Территориальный спор между Японией и Россией касается островов Итуруп (Эторофу), Кунашир (Кунасири), Шикотан и архипелага Хабомаи; все эти острова вместе японцы называют Северными территориями. Острова эти расположены недалеко от восточного побережья Хоккайдо, самого северного из четырех крупных островов, образующих Японский архипелаг. Общая площадь этих островов составляет примерно 5 тыс. кв. км. Советский Союз (а с 1992 года Россия) де-факто контролирует эти территории. Хотя эти острова часто называют частью Курильского архипелага, вопрос об их принадлежности к Курильской гряде, тянущейся от полуострова Камчатка до Хоккайдо (как и вопрос о том, совпадают ли «Курилы» с тем, что японцы называют «Тисима»), остается одним из главных предметов спора. Японская сторона утверждает, что два южных острова архипелага, Шикотан и Хабомаи, являются частью Хоккайдо, а Эторофу и Кунасири называют Южными Курилами (Минами Тисима) – в отличие от Курил, от которых Япония отказалась по Сан-Францисскому мирному договору 1951 года. Советская/российская сторона утверждает, что все острова являются частью Курил, и считает Итуруп и Кунашир частью Большой Курильской гряды, а Шикотан и Хабомаи – Малой Курильской грядой. Pазница в представленных позициях, а также их релевантность в данном споре будут рассмотрены ниже.

Поскольку этот вопрос является центральным в двусторонних отношениях, а русский и японский нарративы об истории островов противоречат друг другу, на японском, английском и – в меньшей степени – на русском языках существует большой корпус академической литературы, посвященной этому вопросу. В сумме он содержит всесторонний и, вероятно, исчерпывающий анализ первых японских и русских экспедиций на острова, истории обладания островами и попыток достижения взаимовыгодного решения между сторонами. Наиболее объективными и обширными работами по этой теме можно считать «Курильские острова» (1974) Джона Стефана, доклад «Русско-японская территориальная дилемма: споры, проблемы, вопросы, сценарии решения» (1992) Питера Бертона и «Спор о Северных территориях и русско-японские отношения» (1998 и 1998а) Цуйоси Хасегавы. В этих книгах дается подробный анализ первичных и вторичных материалов, написанных на японском, русском и английском языках. Необходимо также упомянуть книгу «Японско-советские/российские отношения после 1945 года: трудный мир» (1998) Кимие Хары, так как там дается краткий, но информативный анализ послевоенных попыток подписания мирного договора, а также несколько важных изысканий об истоках спора.

Наша задача в этой главе состоит не в том, чтобы оспорить исторические факты или аргументы, высказанные в перечисленных выше исследованиях. Поскольку основным предметом рассмотрения настоящей работы является конструкт японской национальной идентичности, нашим главным вопросом будет то, как в доминирующем дискурсе эти острова приобрели статус неотъемлемой японской территории (nihon no koyu no ryodo), несмотря на довольно недавнюю историю их японской колонизации наряду с другими территориями айнов. Оспаривание доминирующего взгляда на острова со стороны групп айнов в Японии лишь вскользь упоминается в современных исследованиях (например: Berton 1992). Однако в целом ученые игнорируют позицию айнов, самого немногочисленного этнического меньшинства в современной Японии, в пользу анализа межгосударственных отношений. В данном контексте отсутствие интереса к айнам вполне понятно, поскольку они не сыграли заметной роли в определившем их дальнейшее существование процессе колонизации этих территорий Японией и Россией.

Однако айны как Другой имели важное значение в конструировании японской идентичности, и начиная с первых дней японско-русских отношений эти два Других (Россия и айны) были тесно связаны между собой в японском самосознании. Поэтому после краткого описания роли, которую спорные острова занимали в японском понимании своей территории в довоенные годы и сразу после войны, мы рассмотрим возникший в 1970-х годах дискурс о роли айнов в истории современной Японии, а также проблемы, которые он поставил перед доминирующим дискурсом о Северных территориях. Как будет показано ниже, проблема айнов и вытекающее из нее оспаривание понятия «неотъемлемой территории» в отношении Северных территорий возникли в рамках более общей борьбы между консервативным и прогрессивным нарративами за определение национальной идентичности Японии.

В следующей главе будут рассмотрены посвященные России тексты Сибы Рётаро – одного из наиболее популярных современных «конструкторов» японской идентичности. Там будет показано, как во время создания историко-культурной конструкции Японии и России были подавлены возражения против нарратива о «неотъемлемой территории», что – в рамках японской национальной идентичности – поставило субъектность айнов в подчиненное положение.

 

4.1. Острова до Северных территорий

Японский официальный исторический нарратив справедливо утверждает, что до 1945 года спорные острова ни дня не находились под управлением царской России или СССР. Ни один из трех двусторонних договоров (1855, 1875 и 1905 годов), определявших и менявших границы Японии с северным соседом, не относил Северные территории под российскую юрисдикцию. Однако важно отметить, что до 1868 года эти острова не были также и частью исторической Японии. На протяжении многих веков на этих землях, так же как и на территории современного Хоккайдо и Сахалина, жили айны.

Во второй половине XIX века эти острова – вместе с Хоккайдо – были включены в состав Японии в рамках северной экспансии молодого государства и в течение последующих десятилетий стали объектом централизованной колонизации и освоения земель (kaitaku). Процесс колонизации и его губительные последствия для коренного населения подробно описаны в блестящих работах таких ученых, как Эмори Сусуму (Susumu 1987), Ричард Сиддл (Siddle 1996) и Теса Моррис-Судзуки (Suzuki 1998 и 2000). Свидетельства первых иностранных путешественников и охотников за выдрами на Хоккайдо и Курилах также позволяют уверенно говорить о бедственном положении айнов во время колонизации, поскольку все они подчеркивают страх айнов перед японцами и их грубое обращение (например: Bird 1880; Snow 1910). Как показывает одно из японских исследований эпохи Мэйдзи, в 1872 году на двух крупнейших из оспариваемых островов, Кунасири и Эторофу, жили около 70 айнов; кроме того, айны составляли треть населения Курил/Тисима (Sasamori [1893] 1988). В 1884 году Шикотан, изначально необитаемый, был насильственно заселен жителями острова Сюмусю (Шумшу), самого северного из Курил, поскольку правительство Мэйдзи не хотело, чтобы обрусевшие айны жили в непосредственной близости от северной границы империи.

После подписания Симодского трактата (1855 год), первого двустороннего договора о границах, закреплявшего острова за Японией, все последующие годы колонизации вплоть до советской оккупации Северные территории (а после 1875 года и вся Курильская гряда) оставались наиболее маргинальными и наименее развитыми районами Японской империи. Административно Курилы были частью Хоккайдо и после капитуляции 1945 года имели иной статус, чем соседний Сахалин (Карафуто). Южный Сахалин, который царская Россия уступила Японии по Портсмутскому мирному договору (1905 год), оставался, вплоть до советской оккупации 1945 года, отдельной административной единицей (Карафуто-тё). Таким образом, с юридической точки зрения, по состоянию на август 1945 года, спорные острова признавались частью собственно Японии (naichi) – в отличие от Южного Сахалина, где было колониальное управление. Однако по сути утверждение, что Курилы «никогда не считались колониальными владениями» (Stephan 1974: 96), как Тайвань или Корея, весьма спорно. Это связано с неоднозначной ролью, которую играли «освоение» и «развитие» айнских территорий в общей японской концепции колониальной экспансии до 1945 года. Исикава Такубоку, знаменитый японский поэт, живший на Хоккайдо и много путешествовавший по провинции в 1907–1908 годах, открыто называл Хоккайдо «колонией» (shokuminchi), поскольку там отсутствовали моральные нормы и традиции, формативные для японской культуры (цит. по: Umemori 2006a: 12). Однако роль Хоккайдо в более общем колониальном дискурсе оставалась весьма неоднозначной, что отражало многочисленные противоречия в основных идеологических парадигмах империи – например, в концепции японской нации (Oguma 2002).

