I
Я приезжаю в усадьбу
В полутьме большого кабинета со старинной черной мебелью, обитой кожей, я не сразу заметил доктора, и только когда сделал несколько шагов к столу, из-за него послышался резкий твердый голос:
— Ах, это вы, молодой челе век… Ну, здравствуйте…
В тоне приветствия не было той теплой нотки, с которой приветствуют приезжего, наоборот, в ней скрыто звучал холодноватый упрек, что вы нужны и вас слишком долго ждали.
— Сначала садитесь… Вот сюда.
Я послушно опустился на мягкое кресло, только сейчас почувствовав, как онемело тело от трехчасовой поездки со станции до имения доктора.
— Моя фамилия Медынин, — сказал он, так внимательно рассматривая меня, что я невольно опустил голову. — Вы, конечно, знаете, что я нашел вас по объявлению в газете, в котором вы просите дать хоть какую-нибудь работу. Так я вас понял?
— Так.
Он закурил папиросу и выпустил плотный сероватый клуб дыма, который на мгновение закрыл два сверлившие меня, пытающие взгляда.
— Вы голодали? — резко спросил он.
Этот вопрос был как-то слишком неожидан для меня, и я чувствовал, что немного покраснел.
— Да… почти, — тихо ответил я.
— Это хорошо, — почему-то задумавшись, произнес он, — это хорошо… Теперь вы хотите найти работу… Впрочем, что же я вас спрашиваю, это ясно само собой… Умеете вы вести корреспонденцию, свободно излагать на бумаге то, что нужно, писать под диктовку?..
— Умею… Я раньше работал в этой области… Мне так необходимо сейчас найти заработок, что я охотно буду очень-очень много работать…
— Работать особенно много не надо. Надо только, чтобы я остался вами доволен…
— Я постараюсь! — горячо вырвалось у меня. — Вы будете довольны.
— Ну?.. Это хорошо, — каким-то странным тоном произнес он.
Я приподнял голову и не мог не заметить пробежавшую но его губам какую-то нехорошую, жестокую улыбку.
— Ваше имя?
— Сергей Николаевич.
— Фамилия?
— Агнатов.
— Прекрасно… Итак, Сергей… Николаевич… так, кажется? Я вас задерживать больше не буду, — мягко сказал Медынин. — Вы мне передадите ваши бумаги, это уж мой порядок, и с этого дня вы у меня на службе. Я не беден и могу вам предложить те условия, какие захотите вы… Скажите мне — сколько?
— Позвольте мне сто, — робко попросил я.
— Сто? — с удивлением спросил он, и я чувствовал легкий, презрительный смешок, слышавшийся в этом вопросе, — я могу вам дать триста. Вы слышите?
— Спасибо…
— Сейчас вас отведут в нашу комнату и в течение целой недели я не допущу, чтобы вы хоть что-нибудь делали. Отдыхайте, ешьте, пейте и гуляйте… Вот обедать вам придется одному, потому что…
— Пожалуйста, пожалуйста, — перебил я Медынина.
— Дело в том, что я живу здесь… с женой и дочкой, маленькой девочкой… Мы еще не устроены совсем, хозяйства нет… Вы понимаете? И кроме того, жена больна…
— Что с ней? — из вежливости спросил я.
— Ах, да ничего… Нервы… Она какая-то ненормальная, — с досадой почти вскрикнул он и, вдруг спохватившись, добавил с улыбкой: — Ну, идите, отдыхайте… До завтра…
Лакей, который встретил меня у ворот, проводил и в маленькую, уютную, со светлыми обоями комнатку наверху. Он почти не проронил ни одного слова и, только уходя, вежливо поклонился.
— Спокойной ночи. Если я вам понадоблюсь, — позвоните.
И исчез. Так же молчаливо…
Усталость и тряская дорога взяли свое. Не раздеваясь, я прилег на маленькую кушетку и уснул крепким сном отдыха.
II
Женщина на террасе
Я не могу сказать, отчего я проснулся. Яркий лунный свет вливался через небольшое окно, и в комнате было светло, как днем. Когда я поднял голову, до меня слабо долетели какие-то неясные звуки — сначала тихие, заглушенные, потом все усиливаясь и усиливаясь — и я ясно разобрал тяжелое, надрывающееся рыдание.
Судя по тембру голоса, это плакала женщина. Я вскочил с кушетки и стал прислушиваться.
Да, это плакала женщина… Было что-то безысходное и жуткое в этих переливающихся, сдерживаемых рыданиях, которые шли откуда-то снизу, почти под самым окном. Казалось, что, рыдая кто-то звал на помощь.
Я невольно вытащил из кармана маленький браунинг, подаренный мне при прощаньи одним из друзей, подошел к двери и толкнул се.
Дверь была заперта снаружи!
Легкая дрожь пробежала у меня по телу. Я вспомнил этот неприятный огонек, бегавший в глазах у доктора Медынина, эту молчаливость лакея, а глухое рыданье вместе с нервирующим лунным светом настойчиво лилось через открытое окно и било по вискам…
Я сильнее нажал на дверь. Она не поддавалась.
— Зачем меня заперли? — мелькнуло у меня в голове. Действительно, что могло угрожать в этом доме мне, бедняку, выгнанному студенту, у которого не было ни гроша денег, ни одной ценной вещи и которого здесь только из жалости и призревают… Этот отблеск логики немного успокоил меня, и я сосредоточенно стал думать о том, как отворить дверь.
— А ключи от дивана? — почти вслух вскрикнул я. Я стал пробовать целую связку и почувствовал, как невольно обрадовался, когда один из ключей мелодично щелкнул в затворе и дверь с легким скрипом открылась.
Должно быть, этот скрип долетел до того места, откуда неслись рыдания, потому что они сразу утихли, но я притаился, с силой сжав пальцы, и рыдания раздались снова…
Я снял ботинки и, осторожно ступая в носках, стал спускаться по витой лестнице, ведущей в мою комнату. Не скрипнула ни одна ступенька, и через минуту я был в какой-то комнате с дверью, выходившей на террасу, и такой-же залитой лунным светом, как и моя.
С террасы и неслись рыданья. Вблизи они казались еще более скорбными и ужасными — в них было столько смертельной муки и отчаянного призыва, что я невольно, как вкопанный, остановился около двери на террасу и дрожащими руками схватился за косяк.
Наконец, я овладел собой и шагнул вперед. На самом конце террасы, выходившей на чистый, пустынный двор, стояла женщина, положив руки на перила и опустив на них голову. На ней был легкий ночной капот, скрывавший маленькую хрупкую фигуру, которая бессильно вздрагивала и тряслась от заглушаемых всхлипываний.
Когда у меня под ногами слабо треснула половица, женщина подняла голову и посмотрела на меня. Я успел заметить в это мгновение, что у нее тонкое, какое-то прозрачное от бледности и лунного света лицо, черные большие глаза и такие же черные, с серебристым отливом волосы — но, когда я хотел подойти к ней, она в каком-то ужасе взмахнула руками, глаза ее широко раскрылись в порыве безумного страха, и она слабо вскрикнула.
— Послушайте, — дрожащим голосом сказал я, — послушайте…
Видимо, и она что-то хотела сказать мне, но внезапность моего появления или что-нибудь другое сдавило ей горло. Я видел, как шевелятся ее тонкие губы, но не слышал ни одного звука.
— Я, кажется, напугал вас, — мягко сказал я, — я извиняюсь…
— Уйдите, — сдавленным шепотом сказала она, немного отодвигаясь назад, — что вам надо?.. — Я услышал ваш плач… Я думал…
— Кто вы? — тихо спросила она.
— Я только сегодня приехал сюда… Вам, наверное, говорил доктор…
И вдруг эти простые слова, которые, как мне показалось, должны были бы объяснить ей причину моего появления в доме, ударили ее, как раскаленным железом. Она выпрямилась, в глазах у нее появилось выражение загнанного зверька — зарница отчаяния, последней решимости и бесконечно-сверлящего страха.
— Убийца! — истерически хрипло вскрикнула она. — Убийца… Это доктор привел вас… Убийца…
Я вспомнил слова Медынина о ненормальности его жены. Сознание, что я сейчас ночью, вдвоем, на террасе этого молчаливого дома, с сумасшедшей, — холодком кольнуло сердце, и я сам испуганно посмотрел на нее.
Мы стояли друг против друга, оба полные одинаковым, волнующим каждого из нас, чувством.
— Ну, что же — бейте, бейте, — надорвано вскрикнула она, — бейте… Я больше не могу так жить… Я с ума здесь схожу у этого зверя… Лучше сразу смерть, чем эта проклятая пытка…
— Вы ошибаетесь… Подумайте, что вы говорите, — пробормотал я, — я пришел потому, что вы плакали…
— Это неправда, вы лжете!
— Клянусь вам… Честное слово! — вырвалось у меня. — Вы ошибаетесь…
— Тогда зачем вы здесь… В этой усадьбе, у Медынина… У этого убийцы, проклятой змеи…
— Он выписал меня из города на службу…
— Службу? — и мне показалось, что я в голосе ее услышал жуткий смех. — И сколько он зам заплатит за это дело?..
— За какое дело? За какое?..
— Ну, вот за это… Чтобы убить меня… Не притворяйтесь… Да не притворяйтесь вы, негодяй…
В эту минуту я не сомневался, что передо мной стоит сумасшедшая. И когда я снова взглянул на ее лицо, чтобы проверить себя, я увидел, как по щекам ее забегали слезы, а в глазах скользнули тени невыразимого отчаяния.
