Захар Прохоров — завхоз экспедиции, низкорослый, тщедушный, с оттопыренными ушами, большим носом и маленькими добрыми глазами, — слыл среди рабочих человеком справедливым, но имел, по их словам, один маленький недостаток: был слишком уж тихим и доверчивым. Этим некоторые пользовались, за что начальство неоднократно взыскивало с Захара.

Имел Захар еще одну слабость — был страстным, неизлечимым корневщиком. Корневал он всегда в одиночку. Едва дождавшись очередного отпуска, отправлялся в тайгу на поиски женьшеня. Иногда ему везло, и он приносил в экспедицию с десяток небольших корней, но чаще приходил оборванный, заросший, с двумя-тремя корешками и при этом был чрезвычайно рад, довольно потирая руки, говорил:

— Эх, братцы, место я нашел! Са́мо корневать да корневать бы, да беда — поздно я его нашел: все сухари приел и отпуск вышел, а то бы... ах, что там говорить. На следующий год непременно туда махну.

И, подойдя к кому-нибудь, доверчиво сообщал:

— Слышь, брат! Отменное место. Все признаки на корень. А главное — ни одной тебе свежей заломки нет. Понимаешь, истлевшие заломки есть, а новых нет. Значит, корень, брат, крупный должен быть.

— А что ж ты не копал его, если крупный?

Захар всегда при этом замечании бессильно разводил руками и сокрушенно вздыхал:

— Всходы ноне плохие. А может, и мышва стебли поела. И такое бывает. Трудно сказать. Корень, он, брат, не каждый год на глаза покажется.

Но приходил следующий год, а результаты были хуже или чуточку лучше. Над Захаром беззлобно подтрунивали, и о нем, как о человеке чудном, сложилось в коллективе прочное мнение.

Как-то в экспедицию прибыла новая партия рабочих, среди которых особенно выделялся громадный парень. В первое же утро, умываясь у ручья, он привлек к себе внимание редкостно мускулистой фигурой, испещренной рисунками... На груди и спине его буйно кучерявились темные волосы. Он напоминал гориллу: такая же массивная челюсть, но лицо чистое, глаза голубые и наглые, какие бывают у людей, злоупотребляющих своей силой. Шурфовщик Крюков бесцеремонно разглядывал рабочего, качая головой, сказал:

— Ты, Хмырев, прямо как папуас, всю свою автобиографию расписал на теле.

Хмырев усмехнулся:

— А ты, батя, стопарик мне поднеси, я за стопарик и тебя разрисую.

И, надев рубаху, многозначительно добавил:

— А если хорошенько попросишь, могу и твою визитную карточку разрисовать, тоже будешь на папуаса смахивать. Ясно?

И все стало ясно, что Хмырев — это не Прохоров. Впоследствии он это убедительно доказывал на примерах, снискал себе славу выпивохи, драчуна и непревзойденного силача, которого все осуждали, но ссориться с ним боялись.

Прошел душный комариный сезон. Наступил август. Захар Прохоров, забыв зимнюю клятву — уехать к Черному морю, торопливо засобирался в тайгу. Полмешка сухарей, сорок пачек концентратов, клеенчатый тент, два котелка, топор, ружье, кое-что по мелочи — вот и все сборы. Однако мешок получился увесистым. Захар с трудом поднял его на плечи, примерил, ладно ли все, не давит ли спину.

Наблюдая за сборами Захара, Хмырев неожиданно попросил:

— Слушай, старик, возьми меня в напарники. Ну, дней хоть на пять. В жизни не видал, как женьшень растет. Возьми, а? Буду мешок твой таскать, а ты знай веди.

— Но ты же работать должен, — удивился Захар необычной просьбе.

— Да я отпрошусь сейчас у Борисыча, — встрепенулся Хмырев, порываясь немедленно идти к начальнику.

