У истоков судьбы

Я долго искал себя. Прежде чем переступить порог Воронежского университета, пришлось побродить и потолкаться по свету. И теперь, когда прошумели шестьдесят четыре весны, я понял: самая мудрая школа историка – жизнь! Без авиации, в которой прослужил шесть лет, без заводских цехов, где последовательно работал слесарем-сборщиком и подручным сталевара, без шахты, наконец – без районной газеты я никогда не состоялся бы как историк.

До альма-матер – Воронежского университета – два года пытался штурмовать философию в университете Московском, однако ушел оттуда в 1964 году по довольно простой причине.

Аттестат зрелости я получил, сдав экзамены за восьмой, девятый и десятый классы экстерном – в течение года. При этом сильно «хромал» по физике и математике, а на философском почти половина учебных дисциплин была связана с естественнонаучными областями знаний. Чтобы как следует поднатореть в них, намеревался взять академический отпуск, но тут возникла возможность перевода на чисто гуманитарный факультет, и я предпочел воспользоваться ею.

Подвигла к этому решению давняя страсть к литературе. Менялись мои увлечения, направления поиска жизненного пути, но неизменной, неподвластной сомнениям оставалась мечта целиком отдаться писательскому труду.

После демобилизации из армии написал свой первый рассказ и отнес его в редакцию журнала «Уральский следопыт». Произошло это в 1960-м.

Помню просторный кабинет с огромным, как аэродром, столом, за которым восседал тучный, лысый главный редактор Вадим Очеретин.

Я робко, как к Богу, приблизился к бесстрастному судье и стал томительно ждать, когда он раскроет свои сочные, толстые губы для оглашения приговора.

Однако «живой классик» не спешил. Он рылся и рылся в ящиках стола, наконец нашел мои каракули и, размахивая помятыми листочками перед моим носом, назидательно изрек:

– Из вас получится хороший историк или философ, но… – Тут он долго жевал свои губы, размышляя, видимо, пожалеть меня или подрубить под корень, и подрубил-таки: – Писатель не получится!

Сердце у меня упало, ноги подкосились. Не помню, как вышел из кабинета, как очутился на улице. В висках стучало, в горле пересохло. Без цели долго бродил по Свердловску, пока не очутился на вокзале. Сел в первый попавшийся поезд и уехал, сам не знаю зачем, в Нижний Тагил.

К счастью, «паралич» длился недолго. Я взял себя в руки. В конце концов, Очеретин прав: надо учиться. Что я могу сказать людям? Что знаю о жизни в свои двадцать два года?

Позднее, когда приносил в журналы исторические статьи и очерки, меня спрашивали: «Почему вы не пишете?» Я нервно смеялся в ответ и рассказывал о случае в «Уральском следопыте». Редакторы пожимали плечами, возмущались и называли уральского классика дураком. Упиваясь дифирамбами в свой адрес, я все же испытывал легкие уколы совести, ибо в глубине души с самого начала понимал правоту объективной оценки моего первого литературного опыта.

Писателю, чтобы исполниться, надо многое знать, овладеть конкретной профессиональной сферой, постичь тайну жизни и человека, разбудить в себе чувство слова и только после этого обратиться к людям. И это еще не все. Без умудренности житейскими страстями, без поражений и побед, без потерь и страданий вы также ничего не скажете с трибуны литературного творчества. И я решил учиться.

Итак, вечернее отделение исторического факультета Воронежского университета. Меня сразу приняли на третий курс при условии, что я досдам археологию, античную и средневековую историю. Бог весть, как мне удалось справиться с этой задачей, но удалось.

Вообще-то, честно говоря, я и врагу не пожелаю судьбы вечерника или заочника. Учиться надо в свое время, а главное – в благоприятных обстоятельствах. Если же учесть, что курсы, которые слушает и самостоятельно осваивает вечерник (заочник), требуют огромного дополнительного чтения, становится ясно, как Божий день: обстоятельства работают против него, времени на глубокое погружение в книжную премудрость не хватит, и благородный сподвижник совмещения работы с учебой обречен быть дилетантом с дипломом.

Конечно, эта форма обучения годится воды напиться для самообразования, повышения квалификации, но не для подготовки стопроцентного профессионала «с нуля». Однако такова была воля отцов социалистического отечества: догнать и перегнать «гнилой» Запад не только по молоку и мясу, но и по числу специалистов с высшим образованием на душу населения. Что ж, добились желаемого: дипломированного народа стало много, «а послать некого»!

Как бы то ни было, отступать мне было нельзя: слишком затянул поиски своего Я. Поэтому дал себе установку: или грудь в крестах, или голова в кустах. Все было брошено, подчинено одной цели: покорить исторический факультет.

Днем – авиационный завод, вечером – университет или библиотека. Я не знал ни выходных, ни праздников, ни рыбалки. Даже посидеть с друзьями за доброй рюмкой вина было некогда. Конечно, если бы не страсть к познанию, не огромное желание постичь тайну истории, ее скрытый, волнующий смысл, я не выдержал бы такого страшного напряжения сил.

К счастью, со мной был верный, надежный друг – моя Валентина. Она водрузила на свои плечи все тяготы семейной жизни, полностью взяла на себя воспитание детей, которых я видел только урывками. Царствие ей Небесное!

Мне повезло на учителей.

Историю южных и западных славян нам преподавал Анатолий Евсеевич Москаленко. Высокий, голубоглазый, с седой шевелюрой, он, как Апостол, входил в аудиторию и начинал:

– Братья славяне, сегодня я предлагаю вам совершить путешествие в историю Польши… – и через несколько минут мы покидали плакатно-парадный социалистический городок и вместе с восставшими поляками мчались на взмыленных конях по улицам Варшавы, а ночью у пылающего костра будоражили молодую кровь виршами Мицкевича…

Тайна обаяния Москаленко была в исторической правде. Секрет его мастерства, как я теперь понимаю, заключался не только в умении передавать живые подробности бытия сербов и болгар под вонючим колпаком турецкого ига, не только в способности удивлять мельчайшими деталями жизни поляков в николаевской казарме, но прежде всего в том, что этот Богом отмеченный славист умно и тонко выводил нас на исторические параллели: мы слушали про турецкий или николаевский деспотизм, а сердцем и умом постигали кровавый ужас сталинского геноцида.

В конечном итоге, он сумел разбудить в нас самое главное чувство – чувство истории, почти физическое осязание неразрывной взаимосвязи в ней прошлого, настоящего и будущего. Эх, жить бы ему сегодня! Но он угас в Москве в конце семидесятых неприметным доцентом, обложенный, как волк, красными флажками цензуры.

А вот чувство слова будил в нас Александр Иосифович Немировский. То был поэт истории.

Человек незаурядный, энциклопедически образованный, знавший почти все европейские языки, а также древнегреческий и древнееврейский, он поражал высочайшей исторической культурой. Я сдал античную историю экстерном, но не мог отказать себе в удовольствии ходить на его лекции-праздники. За роскошью поэтических повествований Немировского о его любимых этруссках и Древнем Риме скрывался точный, глубокий анализ мировой истории.

Все мы были погружены тогда в болото государственного атеизма и познавали сущность христианства «через марксистские очки». Немировский открыл нам Иисуса Христа, Апостола Павла. Его лекции были маленьким островком исторической правды о христианстве в пучине советской нигилистической ортодоксии, сдобренной нелепым хрущевским лозунгом о близости коммунизма.

К тому же Немировский писал стихи и был блестящим прозаиком. Его повестями и рассказами о древнем Карфагене и Ганнибале зачитывались тогдашние воронежские и московские школьники.

Историографию нового времени читала Ирина Ивановна Романова – существо в высшей степени оригинальное. Высокая, худая, она начисто была лишена женственности. В соломенной шляпе «времен Очакова и покоренья Крыма», с широким черным поясом и в туфлях на высоких, толстых каблуках, она вызывала у встречных улыбку. Но стоило вам взглянуть в ее голубые глаза, послушать одну-две минуты – и вы становились вечным пленником ее тонкого, глубокого ума.

Историография нового времени, как, впрочем, и вся историография советского периода, была «оплодотворена» вездесущим марксизмом. Ирина Ивановна избавлялась от этой шелухи простым, но безошибочным способом: требовала основательного знания источников. Без чтения Гизо, Мишле, Тьерри, Фюстель де Куланжа, Тэна, Карлейля нечего было и думать об успешной сдаче экзамена. Погружаясь в откровения этих великих умов, мы, часто против воли своей, становились учениками другой философии истории – не вульгарно-материалистической, где балом правили нетерпение, классовая борьба, а исконной, общечеловеческой, учитывающей приоритеты духа, личности.

Романова никогда не обращала внимания на наши шпаргалки и на экзамене всегда спокойно, с улыбкой вела диалог (подчеркиваю-диалог). Именно ей удалось разбудить у меня интерес к русским западникам.

Она много лет изучала научное наследие Петра Кудрявцева – профессора Московского университета сороковых годов девятнадцатого века, друга знаменитого Тимофея Грановского, современника Сергея Соловьева и Николая Костомарова. Это был западник в прямом и переносном смысле: читал всеобщую историю и принадлежал к плеяде ранних либералов России.

Позднее именно Ирину Ивановну я приглашу быть вторым оппонентом на защите моей кандидатской диссертации о другом видном западнике – Василии Петровиче Боткине.

Углубление в тайны русского прошлого связано у меня с именем Викентия Павловича Лысцова, читавшего курс истории восемнадцатого столетия.

Маленький лобастый мужичок из вятских лесов, он был царем в родной исторической стихии. Указы, письма государственных мужей, особенно Петра Великого и Екатерины Второй, знал почти наизусть и не случайно пользовался славой редкого знатока документальных источников.

Смелый был человек. Не смущаясь узостью господствовавших методологических подходов, вольно интерпретировал историю, и не надо было иметь богатого воображения, чтобы самостоятельно проводить на его лекциях параллели между диктатурами Петра и Сталина.

Более всех великих деятелей минувшего Лысцов почитал Михаила Васильевича Ломоносова. Забавно было слушать его педагогические назидания, когда он комментировал труды выдающегося русского самородка. Приподнимаясь на цыпочках на кафедре, он горделивым взором обводил аудиторию и, поднимая вверх указательный палец, вещал:

– А вот Михайло Васильевич завещал каждой русской семье иметь по пять детей, не меньше. От этого государство Российское будет только крепнуть.

Мы смеялись и весело спрашивали:

– А у вас, Викентий Павлович, сколько детей?

Лысцов краснел, как девушка, и смущенно отвечал:

– Трое.

– А почему не пять?

Лысцов снова алел и тихо вздыхал:

– А у моей Маши молоко пропало, а то было бы пять…

Мы опять смеялись и с удовольствием продолжали слушать.

Викентий Павлович был мастером нарратива (исторического повествования), владел словом. Не случайно своим духовным наставником он считал Ключевского.

По большому счету, мою научную судьбу мне помог определить Михаил Минович Шевченко. Крепко сколоченный, в неизменном темно-синем костюме, в безупречно чистой рубашке, он шел на лекцию, как на свой звездный час. Всматриваясь в какую-то одному ему видимую точку в конце аудитории, клал на кафедру руки с длинными пальцами музыканта и с ходу бросал нас в водоворот событий:

– Двадцать четвертого июня 1812 года, когда старый Неман еще курился клубами тумана, над его темными волнами по четырем понтонным переправам, взрывая тишину, ринулись французские дивизии. А когда солнце взметнулось в синюю высь над излучиной реки, где проходила историческая минута, по старинным литовским трактам и глухим лесным проселкам стремительно понеслось половодье наполеоновского воинства. То, как скажет позднее Лев Толстой, «силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию»…

Мы ошалело строчили, а маэстро, не переводя дыхания, погружался в поток библиографии. Он никогда не жалел времени на изложение фактов и первоисточников, полагая, что студент от корки до корки должен прочесть и воспоминания, и исследования, ибо без них нет полноты исторического знания.

Однажды, золотым воронежским вечером, слушал я его лекцию о западниках и славянофилах, а он, по обыкновению сделав подробный историографический и библиографический анализ темы, заключил ее знаменательными для моей судьбы словами:

– Тема почти не изучена, запутана и ждет своего исследователя.

У меня екнуло сердце: «Вот оно!»

К тому времени я уже начинал увлекаться историей «Молодой Германии» – общественно-политического движения Пруссии в эпоху наполеоновских войн, но Шевченко приглушил во мне «немецкий интерес» и развернул лицом к России.

Позднее меня будут часто спрашивать о причине жгучего интереса к истории русского либерализма: «Уж не купеческого или дворянского рода вы, молодой человек, а?!» Я честно и откровенно говорил о своем крестьянско-казачьем происхождении, рассказывал рабочую биографию, но вопрошатели с сомнением качали головами.

Вопросы нелепые и смешные. Если бы судьба исторической науки определялась только сословным или классовым интересом, она давно перестала бы существовать. История КПСС – убедительное тому доказательство, ибо, как писал Бердяев, «нет классовой истины, а есть классовая ложь». Нелепы и смешны такие вопросы еще и потому, что каждого исследователя фашизма или анархизма с подобных позиций следует подозревать в фашистских либо анархистских убеждениях!

Михаил Минович был личностью незаурядной. Сын раскулаченного, он полной горстью хлебнул сталинского лиха, пережил страшный голод девятьсот тридцать первого, прошел дорогами войны от Сталинграда до Берлина и выучился на вдовьи копейки. Честный был – до беспредела, и очень осторожный. Помнил и тридцать седьмой, и сорок девятый. В сущности же, был «неприслоненным» и в глубине души не только не принимал советский режим, но и ненавидел его. Однако надо было хорошо знать Шевченко, чтобы не обманываться на его счет.

Он, как и Москаленко с Лысцовым, в совершенстве владел приемом исторических параллелей. И когда мы слушали его рассказы о кочующем деспоте Николае Первом, о маскарадных реформах последекабристской эпохи, то переглядывались и раздували щеки: в памяти каждого всплывал шарообразный лик Никиты Сергеевича Хрущева, бестолково колесящего по городам и весям Страны Советов.

Любимой темой Шевченко была история падения крепостного права. Здесь параллели были настолько очевидны, что сопоставить положение крепостных романовской России с жалкой участью советского крестьянства не составляло никакого труда.

Вообще, недосказанность была общим стилем историков приснопамятного времени. И неудивительного было время «мертвого сезона» исторической науки. Самые талантливые, честные ее представители уходили в поисках свободы самовыражения в глубь веков, но, как правило, и там карающая десница серых кардиналов ЦК настигала их.

Шевченко был доброжелательным, любил профессию педагога и не жалел времени на воспитание «в чину учимых». Но Боже мой, какой он был педант!

Первую курсовую я писал под его руководством. Он придирался к каждому слову, к каждой фразе, требовал документального подтверждения цифр, высказываний, и, только отфильтровав каждую страницу, дал добро на защиту. Иногда я ревел белугой под прессом жестоких требований, но всякий раз, когда заикался о дефиците времени, о том, что не могу прочесть всех источников, он оставался непреклонен и говорил:

– В вашем дипломе не будет написано о том, что вы закончили вечернее отделение, а ваши будущие студенты смогут только посочувствовать вам, но не простят дилетантства. – И я, вздыхая, проклиная все на свете, плелся дорабатывать «курсач».

Теперь, спустя тридцать лет, я с благодарностью вспоминаю своего учителя и без претензий на тщеславие могу сказать: «Никто и никогда не упрекнул меня в легкости и поверхностном отношении к делу».

Изучение истории КПСС, философии, политэкономии, научного коммунизма мы воспринимали как барщину. Терпели. Да и не было среди преподавателей этих предметов ни талантливых, ни честных. Откуда бы они взялись, если служили ложной идее и античеловечному режиму? Это во-первых. А во-вторых, им не разрешали делать ни шага влево, ни шага вправо.

Правда, среди философов педагоги-личности все-таки встречались. Запомнился Александр Второв, который стал в университете предметом шуток: никак не мог защитить диссертацию. И только немногие понимали истинную причину: Второв не хотел лгать, ибо был слишком умным и слишком порядочным.

Кафедрой истории досоветского периода руководил профессор, доктор исторических наукЛазарь Борисович Генкин.

Лысый, крупный старик с породистым носом, он, постукивая палочкой, медленно ходил по факультетскому коридору, любезно со всеми раскланивался и каждого студента называл только на «вы». Курсы его я не слушал, а столкнулся с ним на научной студенческой конференции в 1966 году.

Генкин был председателем конференции. До сих пор не могу забыть того извинительного тона, с каким он говорил о студенческих докладах, посвященных проблемам всеобщей и древнерусской истории. Он отказывался их комментировать, прося сделать это своих коллег с соответствующих кафедр. Я был поражен. Как? Человек блестяще образованный, настоящая ходячая энциклопедия, не решается оценить доклад первокурсника о Катилине?!

Аэто ведь был урок всем нам – урок уважения пусть к незрелому, но самостоятельному суждению, урок преклонения перед компетентностью!

Когда мне предоставили слово, Лазарь Борисович повернулся в мою сторону и внимательно слушал все двадцать минут. Я рассказывал о истории изучения советской историографии западничества и славянофильства.

Сейчас я очень невысокого мнения о своем первом научном опусе. Мне даже стыдно вспоминать то выступление, перенасыщенное вульгарной социологией. Правда, я был искренен и не ведал, что творю. Громил налево и направо советских историков за искажение исторической правды о светлых личностях Хомякова, Грановского, Кавелина, Боткина. Откуда мне было знать, что дело тут заключалось не в неспособности ученых по достоинству оценить ранних русских либералов-гуманистов, а в идеологической монополии КПСС – той монополии, которая «выселила» из истории отечества и либералов и монархистов, оставив в ней только революционеров? А Генкин не только понял меня, но и поощрил. Это была самая светлая минута в моей жизни. Ни до, ни после такой мощной человеческой поддержки я не встречал.

Я ничего сначала не понял и искал глазами счастливчика, об аналитическом даре и чувстве истории которого говорил профессор. И только когда меня толкнули в бок и сказали: «Это же о тебе он говорит!» – я «прозрел» и чуть не сполз со стула.

Конечно, теперь я понимаю: то была поддержка не столько меня лично, сколько того направления в науке, с которым я связал свою судьбу. И все же каждый раз, когда жизнь перекрывает мне кислород, я вспоминаю ту знаменательную для меня речь Генкина – и снова живу, снова верю в себя.

Согласен на сто процентов: надо быть строгим и даже жестким учителем. Но если педагогическая требовательность обрезает крылья, кому она нужна? Лазарь Борисович без всякого труда мог камня на камне не оставить от моих ученических откровений, ибо то был карточный домик – не более, но он поддержал меня, вернее, мой подход, и тем самым приблизил час моего научного самостояния. Мудрый наставник ставит ученика «на крыло», а не бросает на землю.

В январе 1968 года я получил преддипломный отпуск и на четыре месяца ушел с авиационного завода. Из всех ранних русских либералов западного и восточного толка я, сам не знаю почему, выбрал Василия Петровича Боткина и посвятил ему дипломное исследование.

Понимал: карты брошены, назад пути нет. Поехал в Москву, а потом – в Ленинград. Работать в книгохранилищах.

Познакомился с фондами Боткина в Центральном государственном историческом архиве (бывший ЦГИАЛ), в рукописных отделах Щедринки и Ленинки, в отделе письменных источников Государственного исторического музея СССР и в Центральном государственном архиве литературы и искусства.

Благодарен судьбе за удивительные встречи с историками либерализма и буржуазии: С. С. Дмитриевым, Н. Л. Сладкевичем, К. С. Куйбышевой и другими, – о чем пишу в своих воспоминаниях «На Пречистенке в архиве» и в очерке «Совесть русской истории».

В июне 1968 года с отличием защитил диплом. Рецензировал его Л. Б. Генкин.

Ученый совет факультета дал мне рекомендацию для поступления в аспирантуру, но мест на дневном отделении не было. Снова доля заочника… Впрочем, мне предлагали дневное отделение – по специальности «Научный коммунизм» или «История КПСС».

«Но учтите, – говорили при этом многоуважаемые «шкафы науки», – вам придется создавать иные образы либералов, а не те, которые вы создали по наивности святой в своей дипломной работе». Все было ясно, как дважды два: либералы у меня должны будут деградировать, и чем стремительнее – тем лучше. Я отшучивался, благодарил, однако намерений своих не изменял.

