Рассказ пассажира, которого я вёз из бостонского аэропорта
— До Линна довезёшь?
Я только что высадил очередного пассажира в бостонском аэропорту и подумывал куда бы заехать перехватить немного, когда он меня окликнул.
— Удобно, — подумал я, — можно будет домой заскочить и спокойно поесть в своё удовольствие.
— Сколько возьмёшь? — продолжал допытываться он.
— Садись! Договоримся.
Я оглядел его: невысокий, подтянутый. — «По утрам, наверно, раз пятьдесят приседает под музыку Шуберта», — подумал я. Вещей у него было немного: на плече висела красно-голубая спортивная сумка, а в руке — другая, побольше.
По дороге говорили о том, о сём. Это у меня профессиональное. Водитель должен быть приветлив. Некоторые потом берут телефон, и, когда надо, сами звонят или друзьям рекомендуют. А с другой стороны целый день ездить молчком скучно. Пассажир этот оказался писателем, вроде бы даже лауреатом какой-то премии. Впечатлений в поездке набрался много, вот и выкладывал их мне. Когда подъехали к его дому, писатель сказал: «Зайдём ко мне. За бутылкой доскажу тебе свою историю». Ну я, конечно, отказываться не стал. Потом эту историю напечатали в газете «Голос общественности Нью-Йорка».
I
— Незабвенные писатели Ильф и Петров как-то сказали и даже написали: «Без паблисити нет просперити». Приблизительно это можно перевести так: «Реклама — двигатель торговли». Поэтому я зачитаю короткую выписку из моей литературной трудовой книжки…
Докладчик остановился, набрал в лёгкие свежий запас воздуха и сообщил собравшейся интеллигентной публике, что родился он в Киеве, состоит членом «Клуба русских писателей» в Нью-Йорке, а публикуется в трёх странах — в России, США и Украине. Тут же докладчик перечислил наименования журналов и газет, в которых были опубликованы его стихотворные и прозаические опусы. Общая цифра была внушительна, что произвело некоторое впечатление даже на скептиков из публики.
Затем докладчик сделал многозначительную паузу и сказал, что к информации, которая была сообщена, он хочет добавить небольшую, но важную деталь. Публика с интересом ожидала что будет дальше, а докладчик рассказал следующее:
— Родился я, как было сказано, в Киеве и жизнь прожил в большом доме, построенном на рубеже 19 и 20 веков. Дом стоял на пересечении двух улиц. Одна была названа в честь знаменитого царского премьер-министра Столыпина, а другая называлась Сретенской, потому что на ней находилось архитектурное чудо — церковь Сретенья Господня. Как известно, судьба царского министра была печальна — его застрелили в Киевском оперном театре, как обычно, при невыясненных до конца обстоятельствах. С церковью Сретенья Господня случилась другая история. Уже при советской власти она имела несчастье обновиться, и тысячи паломников со всех концов России стекались, чтобы поклониться чудотворным иконам. Товарищи большевики создали собственную религию, конкурентов не терпели и церковь была взорвана; а улицы переименовали и назвали в честь знаменитых советских лётчиков. Улица Столыпина стала улицей имени Чкалова, а Сретенская — имени Полины Осипенко. Может кто помнит, до войны был известный женский экипаж — Полина Осипенко, Гризодубова и Раскова.
Докладчик опять сделал многозначительную паузу, потому что подошёл к главному моменту своего рассказа, посмотрел ничего не выражающим взором в окно, за которым шумела многоликая Москва, посмотрел на оператора, который водил кинокамерой, боясь пропустить что-либо важное, и продолжал:
— В четыре года я выучился читать. Вот в этот исторический момент нас посетила одна из моих многочисленных киевских тётушек и задала стандартный вопрос, который обычно задают детям: «Кем ты будешь, когда вырастешь?» Она была уверена, что поскольку мы жили на пересечении двух улиц, названных в честь знаменитых лётчиков, я отвечу — лётчиком. Но я твёрдо сказал — писателем. Этот момент — веха в моей биографии. Это та точка, от которой я отсчитываю начало своей литературной карьеры.
