6.1. Посткоммунистическая Россия в политической идентичности Японии

Первые годы

Конец «холодной войны», распад СССР и связанные с этим трансформации не принесли успешного разрешения территориального спора, который остается ключевым вопросом в отношениях Японии с северным соседом. Кроме того, отказ от коммунизма и поворот к рыночной экономике и демократии со стороны новых российских властей не привели и к снятию противопоставленности России японскому политическому «Я». Скорее, преобразовались сами понятия об отличии России от Японии, а связка «Я/Другой» оказалась реструктурированной таким образом, чтобы идентичность Японии как капиталистической демократии могла утверждаться и далее. В этой главе исследуются процесс и характеристики трансформации этой связки.

Определенные изменения в политическом дискурсе начали происходить еще в последние годы существования СССР. По сравнению со странами западного лагеря японская реакция на «новое мышление» в СССР была медленной и осторожной (Shimotomai 1995; Hasegawa 2007: 61), поскольку отношения между этими странами в существенной степени определялись территориальным спором. При всем этом начиная с конца 1980-х в японском дискурсе о Советском Союзе усматриваются некоторые важные изменения (Ferguson 2007: 203). В определенной степени эти изменения отражали общее отношение к реформам Михаила Горбачева и постепенному затуханию «холодной войны», но, что более важно, они возникли в ответ на связанные с Японией инициативы нового руководства СССР, которые достигли кульминации во время визита Горбачева в Токио в апреле 1991 года (Kimura 1991). Просьба Горбачева о финансовой помощи осталась, в общем, без ответа (Nimmo 1994: 98–101), а японское общество, в отличие от западных стран, скептически отнеслось к переменам в СССР (см., например, опросы общественного мнения в: Berton 1992a). Однако внутренний политический дискурс начал постепенно смещаться с утверждения полной инаковости СССР к допущению лишь темпоральных различий между двумя странами. В частности, Советский Союз был реконструирован как государство, находящееся на ранней стадии реализации универсальных ценностей демократии, личной свободы и главенства закона. В ходе этого процесса политическое Я Японии укоренялось как зрелое воплощение этих ценностей и, соответственно, как источник помощи Советскому Союзу (см., например, речь премьер-министра Каифу на семинаре Либерально-демократической партии в Каруидзаве 28 июля 1991 года, TD). Изменения в этом дискурсе идентичности проявились в том, что Япония, увязывавшая вопрос об экономической помощи с ходом разрешения территориального спора еще с начала 1980-х, начала постепенно смягчать свою позицию, однако до коренных изменений в политических оценках дело не дошло. Только попытка государственного переворота в августе 1991 года убедила японские власти в важности происходящих в СССР реформ, и Япония наконец объявила программу ограниченной экономической помощи СССР (Hasegawa 2000a: 169).

Однако СССР прекратил свое существование через шесть месяцев после визита Горбачева в Токио и через четыре месяца после объявления Японией программы экономической помощи. Дальнейшая эволюция дискурса идентичности происходила перед лицом нового Российского государства, которое, однако, унаследовало от СССР юридические и политические отношения с Японией, политику наращивания военного присутствия на Дальнем Востоке и, конечно же, сам территориальный спор. Реструктурирование связки «Я/Другой» происходило довольно медленно, поскольку наталкивалось на сформировавшийся еще в годы «холодной войны» симбиоз политического и социокультурного параметров, значимость которого увеличивалась по мере того, как урегулирование территориального спора не приносило видимых результатов, а политическая ситуация в России дестабилизировалась и далее, – что казалось японцам проявлением русского национального характера (см., например: Ochiai 1992). Прочие эксцессы, как, например, сброс Россией ядерных отходов в Японское море, тоже воспринимались как подтверждение того, что решающим фактором, определяющим политику России, остается ее национальный характер (см., например: Nakanishi 1993: 169). Как отмечает Цуйоси Хасегава, «для многих японцев Россия просто встала на место СССР, при этом проблемы между двумя странами не претерпели особенных изменений» (Hasegawa 2007: 62; см. также: Shimotomai 1995: 122–123; Ferguson 2008: 74–76).

Таким образом, хотя Россия и перешла на «общий язык» свободы, демократии и рыночной экономики (Tamba 2000: 29–38) и хотя российское руководство не раз заявляло, что Россия фундаментально отличается от СССР и разделяет с Японией важность «гуманистических ценностей» (Sato и Komaki 2003: 25), процесс реструктурирования связки «Я/Другой» тормозился из-за преобладания устойчивого социокультурного конструкта, снижавшего веру в возможность подлинного преобразования России. Поэтому, несмотря на то что в 1992 году в манифесте Либерально-демократической партии говорилось о «крахе структур “холодной войны”» и возникновении нового международного порядка и новых угроз (LDP 1992: 3), политический истеблишмент, особенно связанный с оборонным ведомством страны, продолжал относиться к переменам в России весьма подозрительно и часто критиковал американцев и европейцев за излишний оптимизм и чрезмерный энтузиазм по поводу происходящих в России перемен (см., например, речь замминистра обороны Мияхары в палате представителей, заседание Комитета по национальной безопасности, 14 апреля 1992 года, NDL). Подобный скептицизм проявлялся и в настойчивом нежелании японских политиков оказывать крупномасштабную помощь России, и обосновывалась эта позиция тем, что экономическая помощь не в состоянии изменить русский национальный характер (см., например: Yomiuri Shimbun, 1992). Отказ Ельцина от запланированного первого визита в Японию в качестве президента независимой России в глазах японцев лишь еще раз подтвердил истинность этого социокультурного конструкта. В начале сентября 1992 года Ельцин практически в последнюю минуту отменил свой визит, объяснив это решение «непримиримой позицией Японии по территориальному вопросу» (Nimmo 1994: 149), проявившейся в том, что Япония настояла на включении вопроса о территориальном споре в заявление Большой семерки на Мюнхенском саммите за несколько месяцев до запланированного визита. Отмена визита широко обсуждалась в японской прессе, и многие обозреватели восприняли этот случай как подтверждение того, что русский национальный характер остается важным фактором понимания России. В отличие от американских «пессимистических русофобов», которые доказывали ненормальность России, порой опираясь на квазирелигиозный дискурс (Foglesong 2007: 197), японский нарратив основывался на социокультурном дискурсе «оригинальных форм» (genkei). Взгляды и поведение Ельцина считались проявлением черт русского характера, который не является ни западным, ни восточным. И снова парадоксальный, вероломный, хитрый и расчетливый русский характер противопоставлялся японской последовательности и цельности. Отказ Ельцина посетить Японию, не совместимый ни с западной этикой, ни с восточной логикой, был объявлен абсурдным парадоксом, понять который можно лишь в контексте русского национального характера (см., например: Nakanishi 1993: 172–173). Эта точка зрения была настолько распространенной, что даже прогрессивная газета «Асахи Симбун», редко разделяющая правительственную или правую точку зрения, опубликовала передовицу, в которой ситуация в России интерпретировалась в социокультурных терминах и ставилась под сомнение значимость распада СССР в формировании внешней политики России. Ссылаясь на примеры из российской истории, статья объявляла неизменную русскую ментальность осажденного народа, вечно боящегося вторжения извне – ключом к пониманию российской политики (Asahi Shimbun 1993: 1–2).

