление Фудзивары как «частное мнение» и заявилa о приверженности Японии своему прежнему требованию о четырех островах (цит. по: Kimura 2006: 30). Растущее отчуждение ирредентистского дискурса от своих экономических истоков наблюдается также и в разнообразных финансируемых правительством изданиях, призванных «просвещать» японскую публику по данному вопросу. В этих публикациях природные ресурсы островов, изначально воспринимавшиеся исключительно в экономических терминах, превращаются в пасторальные картины флоры и фауны утраченной родины, а сам термин «ресурсы» (shigen) заменяется словом «природа» (shizen) (см., например: Hopporyodo Mondai Taisaku Kyokai 2003: 4–5).

Северные территории и общественное мнение

Если с экономической и стратегической точек зрения Японии на самом деле выгоден компромисс в территориальном вопросе, тогда, быть может, настойчивость Японии в требовании полного и немедленного возврата «исконной территории» объясняется давлением общественного мнения внутри страны? Деятельность организаций бывших жителей спорных островов сосредоточена на Хоккайдо, а их лоббистские усилия направлены скорее на увеличение государственной поддержки для переселенцев, чем на возврат самих островов. Кроме того, движение бывших жителей островов играет все менее значительную роль и почти не имеет влияния. Причин тому несколько. По данным на 2002 год, количество переселенцев первого поколения (то есть людей, которые действительно жили на этих четырех островах) снизилось с первоначальных 17 тыс. до 8600 человек (Asahi Shimbun 2002: 29). Многие из переселенцев и их потомков утратили надежду (а порой даже и желание) вернуться на острова; их основной целью стала возможность посещать могилы своих предков, каковая была восстановлена еще при Михаиле Горбачеве в 1991 году. Многие потомки бывших жителей островов во втором и третьем поколении не проявляют ни малейшего интереса к деятельности ирредентистского движения, поскольку они устроили свою жизнь на Большой земле – как на Хоккайдо, так и в других частях Японии (Nakamura 2000: 96–97).

В июле и августе 2003 года автор специально ездил на Хоккайдо, чтобы посетить организации бывших жителей спорных островов и побеседовать с активистами. Эти визиты подтвердили, что количество активистов неуклонно уменьшается и деятельность организаций идет на спад. Профессор Араи Нобуо из университета Хоккайдо, тесно сотрудничавший с организациями бывших жителей, считает, что они поддерживаются сверху и что без мощной государственной поддержки они обречены на угасание (интервью от 2 июля 2003 года). Большинство из проинтервьюированных мной активистов ирредентистских организаций выразили озабоченность тем, что молодое поколение не интересуется проблемой Северных территорий, и высказали опасение, что движение умрет вместе с ними. Даже те из потомков бывших жителей островов, кто принимает какое-то участие в деятельности движения, говорят, что прожили всю жизнь на Хоккайдо и не планируют переезжать на острова, даже если они отойдут Японии (интервью, взятые в Саппоро и Немуро 2–7 июля 2003 года, см. похожее рассуждение в: Ibid.: 98–99).

На общенациональном уровне поддержка непреклонной позиции правительства также идет на спад. Согласно опросу, проведенному газетой «Асахи Симбун» в сентябре и октябре 1998 года, большинство респондентов (35 %) считали вариант «сначала два острова» более предпочтительным, чем «четыре острова одновременно» (28 %). Более того, подавляющее большинство (56 %) считали «экономическое сотрудничество» наиболее важным вопросом двусторонних отношений, и только 33 % высказались за приоритет территориального вопроса (Asahi Shimbun 31 октября 1998: 6, см. также: Asahi Soken Report 1998). Похожий опрос, проведенный двумя годами позже более центристской газетой «Нихон Кеидзай Симбун», подтвердил эту тенденцию: 34 % опрошенных считали, что предпочтительнее согласиться на «два острова», чем настаивать на одновременном возврате «четырех островов» (32,1 %). Немаловажно, что 26 % опрошенных, отвечая на тот же вопрос, отметили, что территориальный спор не должен становиться приоритетом двусторонних отношений (Nihon Keizai Shimbun 21 сентября 2000). Даже опрос о двусторонних отношениях, проведенный консервативной газетой «Йомиури Симбун» в начале сентября 2006 года, на пике напряженности в двусторонних отношениях спустя три недели после широко обсуждавшегося в прессе убийства японского «браконьера» в прилегающих к спорным островам водах, не продемонстрировал оглушительной поддержки позиции «сразу четыре острова». Несмотря на то что эта позиция все-таки набрала большинство голосов (39,5 %), другие, более гибкие возможности собрали в сумме 45,2 % от общего числа голосов (Yomiuri Shimbun 8 октября 2006: 12).

