Глава 11

Сиротство по – русски

В английской истории о сироте все чаще всего оканчивается хорошо, в американской – не просто хорошо, а, не побоюсь этого слова, превосходно. Французы тоже довольно оптимистичны. В испанской и, как мы позже увидим, в польской литературе ничего хорошего ждать не приходится. В русских произведениях реалистического жанра, написанных в конце девятнадцатого века, до счастливого конца тоже весьма далеко. В Российской империи у сироты было немного шансов на успех, и в жизни, и в литературе. Реальность жизни не располагала к оптимистическим концовкам.

В классической литературе девятнадцатого века сироты совсем не редкость: это Соня в «Войне и мире» Толстого, Ася в одноименной повести Тургенева, Неточка Незванова у Достоевского, Настенька из его же «Белых ночей». Образ страдающего ребенка – сироты постепенно проникает и в детскую литературу (вернее, в литературу о детях, которая позднее становится детским чтением). И по – прежнему этот образ остается трагическим, сироту чаще всего подстерегают страдания, избавить от которых может только смерть, как в рассказе Достоевского «Мальчик у Христа на елке» (1876).

Бен Хеллман, автор объемной монографии, посвященной русской литературе «от Ромула до наших дней», а точнее с шестнадцатого века и до начала века двадцать первого, упоминает, вероятно, самую первую историю о сиротах, написанную для детей по – русски, пьесу Андрея Болотова «Несчастные сироты» (1781). Злодей – опекун, которого так и зовут, Злосердов, хочет украсть наследство, принадлежащее двум сиротам. С развитием детской литературы в России количество литературных сирот все возрастает; Владимир Львов, написавший «Красное яичко для детей» (1831), «Серый армяк, или Исполненное обещание» (1836) и другие произведения, оставался весьма популярным до конца девятнадцатого века.

Ближе к концу девятнадцатого века сирот в книгах становится еще больше. В повести «Дети подземелья» (1885) Владимира Короленко даже сам рассказчик – сирота, оставшийся без матери; отец его так занят своим горем, что не обращает на мальчика никакого внимания. Живущие в страшной бедности Вася с Марусей тоже дети без матери. «Эта история странной дружбы обеспеченного мальчика, обойденного любовью отца, с бедными и обездоленными детьми развивает тему сострадания, но объектом этих чувств служит как богатый, но лишенный внимания и заботы мальчик, так и его новые друзья». Маленькая Маруся умирает, но смерть девочки производит столь сильное впечатление на окружающих, что и они становятся лучше и чище, примиряются друг с другом. Итак, в русском варианте преображение окружающего мира тоже возможно, но, в отличие от случая, например, Поллианны, для него совершенно необходима жертвенная смерть героя/героини.

«Гуттаперчевый мальчик» (1883) Дмитрия Григоровича тоже оканчивается смертью Пети, маленького гимнаста, обреченного на гибель с рождения. Но как бы ни была тяжела и безысходна жизнь сироты, в любой детской книжке, в которой встречается осиротевший ребенок, находится и тот (та), кто хочет ему помочь. Всегда ли это удается – другой вопрос. Иногда остается только сочувственно рыдать; восьмилетняя Верочка, например, ничего, конечно, не может сделать для маленького циркача. Зло уже совершилось, его не предотвратить, не обернуть вспять. Но в людях глубоко заложено желание помочь беспомощному существу, и в детской литературе, к счастью, желание помочь «засчитывается» наравне с самой помощью. Другой ребенок – гимнаст, герой «Белого пуделя» (1903) Александра Куприна, немного счастливее. Хоть и ему живется трудно, все же что – то удается – хотя бы освободить собаку, отнятую по капризу богатого мальчика. Страдает и маленький герой рассказа Леонида Андреева «Петька на даче» (1899), невероятно страшна история сироты Вари в рассказе Антона Чехова «Спать хочется» (1888).

В русской дореволюционной литературе образ мальчика – сироты появляется все же не слишком часто, преобладают образы девочек, которых так много в овеянных сентиментальной грустью повестях Лидии Чарской. Чаще всего эти сиротки – воспитанницы казенных заведений, иногда они вынуждены жить в семьях богатых и недобрых родственников. Леночка в «Записках маленькой гимназистки» (1908) самоотверженно пытается завоевать любовь своей суровой родни. Малышка Катя в «Записках сиротки» (1907) попадает в цирк к недобрым людям. Ей, однако, удается избежать судьбы гуттаперчевого мальчика; Катю и ее сотоварища по несчастью Яшу берет к себе волшебный помощник – добрый дядюшка, а злой хозяин цирка не только наказан, но и прощен благородными детьми.

Целая плеяда девочек – сироток изображена в повести «Приютки» (1907). Дуня, Дорушка, Соня, Наташа – какое разнообразие темпераментов и характеров; кому – то, как Наташе, удается с помощью богатой дамы выбраться из серой приютской жизни, а остальных ждет нелегкая судьба молодых работниц или учительниц в таких же приютах. Трудно не вспомнить англичанку Джейн Эйр, но она – то не сдается, борется за свое счастье и в конце концов выходит замуж за любимого. Другая напрашивающаяся параллель – американка Поллианна, но, несмотря на немалое сходство, в сиротках Чарской, в отличие от американской девочки, совершенно нет предприимчивости, только тихая покорность судьбе и добровольное принятие страдания. Что прекрасно иллюстрирует разницу между отношением к жизни в обществе, опирающемся на ценности «протестантской этики», и в обществе, где принятие страдания как должного воспето таким мастером литературы, как Федор Михайлович Достоевский.

Нелегка жизнь этих сироток – их часто поджидает полная перемена судьбы. Нина, героиня книги «Княжна Джаваха» (1903), потеряла мать; теперь она к тому же вынуждена расстаться и с обожаемым отцом, и с обожаемой свободой. И она, и другие не только лишаются родителей, но и, как отмечает Марина Абашева, им часто приходится покидать «горячо, страстно, исступленно любимую родину». В учебном заведении, куда она попадает, героиня Чарской всегда «одна, “новенькая”, отличная от других, чужая», иначе выглядящая. Но и тут не обходится без помощницы: «в новом мире девочку всегда встречает мудрая наставница (чаще всего “maman”), директриса института, необыкновенной красоты и мудрости. Она гладит новенькую по голове, вводит в класс». Бен Хеллман отмечает: «Книги Чарской, в которых используются повторяющиеся формулы, – прекрасный пример массовой литературы. Это развлекательное чтение, способное унести от каждодневных проблем в страну грез. При этом их нравственные нормы очень высоки, и вера в добро никогда не подводит. Все конфликты разрешаются, одиночество сменяется чувством принадлежности к группе, вера в будущее возрождается».

Сентиментальные произведения для девочек писала не только Чарская, но и другие ее современники, по преимуществу женщины. В повести Клавдии Лукашевич «Дядюшка – флейтист» (1898) живущая в семье дяди Наташа находит родственную душу, которая может утешить – пением и музыкой, – но помочь, казалось бы, не может. Пьющему дяде – флейтисту самому нужна помощь. Дело все равно оканчивается приютом, где таким робким душам, как Наташа, приходится нелегко. Только последние три страницы повести приносят девушке долгожданное счастье – хорошего жениха, но и оно омрачено скорбью: дядюшка умирает. Счастье Наташи все же его рук дело, ведь это он устроил ее в хороший дом, где в нее влюбился сын хозяйки. Помощник хоть и с большим опозданием, но выполняет свою функцию.

Повести Александры Анненской тоже полны сирот. Их жизнь тяжела, если они в приюте, как Анна в «Без роду, без племени» (1903), или живут по родственникам, как Павел в повести «Волчонок» (1889). И та и другой, попав к чужим людям, вынуждены работать с раннего детства. Сами дети угрюмы и необщительны, им трудно даже ответить лаской на ласку, но они в конце концов понимают, что необходимо быть упорным и трудолюбивым, и из них вырастают полезные члены общества – воспитательница в детском приюте – из Анны, сельский доктор – из «волчонка» Павла. Даже те взрослые, которые пытаются им помочь, например доктор, посылающий Павла в школу, по сути дела не испытывают к ним настоящей привязанности. Со страниц повестей Анненской веет невероятной мрачностью и безысходностью. Конечно, в отличие от героев книг Григоровича и Короленко, героини Чарской, Лукашевич и Анненской не умирают, но они как будто и не живут.

Интерес к сентиментальной литературе конца девятнадцатого – начала двадцатого веков привел в наши дни к переизданиям бесчисленных романов для детей того времени, редкий из которых обходится без сироты. Душещипательные, немного скучноватые произведения Чарской, Лукашевич и Анненской после долгих лет запрета – советское время не жаловало этих писательниц – снова вернулись к читателю.