Однако неизменное преобладание этого конструкта нельзя понять исключительно в контексте двусторонних отношений. Как и в другие исторические периоды, японский дискурс о России во многом отражал ее отношения с Западом (читай: с США). В конце 1980-х и начале 1990-х, в десятилетие торговых трений и исчезновения советской угрозы, вновь возник дискурс об инаковости Японии, отдаленно напоминающий о дискурсе «желтой опасности» первой половины ХХ века, когда Япония считалась врагом Запада. Его структуру, в которой «традиционные» расовые и культурные стереотипы используются ради формирования нарратива об угрожающей инаковости Японии, хорошо иллюстрирует заголовок литературного обзора в «Нью-Йорк таймс»: «Земля восходящей угрозы» (McDowell 1990). Нестабильное положение Японии как «западного» государства еще более усилилось в связи с тем, что американо-японский договор о безопасности утратил свою актуальность, как только главный потенциальный враг, Советский Союз, перестал существовать. В свете распада СССР и относительно близких отношений между СССР и его прежними противниками на Западе правомерность договора о безопасности стала сомнительной, так как альянс потерял «вероятного противника». Этот фактор, а также беспокойство по поводу «подъема Китая» и американско-китайского «стратегического партнерства» в начале 1990-х заставили Японию почувствовать ненадежность партнерских отношений с США, на что намекал заголовок книги одного из ведущих японских журналистов Фунабаси Йоити – «Дрейфующий альянс» (Domei hyoryu [1997]). Получается, что социокультурное конструирование Японии через Россию, которому содействовала «холодная война», парадоксальным образом сохранился именно благодаря краху миропорядка эпохи «холодной войны». Посредством нарратива об отличии России он реагировал на нестабильное положение Японии как «западной» страны и усиливал конструкт Японии как неотъемлемой части универсального поля нормальности и при этом уникальной нации.

Ельцин посетил Японию лишь в октябре 1993 года, после того как она – уступив давлению США и членов Большой семерки – пообещала предоставить экономическую помощь России в размере 1,8 млрд долларов как часть пакета Большой семерки и выразила готовность занять более гибкую позицию по вопросу о спорных территориях (Meyer 1993: 965). На саммите с участием премьер-министра Японии Хосокавы Ельцин подчеркнул желание России развивать отношения с Японией на основе «законности и справедливости». Эти два понятия вошли в японский политический дискурс и стали ключевыми понятиями в дискуссии о двусторонних отношениях, особенно в вопросе о спорных территориях. В двусторонней Токийской декларации Ельцин обязался разрешить территориальный спор и пообещал исполнять соглашения, подписанные Советским Союзом. Однако он отказался отдельно упомянуть Совместную декларацию 1956 года, в которой СССР обещал передать Японии два острова после заключения постоянного мирного договора. Впрочем, важно отметить, что во время своего визита Ельцин публично извинился за советское интернирование японских военнопленных после Второй мировой войны. Японский истеблишмент приветствовал этот жест как знак значительных изменений в русско-японских отношениях (Hasegawa 2000a: 184–186).

Примерно в это время общий дискурс о России стал избавляться от прежней социокультурной конструкции. С этой поры социокультурная конструкция использовалась главным образом в территориальном споре. В то же время в большинстве дебатов стала набирать силу концепция России как новой страны. Постепенно Россию стали называть «переродившейся Россией» (shinsei roshia), чтобы подчеркнуть ее непричастность как к СССР, так и к «исторической» России (см., например, речь министра иностранных дел Хаты Цутому в палате представителей 14 октября 1993 года; NDL).

Вследствие политической нестабильности в обеих странах в промежутке между визитом Ельцина и 1996 годом никаких особых подвижек в двусторонних отношениях не произошло. В России наблюдался подъем националистических настроений, популярность и политическая мощь Ельцина значительно ослабли, и большинство мест в парламенте после выборов 1995 года принадлежали оппозиции, состоявшей из коммунистов и националистов. В Японии в 1994 году к власти пришло коалиционное правительство, составленное из представителей двух конкурирующих партий – Социалистической и Либерально-демократической; его возглавил социалист Мураяма Томи’ити. Это правительство оставалось у власти в течение двух лет, однако отсутствие полного единства не позволило кабинету Муруямы добиться какого-либо прогресса в области внешней политики.

Возникновение «заново родившейся России»

В январе 1996 года премьер-министром Японии стал Хасимото Рютаро, новый генеральный секретарь Либерально-демократической партии; именно во время его премьерства понятие «новой России» нашло отражение во внешней политике Японии. Через месяц после встречи Большой восьмерки в июне 1997 года, на которой Россия была принята в члены этого элитного клуба ведущих индустриальных держав, Хасимото выступил с беспрецедентной политической речью на заседании Японской ассоциации исполнительных директоров (Keizai doyukai), в которой основное внимание уделил японско-российским отношениям. Именно в этой речи впервые прозвучали новые понятия, ставшие сигналом наиболее значительной на сегодняшний день перемены в японском понимании России и составившие концептуальную основу ее отношений с северным соседом (Tamba Minoru, цит. у: Sato, Komaki 2003: 100). В этой речи Хасимото подчеркнул, что восхищен стоящей перед Россией «исторической задачей» перехода к рыночной экономике и демократии. Он объявил, что, несмотря на все «унаследованное от прошлого» (и главным образом на территориальный спор), ясно, что Россия преобразилась. Важнейшим прозвучавшим в речи предложением было введение «многоуровневого подхода», выработанного в МИДе специалистами по России: отныне Япония собиралась строить свои отношения с Россией на принципах «доверия, взаимной выгоды и долгосрочных планов». Хотя в речи и подчеркивалось, что возвращение четырех островов остается национальной задачей, она демонстрировала отделение территориального спора от прочих областей двусторонних отношений. В ней признавалась необходимость создания подходящей атмосферы для разрешения территориальных вопросов путем усиления двустороннего сотрудничества (Hashimoto, 24 июля 1997 года на сайте TD).

Как уже упоминалось, этот резкий сдвиг в политических отношениях Японии и России не означал полного исчезновения прежней социокультурной конструкции. Следующая глава покажет, что в территориальном споре японский дискурс по-прежнему определялся смесью политического и социокультурного. Однако в общеполитических дебатах о России социокультурная конструкция была оттеснена на правый край внутреннего дискурса. Многие авторитетные эксперты по России, чьи работы рассматривались в предыдущей главе, а также националистически настроенная пресса продолжали воспроизводить эту конструкцию при освещении российских событий. К примеру, действия Путина в отношении аварии на подводной лодке «Курск» в 2000 году рассматривались как отклонение от поведения, подобающего главе нормального демократического государства – такого, например, как Япония или Соединенные Штаты (Arai 2000: 109). Позднее все более явное движение к авторитаризму при президенте Путине интерпретировалось комментаторами как отказ от признания «универсальных ценностей», возвращение к советской системе и новое проявление русского национального характера (см., например: Tamba 2007, а также Hakamada 2007). Однако общие политические дебаты остаются – примерно с 1997 года – позитивно ориентированными на «новую Россию».