Докладчиком был я, и встреча с многочисленной публикой происходила в Московском Доме Национальностей, куда меня пригласил выступить один мой приятель. Познакомился я с ним случайно ещё в Америке. Во время моего посещения литературной гостиной в маленьком городке неподалёку от Бостона, я очутился рядом с цветущим, энергичным джентльменом. Джентльмен оказался писателем из Москвы и высказал пожелание взять интервью у Александра Сергеевича Есенина-Вольпина — одного из сыновей знаменитого поэта. Я отвечал, что это легко можно устроить, потому что однажды удостоился чести отвозить Александра Сергеевича в аэропорт, о чём он, конечно, не помнит. Мой сосед оказался стремителен и настойчив — его не устраивала встреча с Есениным-Вольпиным завтра или послезавтра. Ему нужен был знаменитый диссидент сейчас же, немедленно, что и было выполнено. На следующий день я пригласил своего нового знакомого на обед. — «Зачем такие хлопоты», — засомневался московский гость. Но я успокоил его, процитировав свою жену, которая однажды заявила в присутствии многочисленной публики: «Я кормлю мужа гречневой кашей, которою он сам и варит». Я пояснил, что приход гостей — праздник для меня, поскольку моя супруга в таких случаях хлебосольна и любит блеснуть кулинарными способностями.
День, на который было назначено моё выступление в Московском Доме Национальностей, начался чрезвычайно удачно; и эта цепь маленьких удач продолжалась до того знаменательного момента, когда моё первое слово прорезало звенящую тишину зала, заполненного чуткой, интеллигентной публикой.
Сначала утром мой телефонный разговор с интересной дамой, которая представляла журнал с интригующим названием «Литературные незнакомцы», был прерван резким звонком. Он был так силён, что моя собеседница услыхала его на другом конце Москвы. Я успешно справился с несколькими запорами, открыл дверь и увидел на лестничной площадке приятную женщину лет за сорок. Теперь я находился в небольшом предбаннике, и от неё меня отделяла другая дверь, сделанная из хитроумно сплетённых железных прутьев. Это была надёжная преграда, и тем не менее, женщина поспешно сказала мне:
— Не волнуйтесь! Я не бандитка.
— Почему я должен тебе верить, — подумал я. Теперь я хорошо разглядел её: внешне она была очень неплоха и кого-то мне напоминала, но кого я никак не мог вспомнить. А женщина тем временем стала говорить, чтобы я впустил её в предбанник, поскольку хочет показать образцы товара, который она рекламирует. Голос её был мягкий, слова деликатны, но как-то назойливы. Она как бы осторожно забивала их, как маленькие гвоздики, в моё сознание. Одета женщина была вполне прилично — на ней был серый новенький костюмчик. Этакая деловая дама; и все-таки что-то мне не нравилось в ней. Как вдруг я сообразил — глаза. Они, как два буравчика, просверливали меня насквозь. Я даже подумал, что под белым выпуклым лбом у неё расположен сильный магнит. — «Извините, — сказал я женщине, которая утверждала, что она не бандитка, — но я здесь человек случайный — я здесь в гостях». После этих слов я отступил на подготовленные заранее позиции; дверь защёлкнулась на французский замок, а я с удовольствием дважды повернул ручку другого запора и затем для верности ещё накинул крючок.
В жизни каждого человека бывают дни, когда за что не возьмёшься — всё получается, а потом ветер удачи меняет направление, и всё начинает валиться из рук. Но пока что цепь маленьких удач продолжалась. Тут следует сказать, что опасаясь заходить во всякие «забегаловки», я питался только дома — картошкой, белой булкой и сливочным маслом в неограниченном количестве. Конечно, были «разгрузочные» дни: дважды в доме моего московского знакомого я наслаждался замечательными обедами, аппетитные угощения выставлялись на литературных вечерах. А пока что я направился за картошкой и булкой в магазин под названием «Перекрёсток». — «У вас есть с собой пенсионная карточка», — спросила кассирша, благожелательно изучив мою несколько поблекшую под напором времени внешность. Я сокрушённо развёл руками. Она посмотрела на мои покупки — картошка и белый батон. Ей стало жалко меня, и тогда она снизила цену на установленный законом процент. Когда я уходил, четыре милиционера проследили не оставил ли я взрывное устройство или может сотворил какую-либо иную пакость. — «Живём как в осаждённом городе, — сказала мне курьерша в одной из редакций. — Везде бронированные двери и охранники».