— Погоди, брат,— остановил его Захар. — Ты, вижу я, обогатиться хочешь, а корень — не каждый год показывается, можно и колесо с собой принести. — И, видя недоумение Хмырева, пояснил: — Колесо, по-нашенски, нуль значит. А здесь в день по червонцу верняком наработаешь. Так что смотри, мне не жаль, я возьму, готовь котомку, как у меня, а свою я и сам нести способен.

Рано утром они ушли.

Рабочие посмеивались:

— Ну и пара! Слон и Моська.

— Уж они покорнюют теперь.

— Изведет он нашего Захара, братцы. Вот посмотрите, изведет...

Минуло три дня. На пути корневщиков встало небольшое село лесорубов.

Близились сумерки.

— Тут и ночуем,— предложил Захар. — А завтра чуть свет на Кислый ключ пойдем, там я в прошлый год ха-а-роший корень взял.

Постучали в крайний дом. Хозяева  — белобородый, кряжистый старик и низенькая, согнутая старушка — встретили незнакомцев приветливо.

— Чай, корневщики? — подслеповато щуря светло-серые глаза, спросила старуха и, не дожидаясь ответа, пригласила гостей в чистую, пахнущую щами комнату.

— Старик-от мой тоже корневщик, — продолжала она, — ноне вот приболел. Осьмой десяток уж... Сиди, говорю, старый, полно маяться, внуки пущай ходють. А он, старик-от, пойду да пойду. Ну, куды пойдешь-от, куды? Портки рвать? Силу выматывать? На што тебе?.. Меду кажен год на две тыщи сдаем, слава господи! От пчелы вот польза, а женьшень — игра карточная, напасть лихоимная...

— Хватит тебе, старая, зубы людям заговаривать, — добродушно прервал старик, поглаживая бороду. — Лучше вот снедь выкладывай, шибче разворачивайся.

Едва забрезжил рассвет, Захар и Хмырев, тихонько ступая по широким крашеным половицам, стараясь не разбудить хозяев, вышли на веранду и, увязав мешки, направились к лесу. Село еще не проснулось, кое-где хрипло кричали петухи, над темной тайгой медленно разгоралась заря. Алмазные капли утренней росы сверкали на листьях, на лепестках, на сочных зеленых травах. Воздух чист и прохладен, освежает тело.

— Красота какая! — восхищается Захар. — Так бы и дышал без устали. Чуешь? Вздохни-ка, слышь — до самых пяток по нутру идет. Чуешь?

Хмырев неопределенно мычит сзади, жалуется:

— Проклятая роса, по пояс уже мокрый.

— Это, брат, обычно в нашем деле, это ничего. Значит, день будет хороший. Солнце выглянет — высохнешь. Нам бы вот к обеду до дубовой сопки дойти.

К обеду пришли к намеченной цели.

Дубовая сопка, похожая на колокол, одним своим склоном круто обрывалась к речке. Речка, сильно обмелевшая, с галечными берегами и желтыми песчаными косами, казалась застывшей хрустальной лентой.

— Тут и обедать будем, — объявил Захар, сбрасывая на гальку мешок. — Тут и комаров поменьше и водица рядом. Ты, Серега, костер соображай, чай вари, а я черемши пойду нарву. Тут недалеко, — и ушел по хрустящим голышам в лопуховые заросли.

Вернулся он с охапкой перезревшей черемши.

Чай уже вскипел. Хмырев сидел на рюкзаке и, блаженно улыбаясь, зашнуровывал новые рабочие ботинки, старые валялись далеко от костра.

— Где ты это ботинки взял? — подозрительно спросил Захар, присаживаясь у костра на корточки.

— Где взял, там уж нету, — ответил Хмырев, не переставая улыбаться и разглядывать обновку.

Захар отчетливо вспомнил, что эти ботинки, подбитые медными гвоздями, он сегодня утром видел на веранде у деда.

Захар вдруг остро ощутил холодок под лопаткой, в том месте, где единственная и последняя, майская уже, пуля оставила светлое пятнышко. Несколько секунд Захар сидел молча, точно прислушиваясь к вскипавшей в нем ярости.

