— Построение уже идет, господин лейтенант! — сообщает мне дежурный по КПП в понедельник утром, когда я, не спеша, поднимаюсь в кают-компанию по мраморной лестнице.

Что за представление здесь разыгрывается? Между огромных, от пола до потолка гобеленов на толстом ковре, застыл строй военных. Все стоят по стойке «смирно». На правом фланге в полной военной форме — офицеры. Слышен рыкающий голос Бисмарка.

Доносится шепот: «Каждый понедельник традиционная речь об окончательной победе» — «В этот раз даже чересчур!» — шепчет другой голос.

Вряд ли это заранее спланированное награждение офицеров. А может быть обычная пятиминутка Бисмарка? Даже стоя здесь на ступеньках лестницы, могу наверняка сказать, что он изрекает, т. к. мне хорошо знаком весь его агитационно-нервный словарь и примитивизм его выступлений: тот, кто не относится к расе «господ», тот для него «больной». «Больной» — это одно из его любимейших словечек. Черчилль — больной, вместе с его англичанами, американцы — все поголовно больные. Высшая же степень его презрения выражается словом: «заразный». Россия — полностью заразна, международное еврейство заразило весь мир, а заразные должны быть поголовно уничтожены….

Но вот появляется и сам Бисмарк, и тут же бледный, скользкий «обер-лейтенант при штабе», стоящий перед строем в бьющей в глаза идиотски аккуратно сидящей на голове фуражке, кричит: «Отдел — смирно!»

Стараюсь не слушать раздающуюся по лестнице словесную труху, и лишь отмечаю, что рев не такой как у Дёница, а зычный бас — надо поучиться у Бисмарка глубине и сочности его голоса.

На первый взгляд Бисмарк выглядит очень важным. Скорее от обтягивающего все его тело большого корсета. От этого фигура у него его довольно грузная, грудь высоко вздымается. Кажется, что ножки у него тоненькие и кривые. Лицо оплывшее, круглое, красное. Весь вид говорит о том, что его вот-вот задушит высокий воротник. Надо посоветовать ему расстегнуть воротник френча — но кто осмелится?

К Бисмарку отлично подходит изречение из моего словарика арго: «Il n’a rien d’humain dans le visage.»

Из-за похожей на пудинг шеи он похож скорее на разжиревшего индюка. «Бисмарк» ему более подходит. Это прозвище, конечно, льстит нашему руководителю. Получил он ее в первую очередь из-за слегка выпученных налитых кровью глаз и покрытых морщинками мешков под ними, а также густых, сросшихся бровей. Но он увязывает ее со своим ростом, венчиком седых волос, властной манерой держаться.

В Берлине мне доводилось как-то прямо в глаза назвать его «наш господин главный оратор», после чего я был поправлен Масленком: «Господин Фрегаттен-капитэн». Оратор — значило его гражданскую специальность. А я и не знал раньше, что имеются профессиональные ораторы. Бисмарк ранее работал страховым агентом и был, вероятно, членом СА. А еще раньше, в 1 Мировую войну, он служил в Кайзеровском ВМФ, а точнее, как он постоянно хвастает, адъютантом тогдашнего командующего подлодками. И в этой должности он проводил много времени перед зеркалом, репетируя моменты придания своему виду наибольшей важности. И конечно же оттачивая каждое свое движение. Явно бросается в глаза то, что он носит корсет, ибо так прямо, даже одеревенело, никто не смог бы продержаться без корсета и секунды.

Кайзеровское прошлое и главный оратор — это, конечно, делает понятным то, что он стал шефом этого пестроперемешанного войска, хотя он ничего не понимает ни в работе собственных «секций» ни в пленках, ни в текстах. Зачастую он надолго исчезает с работы из-за известных всем таких его заболеваний, как гипертония и склероз. И кто его знает, как ему при всем при том удается оставаться великим начальником в этом парижском дворце.

Однако надо отдать ему должное: у него отличное чутье на отступников и ренегатов. Глаза цепко всматриваются в каждого. Ушки тоже на макушке. Довольно пугает и его внезапное «словно черт из табакерки» появление «на сцене». Без сомнений, он сначала подслушивает у дверей, затем резко, одним рывком, открывает ее, и все вздрагивают от испуга.