В какой-то степени источником столь фундаментального сдвига в японской концепции двусторонних отношений следует считать конкретные действия, предпринятые российским правительством: именно благодаря им утвердилось понятие о «новой России» как о стране, движимой не идеологией, а требованиями политического «реализма» (Nishimura 1996). Укреплению новой идентичности России и обновлению ее отношений с Японией способствовали также поездки в Токио высокопоставленных российских чиновников, неоднократные заявления о важности Японии в российской экономической политике и внешней политике в целом, а также поддержка, которую Россия оказала вступлению Японии в Совет Безопасности ООН (Sarkisov 2000). В то же время трансформация отношений между Россией и Японией определялась также и значительными изменениями политической идентичности самой Японии.

Внутри страны дискурс о политической идентичности Японии находился в процессе постепенной конвергенции, направленной на принятие образа Японии как неотъемлемой части западного демократического мира. Этот внутриполитический «конец истории», если воспользоваться знаменитым выражением Фрэнсиса Фукуямы, начался в Японии с изменения платформы Социалистической (а точнее, Социал-демократической) партии в 1994 году и был продолжен формированием коалиционного правительства, состоявшего из представителей Социал-демократической, Либерально-демократической и небольшой Новой партии Сакигаки под руководством премьер-министра – социалиста Мураямы Томи’ити. Этот процесс имел своим следствием такие радикальные перемены, как принятие американо-японского альянса и признание конституционности существования Сил самообороны. Связь между этим процессом и возникновением «новой России» в японском политическом дискурсе уже подчеркивалась премьер-министром Хатой Цутому, в течение нескольких недель возглавлявшим коалиционное правительство, а затем передавшим бразды правления Мураяме. На одной из пресс-конференций Хата заявил, что деятельность бывшего члена КПСС Ельцина, начинающего в России процесс рыночных реформ, лишний раз доказывает, что идеологические битвы, которые ведет внутри станы Социалистическая партия, являются анахронизмом, утратившим всякую значимость для современной политики (приветственная речь 66-му съезду японской Ассоциации издателей и редакторов газет, 15 июня 1994 года, на сайте TD). Та же идея фигурировала месяц спустя и в инаугурационной речи Мураямы, где подчеркивалось, что конец идеологического противостояния времен «холодной войны» на международном уровне должен положить конец внутренним идеологическим битвам и способствовать возникновению межпартийного «реалистичного» диалога о вопросах политики (Инаугурационная речь, 18 июля 1994 года, на сайте TD).

Гомогенизация дискурса о политической идентичности лишь усилилась после поражения социалистов на всеобщих выборах 1996 года, оттеснивших эту партию на обочину внутренней политики. Появление в 1998 году Демократической партии Японии как главной альтернативы Либерально-демократической партии способствовало дальнейшей консолидации этой новой, однородной политической идентичности Японии, в рамках которой между правящей и оппозиционной партиями не прослеживается никаких фундаментальных идеологических различий. Внутренний дискурс все дальше уходил от серьезного обсуждения понятий демократии, экономики и независимости и склонялся в сторону частных вопросов о том, как должна быть структурирована японская политическая система, какое место должна занять Япония в мировом порядке, формирующемся по окончании «холодной войны», при том что первоосновы либерально-демократического порядка принимались за нечто само собой разумеющееся (см., например: Ozawa 1994).

Гомогенизация внутреннего политического дискурса сопровождалась процессом переутверждения Японии как неотъемлемой части Запада, начавшегося после десятилетия торговых трений, а также сомнений и неуверенностей по поводу будущего американо-японского альянса. Торговые споры были разрешены, а в 1996 году очередной кризис в Тайваньском проливе нанес серьезный удар по американо-китайскому «стратегическому партнерству». Американо-японская декларация о сотрудничестве в сфере безопасности 1996 года, а также обновленная версия Основных направлений американо-японского оборонного сотрудничества, опубликованных в 1997 году и два года спустя ратифицированных парламентом, наделяли альянс новой ролью регионального «стабилизатора», призванного обеспечивать стабильность в Азиатско-Тихоокеанском регионе, а также способствовать миру и процветанию в этой части земного шара. В рамках теории «конфликта цивилизаций» (Huntington 1993), ставшего, по мнению многих исследователей, доминирующей парадигмой американского внешнеполитического дискурса, Япония представлялась одной из основных мировых цивилизаций, не принадлежащей, однако, к сфере конкурирующих с Западом исламской и китайской цивилизаций.

Таким образом, во второй половине 1990-х имели место повторная констатация важности альянса и новая стабилизация отношений между Японией и Западом/США – теперь уже перед лицом новых угроз. Как будет показано ниже, идея российской военной угрозы так и не исчезла полностью из дискурса о безопасности, хотя затуханию этой темы способствовали двусторонние мероприятия по усилению доверия друг к другу, а также появление новых угроз для безопасности. Однако относительная стабильность японской идентификации с миром либеральной демократии как на внутреннем, так и на международном уровне, а также переключение на отличных от России Других (например, на Китай и Северную Корею) обеспечили, в свою очередь, возможность построения более тесных связей с Россией. Свидетельством такого дискурсивного пересечения между конструированием японской идентичности через ее принадлежность Западу и связкой Япония/Россия является одновременное возникновение двух крупных исследовательских проектов, открытых одним из основных японских аналитических центров в области международных отношений, – Японским центром международного обмена – в 1997–1998 годах. Первый проект, посвященный включению России в Азиатско-Тихоокеанский регион, возглавил бывший посол Японии в России Ватанабе Кодзи. Результатом работы по этому проекту стал доклад, рассматривавший присутствие «новой России» в Азиатско-Тихоокеанском регионе как «желательное». В этом докладе Россия представала не в качестве несущего угрозу Другого, а как страна, способная сыграть в регионе важную положительную роль (Watanabe 1999: 12–14; Akino 1999). Второй проект, которым руководил Нисихара Масаси, президент Национальной академии обороны, был посвящен американо-японскому альянсу. Проект стал неотъемлемой частью «переизобретения» альянса, поскольку усмотрел целый ряд новых задач, которые он может и должен решать в регионе после исчезновения врага, для противостояния которому он изначально создавался (Nishihara (ed.) 2000).

Важным фактором, облегчившим возникновение более тесных связей между Россией и Японией, стали перемены в отношениях России с Западом, имевшие место во второй половине 1990-х. Особенно важным стало решение о расширении НАТО на восток, официально принятое в 1997 году вопреки возражениям России и в нарушение дававшихся ранее обещаний. Это решение нанесло непоправимый удар идее «общеевропейского дома», выдвинутой Горбачевым десятилетием ранее в рамках его доктрины «нового мышления». В этом смысле оно свидетельствовало об окончании того краткого периода, в течение которого Россия тесно идентифицировала себя с Западом, и привело к «повороту на восток» в поисках более тесных отношений со странами Азиатско-Тихоокеанского региона (Singh 1999; Rangsimaporn 2006). Таким довольно парадоксальным образом два фактора помогли Японии принять Россию как новую нацию, разделяющую общечеловеческие ценности: ими стали консолидация самоидентификации Японии с западным миром и одновременное отдаление России от Запада.