Следует отметить, что, в отличие от европейских империй, у Японии не было ни официальных колоний, ни единого государственного органа управления ими – таких как, например, Комитет по колониальной политике в Великобритании. Тайвань, Корея и другие колонии управлялись не связанными друг с другом государственными органами – например, генерал-губернатором Тайваня или генерал-губернатором Кореи (Chosen), – и на каждой территории действовали свои законы. В то же время в геополитическую концепцию Японского архипелага часто включали Южный Сахалин и Тайвань (например, Monbusho 1942: 1), что отражало неоднозначность японского колониального проекта. Между 1871 и 1882 годами Хоккайдо и соседние острова также управлялись отдельными органами. Иностранные современники, проявлявшие большую склонность называть вещи своими именами, называли Кайтакуси (дословно – Департамент освоения земель) Департаментом колонизации (Watson 1874: 133). Кстати, деятельность японских колонизаторов в Маньчжурии в 1930-х годах сами японцы также называли «освоением земель» (kaitaku imin).

Р. Дж. Уотсон, поверенный в делах Ее Величества в Японии в начале эпохи Мэйдзи, проницательно подметил эту неоднозначность положения Хоккайдо в модернизирующейся Японии. В своих воспоминаниях о поездке на Хоккайдо Уотсон отмечает, что, будучи одним из главных японских островов, Хоккайдо «имеет другой статус», чем остальные крупные острова, и считается «колониальным владением» (Watson 1874: 133). Начиная с 1882 года Хоккайдо стал административной частью «большой земли» и, в отличие от более поздних колоний, подпал под юрисдикцию первой японской конституции 1889 года. Однако неоднозначное положение Хоккайдо подчеркивалось специальным законом, направленным на защиту «бывшего коренного населения» (kyu dojin), – он был принят в 1899 году и отменен лишь через сто лет. Введение отдельного законодательства для коренных жителей Хоккайдо, во многом схожего с позднейшими законами для колоний, сохраняло полуколониальный его статус, несмотря на отмену колониального управления.

Также интересно рассмотреть взгляды на колонизацию Хоккайдо Гото Симпэй (1867–1929), одного из ключевых чиновников в японской колониальной системе, занимавшего несколько высоких постов, включая пост гражданского губернатора Тайваня и пост президента компании «Железные дороги Южной Маньчжурии». В своем трактате о японской экспансии, а также в дискуссиях о японской колониальной политике в Тайване Гото делает интересное замечание о развитии Хоккайдо. Говоря о Тайване, Гото позволяет себе короткое отступление о «предприятии в Хоккайдо». Развитие Хоккайдо он определяет как мирную экономическую и культурную интеграцию, как «внутреннюю колонизацию» (naichi shokuminsei), отличающуюся от другой возможной формы захвата территорий – военной экспансии. Тем не менее Гото считает развитие Хоккайдо частью общего проекта колониальной экспансии, выделяя этот случай как единственный опыт Японии в управлении «новой территорией» (shinryodo) до захвата Тайваня. Более того, он утверждает, что управление Хоккайдо могло бы послужить ценным уроком для последующих колониальных проектов, если бы политики и организаторы заселения Хоккайдо дали себе труд проанализировать свой опыт в более общем контексте (Goto [1914] 1944: 44–45 и 1915: 16–17). В свете такого описания колонизации Хоккайдо неудивительно, что один из ведущих до– и послевоенных специалистов по айнам и активный участник движения за возвращение Северныx территорий Такакура Син’итиро утверждал, что они являются неотъемлемым ареалом японской расы (Yamato), первым шагом «поселенческого» проекта, включавшего также заселение Маньчжурии, Кореи и островов южной части Тихого океана (Takakura 1942: 171). Подобное теоретическое позиционирование Хоккайдо как части более крупного колонизаторского проекта привело Такакуру в 1939 году на Корейский полуостров, где он мог наблюдать отдельные аспекты культурной политики колониального правительства – например, управление музеями и историческими памятниками, – чтобы впоследствии использовать этот опыт на Хоккайдо (Ibid.: 259). Этот процесс обучения работал и в обратном направлении: политика ассимиляции айнов направляла генерал-губернатора Кореи при разработке стратегии японизации этой территории (Siddle 1996: 145). Подобная связь между захватом айнских островов и общим проектом колониальной экспансии неудивительна. Хотя колонизация Хоккайдо во многом проходила по американской модели заселения индейских земель, общий процесс колонизации был основан на государственном управлении заселением и ни принципиально, ни инструментально не отличался от того, что происходило чуть позже в Тайване, Маньчжурии и Корее (Oguma 1998: 55). Следует также добавить, что Гото считает колонизацию Хоккайдо мирной исключительно на том основании, что там не было крупномасштабного сопротивления со стороны коренного населения, представители которого – как не без изумления отмечали первые европейские путешественники – могли бесстрашно выйти один на один с медведем, однако боялись иметь дело с японцами (см., например: Bird [1880] 1997). Как показывает критический анализ японского «развития» айнских островов, управление Хоккайдо не отличалось от других колониальных проектов: политики и колонизаторы были столь же агрессивны и равнодушны к чаяниям и образу жизни коренного населения, что имело для последнего самые отрицательные последствия (подробнее см.: Emori 1987; Siddle 1996; Morris-Suzuki 1998 и 2000).

В то же время Курилы, составлявшие самую отдаленную часть айнских островов, оставались настолько экзотическим уголком империи, что туда не заезжали даже те, кто бывал на Хоккайдо. В первые десятилетия «освоения» айнских земель эти острова были слабо заселены: рыбаки жили там лишь в сезон рыбной ловли; зимой же острова оставались практически необитаемыми (Landor [1893] 1970: 131; см. также статистические данные о населении у: Sasamori [1893] 1988: 150–151). Только в 1930-х годах население Курил достигло 15 тыс. человек (Kuroiwa 2006: 249) – это чуть меньше числа японцев, изгнанных Советским Союзом во второй половине 1940-х годов. Родившийся на Хоккайдо писатель Терасима Масаси отмечал в конце 1930-х, что Тисима остается пасынком Японии, является для большинства японцев «загадочным миром» и «девственной землей» – в отличие от «культурного» и «цивилизованного» Хоккайдо; порой эти острова даже забывают нанести на имперские карты и не упоминают в школьных учебниках (Terashima 1939: 1–8). Это не вполне соответствует действительности: например, в учебнике по географии для начальных классов Тисима все же упоминается (Monbusho 1942: 136). Однако печаль Терасимы можно понять: в учебнике этому архипелагу посвящено всего девять строк (административному округу Хоккайдо – 15 страниц, Сахалину – 9 страниц), и, хотя там подчеркивается его важность для национальной безопасности, авторы не перечисляют даже названия островов. Как можно увидеть из записок современника Терасимы, зажиточного предпринимателя из Осаки Акимори Цунетаро, совершившего путешествие по островам в 1935 году, население островов в эти годы значительно выросло, однако они все равно оставались малонаселенными, и практика зимней миграции с островов действовала вплоть до 1930-х годов (а если верить упомянутому выше учебнику по географии, то и до 1940-х). Для Акимори Тисима представлялась самой отдаленной и незнакомой территорией из находящихся под управлением Японии, – ее можно было сравнить с Микронезийскими островами, которые попали под внешнее управление Японии после поражения Германии в Первой мировой войне (Akimori 1936: Введение). Сходное впечатление можно получить и из воспоминаний о путешествии на Тисиму Симомуры Каинана (настоящее имя Симомура Хироси), бывшего чиновника, члена палаты пэров, выдающегося журналиста, президента национальной радиослужбы (NHK) в 1943–1945 годах и министра внутренних дел в течение короткого периода в 1945 году. Симомура посетил острова в июле 1941-го и через два месяца опубликовал свои заметки в одном из главных общественно-политических журналов того времени «Кайдзо» (Shimomura 1941, см. также: Shimomura 1942). Сам факт, что статья, содержащая исключительно туристические впечатления, появилась в одном из основных национальных журналов, указывает на отдаленность и экзотическое положение Тисимы. Однако в статье имеется еще два аспекта, подчеркивающих такое восприятие Тисимы большинством японцев. Во-первых, Симомура противопоставляет Тисиму «собственно Японии» (naichi), что относит Тисиму к разряду колоний. Во-вторых, из того, что названия островов даны в статье с фуриганой, можно заключить, что многим японцам они были незнакомы.