В том же году работа о Боткине отцами факультета была направлена на Всесоюзный конкурс научных студенческих работ и, к моему восторгу, завоевала серебряную медаль. Лазарь Борисович тоже был приятно удивлен, но в разговоре один на один посоветовал не обольщаться, а продолжать работать и работать. Однако я после утверждения темы дипломной как темы кандидатской понесся на волне зыбкого признания, как Саврас без узды, – не удержишь.

Поехал в Москву, в Историко-архивный институт – к Владимиру Евгеньевичу Иллерицкому. Это был известный исследователь русской общественной мысли и специалист по революционно-демократической историографии. Его работы о исторических взглядах Белинского и Чернышевского рекомендовались как учебные пособия. Либералов он, конечно, не жаловал, но меня это не беспокоило, ибо я ехал к нему как к глубокому знатоку предреформенной России.

Меня встретил высокий, с военной выправкой, седой мужчина и, вопросительно посматривая через модные, в золотой оправе, очки, вежливо спросил:

– Что вам угодно?

Я оторопел от этой жгуче-холодной вежливости и, путаясь, объяснил цель приезда. Потом что-то говорил о всесоюзной известности ученого Иллерицкого, о его великих трудах и учебниках, а под конец с трепетом вынул из видавшего виды портфеля свое дипломное сочинение о Боткине, присовокупив к этому сообщение о серебряной медали, которую оно снискало (черт бы ее побрал!).

Я ожидал всего, что угодно, но только не того живого интереса, который вдруг совершенно преобразил профессора. Глаза его загорелись, ледяная вежливость слетела, как не было, и передо мной предстал обаятельный, милый человек. Попросил зайти к нему дня через три.

Всевышний ведает, как я томился, ожидая знакового часа. Я был почти убежден, что мой диплом – уже готовая диссертация, и мне хотелось узнать ее уязвимые места.

И вот настал тот памятный четверг сентября 1969 года от Рождества Христова. Иллерицкий встретил меня с прежней леденящей улыбкой, предложил сесть и начал медленно листать страницы моего труда.

Боже, Боже мой! Вся работа была исчеркана красным карандашом! Я похолодел и стал слушать.

– Вам оказали медвежью услугу, удостоив работу серебряной медали! – без обиняков заявил профессор, пригвоздив меня к стулу, и продолжал, ровно, безжалостно, ни разу не запнувшись: – Да, вы поработали в архивах. Ну и что?! Истории западничества не знаете! Надо потрудиться изучить историю либерализма на Западе. Это первое. Второе – проследить возникновение и развитие идей западничества в России с семнадцатого столетия до двадцатого. Третье – не надо оглуплять современную буржуазную историографию, где есть немало выдающихся трудов. Четвертое – связь между интересами российского торгово-промышленного сословия и либералами у вас получилась механической. И наконец, замечания и статьи Ленина о ранних либералах вы, что называется, «проглотили», а не изучили.

Не помню, что он еще говорил, но я, к удивлению своему, успокоился.

Когда он закончил, я встал и с воодушевлением поблагодарил. Иллерицкий тоже встал и, не скрывая недоумения, смотрел на меня во все глаза.

– Спасибо, – стараясь говорить так же спокойно и ровно, как он, произнес я. – Вы серьезно подошли к моей работе и прочитали ее от корки до корки. Воронежские рецензенты отнеслись ко мне, как к студенту, – и только. Вы вели со мной диалог как с историком.

В довершение всего я попросил разрешения приехать к нему через два-три года. Он не возражал, и на этом мы расстались.

 

Победам поражение

За первый год аспирантуры я успел только сдать кандидатский минимум. Работа в школе закрыла мне дорогу в московские и ленинградские архивы.

Моим научным руководителем кафедра назначила Лазаря Борисовича, и я каждую пятницу, с пяти до семи вечера, общался с ним в его доме, консультировался и даже спорил.

Это была настоящая академия! Он предлагал к обсуждению самые неожиданные темы. Ну, например: чем отличается французская буржуазия от русской? Или: кто из русских революционных демократов мог бы повторить Робеспьера? Особенно много внимания уделял фигурам российского купечества.

Выяснилось: Генкин всю жизнь проявлял глубокий интерес к судьбе русского «третьего сословия», и познания его в этой области были изумительными. Историю производства и обмена он знал, как свои пять пальцев. Иногда случалось, что наши беседы затягивались до ночи, а он все рассказывал и рассказывал: о представительных организациях купеческого и промышленного капитала в России, о налоговой системе, о таможенной политике царского правительства, о буржуазной периодической печати…

Честное слово, генкинские вечера были для меня полезнее, чем университетские занятия. Оно и не удивительно – ведь даже самые блестящие лекции самых выдающихся профессоров в конечном счете рассчитаны на среднестатистического студента. Живая же, личная связь между учеником и учителем не может сравниться ни с чем.

С каждой новой встречей вести диалоги с профессором мне становилось все труднее: не знал источников. Русской буржуазии не повезло на исследователей в старой историографии, а в новой, советской, эта тема была настолько заидеологизирована, что и родная мать не узнала бы. Племя русских «Форсайтов» не только вырвали с корнем из национального бытия, но и память о них постарались залить грязью, что вполне естественно: советский период нашей исторической науки был временем мистифицированного исторического сознания.

Знал, понимал, что надо ехать в столичные архивы. Но как прорваться в них провинциальному учителю?

К тому же я начал робеть. Сложность моей исследовательской ситуации заключалась в том, что дорога от общего к частному в изучении выбранной темы была дорогой от неизвестного к неизвестному: запутана и темна история либерализма, буржуазии, запутана и темна жизнь ее выдающегося представителя Василия Боткина…

В довершение всех бед ни денег, ни времени на поездку в Ленинград и Москву не было. И я решил уйти из аспирантуры, намереваясь самоутвердиться в педагогической работе. На очередной встрече с Генкиным заявил о своем решении.

Но профессор оказался неуступчивым. Он резко отчитал меня за малодушие и просил не покидать науку.

В июне семидесятого я уехал со старшеклассниками в спортивно-трудовой лагерь в Хохольский район и ничего не знал о дальнейшем развитии событий. А случилось вот что.

После нашей последней встречи Генкин пошел к ректору университета В. Мелешко и попросил его предоставить мне место в дневной аспирантуре хотя бы на год. Место нашли, и моему профессору объявили, что его аспиранта могут перевести на дневное отделение для завершения диссертации на год и четыре месяца. Теперь предстояло вопрос о моем переводе рассмотреть на заседании ученого совета исторического факультета.

Первым в штыки решение Лазаря Борисовича принял декан Владимир Васильевич Гусев. До сих пор не знаю, какими мотивами он руководствовался, отвергая мою кандидатуру, но догадываюсь: речь шла о других кандидатах, удобных и нужных лично ему, Гусеву.

Трудно сказать что-либо определенное об этом человеке, кроме того, что чиновник он был на редкость опытный и знал, что и как делать. Когда открылось заседание совета и зачитали решение кафедры о моем переводе с заочного отделения на дневное, Гусев пошел в атаку. Не умаляя уровня моей подготовки, он напомнил о том, что я учился на вечернем отделении и что-де получил диплом с отличием лишь в качестве поощрения за рабочую биографию. Потом что-то плел о странностях моей судьбы, фамилии, о моем переходе с должности секретаря горкома комсомола на должность рядового рабочего и т. д., и т. п. В итоге же рекомендовал перевести на дневное отделение другого аспиранта Генкина – Михаила Карпачева.

Лазарь Борисович задрожал от гнева, как осиновый лист, встал и что есть силы крикнул: «Мне лучше!..» Он, очевидно, хотел сказать: «Мне лучше знать, кого переводить», – но не успел договорить и упал, сраженный инфарктом. Это был третий инфаркт в его жизни.

Выходец из потомственной семьи интеллигентов, профессор прошел все сталинские «университеты»: ссылку в Томск в черном 1937 году, досрочное освобождение и войну, гонение на евреев в сорок девятом. Одним словом, выпил чашу страданий до дна, и у него давно уже не было сил выносить мышиную возню чиновников от науки.

Умер он через три дня. Меня вызвали телеграммой, и я провел наши последние часы у его постели в больничной палате.

Лазарь Борисович страшно стеснялся своей беспомощности, сам пытался брать с тумбочки стакан с водой, и, когда сгибал в локте руку, игла капельницы еще глубже вонзалась в тело. Он не показывал вида, что ему больно, и просил меня, не теряя времени, ехать в московские архивы. Я успокаивал его и дал слово, что перетрясу все доступные хранилища снизу доверху, но защищу диссертацию в срок.

И действительно, после похорон профессора я уехал на полгода в Москву, а потом – в Ленинград.

Трудное, но счастливое время. В стране происходили какие-то перемены, шла подковровая борьба, заканчивалась одна «охота на ведьм» и начиналась другая. Брежневу бесконечно присваивали звания Героя, разворачивалась во всю ширь коррупция, все больше наглели рукосуи, а я ничего не замечал, обложенный архивными материалами.

И открылась мне иная история русских предпринимателей-либералов. Искаженные черты посрамленного сословия шаг за шагом, документ за документом проступали все четче. Перед моим мысленным взором возникал подлинный, не замутненный идеологической накипью образ энергичных, вездесущих родоначальников русской буржуазной элиты.

Я уже не раз писал, что нет необходимости покрывать сусальным золотом идеализации прошлое наших промышленников и купцов. Были среди них и «аршинники», и «самоварники», были и хищники, и плуты. Это так. Но были и Посошковы, Демидовы, Строгановы, Шелеховы, Боткины, Гучковы, Коноваловы, Рябушинские, Найденовы, Вишняковы, Второвы – несть им числа. Были те, кто приносил Россию себе в жертву, и были те, кто приносил себя в жертву России.

Наше невежество просто чудовищно: мы привыкли представлять предпринимателей-либералов в лучшем случае как меценатов. Однако прошлое свидетельствует о другом. Это сословие выдвинуло на историческую сцену России огромную плеяду истинных творцов культуры – от Посошкова до Мандельштама.

Нелегко далось мне открытие и принятие этих тайн, но еще сложнее было опубликовать выявленные факты. Журналы и газеты принимали только погромные статьи о либерализме, и своего Боткина я «проталкивал» исключительно в связи с чем-то и кем-то. В 1969 году мне удалось поместить в журнале «Подъем» очерк «Близкий его сердцу», где речь шла о многолетней дружбе с Боткиным поэта Алексея Кольцова. С большим трудом опубликовал еще две статьи, необходимые для защиты.

Несмотря на отдельные заморочки, все шло, вроде бы, нормально, но неожиданно мой новый научный руководитель Михаил Минович Шевченко решительно отказался дать положительный отзыв о моей диссертации и предложил повременить с защитой!

Осторожный Шевченко всегда просчитывал шахматные партии на несколько ходов вперед. Просчитал и тут.

В стране разворачивалась очередная кампания по борьбе с инакомыслием. На сей раз «бомбили» Институт истории СССР Академии наук, где «свили гнездо ревизионисты»: директор института П. Волобуев, старшие научные сотрудники К. Тарновский и И. Гиндин, уральский историк В. Адамов и другие. Они выпустили в свет сборники статей об истории капитализма в России, о февральской революции и об облике русского дореволюционного пролетариата.

В сущности, это был бунт на коленях, ибо речь шла не о пересмотре господствовавшей формационной теории, а об уточнении социально-экономических предпосылок Октябрьской революции. «Новое направление» сделало лишь робкий намек на незакономерный характер октябрьского переворота, попытавшись обосновать, что российский капитализм в ту пору еще не устоялся, экономика отличалась многоукладностью и никакого трагического обострения противоречий между производительными силами и производственными отношениями не было.

Воссоздавая образ «гегемона русской революции», новонаправленцы «ахнули»: в России в десятые годы прошлого столетия грамотной была только тончайшая прослойка фабрично-заводского пролетариата!

Зарвавшихся ревнителей исторической истины тут же поставили на место: «самого» (Волобуева) направили «изучать производительные силы» в Институт истории естествознания и техники, а тех, кто занимался сельской общиной, отослали исследовать колхозы. Некоторым вообще закрыли дорогу в научные и учебные институты. Никого не расстреляли, но инфаркты и инсульты выполнили функцию карателей не менее надежно.

Замысел кремлевского «семейства» был прост: ужесточить методологическую дисциплину историка с помощью новой волны страха. И он достиг цели. Инерция страха вновь стала набирать обороты и достигла самых тихих уголков России, в том числе Воронежа. Люди еще не забыли ни тридцать седьмого года, ни сорок девятого. Не забыл их и мой новый научный руководитель. Не забыл. И перепугался.

Второй звонок-предостережение был из Москвы – от Евгения Григорьевича Корнилова. Он работал в Министерстве высшего образования Российской Федерации и тоже готовился к защите диссертации о земской демократической интеллигенции. Умница, добрейшая душа, он сам был живым воплощением старых земцев, но Москва «седых загривков» обточила углы кипучей, страстной натуры и также сделала ее заложницей страха – вполне понятного страха. Корнилов хорошо знал «великосветскую» жизнь, этот жестокий мир лихоимства с вечной игрой, и прекрасно понимал: системе не нужна ни правда, ни научная объективность – она, как и всякая другая, тоталитарная по своей природе, нуждается только в лакеях.

Корнилов писал: «Ты ссылаешься на Ленина. Это хорошо, но когда недавно редакцию последнего тома Истории КПСС (1946–1953) вызвали «на ковер» и главный редактор попробовал заявить, что, мол, дорогие товарищи, мы ни слова не написали от себя – все взяли из постановлений ЦК, ему был дан вполне прозрачный ответ: «Документы надо уметь читать и не заниматься очернительством нашей истории». «Полетел» не только Зайцев, но и Поспелов с Кукиным. Следующий том мы получим очень не скоро. Спустясь же с небес на землю, могу сказать, что твои работы производят благоприятное впечатление четкой классификацией проблем исследования. Но, правда, настройся к своим «героям» покритичнее, т. е., я хочу сказать, диссертабельнее».

«Критический настрой» означал: не посмотрев в святцы, бухнуть в колокола. Либералы в советской историографии были обречены на жалкую участь: они или сами идейно и морально разлагались, или их «давили» непогрешимые – от Чернышевского до Ленина. И современному русскому историку тоже еще рано праздновать звездный час: избавление от коммунистических парадигм займет немало времени, ибо годы духовного унижения, беспамятства не могут пройти бесследно…

Дело прошлое, но в моей диссертации никакого «криминала» не было. Мне повезло, поскольку Ленин в свое время дал очень высокую оценку русским просветителям сороковых годов девятнадцатого века, указав на бескорыстие этих людей, отвергавших крепостное право и выступавших за повторение Россией западноевропейского опыта индустриализации. И все-таки Шевченко и иже с ним осторожничали. Понять их можно: у нас в России криминал не ищут, а изобретают по указке власть имущих, поэтому-«как бы чего не вышло»…

Некоторое время я мучился дилеммой: подчиниться руководителю или идти до конца? Предпочел второе: поехал в Москву и получил частные отзывы о своей работе у С. Дмитриева – профессора Московского университета, П. Рындзюнского-доктора исторических наук, старшего научного сотрудника Института истории СССР, и Е. Рудницкой – известного исследователя революционно-демократического движения. Конечно, они высказали серьезные замечания, но были единодушны в признании тех открытий, которые мне удалось сделать в ходе архивных поисков.

Речь шла о позиции торгово-промышленного сословия в ходе подготовки отмены крепостного права. В официальной историографии утвердился стереотип: русская буржуазия изначально была равнодушна к проблеме и не проявляла никакого действенного отношения к судьбе закрепощенного крестьянства. Но как же так? Неужели купцы и промышленники, платившие немалый выкуп за личное освобождение и страдавшие от недостатка рабочих рук, поскольку рынка рабочей силы не было, могли спокойно созерцать совершавшийся крутой исторический поворот? Я нутром чуял иное и упорно искал документальное опровержение господствовавшей идеологемы. И нашел его в фондах архива Министерства финансов! Суть здесь в следующем.

В 1857 году правительство Александра Второго готовило новый таможенный тариф, ущемлявший интересы отечественной промышленности, поскольку он существенно снижал пошлины на ввозимые в Россию западноевропейские товары. И русские производители закричали «караул!». Дождем посыпались записки, прошения от частных лиц, от купеческих обществ, биржевых комитетов, отделений Мануфактурного совета. В журналах появлялись одна за другой статьи, защищавшие политику протекционизма. А общим для всех этих выступлений было требование отмены крепостного права! Еще бы: уравнивать русскую и западноевропейскую промышленность в экономической конкуренции мог только сумасшедший, ибо первая была связана по рукам и по ногам вековой крепью, а вторая развивалась в условиях свободного рынка со сложившейся функциональной инфраструктурой. Это было для меня откровением. Но надо было обнаружить и прямые свидетельства.

В фондах Н. Милютина я нашел десять проектов отмены крепостного права – десять предлагаемых вариантов выкупной операции, авторами которых являлись купцы и промышленники.

Конечно, эти авторы составляли ничтожное меньшинство молодой русской буржуазии, но ведь меньшинство прокладывает дорогу большинству. Что же касается большинства нарождавшегося сословия, то оно, как и прежде, промышляло обслуживанием интересов дворянства – удовлетворяло потребности аристократии в предметах роскоши или сколачивало капиталы на казенных заказах. Однако в ту пору меня это мало волновало.

Признаюсь честно: собирая диссертационные материалы, я идеализировал «третье сословие» и только со временем, уже после защиты, стал понимать, что оно никогда не было единым ни политически, ни идеологически. В среде промышленников и купцов преобладали люди с интересами, а людей с убеждениями было крайне мало. (Впрочем, такая же картина предстает перед нами и в новой России, где на девяносто девять человек с интересами приходится один с убеждениями.) Родовой чертой «третьего сословия» был патернализм, который воплощался в умной покорности самодержавию.

Одно бесспорно для меня сегодня: вопрос о формировании русской буржуазии есть вопрос об индивидуализации России, вопрос о личности. И не имеет никакого значения, в каком обличье она появилась: в крестьянском армяке, в рясе монаха или во фраке светского человека. Самое важное-личность постепенно^ издержками, но все же становилась творцом русской истории, существенный недостаток которой – вечный дефицит яркого личностного начала. История буржуазии интересна прежде всего с этой точки зрения: именно торгово-промышленный мир более всех выдвигал на авансцену русского общества предприимчивых, неординарных людей. Вспомним Посошкова, Голикова, Шелехова, Полевого, Боткиных, Чижова, Кокорева, Мамонтовых, Третьяковых, Гучковых, Рябушинских и несть им числа. Эти люди никогда не были пассивно-страдательными объектами государственной политики. Они делали историю. И трагедия 1917 года – не Апокалипсис, а самая черная, набухшая кровью и слезами история личности в России.

Советская историография, за редким исключением слепо следовавшая принципам официозной идеологии, отводила русским «Форсайтам» роль изначально обреченных на уход с исторической сцены. Всё по Шекспиру: Мавр сделал свое дело – Мавр может уходить. Но 1917 год, по счастью, не был безусловным концом свободной русской мысли. Несмотря на почти вековой идеологический геноцид, эта мысль выстояла и стала предтечей нового обращения России к свободной личности. Сегодня, в муках реформ и преобразований, такая личность утверждается как реальная историческая сила. Жизнь продолжается!

Разумеется, умозаключения такого уровня были недоступны мне в ту пору, когда я делал лишь первые шаги в изучении русского либерализма, однако в ходе многотрудных поисков и размышлений мне удалось воссоздать достаточно многогранный образ полузабытого русского философа и писателя – Василия Петровича Боткина, раннего либерала, купца первой гильдии, потомственного почетного гражданина. Рецензенты обратили внимание на этот факт и по достоинству оценили.

Вернувшись в Воронеж, я убедительно попросил кафедру поставить вопрос о предварительной защите. Просьба была удовлетворена.