Идентичность Японии и «новая Россия»

Важно понимать, что данную реконфигурацию отношений Японии с Россией не следует воспринимать как внезапную замену предельно отличного от Японии Советского Союза на Россию, воспринимающуюся как часть демократического капиталистического Я; данная реконфигурация была лишь частью упомянутого выше процесса реконфигурации советского Другого. Несмотря на то что распад Советского Союза воспринимался как подтверждение высшей ценности «свободы и демократии» (Edamura 1997: 31–34), «возрожденная Россия» подтверждала самоидентификацию Японии как ведущего носителя этих ценностей, чем обязывала ее стать помощником и проводником России на пути к ее превращению в «нормальную страну» (Sato и Komaki 2003: 54). Отличие России от Японии и связанная с ним иерархия в конструкции идентичностей не исчезли – скорее, начавшиеся в конце 1980-х процессы достигли своей кульминации, переведя эту иерархию во временную плоскость и закрепив идентичность Японии как зрелой капиталистической демократии, способствующей установлению стабильности и процветания России и других «незрелых» стран и регионов мира (см., например, программную речь премьер-министра Хасимото в Центре стратегических и международных исследований 24 сентября 1996 года на сайте TD). Неизменное присутствие этой конструкции обнаруживается и в общей программе японской внешней политики, где подчеркивается, что Япония всячески поддерживает политические и экономические реформы в России, с тем чтобы помочь России стать «созидательным членом международного сообщества» (MoFA 2001: 7–9).

Тем не менее со второй половины 1990-х отношения Японии с Россией значительно усложняются и диверсифицируются. Можно сказать, что самоидентификация Японии как экономической державы стала производиться и воспроизводиться именно в связке отношений Японии с «возрожденной Россией» – особенно после отделения территориального спора от других аспектов двусторонних отношений. Важно отметить, что «экономическая идентификация» не означает преобладания экономики над военными вопросами, а превалирование экономического измерения в японской самоидентификации как капиталистической демократии. Другими словами, несмотря на то что признание необходимости поддержки политических и экономических реформ в России не сильно отличалось от признания этого факта в Западной Европе и Северной Америке (см., например: Sato и Komaki 2003: 56), проявления такой идентификации в действительности свелись почти исключительно к сферам экономики и технологий. Эти перемены хорошо иллюстрируют обстоятельства, в которых Япония поддержала вступление России в элитный клуб Большой семерки, демонстрируя неизменное присутствие связки «Я/Другой». В 1997 году Япония под давлением США с большой неохотой приняла вступление России в Большую семерку (Dobson 2004: 112–113), которая – начиная с Бирмингемского саммита 1998 года – стала Большой восьмеркой. Однако при этом Япония выступала решительно против полной интеграции России во все экономические структуры Большой семерки, которая предполагала хотя бы номинальное признание экономического равенства двух наций. На организованной после саммита пресс-конференции премьер-министр Хасимото подчеркнул, что дебаты по важнейшим экономическим вопросам будут продолжены в рамках Большой семерки (24 июня 1997 года, www.kantei.go.jp). В его заявлении можно усмотреть утверждение более высокого экономического статуса Японии в рамках иерархического отличения себя от «новой России».

В ноябре 1997 года Россия была принята в Азиатско-Тихоокеанский форум экономического сотрудничества (APEC), и особо активную поддержку членству России в этой организации обеспечила как раз Япония (Hashimoto 2000: 32). Подобные проявления лидерства объясняются главным образом желанием японских политиков продемонстрировать подлинную приверженность «многослойному подходу», а также их уверенностью в желание и способность Ельцина разрешить территориальный спор – особый энтузиазм по этому поводу возник после Красноярского саммита, состоявшегося в начале того же месяца (Sato и Komaki 2003: 129–132). В то же время следует помнить, что в отличие от элитного клуба Большой семерки APEC включает в себя столь разные по экономическому развитию страны, как Папуа – Новая Гвинея, Таиланд, Соединенные Штаты, Япония и Китай. Членство в этой организации не предполагает экономического равенства членов, поэтому – в отличие от случая с Большой семеркой – активное содействие Японии вступлению России в эту организацию нисколько не подрывало иерархию, а, наоборот, еще раз подтверждало статус Японии как крупнейшей экономической державы.

Ученые и журналисты не раз отмечали медлительность, с какой Япония реагировала на происходившие в России политические реформы. Однако важно помнить, что после коренной переоценки двусторонних отношений участие Японии в российских делах фундаментально отличалось от участия других западных стран. После распада Советского Союза европейские правительства, их полуофициальные подразделения, а также целая армия неправительственных организаций были вовлечены в создание в России институтов демократии. Официальные и частные лица пытались облегчить переход России к состоянию «нормальности» через участие в самых разных сферах российской жизни: от политики, экономики и образования до науки, религии и защиты прав человека (Mendelson и Glenn 2000; Foglesong 2007: 196–218). Япония, напротив, как на государственном, так и на неправительственном уровне ограничила свое участие в процессе «нормализации» России почти исключительно областями экономики и технологий. В качестве потенциально полезной модели российских реформ рассматривались не политические институты Японии, а скорее послевоенный опыт экономической реконструкции и развития (см., например, речь премьер-министра Обути от 22 октября 1998 года на сайте TD).

Важно понимать, что в отличие от западных стран участие Японии в российских реформах происходило на фоне определенного слияния российских и японских дискурсов идентичности. Слияние это нашло свое выражение в подписании ряда двусторонних соглашений (например, Плана Хасимото – Ельцина в 1997 году, Японско-российского плана действий в 2003 году) и других документов и политических заявлений, в которых определялась роль Японии как инвестора, сторонника экономических реформ и поставщика новейших технологий. И хотя переговоры по мирному договору и связанному с ним территориальному спору зашли в тупик, а также несмотря на случающиеся время от времени инциденты типа расстрела российскими пограничниками японского рыбака вблизи спорных территорий в августе 2006 года, в указанном объеме японо-российские отношения развивались достаточно гладко, и в них не возникало таких конфликтных ситуаций и такой напряженности, какие часто просматриваются в отношениях России с европейскими странами и США.

Невзирая на успехи и провалы в японской политике помощи, а также на неспособность предоставить обещанную помощь в полном объеме (Moltz 2001), на протяжении этих лет Япония в значительных объемах предоставляла России прямую и непрямую финансовую поддержку по таким проектам, как возведение жилья для отставных военных, демонтаж российских атомных подводных лодок, а также поставки медикаментов для российских госпиталей. Япония также предоставляла России низкопроцентные займы (в объеме 1,175 млрд долларов на 2000 год), направленные на ускорение экономических реформ, причем эти выплаты проходили через японский Банк международного сотрудничества – один из главных институтов развития и оказания финансовой помощи в современной Японии. В 2004 году на займы и страхование инвестиций в России банк потратил около 40 % от всех относящихся к Европе сделок, а в 2006 году эта доля составила уже 60 %, что демонстрирует рост двустороннего экономического сотрудничества (JBIC 2005: 18; JBIC 2007: 22). Кроме того, Япония в числе других стран активно финансировала займы, выдаваемые России Международным валютным фондом, предоставив 6 млрд долларов из общей суммы в 19,8 млрд, выплаченной России МВФ в период между 1993 и 1999 годами (Yoshida 1999: 232).