В первые послевоенные годы советская оккупация островов не играла существенной роли во внутренних политических и общественных дебатах. Позже Японский институт иностранных дел (JIIA) при японском МИДе объяснял это «временное смирение» японцев послевоенным замешательством и отчаянием, а также тем, что во время капитуляции на островах находился японский военный контингент, из-за чего многие долго не могли разобраться в территориальном вопросе в первые послевоенные годы (JIIA 1963: 49). Однако в свете описанной выше удаленности островов в восприятии японцев, а также в силу неоднозначности «освоения» айнских островов в рамках колониальной политики относительное равнодушие к островами неудивительно. В первые послевоенные годы в политических дебатах архипелаг Тисима часто упоминался в ряду других колоний – Кореи, Маньчжурии и Тайваня – как «потерянная земля», которую Япония «развивала», начиная с эпохи Мэйдзи, а теперь утратила в результате поражения во Второй мировой войне (депутат Тамура Хидейоси, палата представителей, основное заседание 28 ноября 1945 года; Акита Мицукадзу, палата лордов, основное заседание 15 декабря 1945 года; Барон Наито-Масамицу, палата лордов, заседание второй комиссии по петициям, 31 августа 1946-го). Призывы к возвращению Шикотана, Кунасири и Эторофу, озвученные депутатом от Хоккайдо Хандо Котаро в палате представителей на заседании комитета по международным отношениям 6 октября 1947 года, не вызвали особого отклика у других членов комитета. В одной из немногочисленных реплик по поводу эмоциональной речи Хандо (в которой приводились факты в пользу японской принадлежности островов) было замечено, что не имеет значения, кто владеет этими территориями, если у японцев будет доступ к их природным ресурсам (депутат Вада Тосияки, палата представителей, заседание комитета по международным отношениям 6 октября 1947 года).

Основываясь на неизвестной до недавнего времени секретной инструкции МИДа 1946 года, составленной в рамках подготовки к мирному договору с союзниками, Хаара (1998: 24–33) отмечает, что на первых этапах задачей японского правительства было возвращение двух меньших островов – Хабомаи и Шикотана. Из детской книги «История СССР» (Soren no hanashi), изданной МИДом в 1949 году, видно, что даже три года спустя у правительства не было четко сформулированной позиции относительно оккупированных Советским Союзом японских территорий. В этой книге участие СССР в войне с Японией и последующая оккупация Южного Сахалина и Курил трактуются как естественные результаты Ялтинских соглашений, законность и правомочность которых Японией не оспаривается. Это беспрекословное принятие советского участия в войне можно объяснить страхом перед цензурой оккупационных властей (или как результат ее действия). На приложенной карте СССР Сахалин, Южные и Северные Курилы обозначены как «новоприобретенные территории (включая земли, статус которых еще не определен)». Самое важное, что между этими территориями не проводится никакой разницы (MoFA 1949: 100–101). Кстати, карта, помещенная в брошюре о Советском Союзе, вышедшей под грифом влиятельной газеты «Маинити Симбун» через год после капитуляции, изображает все Курилы/Тисима и Сахалин как советскую территорию, не делая оговорок о спорном статусе этих островов (Mainichi Shimbunsha 1946: 26–27).

Во внутреннем политическом дискурсе требования вернуть оккупированные СССР территории стали набирать вес с началом «холодной войны» в 1948 году – тогда в результате растущих разногласий между бывшими союзниками об условиях восстановления независимости Японии появилась реальная возможность заключить мирный договор без участия СССР. Однако определение точного масштаба территориальных претензий, а также их формулирование в качестве национальной миссии появились в своем нынешнем виде значительно позже. Этот процесс начался с первой попыткой заключения мирного договора на переговорах 1955–1956 годов и завершился в конце 1960-х, когда была основана полуофициальная Ассоциация по решению проблемы северных территорий (Hopporyodo mondai taisaku kyokai), призванная координировать и поддерживать борьбу за острова.

 

4.2. Истоки спора

На протяжении многих лет как советская/российская, так и японская сторона, приводя историческое обоснование своих территориальных прав, постоянно ссылались на первые записи об «открытии» Курил. Однако истоки и накал этой дискуссии проще понять, если рассматривать заявления сторон не как конкурирующие исторические нарративы, а как политические феномены, возникающие на стыке внутренних и международных факторов (Togawa 1993: 19). В целом в процессе формирования спора можно выделить две стадии. Есть основания считать, что советское руководство рассматривало возможность получения от Японии территориальных уступок уже в 1940 году, в процессе правительственных переговоров о заключении двустороннего пакта о нейтралитете (Shimotomai 2006: 75). Тем не менее наиболее явно истоки послевоенного спора возникают на встрече в верхах между Иосифом Сталиным, Уинстоном Черчиллем и Франклином Д. Рузвельтом, состоявшейся в Ялте в феврале 1945 года. На этом собрании Большой тройки была достигнута договоренность, что в обмен на участие Красной армии в войне с Японией Советский Союз получит права на Южный Сахалин и Курилы (причем какие именно острова понимались под Курильской грядой, точно не оговаривалось). Более того, изначальное обоснование советских претензий на Курильские острова, которое годом раньше дал Сталин, было чисто стратегическим и не имело под собой ни юридических, ни исторических оснований; он заявил, что острова нужны СССР для защиты морских проходов в Тихий океан (Belo? 1953, цит. у: Berton 1992). Шестью годами позже Япония отказалась от своих прав на Курилы и Сахалин в статье 2 (с) Сан-Францисского мирного договора, подписанного 8 сентября 1951 года. Однако тот факт, что Советский Союз не подписал этот договор, а сам договор, как и Ялтинские соглашения, не определял размеров Курильской гряды (что в данном контексте еще важнее), создал возможность для широкого спектра интерпретаций, чем и воспользовалось позднее японское правительство.

Официальная позиция нынешнего руководства Японии касательно этого договора сводится к двум основным элементам, которые, согласно господствующему в Японии дискурсу, юридически обосновывают требование о возвращении четырех островов. Во-первых, утверждается, что острова Кунасири и Эторофу принадлежат к Южным Курилам (Minami Chishima), а во-вторых, что «Курильские острова» не включают в себя архипелаг Хабомаи и Шикотан, которые – настаивает правительство Японии – исторически были частью Хоккайдо. Соответственно, согласно официальной интерпретации мирного договора, ни одна из двух упомянутых пар островов (а именно Кунасири и Эторофу и Хабомаи и Шикотан) не принадлежат «Курилам», о которых идет речь в статье 2 (с).

Однако похоже, что вплоть до первого раунда двусторонних переговоров (1955–1956) ни японское общество, ни правительство страны не имели ясного понимания того, какие из бывших японских территорий, оккупированных СССР, можно и нужно вернуть. Заявление, сделанное на заседании парламента главой Договорного бюро при Министерстве иностранных дел Нисимурой Кумао через месяц после подписания мирного договора, стало самым известным подтверждением непоследовательности японского правительства (например: Clark 2005). На вопрос о том, какие именно острова относятся к «Курилам», от права на которые Япония отказалась по мирному договору, Нисимура признал, что к уступленным территориям принадлежат и Южно-Курильские острова.

Что касается общественного мнения, то сайт японского МИДа заявляет, что с момента изгнания японских жителей с Северных территорий и одностороннего присоединения этих территорий к СССР (1947–1948) «их возвращение стало страстной мечтой японского народа, а имеющее глубокие корни общественное движение за возвращение островов приобрело общенациональный размах». Нет сомнений, что именно такие настроения преобладали среди депортированного населения, большая часть которого поселилась на Хоккайдо, а также среди жителей Немуро – портового города на Хоккайдо, расположенного в непосредственной близости к островам и находившегося с ними в тесной экономической связи. Движение за возвращение островов началось еще в 1945 году, когда мэр Немуро Андо Исисукэ направил свою первую петицию расквартированным на Хоккайдо американским войскам; петиция требовала перевода островов из зоны советской оккупации в американскую зону. В течение нескольких последующих лет на Хоккайдо нарастало народное движение локального масштаба – его поддерживали местные политики, а также бывшие жители островов, многие из которых после насильственной депортации 1947–1948 годов поселились именно на Хоккайдо (Kuroiwa 2007). Однако, несмотря на то что согласно нынешней правительственной позиции эти организации стояли у истоков современного ирредентистского движения, имеются два важных аспекта, ясно указывающих на разницу между более поздней «национальной миссией» по возвращению Северных территорий и ранними группами активистов. Во-первых, разношерстные группы, состоящие из насильственно переселенных жителей островов и жителей Хоккайдо, чьи заработки были связаны с островами, имели разные представления о том, какие именно территории они стремились возвратить, и требования этих групп обрели некоторое единство лишь в конце 1950-х годов, то есть когда они были поставлены под организационный контроль правительства (Kuroiwa 2007: 65). Во-вторых, хотя петиции, направлявшиеся американским оккупационным властям, а также иные тексты этого рода (например, резолюции Ассамблеи Хоккайдо) отражали сентиментальные устремления к утраченной родине и претензии на возврат территорий обосновывались исторически, эти документы были далеки от национализма, захватившего впоследствии ирредентистский дискурс. На ранних этапах обоснования имели преимущественно экономический характер, крайняя важность островов объяснялась тем, что они были для Японии источником протеина (Kobayashi (ed.) 1950, см. также: Kuroiwa 2007).