После кончины Л. Б. Генкина кафедру возглавил доктор исторических наук, профессор Валентин Павлович Загоровский. Чемпион мира по шахматной переписке, он всю жизнь занимался историей Воронежа, через которую постигал историю России. В шестнадцатом столетии, когда был основан Воронеж, он чувствовал себя как рыба в воде. Много лет посвятил уточнению даты основания города и не скрывал горделивой радости, когда доказал, что Воронеж был основан в 1585 году. Отношение профессора к моей теме и трудам было лояльным.

Памятное заседание кафедры состоялось 16 марта 1972 года. Я знал и уважал всех, кто пришел на обсуждение моей диссертации. В. П. Загоровский занимает в этом ряду близких моей душе людей одно из первых мест. По сей день храню светлую память и об Арсении Ивановиче Бортникове – вечно молодящемся доценте с крашеными волосами, эстете и ловеласе. О его мини-романах со студентками во время экзаменов по факультету ходили легенды. Но какой это был замечательный историк! Он читал нам спецкурсы по истории Кирилло-Мефодьевского общества и вел факультатив о Буташевиче-Петрашевском. Его лекции были охвачены огнем неподдельного восторга. Бортникова любили. Я же особенно благодарен Арсению Ивановичу за поддержку моего увлечения западниками и славянофилами.

Не пожалела времени и пришла Варвара Александровна Попова. Если Ирина Ивановна Романова, о которой я писал выше, представлялась мне Карлейлем в юбке, то Варвара Александровна была живым воплощением Маргариты Нарышкиной и отличалась прежде всего цветущей женственностью. Годы не трогали ее, ибо в ее душе преобладали черты художника. Житейские дожди упорно смывали краски красоты с ее лица, а душа наносила их снова. Не буду лукавить, курсы Варвары Александровны мне не запомнились, а вот человеческий трепет, неприслоненность к черной зависти, мести до сих пор горят в памяти неугасимой свечой.

Одарила меня вниманием и Анна Николаевна Москаленко, археолог. Если бы я ограничился лишь напоминанием о том, что она была женой Анатолия Евсеевича Москаленко, то и этого было бы достаточно для ее представления на этих страницах. Ан нет, скажу больше! Анна Николаевна представляла тот тип русских женщин, которые умеют отдавать себя в жертву семье и… науке. Бурная деятельность Анатолия Евсеевича, его нестареющий лик были предопределены вектором влияния поразительной силы духа этой женщины.

Анна Николаевна с достаточным основанием оценивается сегодня как основоположник воронежской школы археологов, с ее именем связано исследование знаменитого памятника культуры – стоянки первобытного человека эпохи верхнего палеолита в городище Титчиха. Светлая ей память!

Конечно, уверенности мне придавало и присутствие Веры Михайловны Проторчиной. Она читала курс истории русской культуры. Читала вдохновенно, не жалея ни интеллекта, ни души для погружения нас в тайны литературы, театра, живописи. Зачарованные политической историей, мы, молодые рационалисты, объясняли многие явления прошлого социально-экономическими причинами и не придавали серьезного значения ни духу, ни искусству. На первом плане была классовая борьба, и только борьба! Пройдут годы, прежде чем нам откроется простая, но вечная истина: Дух первичен, а все прочее – вторично. И все-таки Вера Михайловна заронила в наши души зерна сомнения. Именно с ее лекций для меня начался процесс освобождения из плена марксизма.

Однако – к делу, то есть к обстоятельствам предварительной защиты.

На изложение сути диссертации и выводов мне дали пятнадцать минут. Конечно же, волновался и затянул «тронную речь», но отреагировали на это спокойно.

Против моего ожидания обсуждение также прошло ровно, по-деловому. Идеологический страх не ощущался ни в одном выступлении, и кафедра единодушно постановила: диссертация А. А. Бухарина отвечает требованиям, предъявляемым к кандидатским диссертациям, а ее автор заслуживает присвоения ученой степени кандидата исторических наук.

Далее было рекомендовано ученому совету исторического факультета:

1. Принять к защите кандидатскую диссертацию А. А. Бухарина на тему «В. П. Боткин: Из истории формирования буржуазного либерализма в России в предреформенную эпоху».

2. Назначить официальными оппонентами по диссертации А. А. Бухарина: доктора исторических наук, старшего научного сотрудника Института истории СССР АН СССР П. Г. Рындзюнского; кандидата исторических наук, доцента кафедры истории нового и новейшего времени Воронежского государственного института И. И. Романову. Оба оппонента являются специалистами по буржуазному либерализму.

3. Направить диссертацию А. А. Бухарина на внешний отзыв в Московский государственный историко-архивный институт.

Решающую роль в моей успешной предварительной защите сыграли, конечно, частные отзывы о моей работе П. Г. Рындзюнского и С. С. Дмитриева. Мои усилия могли быть перечеркнуты М. М. Шевченко, пожелай он этого, но спорить с москвичами Михаил Минович не рискнул и молча проголосовал «за».

Земной поклон вам, мои учителя и товарищи, за светлые минуты моего тогдашнего счастья! Сбывались мои самые дерзкие, самые возвышенные мечты!

Знал ли я тогда, на какую тяжкую и тернистую стезю вступаю благодаря вашей помощи и поддержке? Конечно, знал, ибо уже хлебнул лиха в поисках научной истины. Однако то мое знание сегодня, с высоты пережитого, представляется мне блаженным неведением отрока, впервые преклонившего колени перед жертвенником в языческом храме.

Я был уверен, я ставил сто против одного за то, что успешная защита распахнет передо мной двери в жизнь яркую и достойную, наполненную окрыляющим трудом, всеобщим признанием и заслуженным благополучием. Наивный романтик! Сегодня, когда голова моя бела и сердце, подорванное инфарктом, уже не так быстро гонит кровь по жилам, я анализирую былое и с мудростью стоика, познавшего через лишения высший смысл бытия, констатирую вслед за Маяковским: «Мне и рубля не накопили строчки…»

Да и могло ли быть иначе? В России жизнь ученого-историка, настоящего ученого, а не конъюнктурщика, не дельца от науки, – это печальная повесть о культурной нищете. Чего стоит одно только многолетнее ожидание квартиры и очередного повышения ставки доцента, которое строго регламентировано: через пять и десять лет. Годы уходят на поиски фактов, свидетельств, которые чаще всего входят в научный и учебный оборот без указания имени автора, их открывшего. И вряд ли читатель осознает, какой ценой оплачена каждая строчка исследователя исторических реалий, каждая добытая им цифра или вновь открытое имя. Хранителям памяти человеческой обязаны люди своим нравственным здоровьем, духом, однако испокон веков общество платило им черной неблагодарностью.

И моя судьба – не исключение из правил. Всю жизнь работал по восемнадцать часов в сутки, а кончил все той же культурной нищетой. Но это не самое главное, вернее, не самое больное.

Годами, а то и десятилетиями, рукописи историка ждут публикации. Если раньше, в советской России, на него давили нормативные требования, то теперь в буквальном смысле истязают политическая и экономическая конъюнктура. Попробуй-ка удержись на позициях бесстрастности и объективности! Чего греха таить: многие ломались и ломаются под грузом нужды и житейских забот, погружаются в омут тяжкого нравственного греха. Уста их утверждают высокое, вечное, а руки берут взятки на вступительных экзаменах, на защитах диссертаций.

К слову сказать, я всегда выступал решительным противником употребления при оценке нравственности ученого слова «интеллигент». Выступал потому, что кое-кто пытался, и не без успеха, использовать это слово как синоним не только интеллекта, но и высокой духовности. Между тем Словарь иностранных слов трактует термин «интеллигент» однозначно: человек, занимающийся умственным трудом и обладающий необходимым для такого труда образованием. С этих позиций, интеллигентами являются и Борман, и Геббельс, и Сталин, и Вышинский, и Франко, и Пиночет. А сколько интеллигентных преступников в белых воротничках гуляет сегодня по белому свету и по России! Так не лучше ли, оценивая нравственность, употреблять другое понятие – «порядочный человек»?

Не скрою, проведя смолоду почти половину жизни в рабочей среде, я с пиететом относился к научной, тем более к педагогической, интеллигенции, но в первые же годы сотрудничества с «высоколобыми» стал открывать страшную, мучительную правду о коррупции, конформизме, проституции, которыми кишел каждый угол внешне неприступного храма отечественной науки. К счастью – оговорюсь, – не все в этом храме оказались пленниками дьявола: было немало и независимых, честных людей, но жили эти люди, что называется, под Дамокловым мечом.

Малейшая методологическая ошибка, осторожный скепсис в оценках классиков марксизма-ленинизма способны были погубить и действительно погубили тысячи душ. Даже в тех случаях, когда вы поступали с трудами отцов научного коммунизма, как правоверные мусульмане – с Кораном, вас могли нокаутировать, ссылаясь на негласное правило умелого использования источников. Не удивительно, что большая часть диссертаций по исторической и философской тематике демонстрировала не глубину научного анализа, а приверженность авторов идеям «единственно верного учения». Просмотрите, любопытства ради, авторефераты тех лет – и вы убедитесь в справедливости моих слов. За каждым выводом соискателей ученых степеней тянутся длинные шлейфы ссылок на труды Маркса, Энгельса, Ленина и на решения партийных съездов.

Усиленное стремление тоталитарного режима сохранить самое себя обусловило торжество во всех сферах жизни нормативного мышления. Это, в свою очередь, явилось причиной «мертвого сезона» в нашей историографии.

Помню, как в ноябре семидесятого академик Нечкина, выступая на заседании группы историков по изучению первой революционной ситуации в России, резко оборвала не в меру философствующих: «Научные законы для всех одинаковы, и нужно одинаково судить о методе исследования».

Почтенная воительница за чистоту и монополию марксистско-ленинского учения об историческом процессе знала то, о чем говорила, ибо поседела в борьбе с дворянской и буржуазной историографией. Беда ее как талантливого и во многом глубокого исследователя – в слепой приверженности формационной теории и классовому подходу. Разумеется, с позиций здоровой научной (и общечеловеческой) этики эту систему взглядов, выпестованную тоталитаристами, нельзя ни запретить, ни отменить. Ее можно только преодолеть, выстрадав закономерность существования альтернативы, а для этого нужны воля и терпение. Их-то и не хватает идеологам тоталитарности, «зацикленным» на «единственно верном», «единственно разумном», «единственно правомочном» подходе к истории, то есть отрицающим диалектичность историографии де-факто при усиленной апелляции к диалектике де-юре.

Искусство манипуляции цитатами достигло в советской науке наивысших пределов: Лениным можно было погубить научную работу или поднять ее на недосягаемую для критики высоту. В «ножницы» ленинских оценок либерализма попался и я со своей диссертацией о Боткине.

Да, основатель социалистического государства, размышляя о ранних либералах-западниках, отзывался о них одобрительно, а вот что касается либералов пореформенной России, то их он крестил налево и направо «либеральными хамами». С его легкой руки, слово «либерал» на долгие годы стало ругательным.

Что было делать мне? Мог ли я сохранить объективность научного анализа, балансируя на смертельно остром в ту пору лезвии плюрализма полярно противоположных оценок бессмертного жреца коммунистической идеологии? Думаю, что не смог бы ни за что, ни под каким предлогом, приступи я к своей диссертации лет на пять раньше. А вот в начале семидесятых…

Пикантная, надо сказать, была историографическая ситуация. По-прежнему не умирали советские легенды об античеловеческой сущности капитализма, о проклятом племени бездушных эксплуататоров нищего русского пролетариата. Пожалуй, весь деготь Советского Союза вылили на память дореволюционных предпринимателей, банкиров, купцов. Но вот посыпались удары из стана «ревизионистов», которые не уставали утверждать: социалистическая революция в России свершилась вопреки объективным законам истории, то есть не по Марксу, и была не чем иным, как заговором большевиков.

Серые кардиналы всполошились. Концепция новой в истории, «единственно человечной» социалистической системы, возникшей на руинах полуколониальной державы, рушилась на глазах. Надо было спасать положение, и прежде всего – пустить в ход «тяжелую артиллерию»: ленинское учение об империализме как высшей стадии капитализма, о промышленном перевороте, который способствовал превращению России в «узел самых острых противоречий», и, конечно, о могильщике буржуазии – пролетариате. «Католиков», считавших себя выше папы римского, оказалось уйма. И вся эта ватага исторических авантюристов кинулась искать следы злополучной капиталистической формации уже в раннем русском средневековье, доказывая, что российский капитализм был не хуже европейского и прошел все стадии развития, пока наконец не испустил дух в 1917 году.

Однако против ожиданий заказчиков из Кремля результаты «артиллерийской атаки» оказались диаметрально противоположными шовинистическим установкам.

В научный оборот вошли тысячи документов, которые, несмотря на идеологический туман, свидетельствовали о России как о стране второго эшелона индустриальной цивилизации, отставшей от первого на три-четыре столетия. Умный современник, знакомясь с этими трудами, начинал освобождаться из плена мистифицированного сознания, и в этом ему помогала горькая действительность, опровергавшая иллюзии великой утопии.

Вот это-то положение советской идеологии между Сциллой и Харибдой и предопределило непоследовательную отечественную политику в области исторических исследований в пору моей диссертационной зрелости. Немало работ о выдающейся исторической роли отдельных представителей русского торгово-промышленного сословия подверглось тогда жесточайшей критике. Такая судьба постигла, к примеру, исследование К. С. Куйбышевой о крупном банкире и промышленнике В. Кокореве. Мой первый научный шеф Л. Б. Генкин только перед смертью рискнул опубликовать очерк о Ф. Чижеве и его журнале «Вестник промышленности». Немало претерпели за свои научные изыскания И. Гиндин, Н. Сладкевич, К.Тарновский и другие. Мне же повезло: отзывы на мою диссертацию дали люди, научный авторитет которых не подлежал сомнению и с которыми вынуждены были считаться даже «товарищи из ЦК».

Вообще-то, последние заботились прежде всего о правде для себя и полуправде для людей. Неслучайно М. Суслов перед кончиной высказывался о необходимости решительных перемен в обществе, подразумевая возвращение на круги своя. Для него утопичность коммунистических прожектов тоже была очевидной, но он, как и его сановные собратья, боялся поколебать зыбкое равновесие великодержавного колосса и адресовал задачу его реставрации будущему.

По-прежнему манипулировать сознанием человека можно было только при одном условии: мистифицировать, наряду с прошлым, будущее. Вот почему вслед за мифами об октябрьском перевороте как о Великой Социалистической Революции, о Ленине и Сталине как об отцах всех униженных и оскорбленных советскому народу преподнесли миф о коммунизме, который, якобы, должны узреть прямые потомки поколения, истерзанного сталинским геноцидом и кровавой битвой с фашизмом.

Однако мифы мифами, а задача реформирования общества становилась все более насущной. Стремление осуществить реформы «бархатно», без сотрясения основ, заставило партийных лидеров обратиться к опыту прошлого. С этой целью проводились закрытые исследования, издававшиеся под грифом «Для научных библиотек». Благодаря этому полностью историкам либерализма кислород не перекрывали.

Было тяжело, но не безнадежно. Как ни преследовали инакомыслие, как ни боролись с буржуазным влиянием, с «идеологическими диверсиями», но приостановить диалог сознаний власть предержащим не удалось. Были и действовали тысячи скрытых диссидентов – библиотекарей, архивистов, ученых, писателей, инженеров, верующих. Да, они молчали, но холопами не были. Демонстрируя свою покорность, они оставались внутренне свободными и не принимали на веру ни одного слова дешевой пропаганды. На авансцене научной и общественной жизни звенели голоса выдающихся борцов за права человека: В. Аксенова, А. Солженицына, А. Синявского, Ю. Даниэля, М. Гефтера, А. Сахарова, А. Зиновьева и других, – но было много людей, ушедших в скрытую оппозицию и по мере сил своих сеявших зерна вечных, нетленных ценностей. К таким людям я с полным основанием отношу московского ученого Павла Григорьевича Рындзюнского.

Московский интеллигент в пятом поколении, он отличался редким чувством истории. Его дальние предки стояли у истоков Большого театра, а отец одно время был секретарем у самого Льва Толстого.

Сухонький, с белым венчиком волос, он легко растворялся в пестрой столичной толпе, и только присмотревшись к его лику, к лихо вздетому на голову темно-синему берету, к внимательному, зоркому взгляду, вы начинали понимать, что имеете дело с человеком неординарным, с личностью.

Двадцать лет проработал Рындзюнский в отделе письменных источников Исторического музея. Солдат второй мировой войны, он прошел в интендантской роте от Москвы до Берлина и не чурался никакой черной работы. За крохотное жалование, в зачищенном до блеска костюме с побелевшими на рельефах нитками, он неустанно трудился, корпел над рукописями и в конце концов в 1954 году немало удивил своих коллег созданием необычной для тех лет большой монографии «Городское гражданство дореформенной России».

Уникальный труд! Впервые был дан глубокий анализ возникновения и развития городов России, их правового и социального статуса. Можно сказать, это была научная аналогия художественной летописи, которую создавали Гоголь, Островский, Салтыков-Щедрин. Ученый «раскланивается» с ними в историографическом введении, а затем погружает читателя в море цифр и документов, которые с не меньшей силой, чем беллетристика, являют миру правду о исконно жалком положении российских городов и невзрачном существовании их обитателей.

Научным подвигом Рындзюнского явилось открытие московского старообрядческого мира, о котором он написал убедительно и талантливо. Конечно, были в этом его труде неизбежные в те времена реверансы в сторону государственного атеизма, но этот марксистский декор не закрыл величественной фигуры старообрядца, вершившего большие дела в торговле и промышленности.

Русские представители «третьего сословия» многим, если не всем, обязаны потомкам протопопа Аввакума. Честные, сильные духом аскеты, они проявляли в делах своих дерзость, риск и размах. В известной мере можно сказать, что старообрядчество наших ранних буржуа заменило им идеологию протестантства. Да, они были далеки от либерализма, но среди них преобладали люди-стоики. В конце концов, и либерализм начинается с Иисуса Христа и Апостола Павла, устами которых была провозглашена свобода личности как сверхзадача человека.

С Рындзюнским судьба свела нас в Институте истории СССР, куда я часто наведывался на защиту диссертаций. В октябре 1971 года мне посчастливилось присутствовать на обсуждении его доклада о промышленном перевороте в России. Для той поры это было очень смелое выступление. Речь шла о том, насколько справедливо тридцатые-пятидесятые годы девятнадцатого века считать временем российского промышленного переворота, в чем не сомневался патриарх отечественной экономической истории академик С. Струмилин, издавший в 1944 году книгу «Промышленный переворот в России» и проводивший в ней мысль о том, что означенный переворот завершился, в основном, в дореформенное время.

Струмилин был человеком ЦК, немало потрудившимся на ниве экономической теории социализма, в частности – на ниве разработки первых пятилетних планов. По существу, он являлся главной идеологической опорой Сталина в его борьбе за индустриализацию СССР, и спорить с ним мало кто решался.

Рындзюнский начал критику непогрешимого авторитета с анализа приемов обработки им статистического материала. У Струмилина этот материал отличается быстрым ростом показателей в части производства Россией станков, плугов и прочей промышленной продукции. Происходит это потому, что динамический ряд каждого вектора исчислений начинается практически с нулевой отметки. Такой прием, по мнению Рындзюнского, дает внешне эффектный результат, но едва ли может быть признан удачным по следующим причинам.

В 1842 году в России, поданным Струмилина, действовало 177 механических ткацких станков, а в 1860-м их стало уже 15884. Прирост в среднем менее чем за два десятилетия составил 1100 процентов. Аналогичные данные за 1890 и 1900 годы (76,4 тысячи и 126,7 тысячи станков соответственно) дают прирост за десятилетие только на 66 процентов. Это означает, что весомость каждого процента прироста к концу девятнадцатого века чрезвычайно возросла по сравнению с приростом в сороковые-пятидесятые годы. И докладчик с достаточным основанием заявил: «Изучение динамики производства путем исчисления цепных темпов прироста в данном случае вряд ли оправдано».

Такая же участь постигла струмилинские выводы о динамике прироста числа механических веретен, о средней выработке продукции на одного рабочего в денежном исчислении. Но это были только цветочки.

Дальше Рындзюнский шаг за шагом разбил выводы экономического витии о масштабах применения в сороковые-пятидесятые годы паровых двигателей. И здесь выявились не только ошибки, но и анекдоты.