Демонстрировали быстрый рост и деловые связи между Японией и Россией, что стало отражением осуществившегося в России перехода к «нормальной» (то есть пригодной для работы) инвестиционной среде, а также устойчивого экономического роста, ускоренного резким ростом цен на нефть. Несмотря на то что японский бизнес активно действовал в России с самого начала 1990-х, двусторонняя торговля стала набирать обороты лишь в 2003 году на фоне оживления экономики в обеих странах, а также в ответ на проведенную в России законодательную реформу (касающуюся таможенных пошлин и налогообложения) и меры, принятые для защиты частных инвестиций (Ivanov 2005: 10; см. также: Imoto 2003: 6–7). В 2004 году общий объем японских инвестиций в России достиг 1,9 млрд долларов, а прямые инвестиции составили 1,35 млрд, что вывело Японию на 6-е место среди инвестирующих в Россию стран (Bury 2004: 12). В опросе японских управленцев, проведенном в 2004 году Федерацией японского бизнеса «Кейданрен», 80 % респондентов выразили заинтересованность в ведении бизнеса в России (цит. по: Anzai Kunio, интервью в Tokyo Foundation, 29 марта 2005 года, www.tkfd.or. jp). В советское время торговые отношения Японии с СССР ограничивались преимущественно импортом природных ресурсов и экспортом оборудования. Сегодня японское экономическое присутствие в России куда более разнообразно: здесь присутствуют автопроизводители, все основные банки, производители компьютеров, крупные торговые дома, страховые компании, представители пищевой и строительной промышленности. На фоне роста интереса к России в среде японских деловых элит в период между 2003 и 2006 годами число корпоративных членов японского делового клуба в Москве выросло более чем в два раза с 65 до 137 (Shiratori 2006: 149). В 2006 году объем двусторонней торговли достиг рекордного уровня в 137,2 млрд долларов, и Россия поднялась на 20-е место в списке деловых партнеров Японии, обойдя такие страны БРИК, как Индия (28-е место) и Бразилия (29-е место) (Hattori 2006: 40).

Наибольший экономический интерес Япония проявила к российской энергетике. После нефтяных потрясений 1970-х годов необходимость диверсификации источников нефти постоянно стояла в повестке дня любых политических дебатов в Японии. Однако в 1980-х и 1990-х годах низкие мировые цены на сырую нефть несколько сбили важность энергетического вопроса. Но война, с 2003 года ведущаяся в Ираке, а также растущая конкуренция за источники энергии с Китаем, Индией и другими странами снова сделала вопрос преодоления зависимости Японии от ближневосточной нефти одной из важнейших правительственных задач (Тоити Цутому, глава Института энергетической экономики ). В политических дебатах о диверсификации поставщиков энергии Россия рассматривается как важнейший альтернативный поставщик нефти и природного газа (см., например: Agency for Natural Resources and Energy 2004: 165; Togo и Kayama, цит. по: Ivanov 2005a). Далее, энергетический вопрос все чаще рассматривается в тесной связи с вопросами национальной безопасности (Defence Agency 2005). В этом смысле Россия, еще не так давно воспринимавшаяся как предельно опасный Другой, стала обсуждаться как возможный помощник в обеспечении (энергетической) безопасности Японии (см., например, речь министра экономики, торговли и промышленности Хиранумы в Комитете по экономике и промышленности палаты представителей 30 мая 2003 года и речь Тоиси Цутомо на заседании Комиссии по экономике и торговле в палате представителей 2 августа 2002 года).

Однако в отличие от других крупнейших либеральных демократий ни японское правительство, ни какие-либо неправительственные организации в стране не ощущали необходимости входить в российскую политику или социополитические сферы. Символична в этом отношении деятельность Японских центров, схожих по своему назначению и статусу с Британскими советами. Эти центры были открыты в 1994 году и действуют сейчас в семи крупнейших городах России, однако деятельность их не выходит за рамки организации языковых курсов и технического обучения российских специалистов, а также консультирования российских и японских предпринимателей по вопросам делового сотрудничества (MoFA 2006: 4). Крайне ограниченной остается и деятельность Японско-российского центра молодежного обмена (Nihon Roshia seinen koryu senta) – он был открыт в 1999 году и находится в ведении Министерства иностранных дел, – равно как и работа неправительственной ассоциации «Япония – Россия» (Nichiro kyokai). Складывается впечатление, что основным мотивом, побуждающим молодых японцев принимать участие в программах обмена, является лишь внушительный рост российской экономики (см.: Uchida 2006: 63–65).

Участие неправительственных организаций и частных лиц в основном тоже ограничивалось экономикой и материальной помощью. Японские общественные организации – например, организации, входящие в состав гигантского Фонда Ниппон, но также и другие, менее масштабные фонды действовали в основном в рамках предоставления гуманитарной помощи – например, поддерживали лечение жертв чернобыльской атомной аварии и людей, пострадавших в результате других гуманитарных катастроф (  и ). В рамках индивидуальных взаимодействий число въезжавших в Россию японских граждан достигло своего максимума в 2006 году (97 тыс.) и уже в 2007 году упало до 83 тыс. – при том что число посещающих Японию россиян так и осталось на уровне 60 тыс. в год. Несмотря на рост двустороннего туризма по сравнению с советской эпохой, каждая из стран занимает по отношению к другой довольно низкое место в списке наиболее популярных туристических направлений. Как заметил один из ведущих специалистов по России, реальное взаимодействие между народами осуществляют исключительно ученые и специалисты (Matsuda, Shimotomai, Takagaki, Yoshida 2005). Надо признать, что в России присутствуют некоторые японские религиозные организации. Однако религиозную миссию апокалиптической секты Аум Синрикё (которая к тому же была запрещена в 1995 году после организации серии газовых атак в токийском метро, унесших множество жизней), а также постоянное присутствие буддистской организации Сока Гаккай, которая насчитывает в России около 250 членов и основная деятельность которой сосредоточена на обмене выставками и концертами между двумя странами, вряд ли можно считать проявлениями типичного для Японии национального дискурса или манифестациями японской идентичности. Более того, круг деятельности этих двух групп представляется довольно ограниченным, если сравнить его с работой трехсот западных церковных групп, имевших свои представительства на территории бывшего Советского Союза уже в 1993 году (Foglesong 2007: 209).