В этом замке надо держать нос по ветру. Стены здесь имеют уши. Допустимо говорить вполголоса, да и то лишь тогда, когда стучат пишущие машинки.

Пока Бисмарк все еще вываливает из себя эту рыкающую чепуху, мне приходится, сжав зубы, сдерживать раздирающий меня смех. Только не звука! Это может мне сильно навредить. Вдруг возникло чувство, что мышцы моего лица рельефно выдаются вперед из-за сильного напряжения, с которым приходится сохранять неподвижность. Осторожно дышу носом. Взгляд устремляю вдаль, мимо Бисмарка, оставляя его справа по борту.

Надо строго контролировать эмоции! Направить мысли куда-нибудь от этого зала. К примеру, в Черное море, чтобы немного расслабиться. Но это мне никак не удается. Стою и представляю, какой тарарам поднялся бы, если бы я вот сейчас вышел из строя на три шага вперед, и прямо обратившись к этому красному, запотелому, гладковыбритому болтуну безо всяких экивоков влепил бы звонкую пощечину, да такую, что он, словно пробка из бутылки подпрыгнул бы, да и рухнул на ковер. Или как бревно грохнулся бы во весь рост перед строем, а я безо всякого милосердия лупил бы и лупил бы его на этом ковре. Вдруг повисла тишина. Никакого победного сотрясания воздуха. Просто тишина. Речь закончилась. Что же дальше?

Ах, черт! Такие представления довольно ядовиты для нас. Я вновь обречен стать ханжой. Научиться вилять задницей, молчать в тряпочку и выдавливать из себя хвалебное красноречие — жалкое уничижение своего Я. В такой ситуации не остается ничего другого!

И все же мятежные мысли не оставляют меня: в моем виртуальном списке есть довольно много людей, которых я бы с удовольствием схватил за горло. Но в реальности я навряд ли смогу это сделать. Пароль дня — умение лавировать как в слаломе. Сегодня требуется одно умение — пережить все это.

Бисмарка вовсе не заботит то, что в Отделе прямая карикатура на все военные события. Совершенно не заботит…. Наш «великий военачальник» раздувается гораздо больше него. А на лбу вздуваются более глубокие бороздки морщин.

«Великий блеф коварного Альбиона» — слышу вновь, — Коварный Альбион…» — это его любимейшее изречение.

По окончании построения на лестничной площадке царит настоящая толкотня. Возвышаясь над всеми, словно памятник в кругу почитателей, возвышается сам Бисмарк, стоя прямо под сверкающей люстрой, он хвастливым тоном что-то рассказывает — ну конечно: это рассказ о его охотничьих приключениях.

«Рассказы для детей» — долетает до меня шепот Йордана.

Бисмарк, кажется, готов взорваться от потока обрушившихся на него вопросов. Так получилось, что он ничего не добыл на охоте, а виноваты в этом какие-то два моряка. И тут же следуют факты: «Эти парни должны были соорудить мне высокое сиденье. И хотя времени у них было более чем достаточно, они сделали его так плохо, что у меня все тело занемело. Я вообще не мог пошевелиться….

Не верю ушам, услышав это его высказывание. Осторожно осматриваюсь, но вижу лишь внимающие ему лица. Лишь губы Йордана слегка кривятся от язвительной ухмылки.

Во время искусно выдержанной паузы в рассказе Бисмарка в помещении воцаряется мертвая тишина: все ждут продолжения рассказа, а именно, в чем же была загвоздка. Оказывается, что эти два дурака сбили вместе толстые и недостаточно очищенные от сучков чурбаны, и на этих-то сучках он и сидел: задница до сих пор болит. Это была настоящая пыточная дыба, а не сиденье.

— Парни за это еще заплатят! — рычит Бисмарк в заключение.

Несколько секунд после этого висит неловкая тишина, т. к. все думают, то ли выразить негодование всем произошедшим, то ли громко расхохотаться. Йордан уже было готов заржать от рвущегося из груди смеха, да поймал на себе осуждающие взгляды окружающих и слегка откашлялся, маскируя смешок под кашель.