Струмилин принимал на веру таможенную статистику ввоза в Россию паровых машин и двигателей. Рындзюнский не пожалел времени и поработал над этим источником. Он сравнил данные о количестве работавших в России паровых машин, которые ежегодно сообщали губернские механики, с данными таможенников и обнаружил огромную разницу, ибо в число паровых машин таможенники включали пожарные лестницы, запасные части и тому подобное. Более того: немало ввезенных машин вообще не были внедрены в производство. В результате Рындзюнский недвусмысленно дал понять, что патриотизм академика Струмилина подмял под себя науку.

Кроме бесстрастной статистики, против академика свидетельствовала и политическая история: поражение России в Крымской войне. Оно было закономерным результатом технической и социальной отсталости страны. Если завершался промышленный переворот и страна встала на рельсы индустриального развития, то почему армия была вооружена гладкоствольным оружием, парусный флот преобладал над ничтожным количеством парового, а гужевой транспорт – над железнодорожным? Наконец, если завершался промышленный переворот, то где социальные результаты: развитая буржуазия и рабочий класс?

Поставив эти вопросы, Рындзюнский без особого труда доказал, что передовые явления в индустриальном развитии России дореформенных десятилетий, которые выставляются Струмилиным в качестве признаков промышленного переворота, были распространены далеко не так широко, как это описывается в официальной литературе. Отсюда заключение: промышленный переворот развернулся в России только после реформы шестьдесят первого года; его начало можно усмотреть во второй половине пятидесятых годов, в зените же он находился в семидесятые годы минувшего столетия.

Большинство участников дискуссии хорошо понимали, что речь идет о разоблачении исторического мифа, а потому дружно поддержали докладчика.

Рындзюнский ждал, когда «лев» ударит лапой. Но то ли академик сам перед смертью осознал ложность своих выводов, то ли устал от борьбы, но так и не подал голоса.

Для меня дискуссия была хорошей школой. Рындзюнский продемонстрировал мастерство внешней и внутренней критики источника, а для историка это – наиважнейшее дело, ибо мифы и легенды порождаются не только идеологемами, но и небрежностью в работе с документом, когда в научный оборот вводятся данные, критически неосмысленные. Кроме того, благодаря дискуссии я понял, каким должен быть историк. Можно специализироваться по экономической, социальной или политической истории, но знать и чувствовать необходимо всю историю как целостность бытия.

О многом я передумал в тот день и решительно взялся за историко-экономическое образование. И хотя позднее не написал ни одной работы по этой тематике, но она всегда была задействована в моем внутрилабораторном процессе.

Именно Рындзюнский и стал моим ведущим оппонентом.

Дело со вторым оппонентом обстояло не так удачно. Еще зимой я заручился согласием на оппонирование профессора Ленинградского педагогического института Бориса Федоровича Егорова. Известный русский филолог, ученик знаменитого Юрия Лотмана, он в начале шестидесятых написал блестящую работу о Боткине – литераторе и критике. Именно он дал наиболее развернутый предварительный отзыв о моей диссертации, где, в частности, писал:

«В последние два десятилетия советская историческая наука обогатилась ценными исследованиями о русском либерализме середины XIX века – общественно-политическом и культурном явлении, без которого не понять ни общей истории страны, ни всей значительности революционно-демократической интеллигенции, находившейся в постоянно сложных и напряженных взаимоотношениях с либералами. Наиболее обстоятельным трудом в этой области была книга В. А. Китаева «От фронды к охранительству» (М., «Мысль», 1972 г.), посвященная столпам либерализма пред-реформенной поры – Кавелину, Чичерину, Каткову. Теперь пришло время углубиться в историю, проанализировать истоки либерального движения в 1830-1840-х годах, когда многие будущие либералы еще будто бы полностью солидаризировались с будущими революционными демократами и когда все-таки зрел разрыв, окончательно произошедший в 1850-х годах. И, конечно, среди этих либералов самая яркая фигура – В. П. Боткин. Поэтому следует всячески приветствовать инициативу А. А. Бухарина написать диссертацию об этом сложном, умном деятеле, долгие годы бывшем в самом центре общественной жизни России, дружившем с Белинским, Герценом, Некрасовым.

Работа А. А. Бухарина не лишена отдельных недочетов (я указал на них автору), но в целом она отвечает требованиям современной науки».

Замечу, что Б. Ф. Егоров был сложным человеком, пребывая то в негласном противоречии с тоталитарным режимом, то на передовой ярой защиты революционно-демократических ценностей. Но в ту пору я был несказанно рад его поддержке. И вдруг накануне защиты, в мае, получаю от него телеграмму: «Уезжаю в Варшаву».

Что делать?

Еду в Москву, в Институт истории СССР, к П. Г. Рындзюнскому.

Первый результат его хлопот был для меня ошеломляющим: согласился оппопировать Петр Андреевич Зайнчковский!

Надо ли напоминать сегодня об этой живой легенде нашей историографии? Надо. Петр Андреевич, как и П. Г. Рындзюнский, был воплощением «неприслоненной» России. Осколок дворянского рода, он чудом уцелел в вихре событий двадцатого века, занявшись исторической библиографией, и лишь после смерти Сталина заявил о себе как о выдающемся историке. Одна за другой выходят его монографии о реформах шестидесятых-семидесятых годов и самодержавии в России девятнадцатого столетия.

Зайнчковский отличался редким в те времена качеством – критическим восприятием любой доктрины, и не делал из этого тайны, осознавая бесплодность в истории и релятивизма, и абстрактного рационализма с его уверенностью в адекватности логических конструкций духу исторического бытия. Кроме того, по отзывам коллег, он сохранил незамутненным дух дворянской чести, оставаясь последовательным приверженцем принципов научной этики, свойственных русским историкам. А вот к купечеству и вообще к буржуазии он испытывал устойчивую неприязнь, не имевшую ничего общего с классовым рефлексом советского ученого и, скорее всего, отражавшую дворянские предрассудки. Первое сословие России никогда не отличалось любовью к «аршинникам» и «самоварникам».

Светлый ум, неутомимое перо, Зайнчковский не сподобился у себя на Родине быть избранным даже членом-корреспондентом Академии наук, где в дубовых хоромах летало немало «партийных ворон»: Трапезниковых, Митиных, Поспеловых. Слава Богу, историка не забыли в мире: удостоили премии Гарвардского университета, избрали членом-корреспондентом Британской академии наук и членом Американской ассоциации историков.

Меня предупредили о пунктуальности Зайнчковского, и я явился к нему для собеседования в назначенное время – ровно в 15–00.

Ожидал увидеть седого, горбоносого потомка столбового дворянства, а меня встретил крепкий, высокий старик с курносым, скуластым ликом татарина. Он быстро пробежал глазами мой автореферат, нахмурился над страницей, где я ссылался на работы академика Нечкиной (она была для него как красная косынка для быка), перечитал то место, где я писал о выявленных буржуазных проектах отмены крепостного права, откинулся на спинку стула, вскинул брови-броненосцы и спросил самым серьезным тоном:

– Можно ссылаться на вас?

– Да, конечно, – скупо кивнул я, в простоте душевной едва сдерживая распиравшую меня гордость.

Он ничего не сказал, только хмыкнул, а потом, помявшись немного, вдруг заявил:

– В июне приехать в Воронеж не смогу – уезжаю читать лекции в Варшаву.

Снова Варшава! Мне стало не по себе.

Заметив, как я скис, профессор поспешил утешить:

– Не огорчайтесь, я рекомендую оппонентом свою самую талантливую и любимую ученицу Ларису Георгиевну Захарову. Правда, она еще не доктор наук, но имя ее уже известно. Ну, что скажете, а?

Сидел я с пудовой тяжестью в ногах, с пересохшим горлом и прошептал первое, что пришло на ум:

– Дареному коню в зубы не смотрят…

Петр Андреевич воззрился на меня, как европеец, впервые увидевший краснокожего, потом шумно вздохнул и встал. Аудиенция закончилась. Рындзюнский встретил меня гомерическим хохотом:

– Что вы там наговорили Зайнчковскому?

– Ничего, только слушал.

– Как? Он только что звонил и обижался: «Павел Григорьевич, кого ты мне рекомендовал? Он мою любимую ученицу с лошадью сравнил!»

Я не выдержал и засмеялся. Смеялся до слез. Напряжение спало. В окно стучал майский дождь и плескалось море добра в синих-синих глазах милого Павла Григорьевича.

И все же я был близок к отчаянию. Какое невезение! И чего это вдруг все воспылали жаждой просвещения поляков?!

В довершение всего с Рындзюнским приключился казус, который вообще выбил бы меня из седла, если бы не могучая сила духа этого человека, сумевшего вдохнуть в мою душу волю к победе вопреки самому нелепому стечению обстоятельств.

Затри недели до защиты Павел Григорьевич во время труда праведного по ремонту квартиры свалился с лестницы, о чем, смущаясь, писал мне 26 мая:

«Дорогой Анатолий Андреевич!

Посылаю Вам три экземпляра отзыва. Посмотрите, и если что-нибудь очень не понравится, напишите мне об этом прямо. Со мною приключилась беда – упал дома, сломал руку и сильно ушиб грудную клетку. Есть трещины в ребре. Рука (правая) в гипсе – отсюда такой ужасный почерк. Приключение это сказалось на моем отзыве о Вашей работе. Нельзя было пойти в библиотеку и посмотреть некоторые книги.

Откладывать написание отзыва уже не имело смысла: рука будет в гипсе, как сказал врач, не меше шести недель. Так что прибуду в Воронеж инвалидом.

Еще раз прошу Вас откликнуться на мой отзыв до нашей «официальной встречи».

5 июня.

Всего хорошего!»

Письмо пришло вовремя – я как раз заканчивал подготовку тезисов выступления на защите. Отзыв Рындзюнского премного помог мне в этом. Я рассматриваю его как замечательный документ, раскрывающий лабораторию мысли ученого, поэтому привожу почти целиком.

«В настоящее время общепризнано, – писал Павел Григорьевич, – что изучение переломной эпохи в истории России XIX века может быть полноценным лишь в том случае, если равномерно будут исследоваться все направления и течения общественной мысли, которые сосуществовали в то время. Это вытекает и из факта их постоянного взаимодействия, которое выражалось не только в борьбе этих течений друг с другом, но и, в известной мере, во взаимном обогащении. В связи со сказанным советские историки в последние годы занялись конкретным изучением деятельности представителей не только революционного, но также и либерального, и консервативного лагеря. Соответствующие темы исследований включены, например, в производственные планы Института истории СССР Академии наук СССР; вопросы истории либерализма занимают все большее место в таких повременных изданиях, как сборники «Революционная ситуация в России в 1859–1861 гг.».

Все сказанное показывает, что исследование А. А. Бухарина о позиции одного из типичных представителей буржуазного либерализма в десятилетие невиданного ранее обострения идейно-политической борьбы является научно актуальным. Оно входит в поток работ, ведущихся в настоящее время советскими историками и призванных осветить с марксистско-ленинских позиций недостаточно исследованные области общественной жизни России в XIX веке.

Научная значительность исследовательского труда А. А. Бухарина тем более велика, что устанавливается явная генетическая связь между буржуазными либералами времени, предшествовавшего реформам XIX в., и соответствующими буржуазными партиями периода подготовки в России социалистической революции (на это обстоятельство указывает сам автор). Потребности борьбы с зарубежной антимарксистской историографией указывают на большое значение конкретной разработки истории русского буржуазного либерализма, начиная с его первоначальных истоков.

…Из области исследовательских выводов, содержащихся в диссертации Бухарина, хочется особенно выделить весьма ценное, как мне кажется, наблюдение влияния правительственной политики на поведение купечества. На протяжении почти всего XIX века правительство шло навстречу существенным нуждам буржуазии, оно внешне подчеркивало значительность купечества как сословия, давало ему разнообразные льготы, в известной мере как бы заискивало перед ним. Такая гибкая политика правительства вызывала соответствующую обратную реакцию со стороны купечества, «обезоруживала» его перед дворянским самодержавием. Мне кажется, что это обстоятельство сыграло большую роль в определении общественно-политической позиции крупной буржуазии. А. А. Бухарин обратил на него внимание, и это является его серьезным исследовательским достижением. Было бы уместно, чтобы указанный фактор во взаимоотношениях дворянского самодержавия и высших слоев русской буржуазии был бы подробнее проанализирован и учитывался более широко, в частности, при трактовке причин все большей утраты буржуазией элементов былой оппозиционности, как это хорошо видно на примере эволюции политической позиции В. П. Боткина.

Характер самого литературного наследия В. П. Боткина наталкивает на рассмотрение буржуазного либерализма в России на фоне и в связи с общеевропейскими явлениями общественной и идеологической жизни. А. А. Бухарин широко использовал эту возможность, что усилило элементы новизны в его исследовании и увеличило значительность его для читателя.

Как справедливо пишет А. А. Бухарин, «разгадка идейных зигзагов Боткина, ключ к ним… находится не только в исторических особенностях дореформенной России, но и в общественно-политической атмосфере Европы, воздухом которой Боткин дышал более сорока лет».

Научно ценен вывод А. А. Бухарина, несущий в себе полемический элемент по отношению к части предшествовавшей литературы о Боткине, а именно вывод о том, что у Боткина не было некритического восприятия порядков жизни на буржуазном Западе, что в его литературном наследии присутствует немало верных и точных суждений о противоречиях буржуазного строя, которые, однако, сочетались с убежденностью в прогрессивности капитализма.

В диссертации А. А. Бухарина обосновывается тезис о том, что важным этапом в процессе размежевывания революционно-демократического и буржуазно-либерального течений в общественном движении были не только (и, может быть, даже не столько) события 1848 г., как это обычно признается, а Польское восстание 1863 г., по отношению к которому, как и к репрессивным мерам правительства, позиции общественных деятелей резко размежевались.

Значительно в научном отношении подробное рассмотрение отношения Боткина к проблемам общественной жизни России, остро вставшим в период революционной ситуации рубежа 50-60-х годов XIX в., в частности – к вопросу об отмене крепостного права, к реформе 1861 года. Здесь А. А. Бухарин продолжает линию по изучению позиции буржуазии по отношению к важнейшим явлениям исторической жизни России середины XIX века, начатую работами К. С. Куйбышевой и Л. Б. Генкина. Материал о Боткине рассматривается А. А. Бухариным с учетом исследовательских достижений его предшественников, и в этом отношении соответствующие места работы А. А. Бухарина носят как бы итоговый характер. Однако данная сложная проблема еще не может считаться полностью разрешенной и теперь.

Я высоко оцениваю то обстоятельство, что А. А. Бухарин в своей диссертации с большой полнотой свел и прокомментировал статьи и высказывания В. Боткина по вопросам экономического положения России и экономической политики правительства. В результате этой ценной работы Боткин раскрывается для нас в новом качестве-экономиста, теоретика и практика. Его литературное наследие оказалось весьма интересным в плане изучения истории экономической мысли в России.

Как показывает А. А. Бухарин, в своих выступлениях в печати в 30-е гг. В. П. Боткин энергично и с определенных позиций откликался на все актуальные вопросы экономической жизни. Он сетовал на малую емкость внутреннего рынка России и в связи с этим показывал необходимость обеспечения за Россией подобающего ей места в системе международной торговли, в частности, так называемыми «колониальными товарами». Боткин ратовал за развитие русской промышленности, за улучшение качества ее изделий, имея в виду при этом прежде всего перспективу расширения русского экспорта. Как замечает А. А. Бухарин, «В. П. Боткин возлагает надежду на развитие промышленности, связывая ее с активностью самих капиталистов и опекой правительства».

Интересен факт усиленной агитации Боткина за создание акционерных обществ, за развитие железнодорожного транспорта. Особая позиция Боткина как представителя буржуазных кругов выявляется в его убежденности в прогрессивном значении роста городов в условиях крепостнической России.

Интересен анализ экономической программы Боткина, содержащийся в исследовании А. А. Бухарина. Здесь констатируется прогрессивность ее по отношению к характерной для дворянских идеологов оценке земледелия как исконной и нерушимой основы хозяйственного благополучия страны (можно было бы лишь отметить, что такой позиции держались не все дворянские экономисты, как это видно на примере Н. С. Мордвинова).

Значительно и следующее заключение А. А. Бухарина: «Боткин сумел преодолеть не только дворянскую ограниченность. Его мысли об активности капиталов, чрезвычайной важности акционерных компаний, внедрении новой техники говорят о том, что он сумел выйти за узкие рамки интересов гильдейского купечества, в массе своей считавшего запрещение свободы торговли панацеей от всех зол».

Изучение экономических взглядов В. П. Боткина является важным научным достижением А. А. Бухарина.

Также высоко следует оценить обнаруженные им и исследованные материалы об отношении русской буржуазии к отмене крепостного права. Здесь имеются в виду записки и проекты реформ, которые представлялись отдельными купцами в правительственные учреждения, и примыкающие к ним выступления в печати. Эти свидетельства оппозиции гильдейской буржуазии к крестьянской реформе существенно дополняют те скудные данные, которыми располагала наука до последнего времени.

В своей общественной и литературной деятельности В. П. Боткину приходилось общаться с широким кругом людей, различных по своему мировоззрению. Это обстоятельство ведет к сильному расширению тематики исследования А. А. Бухарина. Автору приходилось исходить из характеристики тех явлений в общественной и идеологической жизни России XIX в., которые в нашей литературе не полностью еще изучены и не бесспорно охарактеризованы. Примером тому может служить кружок Станкевича или течение славянофилов. А. А. Бухарин занимает определенную позицию в понимании подобного рода явлений, высказывая порою интересные самостоятельные суждения. Однако при обширности и сложности тематики вполне естественно, что и ему не всегда удавалось найти завершенные и убедительные характеристики. Так, продолжает оставаться расплывчатой обрисовка кружка Станкевича. Не бесспорна и слишком обобщена характеристика славянофильства. Отсюда кажется не вполне убедительным истолкование отношения Боткина к славянофилам.

Мне представляется, что автор преувеличивает воздействие сенсимонизма на Боткина в соответствующий период его литературной деятельности, недооценивая признаваемый самим А. А. Бухариным факт, что основные стороны учения Сен-Симона оставались чуждыми Боткину.

Известные преувеличения, как мне представляется, содержатся в утверждении, что Боткин занимал «четкую антифеодальную позицию». В более умеренных тонах, и более точно, об этом говорится в заключительной части диссертации.

При сложности тематики такие не вполне удовлетворяющие места большого исследования А. А. Бухарина естественны. Решающее же значение для его общей оценки имеет то, что оно содержит в себе крупные, интересные и большей частью обоснованные выводы об общественно-политической позиции русской крупной буржуазии в XIX веке, о чем в науке до сих пор не имелось достаточной ясности, и эта аналитическая сторона исследования хорошо сочетается с обширным, во многом заново добытым фактическим материалом.

На основании сказанного выражаю свою уверенность в обоснованности присуждения А. А. Бухарину ученой степени кандидата исторических наук».

Прошло двадцать восемь лет со дня появления этого документа, а я по-прежнему перечитываю его с интересом и удовольствием. Нет, дело не в тщеславии, а в глубоком удовлетворении от встречи с умнейшим человеком моей молодости – великим мастером не то чтобы эзопова языка, а скорее, эзопова мышления. Посмотрите, как спокойно и деловито ушел он в своем отзыве от цитатничества (всего два раза упомянул Маркса и Ленина) и погрузился в анализ фактов!

Я благодарен судьбе за дружбу с этим ученым, ибо прекрасно понимаю, что именно такие, как он, не позволили остановиться сердцу исторической науки.

Что касается сделанных Рындзюнским замечаний, то они большей частью абсолютно справедливы. Более того, считаю, что мой оппонент был слишком великодушен и «не заметил» главного недостатка: вульгарно-социологического духа диссертации.

В молодости палитра оценок, которыми я руководствовался, не знала переходов и полутонов. Я судил – как с плеча рубил: коли ты буржуа, то, следовательно, и либерал. Сегодня, осмысливая прошлое, вношу коррективы.

И в дореформенной, и в пореформенной России среди буржуа людей, охваченных огнем свободы, было мало. Следовательно, главным источником либерализма Боткина явился не национально-сословный менталитет, а художественное наследие веков и опыт западноевропейской индустриальной цивилизации. Вполне естественно поэтому, что я днем с огнем искал и не находил (или находил очень мало) следов участия торгово-промышленного сословия в подготовке и реализации крестьянской реформы.