Все это не означает, что в Японии полностью проигнорировали то, что на Западе было воспринято широкими слоями как путинский «отход от демократии» (Ibid.: 220–201). Японские СМИ подробно освещали войну в Чечне, постепенное подавление свободы слова в российских СМИ, а затем и такие политически значимые события, как предполагаемое убийство бывшего офицера КГБ Александра Литвиненко в Лондоне или убийство российской журналистки Анны Политковской. Однако эти свидетельства «отхода от демократии» в России не имели прямого влияния на связку «Я/Другой». Когда в августе 1999 года началась вторая чеченская война, Япония, в отличие от других западных государств, активно критиковавших нарушение прав человека, заняла достаточно нейтральную позицию, полагая, что эта война должна оставаться внутренним делом России (Sato и Komaki 2003: 281). В Японии так и не появилось своей версии «Открытого письма» (в Европе и Америке его подписали больше сотни интеллектуалов), в котором выражалась бы озабоченность «отходом России от важнейших демократических ценностей» (). Не было в Японии и призывов бойкотировать проходивший в России в 2006 году саммит Большой восьмерки – вроде того, что распространяли американские республиканцы, а крупнейшие японские СМИ не призывали правительство страны осудить антидемократическую политику Путина. Ни один из приближенных к японскому политическому истеблишменту аналитических центров не выпустил ничего, что хотя бы отдаленно напоминало доклад 2006 года, подготовленный американским Советом по международным отношениям и носящий не требующее дальнейших разъяснений название «Россия идет по неверному пути» (). Отсутствие Японии в исследовании по новейшей истории взаимодействия Запада с Россией, выпущенном Фондом Карнеги (Trenin 2007), символизирует разрыв между Японией и другими западными странами в вопросе об участии в политической судьбе России.

Следует признать, что Япония представлена в качестве одного из ключевых членов либерально-демократического мира в докладе «Контакты с Россией» (Lyne, Talbott, Watanabe 2006), подготовленном неправительственными представителями США, Великобритании и Японии и выпущенном Трехсторонней комиссией. Но хоть во введении к докладу и говорится, что «каждый из трех авторов посвятил значительную часть своей профессиональной жизни изучению и работе с СССР и Россией» (Ibid.: 5), японский представитель выделяется на фоне двух других относительной краткостью связанного с Россией опыта. Родерик Лайн и Строуб Тэлботт, представляющие Великобританию и США, прекрасно владеют русским языком, хорошо знают страну и долгое время занимались организацией «контактов с Россией». В отличие от них Ватанабе Кодзи – бывший посол Японии в России, и его предыдущая должность заместителя министра иностранных дел по экономическим вопросам, а также последующее назначение специальным советником «Кейданрен», судя по всему, являют собой типичный пример японских контактов с Россией. Ватанабе проработал в России всего три года, и, как он сам отмечает в предисловии к японскому изданию, его знание российских реалий довольно ограниченно.

Российская «ресурсная дипломатия» и в особенности захват «Газпромом» нефтегазового проекта «Сахалин–2», в результате которого японские компании «Мицуи» и «Мицубиси» потеряли половину своих акций, пожалуй, стали единственным проявлением «недемократической» сущности России, вызвавшим серьезные сомнения в ее «нормальности» (см., например: Shiobara 2005, Kawato 2006, Hitachi 2007, Sakaguchi 2007). Однако постоянные заверения России в том, что она заинтересована в участии Японии в разработке российских энергоресурсов, а также уверения в стабильности поставок газа в Японию в рамках проекта «Сахалин–2», похоже, стабилизировали отношение Японии к России. Верно, что, в отличие от доклада 2003 года, новая энергетическая стратегия Японии, выпущенная Министерством экономики, торговли и промышленности в мае 2006 года, не содержит отдельного упоминания российского Дальнего Востока в качестве альтернативного поставщика энергии для страны (Shiratori 2006: 150). Однако произошедшие с тех пор события указывают на дальнейший рост двусторонних отношений в области энергетики. В феврале 2007 года японский Банк международного сотрудничества объявил о том, что продолжает финансировать «Сахалин-2», несмотря на его захват «Газпромом», а в марте 2008 года японское правительство достигло договоренности с российской государственной нефтяной компанией «Роснефть», предполагающей ускорение строительства идущего в Японию Восточно-Сибирского нефтепровода. В апреле 2008 года, во время визита в Россию японского премьер-министра Фукуды, лидеры двух стран договорились о совместной разработке нефтяных месторождений в Восточной Сибири. Похоже, что по крайней мере в ближайшем будущем единство интересов останется стабильным и не послужит источником давления для переконфигурации отношений двух стран.

 

6.2. Затухание северной опасности

Специального внимания заслуживают перемены в восприятии России как военной угрозы – хотя бы потому, что вопросы безопасности традиционно представляют сферу особого интереса для науки о международных отношениях (как в ее традиционном, так и в ее критическом изводе), но также и потому, что эта область всегда служила одним из основных полей слияния политической и социокультурной конструкций. В этом параграфе рассматривается процесс постепенного отказа от восприятия России как угрозы, произошедшего после распада Советского Союза. В целом можно сказать, что изменения в дискурсе безопасности шли рука об руку с возникновением и стабилизацией понятия «новой России», постепенно распространившегося в более широком политическом контексте. Кроме того, прекращению восприятия России как военной угрозы способствовал фундаментальный сдвиг круга вопросов о безопасности в сторону Китая и Северной Кореи, однако достигнут он был посредством целого комплекса мер, направленных на укрепление доверия между двумя армиями.

Уже в 1992 году Кисино Хироюки, дипломат, работавший по заданию влиятельного Международного института за глобальный мир (институт возглавлял бывший премьер Накасоне), отметил в своей оценке России, что эта страна больше не представляет для Японии военной угрозы. В доказательство этого утверждения Кисино привел три основных довода: исчезновение коммунизма как государственной идеологии, дезинтеграция Советской империи и конец ее экспансионистской политики (Kishino 1992: 2–3). Не все представители оборонных кругов были готовы сразу же встать на столь оптимистическую точку зрения. Как и в общем дискурсе о России, перемены в восприятии угрозы тоже были постепенными и происходили крайне медленно по сравнению, например, с Соединенными Штатами, где военные проводили совместные учения со своими бывшими стратегическими противниками уже в 1994 году. Закату восприятия России как военной угрозы гораздо больше, чем конец «холодной войны» и распад СССР, способствовали более широкие перемены в самом японском дискурсе безопасности, вызванные проблемами Северной Кореи, Китая, а позднее и проблемой «мирового терроризма». Однако самым важным оказался, пожалуй, двусторонний «оборонный диалог», ведущийся с Россией начиная с 1996 года.

Как уже отмечалось, в начале 1990-х японские военные круги продолжали испытывать глубокую подозрительность по отношению к СССР, а затем и к России, несмотря на происходившие с ней значительные перемены. Вообще позиция оборонного истеблишмента оставалась амбивалентной, как бы отражая устойчивость социокультурной конструкции, отрицающей возможность изменений в несущей угрозу инаковости России. Однако в то же время игнорировать происходившие в России радикальные перемены, как и изменения в ее отношениях с другими западными странами, было невозможно. Поэтому японские оборонные круги отмечали позитивные перемены в российской военной позиции, но и параллельно продолжали подчеркивать исходящую от России потенциальную опасность.