— Послушайте, — рыдая, сказала она, — послушайте меня…
И вдруг, откинув голову, она упала передо мной на колени и, протянув ко мне руки, зашептала.
— Послушайте… Вы такой молодой… У вас, наверное, есть мать, невеста… Зачем вы губите себя, свою совесть, свое будущее… Откажитесь от того, что он вам предлагал… Вам нужны деньги — я вам дам их — у меня есть много… Возьмите и уезжайте… А если я смогу вырваться отсюда, я найду вас там, на свободе, — и она махнула куда-то рукой, — я буду около вас ходить, как собака…
— Я ничего не понимаю, — сказал я, чувствуя, что у меня кружится голова от всего того, что я сейчас здесь увидел и услышал, на этой залитой яркой луной террасе, — я ничего не понимаю… Кто же вы здесь?
— Кто я?.. Разве он еще не говорил вам, — и в ее вопросе я снова уловил тень подозрения, — вы притворяетесь…
— Доктор говорил, что здесь… его жена… это вы?..
— Жена этой гадины? — вскрикнула она. — Нет, нет, нет… У меня нет мужа, он убил его…
— Как? — холодея, спросил я — Доктор? Что вы говорите?.. Медынин убил вашего мужа?..
— Убил, убил, — глухо отозвалась она, — не сам… Но, — и она почти вплотную подошла ко мне, — он заставил его убить себя, как он, может быть, заставит и вас убить меня… Господи, спаси, спаси меня…
Я совершенно не владел собой. Эти слова, произносимые то истерическим шепотом, то вылетающие, как рыданья, спутывали сознание, как черная холодная паутина…
— Расскажите мне… Я боюсь… Я сам боюсь…
Она поднялась с пола и пытливо посмотрела мне в лицо.
— Может быть, вы, действительно, тоже только жертва этого зверя, — тихо произнесла она, — слушайте…
— Мама… Мамочка, — донесся вдруг до нас чей-то голос из соседней комнаты, — я боюсь… кто-то ходит…
— Иду, детка… Иду, — дрогнувшим голосом ответила женщина и, обернувшись на пороге, бросила мне: — Идите скорей к себе… завтра ночью я вызову вас… Прощайте… Он ходит по дому…
Она быстро исчезла, и я, повинуясь безотчетному страху, так же крадучись, пробежал по витой лестнице в свою комнату, торопливо запер дверь своим ключом и положил его к себе.
Лицо у меня горело. Кровь приливала к вискам и сердце билось, как будто мне не хватало воздуха.
Кто эта женщина? Сумасшедшая, как говорил Медынин, и я по-мальчишески испугался этой необычной встречи с больной в лунную ночь, в незнакомом доме, окруженном лесом… Или…
Нет, я не допускал мысли, чтобы на расстоянии нескольких сот верст от большого города, в котором бьется трезвая, реальная жизнь, в усадьбе доктора Медынина гнездилось какое-то свое, ужасное, непередаваемое преступление… Ну, конечно, эта женщина страдает манией преследования, она безнадежно больна… Завтра же я сам расспрошу об этом у Медынина…
Я начинал уже засыпать, немного успокоенный трезвым рассудком, когда сквозь сон до меня явственно долетели чьи-то осторожные, медленные шаги по моей винтовой лестнице. Кто-то осторожно подымался ко мне, подошел к двери, прислушался, и я уловил звук ключа, вставляемого в скважину…
Кто-то пробовал, заперта ли моя дверь…
— Кто тут? — громко спросил я. Никто не ответил. Та же тишина. Жуткая, давящая.
— Кто тут? — еще раз спросил я.
Снова тишина, — но в это мгновение я не увидел, а вернее, почувствовал, что из замочной скважины на меня направлен чей-то пристальный, холодный и упорный взгляд…
* * *
Я не ложился спать до самого утра. Какой может быть сон, когда все, что совершалось около меня, требовало разгадки, объяснения, а рассудок окончательно был сбит с толку каждой случившейся мелочью? Утром молчаливый лакей позвал меня к Медынину.
Должно быть его, поразили моя бледность и измученный от бессонницы вид.
— Вы, кажется, плохо спали, — со скрытым беспокойством спросил он, — может быть, вам кто-нибудь мешал?
— Напротив, — с напускным равнодушием ответил я, — в доме так тихо… Я спал… Это просто с дороги…
— Ну и прекрасно… Вы любите охоту?
— Люблю… — я немного удивился от неожиданного перехода Медынина.
— Поедемте сейчас… Я вам покажу окрестности…
Мы взяли ружья со стены кабинета. На дворе уже дожидалась легкая коляска, заранее поданная лакеем — больше я не видел в доме ни одного человека из прислуги.
— Николай! — крикнул Медынин. — К шести будем…
Мы поехали. Сидя рядом, я искоса наблюдал за Медыниным. У него было какое-то особенное лицо, о котором скорее всего можно было сказать, что оно идеально правильно. Точеный египетский профиль, живые, глубоко сидящие глаза и черная острая бородка, слегка загнутая вперед, — но то впечатление, которое от него оставалось, было какое-то неопределенное, не располагавшее к доктору. Казалось, что под кожей, под густой окраской губ и под зрачками расплылась и застыла одна жестокая, насмешливая улыбка.
Доктор был сегодня в хорошем настроении. Он острил и весело рассказывал мне о своих знакомствах здесь, в этой глуши, вспоминал что-то о своей жизни, и я чувствовал, что все мои ночные страхи тают и становятся совершенно объяснимыми. Мне захотелось рассеять до конца мои сомнения и я как будто вскользь сказал, разглядывая по сторонам зелень на дороге:
— Знаете, доктор, какое смешное обстоятельство… Я сегодня ночью хотел пройти к своему пальто, в переднюю… И, представьте, никак не мог отворить свою дверь…
— Ну? — насмешливо спросил он. — И что же? Добились?
— Добился, — как бы рассеянно бросил я — и обернулся к доктору. Я не мог не заметить страшного испуга, мелькнувшего в его глазах.
— Как же? — и он схватил меня за руку. — Вы выходили из комнаты?..
— Я пошутил, доктор… Как же можно отворить дверь, которая заперта?..
— Вы ошиблись, — резко сказал он, — никто не мог запереть ее…
Он стал немного сдержаннее и суше. Мы слезли с экипажа, привязали лошадь к березке и пошли с ружьями по высокой траве… Странные ответы Медынина по поводу двери снова рождали во мне что-то похожее на жуткое любопытство, и я решил во чтобы то ни стало добиться разгадки вчерашней ночи.
— Я еще не представлен вашей жене, доктор, может быть, это моя невежливость?..
— Я вам сказал, что она больна, — сухо ответил Медынин.
— У нее нервное расстройство?..
Его, по-видимому, очень злили мои вопросы, потому что он нетерпеливо щелкнул пальцами и злобно ткнул ногой какой-то пенек.
— Она почти сумасшедшая… Я надеюсь, что здесь этот воздух и тишина помогут ей… Кроме этого, — враждебно добавил он, — почему это вас так интересует?
— Да так просто…
— Можно подумать, что вы меня в чем-то подозреваете, господин Агнатов… Уж нс думаете ли вы, что я украл эту женщину? — тем же насмешливо-враждебным тоном спросил он.
— Помилуйте, — сказал я и невольно покраснел, — как же я могу…
Он, по-видимому, заметил мое смущение и злобно хрустнул пальцами.
— Все же лучше, если не будете видеть ее… Она будет рассказывать вам разные небылицы, говорить о каком-то муже, о смерти…
Несколько минут мы шли молча… Вдруг Медынин остановился и, круто повернувшись, зашагал к оставленной повозке.
— Надоело, — кинул он на ходу, — ничего не видно. Едемте домой. Будем работать…
Я повиновался, и мы быстро поехали домой.
Дома он позвал меня в кабинет.
— Можете вы сейчас работать? Вы не устали?..
— Нет, нет… Пожалуйста…
Мы сели писать какие-то деловые письма о каких-то лесах и кирпичах. Когда было написано шесть или семь писем, Медынин улыбнулся и спросил:
— Ну, а под диктовку писать умеете? Если да, то мы сейчас займемся литературой…
Я удивленно поднял на него глаза.
— Вы удивляетесь… Что же делать здесь, в этой глуши, отдыхающему человеку, как не писать роман… Вы тоже, наверное, когда-нибудь грешили этим?..
Я вспомнил давно брошенные дневники и жалкие юношеские стихи и немного покраснел.
— Ну так вот, я почти уже заканчиваю целый роман… С преступлениями, с кражами…
— И с убийствами? — с улыбкой спросил я.
Он вздрогнул, не уловив тона вопроса. Потом добавил:
— Ну конечно… Ну-с, я буду говорить, а вы записывайте…
— Разве мы на этой же почтовой бумаге будем писать?
— Да, — суховато ответил он, — я люблю этот формат.