Восприятие территориальной проблемы японцами, живущими вне Хоккайдо, было еще более сложным. В ответ на одну из петиций, поданных представителями местного ирредентистского движения, чиновник Министерства внутренних дел, посетивший Хоккайдо в 1946 году, выразил крайнее удивление, узнав о существовании «каких-то островов» вблизи Немуро, каковые – очевидно, из военных соображений – отсутствовали на его карте Хоккайдо (цит. по: Kuroiwa 2007: 56). В свете той почти ничтожной роли, какую играли острова в довоенном представлении японцев о своей родине, неудивительно, что вплоть до середины 1950-х годов широкая публика почти не проявляла интереса к островам, а восприятие территориального спора с Советским Союзом не отличалось единством. Например, в начале 1953 года журнал «Советские исследования» (Soren Kenkyu) провел опрос, в ходе которого около двенадцати дипломатов и ученых, область исследований которых имела какое-то отношение к Советскому Союзу, рассуждали о возможных переменах в двусторонних отношениях в случае смерти Сталина. Имея в виду центральную роль территориального спора в сегодняшних двусторонних отношениях, естественно было ожидать, что она станет одной из главных тем наводящих вопросов, предложенных респондентам. Однако на деле ни один из предложенных вопросов не затрагивал территориального спора (Soren Kenkyu 1953: 2–15). В похожем опросе, проведенном годом позже, то есть уже после смерти Сталина, фигурировал отдельный вопрос о том, «какие требования должна предъявить Кремлю Япония». Среди респондентов фигурировали уже не только ученые и аналитики, но также члены парламента и чиновники. Интересно отметить, что большинство опрошенных потребовали репатриации японских военнопленных, интернированных в СССР, тогда как о возвращении спорных территорий упомянули менее 20 % респондентов. Также заслуживает внимания тот факт, что требовавшие возврата «территорий» определяли их самым разным образом: возвращению подлежали «Тисима» и «архипелаг Тисима», «Тисима и Карафуто (Сахалин)», «Южный Карафуто с архипелагом Тисима», «Хабомаи и Шикотан» (Soren Kenkyu 1954: 2–16). Учитывая, что такие ответы давали эксперты – представители политического мейнстрима (большинство из которых в целом критически относились к СССР), становится очевидным, что понимание территориального вопроса и оценка реального размера спорных территорий были достаточно смутными даже среди экспертов по двусторонним отношениям.

С точки зрения широкой публики, даже накануне первого раунда двусторонних переговоров в 1955 году более 50 % участников социологического опроса заявили, что Японии не следует предъявлять СССР никаких специальных требований при разработке мирного договора. Через несколько месяцев, в ноябре 1955 года, у 40 % опрошенных не было определенного мнения относительно того, стоит ли Японии требовать возвращения всех четырех островов или нужно согласиться на два (опросы «Асахи Симбун» цит. у: Mendel [1961] 1971: 203–209). Учитывая, что этот последний опрос проводился уже после первого раунда переговоров, широко освещавшегося в местной прессе, можно с уверенностью сказать, что даже на тот момент японское общество не проявляло особого интереса к спору или же не имело ясного понимания его предмета.

С этой точки начинается второй этап формирования территориального спора, а именно двусторонние переговоры, состоявшиеся в 1955–1956 годах, которые, хотя и не увенчались подписанием окончательного мирного соглашения, позволили составить совместное коммюнике и восстановить дипломатические отношения. И до, и после заключения Сан-Францисского мирного договора японские власти были нацелены главным образом на возвращение двух меньших островов – Шикотана и Хабомаи (например, см. интервью с премьер-министром Йосида в: Yomiuri Shimbun, 5 октября 1955, цит. у: Tomaru (ed). 1993: 5; см. также: Berton 1992; Hara 1998: 24–32). Поэтому неудивительно, что, как показывает ряд исследований переговоров 1955–1956 годов, изначальные территориальные претензии японского правительства ограничивались в июне 1955-го лишь двумя островами. Это требование было в целом приемлемо для СССР, и стороны были близки к подписанию мирного договора. Однако из-за внутренней конкуренции среди консервативных политиков и последующего давления США (требовавших, во избежание сближения между Японией и СССР, не ограничиваться двумя островами) японские территориальные претензии сформировались в их нынешнем виде – Эторофу, Кунашир, Шикотан и Хабомаи. Это требование, заявленное как минимальное условие для заключения мирного договора, было отвергнуто советской стороной. В результате переговоры 1955–1956 годов привели к восстановлению дипломатических отношений, однако разрешение территориального спора было отложено (подробное обсуждение см.: Matsumoto 1956; Hellman 1969; Berton 1992; Hasegawa 1998; Hara 1998; Wada 1999; Iwashita 2005). Кстати, японские социалисты, в среде которых были сильны националистические настроения (а они стали крупнейшей оппозиционной партией после слияния 1955 года), в ходе борьбы с правящими консерваторами поддержали требование вернуть все четыре острова. В этот период японские СМИ широко обсуждали ход переговоров с СССР, в целом одобряя жесткую позицию правительства. Можно утверждать, что именно тогда и сформировалось широкое общественное внимание к этому территориальному спору (Sekai 1956).

Стоит еще раз отметить, что понимание четырех островов как «исконно японской территории» изначально возникло среди изгнанного населения в дискурсе ирредентистского движения, которое начало формироваться на Хоккайдо еще в 1945 году. Однако превращение (поддержанного правительством и Либерально-демократической партией) требования вернуть «исконные территории» в национальную миссию происходило между 1955 годом и началом 1970-х (Iwashita 2005: 201–205). Следует отметить, что официально одобренная концепция спора всегда основывалась на весьма шатком историческом и юридическом фундаменте, вызывавшем вопросы не только у советских и российских специалистов, но и у многих японских и американских ученых – они нередко выражали сомнения в том, что Япония сможет вернуть все четыре острова, если дело дойдет до международного арбитража (см., например: Takano 1962; Ginsburg 1991, цит. в: Berton 1992; Gartho? 1995: 21 и Hasegawa 1998: 133). Деление Курил на Южные и Северные, как и принадлежность Хабомаи и Шикотана Хоккайдо, – тезисы довольно новые, и в этом можно убедиться, посмотрев на официальные и частные публикации, вышедшие в свет до 1945 года. Как можно увидеть из карт, изданных местной администрацией и частными исследователями и путешественниками, частью Хоккайдо считался только архипелаг Хабомаи, тогда как три других острова, включая Шикотан, считались частью Тисимы (например, см. карты в: Sasamori [1893] 1988; Hokkaido Cho 1927 и 1934; Akimori 1936; Terashima 1939: 9, а также: Berton 1992). Забавно, что по крайней мере в 1950 году даже премьер-министр Йосида не был уверен, являются ли Хабомаи и Шикотан частью Тисимы или же продолжением Хоккайдо. В неофициальной дискуссии с главами префектур, проходившей за год доконференции в Сан-Франциско, он отметил, что в результате заключения мирного договора Япония может рассчитывать на возвращение Курильских островов (sic!) Хабомаи и Шикотана, что противоречит его более позднему заявлению, что Хабомаи – это часть Хоккайдо (см. репортаж в: Yomiuri Shimbun 10 мая 1950 и Mainichi Shimbun 9 марта 1951, цит. в: Tomaru (ed). 1993: 5–9). Более того, в официальных документах до 1945 года, равно как и в мемуарах путешественников, деление Курил на Южные и Северные (и иногда и Центральные) делалось исключительно на основании разной топографии, климата и транспортного сообщения с Хоккайдо (Oono (ed.) 1940: 1; Hokkaido Cho 1934: 1–53; Akimori 1936: 42; Terashima 1939: 47). В остальном же весь архипелаг считался единой административной единицей.