О, эти маленькие удачи — они скрашивают нашу быстротекущую жизнь. Автобус, с которого начался мой путь к Московскому Дому Национальностей, не заставил себя ждать, и люди сразу проникли вовнутрь. Обычно толпа стоит долго, а водитель терпеливо ждёт, пока каждый пассажир, просунув карточку в автомат, пройдёт мощную вертушку в автобусе. Однако автомат сломался, и я, как и все, мгновенно преодолев лопасти вертушки, сэкономил 25 рублей. Дело небольшое, но приятно. Но тут я подумал: «Ну хорошо, сейчас ясная погода, светит солнце, а если гроза — в этой толчее раскрыть зонтик невозможно; а если какой-нибудь катаклизм или террористы…» И я с ужасом представил, как озверевшая толпа, врываясь в автобус, прижимает меня к лопастям вертушки, и они вгрызаются в моё тело, оставляя глубокие борозды.
II
Женщина, которая занималась рекламой товара, не выходила у меня из головы. Я был уверен, что где-то уже встречался с ней. Но, конечно, не в Москве, а в Киеве и много лет назад. Я не мог забыть эти глаза-буравчики, которые просверливали меня насквозь, словно сильный магнит поместили под белым выпуклым лбом.
Когда-то, лет двадцать пять назад, я работал в Киеве в конструкторском бюро завода, который в шутку мои товарищи называли — заводом испорченных автоматов. В этом названии была доля правды, поскольку особым качеством продукция предприятия не отличалась. Обязательно раз в два-три месяца нас мобилизовывали в дружину — следить за порядком на улицах района, где был расположен наш завод. На это мероприятие мы откликались охотно: нацепил красную повязку, погулял вечером на свежем воздухе и получил «отгул». Иногда с нами шёл милиционер, иногда — нет. По-разному получалось. В тот вечер нас было трое — средних лет граждане обычных физических кондиций. Шли болтая о заводских делах, не очень поглядывая по сторонам. И вдруг шум — нас явно звали на помощь. Пожилой невысокий еврей, как клещ, впился в рукав пиджака рослого парня. За другой рукав его тащила к себе совсем молодая светловолосая женщина, одетая в серый, очень приличный костюмчик, видимо, подруга парня.
«Они сейчас раздерут его пополам», — подумал я. Из бессвязных выкриков старика постепенно становилось ясно, что парочка будто бы вытащила у него бумажник, где кроме денег была пенсионная книжка. А молодая женщина в ответ возмущённо шумела, что это клевета, но перекричать старика ей было непросто. Базар был большой, и постепенно вокруг стала собираться группа зевак.
Автобус, совершающий регулярные рейсы в нашем заводском районе, как обычно, был набит так, что пассажирам дышать было трудно. На остановке дверь с треском растворилась, и с передней площадки несколько человек буквально вывалились наружу. Стало полегче. Вместо них вошёл пожилой невысокий еврей в лёгком парусиновом кителе. Сидящая молодая женщина приподнялась и с приветливой улыбкой сказала старику: «Садитесь, пожалуйста». Однако освободить место в такой толчее было непросто. Все-таки это ей удалось сделать, энергично напирая сильным телом на стоящих рядом пассажиров. Протискиваясь, она на мгновение прижалась к старику упругой грудью. В этот момент чье-то колено надавило на задний карман его брюк, но в толчее он этого не почувствовал. Из кармана выполз потёртый бумажник, и тут же две мощные клешни ухватили его. Старик сел, а бумажник, повиснув в воздухе, затем растворился в пространстве.