Он стал диктовать, а я, торопясь и волнуясь, записывал его сухие, короткие фразы. Какой-то преступник, герой его романа, писал своей возлюбленной о том, что он хочет кого-то зарезать, потом извещал ее, что преступление совершено; какие-то брильянты, какая-то кровь и загадочные исчезновения — словом, все, что должно услащать бульварные романы… Меня ни капли все это не заинтересовало, и только, стараясь не пропустить ни одной из коротких фраз Медынина, я думал о том, как можно в чем-то подозревать, искать чего-то загадочного в этом одиноком самодуре, который платит такие деньги и тратит время на писанье ерунды…
Если бы я знал раньше, что может получиться из того, что мне казалось не заслуживающим внимания…
Когда мы кончили писать, Медынин отпустил меня к себе. Совсем уже подходя к своей комнате, я вспомнил, что забыл на одном из писем написать адрес, и вернулся назад.
Медынина в кабинете не было. Я подошел к столу и стал искать письма — их не было там. Я заглянул в корзину под столом.
Все, что я сейчас в течение трех часов писал с доктором, все это лежало изорванное на мелкие клочки. И только под пресс-папье на столе лежали два листка бумаги, исписанные моим почерком; случайно я заметил, что это из продиктованного романа, на одном из них было моей же рукой помечено: страница 13-я, на другом: 17.
— Зачем это? — тревожно мелькнуло у меня в голове. — Зачем он разорвал все, что мы с ним писали? Неужели все это делалось только для того, чтобы в чем-то обмануть меня? Значит, я нужен здесь для чего-то другого? Для чего?..
Я осторожно ушел к себе.
Вечером я не хотел ложиться спать, но вспомнил о вчерашнем запирании и лег, не раздеваясь, натянув до глаз одеяло. Около часа ночи у двери раздались те же тихие, осторожные шаги, и я снова почувствовал, что меня рассматривают. Я задышал сильнее, чтобы показаться уснувшим давно. Несколько минут продолжалось тягучее молчание, потом снова послышались шаркающие медленные шаги, на этот раз уже от двери, и я, быстро вскочив, нажал дверную ручку.
И на эту ночь я оказался запертым.
Я решил ждать. Ночь надвигалась совершенно темная, грозившая подплывающими черными дождевыми тучами. Где-то на горизонте вспыхивали далекие, слабые молнии.
Нервы, измученные за эти два дня, заставляли меня прислушиваться к каждому шороху, к каждому крику совы, доносившемуся из леса, и к писку возившихся под полом крыс.
Запертый в маленькой комнатке этого затерянного в лесу дома, среди незнакомых мне людей, я не знал, кого звать на помощь, а главное — нужно ли это… Бежать или оставаться здесь ждать, что будет дальше? Я уверял себя, что день слишком ясно показал, что, несмотря на странность доктора, ни мне, ни кому-либо другому здесь ничто не угрожало, но что-то другое, какая-то внутренняя жуть заставляла меня дрожать всем телом и сжимать в кармане маленький браунинг.
Не помню, сколько времени просидел я на кровати, не в силах оторвать взгляда от замочной скважины, которая смотрела на меня, как змее, своим пустым отверстием, как вдруг под окном, немного ниже, кто-то постучал, судя по стуку, палкой.
— Спите? — услышал я тихий голос, заставивший меня вздрогнуть: это говорила женщина, которую я видел вчера.
— Нет, — так же тихо ответил я.
— Тогда приходите сюда.
Идти ли? Если она сумасшедшая, я поступаю, как мальчишка, подвергая себя риску провести такую же тяжелую ночь, как вчера, если же нет… Ну, конечно, нет, если опять кто-то запирал двери, если кто-то следил за мной… пойду… Теперь я уже знал, как надо открывать дверь. Я нащупал спрятанный у меня в боковом кармане ключ, открыл дверь и, как вчера, оглядываясь по сторонам, прошел на террасу.
Женщина ждала уже меня там…
Увидев меня, она подбежала и горячо пожала руку.
— Спасибо, спасибо, что пришли… Здесь можно говорить… Он у себя, в своей комнате… Проклятая комната… Если бы весь этот дом кто-нибудь сжег…
Я нагнулся с террасы и посмотрел. Весь дом спал, и только одно окно было освещено красноватым, мутным светом — окно кабинета Медынина. На фоне темной стены дома, среди ночной тьмы и тишины, оно казалось окровавленным мутным глазом, подсматривающим за ночью. Должно быть, и на меня оно действовало так же, как и на эту женщину — я вздрогнул и отвернулся.
— Вы разговаривали сегодня… с ним?
— Да.
— Он говорил вам обо мне? — в тоне ее вопросов было что-то властное и настойчивое.
— Да.
— Что же он вам говорил… Говорите, ради Бога… Он говорил, что я сумасшедшая? Да? Ну, да?.. Отвечайте же!
— Да.
— Ну, конечно… — и она улыбнулась так горько, что несознаваемая, непонятная жалость кольнула сердце, — если бы это было так… Ну, а вы верите этому? Вы сами…
Теперь, находясь рядом с ней, я не знал, что думать. Предо мной стоял совершенно здоровый человек, убитый только одной навязчивой опасностью и страшными догадками, которые эти два дня повисли и надо мной.
— Нет… Я не верю…
Она с благодарностью взглянула на меня.
— Спасибо… Мне легче от этого… Ведь я одна здесь…
— А ваша дочь?.. — спросил я.
Что-то конвульсивное пробежало по ее лицу, и она закрыла глаза руками.
— Девочка… Бедная девочка, — прошептала она, — неужели этот зверь убьет и ее… Господи..
— Да говорите же! — почти вскрикнул я.
[III]
Она начала рассказывать. За эти пять минут, пока я слушал ее, много мыслей промелькнуло у меня в голове, но теперь, после всего, что произошло со мной после, со стыдом я должен сознаться, что главная мысль была та, что предо мной сумасшедшая, и я совершаю преступление, заставляя ее рассудок напрягаться и мучиться…
— Около двух лет тому назад моему мужу в Петербург приехал его дальний родственник. Меня сразу не расположила к себе его манера то льстиво соглашаться с мужем, то враждебная и злая насмешка в его словах, в разговоре… Но я очень любила мужа и даже, если бы что-нибудь и заметила, все равно не стала его огорчать. «Медынин, — сказал как-то муж, — мой дальний родственник по отцу. Он скоро уедет, а пока он у нас — относись к нему теплее; он умный и чуткий человек, а главное, совершенно одинокий…» Медынин стал бывать у нас чаще. Не знаю почему, может быть, это чисто женская предрасположенность, но у меня как-то щемило сердце, когда я уезжала и оставляла их вдвоем…. Медынин часто уводил мужа в кабинет, и там они о чем-то долго и горячо совещались. На мои вопросы муж говорил, что они затевают какое-то коммерческое дело… В первый раз я не верила мужу, у которого от меня до этого времени не было никаких тайн. Меня начало еще сильнее беспокоить, когда я заметила, что после этих бесед с мужем творится что-то неладное. Веселый и жизнерадостный до разговора с Медыниным, из кабинета муж возвращался какой-то странный. У него появился особенный, чисто болезненный мутный взгляд, он становился настолько рассеянным, что переставал подолгу отвечать на мои вопросы, а ночью, плохо засыпая, кричал и метался, отмахиваясь от кого-то руками. Если бы это был чужой человек, не скрою, мне было бы просто страшно оставаться с ним, но, поймите, ведь это свой, близкий, родной человек… Я сама начала мучиться за него. Целый день он ходил, как совершенно здоровый человек, но к вечеру, когда раздавался звонок Медынина, он вздрагивал, как будто ему становилось холодно… Я пробовала его увозить — он рвался в Петербург, не спал по ночам и худел… И вот, в один день, когда я вернулась с прогулки домой, мужа не было дома. Прислуга сказала, что он уехал с Медыниным. Коротенькая записка мужа извещала меня, что он уехал к нотариусу с Медыниным заключать какой-то контракт. Я позвонила к нотариусу — действительно, они были там… Вернулись поздно вечером и сразу прошли в кабинет. Я взглянула на лицо мужа — и с ужасом закрыла глаза. Мне казалось, что он двигается во сне, до такой степени он был бледен и беспомощен. Мы с мужем прожили двенадцать лет, и до этого дня я никогда не видела его таком состоянии… О чем они говорили в этот вечер, я тоже не знаю: я лежала у себя на кровати и грызла подушку, чтобы и разрыдаться. Уходил Медынин тоже бледный, руки у него, когда он уходил, дрожали… Я позвала мою дочку Валю, и мы вошли в кабинет. Муж сидел за столом и посмотрел на нас невидящими затуманенными глазами. «Уйдите, — сказал он, — мне надо побыть одному». Валя заплакала — она привыкла, что отец всегда ласкал ее. Мы ушли. Я промучилась целую ночь одна, а когда я под утро снова вошла Б кабинет, муж сидел в том же положении… «Ты спишь?» — спросила я. Он ничего не ответил. Я подошла к нему и положила ему руку на плечо — он не шевельнулся. Я заглянула ему в глаза и поняла — он умер…
Она остановилась, на минуту замолчала. По щеке прокатилась слезинка.