Бесспорно, все эти различия получили бы огромный вес, если бы стороны – вопреки всем предсказаниям ученых мужей – решились обратиться к третейскому судье, например, в Международный суд ООН. Однако, поскольку основным предметом настоящего исследования является идентичность Японии, нас прежде всего интересует роль территориального спора в формировании двух конструкций идентичности, описанных в предыдущей главе, а также место айнов в доминирующем нарративе, легитимирующем претензии Японии на острова.

Начиная с середины 1950-х территориальный спор стал центральным вопросом в советско-японских, а затем и в российско-японских отношениях. В дискурсе социалистов, возникшем в противовес созданной консерваторами конструкции японской политической идентичности, Северные территории играли важную роль в нарративе о невооруженном нейтралитете. После неудачи правительства в решении территориального вопроса в 1955–1956 годах социалисты согласились с позицией правительства, гласящей, что Хабомаи и Шикотан являются частью Хоккайдо, а не Курил, о которых идет речь в Сан-Францисском мирном договоре. В то же время они критиковали правительственную интерпретацию мирного договора, утверждая, что, в соответствии с договором, консервативное правительство уступило Курилы, в число которых входят два других острова, а также Южный Сахалин, по праву принадлежащий Японии. Однако в социалистическом нарративе территориальный спор рассматривался не как проблема двусторонних отношений, а как часть общей проблемы определения места Японии в «холодной войне», решить которую можно только путем всестороннего пересмотра японской политики и установления «вечной дружбы» с Советским Союзом. Таким образом, позиция социалистов состояла в том, что Хабомаи, Шикотан, Тисима и Южный Карафуто (Сахалин) должны быть возвращены Японии вместе с оккупированными США Окинавой и Огасаварой (Бонин), чего можно достичь, только отказавшись от «односторонней» внешней политики «зависимости», проводимой правительством. Другими словами, разрешение территориального спора с СССР связывалось в этом нарративе с отказом от военного альянса с США и с принятием нейтралитета как способа достижения подлинной автономии и независимости для Японии (Goto 1967; Nihon Shakaito Chuo Honbu 1987: 329–332). В 1969 году, когда правительство Сато в целом договорилось о возращении Окинавы, Социалистическая партия Японии отказалась от своего прежнего целостного подхода к оккупированным территориям, утверждая, что Северные территории и Окинава – проблемы совершенно разнопорядковые с юридической и исторической точек зрения, поскольку американское внешнее управление Окинавой было односторонним решением правительства США, тогда как проблема Северных территорий коренится в военных соглашениях союзников и действиях японского правительства при подписании Сан-Францисского мирного договора и на переговорах 1955–1956 годов. В то же время социалисты продолжали утверждать, что проблему можно решить только путем прекращения военного альянса с США и полной стабилизации отношений с СССР – необходимо заключить мирный договор и на первом этапе разрешения спора пересмотреть статус Хабомаи и Шикотана (Tatebayashi 1969; Nihon Shakaito 1969). Таким образом, социалисты и сочувствующие им прогрессисты, поддерживая требование вернуть острова, реализовывали националистически окрашенную программу. В то же время они утверждали, что решение этой проблемы возможно лишь путем пересмотра всей японской внешней политики, включая отмену военного альянса с США (Takano 1962: 247–250, а также: Hara 2000: 245–248).

Интересно отметить, что если у социалистов территориальный спор входил в дискурс о невооруженном нейтралитете, то в консервативном конструкте политической идентичности Японии проблема Северных территорий изначально не была частью «отчуждающего» дискурса о Советском Союзе и считалась исключительно проблемой двусторонних отношений. Безусловно, существование спора и незаконная, с точки зрения правительства, советская оккупация островов усиливали подозрительность и отрицательное отношение к СССР. Однако в целом дискурс об «исконных территориях» входил в парадигму развития, выдвинутую ирредентистским движением: оно признавало легитимными права Японии на острова на основании договоров между Японией и Россией, одновременно утверждая, что Япония занималась «развитием» этих островов. Таким образом, консервативный дискурс обосновывал обладание островами не через политическую идентичность Японии, а через универсальные принципы международного права и объективность исторического процесса (см., например: Jiyuminshuto Seimu Chosakai 1968: 62–64). Свое символическое значение территориальный спор приобрел только в конце 1970-х – начале 1980-х, с распространением консервативной концепции о политической и социокультурной инаковости СССР/России. Она появилась как эмпирическое свидетельство преимущества либерального капитализма над социализмом и, соответственно, США над СССР (см., например: Kosaka [1977] 1996: 134–138; Nakayama 1981), а также как свидетельство социокультурной инаковости экспансионистской и параноидальной России (см., например: Tamba 1984: 200–201; Kimura 1987: 136).

Вопрос об айнах как исконных жителях островов, подвергшихся японской колонизации, был в этом историческом нарративе скрыт; айны назывались «японскими айнами», а отношения с ними – мирной торговлей под властью Японии, существовавшей за 200 лет до официального приобретения островов по Симодскому трактату 1855 года (см., например: Yoshida 1962: 22–36; Jiyuminshuto seimu chosakai 1968: 62–64; Hopporyodo mondai taisaku kyokai 1974: 12–15). Интересно, что социалисты разделяли этот взгляд на историю приобретения островов, утверждая, что они являются изначально японской территорией, приобретенной не путем агрессии, а мирными и законными средствами (см., например: Nihon Shakaito 1969), что только усилило конструкт «исконных территорий».

Нет ничего удивительного в том, что структура советского дискурса, также называвшего острова «исконно русскими землями», обнаруживает поразительную симметрию с японским. В советском нарративе японцы обвинялись в эксплуатации айнов и их истреблении, тогда как первые миссии русских на Курилы описывались как мирные и торговые (см., например: Арутюнов 1965). По понятным причинам этот официальный дискурс не оспаривался в Советском Союзе, тогда как японскому нарративy вместе с его основным понятием «исконных территорий» был брошен вызов со стороны айнов. В следующем разделе мы рассмотрим истоки и структуру этого дискурсивного вызова: он возник в контексте внутренней борьбы между консервативным и прогрессивным дискурсами, но в конечном итоге был подавлен историко-культурной конструкцией японского «Я» и русского Другого, которая повторила в более сильном виде конструкцию, рассмотренную в предыдущей главе, и вернула устойчивость понятию «исконные территории».

 

4.3. Айны и Северные территории

Айны в идентичности Японии

Прежде чем исследовать современный дискурс об айнах, его следует поставить в более широкий контекст: каково место айнского Другого в идентичности Японии? Когда во второй половине XVIII века впервые столкнулись геополитические интересы Японии Токугавы и Российской империи, основным предметом спора стали именно айны. Для правящего класса Японии иерархическое представление о «себе», противопоставленное айнами и русским как Другим, сыграло ключевую роль в концептуализации русской угрозы и разработке соответствующей политики противодействия. В частности, расширение русского влияния на коренных жителей пограничных областей считалось экспансией цивилизованного народа, шествием высшей культуры, действующей через просвещение и дружелюбную политику. Часть японской элиты считала, что эти факторы несут с собой угрозу того, что айны добровольно примут власть Российской империи (Akitsuki 1987). После восстания айнов в 1789 году сёгунат Эдо (Токио) приказал клану Мацумаэ, выступавшему посредником между Эдо и айнами, поощрять образование среди местного населения, чтобы замедлить распространение русского влияния (Takakura 1960: 51). Иными словами, в упрощенной иерархической структуре Россия и Япония имели примерно равный статус с точки зрения их культурного развития, тогда как айны, рассматриваемые как объект просвещения либо русскими, либо японцами, и располагались на значительно более низкой иерархической ступени. Важно отметить, что в этой космологии айны – хотя их и называли низшим с культурной точки зрения народом (Siddle 1996: 28–42) и рассматривали как возможный объект колонизации – считались живущими в том же времени, что и вадзин (японцы). Это связано с тем, что у японских мыслителей XVIII века не было современных понятий «прогрессивный» и «отсталый», подразумевающих темпоральную иерархию (Morris-Suzuki 1998: 9). Эта конструкция претерпит серьезные изменения, когда Япония усвоит западные модели конструирования Другого посредством нарративов цивилизации и варварства.