Даже когда в конце 1980-х политический дискурс о Советском Союзе начал меняться, суть дебатов о безопасности оставалась прежней вплоть до распада СССР. Глубину недоверия, которую военный истеблишмент испытывал по отношению к СССР, можно измерить по правительственному докладу агентства обороны 1991 года. В этот период СССР не только находился в глубоком экономическом и политическом кризисе, но также резко сократил численность войск на Дальнем Востоке, включая группировку на спорных островах. Раздел доклада, посвященный СССР, позитивно оценивает различные внутренние и международные факторы, по которым можно было судить, что СССР вряд ли сможет осуществить какую-либо военную агрессию. Однако при этом отмечается, что военная ситуация вокруг Японии остается той же, поскольку советские сухопутные войска, авиация и флот на Дальнем Востоке были усилены и модернизированы, а также проявляют большую активность. Доклад не придает особого значения сокращению численности войск, называя его стратегической перегруппировкой, означающей на самом деле реорганизацию и модернизацию Советской армии. Более того, подчеркивается, что развернутые на Дальнем Востоке войска более многочисленны, чем это требуется для оборонительных целей, что, очевидно, намекает на возможность агрессии со стороны СССР (Defense Agency 1991: 44–46). Аналогичный доклад 1992 года, написанный сразу после распада СССР, также выражал неуверенность касательно оборонной политики России и будущего ее армии, подчеркивая военный потенциал и неопределенность политической ситуации после распада СССР (Defense Agency 1992: 16–21). В итоге делался вывод о необходимости «пристально наблюдать за развитием» российской политической и военной ситуации (Ibid.: 50–61). Неослабевающую подозрительность по отношению к России можно увидеть и в заявлении советника по обороне Нисихиро Сэйки на парламентской комиссии по расследованию международных вопросов (17 декабря 1992 года). Говоря о военной ситуации в России, он отмечает царящий в ее внутренней политике хаос, делающий вероятность военной агрессии против Европы минимальной. В то же время он критикует оптимизм Америки и Западной Европы, отмечая, что, несмотря на иностранную помощь, Россия за один день не изменится. Мияхара Асахико, парламентский замминистра обороны, замечает в еще более резкой манере, что угроза со стороны России не может сразу резко уменьшиться, поскольку она является наследником СССР и его политики (палата представителей, Комитет по национальной безопасности, 14 апреля 1992 года, NDL). Таким образом, несмотря на окончание «холодной войны», в японском дискурсе обороны Россия все еще оставалась под сильным подозрением. До 1994 года российские войска на Дальнем Востоке продолжали приоритетно рассматриваться на первой странице аналитического раздела доклада Агентства обороны. Только после 1994 года это место заняло «развитие военной ситуации на Корейском полуострове» (Nakano 2005: 42–43), тогда как российские войска стали обсуждаться преимущественно в контексте угроз со стороны Китая и Северной Кореи (см., например: Mii 1998: 76–77).

Упоминание Китая и Северной Кореи как военной угрозы в обнародованных в 2004 году «Принципах оборонной программы на 2005 финансовый год и далее» стало кульминацией процесса, начавшегося десятилетием ранее. 1993 год был отмечен так называемым северокорейским ядерным кризисом: Северная Корея вышла из Договора о нераспространении ядерного оружия в ответ на требование Агентства по атомной энергетике допустить инспекции на подозрительные ядерные объекты. В результате ядерная программа КНДР стала восприниматься как «серьезная угроза» безопасности Японии (Hughes 1999: 88–89). Эта угроза стала еще более глубокой после того, как в 1998 году КНДР провела испытание баллистической ракеты, пролетевшей в воздушном пространстве Японии; кроме того, шпионские корабли КНДР неоднократно входили в японские территориальные воды. Начиная с 2002 года похищение японских гражданских лиц в КНДР стало широко обсуждаться, что вместе с ядерной программой, существование которой подтверждали ядерные испытания, проведенные в октябре 2006 года, прочно поставило КНДР во главу угла оборонной политики Японии. Как уже отмечалось, «китайская угроза» постепенно обострилась (и уже не в первый раз) в начале 1990-х, когда японские специалисты обратили внимание на резко возросшие военные расходы Китая на фоне его экономического роста, сопровождавшегося отсутствием прозрачности. Дальнейшее развитие угрозы усугубилось ядерными испытаниями, которые Китай проводил между 1994 и 1996 годами, несмотря на возражения Японии, а также крупномасштабными военными учениями в Тайваньском проливе накануне президентских выборов в Тайване в 1996 году (Drifte 2003: 43–48). На протяжении многих лет конфликт только углублялся из-за растущего соперничества между Японией и Китаем за лидерство в Азиатском регионе, переоценки истории и, не в последнюю очередь, территориального спора в Восточно-Китайском море (Curtin 2005).

Однако, несмотря на возникновение новых опасных Других, о чем свидетельствует постоянное появление на первой странице ежегодного Доклада агентства обороны анализа «развития военной ситуации на Корейском полуострове», а также несмотря на существенное сокращение российского военного контингента на спорных островах, «российская угроза» присутствует в национальном дискурсе безопасности до 1997 года. Например, в парламентских дебатах военная мощь России на фоне политической неопределенности внутри страны часто называлась фактором нестабильности в Азиатско-Тихоокеанском регионе (см., например, речь Усуи Хидео в Палате представителей, комитет по национальной безопасности, 23 февраля 1996 года, NDL). В 1995 году Тамба Минору – в то время замминистра иностранных дел, а затем посол Японии в России – открыто заявил в дискуссии с представителями США, что Россия по-прежнему представляет военную угрозу безопасности Японии (Ferguson 2008: 80). Необходимость продолжать наблюдение за Россией и ее политикой подчеркивалась регулярно. В качестве доводов в пользу такой необходимости приводились, в частности, мощная Российская армия, сильный национализм и непредсказуемость политического курса (см., например, речь депутата Матимуры в палате советников, подкомитет по Азиатско-Тихоокеанскому региону, Комитет по международным отношениям, 10 апреля 1996 года, NDL).

Национальный дискурс безопасности стал существенно меняться в 1996 году, когда произошел упомянутый выше Тайваньский кризис. Китайские испытания ракет над Тайваньским проливом и последовавшее развертывание там военно-морских сил США очевидно затмили роль России в программе безопасности Японии. В то же время в 1996-м и последующие годы происходило развитие японо-российских отношений в области безопасности. В частности, во время визита министра иностранных дел России Евгения Примакова в Токио в ноябре 1996 года было заявлено о сокращении российского военного присутствия на спорных островах; состоялся визит главы японского Агентства обороны Усуи Хидео (тогда этот пост был эквивалентен министру обороны) в Россию и ответный визит министра обороны России Игоря Родионова в Токио в следующем году. Во время этого визита Родионов заявил, что Россия не рассматривает Японию или японо-американский альянс как военную угрозу (Sarkisov 2000: 219–221). Этот диалог получил официальное развитие два года спустя во время визита главы агентства обороны Нороты Хосей в Москву в 1999 году и был подтвержден в Плане действий, подписанных Коидзуими и Путиным в 2003 году.