— Днем приехал Медынин. Я заметила, как у него хищно горели глаза… «Что с ним?» — холодно спросил он о муже. Я с отвращением отвернулась от него и заплакала. «Умер?» — «Да…» Он сделал попытку показать огорчение, но я чувствовала, как на губах у его пробегала скрытая улыбка. «Я сейчас позову врачей!» — сказал он и позвонил куда-то по телефону. Приехали два врача и почему-то слишком поспешно констатировали разрыв сердца. Я чувствовала, понимаете, чувствовала, что и они лгали. Все это я помню смутно, потому что ничего не понимала от горя… Медынин отозвал меня в сторону и что-то долго говорил о завещании. Оказалось, что муж оставил у нотариуса завещание, по которому все его состояние, около двух миллионов, переходит ко мне и моей дочери Вале, а после нашей смерти к его родственнику Медынину. «Но ведь он самоубийца, — закричала я, — какое же завещание?!..» Медынин взял меня за руку и твердо сказал: «Он умер естественной смертью, вы слышите это?..» Тогда, не помня себя, я закричала еще сильнее: «Он убит, убит! И вы убили его, убийца…» Медынин засмеялся и сказал, что у него в руках свидетельство двух врачей… «Они подкуплены», — сказала я. «Докажите! — со злобной усмешкой бросил он, — да кроме этого, что мне за польза… Ведь вы пока живы…» Я не забуду этого тона, каким было сказано это «пока»… Я осталась одна в городе, где у меня не было ни души…
— Как же вы попали сюда? — перебил я ее.
Она, как будто не понимая меня, посмотрела куда то в сторону и ответила:
— Я и сама не могу простить себе этого… Недавно я стала получать от Медынина письма, в которых он умолял меня отказаться от моих слов, что он убийца моего мужа; он умолял меня приехать с Валей к нему в имение, чтобы я отдохнула после всех тревог и убедилась, что он мой друг. Тем более, что он был назначен опекуном Вали… Я послушалась и поехала… Боже мой, как я раскаиваюсь… Каждый день я чувствую, что за мной следят, что добиваются моей и Валиной смерти, которая кому-то нужна… Медынин стал мне еще страшнее и отвратительнее…
— Может быть, вам кажется, — неуверенно сказал я, — вы обвиняете Медынина в смерти мужа и поэтому…
— Кажется, — печально покачала она головой, — так зачем же он держит меня и мою девочку взаперти, почему он выдает меня за сумасшедшую, почему он пригласил вас…
— Как — меня? — дрогнувшим голосом спросил я. — Причем я…
— Вы с ним не оставались вдвоем? — резко спросила она. — В той комнате… Вот в той, где огонь…
— Нет…
— Он вам ничего не говорил… Бедняга… — и она посмотрела на меня тем теплым и сожалеющим взглядом, какие я, наверное, не раз бросал на нее во время ее рассказа. — Неужели еще вас он замучает, как того…
— Кого? — спросил я, оглядываясь по сторонам.
— Того… Прежнего… — Она наклонилась ко мне и, сбавив голос, проговорила: — Он до вас выписал из города одного человека, такого же молодого, как вы… По целым часам он сидел с ним вдвоем, а ночью его незаметно запирал…
Я вздрогнул.
— Как, и вас уже запирает? — спросила она. — Я видела, как тем человеком овладевает такое же состояние, как моим мужем… Он часто ночью подходил к моей двери, стоял около нее… Днем он ходил измученный и бледный, а один раз, когда Медынина не было дома, он убежал совсем… я знаю, я слишком хорошо догадываюсь, что говорил ему Медынин… Бегите и вы… Бегите — вы спасете себя… А может быть, и нас с Валей…
Красное окно потухло.
— Идите скорей, он идет, — шепнула она, — прощайте… Ради Бога, не оставайтесь с ним долго в той комнате… Идите…
В ту минуту, когда я возвращался в свою комнату, я был как в бреду… Я ничего не понимал, сбитый с толку рассказом этой женщины… Ведь если она не сумасшедшая — это ужас…
Первое, что я увидел, когда вернулся в свою комнату — это была опрокинутая кем-то в темноте вазочка с цветами.
Связка ключей, вместе с тем, которым я открыл дверь, исчезла. Нащупывая рукой в темноте, я заметил, что со стола пропал мой браунинг.
В комнате без меня кто-то был.
Было уже около восьми часов вечера, когда Николай вошел ко мне и сказал, что меня ждет Медынин. Я чувствовал, что немного побледнел, когда услышал это распоряжение. Не мог же я нелепо отказаться от этого, раз меня звал мой хозяин, пойти к которому я обязан, тем более, что у меня не было причин для отказа, но что-то подсказывало мне отговориться и остаться здесь в, комнате. Все-таки я пересилил себя и пошел.
Медынин внимательно посмотрел на меня и показал на стул. Я сел. Он продолжал рассматривать меня, не говоря ни слова. Несколько минут длилось это молчание, более страшное, чем самые жуткие слова, которые я мог услышать от Медынина.
— Вы меня звали? — спросил я, чтобы скорей нарушить тишину.
— Да, — и он снова посмотрел на меня злыми, холодными глазами. — Вы вчера ночью разговаривали с моей женой?
Я понял, что, очевидно, он видел нас, и не захотел лгать.
— Да. Я разговаривал.
Он погладил бороду и закурил папиросу.
— Вы не курите? Хорошо… Скажите, вчера очень темная была ночь?..
«Что сказать?» — подумал я, смутно догадываясь, что он хочет переменить тему разговора.
— Да. Темная.
— Но лицо вы заметили хорошо?
— Да, хорошо… Почему вы меня спрашиваете?
— Может быть, вам это неприятно? — насмешливо спросил Медынин.
— Пожалуйста… Почему же… У вашей жены очень интересное лицо, одно из тех, которые редко встречаются… Я бы узнал его из тысячи лиц…
— Ага, — почему-то радостно вырвалось у Медынина, — это хорошо…
Я пожал плечами.
— А дочку мою видели?
— Нет, не видел.
— Она живет рядом с ней. В ее комнату есть дверь из спальной жены, — методически отчеканивая каждое слово, сказал Медынин.
Я хотел сейчас уловить в его тоне насмешку, но не мог. Он говорил это серьезно, таким тоном, каким объясняют дорогу.
— Что вы сейчас делали? Вы не заняты?..
Я отрицательно покачал головой.
— Тогда, может быть, мы пойдем в гостиную… Мне хотелось бы с вами поболтать… Тем более, что одному такая скука… Пожалуйста.
Он встал с кресла и отворил дверь в соседнюю комнату. Мягкий, прозрачный красный свет густой волной хлынул оттуда.
Я вошел и с невольным чувством восхищения осмотрел каждую вещь, которую заметил мой глаз. Я не мог предполагать, что доктор Медынин мог быть таким эстетом и любителем роскоши. Он представлялся мне человеком, привыкшим к сухому и деловому тону своего кабинета, но все, что я увидел здесь, говорило как раз противоположное. Это была громадная комната с аркой, завешенной тяжелыми малиновыми портьерами, и убранная в чисто восточном стиле. И пол, и стены были обиты красными, пушистыми коврами; такого же цвета диваны и кресла были расставлены по стенам, а в середине стоял стол, на котором я заметил две каких-то восточных чаши и два розоватых кальяна. С потолка спускались на цепочках три лампы шарообразной формы из стекла рубинового цвета.
— Ну что — нравится? — спросил Медынин.
— Очень, — искренне сказал я, — очень хорошо!..
— Здесь я отдыхаю… Я сделал все красного цвета, потому что он успокаивающе действует на нервы… Здесь так приятно забыться — ничто не напоминает о том, что рядом кабинет, столовая, коридоры с их противным, желтым, раздражающим светом…
Пока Медынин говорил это, я попытался проверить справедливость его слов; должен сознаться, что эта багровая окраска всего производила на меня совершенно другое впечатление. Потоки красного света из ламп как-то давили мозг, а тени от вещей и от нас не были резкими на красном фоне мебели и стен, а колыхались мертвыми, расплывчатыми пятнами. Было что-то тревожное в этом красном воздухе, и это впечатление еще более усилилось, когда я случайно взглянул на хрустальные графины с водой: красный цвет фантастически окрашивал их и, когда Медынин нечаянно толкнул один из них, мне показалось, что там как будто колыхнулась кровь…
Медынин показал мне рукой на диван, а сам встал около портьеры и играл цепочкой. Я не могу забыть его сухой, гибкой фигуры в черном, наглухо застегнутом сюртуке, и бледного лица с черными горящими глазами… Когда я опустился на мягкие подушки, с этого момента его глаза ни на секунду не отрывались от меня. Переходил ли он на другое место, менял ли ногу — наши глаза не отрывались друг от друга. Красный свет воспалял глаза — временами мне хотелось их закрыть, но немеркнущий, сверкающий взгляд Медынина мучительно тянул к себе.
— Хотите, я заведу музыкальный ящик?..
Не дожидаясь ответа, он протянул руку куда-то за портьеру и щелкнул пружинкой. Металлически звякнуло что-то, и через секунду, точно заглушаемая чем-то мягким и тяжелым, из-за портьеры раздалась нежная, самая нежная, какую я когда-нибудь слышал, мелодия, напоминающая не то восточную, не то заунывную, мертвенно-покойную русскую песню. Звуки то замирали, как бы уходя куда-то, то раздавались сильнее и мелодичнее. Ими, как красным светом, наполнилась вся комната. Не отрываясь от меня взглядом, Медынин сказал:
— Не правда ли — красиво?
— Да, — беззвучно прошептал я, не чувствуя своего голоса.
— Я сейчас брошу ароматичные травы… Это большое наслаждение…
Он бросил что-то в вазы на столе — оттуда вспыхнули языки синего огня и прозрачный, белый дымок тоненькими колечками стал расползаться по всей комнате. Скоро каждая частица воздуха наполнилась пряным и нервирующим ароматом этого дыма… Я почти не видел Медынина, чувствуя только на себе его тяжелый, властный взгляд.