Тяжелая доля приемыша описана и в повести Алексея Свирского «Рыжик: приключения маленького бродяги» (1901). Воспитанный в бедной семье Санька – Рыжик узнает, что он не родной, и в конце концов убегает из дома. Бродяги, воры, цирковой клоун, отставной солдат, с кем только не приходилось ему сталкиваться. Был он и шабес – гоем в еврейском местечке, и вором, и попрошайкой, обошел половину России, дошел до Петербурга и Москвы, потерял единственного (если не считать собаки) друга, который действительно о нем заботился. Жизнь другой сироты в книге, подружки Саньки, Дуни, принятой в богатую семью, складывается куда более благополучно, но повествование в каком – то смысле оборвано на полуслове, в книге ничего не говорится о ее дальнейшей судьбе. По словам Марины Балиной, «Рыжик» не столько произведение художественной литературы, сколько «восприятие дореволюционным ребенком из инородческих низов своих страданий по контрасту со “счастьем” дворянского детства».

Советские писатели тоже неплохо справлялись с задачей описания трудностей дореволюционного детства. Сказы Павла Бажова, включенные в сборник «Малахитовая шкатулка» (1939), созданы уже в советское время, но действие в них происходит тоже где – то на рубеже ХХ столетия. Перед читателем проходит целая вереница сирот. На этот раз их помощники – действительно волшебные. Их целый сонм: Даниле и Танюше помогает сама Хозяйка Медной горы, Даренке выпадает счастье увидеть Серебряное копытце, Илья сводит знакомство с Бабкой Синюшкой. Правда, помощь приходит только к трудолюбивым да умелым, волшебные помощники не любят жадных и ленивых. Здесь действие развивается по сюжету, сходному со сказкой «Морозко». Но, несмотря на постоянно присутствующий сказочный элемент, сказы Бажова, в сущности, не сказки, в них для этого слишком много мрачных и реалистичных деталей. Например, сирота Илья, герой сказа «Синюшкин колодец», хоть и находит богатство и суженую, но не особо радуется жизни – и жена скоро умерла, и «сам долго не зажился».

В советском государстве, под руководством партии и самого товарища Сталина, детство должно было быть замечательным, поэтому «к 1930–м стало трудно упоминать в печати ситуации, в которых дети в самом Советском Союзе могут быть несчастливы». Зато необходимо было доказать, что до революции счастья у детей просто не могло быть. Еще до 1917 года эту тенденцию предвосхитил Максим Горький. Его «Детство» (1913) безрадостно и беспросветно.

Написанные в советское время детские книги, посвященные тяжелой жизни до революции, часто изображают безотцовщину. «Кухаркины дети», такие как героиня книги Дины Бродской «Марийкино детство» (1938) или герой «Серебряного герба» (1961) Корнея Чуковского, особенно страдают от своего полусиротства, поскольку отсутствие отца приводит к еще более низкому статусу ребенка, воспитываемого матерью – кухаркой или прачкой. Встречается и тема детей, оставшихся без матери, как в повести Валентина Катаева «Белеет парус одинокий» (1936), где мальчиков Петю и Павлика растит отец, а Гаврик, воспитываемый дедушкой – рыбаком, – круглый сирота.

Но даже если герои и не сироты, в дело идет игра в сирот. Так, Леля и Оська, герои «Кондуита и Швамбрании» Льва Кассиля (1928–1931), решают, что в их воображаемой стране они будут сиротами, усыновленными королем Бренабором Четвертым: «В то время почти во всех детских книжках были сироты. Положение приемыша было модным и трогательным».

 

Глава 12

Сиротство по – советски

И после 1917 года сироты, увы, не остались в прошлом, хотя теперь сюжеты послереволюционной литературы развивались совершенно иначе. Неизбежное обилие сирот в первые послереволюционные годы, естественно, привело к появлению в литературе этого времени героев – беспризорников и советских детских домов. Как отмечает Евгений Добренко, «детская литература 1920–х – начала 1930–х гг. была неразрывно связана с темой беспризорничества и потому прямо выходила на ряд пенитенциарных сюжетов (трудовой перековки, колоний, лагерей, чекистов – воспитателей и т. п.)». Интересно, что отношение к воспитанию сирот и реорганизации приютов в первые годы советской власти удивительным образом совпадает с программным утверждением американки – героини «Милого недруга»: «Сиротские приюты вышли из моды. Я намерена создать школу – интернат для физического, нравственного и умственного развития тех, чьи родители не могут о них заботиться».

Если вспомнить, как развивалась в 1920–х отечественная педология, впоследствии запрещенная и осмеянная, а потом и педагогика и детская психология, некоторые американские корни советского подхода к воспитанию сирот окажутся более понятными. Воистину высказывания, заимствованные из «Милого недруга», созвучны педагогическим постулатам «Педагогической поэмы» Антона Макаренко (1931), а сам Макаренко отнюдь не скрывает американских веяний: «Скажешь: вот если бы это самое… как в Америке! Я недавно по этому случаю книжонку прочитал, – подсунули. Реформаторы… или как там, стой! Ага! Реформаториумы. Ну, так этого у нас еще нет…» Итак, практические задачи и здесь и там: одеть, обуть, накормить, поселить в сносных условиях, обеспечить свежий воздух, учебу и полезные занятия. Именно этому и посвящена книга Макаренко, где невероятно подробно описывается, как колония для несовершеннолетних преступников постепенно превращается в детскую трудовую колонию. Книгу эту трудно отнести к разряду художественной литературы, это по – своему правдивый рассказ о взаимоотношениях воспитателей и «воспитуемых» с точки зрения воспитателя.

Уже в первые годы советской власти «внесемейное» детство выделилось в своеобразный полигон «образовательно – воспитательных большевистских экспериментов», воплощением которых служило «советское “коллективное” воспитание – интернаты, приюты, детские коммуны, колонии». «В детях воплотился огромный потенциал для нового идеологического эксперимента, в котором они оказались одновременно и подопытными, и необходимым человеческим “строительным материалом”. Легче всего было экспериментировать с бездомными детьми и подростками, которые бродили по улицам советских городоы в начале двадцатых годов». Катриона Келли, а вслед за ней и Марина Балина характеризуют этих воспитанников государственных детских домов или коммун как «детей государства». Катриона Келли подробно описывает ситуацию сирот и беспризорников в первые годы советской власти, когда «для беспризорников улица – со всеми ее опасностями – олицетворяла свободу, приключение и могущество, а сиротский приют – заключение».

Но вернемся к детским домам. Как отмечает Алла Сальникова, «к 1921 году в Советской России было создано уже более 5000 детских домов», и после революции 1917 года «как – то вдруг получилось так, что все дети – в представлении их взрослых партийных наставников и воспитателей – сразу и в одночасье стали “вполне советскими” детьми. А те немногие, кто находился в процессе перевоспитания “на советских основах”, демонстрировали исключительно быстрые и заранее предсказуемые результаты успешной “советской” адаптации. Даже дети с девиантным поведением – например, беспризорники – представали, в соответствии с этой концепцией, изначально идеологически лояльными советской власти». Далее Сальникова цитирует Макаренко, утверждавшего, что детскому дому принадлежит советское педагогическое будущее. Посмотрим, как же это будущее воплощалось в жизни и в литературе.

Самое известное (и, вероятно, самое талантливое) произведение о «перековке» беспризорников в образцовых советских граждан и первое советское художественное произведение о детдомах – «Республика Шкид» (1927) Григория Белых и Леонида Пантелеева. В книге истории подростков, попавших в школу, подчас менее важны, чем темы социального подхода, создания сносных условий жизни и поддержки дисциплины. Тема дисциплины роднит «Республику Шкид» с «Педагогической поэмой»: «В колонии должна быть дисциплина. Если вам не нравится, расходитесь, кто куда хочет. А кто останется жить в колонии, тот будет соблюдать дисциплину». В ШКИД все более «по – человечески», чем у Макаренко, но это, скорее всего, потому, что книга написана бывшими воспитанниками, а не бывшим воспитателем.

«Начинается книга с открытия нового государственного учреждения, где поначалу есть только горстка учащихся и учителей. В каждой новой главе появляются новые герои, сообщество непрерывно растет». В школу приходят новые учителя, часть из которых остается навсегда, а другие бесследно исчезают, не выдержав трудностей общения с бывшими беспризорниками. Школьники постепенно налаживают быт, организовывают школьную газету и даже театр, хотя, конечно, не обходится дело и без «бузы», детского бунта против суровой воспитательной системы.