Важно отметить, что диалог по вопросам обороны вовсе не представлял собой исключительно риторическое упражнение: он реализовывался на различных уровнях деятельности военного истеблишмента. В 1996–1998 годах Россию дважды посещал глава Агентства обороны Японии и один раз глава ее штаба. В 1996 году пилотов японских Сил самообороны приглашали на учения в Россию, где они летали на самых современных реактивных истребителях, получив доступ к новейшим российским военным технологиям (Ferguson 2008: 86). Более того, в 1996 году корабли военного флота Японии участвовали в церемонии празднования 300-летия российского флота, а на следующий год в Японию приплыл российский эсминец. Военные флоты проводили совместные учения в 1998 и 1999 годах. Эти учения были глубоко символичными, поскольку впервые в своей истории японский флот проводил совместные учения не с США (Izuyama, Hyodo, Matsuura 2001: 17). Начиная с 1998 года эти совместные мероприятия стали регулярными. К ним относятся визиты главы Российского генштаба и командующего российским ВМФ и ответные визиты главы агентства обороны и председателя совета совместного штаба; дружеские визиты российских и японских военных судов; совместное участие в поисково-спасательных операциях и обмен оборонными исследованиями (NIDS 2000: 254–255). Военное сообщество Японии расценило эти события как позитивные шаги к нормализации двусторонних отношений (Ogawa et al. 1999: 30–35, а также речь главы Агентства обороны Кавары Цутому в палате представителей, Комитет национальной обороны, 12 апреля 2000 года, NDL). Более того, начиная с 2003 года визитами обмениваются и военные из сухопутных Сил самообороны Северного военного округа (который граничит с Россией и «традиционно» наиболее подозрительно относится к российским инициативам) и их коллеги из российского Дальневосточного военного округа. В 2004 году состоялся беспрецедентный визит главы Северного военного округа Японии на Дальний Восток, в ходе которого он встретился со своим российским коллегой.

Эти события можно считать углублением диалога о безопасности, постепенно прогрессирующего от символических визитов на высшем уровне и заходом судов в порты обеих стран до встреч высокопоставленных военных, которым в случае военного конфликта пришлось бы вступить в прямую конфронтацию. Диалог между военными ведомствами двух стран продолжается по сей день (Доклад Министерства обороны Японии за 2007 год: 365–356, см. на сайте: www.moda.go.jp), и даже пограничный инцидент, произошедший в августе 2006 года (когда русский пограничный катер открыл огонь по японскому рыболовному судну, в результате чего один человек погиб), не привел к радикальной переоценке военной угрозы со стороны России (см.: Ministry of Defense 2007: 64–74).

Более того, эти символические меры по укреплению доверия сопровождались сокращением военного присутствия, ускорившим «улетучивание угрозы с севера» (Kawakami 1998: 43). К 1997 году российское военное присутствие на спорных островах сократилось до 3500 человек (Valliant 1999: 159). Военный контингент на Дальнем Востоке в целом также сильно сократился. К 2001 году сухопутные силы уменьшились на 30 %, ВМФ – на 50 %, ВВС – на 60 % по сравнению с 1992 годом (Kan 2001). Японские войска в Северном военном округе также планируется сократить в соответствии с новый оборонной доктриной, представленной в «Принципах оборонной программы на 2005 финансовый год и далее» и в Среднесрочной оборонной программе. В целом новая оборонительная доктрина отмечает низкую вероятность прямого вторжения в Японию и подчеркивает новые угрозы безопасности – в частности, терроризм, распространение оружия массового поражения и размещение в регионе баллистических ракет. С географической точки зрения оборонительные приоритеты сместились с «обороны на севере» к богатым природными ресурсами отдаленным островам на юго-западе, где пересекаются интересы Японии и Китая. Сокращение войск на границе с Россией включает уменьшение на треть численности танков и артиллерии и сокращение 11-й бригады (7200 человек), расквартированной на Хоккайдо, до 2–4 тыс. человек (Asahi Shimbun 2004: 4).

Таким образом, возникновение новых угроз во второй половине 1990-х вызвало серьезную трансформацию дискурса безопасности, касающегося России, чему способствовали двусторонние меры по укреплению доверия и новый характер отношений с «новой Россией». «Война с мировым терроризмом», японско-российское сотрудничество по вопросам Северной Кореи и институционализация шестисторонних переговоров, нацеленных на разрешение северокорейского ядерного кризиса, привели к тому, что оборонительные программы двух стран частично объединились, в результате чего российская угроза стала постепенно исчезать из японских дебатов о безопасности.

Однако, несмотря на существенные улучшения в двусторонних отношениях, недоверие к России и обеспокоенность ее будущей политикой, (вос)производящиеся уже сложившимся социокультурным конструктом, а также тупик в переговорах о Северных территориях продолжают присутствовать непроговариваемым подтекстом в японском дискурсе безопасности. Свидетельства тому носят не регулярный характер, однако они указывают на определенное недоверие к России со стороны военных чиновников. В статье, опубликованной в одном из правых журналов, глава бюро национальной безопасности аппарата правительства Сасса Ацуюки утверждает, что одной из основных целей японской помощи российскому Дальнему Востоку является симпатия к Японии у местных жителей и военнослужащих на случай, если российское правительство решится на ракетную атаку Японии (Sassa 1999). Даже если интерпретировать этот тезис как иронический, можно обнаружить схожее беспокойство по поводу непредсказуемости российской политики в других публикациях членов военного сообщества. Например, иногда там проскакивают упоминания о «традиционной» русской паранойе и страхе осады (см., например, речь Каваи Кацуюки в палате представителей, Комитет по оборонительному сотрудничеству Японии и США, 24 мая 1999 года). Неожиданная отставка Ельцина вызвала обеспокоенность у многих военных аналитиков в связи с непредсказуемостью политики России (Ogawa et al. 1999: 35). Также указывалось на то, что в будущем экономическое восстановление России снова сделает ее «великой державой» наравне с Китаем (Соя Йосихиде, заявление перед палатой советников, Комитет по международным отношениям, 7 марта 2001 года, NDL). В 2002 году Мория Такемаса, глава Агентства обороны, выступая перед парламентом, дал весьма неоднозначную оценку России. Позитивно высказавшись о сокращении военного присутствия по сравнению с годами «холодной войны», Мория отметил многочисленность российских войск на Дальнем Востоке и их ядерный потенциал. Он также отметил, что Aгентство обороны «испытывает сильный интерес» к изменениям в российской военной политике на Дальнем Востоке (палата советников, Комитет по Окинаве и Северным территориям, 18 марта 2002 года, NDL). В 2003 году в одном из аналитических докладов Национального института оборонных исследований (NIDS), связанного с Министерством обороны, разрабатывались возможные сценарии долгосрочных изменений в военном присутствии России на Дальнем Востоке, включая даже возможность конфронтации с США (которая затронула бы и Японию) из-за конфликта интересов в этом регионе (Mii 2003). В свежем докладе о японской дипломатии в Азии в XXI веке, опубликованном Институтом исследования международной политики, Россия и Китай описываются как носители «рудиментов» (zanshi) «холодной войны» и утверждается, что японское правительство по-прежнему считает структуру безопасности в Азиатско-Тихоокеанском регионе в корне отличной от европейской (Hoshiyama 2007: 11). Таким образом, мы можем с большей долей уверенности утверждать, что, хотя недоверие к российским военным инициативам существенно снизилось в результате двусторонних отношений и изменений в региональной и мировой системе безопасности, оно сохраняется по краям дискурса безопасности, ориентированного на новые угрозы и различных Других.