Очень дорого заплатило это сословие за свой вековой сон, за слепой патернализм в отношениях с русской государственностью. Вихрь черного октября 1917-го не только развеял патриархальные иллюзии русских «Форсайтов», но и смел с лица земли русской их самих. Через семьдесят лет они начнут возрождаться и снова повторят старую драму. И сегодня у большинства «новых русских» сверхзадачей являются прибыль и сверхприбыль, экономический интерес, а не духовная самореализация, не достижение целостности бытия, и об извечной борьбе человека со зверем в человеке они вряд ли задумываются. Голос русских предпринимателей-подвижников: Полевого, Боткина, Мамонтова, Морозовых, Второвых, Шанявского, Коновалова, Сибирякова – в России до сих пор не услышан.

Уверен: мой ведущий оппонент Павел Григорьевич Рындзюнский с энтузиазмом и с пользой для науки включился бы в дискуссию на эту тему, доживи он до наших дней.

Между тем вопрос со вторым оппонентом решился неожиданно и очень просто: им согласилась быть Ирина Ивановна Романова.

В своем отзыве она осталась верна себе, сделав резкое замечание о необходимости более подробного и деятельного обзора источников. Разумеется, как историк русского западничества, она приветствовала мое обращение к В. Боткину, оценила этюд о Н. Полевом, но скептически отнеслась к разделу о кружке Н. Станкевича и, как и следовало ожидать, возразила моим оценкам славянофилов, полагая, что я слишком сближаю их с буржуазными либералами.

Не без оснований посетовала она на отсутствие в диссертации целостного представления философско-исторических и общественно-политических взглядов В. Боткина, однако дала высокие оценки главам о семье Боткиных и об эволюции торгово-промышленного русского капитала.

Не стремясь конфликтовать с господствующей идеологией, Ирина Ивановна подчеркнула неоправданное расширение мною прогрессивного периода русского либерализма и ограничила его исключительно дореформенной эпохой.

«В целом диссертация, – писала оппонент в заключении, – является очень интересным и полезным исследованием, заполняющим пробел в нашей исторической литературе. Автор ввел в научный оборот обширные новые материалы из архивов. Отдельные недостатки работы связаны с общей неразработанностью большой проблемы истории русского буржуазного либерализма. Исходя из вышесказанного, считаю, что А. А. Бухарин заслуживает ученой степени кандидата исторических наук».

Общий одобрительный тон двух приведенных отзывов воодушевил меня. Правда, окрыляющее чувство уверенности в себе ослабевало при воспоминании о том, как мою дипломную работу о Боткине разделал под орех Владимир Евгеньевич Иллерицкий.

Жажда «сатисфакции» подогрела амбиции, и я, заручившись письмом ученого совета, отправился в Москву.

Открываю дверь кабинета. Навстречу мне – профессор собственной персоной. Придержал шаг, не скрывая недоумения, спросил с прежней леденящей вежливостью:

– Что вам угодно?

– Вот, привез диссертацию о Боткине и просьбу ученого совета дать внешний отзыв.

Иллерицкий долго смотрел на меня, силясь припомнить, и наконец, осененный, воскликнул:

– A-а, о Боткине! Так вы все-таки приехали?! Какой молодец!

Взял рукопись, предложил сесть, а сам тут же углубился в чтение. Минут через пять оторвался от страниц и неожиданно предложил:

– Едем на дачу!

Поехали.

Не помню сейчас, на какой станции Ярославской железной дороги мы вышли и направились к густому, темному лесу, где в окружении бронзовых сосен стоял небольшой деревянный домик.

Два дня я наслаждался сосновым ароматом, гулял, а по вечерам слушал рассказы Владимира Евгеньевича о… жене!

Она сидела, мило улыбалась и подтрунивала над своим седым идальго. Суровый критик оказался отнюдь не правоверным марксистом, любящим все человечество, а вполне нормальным смертным, жившим, в основном, для любимой женщины. Пожалуй, это был главный урок Иллерицкого.

12 мая 1972 года я держал в руках готовый отзыв кафедры истории СССР досоветского периода Московского государственного историко-архивного института и торопливо читал его. Для меня это был час постижения человечности и истины.

Я был уверен, что историограф непременно обратит внимание на пробелы в обзоре литературы и не согласится с моими оценками славянофилов. Так оно и вышло. Но вышло и другое. Несмотря на жесткость, даже резкость в оценке недочетов, Иллерицкий обнаружил удивительную способность видеть за недостатками достоинства, прозревать за словесной, порою невнятной, шелухой сущность живой и ценной научной мысли.

Однако лучше вновь обратимся к оригиналу. Иллерицкий писал:

«Диссертация А. А. Бухарина посвящена теме, имеющей безусловное научное значение как вследствие ее слабой изученности, так и в силу того, что она примыкает к большой и сложной проблеме русского исторического процесса – проблеме исторической роли русской буржуазии и особенностей ее идеологии.

…Структура диссертации А. А. Бухарина хорошо продумана и позволяет автору достаточно полно и основательно раскрыть избранную тему. Введение к диссертации характеризует научное значение темы, ее проблематику, историографию и источники. Пробелом введения, по нашему мнению, является отсутствие критического анализа зарубежной литературы по вопросам, рассматриваемым в диссертации.

…В первой главе диссертации раскрывается процесс формирования мировоззрения В. П. Боткина и его истоки. Важной особенностью анализа этого вопроса автором диссертации является его комплексное, всестороннее изучение, при котором различные стороны мировоззрения В. П. Боткина рассматриваются во взаимосвязи, с выделением определяющих процессов развития социальных противоречий в России 20-30-х годов прошлого века. Интересно прослеживается в первой главе воздействие на мировоззрение В. П. Боткина идей Сен-Симона, влияние деятельности Н. А. Полевого, круга Станкевича-Белинского. Уже в этой, вводной по-своему значению, главе автор стремится определить буржуазную природу либерализма В. П. Боткина (в отличие от дворянского либерализма), с его прогрессивными для 20-30-х годов прошлого века чертами и классово ограниченными особенностями.

Отмеченная основополагающая для раскрытия всей темы диссертации тенденция более подробно и основательно раскрывается автором во второй и третьей главах диссертации, посвященных анализу мировоззрения В. П. Боткина соответственно в 40-х и в конце 50-х годов XIX века. Гранью между ними справедливо выдвигается революция 1848 года в Западной Европе. В этих главах характеризуются общественно-политическая позиция Боткина в начале 40-х годов, его участие в полемике западников со славянофилами, а также начала размежевания буржуазных либералов, в их числе В. П. Боткина, с революционными демократами.

В завершающей, третьей, главе диссертации прослеживаются идейная эволюция Боткина как буржуазного либерала после революции 1848 года в Западной Европе, постепенное «выветривание» его оппозиционности в эпоху «мрачного семилетия» и особенно в 60-е годы, ознаменованные польским восстанием 1863 года, его смыкание с дворянскими либералами и укрепление реакционных черт его мировоззрения в борьбе с революционными демократами. Диссертант справедливо усматривает в этих особенностях В. П. Боткина отражение эволюции буржуазного либерализма в России.

Слабыми сторонами второй и третьей глав являются, по-нашему мнению, некоторая переоценка черт оппозиционности и прогрессивности воззрений славянофилов и недостаточное освещение исторических воззрений В. П. Боткина. Указание автора на комплексность разработки темы и опасность «искусственного создания системы взглядов» не снимает наших замечаний.

…В последней главе диссертации следовало в большей мере раскрыть связи В. П. Боткина с буржуазными кругами его времени. Отдельные части диссертации, посвященные русской буржуазии и ее идеологии в середине прошлого века, выглядят изолированно по отношению к характеристике воззрений В. П. Боткина.

Наконец, в той же главе было необходимо более широко и убедительно показать связь буржуазных взглядов В. П. Боткина с последующим развитием буржуазного либерализма в России в пореформенные десятилетия и в период империализма.

Диссертация содержит обоснованные выводы как по отдельным главам, так и по исследованию в целом. Работа читается легко и с интересом, в ней мало стилистических погрешностей.

Диссертация А. А. Бухарина была обсуждена на заседании кафедры истории СССР досоветского периода Московского государственного историко-архивного института 11 мая 1972 года. На основании обсуждения кафедра пришла к заключению, что самостоятельная разработка сложной темы, привлечение новых источников и их умелая критическая обработка, обширная эрудиция диссертанта, его методологическая подготовленность и значительный вклад в научное исследование важной проблемы дают все основания для присуждения А. А. Бухарину ученой степени кандидата исторических наук».

Не скрою: этот отзыв, несмотря на его гораздо большую критическую направленность по сравнению с двумя предыдущими, был мне особенно дорог. Сам Иллерицкий поверил в меня! Сам Иллерицкий дал мне добро на защиту! Я сходил с ума от нетерпения. Я рвался в бой.

Когда удалось решить все организационные вопросы, кафедра определила точную дату защиты. Она состоялась 3 июня 1972 года.

Анализируя ее и многие, многие другие, на которых мне довелось присутствовать, я пришел к твердому убеждению: защита диссертации должна быть свободной, несвязанной с десятками и сотнями формальностей, сковывающих диссертанта по рукам и ногам. А то ведь нередко получается, что легче написать новую работу, чем подготовить имеющуюся к защите. Это во-первых. А во-вторых, результатом защиты диссертации должно быть повышение престижа и расширение круга поисковых возможностей ученого – не более того. Нужно освободить процесс защиты от меркантильного личного интереса соискателей, то есть отказаться от доплат за ученое звание и ученую степень. Платить надо за мастерство, талант и опыт, за востребованность человека в той сфере деятельности, которой он посвятил свою жизнь. Тогда и наука станет нравственно чище, и настоящих ее сподвижников будет больше. Кто знает, сколько русских людей были бы избавлены от инфаркта, откажись чиновники от нелепой практики оценки труда ученого?

Для выступления мне снова дали пятнадцать минут. Что можно было сказать за это время? Тем более о либерализме, искажавшемся волею идеологов на протяжении десятилетий?

Я, конечно, не говорил о фальсификаторах и сделал вид, что исследуемая мною тема просто не до конца изучена. Все понимали, что дело обстоит не так и что история изучения либерализма полна чудовищных издержек. Образно говоря, на протяжении всего своего выступления я явственно ощущал негласную солидарность аудитории с моим негласным выстраданным мнением.

К моему великому удивлению, голосование было единодушным: ни одного «черного шара». Не знаю, чем объяснить эту поддержку, но, вероятнее всего, она была формой выражения неприятия партийных идеологем.

А через два дня после защиты я попал в больницу. То была первая вылазка моей верной спутницы – гипертонии.

В состоянии вынужденного безделья после бурного предзащитного периода чувствовал себя неприкаянным, опустошенным и страшно радовался любой весточке с «большой земли».

Одним из первых на мою болезнь откликнулся Павел Григорьевич Рындзюнский:

«Дорогой Анатолий Андреевич!

Очень меня затерло делами, и все никак не мог написать Вам.

Спасибо за хорошее письмо, хочется знать, как здоровье. Вам еще слишком рано быть «с давлением». Это, вероятно, от перенапряжения накануне защиты. А теперь все прошло.

У меня остались хорошие воспоминания о воронежских днях. Я мало пообщался с воронежцами из университета, но в этом виноват сам – на короткий срок приехал. И потом – нелюдим. А по-моему, народ хороший. Очень приятная молодежь. Я с удовольствием пообщался с Мишей (Карпачевым) и Геннадием Михайловичем (Дмитриевым). Передайте им привет от меня, когда увидите.

Вероятно, Вы уже в отпуске, и это письмо не скоро получите. Я опять подтверждаю Вам: будем рады видеть Вас у себя в Москве со всем семейством.

Я тут провинился: запамятовал отчество Вашей супруги. Знаю, что она, как и моя жена, Валентина. Большой ей привет и благодарность за хлопоты в тот день. А ведь он прошел хорошо, и Вы были великолепны! Так и держите.

Хочется знать о Вас все в подробностях. Давайте не прерывать дружеские связи.

Всего хорошего!

19.06.72 года, Москва.

П. Рындзюнский».

Храню это письмо в своем личном архиве как драгоценный дар памяти о человеке большого ума и щедрой души.

Будучи в больнице, я сообщил подробности защиты Сергею Сергеевичу Дмитриеву – профессору Московского университета, давшему отзыв на мою диссертацию и сыгравшему огромную роль в становлении моих либеральных взглядов. Его письмо также порадовало меня в моем заточении и вместе с тем заставило глубоко переживать.

После искренних поздравлений с победой в начале письма Сергей Сергеевич, со свойственной ему прямотой, отругал меня за «игру в слова» в моем автореферате. Под «игрой» он подразумевал мое стремление потрафить официозной идеологии посредством выискивания в мировоззрении В. П. Боткина «элементов материализма».

Я хорошо понимал правоту моего мудрого наставника, но вместе с тем понимал и то, что не вина, а беда моего поколения историков в приверженности нормативному мышлению. Руку на сердце положа, я бы оценил это явление как трагедию нашей историографии. Апологетика атеизма, материализма и партийности оценивалась в дни моей молодости как научная доблесть, и ни о каком диалоге сознаний нельзя было помышлять. Но если в изучении прошлого все-таки можно было найти острова свободной мысли (особенно в сфере всеобщей истории и истории Древней Руси), то в учебном процессе образовательных учреждений всех рангов царил непререкаемый диктат партийного начала. Удержаться на преподавательской должности в вузе можно было только следуя рецепту Омара Хайяма:

После защиты я готовил себя к чтению курса истории досоветской России, а вынужден был читать историю КПСС в Воронежском лесном институте. Получить место преподавателя истории России в этом славном городе было практически невозможно, и оставался только один путь – уезжать в Сибирь, где мне предлагали вакансию. Но тут вмешалась женщина.

Моя верная Валентина просила, умоляла со слезами на глазах не покидать «сытый» Воронеж, не менять насиженное место на голодную, холодную Сибирь. «Я всю жизнь, как нитка за иголкой, шла за тобой, – говорила она, – разделила все трудности, а теперь ты хоть один раз уступи мне!»

Что я мог возразить? Валентина была права: получили квартиру, защитил диссертацию, можно бы и «пожить»… И я уступил.

Это была не ошибка – это была самая настоящая измена самому себе.

Поначалу еще жил иллюзией о возможности читать курс необезличенным, не выбрасывая из него сведения о неугодных, неудобных власть предержащим личностях и событиях. Но политика диктата, духовного геноцида была жесткой и неумолимой.

Пытался смягчать бдительность партийной цензуры с помощью литературы и искусства. «В конце концов, – рассуждал я, – и историю КПСС делали люди, и о каждом из них надо ведь тоже по-человечески писать и говорить». Такие попытки мне милостиво прощали, чем я и «гордился»-насколько позволяла совесть.

Но как быть с миллионами замученных, как закрыть глаза на кровавую роль Советов и КПСС в многострадальной истории моей Родины, как при моем знании прошлого соловьем петь дифирамбы партийным палачам – этого я не знал. На мой взгляд, ни самая совершенная методика, ни талант лектора, ни искусство слова не могли в такой ситуации спасти человека чести от позора проститутки высшей научной квалификации.

Вообще, жить всегда тяжело, ибо жизнь – это вечная трагедия, а мечтать о солнечном потоке счастья – утопия. И надо иметь большое мужество жить, чтобы страдать и идти к своей последней березке.

От страдания не избавлен никто, но можно завершить очередной круг своей судьбы личностью или в стаде. Я оказался в стаде. Видел суету, погоню за степенями, за славой – то была жизнь рабов.

Для открытого бунта у меня не хватило ни мужества, ни сил. Повторить подвиг Солженицына я, как и многие другие, не мог и предпочел «внутреннюю эмиграцию». В переводе с турецкого на русский это означало: периодически уходить от действительности с помощью зеленого змия – вина.

И вот однажды я встретил в центре Воронежа моего любимого учителя Анатолия Евсеевича Москаленко. Он поинтересовался, где я работаю, а получив ответ, сухо попрощался и не подал мне руки.

Это было последней каплей, и я уехал на Урал, надеясь на перемены в своей судьбе.

 

Догнать в себе человека!

Сегодня, по прошествии почти трех десятилетий, я обозреваю из уральского далека пережитое и понимаю до боли явственно: Воронеж был золотой купелью моей молодости, Воронеж выковал мой дух, и если есть во мне святой порыв к честному, бескорыстному служению науке – этим я обязан Воронежу.

А мои послезащитные «хождения по мукам» в Воронеже начались, да не в Воронеже закончились. И тем, что порою они требовали запредельного напряжения всех сил, я тоже обязан славному городу в сердце России. Он разбудил во мне тоску по идеалу, а в России с идеалами, чтобы выстоять и состояться, надо, по зрелому размышлению, пройти все круги ада.

Беда же моя была в том, что я много думал и писал о личности, но сам не стремился «догнать» в себе Человека. То была главная причина, а все остальное – только следствия.

Думаю, это не только беда моя, но и вина. Почти десять лет я постигал смысл истории, ее философию и не понял главного – синтеза временного и вечного, конечного и бесконечного. Если бы я не витийствовал, а действительно слышал за своей спиной гул прошлого, чувствовал на своих плечах тяжесть веков, то пошел бы до конца и нашел бы способ выйти из той судьбы-ситуации, в которой очутился. Я же оказался по-человечески слаб в борьбе с окружающими догматиками и догматизмом в себе самом.

Нельзя играть с историей, ибо историк – это не просто профессия, а состояние души человеческой. Значит, мне еще рано было мечтать о своей полночной сове Минервы. Но я стремился к ней всей душой, и в этом священном стремлении мне тоже помог Воронеж. Воронежский университет дал мне уникальные знания, а воронежская литература разбудила чувство Слова и через него – чувство собственного существования. Именно здесь моими вечными спутниками стали Тихон Задонский, Алексей Кольцов, Иван Никитин, Иван Бунин, Андрей Платонов. Впоследствии они окажутся едва лине полезнее университета.

Серебряный век русской литературы мне открыл писатель и журналист Петр Стрыгин.

Помню теплый воронежский вечер. Пылали огнем сады и бульвары в роскошных нарядах осени. На дворе было 18 сентября 1972 года от Рождества Христова. Мы с моим закадычным другом – «народником» Геннадием Дмитриевым – шли в кафе и мечтали напиться до чертиков. Повод был: в этот благословенный день мне исполнилось тридцать шесть лет. И вдруг Бог весть откуда на голову нам свалился неунывающий, вечно улыбающийся Стрыгин – «золотое воронежское перо». Я пригласил его преломить с нами хлеб.

Пришли. Сели. Заказали «Токайское». И когда подняли бокалы с искрящимся вином, Петр взял слово:

– Ты застал меня врасплох. Я не приготовил тебе подарка, но он всегда со мной. – Тут он сунул руку в карман, однако вместо подарка вынул носовой платок, прочистил нос и, откинув русую прядь с чистого, высокого лба, продолжил: – Я подарю тебе Гумилева!

Я слышал имя поэта, но читать не довелось. Как и большинство моих соплеменников, я пил культуру из разбитых бокалов прошлого. Погруженные в глубокий сон догматизма, мы боялись, как черт ладана, запрещенных имен, но по мере того, как урывками открывали удивительный старый мир, постепенно взрослели и учились избавляться от страха. Думаю, что не особенно преувеличу, если скажу: возраст человека в эпоху социализма определялся не календарными годами, а количеством книг, в которых он прочел правду о прошлом.

Между тем Петр начал читать, и в маленьком ресторанчике воцарилась мертвая тишина. Замерли с подносами официантки, и даже матерые жлобы перестали жевать и пить. Низкий голос Стрыгина заворожил всех. Он читал знаменитое «Шестое чувство»:

Ни до, ни после мне не дарили такого чудесного подарка. В тот осенний задумчивый вечер у меня появился новый вечный спутник – Николай Степанович Гумилев. Боже мой, сколько я посетил букинистических магазинов в Воронеже, Ленинграде, Москве, пока не отыскал заветные томики его стихов! Они всегда на виду в моей домашней библиотеке: «Жемчуга», «Колчан» и знаменитый «Огненный столп», появившийся после расстрела поэта в 1921 году.