Более того, несмотря на постоянные усилия правительства, направленные на поддержание общественного интереса к территориальной проблеме и отношениям Японии с Россией, он явно идет на спад. Верно, что за десятилетия упорной работы движению за возврат островов удалось собрать по всей стране 7 млн подписей под требованием возврата островов. Однако собственно этой подписью и ограничивалось участие большинства людей в этом движении (Nakamura 2000: 101–102). К примеру, в проведенном в августе 2005 года опросе, посвященном программам разных партий, только 16 % опрошенных выделили «разрешение проблемы Северных территорий» как приоритетный вопрос японской дипломатии по сравнению с проблемой «северокорейского ядерного оружия и похищений японских граждан» (55 %), «улучшением отношений с Китаем, Кореей и другими соседними странами» (50 %) и «участием в разрешении глобальных проблем окружающей среды» (27 %) ( ).

В целом опросы общественного мнения по внешней политике Японии, ежегодно проводимые правительственной администрацией, свидетельствуют о низкой популярности России по сравнению с США и даже Китаем (). В 2003 году, например, только 20 % опрошенных выразили симпатию (shitashimi) по отношению к России. Однако в то же время ежемесячные опросы «Дзидзи пресс» показывают, что процент людей, относящих Россию к числу стран, вызывающих ненависть или опасение (kirai na kuni), неуклонно сокращается; в январе – августе 2005 года он составлял в среднем 19,5 % – по сравнению с 39,7 % в среднем во второй половине 1990-х (Central Research Services: ). Россия по-прежнему занимает 3-е место среди вызывающих наиболее негативные чувства стран после Северной Кореи и Китая – правда, сразу за ней следуют Южная Корея и Соединенные Штаты (sic!). Однако те же опросы дают России довольно низкие оценки по важности ее как страны и региона для Японии. В ответах на вопрос, какая страна или регион представляют для Японии важность, Россия (8,7 % в ноябре 2006 года) располагается где-то между Ближним Востоком (6,4 %) и Европой (11 %), то есть гораздо ниже, чем вызывающие общие симпатии (но также занимающие 5-е место в рейтинге наиболее ненавидимых стран) Соединенные Штаты (60 %) и вызывающий общую нелюбовь Китай (65,9 %) (Jiji Tsushinsha 2006: 11). Как показывают эти цифры, зашедшие в тупик переговоры по территориальному вопросу не оказали большого влияния на восприятие России в обществе: антипатия к СССР времен «холодной войны», сохранявшаяся вплоть до середины 1990-х, похоже, сменяется безразличием и отсутствием интереса. В общем и целом общественное мнение всегда было настроено к России недружелюбно и теперь не выказывает к ней никакого интереса. Однако в то же время если брать территориальный вопрос отдельно, то общество демонстрирует растущее желание прийти к его прагматичному разрешению.

Таким образом, можно с большой долей вероятности заключить, что производство и воспроизводство вопроса о Северных территориях в японском политическом и общественном дискурсах происходило без учета экономических и стратегических интересов страны, а порой и вопреки им; в то же время в политике по этому вопросу едва ли обнаруживаются какие-либо проявления мощных общественных настроений. В последнее время даже самые громкие критики территориального компромисса стали склоняться к тому, чтобы согласиться с аргументами Иваситы и признать, что вероятность того, что Россия когда-либо подчинится требованию «четыре острова сразу», практически равна нулю. Однако, если Ивасита призывает к пересмотру тезиса о «четырех островах», эти критики отказываются видеть в переговорном тупике провал ирредентистского движения. Напротив, чаще всего от них исходят призывы к японскому народу приготовиться к столетней «исторической» борьбе за Северные территории (Hakamada 2006), что можно рассматривать как дальнейшее воспроизводство дискурса и закрепление текущей политики. Здесь очевидным образом возникает вопрос о том, в чем же заключается важность Северных территорий для Японии и какова их конкретная значимость для национальных интересов.