Не все герои книги – круглые сироты; иногда, как в случае с Гришкой – Янкелем, отчаявшаяся справиться с мальчиком мать отдает его в колонию, откуда он попадает в ШКИД. И как ни важно воспитать и обучить ребят, куда важнее их накормить и обогреть: «По сигналу Викниксора начиналось всеобщее сопение, пыхтение и чавканье, продолжавшееся, впрочем, очень недолго, так как порции супа и каши не соответствовали аппетиту шкидцев. В заключение, на сладкое, Викниксор произносил речь. Он говорил или о последних событиях за стенами школы, или о каких – нибудь своих новых планах и мероприятиях, или просто сообщал, на радость воспитанникам, что ему удалось выцарапать для школы несколько кубов дров».

Катриона Келли, описывая новые методы организации детских домов, отмечает, что «шансы детей на приемлемые условия содержания и обращения подкреплялись также и тем, что идеализация сироты была не просто литературным или пропагандистским приемом, но жизненной реальностью. Уличные дети могли вселять страх, но детей без родителей прежде всего жалели». Вместе с тем она отмечает, что к 1930–м годам «исчезли последние воспоминания о том романтическом ореоле, который еще окружал беспризорников в 1920–е годы: теперь в них видели исключительно возмутителей общественного спокойствия, подлежащих удалению с глаз публики как можно скорее». Литература не осталась в стороне. «Среди книг, которые исчезли с прилавков, оказалась и “Республика Шкид”, не переиздававшаяся вплоть до 1961 года». Тем не менее тема трудовой коммуны продолжалась в кино – особенно популярным стал советский фильм «Путевка в жизнь» (1931), рассказывающий историю перевоспитания «трудных» подростков в трудовой коммуне.

Однако писателей раннего советского периода подчас гораздо больше занимали не общественные эксперименты, а совсем другое. В статье, озаглавленной «Мне хорошо – я сирота!» и посвященной сиротам – беспризорникам, Балина отмечает, что, хотя в каждой книге беспризорники «перевоспитываются» и становятся частью коллектива, многих авторов в первую очередь привлекает не момент перевоспитания, который случается в самом конце, а приключения, смелость и авантюризм героев. Балина перечисляет немалое количество забытых теперь совершенно, но когда – то весьма популярных произведений.

«Интересно отметить, что мотив “сироты” проникает и в приключенческую книгу: он служит крайне политизированной цели классовой борьбы и возмездия». Герои этих произведений чаще всего мальчишки, так или иначе вовлеченные в события революции и Гражданской войны, но иногда появляются и девчонки, хотя и переодетые мальчиками, например Дуняша в «Красных дьяволятах» (дата написания – 1921, дата публикации – 1923–1926) Павла Бляхина. Бляхин старался написать книгу, которая по популярности могла бы сравниться с классикой западного приключенческого жанра. Его образцами, несомненно, были Жюль Верн, Майн Рид, Гюстав Эмар, Луи Буссенар и, конечно же, «Тарзан» Берроуза. В результате получилась советская сказка.

Митя и Дуняша растут в украинским селе. Их отец Иван становится красным агитатором, а потом уходит к партизанам и, по всей видимости, погибает. Брат Федя убит по приказанию батьки Махно. Дети решают отомстить за отца и брата и начинают охоту на Голубую Лисицу, как они называют батьку Махно. Брат и сестра попадают в отряд Буденного, и в конце концов молодым разведчикам удается захватить в плен самого Махно. К концу книги герои уже достаточно взрослые, и они обретают место в жизни и суженых. Близнецы Митя Следопыт и Дуняша Овод после множества невероятных и совершенно сказочных приключений крепко держат за руки своих невесту и жениха – спасенную ими девушку Катюшу и боевого товарища китайца Ю – ю. Как в «Золушке», сказка обязательно заканчивается свадьбой. Сходным образом Макар – следопыт из одноименной повести возвращается на родину со своей избранницей, Любочкой.

«Красным дьяволятам» не повезло, они не стали образцовым советским произведением. Бляхин был обвинен в подражании Чарской и неподобающей «красной романтике». «Странствия рабоче – крестьянских сироток» не вписывались в представления большевиков о подобающей рабоче – крестьянской детской литературе. И тут «на помощь» пришло кино. В 1966 году по мотивам повести был снят ставший невероятно популярным фильм «Неуловимые мстители». Сюжет фильма в значительной степени отличается от сюжета книги, но главные герои по – прежнему сироты, поклявшиеся отомстить белогвардейцам за смерть отца.

У Аркадия Гайдара в книге «На графских развалинах» (1929) тон повествования уже другой. От романтики сиротства не осталось и следа. Один из героев повести, Дергач, еще мальчишка, беспризорник и бродяга, связавшийся с дурной компанией, совсем не рад свободе: «Ух, кабы тебе этакое счастье, завыл бы ты тогда, как перед волком корова! Нет, уж не приведись никому этакого счастья…» В конце концов и Дергач становится на правильный путь, помогает поймать злодея – графа и даже находит родителей. Однако, как подчеркивает Марина Балина, своим спасением он обязан не взрослым, «в этой истории помощь приходит только от самих детей».

Советское общество продолжало развиваться, и в литературе для детей все больше утверждалась идея, что главный друг ребенка – это коллектив, а не родители и семья. Крепкая связь с коллективом требовалась не только от сирот. Общество, школа и пионерская организация заняли главенствующую роль в воспитании всех детей.

 

Глава 13

Арестованные отцы и пойманные шпионы

Кончилась Гражданская война, началась, казалось, более стабильная жизнь. Сирот, безусловно, стало меньше, а из литературы они исчезли почти совсем. Благодаря захватившим все командные посты представлениям о счастливом детстве в замечательном советском государстве под руководством партии и самого товарища Сталина «к 1930–м стало трудно упоминать в печати ситуации, в которых дети в самом Советском Союзе могут быть несчастливы. Несчастные дети и взрослые становятся уделом других стран, где бедные по – прежнему находятся под гнетом капиталистов, и России до 1917 года». Даже перепечатка «Республики Шкид» и других произведений 1920–х годов во время хрущевской оттепели и позже не изменила отношения к «счастливому детству» советских детей – это были книги, рассказывающие о печальном прошлом и о победе над ним.

Однако в конце тридцатых годов были написаны два произведения, очень разные по стилю и содержанию, в которых главные герои оказываются фактическими сиротами, предоставленными самим себе после смерти матери и ареста отца. Это «Судьба барабанщика» Аркадия Гайдара (1939) и «Два капитана» Вениамина Каверина (1938–1944). В обоих случаях арест отца – нелепая случайность, не имеющая ничего общего с текущей политикой. У Гайдара отец Сережи, директор магазина, осужден за растрату. У Каверина отец Сани попадает в тюрьму по неспра– ведливому обвинению в убийстве, причем дело происходит еще в царской России. Интересно только, что об этих арестах рассказывается в книгах, появившихся в печати в самый разгар «большого террора», когда множество отцов было арестовано и появилось уже новое поколение сирот и полусирот.

Сюжет «Судьбы барабанщика» удивительным образом напоминает «Оливера Твиста»: мальчик, рано оставшийся без матери, лишается и отца. Не зная, что с собой делать, он то и дело попадает в лапы злодеев, сначала мелких, а потом и крупных – убийц и шпионов. Он «легко и бездумно “крутился” на поводу у заменивших ему родителей и вожатых преступников», которые заставляют его стать вором, используют его как наводчика, намереваются убить. Однако рано или поздно Сережа все – таки понимает, что происходит и куда он попал. Ему удается остановить шпионов и даже, рискуя жизнью, застрелить одного из них. Тут как в сказке – в жизни такое случалось редко – появляется досрочно освобожденный из заключения отец.

Книга полна характерной для того времени шпиономании, еще более явно выраженной в другом произведении того же времени, «Тайне двух океанов» Григория Адамова (1938), приключенческом романе с элементами научной фантастики. Главный герой, четырнадцатилетний Павлик, тоже надолго разлучается с отцом, возвращающимся на родину на пароходе советским дипломатом (при этом не вполне понятно, где мама Павлика). Мальчик попадает на советскую подводную лодку и помогает поймать шпиона, который, как и полагается шпионам в советских книгах, пытается втереться в доверие к юному пионеру. Все, от капитана подлодки до зоолога и старшины водолазов Скворешни, становятся спасителями и помощниками Павлика, с которым постоянно что – то случается в опасной подводной жизни. Но когда наступает время открытого сражения со шпионом, Павлик оказывается на высоте и платит добром за добро.