От Гумилева начались тропинки к Иннокентию Анненскому, Константину Бальмонту, Анне Ахматовой и другим звездам серебряного века. Это было начало погружения в мир художественного познания исторического бытия.

Опытным лоцманом в этом мире был П. Г. Рындзюнский. Он открыл мне Льва Толстого. Конечно, я, как и все советские школьники, знал и зубрил тексты великого классика, но человеческий его лик стал мне доступен именно благодаря Рындзюнскому.

Я писал, что отец Рындзюнского в молодости служил одним из секретарей писателя. Вот почему и Павел Григорьевич, и его жена Валентина Альфредовна были примерными вегетарианцами. В науке же Рындзюнский всю жизнь занимался экономической историей и имел дело только с пудами, аршинами, верстами. По первоначальной переписке мне даже казалось, что он начисто лишен чувств и способности к образному мышлению. Однако я неверно истолковал его сухой, лаконичный стиль, за которым скрывались точность и краткость человека, привыкшего мыслить логическими категориями.

Однажды я навестил его в больнице Академии наук на Вавилова. Был полдень. Приоткрыл дверь в палату и увидел дремлющего Павла Григорьевича. В руках, лежавших на синем байковом одеяле, покоился томик Льва Толстого. Заслышав шаги, старик поднял голову и кивнул на стул.

– Что вы читаете? – поинтересовался я скорее из вежливости – чтобы начать разговор.

– «Хаджи-Мурата». Великая повесть. Она стоит всех книг психологов о тайне человеческой жизни.

И полился рассказ о давно ушедшем времени, о людях. Он-то и стал первоначальным толчком для моих размышлений о соотношении исторического и художественного в познании прошлого – проблеме, которой я занимаюсь по сей день.

Забегая вперед, скажу: отечественная историография (в первую очередь, советская) всегда относилась с большим недоверием к художественным открытиям писателей, демонстрируя свою преданность рационализму. Это грустно, ибо научное познание – далеко не единственный способ постижения сущности человеческого бытия. Есть еще Вера. Есть искусство! И надо крепко подумать, прежде чем ответить на вопрос, какой из способов дал больше результатов. Наверное, если вспомнить Шекспира, Пушкина, Достоевского, то ответ будет однозначным.

Кстати, именно литературе мы обязаны постижением правды социалистической эпохи. Я имею в виду повести Андрея Платонова, романы Александра Солженицына и Василия Гроссмана, огненные стихи Ахматовой, Пастернака. Не говорю уже о прозе Шаламова, Домбровского, Аксенова. Пока историки просыпались и распускали нюни, жалуясь на недоступность источников, поэты и прозаики обращались к живому документу – человеку и создавали великие полотна исторической правды о времени и о себе.

Я сохранил чувство благодарности Воронежскому университету, берегу память о нем и по-прежнему люблю родной исторический факультет. Но со временем главным моим университетом стали библиотеки, где правдами и неправдами я получал доступ к сочинениям Владимира Соловьева, Николая Бердяева, Льва Шестова и других могучих мыслителей русского Ренессанса. И я благодарен судьбе за то, что на тернистом пути постижения «подпольной» истины Слова рядом со мной были мои старшие друзья и товарищи, чью духовную силу я называю великой.

Кроме Стрыгина и Рындзюнского огромную роль в моем литературном воспитании сыграли профессор Московского университета Сергей Дмитриев и его ленинградский коллега Натан Валк. Первый открыл мне Ивана Бунина, второй – Пушкина. При этом замечательно, что и тот и другой, как и Рындзюнский, были историками, но историками Божьей милостью, наделенными удивительным даром самовыражения через Слово.

Уже потом, много лет спустя, я прочитаю у Мартина Хайдеггера: «Слово – это Дом бытия… Бытие, освобождаясь, просит Слова. Оно всегда говорит за себя». Гениально! Но до Хайдеггера эту истину знали и понимали гуманитарии старой формации. Усваивать ее им помогали опыт и традиции нарративной истории, получившей живое воплощение в трудах Карамзина, Ключевского, Костомарова и, конечно, Пушкина.

Карамзин открыл русскую историю, а Пушкин объяснил ее как драму российской национальной жизни, как вечное столкновение смыслов, препятствующее диалогу сознаний. Пушкинская философия истории – это философия личности, пробивающейся через «расцветающие века» к торжеству свободно творящей индивидуальности, но пушкинская свобода (мечта о свободе) ничего общего не имеет с анархической волей, на крыльях которой врывался в русскую историю «бессмысленный и беспощадный» бунт с жутким призывом: «Сарынь на кичку!». Бунт угасал, а его следы еще долго дымились кровью жертв и подавителей вольницы в полуазиатской стране.

Благодаря увлечению Словом, «врастанию» в Слово, я и не заметил, как строго научная тема моей диссертации стала сущностью моей жизни. Я действительно стал либералом по своим убеждениям. Когда упала с глаз моих «классовая» пелена, передо мной предстала поначалу ошеломившая меня картина: почти все талантливое, неординарное и гениальное в России было непримиримым противником революции и классовой борьбы.

Я никогда не подсчитывал количество либералов в Советском Союзе (подпольных, конечно), но я встречал их почти в каждом городе, куда меня забрасывала судьба. Нет, они не выходили на площади с лозунгами, не печатались в «самиздате» и «тамиздате», но они были везде: на кафедрах, в библиотеках, в НИИ. Это, как правило, были скромные, совестливые люди – представители той самой «внутренней оппозиции», о которой я вскользь уже упоминал. Я знавал учителей, которые на свой страх и риск читали ученикам Гумилева; встречал философов (Э. Ильенкова, М. Мамардашвили), не скрывавших приверженности идеализму; общался с историками (К. Тарновским, М. Гефтером), оспаривавшими абсолютизацию формационной теории. Действительность на каждом шагу подтверждала правду о неистребимости русского национального духа: у коммунистов никогда не было полной идеологической победы над инакомыслящими. И причина сокрушительного краха коммунистов в начале девяностых – в их чисто русском неприятии установки на диалог сознаний.

Единственное, чем могли похвалиться правоверные марксисты-ленинцы, – это половодьем двойной морали, двойной политики, двойной экономики.

Вспоминаю встречу с молодым, но уже известным в начале семидесятых историком либерализма Валентином Шелохаевым.

1971 год. Ленинград. Осень. Умаявшись от трудов праведных в архиве, мы ужинаем в маленьком, уютном ресторанчике-поплавке на Неве. Когда прошли по первому, второму и третьему кругу, у моего московского собрата по цеху загорелись глаза и он доверительно спросил меня:

– А кто был в России самым трезвым в общественно-политическом отношении? Либералы, социал-демократы, анархисты, народники, а?

– Конечно, либералы, – ответил я без раздумий.

– Дай руку, старик! Я тоже так думаю!

Через год вышла в свет его монография о роли кадетов в первой русской революции, где он их давил, душил и размазывал на большевистской стенке. И таких Шелохаевых было – не счесть. В приватных разговорах за чашкой чая, на кухне, на даче они не скрывали своих сомнений и симпатий к отверженному племени рыцарей свободы, но как только выходили на кафедру или появлялись со своими статьями в журналах, их было не узнать. Неподкупные могильщики либеральных идей – ни больше, ни меньше!

Конечно, политическая ситуация в стране в начале семидесятых была иная, чем в 1937 или в 1949 годах. Уже никого не расстреливали, за редким исключением (Валерий Саблин), зато работали на полную мощность «психушки» и не останавливался конвейер вынужденной эмиграции. Время от времени отдавались приказы об очередной «охоте на ведьм» или устраивались «воспитательные» погромы в институтах Академии наук. И хотя за нашей спиной уже была хрущевская оттепель и джина из бутылки выпустили, но нашим незримым спутником оставался страх, превращавший умных людей в трусливых рабов, парализовавший их волю. Система продолжала работать.

Многое можно было бы поведать о жертвах страха, но ограничусь только одним эпизодом.

1969 год. Воронеж. Средняя школа № 27. Идет заседание педсовета. Я, завуч, выступаю с докладом о педагогической помощи трудновоспитуемым детям. Указав на банальные причины детской преступности: плохую организацию досуга школьников, вялость работы классных руководителей, заорганизованность пионерской дружины и комсомола, – пытаюсь обратить внимание на ее объективные предпосылки. Говорю о нищете, о безотцовщине, о жестокости Уголовного кодекса и о многом другом.

Директор школы, Александр Дмитриевич Шубин, сидит красный, как рак, и пылает гневом.

– Как?! Вы допускаете наличие у нас объективных причин преступности? Это же антисоветизм! – рычит он, не пытаясь дослушать моих размышлений.

Я начинаю возражать, доказываю правомерность такой постановки вопроса, но он решительно обрывает меня.

Сразу же после педсовета объявляют о заседании партийного бюро и начинают по горячим следам обсуждать мои заявления…

Все было до боли знакомо: та же рутина, тот же набор речевых штампов, тот же металл в голосе. Многое стерлось в памяти, но я хорошо запомнил страстное, накаленное ненавистью ко мне выступление преподавателя военной подготовки – подполковника в отставке, бывшего летчика и кавалера пяти боевых орденов Александра Вяткина. Не вытирая белых клубков слюны в уголках рта, он не говорил, а визжал, требуя моего исключения из партии.

Предложение закаленного большевика не поддержали, но за выговор с занесением в учетную карточку проголосовали почти единодушно. Бюро Ленинского райкома КПСС ограничилось устным выговором.

Помню еще, как, прощаясь со мной на улице, председатель партийной комиссии – седой, как лунь, старик с военной выправкой – посоветовал мне руководствоваться в жизни пословицей: Знайка на порожке сидит и молчит, а Незнайка на печи лежит да песни орет. Мол, будь умницей: умей молчать.

Примерно такой же совет дала мне и тетушка Анисья в пятьдесят втором, когда я отправлялся учиться в Актюбинскую авиационно-техническую школу: «Запомни: ласковый теленок двух маток сосет».

Прошло лет пять после злополучной истории, о которой я уже и не вспоминал, но однажды судьба вновь столкнула меня с визгливым подполковником. Было это в купе московского поезда. Я сразу же узнал его, а он – меня. Разговорились.

«Большевик» поздравил с защитой диссертации (земля слухом полнится), а потом стал жаловаться на старые раны и рассказывать о том, как и где его увечили.

Да, это был не тот воин, что сидит под кустом и воет. Сто пять боевых вылетов на знаменитом штурмовике «ИЛ-2» – «Черной смерти», как его окрестили немцы. Потерял в воздушных боях шесть стрелков-радистов, да и сам над Кенигсбергом пылал синим пламенем.

Я, не скрывая любопытства, слушал, не пропуская ни одной живой подробности. Кроме обычного исторического интереса, подогревал интерес профессиональный: спустя десять лет после войны, я служил в авиационном полку механиком «ИЛ-10» – модификации «ИЛ-2».

Когда воспоминания утомили подполковника, я, улучив момент, спросил:

– Вы герой войны и не раз смотрели черту прямо в глаза. Как же сподобились стать трусом на гражданке? Знали, что я был прав тогда, в шестьдесят девятом, а все же топтали меня? Я еще понимаю директора школы – этого осколка Берии, которому надо было бы отмыться от грехов в Колымских лагерях, где он истязал зеков. Понимаю и учителей, которые, как Саврасы, бегут по кругу и боятся потерять работу, очередь на жилье, детский сад. А вы чего боялись? Квартира в центре Воронежа, дача в Рамони, машина, военная пенсия! Одним словом, полная независимость. А вы вели себя как последний холоп.

Он не обиделся, только потер рукой серебряный ежик на голове и прямо взглянул мне в глаза:

– Я и сам не знаю, как докатился до такой жизни. По-моему, все началось в тридцать шестом. Арестовали и расстреляли брата, тоже военного летчика. В тридцать девятом я сумел-таки поступить в Батайское летное училище. И началось. Чуть что – и меня грозили выгнать. Как-то «скозлил» (учились летать на «УТ-2»), и тут же нагоняй: «Социалистическую собственность хотел угробить?! За брата мстишь?!» Не инструкторы, а язвы. Пришлось быть тише воды, ниже травы.

Наконец закончил. Началась война. Не знаю, герой я или не герой, но в те годы ничего не боялся. Страх, конечно, остался. Какже без страха? Это только в кино поют парни бравые, а мы крестились и молитвы читали перед вылетом. Можно по пальцам пересчитать пилотов первой военной волны – тех, кто уцелел. Было жутко и… хорошо! Настоящая мужская жизнь.

После победы служил заместителем командира полка по летной работе. И снова вернулся этот проклятый страх. Страх перед возможной отставкой (у меня ведь семилетка, а полк пополнялся выпускниками летных училищ и академий), страх перед каждой инспекторской проверкой техники пилотирования.

В конце концов при Хрущеве я загремел под фанфары. Полный аут. А страх? Страх остался. Так и продолжал. Не думая, поддерживал, не думая, голосовал. Привык. А после случая с вами уволился из школы. И знаете что? – тут он понизил голос: – В церковь стал ходить. Как говорится, страхов много, а смерть одна, и надо очистить душу перед последним рубежом… ибо человек родится на смерть, а умирает на жизнь.

– Занятно, – заметил я, – всю жизнь Бога обманывали, а перед смертью решили обмануть самого черта.

– А вы не иронизируйте, – ответил старик. Поживете с мое, поклюет вас жареный петушок, так, может, и не так еще запоете.

На всю жизнь запомнилась исповедь старого пилота. Запомнились и глаза. Да, там продолжал плескаться страх, но это был другой страх – человеческий. И, наверное, прав мудрый Кьеркегор: «Чем меньше страха, тем меньше духа». Во всяком случае, без страха не было бы трагизма жизни – этой, по словам Сократа, «болезни человека».

Конечно, отцы социалистического отечества не вдавались в столь тонкие подробности смысла бытия, а гнали волну страха за волной, обостряли животные инстинкты и в педагогике, и в науке, и в политике. Парализовать волю к сопротивлению – вот в чем заключалась их главная задача, ибо человек, преодолевающий страх, – это уже свободный человек.

Страх за каждым из нас крадется по пятам. И проявление его в человеке – еще не основание для того, чтобы презирать его. Это именно тот случай, о котором в народе говорят: «Умный не осудит, а глупый не рассудит».

Страх поднимается из темных глубин звериных инстинктов как чувство самосохранения и берет в плен в первую очередь того, кто начисто лишен мужества жить и стал рабом опасности.

Частым незваным гостем страх был и в моей судьбе. Его приводил то голод военного и послевоенного лихолетья, то зверства одичавших людей, то неотвратимость, если не рок, случившегося: смерть отца, братьев, первого ребенка, матери, жены. И всякий раз, когда я бросал на крышку гроба горсть земли, я хоронил часть себя и с ужасом думал: «Кто следующий?»

Конечно, на всякую беду страху не напасешься, и можно надежно прикрыться щитом апостольской мудрости: «В ком есть страх, в том есть и Бог». Но те же апостолы призывали «стоять в свободе». В свободе от чего? От рабства греха, ненависти, жадности и прочих мерзопакостей бездуховной стадности?

Стыдно признаться, но нельзя и утаить: и я не раз падал, поскользнувшись на «арбузной корке» то тщеславия, то конформизма. Было. Все было. Но падает не тот, кто свернул шею своей судьбе и уже не способен выпрямиться, а тот, кто снова поднимается во весь рост. Так было и со мной.

Какая сила поднимала и несла вперед, дальше?

Страсть! Это о ней замолвил слово художник тон кий и глубокий – Марсель Пруст: «Мир не есть мысль, как думают философы. Мир есть страсть. Охлаждение страсти дает обыденность».

Бог весть, чему и кому я обязан за крылья своей судьбы. Наследственности – отцу, прадедам? Русскому характеру, или ментальности, как сейчас модно выражаться? Очевидно, что и тому и другому, но в первую очередь– России.

Не могли бесследно исчезнуть русские люди, кои неизменно оставались личностями в изменяющемся мире. Я общался с ними в веках, когда жадно поглощал страницы истории, или на шумных и тихих перекрестках русских дорог. И у каждой встречи был свой индивидуальный узор и свои последствия, порой перемалывавшие и заново лепившие мою жизнь (например, Пушкин).

Конечно, страсть, как это часто случается, могла угаснуть или воплотиться в накопительстве, в коллекционировании жучков, монет или «женских ножек». Ножизнь дарила мне обстоятельства-ситуации, преумножающие, а не истребляющие страсть.

Не знаю, что случилось бы, если бы не авиация. Она показала мне мир и преобразила меня, разбудила дремавшие чувства. Тихий океан, Север, задумчивые среднерусские поля и рощи и, конечно же, синие-синие отроги Уральских гор… Свершилось чудо: выросла душа!

В разные годы разные страсти кипели в моей душе, но царицей была и остается неутоленная, неизбывная жажда познания мира, а потом – себя.

«Что же, – подумает читатель, – он с младых ногтей все познавал и познавал, а вовсе не жил?»

К счастью, нет. В отрочестве и юности и я хлебнул жизни без книжной премудрости. Не знаю, плохо это или хорошо, но так сложилась судьба. Жил «на полную катушку», не задумываясь не только о завтрашнем дне, но и о сегодняшнем вечере.

У меня было все, кроме сытого желудка и книг. Я бредил авиацией и добился своего. Дважды перед армией начинал и бросал учебу в школе рабочей молодежи. Какая там школа, если в городском саду на берегу Вятки каждый вечер рыдает танго и ты забываешь все, обнимая синеокую девчонку? Какая школа, если ты в компании настоящих охотников идешь на медведя?!

Это потом я буду после работы подрабатывать: грузить и разгружать вагоны, чтобы купить сочинения Платона или Булгакова, – а в те годы, «не замутненные» интеллектуальными порывами, я без оглядки влюблялся, писал стихи, летал в аэроклубе и мечтал быть знаменитым. Ничто не останавливало: ни жизнь впроголодь, ни безотцовщина, ни тяжелая работа. Нищий романтик. И грустно, и смешно.

Много говорят и пишут о рабах страсти. Не знаю. Я, сколько помню себя, всегда жил со страстью. Именно она уберегла от заразы властолюбия.

В шестьдесят втором году без намека на мелодраму сменил стул первого секретаря горкома комсомола на рабочее место слесаря-сборщика Воронежского авиационного завода. Надо было учиться, и не было силы, способной остановить меня. А позже менял институты, кафедры только с одной целью: продолжать изучать либерализм. Да и не либерализм я изучал, а, как заметил историк Игорь Нарский, постигал вершину российской культуры, во всяком случае, ее значительную часть.

Вообще, сколько бы я ни падал, я распрямлялся и распрямлялся, как мне кажется, только потому, что пульсировал в моем подсознании великолепный девиз старика Ницше: «Догнать в себе человека!»

Осознание задачи пришло тогда, когда начался процесс духовного само-осуществления, когда научился писать, не оглядываясь на классиков и на каноны нормативного мышления. По времени знаковое событие совпало с перестройкой и реформами. Я, как и прежде, остаюсь культурным нищим, но какое это имеет значение для человека, сбросившего гнет рабства?

Поздно? Да! Но лучше поздно, чем никогда. Впрочем, я забегаю вперед, и подробности главного факта моей биографии еще впереди.

Догнать в себе Человека!

Легко сказать, да тяжело осуществить. Поначалу цель представлялась как цепочка чисто житейских задач: сдать экстерном экзамены за среднюю школу, поступить в университет и закончить его, затем защитить диссертацию. Что ж, «это многих славный путь». Я прошел его за десять лет. Что дальше?

Оставаться в толпе соискателей счастливого благополучия, тянуть лямку идеологического лакея, заслужить персональную пенсию, а потом пунцовым от красных галстуков пионерам рассказывать трогательные истории о героической борьбе рабочего класса за Советскую власть? Я не хотел такой участи.

Вывел меня из тупика прекраснодушной обыденности… марксизм. Да, да, марксизм. Сегодня доктрины Маркса и Энгельса критикуют со всех сторон, и с достаточным основанием. Но с ними поступают так, как поступил в свое время Фейербах с Гегелем: выплеснул вместе с грязной водой ребенка.