 

7.2. Национальные интересы Японии и идея Северных территорий

Северные территории и дебаты о японской истории

В какой-то степени столь настойчивое и непоколебимое воспроизведение политики Японии в отношении Северных территорий можно списать на то, что территориальный спор несколько отделился, как было показано в предыдущей главе, от более широкой динамики, затрагивающей связку Япония/Россия. Однако в то же время роль, которую играет идея Северных территорий, а также ее важность следует рассматривать в контексте ее отношений с другими дискурсивными формациями, выходящими за пределы двусторонних отношений Японии и России. В этом заключительном разделе мы как раз и рассмотрим эти дискурсы, а также их связь с политикой в отношении Северных территорий.

Одним из дискурсов, закрепляющих важность Северных территорий, являются непрекращающиеся дебаты о колониальном имперском прошлом Японии. Истоки современных дискуссий о новой истории Японии, нашедшие свое образцовое выражение в битвах за школьные учебники истории, уходят своими корнями в реформы, осуществлявшиеся в период американской оккупации. Изначальная демократическая ориентация этих реформ, которую к 1948 году сменил «обратный курс», нацеленный на политическую и экономическую стабильность, привел к возникновению внутри страны двух гегемониальных систем с конфликтующими идеологиями: прогрессивной академической и консервативной политико-бюрократической (Caiger 1966: 19–198; Orr 2001: 72–73). Столкновение между конкурирующими историческими нарративами прослеживается уже в середине 1950-х, когда целый ряд консервативных парламентариев выступили с жесткой критикой учебников истории для средних школ, отмечая, что в них дается слишком мрачная картина японского прошлого и чрезмерное внимание уделяется злодеяниям, совершенным Японской империей. В 1980-х годах эти дебаты получили международное звучание, когда китайские СМИ втянулись в обсуждение новости о том, что Министерство образования Японии подвергло цензуре раздел школьного учебника истории, в котором говорится о вторжении Японии в Китай в 1937 году. С тех пор обсуждение японской истории вращается вокруг таких тем, как колониальное правление Японии в Корее, военные преступления в Нанкине, «женщины для комфорта» и действия японских военных во время битвы за Окинаву.

Прогрессивный лагерь настаивает на необходимости более глубокого раскаяния за совершенные в прошлом ошибки (Ienaga 1993/1994), консерваторы же, напротив, стремятся к преодолению того, что они называют «красной» (то есть коммунистической) (Minshuto 1955: 24–27) или, как говорят теперь, «мазохистской» (jigyaku) интерпретацией истории (например: Fujioka 2000), и предлагают считать Японию освободительницей Азии и жертвой западной агрессии. До настоящего времени «история» продолжает занимать центральное место не только во внутренней политической борьбе, но и в отношениях Японии со своими соседями – главным образом с Китаем и двумя Кореями (подробное обсуждение этой темы см. в: Pyle 1983; Rose 1998; Rozman 2002; Nozaki 2005; Saaler 2005). При этом интересно, что в этих исторических обсуждениях присутствует общий для обоих враждующих лагерей аспект, а именно понимание Японии как жертвы. Прогрессисты и консерваторы жестко оспаривают нарративы противоположной стороны, касающиеся обстоятельств, приведших к возникновению Тихоокеанского театра военных действий во Второй мировой войне, действий японских военных в этом конфликте и других исторических вопросов, однако само понимание Японии как жертвы собственной армии (у прогрессивного лагеря) или западного империализма и расизма (у консерваторов) присуще дискурсам обеих сторон. Как таковое, представление Японии как жертвы нашло свое высшее выражение в том, что атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки занимают центральное место в исторической памяти страны (например: Orr 2001; Bukh 2007). В этом смысле можно показать, что описания предательского нападения СССР, захват «исконных» японских территорий и выселение с них жителей (а это и есть составные элементы нарратива о Северных территориях) вполне согласуются с пониманием Японии как жертвы и облегчают воспроизводство этого нарратива.