«Два капитана» – книга, безусловно, куда более интересная с художественной точки зрения. Вениамин Каверин возвращает читателя к индивидуализированному, психологически достоверному изображению героя – сироты и в то же время в гораздо большей степени следует традиционному канону сиротской истории. Саня и Саня (брат и сестра) рано остаются без отца, который сначала попадает в тюрьму, а потом и умирает. Скоро умирает и мать. В довершение всего мальчик Саня – немой. Буквально откуда ни возьмись, из темного леса, появляется волшебный помощник – доктор, который учит его говорить. Он проводит с детьми три дня и исчезает, чтобы снова появиться и выходить Саню, когда тот заболевает «испанкой» (то есть гриппом), а потом и менингитом. И позже, во второй части романа, когда герой в затруднении и срочно нуждается в дополнительной информации, он снова, еще через семь (магическое число) лет, находит доктора, у которого, конечно, есть все необходимые документы.

Каверин не страдает шпиономанией, хотя злодеев и подхалимов, вроде Николая Антоновича и Ромашки, в романе полно, и они тоже в конце получают заслуженное наказание. Отличие (и привлекательность) «Двух капитанов» в сравнении с другими советскими «сиротскими» нарративами именно в том, что эта книга сохраняет хоть и неявную, но связь со сказкой. Недаром Каверин позже напишет свои собственные сказки, где обыденная жизнь аптеки и пекарни прекрасно сочетается с превращениями девочек в сорок, а снегурочек в девочек. Дженнилииза Салминен относит Каверина к числу тех писателей, которые в 1960–х и 1970–х годах включают фантазию в свои произведения. Неуловимый аромат фантазии чувствуется и в «Двух капитанах», особенно в начале книги. М. А. Литовская подчеркивает, что в романе «в изобилии присутствуют тайны и случайные совпадения, происки предприимчивых негодяев, опасности, которых удается избежать только в результате счастливого стечения обстоятельств, неожиданные препятствия, возникающие на пути героев». Все это признаки авантюрного романа, но вместе с тем и сказки, где история – достаточно немотивированно, на одном упорстве – достигает благополучной развязки.

Тема сиротства переплетается в книге с темой побега из дома: сначала Саня хочет бежать от отчима, потом от «перспективы оказаться в детдоме». Однако в конце концов он все же попадает в детдом, и снова, как в «Республике Шкид», детдом оказывается правильным местом для жизни, круглый сирота – детдомовец Саня счастливее, чем лишившаяся отца Катя, живущая в родном доме. Интересно, что внутри романа о сироте (вернее, о нескольких сиротах) есть вставная история с пьесой – трагедией «Час настал» – о приемыше, в которой он «благородный герой и положительный тип».

Популярность «Двух капитанов» выдержала, по всей видимости, проверку временем. Еще одно прочтение темы, на это раз более современное, предложено в мюзикле «Норд – Ост» (2001). «Зрители “Норд – Оста”, поставленного по роману, волнуются не меньше, чем советские подростки: встретятся – не встретятся герои, разоблачат – не разоблачат злодея, найдут – не найдут полярную экспедицию. Такая “выносливость” текста не может не удивлять». Однако в мюзикле сиротство Сани не играет такой уж значительной роли. И, говоря об этом мюзикле, невозможно не вспомнить о трагической реальности террористического акта на Дубровке, произошедшего во время спектакля «Норд – Ост», которая переплелась с трагическими событиями романа «Два капитана».

 

Глава 14

А завтра была война

Как революция и Гражданская война, Отечественная война, конечно, привела к тому, что огромное число детей потеряли родителей – отцов на фронте, матерей в тылу – или просто потерялись в неразберихе бомбежек и эвакуации. Тема сиротства немедленно, в каких – то случаях прямо во время войны, возродилась в советской литературе. Одним из первых появился «Сын полка» Валентина Катаева (повесть была написана в 1944 году и издана уже в 1945–м). Герой «Сына полка» Ваня Солнцев, оставшись сиротой, попадает в батарею капитана Енакиева, потерявшего всю свою семью, и тот становится мальчику названым отцом. Но ненадолго: капитан погибает в бою, перед смертью успев распорядиться судьбой мальчика – Ваня попадает в военное училище. Как очевидно из последней сцены, теперь в его судьбе примет участие седой, заслуженный генерал. Сходным образом в рассказе Михаила Шолохова «Судьба человека» (1956–1957) шофер Андрей Соколов, тоже потерявший в войну всех родных, встречает мальчика – сироту Ваню и называется его отцом. Более примечательной, чем сам рассказ, стала его экранизация Сергеем Бондарчуком в 1959 году. Тема встречи двух осиротевших людей, когда, в сущности, не ясно, кто из них помог кому, – стержневая и для Катаева, и для Шолохова. Имя главного героя – Иван – выбрано ими не случайно, это самое типичное русское имя символизирует всех военных сирот.

Я избавлю и себя, и читателей от обсуждения бесконечной плеяды других – удивительно бесталанных – советских романов, в которых фигурируют военные сироты, усыновляемые целым полком или половиной завода, коллективными «волшебными помощниками по – советски». Понятно, что две революции и три войны остро ставили проблему сиротства перед советским обществом, однако, как и во многих других случаях, советская литература и социалистический реализм в данном случае довольно слабо отражают действительность. Как уже было сказано, представление о том, что коллектив может легко заменить собой семью, просуществовало долго. В каком – то смысле любой подросток (реальный или герой детской книжки) становился в этих условиях «социальным сиротой» при живых родителях. Авторам этих книг было совершенно ясно, что государство сможет позаботиться о ребенке лучше любой семьи.

Бесплодное занятие – пытаться описать это море бездарной литературы; ограничусь лишь одним, наиболее известным, романом «Сирота» Николая Дубова (1955). Его герой, Лешка, тоже относится к военному поколению сирот, отец погиб на фронте, мать умерла. В целом, если ранняя советская литература для детей героем своим избрала беспризорника, то «из послевоенной литературы беспризорники исчезли (хотя в послевоенные годы их было в стране ничуть не меньше, чем в эпоху нэпа), уступив место куда более симпатичному персонажу – сироте». Лешка, сбежав от крайне неприятных и нечестных родственников, попадает в детдом, где все происходит в лучших традициях советского коллективного воспитания: школа, дружба, борьба с хулиганами, мечты о морях и океанах. Тяжеловесный социалистический реализм повествования растянут на триста с лишним страниц; и, как сказано в аннотации, роман полон «хороших советских людей».

Интересное исключение составляют книги Анны Кальмы, которым удается выйти за рамки социалистического канона. Отчасти это объясняется тем, что действие книг Кальмы нередко происходит вне Советского Союза – в Соединенных Штатах, во Франции. Да и изданы эти книги были позже, уже в хрущевскую эпоху. В романе «Книжная лавка на площади Этуаль» (1966) описаны события Второй мировой войны; действие постоянно перемещается из Полтавы (Украина) во Францию и обратно. Практически все герои книги – сироты. Лизины родители погибли в тридцать седьмом году, Данин отец пропал без вести, а мать умерла во время оккупации. Сестры Лавинь, Жермен и Николь, держащие книжную лавочку в Париже, тоже только что потеряли родителей. Лиза берет под свою опеку маленького Сашу, потерявшего мать при бомбежке, и только он один выживает, чтобы дождаться Даню и его отца, чудом встретившихся во французском Сопротивлении. Кроме этой Кальма написала две другие книги о сиротах. Роман «Вернейские грачи» (1957) посвящен дому сирот под Парижем, где воспитывались дети, потерявшие родителей во время войны. «Сироты квартала Бельвилль» (1974) – еще одна книга о послевоенной Франции.

Но и когда Вторая мировая война осталась далеко позади, тема сиротства не полностью ушла из советской литературы. «Лёлишна из третьего подъезда» (1963) Льва Давыдычева рассказывает о девочке, которую воспитывает дедушка, вернее, она воспитывает дедушку, а заодно местных хулиганов, лентяев и прочих дворовых мальчишек. В книге столько хороших людей, включая укротителя диких зверей из цирка, что сиротство девочки не воспринимается как трагедия. У другой героини повести, «злой девчонки» Сусанны Колокольчиковой нет недостатка ни в родителях, ни в бабушках. Но это ей никак не помогает.

В коротенькой забавной повести Льва Кассиля «Будьте готовы, Ваше высочество!» (1964) даже принц и тот оказывается сиротой. «Без отца, без матери… Тут уж и в хоромах не жизнь, будь ты хоть прынц, хоть кто…», – горюет сторожиха в колхозе, где трудятся пионеры, а среди них и принц. Марина Балина отмечает, что это некоторое застревание нарратива «тяжелого детства», оставшегося с еще дореволюционных времен, – принц изображен «заброшенным сиротой, живущим в роскоши королевского дворца». Здесь этот нарратив включен в повествование о счастливом советском детстве, воплощенном в жизни в пионерском лагере на берегу теплого моря.