А я думаю то тех двух несчастных моряках: фортуна повернулась к ним спиной… Мне уже давно известно: Бисмарк опасен, т. к. он очень мстительный человек.

Ладно, теперь надо осмотреться и присмотреться к тем, кто прибыл сюда из различных баз. Прежде всего, это корреспонденты радио и киножурналов. Совсем не сочувствую этим напомаженным расфранченным хлюстам. Они — за редким исключением — льстивые, скрытные типы, примазавшиеся к несущему им выгоду дельцу. Отошедшие от написания статей партийные пропагандисты наоборот здорово изменились: несмотря на пошитую в ателье индивидуального пошива форму, выглядят они просто вульгарно. При всем при том имеется и ряд «немецких» поэтов, уверенных в победе воспевателей героического эпоса и мастера хоровых декламаций, из тщеславия, показывающие Бисмарку свою покорность и неприкрытое восхищение им.

Старик назвал бы «божественной» их манеру делать после каждого продолжения вместо точки легкий поклон и даже пытаться изобразить на ковре книксен. Когда бы я не прислушался к их болтовне, каждое слово там сопровождается постоянными: «Господин капитан! Позвольте спросить… привлечь ваше внимание… доложить… позвольте… позвольте…»

И тут я понимаю: лицо Бисмарка излучает готовность слушать их льстивые речи и обращения, но если так и дальше пойдет, то эти его «детушки» могут с голоду ножки протянуть.

Великолепный притворщик Бернингер, его оператор, тоже здесь и увивается вокруг Бисмарка, словно писака из конторы Nestroy’я. Не хватает, чтобы и он заюлил: «Принимаем с благодарностью, господин капитан!». При этом он успевает ошарашить меня рассказом о своих любовных похождениях: Бернингеру глубоко плевать, что он в результате может подхватить. Например, он с шиком отпраздновал свой пятый триппер.

Я, напротив чувствую, что Бисмарк довольно враждебно относится ко мне: взгляд его скользит мимо меня, словно не замечая. Но вот вокруг него образовалось такое пространство, что могу подойти к нему и четко доложить о прибытии.

Едва обменялись с ним рукопожатиями, как Бисмарк опять отвлекся. Слежу за его взглядом: там, куда он смотрит, стоит зондерфюрер — лейтенант, которого я не знаю. Он стоит, держа руки в карманах, и плечи его при этом сильно опущены. Спокойно наблюдаю как Бисмарк закипает от злости. В один миг лицо его краснеет от бешенства. И тут происходит чудо: ничего не говоря он отводит взгляд.

Все ясно: тот, кто так легко отделался, избежав его гнева, мог быть только известный драматург — своего рода Государственный драматург — из Берлина. Пытаюсь внимательно рассмотреть его: с большими залысинами, но еще довольно молод. Стоит, покачиваясь на месте, и оглядывается вокруг, а это вызывает раздражение в обществе ханжей и подхалимов. Этот парень мне нравится. Среди собравшихся покорных и коленопреклоненных существ заполнивших вестибюль и общий зал, этот драматург, словно невиданная пестрая птица. А его раскачивание воспринимается как явная провокация. В своей же форме он может стоять, держа руки в карманах и раскачиваясь на носках сапог. Долго не могу отвести от него взгляд. Кому в голову пришла шальная мысль обрядить в офицерскую форму такое недисциплинированное существо? Масленку? Самому господину Рейхсминистру? Но почему именно в ВМФ? Ведь у нас как раз очень дорожат четкими, отшлифованными манерами офицеров.

Несколькими минутами позже драматург самолично обращается к Бисмарку. Слышу, как он интересуется, на сколько зрителей можно рассчитывать при постановке его драмы о подводниках. Ясно вижу, как глаза Бисмарка буквально вываливаются из орбит и он громко сглатывает. Но драматург, я узнал его — это Рейберг — и не собирается вытягивать из карманов свои клешни: своего рода демонстрация полного пренебрежения. И это сдерживает Бисмарка. Судя по всему, Бисмарк вовсе не ожидал такого нарушения субординации от какого-то зондерфюрера. Но Бисмарку тихонько сообщили, что этот драматург хорошо известен на Берлинской театральной сцене.