На первых этапах вступления Японии в «империалистическое международное сообщество» (Suzuki 2005) во второй половине XIX века Хоккайдо и близлежащие острова, населенные айнами, были включены в основную Японию как «северные врата империи». Правительство Мэйдзи занялось колонизацией территорий и образованием коренного населения, опираясь по большей части на американский опыт «развития» индейских территорий (Siddle 1996: 55–56). Способы взаимодействия между Японией и первыми субъектами колонизации во многом походили на когнитивные модели европейского колониализма – в частности, по концепции отношений между «Я» и коренным населением (dojin). Однако, так как Япония все еще боролась за отношение к себе как к равному среди цивилизованных народов Запада, японская концепция айнов допускала передвижение из низшей области варварства в область цивилизации, но только при условии принятия ими современности, которую олицетворяла Япония; при этом, как и в случае встречи Колумба с индейцами, японские интеллектуалы и политики не считали возможным принять айнов с их культурой как равноценный народ (Todorov 1982: 42) – в той же мере, в какой самим японцам было отказано в равенстве на основании доминирующей в западном дискурсе дихотомии цивилизации и варварства.

Следует отметить, что на протяжении всего периода экспансии (1868–1945), когда Япония предпринимала попытки захвата новых колоний далеко за пределами айнских островов и островов Рюкю (Окинава), дискурс об этнической структуре самой страны претерпел ряд важных изменений, причем разброс мнений колебался от утверждения этнической однородности до утверждения полной гетерогенности (Oguma 2002). Сходным образом в конце XIX века степень этнических различий или сходств между айнами и японцами (wajin) стала объектом непрекращающихся академических дебатов среди антропологов (Oguma 1995: 73–86). Одни утверждали, что этническое происхождение этих наций различно, другие оспаривали эту позицию, указывая на «следы» обычаев, религии (синтоизм) и языка древних японцев у современных айнов (Umehara 1982: 254).

Однако с культурной точки зрения признавалась отсталость айнов и необходимость «цивилизовать» их посредством современного образования. Другими словами, идеи исторического прогресса и Просвещения, импортированные с Запада в XIX веке, привели к переоценке айнов с временно́й, а не пространственной точки зрения (Morris-Suzuki 1998: 9–34). Как утверждает Йоханнес Фэбиан (Fabian 1983), концепция определения Другого по временным характеристикам и отрицание существования Я и Другого в одном временном измерении, а также отрицание диалектических отношений между объектом и субъектом (Фэбиан называет их «аллохронизм») возникли в специфическом дискурсивном контексте формирования западной антропологии. Фэбиан отмечает политическую природу исторического времени: посредством определенного конструирования инаковости оно стало неотъемлемой частью множества политических практик, производящих и воспроизводящих иерархические отношения между Западом и Другими. Этот тип отношений с Другим был воспринят японскими элитами вместе с другими западными политическими практиками, после чего был перенесен ими на айнов. Айнское общество, раньше воспринимавшееся как нижестоящее в иерархическом ряду и отличное от японского, однако принадлежащее тому же временному пространству, в модернизирующей космологии цивилизации изображалось как японская древность. Если раньше образование айнов представлялось лишь стратегическим средством, позволяющим предотвратить распространение русского влияния, то теперь принятие обычаев «цивилизованной» Японии стало основным условием для достижения статуса полноценного народа. Насильственная ассимиляция айнов в современную японскую нацию была неотъемлемой частью будущих представлений о «семье» различных субъектов империи и одним из столпов ранней колониальной политики Японии (Hashimoto 1987: 27). Непрерывное отчуждение земель, разрушение традиционного жизненного уклада, новые болезни (например, туберкулез), к которым у коренного населения не было иммунитета, и знакомство с алкоголем привели, по сути, к геноциду: естественная убыль населения сделала айнов национальным меньшинством на собственных землях (Emori 1987: 124–125).

Как мы уже видели выше, после поражения Японии во Второй мировой войне и безоговорочной капитуляции перед союзниками вопрос о колонизации айнов не всплывал на поверхность даже в период, когда начал оформляться территориальный спор. Масштаб японского империализма и колониализма по сути был определен в Каирской (1943) и Потсдамской (1945) декларациях, где оговаривались условия капитуляции Японии. Ни в одном из этих документов Хоккайдо не фигурировал среди земель, захваченных при помощи силы. Таким образом, колонизация земли айнов союзников не смущала, и в первые послевоенные десятилетия айны по большей части были исключены из нарратива о прошлом и настоящем Японии. Школьные учебники, вскользь упоминавшие о северной экспансии эпохи Мэйдзи, придерживались парадигмы модернизации, полностью игнорируя разрушительные последствия захвата японцами земель айнов (Nishino 2007: 5). Другие научные и популярные тексты о Северных территориях кратко констатировали, что земли эти были приобретены мирным путем и что Япония в течение многих лет занималась их развитием; территориальный спор обсуждался исключительно в рамках двусторонних отношений с Россией (см., например: Taoka et al. 1962). Следует отметить, что эта тенденция вовсе не обязательно отражает часто обсуждаемые в случае Японии неспособность или отказ обращаться к проблематичным аспектам своей истории. Скорее, она соответствует широкому международному консенсусу относительно места коренных народов внутри независимых наций, а также в рамках международной системы суверенных национальных государств. Как показывает одна из первых и важнейших конвенций о коренных народах, конвенция № 107 Международной организации труда (МОТ 107 «О защите и интеграции коренных народов и народов, ведущих племенной и полуплеменной образ жизни в независимых государствах»), подписанная в 1957 году, интеграция и ассимиляция рассматривались как наилучший способ для защиты благосостояния коренных народов.

Более того, когда после поражения Японии некоторые представители айнов призывали к полному пересмотру истории их колонизации японцами (wajin), их общинное руководство не разделяло притязаний на самостоятельную идентичность. На этот счет имеется даже одна история (которая, правда, не находит документального подтверждения): когда в 1947 году генерал Джозеф Свинг, командующий 11-й Воздушной дивизией, отвечавшей за оккупацию Хоккайдо, собрал старейшин айнов и предложил им образовать автономию или даже создать независимое государство, старейшины отвергли эту идею, разъяснив генералу, что отдельного народа айнов, который принципиально отличался бы от японцев, просто не существует (Masuko 1989). Как показывает этот случай – неважно, выдуманный или подлинный, – лидеры айнов не были заинтересованы в национальном самоопределении. Ограниченная активность Ассоциации айнов (Ainu kyokai) не имела своей целью установить четкую идентичность айнов в послевоенной Японии; она продолжала довоенную стратегию на дальнейшую интеграцию айнов в японское общество перед лицом продолжающейся социальной дискриминации (Siddle 1996: 151–161). Таким образом, представители сообщества айнов сами способствовали развитию довоенного нарратива модернизации в отношении северной экспансии Японии.

Айнский вызов

Нарратив, переоценивающий культуру айнов и изображающий их жертвами японской колонизации, появился в академических и общественных дебатах в начале 1970-х. Если в 1950-х и 1960-х вопросы, связанные с айнами, обсуждались почти исключительно в исторических и антропологических журналах, то в следующие два десятилетия эта тема сильно политизировалась. В этот период кроме многочисленных книг, фильмов и телепрограмм, так или иначе посвященных айнам, этот вопрос стал активно обсуждаться в таких популярных журналах, как Sekai, Chuo Koron и Asahi Journal.

Этот внезапный политизированный интерес к проблеме айнов можно считать побочным продуктом дискурса о страданиях «Азии», который возник во время войны во Вьетнаме. Считается, что антивоенные настроения и выражение солидарности с народами Вьетнама, Лаоса и Камбоджи не только напомнили о тех мучениях, которым подвергли Азию японцы, но и открыли «внутреннюю» Азию, то есть проживающих в Японии айнов и корейцев (Oguma 2007: 208–211). Несомненно, растущая политизация движения айнов и многочисленные, порой весьма бурные, выступления во имя их освобождения способствовали привлечению к проблеме общественного внимания (Siddle 1996: 162–170). Кроме того, не следует забывать и о сдвиге в международном дискурсе о коренном населении. К примеру, в 1970 году Подкомиссия ООН по предотвращению дискриминации и защите меньшинств рекомендовала исследовать дискриминацию коренных народов вне рамок прежней парадигмы модернизации (Keal 2003: 117).

Однако совершенно в ином свете структура дебатов по поводу места айнов в Японском государстве предстает в контексте развернувшейся между консерваторами и прогрессистами внутрияпонской дискуссии о природе японской национальной идентичности. Критическая переоценка истории и культуры айнов, произведенная прогрессивными японскими интеллектуалами в 1970-х годах, привела к дискурсивной интервенции в набиравший популярность консервативный нарратив нихондзинрон, который утверждал этническую и культурную однородность Японии и безоговорочно одобрял экономический прогресс вообще и развитие Японии в частности. Другими словами, делая акцент на айнах, прогрессивная критика попыталась ответить сразу на два типа дискурса однородной идентичности, отстаиваемые консерваторами: внутренняя конструкция Японии как однородной нации и более общий дискурс либерального капитализма.