У Кассиля сирота не только принц. Девочка Тоня, ставшая самым закадычным его другом, тоже давно потеряла родителей и приехала в лагерь из детского дома. Отчаянная смелость Тони объясняется ее уверенностью, что она «не очень надобна» окружающим. Начальник лагеря немедленно проводит надлежащую воспитательную работу, напоминая девочке о коллективе, о друзьях и товарищах, которым она совершенно необходима. Да и принц тоже становится частью коллектива и теряет свои индивидуалистические, «буржуазные» замашки. И уже не важны достижения и победы того или иного сироты, все сироты разом оказываются победителями в «новом обществе». Что ж, дети доверчивы, и читателю положено верить в то, что победа социализма (хотя бы и на бумаге) обеспечит сиротам жизненный успех.

 

Глава 15

Советские Золушки

В реальной советской жизни множество детей воспитывалось без отцов. Однако среди книжных сирот советской литературы немало героинь, растущих без матери. Но прежде чем говорить о советских Золушках, вспомним, насколько вообще распространен этот образ в сказке и в литературе. Оговорюсь, что, строго говоря, Золушка не полная сирота: у нее есть отец, и отец любящий, даже если эта любовь не всегда так проста, как это кажется на первый взгляд. Как положено в сказках, на дороге к счастью и процветанию возникает на первый взгляд неодолимое препятствие в виде злой мачехи. Что происходит в сказке, все знают, поэтому интереснее посмотреть, что же творится в разнообразных литературных произведениях, использующих, в явном или неявном виде, этот сказочный сюжет. Итак, посмотрим на всем нам знакомые русскоязычные варианты истории Золушки, приобретшие несколько иную окраску, чем классическая европейская сказка.

Советская литература породила немало сказочных полусирот – Золушек, воспитываемых отцами. Тут и Ассоль в «Алых парусах» (1923) Александра Грина, и Золушка в одноименной пьесе Евгения Шварца (1945). Есть и полные сироты, вроде Падчерицы в сказке Самуила Маршака «Двенадцать месяцев» (1942–1943). Все они юные и замечательные, и уже с самых первых страниц видно, что они заслуживают всего самого лучшего в жизни, но доля их горька и трудна. Тем не менее они не жалуются и стараются не унывать.

Благородство души не остается незамеченным – помощь (обычно в виде принца, молодого и прекрасного капитана Грея или сказочного Апреля – месяца) приходит, когда ее уже неоткуда ждать. Тут важно не развитие характера, не смекалка, а сам по себе добродетельный нрав. У этих «хороших девочек» российской литературы, как у Сары Кру, все замечательные черты уже на месте, уже обеспечены их создателями в качестве изначального подарка – им не занимать терпения и кротости, умения горячо любить и прощать, сочетающегося, правда, с некоторой пассивностью.

«Алые паруса» – самое, наверное, известное произведение Грина. Тут налицо все составляющие «Золушки»: умершая мать, добрый, но не справляющийся с жизнью отец. В качестве собирательного образа мачехи выступает вся деревня Каперна, которую отец Ассоль, Лонгрен, ненавидит, но с которой, увы, неразрывно связан. Он ненавидит Каперну, но покинуть ее может только ненадолго, уйдя в плаванье. Дети Каперны относятся к Ассоль не лучше, чем сводные сестры к Золушке из классической сказки.

Сама эта повесть – сказка, и создается впечатление, что «истории Грина происходят в их собственном мире». Барри Шер отмечает, что Гринландия – сказочная страна, в которой случаются события не то чтобы невозможные, скорее маловероятные; «Гринландия как волшебная сказка – мир расширенных возможностей». «Принцу» – капитану Грею – для спасения Золушки – Ассоль чудеса не нужны, достаточно покупки двух тысяч метров алого шелка за «цену, имеющую такое же отношение к настоящей, как клятва к простому “да”».

Читательскую популярность этого произведения и его роль в истории подростковой литературы советского периода невозможно переоценить. «Алые паруса» обеспечивали идентификацию девочкам – подросткам, растущим в среде, где чувствам и эмоциям (в лучшем советском стиле) отводилась второстепенная, служебная, если не негативная роль. Эта небольшая повесть, учащая чувствовать и мечтать, была сильнейшим противоядим советской системе. Во времена хрущевской оттепели «Алые паруса» стали символом возможности перемен, ими называли молодежные клубы, пионерские лагеря, кафе и даже газеты. Однако достаточно быстро книгу «экспроприировала» официальная идеология, и она идеально вписалась в советское представление о счастье и справедливости.

Младший современник Грина Евгений Шварц не менее романтичен, но вместе с тем и ироничен. Он написал пьесу – сценарий (которая так и называется «Золушка»), ставшую невероятно популярной благодаря чудесному фильму (1947), где главную роль исполнила Янина Жеймо. Как и во многих других пьесах – сказках Шварца, сюжет заимствован из классического источника. Расхождений с классическим сюжетом в «Золушке» немного, разве что чуть скрытый юмор да новый, очень украсивший историю персонаж – слегка влюбленный в Золушку мальчик – паж.

Оба, Грин и Шварц, оставались за рамками советского канона, не вписывались в жесткие ограничения социалистического реализма. Но все же их книги публиковались, и оба сумели избежать серьезных запретов со стороны советской цензуры. Секрет был в том, вероятно, что в каком – то смысле оба выдавали свои произведения не за то, чем они являлись. Грин писал о стране, которой нет на карте, и его романы, повести и рассказы читались как перевод с какого – то неизвестного никому иностранного языка вроде эсперанто. А переводы всегда судились менее строго, чем оригиналы. Пьесы Шварца почти всегда были переложениями (хотя часто весьма вольными) сказок Андерсена и других европейских сказочников. И то и другое как бы снимало с автора персональную ответственность за содержание текста. В случае Шварца помогал и ироничный тон сказок – очевидно, что цензоры не всегда понимали, над чем именно смеется автор.

В пьесе «Обыкновенное чудо» (1956) Шварц продолжает играть с теми же элементами сюжета: отец и дочь, умершая мать. На первый взгляд ничего похожего на Золушку: отец – король, принцессу никто не заставляет работать, и если она и переодевается, то только чтобы понизить свой статус, а не повысить. Принцесса, как и Золушка, обладает всеми вышеперечисленными добродетелями, хотя в силу своего привилегированного положения выказывает, пожалуй, немного более активную, чем у других, жизненную позицию – принцесса все – таки. Впрочем, активная жизненная позиция Золушкам не чужда, «одним из самых существенных достоинств “Золушки” является то, что, несмотря на всю волшебную помощь, которую Золушка получает, ребенок понимает, что ее собственные усилия – важнее. Именно благодаря своему характеру Золушка способна с таким блеском выйти из униженного положения, несмотря на все кажущиеся неодолимыми препятствия».

Что роднит «Обыкновенное чудо» с историей Золушки, это как раз изобилие препятствий на пути к счастью. Злая мачеха, мешающая быть счастливой, преображается в болезнь, а вернее, в саму Смерть, которая грозит принцессе. Смерть, как и мачеха в «Золушке», пытается встать между Принцессой и ее возлюбленным, Медведем. Он, между прочим, тоже сирота, это первое, что молодые люди узнают друг о друге. (Заметим, что в шварцевской «Золушке» у принца тоже нет матери.) Но вернемся к «Обыкновенному чуду». Король в своей слабости и эгоцентризме, как и отец Золушки, оставляет дочь фактически на произвол судьбы, подпуская Смерть к ней слишком близко, но, как положено в сказке, герой – избавитель пробивается сквозь все препоны и в самый последний момент спасает принцессу.

Другие сказки Шварца разыгрывают, по сути, тот же сюжет: девушка, потерявшая мать и живущая с отцом, встречает возлюбленного. Например, в «Голом короле» (1934), где основная сюжетная линия следует линии других классических сказок, «Нового платья короля» и «Принцессы на горошине», Принцесса влюбляется в Генриха – свинопаса и в конце концов выходит за него замуж. Более серьезные пьесы Шварца, «Тень» (1940) и «Дракон» (1943), используют тот же сценарий, в котором очень важны взаимоотношения дочери и отца. В обеих пьесах происходит повышение статуса героини. Скромная Аннунциата уходит из насквозь продажного и полного бывших людоедов королевства вместе с Ученым. Эльза выходит замуж за Ланцелота, странствующего рыцаря и победителя Дракона, и вместе с ним остается в родном городе, со всеми его горожанами, хорошими и плохими: «Работа предстоит мелкая. Хуже вышивания. В каждом из них придется убить дракона». Во всех этих пьесах, включая, пожалуй, и саму «Золушку», работает скорее механизм эдиповых отношений с отцом, на который указывает Беттельгейм, чем ревность и зависть мачехи и сестер.