Понятно, что общаться с таким ценным кадром для него тяжкий крест, к тому же все выглядит довольно гадко. Он даже закусил нижнюю губу, а это явный знак готовности к нападению. Но шторм стихает. Ах, если бы так! То, что зрело в нем, готово вот-вот сорваться с губ. Однако, я полагаю день удался. А наш великолепный Бисмарк наконец-то нашел достойного соперника.

За овальным обеденным столом, между гобеленов, свисающих со стен, царит строгий порядок рассадки присутствующих. Наш оратор демонстрирует болезненную страсть к примитивной пышности: он и его приближенные одеты в белые кители. И опять у меня мелькает мысль, что Бисмарк немного чокнутый. Но сегодня, когда бал правят нацисты, самое время для сумасшедших.

Заказы принимает только один стюард, на руках у него нитяные перчатки, а при подаче заказанного он держит одну руку за спиной, где-то в области почек.

Какой-то кинорепортер извиняется перед адъютантом. Ему нужно, для какого-то командира, сделать снимки ежедневного парада на Champs-Elysees: в 12 часов на Champs-Elysees в сторону Place de la Concorde маршируют 250 начищенных до блеска воинов.

Господа фотокорреспонденты подчеркнуто сторонятся меня, хотя я не сделал никому из них ничего плохого. В этом сообществе либо военные художники, репортеры, фотокорреспонденты либо кинорепортеры и радиооператоры, и других собратьев они просто на дух не переносят в своих рядах.

А может быть, среди этих мундиров уже прошел слух о моих неприятностях? Вероятно, мне надо дрожать как осиновому листочку, кусок в горло не должен лезть от страха, что новости из Ла Боля или Бреста солдатской почтой дошли до каждого из присутствующих здесь. Как Старик справляется со всем этим в Бресте? Архитекторша — кто же его подставил? Наверняка не простой матрос. Но уж таким уродился Старик: предостережения и намеки лишь добавляют ему упорства! Теперь и подавно! Эти слова были его постоянным девизом.

Трудно поверить, что крессу тоже ничего не известно. В конце-концов он же приезжает сюда из Ла Боля. Однако он относится к такому типу людей, кто не выходит за рамки флотилии. Одергиваю себя: Держи-ка ушки на макушке! Включить все антенны: улавливать любые нюансы в голосах и манере говорения, реагировать нам манеру высказывания, на каждый недоверчивый, косой взгляд, регистрировать каждую ухмылку — каждый оттенок.

Справа и слева от меня обсуждают новое чудо-оружие. Задаюсь вопросом: неужели из табакерки готов выскочить новый, более опасный черт-разрушитель? Никто ничего толком не знает. Одна похвальба. И все эти разговоры на уровне пустой болтовни.

Все время слышны слова: «Оружие возмездия». оружие перестало быть просто оружием, но стало оружием возмездия.

Мое представление о могучем военном роботе, который уклоняется от власти и контроля своего создателя и, действуя на свой страх и риск, опустошает и уничтожает все живое, добираясь, в конце концов, до своего создателя, боюсь, стало реальностью. Где-то в книге о войне Биндинга, имеется место, в котором на поле боя царит возмездие и абсурдность его в том, что возмездие порождает очередное возмездие и так до бесконечности. Черт его знает, где сейчас лежат все эти мои книги, если их миновало пламя какого-нибудь костра: весь мой гардероб со мной — пара нижнего белья, вторая рубашка, фотоаппарат да рисовальный набор. Omnia mea mecum porto.

В правом углу стоит длинный стол. Главный оратор сидит за ним спиной к окну, так что в падающем из окна свете довольно трудно разглядеть черты его лица: старый, проверенный фокус полицейских.