Мысли путались в мозгу. Казалось, что красный свет, дрожащие ноты и терпкий аромат курений входят в каждую частицу тела, входят в меня — а предо мною только одни блуждающие, с лихорадочно увеличенными зрачками глаза Медынина… Они становятся все больше, больше, идут ко мне ближе, надвигаются, как стена, готовы раздавить меня…
Я хочу что-то сказать, но язык не повинуется мне, хочу протянуть по направлению к надвигающимся глазам руки, но чувствую, что руки одеревенели и я не в силах оторвать их от подушек…
Вот глаза еще, еще ближе… Сейчас они тоже войдут в меня, я утону в этом пламени черных зрачков… Я делаю последнюю попытку сорвать с себя этот кошмар… я чувствую, что засыпаю…
Дальше я ничего не помню.
* * *
Проснулся я у себя в комнате от какого-то грохота и грубых голосов внизу. Кто-то бегал по коридору и по комнатам и прыгал. В окошко лился слабый свет я — сейчас же догадался, что утро. Я вскочил с постели и стал слушать — до меня долетели чьи-то чужие голоса и какая-то возня под моей комнатой.
Голова у меня была тяжелая, всего шатало, как будто я перенес тяжелую дорогу… Чувствуя, что внизу творится что-то неожиданное, я инстинктивно бросился по своей лестнице и почти вбежал в кабинет Медынина.
Несмотря на ранний час, Медынин был одет, а за столом у него сидел какой-то человек в форменной фуражке и что-то записывал.
— Становой, — мелькнуло у меня в голове, — должно быть, несчастье…
И, остановившись в дверях, я почти закричал:
— Что такое?..
Увидев меня, Медынин вздрогнул и толкнул человека в фуражке.
— Ради Бога… Что такое? — повторил я вопрос.
— Сегодня ночью, — ледяным голосом сказал Медынин, — у меня в доме произошло убийство…
— Кто? — хрипло сказал я, хватаясь за косяк.
— Убита дама, которая кила под вами…
Я чувствовал, что еще одна секунда и я закричу от того ужаса, которым жгло каждое его слово.
— Кто убил… кто убийца? — и я почти вплотную подбежал к становому, который в страхе приподнялся с кресла.
— Убийца? — тем же тоном спросил Медынин. — Посмотрите на свои руки и одежду, молодой человек..
Я взглянул и почти без памяти свалился на истоптанный грязными ногами пол: правая рука у меня была, как в перчатке, измазанная подсохшей кровью, а на брюках и домашней тужурке чернели багровые, еще сыроватые пятна…
Очнулся я от какого-то холодного прикосновения: надо мной стояли два стражника, а один из них брызгал в лицо водой.
Двое других стояли около дверей. За столом по-прежнему сидел становой, а сзади него, прислонясь к окну, не сводил с меня глаз Медынин.
— Очнулся? — долетел до меня чей-то голос.
— Очнулся… Сейчас сядет.
Меня посадили на стул и становой усталым, сухим голосом спросил:
— Ну… что же можете сказать?.. Кровь-то у вас откуда?..
— Не знаю, — слабо ответил я, — ничего не знаю…
— Гм… Странно, что вы не знаете, — насмешливо отозвался Медынин, — какая у вас плохая память…
— Вы… вы — убийца, — собрав все силы, возмущенно крикнул я, — она говорила мне…
— А, — так вы с ней были знакомы? — с любопытством спросил становой.
— Да… Случайно… За две ночи до этого…
— А где она жила… то есть, в какой комнате — вы знали?..
— Нет… Не знал…
Медынин снова насмешливо посмотрел на меня.
— А где бриллианты убитой, вы тоже не знаете?..
— Какие бриллианты? — истерически вырвалось у меня. — Ничего я не знаю… Что вы меня мучаете?..
— Вы вредите себе, — резко вставил становой, — те самые бриллианты я нашел у вас, около вашей комнаты, под лестницей…
— Это неправда, — горячо сказал я, — я не брал…
— Ну, конечно, — едко поддакнул Медынин… — Разве можно упомнить такую мелочь…
— А вы, господин Медынин, — спросил становой, — были в комнате после убийства?..
— Нет, нет, — торопливо возразил Медынин, — я не смог бы смотреть на трупы этой женщины и девочки…
— Какой девочки? — изумленно спросил становой.
— Как какой? — и Медынин побледнел. — Той, которую убил этот… ну, которую убили…
— Там девочки нет, — смущенно покачал головой становой, — там только один труп…
— Значит, она убежала? — дико вскрикнул Медынин. — Этого не может быть! — и вдруг, точно спохватившись, он сдержал свой порыв и совершенно другим тоном сказал: — Бедное дитя… Она, наверное, где-нибудь близко от дома… Я верну ее…
И он быстро вышел из комнаты, резко хлопнув дверью; я услышал его шаги — вдоль по коридору, потом по лестнице к моей комнате.
Становой велел привести Николая. Пока его не было в комнате, я успел заметить через окно кабинета, как Медынин с чем-то в руках выбежал на двор, добежал до заборной калитки и исчез в соседнем лесу…
Я даже не заметил, как вошел Николай. Он весь трясся от страха и был бледен, как полотно, но ни в этой бледности, ни в страхе я не заметил ни одной тени виноватости и лихорадочно ждал, что он скажет. Как же должны были подействовать на меня его слова, когда он, шатаясь, подошел к письменному столу и, обернувшись ко мне, пробормотал:
— Они вот убили… Они, они… Сам видел…
— Николай, — вскрикнул я, — Николай…
— Замолчите, — строго сказал становой, — говорите вы, я слушаю… Только по порядку, не сбивайтесь…
— Часа в три я вышел па двор заложить лошадь… Слышу вдруг, кто-то на террасе точно разговаривает. Смотрю, а вот они стоят около перил и в окошко из барыниной комнаты лезут… Дверь-то у них заперта бывает… Думаю, может, с барыней разговаривает через окно — только и окно-то приперто. Так будто с воздухом разговаривает… Ночь светлая, — все видно… Почудилось мне, что у дверей-то другой кто-то стоит… Смотрю, раскрыл он осторожно окно, влез в него… Вдруг думаю, может, ошибся я — не они это, а жулик… Подбежал, вбегаю в дом и слышу крик, как будто давят кого… Вбежал в коридор, подождал, смотрю, а они вот из барыниной комнаты выходят… Думаю, войти надо, а потом сомненье взяло, — вдруг, думаю, может, условлено у них было, а я только шума наделаю… Да и тихо все стало… Постоял и ушел…
— Скажи, голубчик, — отрываясь от бумаги, спросил становой, — часто ты ночью запрягаешь лошадей?
— Да не приходилось так раненько, — подумав, отвечал Николай, — все больше к шести или к семи…
— А кто тебе велел?
— Да господин доктор приказывали… Запряги, говорит, сегодня лошадку ночью… Барыне худо что-то… как бы, говорит, с рассветом не пришлось за доктором съездить…
— А что… барыня-то хворала это время?..
— Да, нет, кажется, что и незаметно было…
Становой, как будто отгоняя какую-то мысль, искоса посмотрел на меня.
— А что, скажи, голубчик, верно, ты помнишь, как он из комнаты выходил? В руках-то у него ничего не было?..
— Да нет, это уж верно помню…
— Так, так… Где бриллианты-то нашли? — обратился становой к одному из стражников.
— У комнаты вот ихней, — кивнул на меня стражник, — бриллианты-то под лестницей, около комнаты, а топор под кроватью…
Становой снова искоса посмотрел на меня. Я заметил, что он как-то растерянно улыбнулся…
Дверь резко отворилась, и вошел Медынин. Я, за время нашего короткого знакомства, никогда не видел его таким взволнованным. Костюм его был в плачевном виде, и на коленках были видны следы мокрой земли, точно он полз сейчас по траве.
— Нашли кого? — спросил становой.
— Нет, — холодно ответил он, — девочка убежала…
Через несколько минут четверо стражников, становой и я выходили из ворот. Я еле мог двигаться и меня поддерживал один из стражников. Когда за мной должны были захлопнуться ворота, я со смертельным отчаянием оглянулся назад: в окне своего кабинета стоял Медынин и улыбался вам вслед своей злобной, жуткой улыбкой.
— Свернем по лесу, — сказал становой, — здесь ближе.
Мы пошли по какой-то лесной тропке, а когда хотели свернуть на другую, шагах в ста от усадьбы, передний стражник наклонился к земле и поднял какую-то вещь.
— Топор? — вскрикнул становой. — Черт возьми, да ведь это тот самый…
Он схватил его у стражника. Самый обыкновенный топор — только на лезвии его засохли те же бурые кровавые пятна, как и на моей одежде.
— Этот топор? — спросил он. вплотную подходя ко мне.
— Не знаю, — отмахнулся я рукой. — Богом клянусь, не знаю…
— Как он сюда попал? — вполголоса сказал становой. — Ничего не понимаю… Ты где его нашел, Семенов? — обратился он к одному из стражников, — там… дома?..
— Вот в ихней комнате, — ответил стражник, показывая на меня, — когда они при вас были… Без памяти лежали, водой отливали их, а меня наверх вы послали…
— Значит, он в это время не мог быть в комнате?