Храбрая Герда в «Снежной королеве» (1939), своеобразном пересказе сказки Андерсена, олицетворяет собой иной, хотя и родственный сказочный сюжет: она должна вызволить суженого, в данном случае названого брата. Для того чтобы вызволить суженого, надо, как говорится в народных сказках, стоптать семь пар железных сапог. Герда – сирота, которую воспитывает бабушка, да и Кай, приглянувшийся Снежной королеве, – приемыш. Сильная и мужественная, Герда способна найти и освободить Кая, однако и ей для этого нужны различные помощники, включая отцовскую фигуру – Сказочника.

Помощников у нее много: от Маленькой разбойницы и Принцессы до Ворона и Вороны – но и врагов – антагонистов хватает. Однако, как говорит северный олень, доставивший девочку почти к дворцу Снежной королевы: «Если бы она была сильна, как двенадцать оленей… Но нет… Что может сделать ее сильней, чем она есть? Полмира обошла она, и ей служили и люди, и звери, и птицы. Не у нас занимать ей силу – сила в ее горячем сердце». Горячее сердце способно растопить лед и согреть в холод. Кай отвергает возможность стать принцем – наследником Снежной королевы, Герда не становится принцессой, тем не менее по духу она – настоящая принцесса.

Падчерица в «Двенадцати месяцах» Маршака – настоящая Золушка со злой мачехой и противной сестрой. Сюжет сказки Маршак заимствовал из словацкой народной легенды. Падчерица тоже борется с холодом в новогоднюю ночь, и ее трудолюбие и истинная любовь ко всем лесным созданиям завоевывают ей право погреться у новогоднего костра, где один раз в году собираются все двенадцать месяцев. Ей позволено занять место в этом поистине королевском сборище, обручиться с Апрелем, очевидным принцем. Интересно, что и в «Снежной королеве», и в «Двенадцати месяцах» есть свои принцессы, и ни у той, ни у другой нет матери. В случае сказки Маршака это, собственно говоря, четырнадцатилетняя королева, то есть полная сирота. Они как бы запасные игроки, дублеры, удваивающие и подчеркивающие сиротское положение главной героини.

Наверное, превращение не имеющей ни отца ни матери Снегурочки в живую девочку Настеньку, которая умеет плакать горячими солеными слезами, тоже надо отнести к своеобразной форме превращения Золушки – сироты в принцессу. У Снегурочки в сказке Вениамина Каверина «Легкие шаги» (1962) нет мачехи и злых сестер. Зато принц налицо, только зовут его Петька и у него четыре неисправленных двойки, но, когда Настенька хлопает ресницами, у Петьки с размаху ухает сердце. И отец для Настеньки находится – Пекарь, знающий, что ничего нет важнее хорошо выпеченного хлеба. Еще один такой принц, на этот раз по имени Митя, герой подзабытой и недавно переизданной «Сказки среди бела дня» (1959) Виктора Витковича и Григория Ягдфельда, тоже лепит себе принцессу из снега. Леля превращается из маленькой снежной бабы с игрушечными часиками вместо сердца в девочку, которая в конце концов волшебным образом улетает на самолете в хрустальный дворец, то есть все – таки оказывается принцессой.

 

Глава 16

Постсоветское сиротство

Последние два десятилетия российской действительности породили и новую реальность, и новую литературу. Произошедшие во время перестройки перемены – политические и особенно экономические – принесли детям немало трудностей, прежде всего тем, кого вихрь перемен выбросил на улицу. Современные детские авторы довольно быстро подобрались к этой теме. Две известные писательницы, пишущие для подростков, Дина Сабитова и Екатерина Мурашова, то и дело обращаются к теме сиротства.

Дина Сабитова пишет о ситуациях, в которых сироты попадают в хороший детский дом или находят новых родителей и опекунов, и мы поговорим о ее произведениях несколько позже. У Екатерины Мурашовой полусироты живут дома в неполной семье в нечеловеческих условиях, сироты остаются на улице безо всякой помощи взрослых. В более поздних произведениях Мурашова использует жанр магического реализма, позволяющего находить чудесное решение возникающих у детей проблем, но в ранней, написанной еще в 1991 году повести Мурашовой «Обратно он не придет!» действие происходит в рамках одной реальности, и чуда не происходит. Эта история о двух детях, фактически сиротах при живых родителях: Васька – «лишенец», его мать лишили родительских прав, а Жека – «отказной», от него мать отказалась, когда ему и двух лет не было. Мальчишки бродяжничают; Васька, старший, кормит маленького Жеку, заботится о нем как о родном брате.

Вполне домашняя девочка Ольга (впрочем, у нее тоже неприятности – родители недавно развелись) совершенно случайно оказывается вовлеченной в жизнь Васьки и Жеки, обитающих в «полосе отчуждения» у железной дороги за Московским вокзалом в Санкт – Петербурге. В огромном городе, где жизнь идет своим чередом, ютятся двое бездомных детей. И никто не собирается им помогать, их сиротство никак не может обеспечить им победы.

Следующий роман Мурашовой, «Класс коррекции» (2004), тоже затрагивает тему сиротства, хотя она для него не центральная. Большинство детей, собранных в классе для отстающих и неуспевающих, – «социальные сироты», «дети алкоголиков, и больные, и запущенные, и изуродованные семейными ссорами». Антон, от чьего лица ведется повествование, живет в крохотной комнатушке в коммуналке с вечно охающей и причитающей матерью. У многих его одноклассников ситуация еще хуже: у одного мать пропала, оставив на него и его подружку семимесячную дочку, отец другой, Стеши, отстаивал свои права отцовства с помощью пистолета. Один только новенький Юра из полной семьи, у него любящие папа и мама. Юра тяжело болен, с трудом передвигается, но он способен попадать в другой мир, где может ходить, бегать и скакать на лошади. Он не только попадает туда сам, но и становится проводником в новый мир для Антона и других одноклассников. И лишь в этом мире можно, хотя и ценой жизни Юры, спасти красавицу Стешу, попавшую в беду в мире реальном. Однако оставаться в этом мире нельзя. Как пишет Лариса Рудова, «на первый взгляд действительно может показаться, что возвращение героев “трагически двусмысленно”, но развязка повести Мурашовой проникнута оптимизмом и свидетельствует о другом: ее фантастический сюжет имеет терапевтический эффект для героев и ведет их к психическому, эмоциональному и социальному взрослению». После смерти Юры и в память о нем его родители берут на себя заботу о маленькой сестренке одноклассника, оставшейся без матери. А что будет с остальными? Неизвестно.

В последнем романе Мурашовой «Одно чудо на всю жизнь» (2010) два мира – мир милых, «чистеньких» интеллигентных детей, решающих задачки по математике, играющих на скрипке и живущих с более или менее любящими родителями, и мир «уродов», беспризорников, бродяг и бандитов, но все равно, в сущности, таких же детей. Глава банды – бригады Генрих Лис уже почти взрослый и потому острее ощущает, что обретается в мрачном, безнадежно несправедливом мире. Но принадлежность к этому миру не его выбор и не его вина, он просто выброшен во «тьму кромешную». Пьянство отца обрекло его и двух младших братьев на болезнь и страдание, а после смерти родителей оказалось, что жестокость социальной системы отторгает слабых, больных, нуждающихся. Эти сироты ни у кого не вызывают жалости, им никто не хочет помогать – в них нет ничего привлекательного.

Увы, как мир относится к нам, так и мы относимся к миру. В результате, перечислив всех, кого Генка ненавидел, и «устав от перечисления, можно сказать, что Генка ненавидел почти весь мир», делая исключение только для братьев, Еськи и Вальки. Однако Еська смертельно болен, а Валька – умственно отсталый. Любовь, забота о ком – то, ответственность за кого – то другого… Мы привычно ассоциируем братскую любовь и заботу с «хорошими» детками, а тут получается, что эта самая забота сидит в сердце, на вид давно очерствевшем и озлобившемся. За эту любовь Генка и получает свое чудо – возможность исцеления младшего брата. Обеспечивают чудо неизвестно откуда взявшиеся пришельцы, брат и сестра Уи и Аи. Они попадают на Землю из – за неисправности космического аппарата, но, впрочем, и у них тоже нет родителей.