Рядом с ним сидит господин Кренц, с огромной нашивкой на рукаве тужурки, большей, чем у других присутствующих. Господин Кренц едва заметно двигается, и эти движения выглядят довольно молодцевато. Так же оттренирован и его стальной взгляд. Он пытается выглядеть дьявольски с помощью своих высокозадранных, завораживающих бровей, но залысины сводят его усилия на нет. Глубокие морщины от крыльев носа до уголков рта настолько резки, будто прорезаны резцом мастера. Словно роковые скобки соединяют они нос и рот в одно целое. На лице господина обер-лейтенанта Кренца так же нельзя ничего прочитать. Только одна поперечная черта на его лице — одна сплошная щель. Рядом с Кренцем сидят Шнейдер, чиновник администрации, яркий блондин Керпа и Виланд, олденбуржец с лицом, напоминающим медузу: скульптор, с осанкой героя-моряка, словно для Аллеи героев.

Некоторых из сидящих поодаль я не знаю: все новые лица. Бернингер сидит кроткий как овечка и скромный как никто другой за столом. Из-за того, что он постоянно поглядывает на свои часы Boulette, он выглядит так, будто каждый раз кротко опускает глаза.

Разговоры за столом под взглядом Бисмарка смолкают. Он желает сообщить нам, что сообщил командованию группы ВМФ Вест решительный протест против английских припевов в морских песнях Германского ВМФ. «Нельзя терпеть более этого издевательства, когда победоносные ВМС Германии поют английские тексты!»

В этот миг Йордан задает вопрос, на который Бисмарк едва ли рассчитывал: «А как же быть с морской формой для матросов?» Трафальгар — Копенгаген — Абукир … Он ведь слышал, что полосы на гюйсе за эти морские битвы предписаны адмиралом Нельсоном. А Нельсон ведь англичанин. Я чуть не поперхнулся от удивления, а Бисмарк так просто оцепенел. Йордан, наверное, спятил! Теперь то уж точно его отправят к праотцам. Так провоцировать начальника может человек, которому все до одного места.

Не успев придумать ничего нового, бросаюсь на помощь Йордану: «Наш галстук, а именно узел — это тоже английская традиция…».

Теперь уже все взоры устремлены на меня. Но Йордану я кажется, помог. Неужели эти идиоты так ничего и не поняли? Словно по принуждению, продолжаю в том же духе: «Если мне не изменяет память, черный платок, в знак скорби, был надет в день смерти Нельсона». Несколько человек выражают взглядами свое одобрение. Но Бисмарк этого не видит. Склонив голову, он демонстрирует блестящую, как Луна, лысину, с тем, чтобы не выдать как ему тяжело.

Пытаюсь поймать взгляд Йордана. Тот не моргнув глазом, выдерживает мой взгляд.

Какое-то время слышен лишь стук столовых приборов. Кажется, что Бисмарк сейчас взорвется! Но нет: он все еще не готов к отпору.

Наконец, Кренц пытается спасти ситуацию: «Господа офицеры! Воротники и узлы — да никакой гражданский не свяжет их с Нельсоном. Они ведь не говорят по-английски!» Его речь прерывается смехом: «Воротник не говорит по-английски! Ха-ха-ха!!!»

Было ли это действительно выручкой Бисмарку? Или очередным подхалимажем?

— Господа! Прошу внимания! — произносит, наконец, Бисмарк, — полагаю, что серьезность ситуации…

Я перестаю вслушиваться, в чем заключается серьезность ситуации, а погружаюсь в размышления: «Ну, кто первым начал нести весь этот вздор о песнях? Если бы эта чертова образина знал, что на самом деле поют на лодках, а иногда даже злобно горланят во всю глотку: швейцарские песни!

Вид этого сановника во главе нашего стола доставляет мне почти физическую боль. Бисмарк все же по сути своей настоящий надутый гунн! Я уже просто не в силах притворяться как он мне ненавистен. Дракон сидящий во мне готов ринуться на него.

Успокаиваю себя: внимание! Держи рот на замке! Чувствуй момент! Не становись на скользкую дорожку спора, на которой не удастся удержаться.