— Куда им… Они и пальцем не пошевелили, когда я вернулся…
Становой изумленно пожал плечами…
— Ничего не понимаю, — снова пробормотал он и, как бы стесняясь вырвавшейся фразы, прикрикнул на стражников, — ну вы, тоже… Поровнее идите… Убийцу ведете…
Только сейчас это сознание, куда и за что меля ведут, кольнуло с ужасной болью сердце…
Да, стражники вели убийцу, который не помнил, совершил ли он убийство или нет…
[IV]
Если бы я сознательно убил хотя бы злобного врага, у меня не хватило бы силы описать то чувство, какое испытывал бы я, сидя здесь, в тесной, жуткой, тихой камере тюрьмы… Можно ли требовать от меня, чтобы я описывал здесь мое состояние, когда я ничего не помню об убийстве, в то время, как в мозгу все время одна за другой шевелятся картины, предшествующие тому ужасу, в котором меня обвиняют, а, главное, еще до сих пор я вижу кровь на своих руках и на одежде, замененной теперь арестантским халатом — относительно одежды тюремная администрация распорядилась заранее, не дожидаясь приговора… Вот уже около месяца я в тюрьме, подавленный, разбитый, ничего не сознающий, что произошло и что будет дальше — близкий к тому, чтобы разбить голову о каменную облупившуюся стену…
Поэтому буду говорить здесь не о том, что я переживал, а только о том, что происходило. Отрывочно, может быть, так же растерянно, как было растеряно мое сознание, но постараюсь не упустить ни одного факта.
Вчера меня вызывал к себе следователь.
— Расскажите все по порядку.
Я рассказал все, стараясь не забыть самых мельчайших подробностей о том, как запиралась комната, о разговоре с этой женщиной, о самом Медынине… Когда следователь выслушал меня, я чувствовал, что мой спутанный рассказ не произвел на него того впечатления, какое я хотел достичь полной откровенностью.
— Скажите, — немного иронически спросил он, когда я дошел до рассказа о красной комнате Медынина, — вы не страдали галлюцинациями?..
— Я сейчас начинаю страдать ими, — горько вырвалось у меня, — поймите… Ведь это бред… Это кошмар какой-то, вся эта история…
Следователь порылся в каких-то бумагах и вынул два листка почтовой бумаги, исписанных моим почерком.
«Роман! — мелькнуло у меня в голове. — Роман, который диктовал Медынин».
— Это ваша рука?
— Моя.
— Вы помните, что здесь написано?..
— Нет, — искренне сказал я.
— Хорошо, тогда я прочту вам, — с недоверием посмотрев на меня, предложил следователь, — вот отрывок из одного письма… «Дорогая… Теперь этой жизни с погоней за куском хлеба — конец. Я сознательно решился на преступление. Что из того, если эта никому не нужная женщина умрет, когда из-за этого может возникнуть наше большое и долгое счастье. Ее бриллианты помогут нам бежать за границу, где мы будем в безопасности… Подожду до завтра…» Вами написано?..
— Мной, — глухо ответил я, — только…
— Вы это скажете потом. Желаете прослушать второй отрывок?
— Читайте…
— Этот еще меньше… «Руки у меня в крови, я боюсь испачкать бумагу, но все же пишу тебе, родная. Все кончено, брильянты у меня и завтра я еду к тебе. Прощай, пока…» Рука та же, как и на той записке, которую вы признали. Обе эти записки Медынин передал становому приставу; он нашел их у вас на столе… Что вы можете сказать по этому поводу?
— Ничего, ничего, — почти в бешенстве крикнул я, сдерживаясь во время чтения, — кроме того, что Медынин убийца, проклятый убийца… Он меня заставил написать это… Я расскажу вам…
Я передал следователю, как мы писали роман.
— Но позвольте… Ведь это же почтовая бумага, — сказал он, — ведь это же написано с обращением, — это письма!
— Это проклятая подделка… Он изорвал все остальное, а это оставил…
— Значит, вы заявляете, что это не письма?
— Да…
— Хорошо, — пожал плечами следователь, — что же вы скажете относительно бриллиантов, которые нашли около вашей комнаты?
— Не знаю.
— Относительно показания лакея, который видел вас влезающим в комнату убитой?
— Не знаю.
— Ну, наконец, относительно крови, которой вы были обрызганы?
— Не знаю, не знаю, не знаю…
Следователь поднял на меня изумленные глаза.
— Ваше запирательство наводит на мысль о сообщнике, но следствие совершенно отрицает это… Больше у меня нет вопросов… — и вдруг его голос немного дрогнул, — послушайте, — мягко сказал он, — знаете ли вы, в каком положении дело? Ведь против вас говорят все улики… Нет ничего, что бы оправдывало вас… Я совершаю преступление, что так разговариваю с вами, но я сам не знаю — убийца вы или нет… Мне в первый раз в жизни приходится иметь дело с таким преступлением, где все факты говорят одно, а между тем, здесь есть что-то недосказанное, что может все перевернуть вверх дном…
— Спасибо, — проговорил я, чувствуя, что по лицу катятся слезы, — спасибо… Я Богом клянусь, что ничего не знаю, ничего не помню… Я никого никогда не хотел убивать… Это убил Медынин… Это он меня заставил… Вот эти письма… Да я же вспомнил, вспомнил, — крикнул я, вскакивая со стула, — я покажу, откуда эти письма…
Несмотря на тревогу, мелькнувшую в глазах следователя, я схватил эти два листка почтовой бумаги и приставил их к оконному стеклу. На каждом листке справа наверху было по желтому бледному пятнышку..
— Вы видите это?..
— Вижу… вижу… Что же тут особенного…
— Зажгите спичку… Я прошу вас.
Когда огонь приблизился к пятнышку на первой бумажке, оно побурело и на его фоне выступила трудно уловимыми штрихами цифра: 14. На другой бумажке появилось 17.
— Цифры? — спросил следователь.
— Да, — радостно ответил я, — страницы романа, откуда это было вырвало… Медынин замазал цифры какой-то жидкостью… Теперь вы видите?..
— Что? — подошел ко мне следователь.
— Что-то недосказанное, о котором вы упоминали, может выясниться… Помогите мне…
* * *
С утра шел дождь, судя по стуку капель в водосточной трубе и тому куску хмурого неба, который мне был виден из маленького окошка с частой толстой решеткой… Я сидел около привинченного к стене столика и читал какую-то книгу; читал, чтобы заставить себя хоть на секунду забыть о том, что через несколько дней назначен суд, на котором я должен предстать, как убийца женщины из-за ящичка с драгоценностями… По газете, переданной мне одним из заключенных на прогулке, я узнал, что весь город полон разговорами обо мне. Медынина знают, он уважаемый человек, с хорошей репутацией, а я — грабитель и убийца, пробравшийся в дом, чтобы кровью добыть несколько тысяч рублей…
По целым дням я плакал и бился головой о стены… Как я молился, чтобы Бог послал мне смерть раньше, чем я должен буду выслушать обвинительный приговор и идти на каторгу, не зная, что я сделал и кому причинил кровавое зло…
Около камеры кто-то завозился, вздрогнул замок и вошел тюремщик:
— К следователю, — грубо сказал он, — да поживее…
Я оделся и вышел из камеры…
У следователя пришлось долго ждать. Дверь в его кабинет была закрыта и оттуда я расслышал еще чей-то голос, кроме следователя, тоненький — не то женский, не то детский… Я прислушался: где-то я слышал этот голос. Да, я где-то слышал его… Я стал мучительно припоминать и был разбужен, как ото сна, мягким прикосновением следователя, который позвал меня к себе. Когда я вошел, около стола стояла какая-то бледная тоненькая девочка дет тринадцати-четырнадцати и быстро обернулась ко мне. Увидев меня, она резко отступила, и я заметил, как в ее детских голубых глазках мелькнула тень беспокойного страха и ненависти.
— Это он? — спросил следователь, входя и затворяя за собой дверь, — скажи, Валя, ты узнаешь его?
— Да, — наклонила голову девочка, — это он…
— Ты видела его?
— Да… Один раз днем он проходил по коридору… Я была за дверью…
— А потом?
— Потом… потом, тогда… в комнате мамы, — и губы у нее задрожали от сдерживаемых слез.
— Вы знаете, господин Агнатов, эту девочку…
— Нет, я не видел ее, — сказал я, оглядывая хрупкую фигурку Вали, — но я догадываюсь, кто она…
— Кто же…
— Она дочь этой женщины… убитой…
Девочка взглянула на следователя, потом на меня и опустилась на стул. Детские нервы не выдержали, и она горячо заплакала, стиснув маленькие ручки в кулаки…
— Зачем вы убили ее… Мама такая добрая… Она отдала бы вам деньги… и бриллианты, которые вы взяли… Все отдала бы… Мамочка, мамочка…
Я видел, как у следователя краснели глаза, и сам не мог произнести ни слова: от всего этого ужаса у меня сердце делалось, как каменное… Я только боялся, чтобы не было больше ничего, что еще раз заставило бы меня перенести такую же минуту…
— Валя! Расскажи еще раз, что ты видела, — попросил следователь, подавая ей стакан воды, — успокойся и расскажи.
Девочка отпила несколько глотков и, комкая платок, начала говорить.
— Мы с мамой легли в этот вечер рано… Доктор велел мне сказать Николаю, что мама хворает и чтобы он не беспокоил нас…
— А мама об этом знала? — спросил следователь.