В этих двух романах Мурашова обращается к жанру магического реализма. Снова напомню определение магического реализма: «Естественное и сверхъестественное, объяснимое и чудесное сосуществуют рядом друг с другом». Еще точнее эту мысль выразила известная современная писательница Ольга Славникова: «Когда Ремедиос Прекрасная возносится на небо на простынях, которые она развешивает для просушки, это и есть самая суть магического реализма». Итак, соединение несоединимого. Именно это и делает Мурашова в своих романах для подростков, соединяя вместе школьников из хороших семей и малолетних преступников, суровую постперестроечную действительность и таинственных пришельцев из космоса. В другом романе мрачная реальность класса для трудных подростков соединена с волшебным миром, царством целительной фантазии.

Зачем, собственно говоря, Мурашовой понадобился магический реализм? Дело в том, что темы ее книг настолько трудные, что в рамках критического реализма о них почти невозможно писать. «Чудесное» тут совершенно необходимо, потому что, если оставаться в рамках обыденного, роман на подобные темы для детской или даже подростковой аудитории совершенно невозможен. Как в волшебной сказке, необходимость «вторичного мира» для решения проблем основного, реального мира приводит к введению магических элементов в относительно реалистический нарратив. Понятие вторичного мира было предложено Толкином для объяснения двух параллельно существующих в романе нарративов. Салминен поясняет мысль Толкина: «Под вторичным миром я понимаю литературный хронотоп, который в каком – то виде проявляет себя в тексте и отличается от первичного мира текста. Первичный мир – это тот мир в тексте, который может быть определен как основной хронотоп».

В реалистической форме темы жизни, болезни и смерти совсем не просто «переварить»; ничего хорошего современным сиротам обыденное не сулит. Поэтому возникает иной, магический пласт повествования. «Одной из уникальных черт магического реализма является уверенность в том, что читатель вслед за рассказчиком сможет воспринять и реалистическую, и магическую перспективы реальности на одном и том же уровне». Элементы магического реализма позволяют писательнице не только заглянуть гораздо глубже в детские и взрослые души, но и «обеспечить» необходимое чудо – возможность исцеления Еськи и спасения Стеши. Оба чуда происходят в мире, «может, параллельном… а может, и перпендикулярном», но их результаты видны и в обычной реальности.

 

Глава 17

Детский дом вчера и сегодня

В каком – то смысле детский дом – это тоже иной мир. Конечно, детский дом в сегодняшней Москве вряд ли стоит сравнивать с работным домом времен Оливера Твиста, да еще в Англии, или с приютом Джона Грайера в Америке. Мне, однако, хочется сравнить сегодняшний детский дом со знаменитым зоопарком в Сан – Диего на юге Калифорнии. В этом зоопарке есть белый медведь, которого спасли, когда он был маленьким медвежонком. Маму – медведицу убили браконьеры, и медвежонок непременно бы погиб, если бы его не забрали в зоопарк. Зверя поселили в более или менее просторной вольере, но медведю там очень неуютно. Дело в том, что в Сан – Диего довольно – таки жарко, это вам не Арктика. Возникает вопрос: если уж мы взялись помогать, так почему бы не построить закрытую, с холодным воздухом вольеру?

Тот же вопрос возникает, когда читаешь современные описания даже самых лучших детских домов. Вроде и неплохо, но… Как пишет в письме благотворителю (а по – нынешнему, спонсору) Джуди Эббот, героиня уже упомянутой ранее книги «Длинноногий дядюшка»: «Цель приюта – превратить девяносто семь сирот в девяносто семь близнецов (что Вы, несомненно, знаете и сердечно одобряете)».

Ее подруга Салли (которую я уже несколько раз цитировала, поскольку «Милый недруг» – это программное произведение, посвященное устройству идеального детского дома) описывает, конечно, ситуацию Америки начала двадцатого века. Однако невероятно похоже на Россию начала века двадцать первого: «Сиротки – это общий термин, многие из наших детей совсем и не сироты. У большинства есть один упорный и надоедливый родитель (или родительница), не желающий отказаться от своих прав, так что я не могу отдать их на усыновление. Но остальным жилось бы гораздо лучше в любящих приемных семьях, чем в самом образцовом заведении, какое я могла бы создать».

Понятно, что если даже не рассматривать самые тяжелые случаи, когда литературное произведение полностью основано на собственном (горчайшем) опыте автора, романы о детских домах – чтение нелегкое. А уж когда основано… Примером такой литературы является автобиография Рубена Гальего «Белое на черном» (2002). Гальего остался сиротой при живых родителях и попал в страшную систему советских детских домов и интернатов для инвалидов. Несмотря на невероятные трудности, ему удалось выжить, стать писателем и даже найти свою мать. Книга для детей не предназначалась, но интересно, что ее автор уже сам стал героем детской книги, и в этой книге дети с тяжелыми травмами и ампутациями, лежащие в больнице, находят поддержку и утешение в автобиографии Гальего.

Еще один, тоже не детский автор, пишущий о своем детстве, это Александр Гезалов. «Соленое детство» (2002), в сущности, книга воспоминаний, которые читать жутко. Чего стоит только один такой штрих: «Собирались снимать кино о прошлом веке. Мы, практически все, подходили на роли детей бедняков. Режиссер так и говорил. И еще он говорил: “С глазами у детей все нормально, будем снимать”». О современном подростке и для современного подростка написан роман Альберта Лиханова «Никто» (2000). Ужасны судьбы сирот, собранных в интернате, ужасно их прошлое, ужасно и будущее. Хоть они и «государственные дети», как зовет их «тетка из комиссии», но на самом деле государству до этих детей дела нет, как и им до государства. По словам специалиста по детской литературе Ирины Арзамасцевой, «писатель прав: ребенок, подросток в упор не видит государства, не рассчитывает на него».

В статье, опубликованной в 1995 году, исследователь детской литературы Мария Николаева писала: «Русские сироты, уличные мальчишки, жертвы войн, наркоманы и беременные девочки – подростки еще не обрели своего голоса в литературе для юношества». Как мы видим, буквально за считанные годы эта ситуация коренным образом изменилась.

Стоит подробнее остановиться на самом необычном произведении последних лет о детском доме. Его адресаты – и взрослые, и подростки. Это большой, во всех смыслах этого слова, трехтомный роман Мариам Петросян «Дом, в котором…» (2009). В этом Доме собраны те, кому ужасно трудно: дети, как пишут в историях болезни, «с нарушениями опорно – двигательной системы». Не все, кто живет в этом доме, сироты, но можно смело сказать, что ни у кого из этих детей нет семьи. Роман сразу же вызвал множество реакций и попыток символического истолкования. М.А. Черняк, например, считает, что «лишь постепенно становится понятным, что мир Дома – это развернутая метафора детства, расставание с которым неизбежно». Ольга Лебедушкина сравнивает Дом с Хогвартсом Гарри Поттера, тем местом, где находит себе приют и семью «главный ребенок – подросток – сирота – помеченный увечьем (шрамом на лбу)», и отмечает, что «герой – ребенок и герой – подросток за минувшее десятилетие стал одним из главных в современной прозе». Кроме символического прочтения, которое, безусловно, прямо вытекает из этого весьма сложного и многопланового текста романа, главное в нем – образы конкретных детей, страдающих и просто живущих.

Невозможно и не нужно пересказывать сюжет книги. У нее, в общем, нет явного сюжета – тут дело не в действии, а людях, подростках, населяющих Дом, их раненых душах и будто «склеенных из кусочков» телах. Каждый из обитателей Дома – отдельная история, каждый, наверное, заслуживает отдельной книги, каждый заперт в Доме и в собственном страдающем, изувеченном теле. А там, где – то вовне, – другая жизнь, именуемая Наружностью, та, у которой «неуловимый запах материнского тепла, утреннего какао, школьных завтраков, а может, даже собаки или велосипеда», равно притягательная и страшная.

Мы так и не знаем имен большинства героев книги, только прозвища – Курильщик, Лорд, Лэри, Стервятник, а то и Смерть. Прозвище дается новичку «крестным» и прилипает намертво. Подрастаешь, и у тебя появляется новое. Так беспечный и беззаботный Кузнечик вдруг становится загадочным, все и всех понимающим Сфинксом, а Смерть превращается в Рыжего, наводящего на всех ужас вожака Крыс. Только Слепой навсегда остается Слепым.