При этом важно понимать, что внутренние дебаты об истории охватывали не только зверства, совершенные Японией в колонизированных или оккупированных землях, но и отношения между народом и государством. Так, многие авторы настаивают на необходимости более глубокого понимания сложности общей ситуации, в которой оказался японский народ во время войны (например: Sakai и Omori 1995: 118–119), в историческом нарративе школьных учебников государство и нация прямо противопоставляются за счет подробных рассказов о страданиях простых японцев в годы милитаризма (Bukh 2007). В рамках такого понимания японского прошлого нация (или, точнее, проблематичное, однако широко распространенное понятие «народ») стала восприниматься как источник противостояния государственным интересам, тогда как государство стало репрезентировать такие негативные аспекты прошлого, как империализм, авторитаризм и варварство (подробное обсуждение этого вопроса см. у: Gayle 2001). С другой стороны, консервативная критика, осуществлявшаяся с конца 1950-х годов, но проявившая себя с новой силой в 1990-х, стремится не только релятивизировать или «обелить» негативные стороны японского прошлого, но и производит исторический нарратив, в котором нация и государство образуют монолитное органическое единство (см., например: Fujioka 1999).

В контексте борьбы мнений об отношениях нации и государства значимость Северных территорий в послевоенного урегулирования ситуации (sengo shori), как часто подчеркивают представители ирредентистского движения (например: Suetsugu, цит. по: Kakuyama 2008: 50), выходит далеко за рамки вопроса о возвращении утраченных территорий. Если рассматривать важность темы напряженности между «народом» и «государством» в японской исторической памяти как одну из доминирующих характеристик послевоенного восприятия прошлого, то постоянное и неизменное присутствие нарратива о Северных территориях можно рассматривать как фактор стабилизации дискурса о новой истории страны, посредством которого «народ» и «государство» объединяются вокруг общей конструкции жертвы. Слияние народа и государства прослеживается в большинстве относящихся к Северным территориям публикаций. Нарратив «народа», личные истории бывших обитателей островов, рассказывающие о мирной жизни, предшествовавшей советской оккупации, о нищете и страданиях во время оккупации и о последовавшем за этим выселении, а также более поздние истории о народном ирредентистском движении переплетаются здесь с историей соглашений на государственном уровне, с историей переговоров о статусе островов и с историей правительственных инициатив, направленных на их возвращение (например: Koizumi (ed.) 2003; Hopporyodo Mondai Taisaku Kyokai 2003 и Kamisaka 2005). Таким образом, постоянное присутствие нарратива о Северных территориях в японском дискурсе о новой истории перекидывает мостик между двумя конфликтующими представлениями о взаимоотношениях народа и государства в японском прошлом.

Северные территории и японский партикуляризм

Важность Северных территорий и связанной с ними политики состоит также в том, что они стали местом воспроизводства японской идентичности на фоне процесса «нормализации». Под «нормализацией» в данном случае понимается не только постепенное «смягчение» позиции японцев, связанной с декларацией неучастия в международных военных действиях, но и общий процесс разрушения тех форм партикуляризма, которые постоянно производились в связи с отношениями между Японией и Западом, о чем говорилось в главе 4.

С первых дней эпохи Мэйдзи дискурсивная конструкция японской социокультурной идентичности была неотъемлемой частью отношений с западным Другим. Именно в этом контексте в конце 1970-х возникла социокультурная конструкция, определяющая Японию через Россию – как часть более общего дискурса нихондзинрон (теория японскости), (вос)производившего уникальные социокультурные черты японского народа по сравнению с Западом и подтверждавшего через образ «России» положение Японии в поле универсального, – поскольку именно Россия объявлялась им отклонением от универсальных норм. Как уже отмечалось, конструкция нихондзинрон была частью более общего политического дискурса, наиболее бурно развивавшегося в эпоху, когда Япония поднялась до уровня экономической сверхдержавы, что привело к торговым конфликтам с США и европейскими странами, то есть когда японская модель экономического развития была воспринята как угроза (возможно, потенциальная) западному капитализму. Внутренняя конструкция национального партикуляризма и западный дискурс об идентичности Японии – либо хвалебный, либо тревожный – существовали в симбиозе, укреплявшем данную конструкцию японской идентичности.