— Нет, — покачала головой Валя. — Да она и не хворала, просто скучала что-то… А я всегда боялась не исполнять то, что велел доктор… Он такой злой… Мы быстро уснули. Потом ночью мне захотелось пить, и я проснулась. Спальня у нас разделялась на две комнатки. В большой спала мама, в маленькой я… Когда я потянулась за водой, в это время я услышала чей-то голос около двери и у окна…
— Чей он был? — спросил я. — Валя! Запомнила ли ты?..
— Дальше, — сказал следователь, — не перебивайте ее… Что он говорил? Хорошо ли ты помнишь, Валя?
— Хорошо… Я как сейчас помню каждое слово… Сначала было слышно только, как отворили окно, потом я услышала: «Иди!»
— Потом, — вцепившись в ручки кресла, снова перебил я, — потом…
— Потом снова было тихо и тот же голос повторил: «Иди, делай, что я велел…» Потом кто-то быстро отворил окно, впрыгнул в комнату и сейчас же закричала мама… Страшно закричала… В ту минуту за маминым криком, около двери, тот же голос сказал дальше: «Убей и ту! Иди, делай…» Тогда я отворила свое окно и стала из него спускаться вниз… Дверь в мою комнатку отворилась и вошел вот он… — она показала на меня. — В руках у него был топор… Весь он в крови был..
— Он заметил вас?..
— Нет… В комнате у меня горел ночник и было светло, только…
— Что? — спросил следователь.
— У него глаза были закрыты…
Крик ужаса вырвался у следователя.
— Валя? — спросил я, подавленный тем, что мне пришлось услышать, — ты помнишь, чей это голос ты слышала у двери?
— Да… Доктора…
— Медынина? — быстро спросил следователь.
Девочка наклонила голову.
Несколько минут никто из нас не сказал ни слова — ребенок, у которого убили мать, следователь, стоящий около убийцы и не веривший в его виновность, и человек, который убил и ничего не помнит…
— Валя, где ты была потом? — спросил следователь, нарушая молчание.
— Когда я спустилась по крыше из окна… до земли невысоко… я убежала в лес… около дома. Там раньше был старый погреб… Там я была почти целый день…
— Валя, вы видели после этого Медынина… доктора? — спросил я девочку.
— Утром я видела, когда вас еще не увели из дома… он выбежал из ворот, побежал в лес… Он кого-то кричал… мне показалось, что он звал меня, только я не шла, потому что боялась…
— Было у него что-нибудь в руках?
— Да… кажется, топор…
Мы со следователем переглянулись. Он стал что-то чертить на бумаге.
— Так были расположены комнаты? — спросил он одновременно меня и Валю. Мы взяли чертеж и внесли свои поправки. Вот приблизительно место, где разыгралась вся драма.
— Так? — спросил следователь.
— Так, — ответили мы с Валей.
— Хорошо… Теперь прощайте пока, — кивнул он мне головой, — я проведу вас до конвойных…
Когда мы вышли в приемную, где сейчас не было ни души, следователь схватил меня за руку и крепко пожал.
— Не падайте духом, — дружески сказал он, — я добьюсь до истины.
— Спасибо… Но как? Как вы докажете? — убито спросил я. — Ведь все против меня…
— Нет, нет… Я заметил кое-что… Если я нападу на одну нить, я прослежу до конца.
— Но убийца… Кто же в конце концов убил?.. Кто ударил топором эту женщину?..
— Вы, — отвернувшись, кинул следователь, — это невозможно отрицать…
— Как же вы говорите, что…
— Я ищу настоящего убийцу, — твердо сказал следователь, — и найду его… Прощайте…
Через два дня я снова был у судебного следователя. Меня проводили в кабинет и я дожидался в сумерках догорающего дня, когда следователь вернулся домой.
Прошло четверть часа, и он вышел в кабинет, чем-то взволнованный, и с жадностью закурил папироску.
— Я снова вас вызвал, — отрывисто сказал он, стараясь придать своим словам тон официальности, — мне нужно еще кое-что спросить у вас.
— Пожалуйста, — грустно сказал, я, — только я ничего не знаю, ничего не помню… Уже доказано, что я убийца, остается только судить меня и отправить на каторгу…
— Послушайте, — вдруг порывисто заговорил следователь, подымаясь с кресла, — я клянусь вам, что первый раз в жизни мне приходится так разговаривать с подсудимым… В первый раз у меня такое дело… А не могу, понимаете, не могу его вести так, как вел все… Я поступаю противозаконно, я превышаю свои права, но я хочу вырвать вас из этого кошмара, потому что вы первый убийца, который…
— Все-таки убийца? — бледнея, спросил я.
— Да, да, убийца, потому что убили вы… но убийца невиновный, как охотник, убивающий в темноте товарища… Больше того, как слепой, который не видит, что делает…
— Но что же делать?! — в отчаянии спросил я.
— Ждать и работать дальше… Слушайте! Если бы кто-нибудь узнал то, что хочу сделать я сейчас, я, может быть, сам бы был на скамье подсудимых, но я хочу и во что бы то ни стало заставлю Медынина говорить правду…
— Вы арестуете его? — радостно спросил я.
— Вы рассуждаете, как ребенок, — сухо ответил следователь, — у меня есть улики против него, как сообщника… Из дела, из показаний ваших, Вали и Николая, я вижу, что он был подготовлен к убийству и не оставался безучастным, но нужно заставить его еще раз подтвердить это и добиться новой лжи, чтобы ваш защитник мог построить на этом свою защиту… Я не имею права нарочно запутывать свидетеля, каковым только сейчас является Медынин, но когда я убеждусь, что он убийца, да еще так подло действовал вашими руками — я должен допустить все…
— Что же мне делать…
— Идти в соседнюю комнату. Оттуда вы услышите и увидите все. В течение этого часа я вновь опрошу всех, кто был на этой усадьбе в день убийства…
— А Медынин?.. — глухо спросил я.
— Медынин здесь. Я сейчас попрошу его сюда.
Я встал со своего места.
— Где он?
— Не волнуйтесь. У меня много комнат. Ну, идите и слушайте… Помните, что сейчас вы не обвиняемый, а мой помощник, чтобы распутать этот клубок… Идите отсюда… Оставьте дверь немного приоткрытой… Я зажгу здесь свет, вы будете в темноте и не пророните ни одного слова…
Я посмотрел на него благодарным взглядом, вышел из кабинета в соседнюю комнату и замер около двери…
[V]
Я невольно отшатнулся от двери, когда в кабинет вошел Медынин и вежливо поклонился следователю и беспокойно огляделся по сторонам.
— Я побеспокоил вас, господин Медынин, — сказал следователь, снова закуривая папироску, — но мне нужно вас еще спросить кое о чем, чтобы представить суду окончательное следствие… Убийца в тюрьме и скоро, надеюсь, он понесет наказание…
— Бедный молодой человек, — спокойно проговорил Медынин, — мне в глубине души даже жаль его, несмотря на горе, причиненное им мне…
— Я боюсь, что мне придется вас огорчить еще больше, — мягко сказал следователь, — вы давно не были в вашем имении?
— Я выехал оттуда в день убийства…
— Так, значит, вы не знаете? — спросил следователь, смотря в глаза Медынину. — Ничего не слышали?
— Что? — с испугом спросил Медынин.
— О том, что дочь убитой…
— Нашлась? — бледнее вскрикнул Медынин.
— Убита, — тихо проговорил следователь.
Я не мог точно рассмотреть лица Медынина, но по тону его дрожащего голоса я почувствовал, что эта весть радостно кольнула его в сердце.
— Где? Когда? — переломив себя, огорченным голосом спросил он.
— Несколько дней тому назад нашли ее полуразложившийся труп… Недалеко от вашей усадьбы. А в десяти шагах от нее — топор, которым…
— Какой топор? — глухо спросил Медынин.
— Которым убита ее мать. Тот самый топор…
— Как же он попал туда, — опустив глаза, проговорил Медынин, — как же…
— Очевидно, убийца, не найдя девочки, которая бежала, бросился разыскивать ее в лесу… Так могло случиться, господин Медынин? — медленно сказал следователь.
Медынин на секунду задумался. Потом, видимо, какая-то мысль блеснула у него в голове, и он ответил:
— Могло… Да, так могло случиться… Агнатов, не найдя девочки, мог броситься за ней в лес… Да, так могло…
— Да… Я совершенно забыл, — как будто вспомнив что-то, сказал следователь, — что ведь первый раз топор нашли у Агнатова стражники, когда его допрашивал становой в вашем кабинете, так что топор мог быть вынесен из дома только в момент допроса Агнатова… Вы не помните, в это время никто не выходил из дома?
— Нет, — твердо произнес Медынин. — В доме были стражники, становой, я и Николай, которого в это время тоже допрашивали…
— Так, так, — задумчиво произнес следователь, — скажите, господин Медынин, в день убийства каково было здоровье убитой?
Медынин немного помолчал, потом ответил:
— Она хворала.
— Откуда вы знали это?
— Мне говорила Валя…
— Часто ли она хворала?
— Часто.
— Лечили ли вы ее?
— В этот день… убийства… я велел Николаю, чтобы он ночью еще запряг лошадь и съездил рано утром за доктором…
— Так что узнав о убийстве, вы велели распрячь ее?
— Нет, Николай поехал в соседнее село за становым и стражниками.
— Скажите, а раньше приходилось вам так рано посылать за доктором?