В рамках критической программы «освобождение» айнов подавалось как часть крупномасштабного освобождения народов Азии и третьего мира (Hanazaki 1977: 62). Однако освобождение айнов не рассматривалось как самостоятельная цель – речь о нем заходила в контексте поиска альтернативного будущего, не зависящего исключительно от экономического развития, попытки сойти с пути, навязанного нормами рыночной экономики. «Освобождение» айнов от страданий и деградации, которые принесла им модернизация, объявлялось единственным способом, позволяющим «преодолеть» тупик модернизации и «открыть двери» в будущее (Ibid.: 63). Критический дискурс радикально переосмыслил то, как Япония «развивала» Хоккайдо, и то, как она «просвещала» коренное население. История айнов после начала модернизации и колонизации описывалась как трагедия, а вовсе не как триумф, что было характерно для дискурса модернизации. В соответствии с парадигмами, сформированными процессами деколонизации, японцы (wajin) стали изображаться как захватчики, не уважающие обычаи и жизненный уклад коренного населения и навязавшие ему собственную «современную» систему ценностей (Ogawa 1974: 37; Matsui 1972: 256–259). Критический нарратив не ограничивался критикой японского завоевания земель айнов и подробно описывал продолжающуюся дискриминацию этого народа и сохранившиеся формы «агрессии» и «эксплуатации», тем самым подрывая консервативный конструкт Японии как однородной нации (см., например: Ogawa 1974: 36–37; Hanazaki 1977: 61).

Пытаясь подорвать оба дискурса однородности консервативного нихондзинрон, этот нарратив пошел дальше простой критики японской истории и современной дискриминации айнов. Важно отметить, что он переместил отличие айнов из временного порядка в пространственный и представил айнов как не испорченного современностью Другого, существующего в одном временном измерении наравне с современной модернизированной Японией. Как отмечает один из авторов, «айны живут в настоящем, и вместе с ними живет айнская культура» (Ehara 1980: 63). Эта конструкция дополнялась изображениями «традиционного» жизненного уклада айнов, появившимися в ряде изданий (см., например: Kitahara 1983: 1), и подробными рассказами об айнской культуре и обычаях не как о прошлом, а как о сегодняшней реальности (см., например: Fujimura 1982).

Существующее в том же времени, однако при этом архаичное общество айнов служило антитезисом к современному миру; пространством, в котором боги, люди и природа существуют в гармонии; пространством, вдохновляющим на преодоление «патологии» современного общества (Hanazaki 1977: 62). Критикуя современное японское общество, этот нарратив противопоставлял ему размеренную жизнь айнской деревни (kotan) с современными «безликими» домами и оплакивал постепенное исчезновение «чистых» с культурной точки зрения айнов с их «исконной» культурой и обычаями (Ogawa 1974: 36). Отказавшись от старшинства японцев по отношению к айнам, прогрессивный нарратив, казалось, преодолел иерархию, заключенную во временном характере различия. Однако едва ли это привело к принятию диалектических отношений субъекта и объекта и подлинному вниманию ко «времени Другого», как указывал Фэбиан (1983: 153). В целом возвеличивание айнов как чистого и невинного «исконного» народа отрицало наличие у айнов современности после их насильственного присоединения к Японии. Это прославление коренного, не испорченного современностью населения больше похоже не на внимание ко времени Другого, а на образ «благородного дикаря», популярный в европейской литературе XVIII–XIX веков: он тоже переворачивал существующую иерархию Я и Другого, однако не наделял туземца субъективностью. Как и в случае с европейскими мыслителями Нового времени (а порой и в случае мыслителей вполне недавних), которые видят в «туземцах» либо представителей потерянного Рая или Золотого века человечества (Liebersohn 1994: 746), либо невинность, утраченную современным обществом благодаря практикам Просвещения (Walker 1984: 7), культура айнов изучалась потому, что являла собой простоту, гармонию с природой и чистоту, утраченные современным японским обществом.

Эта попытка вернуть айнского Другого в область пространственного и этнического отличия подверглась критике со стороны (консервативно настроенных) поборников нихондзинрон. В ответ на попытку расшатать конструкцию однородной Японии они утверждали, что этнически и культурно айны являются частью японского народа. Этот встречный нарратив пытался завуалировать недавнюю историю захвата, сопротивления и дискриминации айнов, переключая внимание с современной истории на доисторический период Дзомон (10 000–300 лет до н. э.), и утверждал единое этническое происхождение японцев и айнов.

Специальный раздел «Новый взгляд на нихондзинрон» в популярном журнале Chuo Koron за март 1982 года наиболее ярко иллюстрирует эту попытку включить айнского Другого в свое японское Я путем смещения акцента с современности на древность. В этом разделе появлялись статьи, написанные авторитетными учеными самых разных специальностей, и все тем или иным образом отрицали этническое различие айнов, на котором настаивал прогрессистский нарратив. В одной из статей утверждалось, что историю и происхождение айнов следует рассматривать в более широкой временно́й перспективе – начиная с доисторического периода. Углубляясь в исторический анализ айнов и японцев (wajin), автор утверждал, что оба народа имеют единое во времени культурное и этническое происхождение и до присоединения Хоккайдо имели общую историю. В заключение говорится, что присоединение Хоккайдо в XIX веке следует считать не завоеванием, а восстановлением единства нации (Takahashi 1982: 295–298). Антропологическое исследование происхождения айнов гласило, что они монголоиды и по физической конституции весьма схожи с японцами (Hanihara 1982). Несмотря на то что этот аргумент подавался с особой осторожностью и был начисто лишен каких-либо тезисов об отношениях между двумя группами, предположение, что у айнов и японцев общее этническое происхождение, очевидно. В специальном разделе журнала была помещена и статья Умехары Такеси, одного из ведущих представителей японской философии и первого директора правительственного Международного исследовательского центра по изучению Японии. В этой статье Умехара прямо утверждает, что любые инсинуации по поводу этнических различий между айнами и японцами – недавнее и ошибочное изобретение. Посредством пространного лингвистического анализа, подчеркивающего сходство двух языков, Умехара пытается опровергнуть «недавно появившийся миф» и, как и остальные авторы, заявляет о едином этническом происхождении айнов и японцев (Umehara 1982).

Эта попытка включить айнов в японский этнический конструкт и замять факт их завоевания и дискриминации вызвала обвинения в подлоге и псевдонаучности (Hagino 1983), а также была названа новой формой символической эксплуатации айнов консервативными неонационалистами (shin kokkashugi), пытающимися сложить с Японии ответственность за страдания айнов во время колонизации XIX века (Hanazaki 1986: 103–105). Однако, несмотря на то что консервативный нарратив был сомнителен с научной точки зрения и очевидно пытался умолчать о недавней истории покорения айнов, выросший из этого нарратива культурный конструкт айнов был удивительно схож с нарративом критического дискурса.

Поскольку «культура» и «традиция» получили почти абсолютную позитивную ценность в дискурсе нихондзинрон, а айны стали представителями «подлинной» японской культуры, из статуса отсталого народа они вознеслись до статуса высших носителей «основ японской культуры», неизбывно проявляющихся в японской мысли и религии (Umehara 1984: 38), до народа, чья «кровь течет в венах большинства современных японцев» (Umehara [1982] 1985: 7; Shiba [1992] 1997: 9–12). Соответственно, нарратив о культуре айнов (анимисты, живущие в гармонии с природой), выросший из текстов консерваторов, структурно почти полностью совпадал с нарративом прогрессистов. Однако он не ставил в один ряд айнскую и японскую культуры, а представлял айнов частью древней японской культуры; их одинаковость подчеркивалась противопоставлением наиболее мощному Другому в конструкции японской идентичности, а именно христианскому Западу (Umehara 1984: 38–51).