Однако к середине 1990-х выдвигаемая Японией мнимая «азиатская модель» исчезла вместе с крахом японского экономического «чуда» (Dower 2000: 526). За этим последовал сдвиг в сторону интереса к исламу и «поднимающемуся» Китаю (а с недавних пор и России) как главных Других западного дискурса. В ходе этого процесса из западного политического дискурса исчезло не только само понятие уникальной японской модели развития, но и споры о том, может ли Япония угрожать гегемонии США (Johnson 1992), равно как и споры о «Pax Nipponica» (Vogel 1986) или об уникальной роли Японии как «гражданского государства». Это постепенное выветривание представлений об инаковости Японии по отношению к Западу, о котором уже говорилось в предыдущей главе, сопровождалось укреплением внутренних дебатов о «нормализации» Японии, ставших популярными в начале 1990-х благодаря книге Одзавы Итиро «Концепция новой Японии» (Ozawa 1994, на японском книга вышла годом раньше под заголовком Nihon kaizo no keiaku – «План реструктуризации Японии»). Одзава, бывший глава ЛДП и до сих пор один из влиятельнейших в Японии политиков, утверждает, что ключевые японские политические, юридические и социальные институты отмерли и мешают Японии стать полноценным членом международного сообщества. Хотя Одзава, бывший одним из главных виновников временной потери власти ЛДП из-за отказа сформировать Японскую обновленную партию (Shinseito), сам на протяжении почти 15 лет после издания этой книги оставался в оппозиции, процесс нормализации Японии пустил корни в доминирующем политическом дискурсе и связанной с ним политике (Kitaoka 2000: 10).

Важно отметить, что «нормальная» или «нормализирующаяся» Япония истолковывалась как альтернатива не только уникальному «японскому пацифизму», но и другим социокультурным чертам, приписываемым Японии дискурсом нихондзинрон – таким как коллективизм, особые коммуникативные способности и т. п. Процесс «нормализации» сопровождался попытками восполнить утерянную уникальность Японии путем воспевания таких национальных добродетелей, как «красивая Япония» (Abe 2006) или Япония как воплощение философии гармонии или «мирного существования» (kyosei no shiso) с другими азиатскими народами (Keizai doyukai 2005). Подобные попытки по-новому представить японскую уникальность, однако, не прижились – не только из-за своей чрезмерной туманности (как в первом случае) или очевидной исторической недостоверности (как во втором), но и потому, что не получили подтверждения ни от соседей Японии, ни – что важнее – от Запада.

Я берусь утверждать, что такая эрозия главной связки Я/Другой, при помощи которой сконструирована современная японская идентичность, привела к повышению значимости России для производства японского партикуляризма в доминирующем национальном дискурсе. Перед тем как продолжить анализ роли Северных территорий в этом процессе, важно указать на тонкие, но относящиеся к сути дела изменения в социокультурном дискурсе о России. В частности, параллельно с созданием Японии как полноправного члена универсального единства инаковость Японии и России для западного культурного дискурса стала использоваться в целях конструирования позитивной уникальности Японии, расположенной, как и Россия, не на Западе, однако, в отличие от России, находящейся с культурной точки зрения на высшей по отношению к Западу ступени. Другими словами, социокультурный дискурс о России постепенно стал воспроизводить уникальность Японии как относительно России, так и относительно Запада. В частности, негативные черты, приписываемые Японии западным и внутренним дискурсами, либо игнорируются, либо релятивизируются как «меньшее зло» по сравнению с куда большей негативностью России. Схожие элементы, напротив, используются для подчеркивания коренных отличий Японии от России в качестве мерила нормальности. В этом случае несоответствие России западным нормам используется для подчеркивания уникальной позиции Японии, которая, находясь вне Запада, является «более западной, чем сам Запад».

В нарративе об обеих нациях говорится, например, об определенных культурных сходствах: духовность, преобладание общих интересов над индивидуальными, установление единообразия и гармонии в обществе как высшая ценность (см., например: Sankei Shimbun 1993; Okazaki и Morimoto 1993). Японии и России также приписывается одинаковая уникальность пути развития, располагающегося где-то между азиатским и европейским (Kawato 1995: 227–229). С точки зрения прав человека и демократии Россия и Япония, находясь в прямой оппозиции к более общему дискурсу «нормализации», похожи друг на друга склонностью к общинности, неспособностью полностью принять западные модели гражданского общества, демократии и капитализма (Hakamada 1996: 55). Такие совершенно японские концепты, как хоннэ и татэмаэ (истинные чувства и внешняя позиция), немаваси (неформальные консультации перед принятием решения) и дасин (прощупывание), можно найти и в России, что создает ощущение сходства (см., например: Morimoto 1989: 36–38; Kawato 1995: 4–5).