Мнение собравшейся группы зевак разделилось. Одни не могли принять решение кто прав, а кто виноват; некоторым не нравился старый еврей; а другим была симпатична молодая, красивая пара. Мы же просто растерялись — они были большие и сильные, и вести их в штаб заводской дружины мы были не в состоянии.
«Зачем облыжно оскорблять приличных молодых людей», — веско сказала солидная дама. В руках у неё была кошёлка с продуктами, как будто она только что вышла из магазина. Но мне почему-то показалось, что кошёлку она держит в руках для камуфляжа, и что какая-то ниточка связывает её с симпатичной парой. Не знаю чем бы закончилось это противостояние, если бы одному из зевак не пришла в голову здравая мысль. Посмотрев с сомнением на наши интеллигентные лица, он сказал: «Тут рядом в школе штаб дружины соседнего района. Происшествие на их территории — пусть разбираются». Услыхав это, наш старший и отправил меня за подкреплением.
«Ребята! — сказал я, входя в довольно большое помещение, где за столом, покрытым красной скатертью, сидел спортивного вида паренёк, а рядом два скучающих солдата. — Ребята, у нас тут небольшое недоразумение. Помогите разобраться». Когда молодые люди увидели меня на ступеньках школы в сопровождении представителя штаба и двух солдат, они вдруг побежали, как две молодые резвые лошадки берут с места в галоп. Мы не сумели их догнать, потому что скоро запутались в паутине кривых улочек и проходных дворов.
III
Я сидел в аэропорту Франкфурта. Было раннее утро. Вылет самолёта по неизвестной причине сильно задерживался. Прежде чем попасть в Москву, я летел в Киев на юбилей окончания политехнического института. Дата была серьёзная, и она настраивала на сентиментальный и грустный лад: «Иных уж нет, а те далече». За стеклянной стенкой вырисовывалось мрачное небо, низко нависшее над лётным полем, и сплошная стена воды. Скучающая немецкая девушка в униформе служащих аэропорта посмотрела на меня и села рядом. — «Дождь, — сказала она, — уже третий день проливной дождь». Видно было, что ей одиноко и грустно. Может быть, она рассчитывала, что я предложу ей полететь вместе в Киев. Она, конечно, знала, что сейчас во всём мире идёт дождь, но она также знала, что в Киеве это будет уже другой дождь.
И вдруг, словно вынырнув из пелены дождя, появилась шумная ватага мальчиков и молоденьких девушек. Эти ребята восемь месяцев провели в США и теперь возвращались домой на Украину. Всем им по семнадцать лет и для них история Советской империи такая же, как для меня история Римской империи. Уже в самолёте, прислушиваясь к их спорам, в которые они вовлекали меня в качестве третейского судьи, я видел, что это образованная и мыслящая молодёжь, и часть из них в будущем обязательно станет лидерами Украины. — «Смотрите, — с восторгом показывали они фотографии на экране камеры, — это мы только что сфотографировались с Кличко. Он летит в нашем самолёте». Их кумиром был знаменитый боксёр-тяжеловес — украинский боксёр. И слушая их восторженно-радостные крики, когда самолёт приближался к посадочной полосе: «А трава здесь некошеная! Не так, как в Америке, — и ответные возгласы: — А так даже лучше!» — я понял, что эта земля дорога их сердцу и что для Украины пути назад — в объятия России, уже нет.
Земля сделала ещё один оборот вокруг своей оси, пришёл новый день — и начались мои прогулки по Киеву. Вот мой старый дом. Словно огромное доисторическое животное, он лежит на перекрёстке двух улиц. С торца дикий виноград заплёл стену и добрался до балкона на третьем этаже, на который когда-то я выходил с опаской, потому что уже тогда он несколько согнулся под напором лет. Мои опасения были напрасными — он по-прежнему, немного горбатенький, крепко держится за стенку здания. По соседству — финское посольство, рядом — молчаливая толпа. За порядком следят два милиционера: голубые тенниски с жёлтой эмблемой, синие штаны, красные лампасы, на боку — белая кобура. Им скучно и жарко — стоит невиданная для середины мая жара — 35 градусов Цельсия в тени. Но огромные очереди у всех посольств, словно жителей Киева обуяла муза дальних странствий.