— Снимай, — наконец тихо сказал он, не двигаясь, не поднимая глаз, словно боясь не ко времени взорваться.

— Что?

— Снимай, говорю, — еще тише, уже мелко вздрагивая, повторил Захар.

Хмырев, рассеянно взглянув на Захара, нагло хохотнул:

— Брось чудить, старик, я ж тебя, как муху... Вон под тот корч затолкаю, и нет тебя, шито-крыто, скажу — заблудился.

— Снимай, говорю, гнида!!! — крикнул Захар, багровея, и, вскочив на ноги, сорвал с плеча двухстволку. — Снимай, гад!

Xмырев побледнел, испуганно вытаращил глаза:

— Ты што, Захар... Захар Иваныч, я же пошу... пошутил...

— Снимай, тебе говорят! Снимай!!

Хмырев, низко склонившись, стал послушно развязывать шнурки.

Сняв ботинок, он положил его за мешок и тут же обманным движением попытался схватить малокалиберную винтовку. Захар, почти не целясь, выстрелил, заряд хлестко стеганул по камню рядом с винтовкой. Хмырев, точно ошпаренный, отдернул руку и упал на бок.

— Убью, гад, — спокойно, но твердо сказал Захар, направляя черные дырочки стволов в лицо Хмыреву.

И Хмырев понял, что убьет. Он покорно встал, как приказал ему Захар, отошел к своим старым ботинкам и начал переобуваться. Захар повесил малокалиберку себе за спину и, отойдя шагов на пять от костра, переменил стреляную гильзу на патрон, заряженный волчьей картечью:

— Ты думаешь, я с тобой, гадом, в бабки играть буду?

Захар уже не дрожал и говорил спокойно, но в этом спокойствии была железная решимость, заставившая огромного сильного Хмырева покорно надеть на плечи вещмешок, а на шею повесить ботинки и идти торопливым шагом перед маленьким щуплым человеком назад в село.

Захар оставил свой вещмешок на галечном берегу, думая вернуться сюда, но в горячке забыл укрыть его тентом и теперь, шагая вслед за Хмыревым, не сводя с него настороженных глаз, мысленно ругал себя за эту оплошность:

«Как бы дождь не пошел к завтрему — пропадут сухари...»

В село пришли на закате солнца. Захар, повесив ружье на плечо, но держа дистанцию, приказал Хмыреву идти к дедовой хате.

— Не пойду я туда, — заартачился Хмырев, остановившись посреди улицы.

— Пойдешь, — спокойно возразил Захар и снял ружье.

— Ты побоишься... Тут свидетели...

— Пойдешь, пойдешь, — Захар медленно взвел курки, они сухо щелкнули.

Захар не шутил. Ему было не до шуток. Все плохое и гнусное, что воспринимал он всю жизнь покорно, теперь раздражающе уродливо было воплощено в одном человеке, стоящем перед ним...

И они пошли, провожаемые недоуменными взглядами сельчан. У калитки Захар остановил Хмырева.

— Слушай сюда, Хмырев. Внимательно слушай. Подойдешь к старику, скажи, что ботинки случайно положил в мешок, дескать, у меня точно такие же есть в мешке, а я думал, что мой напарник их выложил на веранду, ну, и положил, дескать, по ошибке вторую пару. Извинись. Дальше слушай. Придешь в экспедицию, сразу на расчет подавай. Я десять лет в экспедиции завхозом работаю и скажу тебе прямо: житья тебе не будет в этой партии. Стало быть, рассчитывайся и мотай отсюда. Тайга воров не терпит, накажет по-своему, без философии. Ну, иди! Потом сядешь на лесовоз, доедешь до Горного, а там знаешь путь. Да не забудь извиниться перед стариком!

Хмырев, не снимая мешка, открыл калитку и пошел к дому.

1971