Однако эти сходства используются для того, чтобы определить различия в культурных сущностях двух наций. Сравнивая Японию с Западом, Бенедикт (Benedict 1946) утверждала, что японская культура является «культурой стыда», а западная – «культурой вины». В современном социокультурном нарративе о России эта дихотомия реструктурирована. В данном случае японская культура утверждается как уникальная и при этом имеющая тот же статус, что и Запад, по отношению к третьей, низшей культурной категории – русской «культуре страха» (Hakamada 1996: 121–125).

В других случаях три категории – Запад, Япония и Россия – трансформируются в общества договора, доверия и недоверия. США, представляющие Запад, описываются как общество договора, где для сохранения общественного порядка требуется жесткая защита законов. Япония является обществом доверия, в котором законы считаются инструментами установления стандартов общественного поведения. Считается, что у обеих систем есть свои преимущества и недостатки, однако обе они выше «обществ недоверия» – таких как Россия (и Китай), – где законы не действуют и договоры можно легко изменить или отвергнуть (Hakamada 2000: 16–20). «Поразительно однородное и гармоничное» японское общество, в котором преобладают «мир, гармония и стабильность», противопоставляется шовинизму, нестабильности и конфликтности, характерным для России (Kimura 2000: 26). В отличие от России Япония также представляется плюралистической демократией идеального типа, где нет политического хаоса, вызванного чрезмерной конкуренцией политических партий. Японская модель описывается как высшая по отношению к двум западным моделям – США или Великобритании, где государством по очереди управляют две партии, и Франции и Италии, где множественность политических партий часто становится причиной политической нестабильности (Ibid.: 64). Япония, нация «мирных торговцев», которая использует политическую и экономическую власть для установления мира и процветания в Азиатско-Тихоокеанском регионе, противопоставляется автократической и непотистской России, в которой основой государственной власти являются «силовики», а мотивы их действий – чисто политические (Kawato 1995: 221–230). В отличие от российской хитрости и таких тактик, как ложь и показуха, японцы изображаются искренними и наивными (Kimura 2000: 50–51).

Территориальный спор, в годы «холодной войны» остававшийся частью более общего «остранения» Советского Союза, стал важным местом для дискурса Я/Другой, посредством которого японская национальная идентичность производится как часть универсальной. Вероятно, отсюда его значимость как одной из основ Японии, отмечают упоминавшиеся выше японские авторы. В частности, Северные территории стали не только инструментом утверждения причастности «национального» «универсальному» (см. речь Араи Сатоси в палате представителей, комитет по Окинаве и Северным территориям, 27 марта 1995 года, NDL и Sato 2005: 80–83), но и тем местом, где происходил обратный процесс, а именно присвоение «универсального» (например, понятие закона, справедливости и исторических фактов, которые обе стороны называли основополагающими принципами спора) как средства сохранения и производства национальной уникальности.

Ввиду такого значения понятия Северных территорий для производства национальной идентичности, неудивительно, что необходимость «просвещения» японцев по поводу спора японские элиты считали задачей столь же (или даже более) важной, как и демократическое «просвещение» русских (см. например, речи двух глав Агентства управления и координации – Ямагути Цуруо в палате советников, Комитет по Окинаве и СТ, 10 марта 1995 года и Муто Кабуна в палате представителей, Комитет по Окинаве и СТ, 19 февраля 1998 года, NDL и Yamamoto 2008). Этот процесс воспроизводства и подтверждения японской идентичности особенно заметен в программе «без виз», одном из главных инструментов, позволяющих японцам посещать спорные острова.

Эта программа, изначально предложенная Михаилом Горбачевым по время визита в Токио в качестве способа усиления взаимопонимания между двумя народами и ускорения разрешения территориального вопроса, позволяет японцам и русскому населению Северных территорий обмениваться визитами в безвизовом режиме. Она позволяет японцам посещать острова, не отказываясь от претензий на владение этими территориями. С японской стороны участниками программы являются бывшие жители островов и их родственники, журналисты, активисты движения за возвращение островов и члены парламента. С российской стороны программа дает возможность жителям островов посетить Японию. Согласно данным на сайте японского МИДа, на ноябрь 2005 года острова посетили более 6500 японцев, среди них 65 парламентариев, а 5300 российских граждан с оспариваемых островов съездили по этой программе в Японию (www.mofa.go.jp).