В доме живут Стаями, у каждой свой вожак, своя спальня и своя жизнь, а вместе получается Дом, вернее, улей, как говорит один из обитателей. «Стаи заменяют обитателям Дома семьи, которых они лишены. Для героев очевидно, что только в стае можно выжить. О прежней жизни и родителях никто из них и не вспоминает, так как только в Доме у ребят появляется настоящая семья, они чувствуют родственную связь не только друг с другом, но и с самими стенами дома». Но даже эти семьи существуют только до окончания школы, дальше – выпуск, новая жизнь, которая воспринимается скорее как смерть, чем как жизнь. Всякий уход вовне воспринимается как умирание. «Знаете, как здесь говорят о тех, кто ушел из Дома? Как о покойниках», – замечает один из учеников. В этой другой жизни, за пределами Дома, они никому не нужны, и они, увы, прекрасно это понимают.

 

Глава 18

Новые мамы и папы

Даже если в детский дом попадают вполне здоровые дети, читать об этом весьма нелегко. Однако во многих книгах детский дом оказывается лишь переходным периодом, в конце концов дети попадают в семью к приемным родителям.

К девятнадцатому веку в Европе возникло понимание того, что помощь сиротам – это проблема, которой должны заниматься общественные институты, а не отдельные люди. К концу века появились и постепенно стали улучшаться (в весьма относительном смысле этого слова) сиротские дома и приюты. В начале двадцатого века (по большей части в Западной Европе и в США) стало понятно, что детский дом совсем не лучшее решение вопроса. Возникло движение разукрупнения детских домов, появились так называемые фостерные (приемные) семьи, то есть маленькие семейные детские дома, постепенно возросло количество усыновлений, появилась система патроната, к середине века вошли в практику международные усыновления. Приемные дети, часто даже отличающиеся от родителей по цвету кожи, перестали казаться чем – то из ряда вон выходящим. Как говорит еврейская пословица: «Воспитывающий чужого ребенка – все равно что родитель его».

Современные основы социальной защиты детей – сирот были во многом основаны на исследованиях английского психиатра Джона Боулби, который разработал в 1950–х годах теорию привязанности, подтвердившую, насколько важно для ребенка в самом раннем возрасте установить надежную связь с тем, кто его растит. Боулби показал, что в детском доме у ребенка такой надежной привязанности чаще всего не возникает. В Советском Союзе, где на протяжении десятилетий идея коллективного всячески поощрялась, детские дома всегда воспринимались как что – то вполне нормальное и приемлемое (да и сейчас находится немало тех, кто по – прежнему видит в детском доме – интернате и идеях Макаренко воспитательную панацею). Усыновление в большинстве случаев сводилось к усыновлению младенцев и хранилось в жесточайшей тайне (от самого ребенка и от окружающих).

Представление о том, что детский дом – решение всех проблем осиротевшего ребенка, оказалось удивительно стойким. Однако в современной России мысль о том, что семья лучше, чем любой, даже самый распрекрасный детский дом, постепенно находит своих сторонников. В результате возникает желание (и возможность) усыновлять не только самых маленьких детей, но даже и подростков, возникают первые семейные детские дома. В наши дни усыновление, конечно, изменилось и в каком – то смысле упростилось если не с моральной, то хотя бы с технической точки зрения.

Во многих странах патронатные семьи уже стали распространенной практикой, хотя и они, конечно, не ответ на все вопросы. В России система патроната только – только формируется. Одним из первых признанных экспертов в этой области стала Мария Феликсовна Терновская, директор знаменитого детского дома № 19 и основательница фонда «Наш дом», где детям подбирают родителей, усыновителей и патронат. Об этом подробнее можно почитать в книге Татьяны Губиной «Кузя, Мишка, Верочка и другие ничейные дети» (2011). Еще одним экспертом по этим вопросам является психолог Людмила Петрановская, создавшая Институт развития семейного устройства (ИРСУ) и консультирующая по вопросам усыновления.

Когда мы говорим об усыновлении и даже о патронате, чаще всего нам представляется совсем маленький ребенок, обретший семью. Однако немало детей попадают к приемным родителям уже довольно большими. Об этом в последние годы было написано несколько художественных книг. Усыновление (чаще, впрочем, удочерение) интересует писателей и само по себе, и как возможность показать путь становления личности ребенка в новых и непростых условиях.

Главный герой книги Светланы и Николая Пономаревых «Боишься ли ты темноты?» (2010) – мальчик, чудом уцелевший в автокатастрофе, но потерявший в ней родителей. Ярослав попадает в детский дом совсем уже немаленьким, и его шансы на усыновление равны нулю. Воспитателю детского дома Сергею не легче. Позади Чечня, развод, пьянство. Но жизнь сталкивает Ярослава и Сергея, и оказывается, что два одиночества вместе могут составить одну семью. Если очень постараться.

Совсем краешком затрагивает тему усыновленного ребенка и попытки «вписать» его в социум книга Марины Аромштам «Когда отдыхают ангелы» (2011). Талантливая учительница Марсем, чьи педагогические идеи питаются книгами великого польского педагога и гуманиста Януша Корчака, сталкивается с ситуацией, с которой нелегко справиться. В благополучный, в общем, класс попадает Леша Кравчик, который оказывается усыновленным и довольно – таки трудным (и для родителей, и для учительницы) ребенком. Только учительнице родители доверяют тайну усыновления, они верят, что она сумеет справиться. И не зря верят.

Тамара Михеева в повести «Легкие горы» (2012) описывает относительно легкий процесс удочерения. Но все равно с первой строчки становится ясно, что процесс вхождения в новую семью не легче восхождения на высокую гору. Интересная особенность этой повести заключается в том, что Дине привыкать приходится не только к новой маме (новый папа исчезает довольно быстро, хотя в самом конце проблескивает надежда, что он вернется обратно), но и к бабушке, дядям, тетям, двоюродным братьям и сестрам и даже племяннику, который гораздо старше ее. Не говоря уже о горах, корабельных соснах, соловьях, землянике. И к комарам тоже надо привыкать. Здесь главная задача – перестать чувствовать себя сиротой, понять не умом, а сердцем, что твоя принадлежность к семье никем не оспаривается, что ты стала своей гораздо раньше, чем ты сама это поняла.

В куда более суровой ситуации оказывается героиня книги Дины Сабитовой «Три твоих имени» (2012). Используя элементы магического реализма, Сабитова предлагает три разных варианта развития одного и того же сюжета: Ритка/Марго/Гошка проживает три жизни, одна страшнее другой, пока наконец не обретает новую семью, где она больше не чувствует себя чужой и одинокой. Первая ее жизнь – с папой и мамой, только радости от таких родителей мало, все больше слезы и синяки. Ритка привыкла к такой жизни и не хочет никакой другой. Но, оказывается, может быть еще хуже – вроде взяли в семью, а потом обратно в детдом отправили за ненадобностью. Как трудно теперь девочке поверить, что существуют какие – то иные отношения, особенно если ей уже четырнадцать и позади у нее пожар, смерть родителей и отказ от удочерения. Шансов у нее немного. «Но в жизни, мол, всегда есть чудо. Вдруг оно случится с Маргаритой Новак?» Случается.

«Магические элементы в этой истории в большой степени заменены технологическими. Гошка участвует в телевизионном шоу о сиротах, получает в подарок мобильник. Телевизионное шоу, возможность звонка в любую минуту становятся для Гошки волшебными орудиями, магическим образом связывающими ее с остальным миром и позволяющими обрести семью». Риткой/Марго/Гошкой движет страстное желание найти не только и не столько родителей, сколько дом, пристанище, место, которое она может назвать своим. Для Татьяны Фроловой, подробно разбирающей тему уюта в этой и других книгах Дины Сабитовой, стремление девочки к чистоте и уюту (ибо именно так она маркирует «свою» территорию) кажется немного смешным. Не важно, кто твои родители. «Главное – общий дом и помощь по дому. В чьем доме живешь – те и мама с папой». Однако абажур и шторы общего дома символизируют и для автора, и для героев принадлежность к единому целому, право считать этот дом своим. Сабитова знает об усыновлении не понаслышке, среди ее детей – удочеренная в четырнадцать лет девочка.

Тяга к поэтизированному восприятию коллективизированного детства, столь любимого советской литературой, стремительно исчезает – если не из современной жизни, то из современной литературы. Даже самые удачные примеры прошлого, такие как Школа имени Достоевского, описанная в «Республике Шкид», или «Дом сирот» Януша Корчака (об этом немного позже), уже не отвечают нынешним представлениям о жизни. Мы всё лучше понимаем, насколько важен для ребенка дом – его собственный. Никакой, даже самый лучший, интернат его не заменит; ребенку нужен дом, мама и хорошо бы еще папа, бабушки, дедушки, братья, сестры.