Из песни слов не выкинешь: марксизм был и остается главой в истории мировой экономической и философской мысли. Превращение в абсолют его идей, конечно, сыграло разрушительную роль, способствовало утверждению догматизма и установлению мертвого сезона не только в научной исторической, но и в общественной мысли в целом. Остается благодарить за это наших коммунистических пастырей, которые, как на икону, молились на «Малую землю», а о Марксе и Энгельсе не имели ни малейшего представления. Общество, разумеется, следовало за ними и занималось начетничеством в приобщении к философским ценностям.

Что же до меня, то я, как и многие мои сверстники, очень серьезно относился к господствующей идеологии. Разница заключалась лишь втом, что я, по совету самого господина Маркса, соблюдал последовательность в изучении истории идеи. Тысячи ночей, десятки лет ушли на постижение Сократа, Платона, Канта, Владимира Соловьева. Не меньше труда вложил я в изучение литературной классики.

Старался соблюдать и другой совет автора «Капитала»: подвергать все сомнению. Стоит ли удивляться, что я подверг критике учение его самого? В итоге заколебалась моя убежденность в исторической неотвратимости прогресса и вообще в непогрешимости «железных» законов формационной теории. Я все ближе и ближе подходил к другой философии истории, где трагизм и абсурд были ее коренными родовыми чертами.

Затем на моем столе появились сочинения Николая Бердяева и Льва Шестова. Это был переворот в моем развитии: я открыл двери в храм экзистенциализма. Одновременно то были двери и в русский Ренессанс, от которого начнется моя тропинка к великому Мартину Хайдеггеру, ктайне Слова.

Вот и получается, что мой микрокосмос нельзя представить без Маркса. И до сих пор марксизм значим для меня хотя бы в плане его преодоления.

Преодоление марксизма – это прежде всего преодоление рационализма. Итогом многолетних размышлений в этом направлении явилась простая и непреложная истина: познание бытия – это дело и науки, и веры, и искусства. Абсолютизация одного из этих способов может вызвать новую волну догматизма.

Что касается веры, то я и сейчас скорее готов принять теорию большого взрыва во вселенной, нежели разделить убеждения христианина. Мне близко и вызывает сочувствие учение Вернадского и Тейяра де Шардена о ноосфере. Впрочем, дело не в том, чтобы рассматривать ту или иную теорию как последнюю инстанцию истины, а в том, чтобы признать диалог сознаний, без которого проникновение в смысл человеческого существования невозможно.

Бесценную услугу в приобщении к диалогичности мироздания способна оказать литература. Я никогда не изменял своей страсти к ней и любые свои лекции обязательно украшал литературными портретами, цитируя мастеров: стихи, диалоги, реплики. Это спасало, но, как понял позже, было воплощением потребительского подхода к литературе. И только когда содержание моих учебных курсов, обильно приправленное фальшью и ханжеством, стало невыносимо, я литературное оформление превратил в литературное содержание. Уверен: благодаря этому, студенты на моих лекциях узнавали больше истин, чем в печально знаменитых резолюциях съездов и пленумов ЦК. На заседаниях кафедры меня все время «чистили», упрекали в неконкретности, в недосказанности, но я упорно вел свою линию, прикрываясь отсутствием опыта.

Первым меня раскусил Стернин – философ, выпускник Московского университета.

Вообще, евреи – народ таинственный, романтичный, а с другой стороны – это племя прожженных прагматиков. Людей золотой середины среди них никогда не было. Они или пополняли ряды мужественных ратоборцев с тоталитарным режимом (Елена Боннер, Юлий Даниэль, Валерия Новодворская и другие), или пробивались к подножию коммунистического трона (Свердлов, Каменев, Зиновьев, Троцкий). В мое время они занимались, как правило, узловыми проблемами истории КПСС и философии (достаточно вспомнить академика И. И. Минца – патриарха историкопартийных мистификаций). Они, если принадлежали к охранителям режима, то охраняли блестяще и… бездарно! Если и развивали философию, то превращали ее в словесный блуд. Истину не искали, а «умывали»…

Стернин посвятил свою жизнь работе В. И. Ленина «Материализм и им-периокритицизм» и явил себя таким же мастером тонких философских спекуляций, каким был исследуемый им автор. Однажды, после моей открытой лекции, он прямо заявил мне:

– Вы лукавите, и ваши исторические интерпретации шиты белыми нитками. Вы окажетесь или за границей, или в Мордовлаге. Пока не поздно, увольняйтесь и уезжайте. Либерализм вы не критикуете, а пропагандируете, причем грубо и вульгарно.

Я действительно вскоре уволился, но предупреждения этого умного, хитрого лакея не забыл. Впрочем, эта порода людей не перевелась и сегодня. Только сегодня они с таким же жаром подвергают критике коллективизацию и советскую индустриализацию, с каким вчера доказывали историческую необходимость этой трагедии.

Должен заметить, что проблема научной этики остается в России проблемой номер один, и никакие общественные перевороты, никакие «старые» и «новые» русские не спасут нас от духовного вырождения, если в нас не проснется совесть.

Год за годом я все глубже погружался в проблему соотношения научного и художественного познания (исторического и литературного). Тоже стыдно признаться, но начинал я как педагог-контролер: искал на страницах повестей и романов отступления от исторической правды, вымыслы, домыслы. И страшно гордился, когда мне удавалось уличить писателя. Но «болезнь» быстро прошла, и я основательно занялся изучением филологии. Лучом света в этот период стало чтение С. Аверинцева, М. Бахтина, С. Лихачева, В. С. Иванова. Настольными сделал сочинения Ивана Тургенева и Льва Толстого. Но главными лоцманами в художественном познании прошлого были и остаются Александр Островский и Николай Лесков. (К Пушкину приду, как это ни странно, позже.)

Поначалу мое внимание к Островскому было вниманием критика, который не может простить драматургу «искаженного» лица русского купца. И только встреча с Владимиром Лакшиным «реабилитировала» образ писателя в моих глазах. Конечно, – понял я, – существуют серьезные расхождения между историческими лицами и художественными героями знаменитого Замоскворечья, но дело не в этих расхождениях, а в гениальном проникновении Островского в суть времени и людей. Именно Островский помог мне освободиться от иллюзорных восторгов перед нашим «третьим сословием».

Лесков, пожалуй, сыграл решающую роль в моем постижении тайны русского характера, о чем я подробно пишу в очерке «Совесть русской истории».

Что касается Ивана Тургенева, то здесь дело обстояло иначе: начиная с 1966 года, я перечитал и законспектировал сотни страниц переписки Боткина с Тургеневым и, можно сказать, на кончике пера вытащил почти все факты биографии знаменитого орловца. Его повести и романы по сей день воплощают для меня волшебный звон и прелесть русского лирического повествования.

Конечно, постигать тайну тургеневского творчества можно везде, но согласитесь, что одно дело – читать Тургенева где-нибудь на Урале, в Сибири, и совсем другое – читать его в центре России, где любили, страдали и умирали прообразы героев «Дворянского гнезда» и «Дыма». Благодаря Тургеневу, Воронеж воплотился в моем сознании исконной житницей русского Слова.

Да, появился советский лексикон, «похудел» литературный русский язык, но по-прежнему струится Ока между берегов, где шумят столетние дубравы и поют по утрам соловьи, по-прежнему на базарах и дорогах льется серебром народная русская речь. Сохранились города и церкви тургеневского времени, напоминающие о неизбывности памяти.

Где-то я уже писал о том, что постичь тайну русской культуры можно не только по книгам, но и по духу намоленной (одухотворенной Словом и Мыслью) земли. Известно: Россию пропололи, обокрали, но она осталась и, как покажут события недалекого будущего, снова духовно возродится.

Так вот, благодаря Тургеневу Воронеж для меня был и остается не только вечным спутником, но и символом новой, возрожденной России, в которой торжествуют идеалы добра и гуманизма – идеалы Лаврецкого, Рудина, Елены Стаховой.

Пушкин… Вторая половина моей жизни прошла под знаком этого светлого имени. А если говорить начистоту, именно Пушкин совершил во мне настоящий духовный переворот.

Начну с очередных горьких признаний. Занимаясь историей общественно-политического движения в дореформенной России, я достаточно много внимания уделил тридцатым годам девятнадцатого столетия, тщательно изучил дела и мысли кружков братьев Критских и Сунгурова, надолго задержался в компании Станкевича-Белинского и не забыл Николая Полевого. При этом только мельком упоминал имя Пушкина – в связи с анализом статей Ивана Киреевского. Впрочем, и мои герои не баловали вниманием поэта, охваченные огнем полемики между левыми и правыми гегельянцами. У всех на устах был Шеллинг. Пушкина не жаловали, по крайней мере, не превозносили, то ли потому, что Западная Европа была Меккой для большинства русских просветителей, то ли потому, что Пушкин современниками еще не воспринимался гениальным мыслителем и поэтом. А между тем все острые вопросы бытия человека, истории были блестяще поставлены в его творчестве.

Неоценимо значение Пушкина в открытии диалога сознаний. Напрасно в этом случае отдают приоритет Достоевскому, когда пишут о полифоническом романе. Да, значение Достоевского в литературе и философии неизмеримо велико, но писатель развивал пушкинские идеи. Пушкинский человек – живое воплощение бесконечности человека, а без этого открытия нельзя постичь ни смысл Достоевского, ни смысл истории. Сегодня много рассуждают о синтезе временного и вечного, но редко упоминают о роли Пушкина в открытии этой истины.

С достаточным основанием пишу и говорю: при всей безмерной роли в формировании моего «я» русских мыслителей серебряного века решающую роль в моем либеральном становлении сыграл Пушкин.

Скажу и еще больше: Пушкину мы обязаны не только зарождением идей либерализма, но и спасением их во времена не столь отдаленные, когда штыками и пулями отстаивали «истину», то есть классовую ложь. Из соображений чистоты социалистической нравственности изъяли из книжного оборота Гумилева, Зайцева, Набокова, Шмелева, Есенина, а с Пушкиным ничего не смогли поделать! Дух Пушкина широко и привольно витал в Советской России, ограждая человеческое в человеке даже во времена самого мрачного разгула культа личности.

Кем бы мы были без Пушкина?..

Слово бессмертно, и Пушкин бессмертен.

Сегодня, когда рушатся в одночасье советские мифы и легенды, стало чуть ли не признаком хорошего тона подвергать жестокой критике наше недавнее прошлое. Примеров хоть отбавляй.

В момент зарождения нового столетия знаменитому современному писателю журналисты задали вопрос о его отношении к советскому государству, и он без обиняков ответил: «Как к нему относиться, если оно было основано на пороке?» Перефразируя этого автора модных бестселлеров, задаю себе вопрос: «Как же в таком случае возродится Россия, если она была растлена тяжким грехом?»

Думаю, к истории моего отечества надо относиться иначе. В обществе нашем, монологичном из-за тяжких испытаний прошлого и настоящего, вернее, в лучшей части этого общества, никогда не прерывался диалог сознаний и никогда не умирало стремление к бесконечности и свободе. Живым воплощением этого вечного самоосуществления русского национального духа была русская литература. Именно она спасла Россию.

Воронеж с достаточным основанием можно считать городом, где это самоосуществление интенсивно происходило и в советскую эпоху.

Да, древний град Воронеж, широко и вольно раскинувшийся на берегах Воронежа, был бодни моей молодости типичным областным центром, вобравшим все «прелести» советского жития-бытия: в темных углах кипел разврат, в белокаменных конторах процветала коррупция, на заводах вытягивались в нитку пролетарии, от бескормицы ревел скот на колхозных фермах, а по красным датам толпы горожан несли портреты старых маразматиков и все кричали, кричали… Так было, но жизнь продолжалась. Люди любили, с грехом пополам разводились, пели песни и умирали. Умирали по-разному. Одни хоронили свои чувства одно за другим еще при жизни, пополняя стадо, ибо человеку Слово дано, а немота – скотине. А вот те, кому Слово дано, творили.

Да, была в Воронеже и назидательная проза «производственных» романов с их суперположительными героями, был разлив стихографической дидактики, но, черт возьми, была и настоящая литература! И какая! Традиции не умирали. По улицам Воронежа бродили не только манкурты, родства не помнящие, но и дух Алексея Кольцова, Ивана Никитина, Андрея Платонова, Осипа Мандельштама. Этот дух говорил, взывал к совести устами Анатолия Жигулина, Алексея Прасолова, Гавриила Троепольского, Зиновия Анчиполовского.

Не преувеличивая, замечу: Воронеж семидесятых был центром паломничества русских поэтов. Здесь проходили семинары и встречи молодых литераторов, критиков. Здесь, в актовом зале университета, мне довелось слушать Николая Рубцова.

Худенький, сверкающий ранней лысиной, с пронзительным взглядом, он стоял на сцене и читал стихи:

Больше мне видеть Рубцова не пришлось. Но господин случай помог постичь поэзию сверстника.

На абонементе университетской библиотеки работала приятельница поэта – окололитературная дама. Она таскалась за ним по Воронежу, по городам и весям России. Она-то в конце концов и задушит его подушкой морозной ночью декабря 1971-го в Вологде. Но это будет потом, а тогда она рассказывала мне о северном чародее лирики увлеченно, с жаром. И надо отдать ей должное: никогда не касалась живых, скандальных подробностей его жизни. И только раз на мой вопрос о сходстве судьбы Рубцова с есенинской прочитала стихи:

Сейчас трудно поверить, что именно эта женщина погасила свечу Рубцова. Не думаю, что это была стерва. Просто сдали нервы. По собственному опыту знаю, что ладить с поэтами могут только люди, начисто лишенные комплексов.

Позднее мне случится беседовать о творчестве Рубцова с Виктором Астафьевым, и он немало удивит меня своим замечанием: «Колюшка исполнился только на четвертушку!»

Не думаю, что автор «Царя-рыбы» в данном случае прав. Николай был человек, способный среди грязи и мрака увидеть светлое и воспеть его, а это и есть отличительный признак «исполнившегося» поэта.

Существует много способов постижения поэзии: программы, руководства, курсы и так далее, – но я ценю более всего личное общение.

Лично общаться мне удалось, к примеру, с Анатолием Жигулиным.

Я, как уже писал, работал тогда в Лесном институте, а он начинал в нем учиться в 1949 году, потом «загремел» на Колыму и закончил курс только в 1960-м. Личная драма и схватка с ненавистным режимом не остудили его чувств к пристанищу студенческой молодости. У своих дорогих «пеньков» – так называли в городе студентов Лесного – он бывал в каждый свой приезд из Москвы. По обыкновению, его выступления сопровождал кто-то с кафедры истории КПСС.

Помню его встречу в марте семьдесят четвертого со студентами факультета механизации лесного хозяйства.

Ассистент Федор Ролдугин, представляя Жигулина, стал распространяться о его глубоком знании русского леса.

– Да, я действительно хорошо знаю русский лес, – сказал Анатолий и в подтверждение стал читать «Воспоминание»:

Когда он читал, в аудитории стояла мертвая тишина, и продолжалась еще несколько минут после того, как он закончил.

Я сидел и думал: «Ну, вот и доигрались, господа хорошие. Не прошло и пятнадцати лет после двадцатого съезда партии, а народная трагедия уже покрылась пеплом забвения. Да и как не забыть, если все реже и реже упоминали и критиковали культ личности Сталина? И вообще, был ли мальчик-то?»

Но я ошибся: раздался гром аплодисментов, и Бог весть откуда появились голубые подснежники в руках и на столе поэта. Все-таки помнили.

Бедный Ролдугин не знал, что делать: то ли в партком бежать, то ли благодарить? Обстановку разрядил ректор института А. Артюховский. Он порывисто вошел в зал и на глазах у изумленной студенческой братвы обнялся с Анатолием Жигулиным – своим бывшим сокурсником.

Встреча с Жигулиным подняла в душе бурю чувств и эмоций.

Конечно, я многое знал о зверствах палачей с партийными билетами. Но мучила недосказанность. И дело было не в скупости свидетельств очевидцев, ибо на правду слов надо немного. Дело было в раздвоенности сознания моего поколения, в противоречии между словом и делом. Эту-то раздвоенность, противоречивость мироощущения и устраняла поэзия: Евгения Евтушенко, Леонида Мартынова, Бориса Ручьева, Николая Заболоцкого, Александра Твардовского и Анатолия Жигулина, в том числе. Устраняла, помогая прозревать с общегуманистических позиций недавнее прошлое.

Отразить историческое бытие – это еще полдела, преобразить его – вот задача. И художники блестяще решали ее.

Воронежская проза была под стать поэзии.

О ярых защитниках партийности: Ольге Кретовой, Константине Локоткове, Максиме Подобедове, Федоре Волохове – фуку! (ничего не скажу). А вот о неизбывном реализме надо сказать.

На фоне «заказных» бравурно-оптимистических исторических повествований выделялось имя Николая Задонского – автора романов «Смутная пора», «Денис Давыдов», «Донская Либерия», «Жизнь Муравьева». Эти романы стали достойным продолжением тыняновской традиции синтеза истории как искусства и как науки. В творчестве воронежского самородка сплавились воедино Слово и Факт.

Я уже много писал о нерасторжимости временного и вечного. Эту нерасторжимость «нутром» ощущал Николай Задонский. В его романах люди, погруженные в конкретные судьбы-ситуации, говорят и спорят о делах вроде бы вчерашних, но вслушаешься – и поймешь: речь идет о сегодняшних проблемах. Булавинские нетерпение и страсть к разрушению чреваты грозными проектами мирового коммунизма, тягчайшими социальными взрывами; образы А. Ермолова, Н. Муравьева-Карского, Раевских взывают к мудрой государственности и свободе наряду с ответственностью. Но самое ценное в наследии Н. Задонского – возрождение нарратива (исторического повествования).

О Гаврииле Троепольском я слышал давно. В 1961 году он опубликовал в «Новом мире» умную, страстную статью в защиту русской земли. Он писал об искромсанных оврагами полях, о лысых берегах, о мутных потоках донской воды, о черноземе, который смывают с лугов и весенние паводки, и летние ливни. Он искренне негодовал: на земле, где «воткни оглоблю – и вырастет телега», собирают худые урожаи и закупают зерно в Америке!

Я убедился в страшной правде, когда осенью 1962-го летел на «ЛИ-2» из Москвы в Курск. Летел и глядел на истерзанные пахотные угодья с редкими островками лесов. Агроном по образованию и по опыту работы, Троепольский знал, о чем и как писать, и вместе с Валентином Овечкиным еще в начале пятидесятых ринулся защищать деревню.

И вот однажды случай свел меня с ним за одним столом. Мы сидели, весело пили молодое яблочное вино за здоровье «вновь испеченного» кандидата исторических наук Зиновия Анчиполовского. Язык развязался, и я, не утерпев, спросил:

– В Веймаре стоит памятник Шиллеру и Гете. Они взирают на потомков, взявшись за руки. Но известно: в жизни они друг друга ненавидели. Ваше имя повторяют вместе с именем Валентина Овечкина или наоборот. А как вы в жизни относились друг к другу?

Троепольский вонзил в меня взгляд подслеповатых, слезящихся глаз, достал платок, обтер худой подбородок и… отвернулся.

Я понял: вопрос бестактный. Троепольский и Овечкин были заединщиками в борьбе за возрождение русской деревни, но не в застолье. Овечкин пал, сраженный Бахусом, а Троепольский терпеть не мог поклонения этому божеству. Годы, отшельником проведенные им на среднерусском просторе (в компании соловьев, жаворонков и четвероногих друзей), позднее выплеснутся из его груди лебединой песней – повестью «Белый Бим – Черное ухо», подлинным шедевром непокоренной русской литературы.

С Зиновием Анчиполовским связано мое сотрудничество с журналом «Подъем».

Рассказывать об этом человеке – значит рассказывать о торжестве культуры над варварством, о глубокой духовности старой русской провинции. Лавируя между «серпом» и «молотом» социалистической цензуры, он выводил на журнальные страницы авторов, мучившихся ностальгией по человеческому в человеке. С его именем связано первое и второе рождение Андрея Платонова, Тихона Задонского, раннего Бунина. Он-то и дал зеленый свет моим очеркам о московских западниках – друзьях Алексея Кольцова, о Николае Станкевиче – полузабытом русском шеллингианце.