А вот в этом здании был ОВИР нашего района. Здесь начался мой тяжкий путь длиной в 500 дней до пограничной станции Чоп. Если бы я каждодневно вёл дневник и описывал, что вытворяли со мной советские чиновники долгие 500 дней, когда я и моя семья ходатайствовали о выезде навсегда из СССР, то это был бы потрясающий документ. Но дневник я не вёл — тогда мне было не до этого.
Большая мемориальная доска: «Натан Рахлин — выдающийся дирижёр, Народный артист Украины и Татарстана». Доску прикрепили к стене дома, где он прожил долгие годы. Рахлин стал Народным артистом Татарстана не по своей воле. В своё время его выставили из Киева после многолетней и беспорочной службы, и четыре года выдающийся дирижёр перебивался случайными гастролями, пока его не приютили в Татарстане. Но сейчас евреи вроде бы в почёте у официальных властей.
В Бабьем Яру, где немцы расстреляли евреев Киева, овраги заровняли и разбили великолепный парк. Там и сям на траве группы отдыхающих — пьют, закусывают. Жизнь продолжается. Мужичок из Полтавы говорит мне сокрушённо: «Ходим по костям и никто об этом не думает». У подножья памятника расстрелянным — разбитые бутылки из-под пива; на памятнике надпись: «Катя плюс Дима равняется…», и нарисовано сердце, пронзённое стрелой. Жизнь продолжается.
Киев становится всё краше — везде новые здания своеобразной архитектуры. А штукатурка на стене Софиевского собора осыпается и Андреевская церковь, созданная великим Растрелли, стоит как сирота в бедных одеждах. На это денег нет. И везде памятники — идеологам национализма, запорожским ватажкам, легендарным основателям Киева. Их ставят на каждом углу, чтобы привлечь туристов. Но туристов мало.
Жизнь в Киеве сильно политизирована. — «Раньше я читала хорошую литературу, — сказала мне интеллигентная дама — теперь вахтёрша в редакции одного журнала. — А нынче у меня на столе четыре газеты, и я изучаю где что произошло. Прежде нас это не интересовало». В книжном магазине, где когда-то дрались в очереди за сочинениями Оноре де Бальзака, теперь другие книги с заманчивыми названиями: «Психология стрельбы» или «Как достать миллион». А у памятника Тарасу Шевченко усатые дядьки истово поют украинские песни, один из них на длинном древке держит хоругвь. В толпе преобладают лица среднего возраста. Молодёжь расположилась в отдалении за столиками кафе. Её больше интересует пиво, чем национальные идеи.
На площади Независимости, бывшая Калинина, — палатки. На одной из них вывеска — «Коммунистическая партия». Толстые, голые до пояса дядьки занимаются хозяйственными делами. Они похожи на запорожцев, которые расположились куренями на майдане в центре Киева; и любопытному прохожему кажется, что майский ветерок доносит до него аппетитный запах кулеша с салом. Это сторонники премьера. На Европейской площади, которая когда-то именовалась площадью Сталина, тоже палатки и дородные «запорожцы». Это сторонники президента. Но противостояние проходит по-домашнему мирно.
IV
«Заходите, присаживайтесь», — приветливо говорил Лев Ефимович, вошедшим женщинам, которые представились как работники Собеса. Старшей была светловолосая дама в модном сером костюме, а помощницей у неё — совсем юная девушка. Они были похожи друг на друга, словно мать и дочь. Лев Ефимович всю жизнь был дамским угодником и таким остался, несмотря на более чем почтенный возраст. Когда-то он был моим начальником. — «Мы пришли, чтобы узнать в чём вы нуждаетесь», — говорила женщина постарше. Слова её, округлые, обволакивающие, действовали на Льва Ефимовича успокаивающе, а глаза-буравчики подталкивали к креслу, которое подкатила молчаливая помощница. Эта юная девушка, одетая в лёгкое платье сложной расцветки, свою работу делала без лишних слов, быстро и аккуратно. Речь старшей сотрудницы текла, словно ручей, мягкая и деликатная. Она, как маленькие гвоздики, осторожно забивала слова в сознание Льва Ефимовича. Он чувствовал приятную расслабленность, ноги его были вялы и тяжелы. Лев Ефимович стал медленно заполнять анкету, которую услужливо подсунула ему юная помощница. После их ухода вернувшаяся жена не обнаружила хранившиеся в ящике стола деньги — всё их скромное богатство.