— Нет, — резко ответил Медынин, — не приходилось. Разве это относится к делу?
— Нет, это простое любопытство, — так же резко произнес следователь, — меня очень интересует это дело… Но, простите, — мягко добавил он, — я вас, кажется, утомил…
— Пожалуйста, пожалуйста, — вежливо-суховато кивнул головой Медынин, — я к вашим услугам…
— О, тогда я еще немного спрошу у вас, но пока… Пока я попрошу вас подождать меня в приемной… Мне нужно посмотреть кое-что в протоколе убийства.
Следователь проводил Медынцева до приемной, в которой я мельком заметил дежурившего полицейского, и плотно притворил дверь. Отойдя от нее, он быстро вошел в комнату, где стоял я, и спросил:
— Слышали?
— Ну? — нервно спросил я. — Я ничего не понимаю…
— Потом поймете… Слушайте дальше…
Он позвонил, вошел полицейский, которому он что-то сказал. Тот кивнул головой и вышел, а через несколько минут в кабинет из боковых дверей вошел Николай.
Кабинет следователя сообщался с другими помещениями в квадрате, приблизительно так:
Медынин, сидя в приемной, дверь из которой была заперта, не мог ни слышать разговора, ни видеть разговаривающих.
— Садитесь, — кивнул головой на кресло следователь.
— Ничего… Я постою, — робко сказал Николай.
— Скажите мне, — спросил следователь, роясь в бумагах, — хорошо вы помните все, что произошло в эту ночь?..
— Может, забыл немного чего, — тихо сказал Николай, — а так, кажется, помню все…
— Скажите мне — где находится у вас конюшня в усадьбе?
— Да на заднем дворе…
— А куда выходит окно из комнаты убитой?
— На передний двор… К воротам…
— Где вы держите лошадь, когда запряжете ее, прежде, чем подать к крыльцу…
— Да там же… На заднем дворе. К столбу привязываем…
— А где в эту ночь была лошадь?…
— Барин приказал ее ночью запрячь и на передний двор вывести… Привяжи, говорит, ее к воротам, а сам постой… Может, рано ехать надо будет… Барыня хворает…
— Ну, а если бы вы оставили лошадь на заднем дворе у конюшни, куда бы вы пошли?..
— К себе… Спать бы лег…
— И не могли бы очутиться в коридорчике у комнаты убитой?
— Да зачем же я туда бы пошел?..
Следователь несколько секунд молчал, что-то чертя пером на бумаге.
— Вы точно помните, что когда убийца влезал в окно, у него что-нибудь было в руках?..
— Помню. Топор был…
— А когда вы были в коридоре и он выходил из комнаты, у него в руках ничего не было? Вы, кажется, так раньше показывали.
— Так… Ничего не было…
— Он пошел к себе в комнату?
— Да. К себе…
— Вы сейчас же вошли в дом, как услышали со двора крики?
— Сейчас же..
— Барина около комнаты убитой не было?
— Не было…
— А кто же вам сказал, что надо ехать за становым?
— Барин.
— А где же вы его увидели?
— Стою я в коридорчике… Прошло с четверть часа, а потом слышу, барин выходит из своей комнаты, идет ко мне, увидел и говорит…
— Удивился он, когда увидел вас?
— Да не знаю, ничего, кажется…
— Ну, что же он сказал?
— На, говорит, Николай, письмо… Отвези его скорее в село к становому… В доме несчастье…
— Погодите… Вы были в коридорчике у двери в комнату убитой, когда в комнате был Агнатов?
— Так точно…
— За это время, пока Агнатов был там в комнате, никто не входил?
— Никто.
— А в промежуток времени, когда Агнатов вышел, а Медынин увидел вас, тоже никто не входил туда?
— Никто…
— Значит, Медынин сказал вам о несчастье Б доме, выйдя из своей комнаты?..
— Да, из своей…
— Хорошо… Когда вы уехали, значит, в доме остались Агнатов и Медынин…
— Да.
— Что делал Медынин в то время, когда вы уезжали?..
— Барин стоял на террасе и смотрел, как я уезжаю…
— Долго смотрел?
— Не помню уж, ваша милость…
— Так, так!.. Ну, а в то время, когда он смотрел на вас с террасы, никто не мог снова пробраться в комнату?
— Нет, не пройдешь… Дверь-то с террасой рядом…
Следователь начертил что-то на бумажке и подал Николаю.
— Так расположено?
Николай посмотрел на бумажку и кивнул толовой.
— Теперь скажите мне, — спросил следователь, — когда стражники приехали, ворота за ними вы закрывали?
— Становой велел. Запер.
— А когда они уводили Агнатова, ворота-то заперты были?
— Ворота? — переспросил Николай и вдруг с изумлением посмотрел на следователя. — Ворота-то ведь в это время открыты были…
— А из комнаты кто-нибудь выходил?
— Из комнаты?… Барин только куда-то ходил… А больше никто…
— Вы свободны, — сказал следователь, — можете идти… Нет, нет, не в приемную… Опять в ту комнату и пошлите мне девочку…
— До свидания, господин следователь…
Стоя за дверью и вслушиваясь в каждое слово, произнесенное в кабинете, я совершенно терял голову. Что могли дать эти показания, раз они в конце концов сводились к тому, что убил все-таки — я. Я выходил из комнаты, меня нашли окровавленным, мой топор…
— Войди, войди, — донесся до меня ласковый голос следователя, — иди сюда, малютка…
Он поднялся с кресла, подошел к вошедшей девочке и погладил се по голове. Насколько я мог заметить, в течение нескольких дней, когда я не видел ее, Валя еще больше побледнела и детское личико сделалось каким-то скорбно-серьезным…
— Грустишь, Валя? — спросил следователь.
Валя отвернулась и заплакала.
— Ну, не плачь, детка… Я не буду тебя волновать… Скажи, Валя, ты знаешь, где мама прятала бриллианты?
— Знаю, — сквозь слезы отвечала девочка.
— Где?..
— У себя в комоде, в верхнем ящике.
— Он был заперт?
— Да.
— А у кого был ключ?
— Ключи были у мамочки и у доктора.
— Почему ты думаешь, что у доктора, детка?
— А потому, что когда мы приехали и мама потеряла какой-то ключ, доктор сказал ей, мамочке, что если потеряет, то у него есть другие…
— В эту ночь мама тоже заперла комод?
— Да.
— А куда она дела ключ от него?..
— Как и всегда, — отдала перед сном мне… Она всегда говорила, что боится, когда ключи с ней…
— А что сделала ты с ним, Валя? — быстро спросил следователь. — Где он?
— А разве он нужен?
— Неужели он у тебя?
— Я думала, что ведь это воры лезут к мамочке и убежала с ним, — покраснела Валя.
— Значит, ключа в комнате не осталось?
— Нет.
— Странно, — сказал следователь, повертывая голову в мою сторону, — а ведь комод не взломан, а открыт ключом… Ну, прощай, детка…
Валя ушла.
В эту же минуту следователь подошел к моей двери и позвал меня.
— Все слышали?
— Все, — кивнул я головой.
— Что же скажете?
— Что я скажу? — горько сорвалось у меня. — Что все эти люди, которые были здесь, считают меня убийцей… Что, положа руку на сердце, Николай может поклясться, что видел, как я вхожу в комнату убитой; Валя видела меня почти в момент убийства; Медынин может подтвердить, что он видел кровь на моих руках… Словом, что я убийца, убийца, убийца…
Я с каким-то озлоблением повторял это слово, чувствуя, что оно, как молот, бьет меня по голове.
— И они не ошибутся, — грустно сказал следователь.
— Что убийца — я?
— Да, — так же ответил он, — суду не часто приходится иметь дело с такими загадочными убийствами по приказанию сильной воли слабой… Убийства, жертвой которого очутились вы…
— Значит, я убийца, — тупо повторял я, — меня отправят на каторгу…
— Надейтесь, что судьи поймут, — мягко бросил следователь, — здесь многое слишком ясно… Они найдут настоящего убийцу…
— А если нет? — почти закричал я.
— А если нет… тогда…
— Я знаю, что тогда, — как стон, вырвалось у меня из горла, — и я, обессиленный, упал в кресло и зарыдал, задыхаясь и ломая пальцы…
Случайно я заметил, как следователь наклонился надо мной и по одной из морщинистых щек сухого чиновника, ставшего на время только человеком, тоже скатилась крупная слеза.
Сегодня мне подали обвинительный акт. Я не буду приводить вам его: если вы прочли внимательно записки, вы знаете его содержание…
А через несколько дней будет суд. Целую жизнь не запятнавший себя никогда бесчестным поступком или корыстной гадостью человек, пред которым, быть может, была впереди хорошая, трудовая и светлая жизнь, я — Сергей Николаевич Агнатов, — предстану пред судом в качестве убийцы женщины, убийцы из-за ящичка с бриллиантами… И когда будут читать обвинительный приговор, каждый человек, кто только будет находиться в суде, станет смотреть на меня и думать: вот эти руки были в крови, это лицо склонялось над хрипящей, умирающей женщиной, эти глаза смотрели в потухающие глаза убитой…
Кто спасет меня от этого ужаса? Кто размотает этот клубок кошмарных событий, кто поймет, что я — убийца, который не помнит, — достоин только сожаления, а не каторги?..
Кто сумеет доказать, что я, случайный убийца, — невиновен, и найдет настоящего убийцу, доказав его вину?..