Но дело было, конечно, не в публикациях, увидевших свет с его легкой руки, а в многочасовых беседах с этим удивительным человеком. То сизым утром, когда солнце в дуб поднималось, то тихим, теплым вечером гуляли мы по узким улочкам старого Воронежа и говорили, говорили. Душа многого не принимала, а излить наболевшее можно было не каждому. Анчиполовский слушал, спрашивал и поддерживал огонь. И если я, несмотря на тяжкий грех измены самому себе, все-таки состоялся, то в этом немалая заслуга Зиновия Анчиполовского.

Когда-то Белинский, вспоминая Станкевича, заметил: «Он для меня был полезнее университета».

Мои воронежские друзья и знакомцы!

Душа хранит все наши встречи, все наши будни и праздники.

Ни передать, ни выплакать ту тоску, которая гложет сердце, навечно прикипевшее к вам, – тоску одиночества. Или то тоска о невозвратно ушедших, унесенных ветром днях молодости?

Как бы то ни было, велик соблазн повторить слова Белинского по отношению к каждому из вас. И все-таки не повторю, не возьму грех на душу. «Дань сердца и вина» вам – за вашу страсть, за вашу дружбу, за ту поддержку, благодаря которой я всегда ощущал у себя за спиной крылья юности, но если бы не было университета – Воронежского университета, – я вряд ли состоялся бы как личность, как человек, достойный общения с вами.

Поэтому все, что я сказал и написал к этому часу, все, что скажу и напишу в будущем, все сиюминутное и вечное, что движет мною в моем дерзании, – это священный дар памяти о вас… и о Воронежском университете, который стал для меня вторым, после материнского, настоящим домом. Домом, где я заново учился жить и мыслить: рядом с культурой, вместе с культурой, в сердце культуры.

2001

 

И снова живу

Мы улетали из Петербурга ранним рейсом. К пяти утра к гостинице «Прибалтийская» минута в минуту подкатил «Икарус», и седой шофер пригласил в салон. И вот мы мчимся по пустынному городу – под вздохи уходящей ночи, навстречу рассвету: кто пыхтит, разбираясь с пакетами, сумками, кто, плюхнувшись в мягкое кресло, уже храпит, а я, простуженный до костей, глотаю аспирин и смотрю воспаленными глазами на бегущий за окном многоликий, земной и мифический город.

Было предзимье, и в эту пору град Петров походил на зашнурованного лейб-гвардейца, застывшего на плацу во время высочайшего смотра: красивого, строгого, стянувшего ремнями и кирасами свои бурные страсти и привычки. А хорош!

Я любовался четкими силуэтами соборов и дворцов, черным кружевом голых садов, а когда проезжали Биржевый мост через Малую Невку, не сдержался и подумал вслух:

– Господи! Ради этой красоты стоит прилететь сюда и заболеть.

Салон молчал, а Борис Андреевич – так звали нашего водителя – убрал скорость и, искоса взглянув в мою сторону, спросил:

– А хотите, я вам покажу еще одно диво?

– Хотим, хотим, – дружно закивали неспавшие, и автобус, сделав крутой поворот направо, рванулся вперед, рассекая желтым светом лиловую мглу.

На бывшей окраине старого Петербурга, там, где сегодня проходит улица Николая Гастелло, автобус остановился, и шофер кивнул налево:

– Глядите!

Но мы ничего, кроме темнеющего строения, не видели и решили выйти, а когда подошли ближе, ахнули и перекрестились: в слабой подсветке фонарей на фоне серого неба блистала, как невеста в подвенечном платье, церковка! Не знаю, была ли она архитектурным шедевром, но помню заливший меня высокий восторг. Не посетуйте за красное словцо: не памятник культовой архитектуры был перед нами, а душа, устремившаяся к небесам.

Присмотревшись, увидели ухоженное старинное кладбище и бывший дом военных инвалидов, построенный после звонкого 1812 года командиром лейб-гусарского полка для своих раненых солдат и офицеров. Когда герои оклемались, то сами спроектировали и сами на свои средства сотворили поразившее нас диво, воплотившее устремленность земного мученика к Богу.

Потрясенный, я подошел к Борису Андреевичу, крепко пожал ему руку и заглянул в глаза. Боже мой, сколько неизбывной тоски, затаенного горя глянуло на меня из этих окон души! А он, отвечая взаимностью, глухо признался:

– Когда мне жизнь перекрывает кислород, спешу к ней, – кивнул на церковку. – Постою, помолюсь и снова начинаю жить.

Через час мы были в высоком, сияющем поднебесье. Я смотрел в иллюминатор на сверкающее море облаков, и виделось: летящие души и глаза, умоляющие о высшей милости – жить и справиться с горем.

 

Видение

В летние выходные дни Петербург вымирает: все устремляются на дачи, на Карельский перешеек, на острова. Одним словом, кто куда – вплоть до Белого моря. А я по воскресеньям бродил по городу.

Есть что посмотреть на берегах Невы. На сей раз отправился на Литераторские мостки: купил на Невском цветы, сел у Московского вокзала в трамвай и поехал.

У Обводного канала в вагон впорхнула девчонка. Вот уж поистине слияние неслиянного: стан соломинкой, синие глаза соперничают с синим небом, золото волос горит в солнечных лучах. Живая, быстрая, как горная речка, она в мгновение ока окинула вагон, полыхнула голубым светом по моему лицу и устремила взгляд в окно. Но я успел заметить в глазах-озерах и блестки ума, и искорки счастья.

Пассажиры – их было немного – притихли, а древняя старушка даже перекрестилась:

– Царица небесная! Какая красота!

Впереди меня сидели двое (видимо, муж с женой) и тоже молчали. Только он подался вперед, загорелся, запылал. Видно было, что готов улететь на небо с этой юной богиней, удравшей с полотна Боттичелли «Весна».

Однако радостное томление длилось недолго. Спутница восторженного «идальго», тучная блондинка, обложенная, как прилавок ювелирного магазина, золотом, вспорола тишину:

– Ты чего шары-то вылупил?! – и двинула беднягу в бок.

Золотоволосая залилась серебряным смехом и на следующей остановке выпорхнула.

В вагоне потемнело. Старушка, та, что крестилась, сердито посмотрела на ревнивую бабу и пристыдила:

– На час ума не хватит – на век дурой прослывешь!

О, золотое время! О, молодость! Это она брызнула на нас счастьем и свежестью, а в грубом окрике отцветающей жизни чудились обида и страх. Еще бы! Старость – . преисподняя для женщины.

 

Сумасшедший

Меня берега Невы манили знаменитой Щедринкой, Пушкинским домом, где за каменными стенами хранит тайны не склеротичная, а набухшая кровью и слезами российская история и где ведется вечный диалог с прошлым.

Все бывает в жизни нашего брата. Бывает, как говорится, муж у девушки умирает, а у вдовушки живет.

По многолетней привычке к десяти утра я приходил в бывший дом графа Лаваля, где разместился Российский государственный исторический архив, работал весь день, а вечером спешил в Щедринку. Напомню: время было хмурое; все, или почти все, было нормализовано (формализовано), и мы утоляли духовную жажду из разбитых бокалов чудом уцелевшего прошлого. Щедринка была отдушиной. Как ручейки, стекались сюда со всей России подвижники и шелестели страницами, и скрипели перьями до последнего часа.

В шесть вечера, минута в минуту, за соседним столом, слева от меня, садился такой же, как я, провинциал. Всегда чисто выбритый, подтянутый, элегантный, он, прежде чем сесть, вытаскивал из красного кожаного портфеля белую тряпочку, тщательно вытирал стул, стол и только потом усаживался. С шести до десяти вечера – ни одного перерыва, ни одной передышки! Я не слышал от него ни слова, ни вопроса. Иногда казалось, что он даже не дышит. И только лихорадочный блеск глубоко утопленных маленьких глаз за толстыми линзами очков говорил о затаенной одержимости. Он был философ.

В тот памятный августовский вечер он, по обыкновению, усердно читал, писал, но вдруг поднялся, начал, как маятник, ходить по узкому проходу, а потом вскочил на стол, вытянулся стрункой, вперил взгляд в читающую братию и… запел «Интернационал»:

Зал опешил, а он, набирая металла в голосе, пел и пел, повторяя только первый куплет партийного гимна. Ему внимали подавленно, в ужасе молчания.

Подбежала старенькая, седая библиотекарь и стала умолять:

– Голубчик! Прекратите! Ради Бога, прекратите!

А он – свое:

И тогда бедная старушка, беспомощно разводя руками, стала взывать к залу:

– Вставайте, товарищи, вставайте…

Зал встал. Что-то мефистофельское сверкнуло и погасло за толстыми линзами очков, гимн полился еще громче, но тут, как из-под земли, выросли два дюжих милиционера, подхватили «певца» под белы рученьки и поволокли к выходу. Он слабо сопротивлялся и крикнул только раз, когда хрустнули очки под кованым каблуком.

Соседка справа, откинувшись на спинку стула и сложив на груди руки, загадочно улыбалась и то ли для себя, то ли для меня громко прошептала:

– А он не сумасшедший. Нет, не сумасшедший… – и вновь углубилась в фантасмагории своего Ариосто.

И был год 1968 от Рождества Христова, и была танковая осень, и до августа 1991-го оставались двадцать три ступеньки.

 

Белые астры

Я верю в судьбу: кому быть повешенным, тот не утонет. Впрочем, лучше расскажу историю, случившуюся со мной все в том же Петербурге, на том же перекрестке.

Октябрь 1991 года. Серый день: моросит ситничек, всхлипывают под ногами опавшие листья и хмурится Нева. Усталый, я иду по Адмиралтейской набережной, еле-еле отрывая подошвы от асфальта. Уж сколько сижу в архиве – а все без толку: следов участия русских купцов и промышленников в подготовке крестьянской реформы прошлого века удалось пока обнаружить катастрофически мало. Вот она, судьба историка! Нас часто и много критикуют и редко понимают.

Опустив голову, продолжаю шлепать, не разбирая луж, пока чей-то голос не прерывает моих грустных размышлений:

– Осторожнее!

Останавливаюсь, как вкопанный, перед хрупкой седой женщиной и смущенно извиняюсь за неосторожный толчок, приподнимая мокрую шляпу. На меня насмешливо смотрят голубые, светлые, блещущие умом глаза. Милостиво кивнув, она загадочно улыбается, а я двигаюсь дальше.

Петербург не удивить ни властью, ни силой, ни богатством, ни… красотой.

Редко встречается седая красота, но встречается, и ее воплощают, как правило, те, кто сам вычертил узор своей судьбы. Житейские дожди смывают женские краски, но душа-художник снова наносит их. Длится этот поединок до тех пор, пока его не прерывает смерть.

Так я шел, размышляя об удивительной встрече, а в подсознании волчком крутился вопрос: «Где я видел эти глаза? Где? И эта загадочная улыбка!..»

И вдруг – обвал: догадка обожгла и повалила. Лора! Это была она.

Вихрь воспоминаний поднял и явственного нестерпимой боли, обнажил страничку жизни тридцатилетней давности: далекий уральский город, заводской пруд и девчонка в белом платье с огненным веером кленовых листьев. Любил страстно, сильно, просил руки, но старый кержак, ее отец, отверг предложение.

Сердце стучало. Расталкивая прохожих, кинулся за ней, догнал и, не переводя духа, спросил:

– Не узнала?

– Почему? Я тебя сразу узнала.

Сказала спокойно. Так говорят о хорошей прочитанной книге, но уже неинтересной. И в этом меланхоличном «почему?» я через тридцать лет получил ответ: не отец – она тогда меня отвергла!

Купил на углу белые астры, но она не взяла, бросив только одно слово: «Пустое», – и уехала первым троллейбусом.

Соловей начинает петь, когда может напиться с березового листа. Человек же начинает жить, а не существовать, когда начинает любить. И будет жить до тех пор, пока будет любить. Простая, древняя, как мир, истина! И каждый ее знает, но боится себе признаться. Придумываем жизненные программы, философствуем о смысле жизни, о смерти, изводим друг друга ненавистью, завистью. Играем, одним словом. Как тут не вспомнить Гумилева:

На другой день в архив я пришел другим человеком. Спокойно и как-то отстраненно-решительно изменил план поисков, и уже к вечеру на столе у меня лежали проекты и записки об отмене крепостного права, сотворенные первенцами российской буржуазии.

Меня поздравляли, но радости не было. Я смотрел в окно, слушал, как стонет ветер и барабанит дождь в стекла. Пусто. Холодно.

 

Фонтанка, 34

Как ни чту я Ахматову, как ни люблю Гумилева, но к сыну этих великих россиян – Льву Николаевичу – у меня отношение особое, ничего общего не имеющее с поклонением отблеску славы. Он не только преодолел силу притяжения имени родителей, но и совершил главное: осуществился, исполнился.

Этот великий евразиец – целая глава русской историографии. Можно принимать или не принимать его учение о пассионарности и ее носителях – он и не претендовал на абсолютность, – но нельзя не признать в его уникальной личности живого, яркого воплощения «неприслоненной», несломленной России.

Я видел его только один раз.

Июнь 1989 года. Во дворе знаменитого дома на набережной Фонтанки яблоку негде упасть: в разгаре торжество по случаю открытия долгожданного музея Ахматовой. На легкой импровизированной трибунке, среди отцов города и литературной элиты, – старец с ахматовским профилем и бесстрашным лицом мудреца.

– Гумилев? – спрашиваю приятеля, петербургского историка Муратова.

– Да, Гумилев.

Только часа через три сподобились мы попасть в музей и, потрясенные, утомленные виденным, слышанным, не спеша шли но набережной. У меня не выходил из памяти старик с орлиным взором.

– Ты знаком с ним?

– Знаком. Но шапочное знакомство.

– Ну, все равно рассказывай.

Я уточнил просьбу: меня интересовал не историк Гумилев (все, что можно прочесть, я прочел) – интересовал Гумилев-человек, хотя и то и другое нерасторжимо и слитно.

Муратов задумался, потом закурил, неспешно начал:

– Я знаю его по университету, но однажды дела пригнали меня в его дом. Обычная коммуналка. Пять или шесть звонков и неслышные старушки в коридоре. Приняли меня радушно: они обедали и меня пригласили. За столом, кроме Льва Николаевича и его жены, сидел небритый, подшофе старик. Нас познакомили. «Козырев», – отрекомендовался он, пожав мне руку, и отчужденно отодвинул свой стул. Но после второго захода «по маленькой» подобрел и уже не обращал на меня внимания. А после третьей рюмки неожиданно спросил хозяина: «А что ты тогда сказал?» Лев Николаевич смутился и, глянув на меня, слегка грассируя, ответил: «А я сказал, что ты поступил правильно». Козырев хмыкнул, посидел еще минуты две и ушел.

Я не задавал вопросов, но Гумилев, с высоты пережитого, философски относится и к себе, и клюдям и сам объяснил козыревский вопрос: «Судьба одной веревочкой связала меня с Николаем Козыревым и его младшим братом, с которым вы имели честь только что познакомиться. Старшего

Козырева взяли за то, что он был астроном не такой, как все, а младшего – за компанию, или, точнее, за генеалогическое преступление – за родство. И вот мы оказались вместе в одном лагере, на одном лесоповале. В бригаде, как водится, был стукач, погубивший немало душ. Решили убрать. Жребий вытянул младший Козырев. Вот и все. Но с тех пор душа его болит, и при каждой встрече он задает один и тот же сакраментальный вопрос».

Муратов закончил, и мы шли молча, думая каждый о своем. Страшное время! Честному, талантливому сжали пространство до пределов тюремных нар, гадов возводили в сан праведников и героев.

Шел, а в ушах звучал приглушенный магнитофонным хрипом ахматовский голос:

 

Петербургские пимены

Редкий золотой петербургский вечер. В сквере, где напротив Щедринки возвышается величественный памятник матушке Екатерине Второй, сидят чеховские старички и мирно беседуют. Это старые петербуржцы, коренные в четвертом, а то и в пятом поколении. Они не выделяются в людской круговерти внешне: обычные люди. Выделяются душевной деликатностью, мягкой, неназойливой предупредительностью. Если говорят, то говорят сочным, чистым русским языком. Ну, а если пишут, то пишут умом, а не пером.

Я присел к ним передохнуть от трудов праведных и перекурить. Они освободили место для моей тяжелой связки книг и вежливо поинтересовались:

– Простите, вы не историк?

Я молча кивнул головой.

– А что вы думаете о ней? – и старичок в роговых очках указал на памятник Екатерине.

Я понимал: старикам хотелось поговорить – и с удовольствием принял предложение:

– Очень точно сказал о Екатерине Второй Ключевский: «Последняя случайность на российском престоле». Ну, а вообще – великая женщина.

Старики переглянулись и продолжали меня пытать:

– А Николай Павлович? Он, как по-вашему, достоин памяти? У нас какой год спорят: убирать его памятник на Исаакиевской или не убирать? Вот вы бы убрали?

Это, видимо, был старый спор.

Не дожидаясь моего ответа, второй собеседник, с палочкой, выпалил:

– Хватит! Поубирали, поснимали! Скоро от старого Петербурга следов не останется.

Но первый не сдавался:

– Памятники должны ставиться благородству или за великие заслуги, а Николай Павлович был из тех, о которых говорят: подлецу все к лицу. Что он сделал для России? Пушкина, Лермонтова на тот свет отправил. Крымскую войну продул.

– Ну, положим, – ответил второй, – его вину за смерть поэтов надо еще доказать, а что касается декабристов, то, конечно, напрасно он ребят казнил. – И, постукивая палочкой, задал вопрос, от которого первый оторопел:

– У тебя когда отца взяли?

– В тридцать восьмом…

– И у меня тоже взяли, а нас – в детдом.

– А за что?

Старик потупился, а палочка стучала:

– Вот, вот где корень-то. А Николай Павлович Михаила Орлова чуть жизни не лишил, а брата его Алексея оставил при себе правой рукой. Рылеева повесил, а жене пенсион назначил. Ну, а уж о Пушкине не говорю: у него ведь долгов было, как шелков, а кто его спас от долговой тюрьмы?

Палочка застучала победно.

– И все равно он был подлец, – слабо сопротивлялся первый и, что-то припомнив, стал быстро продолжать: – Мне рассказывал старый фотограф – он портреты Романовых делал еще в 1907 году, – как незадолго до смерти Николая Павловича приехал из Германии фотограф, умевший уже тогда делать мгновенную съемку. И вот он поймал момент военного парада на Царицыном лугу, когда все полки взяли «на караул» для встречи императора. Диковинную по тем временам фотографию показали царю, нототувидел только схваченный объективом непорядок: как один солдат поправлял кивер. Аты говоришь: Николай Павлович, Николай Павлович! – И, не дав возразить, снова кинулся в атаку: – Или вот здесь, – протянул руку в сторону Невского проспекта, – он однажды утром прогуливался и встретил мальчишку-гимназиста. Стоит, бедный, ни живой, ни мертвый, а царь выпучил на него оловянные глаза и спрашивает: «Почему воротник мундира не застегнут?» Тот дара речи лишился и только трясется от страха. Император поглядел на адъютанта – адъютант все понял: гимназиста схватили и поволокли на гауптвахту. На следующее утро докладывают: «Ваше Величество! Гимназист оказался горбатым, и мундир по сей причине ему тесен». Царь даже не покраснел, даже не сбился с ровного шага, только отрезал: «Сшить мундир по фигуре».

Мы от души посмеялись забавным историям, но старичок с палочкой, вытирая платком слезы смеха, все-таки не сдавался:

– Занятно рассказываешь, но и у него было добродушие. Однажды он пожаловался лейб-медику на боли в пояснице – после того, как ночь проспал на матрасе, набитом сырым сеном (он ведь во всем копировал прадеда). «А как же Ваше Величество не приказали камердинеру переменить сено?» – спросил доктор. «Да ведь он бы ревел весь день, скажи я ему об этом!» Ну, не деликатность ли, а?

– Темна вода в облацех, – заметил старичок в роговых очках и примирительно закончил:-А вообще, не нами свет начался – не нами и кончится. Однако нам пора.

И они, попрощавшись, ушли.

Ушли два неизвестных и до боли известных русских человека. Я глядел им вслед и думал еще об одной замечательной черте старых петербуржцев: для истории они были свои люди.

1996