Возвышение айнов до «подлинных японцев» и носителей японской культуры в метадискурсе нихондзинрон, утверждавшем, что культурная уникальность Японии является источником ее успешной модернизации, привело к парадоксальному перевертыванию культурной иерархии айнов и японцев. Однако в отличие от прогрессивного конструкта, критикующего парадигму модернизации и позиционирующего айнов за пределами современности, этот тип дискурса оставался в рамках метанарратива о цивилизации и прогрессе. Дискурс нихондзинрон пытался объяснить и утвердить экономический успех послевоенной Японии при помощи культурных характеристик; быстрый рост иногда объяснялся «охотничьим духом» айнов, отличающимся от земледельческого характера японцев (Umehara [1982] 1985: 10). Другими словами, культура айнов, считавшаяся полной противоположностью прогресса и модернизации начиная с первых лет колонизации и до конца 1970-х, предстала источником прогресса в дискурсе, трактующем экономическое развитие в терминах культуры и традиции.

Для задач данного исследования важнейшим следствием столь парадоксальной перемены символического положения айнов, превратившихся в древний народ, стоящий на высшей ступени культурной иерархии, – а этот шаг был сделан и в консервативном, и в прогрессистском нарративах, – стала возможность участия айнов в общественном дискурсе не в качестве низших «туземцев», а как равных или даже высших субъектов культурной традиции. Таким образом в мейнстримном дискурсе появился голос айнов, критикующий японскую колонизацию и указывающий на самостоятельную этническую идентификацию, существовавшую у некоторых членов айнского сообщества в первые послевоенные годы (Masuko 1989). Члены айнского сообщества, появлявшиеся на общественных дебатах, в целом примкнули к прогрессистскому дискурсу, требуя ясной этнической идентификации и выступая против дискриминации и порабощения. «Голос туземцев», звучащий в текстах и речах таких айнских общественных деятелей, как Седзи Юкки, Тикаппу Миэко, Нарита Токухей, Каяно Сигеру и других, отчетливо примыкал к прогрессивному взгляду на историю северной экспансии Японии и ставил «Я» айнов в оппозицию японским колонизаторам. Они утверждали, что история северной экспансии была историей колониализма, вероломства, агрессии и порабощения.

Структурно и терминологически подражая парадигмам японского колониального дискурса и одновременно переворачивая их, нарратив айнов стал удивительно похожим на китайские и корейские изображения японского империализма. В известном смысле этот дискурс повторил существовавшую до 1945 года концепцию «развития» Хоккайдо как первого этапа японской экспансии, при этом поставив ее с ног на голову. Изначальная история японской «агрессии» и «эксплуатации» айнов стала подаваться как неотъемлемая часть более поздней «японской колонизации и дискриминации» с подробным изображением «насильственной ассимиляции», «запрещением использования айнского языка и навязыванием японского», «потерей земель», «насильственной миграцией» и «потерей традиционной культуры» (Narita 1981: 97). Еще за 20 лет до возникновения печально известной дискуссии о «женщинах для комфорта», возникшей в контексте японского колониализма и империализма в Азии, айнские общественные деятели утверждали, что на «станциях комфорта» айнских женщин использовали японские захватчики, которые и были истинными варварами (Narita 1973: 331).

«Северные территории» и японская критика Советского Союза стали важным фактором в процессе определения идентичности айнов как жертв японского «варварства». Япония, обычно критиковавшая СССР за подавление этнических меньшинств и их прав путем навязывания русского языка и культуры, теперь сама предстала уничтожительницей айнской культуры (Yuki 1997: 72–73). Японцы обвиняли Советский Союз в «краже» территорий, а теперь исторический нарратив айнов утверждал, что агрессором, изначально укравшим эти земли, была как раз Япония (Ibid.: 58; Yamamoto (ed.) 1992: 12). Многие айнские активисты утверждали, что Северные территории не являются ни советскими, ни японскими; это часть исторической территории айнов.

Если в основном ирредентистском дискурсе утверждалось, что Япония стала жертвой советской агрессии, то в нарративе айнов понимание островов как «исконно японской территории» считалось памятником японской агрессии против айнов. Критикуя доминирующую концепцию, айнские активисты говорили, что до конца войны Курильские острова и Сахалин были только колонией, «внешней территорией» (gaichi) (Narita 1973: 330). Коренные жители и некоторые интеллектуалы не-айны утверждали, что айны никогда не сдавали в аренду и не продавали Японии ни Хоккайдо, ни Курильские острова, что позволило им критиковать действия Японии, направленные на возвращение Северных территорий: Япония считает эти земли «исконно японскими», целиком игнорируя тот факт, что до их вторжения они были землями айнов (см., например: Ibid.: 329; 1981: 96–97; Kayano 1980, 1986: 110, 1997: 5–6; Yamamoto (ed.) 1992; Nomura 1993; Yuki 1997: 57–96). Насильственное переселение айнов с Шумшу на Шикотан, который теперь является частью Северных территорий, стало важным элементом в историческом нарративе айнов о жертвенности, а также в их критике доминирующего ирредентистского движения. Трагедия айнов с Шумшу, которые на момент выселения уже сильно обрусели с точки зрения культуры, языка и религии, стала неотъемлемой частью страданий айнов, которые они претерпели от рук японцев, и одним из исторических прецедентов, на которых строился контрдискурс о Северных территориях (см., например: Kaiho 1974; Yamamoto (ed.) 1992: 88; Hirayama 2005: 96–98).

Проблема айнов стала частью (пусть и небольшой) внутреннего политического и общественного дискурса о Северных территориях. Многие левые историки, занимавшиеся составлением школьных учебников, приняли айнскую сторону и последовательно отказывались упоминать Северные территории как «исконно японские территории» (Ienaga 1993: 63–66). Начиная с начала 1980-х прогрессивная ежедневная газета «Асахи Симбун» опубликовала множество статей и представила немало точек зрения, ставящих под вопрос понимание Северных территорий как «исконных японских земель» и призывающих признать их историческую принадлежность айнам, а также рассмотреть вопрос о правах айнов в связи со спорными территориями. Накануне визита советского министра иностранных дел Шеварднадзе в 1988 году эта газета от имени айнских активистов опубликовала призыв созвать Национальный конгресс айнов (ainu minzoku kaigi) и потребовать от правительства включить представителей айнов в двусторонние переговоры (Asahi Shimbun, 1988: 10). В сентябре 1991 года одна из главных айнских активисток Тикаппу Миэко посетила спорные острова в рамках тура, организованного японской общественной организацией «Корабль мира». Помимо бесед с местными жителями Тикаппу – не как японка, а как представитель айнов, «настоящих владельцев» островов, – она раскритиковала лицемерие японских ирредентистов и понимание островов как «исконно японской территории» (Yamamoto (ed.) 1992: 140–146). После избрания в парламент в 1994 году айнский активист Кайано Сигеру продолжал утверждать, что Северные территории принадлежат айнам и два сильных государства – Россия и Япония – обсуждают судьбу островов «поверх голов» их «подлинных владельцев» (см., например, протокол заседания Правительственного комитета палаты советников от 24 ноября 1994 года и Комитета по Окинаве и Северным территориям от 2 декабря 1997 года).

Очевидно, апроприация ирредентизма, а также идея государства айнов на Северных территориях, столь близкая некоторым членам айнского сообщества, равно как и представление айнов как этнически и культурно независимого от Японии народа, имели большие последствия для японского проекта по возврату Северных территорий. Помимо оспаривания обоснованности мейнстримного национального исторического нарратива, эти факторы подорвали как ирредентистскую концепцию «национальной миссии», так и тезис о том, что желание Японии вернуть острова восходит к «уникальной японской концепции национальной территории», в которой «естественные, этнические, лингвистические и культурные границы должны совпадать с границами политическими и административными» (Kimura 1980: 709, курсив мой. – А.Б.).

Айны вместе с другими борцами против дискриминации добились в 1997 году отмены просуществовавшего почти столетие закона, называвшего айнов «бывшим коренным населением» (kyu dojin), принятия в том же году Постановления о поддержке культуры айнов и распространении знаний о традициях айнов. Формально этот закон закрывал дискурс об этнической однородности японцев и официально переводил айнов из позиции варваров в статус равноценного этноса. В то же время в отчете экспертной группы, который послужил основанием для принятия этого закона, идентичность айнов была сформулирована – в духе нихондзинрон – в рамках японской идентичности и территориальной целостности; они назывались исконным населением, а «история вторжения, колонизации и насильственной ассимиляции» замалчивалась (Siddle 2002: 408). Однако айнский вызов, подрывающий доминирующий нарратив о Северных территориях, уже был подавлен более широким историческим нарративом о Японии и России, проинтерпретированным в культурных терминах в популярных работах Сибы Рётаро, которые будут рассмотрены в следующей главе.