Официальной целью программы «без виз» было расширение диалога, взаимного доверия и понимания между российским населением островов и японцами, посредством чего предполагалось заложить основы для разрешения территориального спора (). Один из ведущих политиков Японии Хатояма Юкио прагматично заметил, что роль безвизовых визитов в том, чтобы показать российскому населению светлое будущее и экономическое развитие, ожидающее их в случае возвращения островов Японии (Hatoyama 2006: 41–42). Такое понимание программы соответствует более общей политике Министерства иностранных дел, которое считает включение островов в «экономическую сферу» Японии, или «японизацию» (nihonka seisaku) островов, важным аспектом политики по отношению к Северным территориям (Sato и Komaki 2003: 162–164). В то же время, как видно из соответствующей литературы, парламентских дискуссий и заявлений участников программы, диалог, проходящий, скорее, в форме монолога, служит подтверждением иерархичности в отношениях между Японией и Россией и посредством этого подтверждением японской идентичности (см., например: Kamisaka 2005). Таким образом, доминирующей темой в парламентских дебатах о программе является необходимость искоренить недопонимание и развеять опасения российского населения островов (см., например, речь Номуры Иссеи, главы Евразийского бюро МИДа, в палате советников, Комитет по Окинаве и СТ, 2 июня 1993 года). Понятие «взаимопонимание» (sogo rikai) объясняется главным образом в терминах недоверия и недопонимания со стороны россиян (см., например, речь депутата Наканиси в палате советников, Комитет по Окинаве и СТ, 7 мая 1996 года). Такую интерпретацию целей программы разделяют и ее местные организаторы. Как указал один из лидеров японской делегации, предусмотренный программой культурный обмен важен. Однако главной целью визитов является углубление понимания со стороны российского населения необходимости возвращения островов (), или, как выразился другой участник делегации, улучшение «духовной инфраструктуры» (kokoro no infura seibi) местного населения (Yamamoto 2008, см. также: Ito 2004). Таким образом, взаимодействие с населением островов является подтверждением японской монополии на историческую правду и посредством этого японской уникальной культурной идентичности.

Один из парламентариев, посетивших острова, дал весьма живую иллюстрацию случая подтверждения позитивной японской идентичности. Вспоминая о поездке на заседание Комитета по Окинаве и Северным территориям, Сасано Садако объяснила, что этот визит помог ей осознать пропасть между Японией и Россией не только в материальном смысле, но и с точки зрения культуры и науки. Поэтому, заявила депутат, для россиян гораздо важнее понять, чего добивается Япония, чем для японцев – понять Россию (речь Сасано Садако в палате советников, Комитет по Окинаве и СТ, 6 апреля 1998 года).

Однако, несмотря на отсылки к нематериальным аспектам превосходства Японии, фактическое подтверждение социокультурной иерархии через встречу с Другим дается исключительно в терминах экономической пропасти между Японией и островами. Худшие экономические условия русского населения и их зависимость от японской помощи, разрушенная инфраструктура и акцент на том, что острова выглядят точно так же, как до войны, преобладают в нарративе японских гостей в качестве подтверждения превосходства Японии над Россией (см., например: Jiji kaisetsu 2000; Kayahara 2004; Kamisaka 2005; Hatoyama 2006; Yamamoto 2008). Таким образом, хотя визиты на Северные территории служат площадкой для подтверждения уникальности Японии, они в то же время содержат угрозу подрыва этой конструкции из-за впадения в область временных различий, о чем говорилось в предыдущей главе, что приводит к изменению структуры Другого и последующим модификациям связки «Я/Другой». Это связано с тем, что дискурс о Северных территориях и абстрактная социокультурная конструкция взаимозависимы, при этом первый предоставляет возможности для подтверждения второй, однако он также нуждается в постоянном воссоздании эксклюзивной иерархии, основанной на неизменной во времени природе национальных черт. А это, в свою очередь, возможно только благодаря устойчивому социокультурному дискурсу.