Происшествие со Львом Ефимовичем случилось незадолго до моего приезда в Киев, и когда мне рассказали эту историю, я вспомнил свою старую знакомую. Она тоже была высокая, светловолосая и всегда одевала модный серый костюм, когда шла «на дело». Так судьбе было угодно, что моя встреча с ней в те давние времена, когда мы, трое дружинников, не сумели её задержать, не была последней. Однажды после работы возле станции метро «Большевик», я вдруг увидел её. Она привлекала взгляды мужчин — большая, красивая. Я остановился, чтобы посмотреть что будет дальше. Она подошла к хорошо одетому упитанному парню и сказала: «Подожди меня — я сейчас вернусь». Я подсмотрел взгляд парня — он выражал восхищение смешанное с вожделением. У меня сложилось впечатление, что они познакомились только что. Наверно, она ушла, чтобы подготовить жирному парню в каком-то условном месте достойную встречу. Я не стал что-либо объяснять ему: у человека, который настроился на что-то, даже колом нельзя выбить из головы засевшую идею.
Я встретил её ещё раз, но уже не в Киеве, а на отдыхе в Сочи. Я возвращался домой, пообедав в скверной столовой общепита, и вдруг увидел её. Она шла обнявшись со своим дружком. Теперь на ней был не серый костюм, а лёгкое короткое платье; и я понял — она тоже на отдыхе. И такое счастье и умиротворённость были разлиты на их лицах, что прохожие с завистью оглядывались на них. Они наслаждались солнцем, морем и южной природой — Ромео и Джульетта на отдыхе после года тяжёлой и нервной работы. Хлеб наш насущный не всем даётся легко.
Девушки в Киеве, словно яркие цветы, которые расцвели под жарким майским солнцем, и великолепно одеты. На одну из них я загляделся — лёгкое короткое платье сложной расцветки облегало стройную фигуру. И тут я совершил непростительную ошибку — на минуту отвлёкся, а когда опять посмотрел на девушку, то увидел, что край платья высоко задрался, обнажив что-то интимно-розовое. И до сих пор я не знаю или это сделал ветер-баловник, или были какие-то другие обстоятельства, а девушка тем временем скрылась в подворотне, над которой висела вывеска «Салон красоты».
Я зашёл в подворотню. Видна была часть двора — грязноватая и захламлённая.
— Вам кого? — рослая фигура охранника выросла передо мной.
— Да вот, девушка, что только что прошла, напомнила мне одну мою знакомую.
— Она раньше работала в Собесе. Возможно, вы там её встречали, — сказал охранник, внимательно рассматривая меня. Убедившись, что человек я вроде бы солидный и одет вполне прилично, он продолжал:
— Эта девушка сейчас сотрудник «Салона красоты». Могу провести к ней.
— Как-нибудь в другой раз, — отвечал я, — и скорей всего, что я ошибся.
Я вышел из грязноватой подворотни на улицу, залитую жарким солнцем, и смешался с многочисленной толпой. Настолько многочисленной, что казалось — никто в этом городе не работает, и все жители Киева наслаждаются чудесной майской погодой, цветущими каштанами и неожиданно наступившей свободой.
Писатель закончил свою историю, а я, поблагодарив за угощение и выпивку, отправился дальше крутить баранку, потому что время, которое у нас есть, — это деньги, которых у нас пока ещё нет. Когда мы прощались, писатель сказал мне такую фразу: «Одни люди вызывают такси, чтобы ехать в аэропорт, а другие пользуются такси, чтобы въехать в литературу». Интересно, на что он намекал?