После еды подхожу к адъютанту: «Что еще планируется? Я не хотел бы задерживаться здесь надолго», — говоря это, ловлю себя на мысли: как ему удается выглядеть как с иголочки? Тот же с вызовом отвечает: «Я здесь не начальник! Вам предписано находиться здесь!» — «Но не до посинения же!» — «Это все, что я могу вам сказать!». Да, это в Берлине мне удавалось схитрить, а здесь сижу, словно на крючке. Человек предполагает, а Бисмарк располагает. У меня такое чувство, словно мчусь по замкнутому кругу: мой берлинский покровитель хотел отправить меня в безопасное место, а это чудище удерживает меня здесь в своей берлоге.

— А когда состоится церемония награждения Железным крестом?

— В 15 часов.

— И кто счастливчик на этот раз?

— Ефрейтор- артиллерист флота, Мёртельбауэр.

У меня чуть не вырывается «Ух ты, черт!», но лишь изображаю невинное удивление от услышанного. Старина Мёртельбауэр! Собственно говоря, его имя давно на слуху: о его бесстрашии перед врагами ходят легенды. С другой стороны, человек, носящий синюю форму как поношенную детскую одежонку, к сожалению, совсем не украшает ВМФ. военная форма ему претит, и он этого вовсе не скрывает.

Но вот как все обернулось — теперь уже к его большому удивлению. Что же касается геройских деяний Мёртельбауэра, то они менее всего являются доказательством его мужества и отваги, но в большей степени слепой удачи. О нем говорят, что он по-пиратски захватил город Нарвик: едва сошедши с эсминца на берег, тут же схватил свой мотоцикл с коляской, швырнул в него свой скарб и с шумом укатил, не думая ни о чем другом, как о том, чтобы добраться до высочайшей точки города и оттуда кинокамерой «обстреливать» всю бухту со стоящими на рейде эсминцами. Никто и не сомневался, что этот парень будет наверху.

На церемонию награждения собрались все, кто мог двигаться: авторы книг и художники-иллюстраторы, которые, наверное, целый год согласовывают и проталкивают свои проекты, сценаристы, корпящие в тиши своих кабинетов, драматурги, месяцами не могущие ничем толковым разродиться…

Парадная лошадь Бисмарка, «коллекционер значков», не присутствует на этом великолепном сборище. Единственный человек, которому прикрепили все до единого имеющиеся в ВМФ значки, утонул вместе с Гиппером. Ему как раз не хватало значка «За участие в битве боевых кораблей». Теперь лишь вдова порадуется всем его побрякушкам. Интересно, вручили ли ей этот его последний посмертный значок…?

Все идет по плану: присутствующие вновь построены — теперь уже прямо напротив конторы Бисмарка — в коридоре. Вновь в три шеренги, фуражки надвинуты на лбы. Лицо Мёртельбауэра сияет от удовольствия, а черные усища придают действительно пиратский вид.

Адъютант следит за построением. Затем зычно командует: «Смирно! Для встречи командира — равнение налево!» в тот же миг двери кабинета Бисмарка распахиваются, да так, что стекло в них дребезжит, и он, словно черт из табакерки, появляется в проеме дверей. Адъютант рапортует: «Пропагандистский Отдел ВМФ «Вест» для церемонии награждения Железным крестом — построен!»

Кто-то вздохнул за моей спиной. Жаль не видно лица государственного драматурга. Хотелось бы узнать, как он воспринимает всю эту показуху.

Место перед строем ограничено, и потому Бисмарк остается стоять в проеме дверей своего кабинета, но все же набирает побольше воздуха, щеки при этом раздуваются как меха и начинает свою речь.

Хочется смыться отсюда и завалиться в какой-нибудь угол, а там смеяться до слез над всем этим фарсом, но стою неподвижно, как истукан и хочу того или нет, внимательно слушаю обожаемого начальника.

Лучше всего, дабы сохранить подобающее моменту выражение лица, сконцентрироваться на какой-нибудь другой теме: пытаюсь найти такие слова, какими можно было бы точнее описать выражение лица нашего начальника Отдела. Наиболее подходит нечто среднее между мордой бульдога и рожей жабы: то ли жаба, то ли бульдог.

— Фюрер и его полководческий гений! — Фюрер наша единственная надежда! — Величайший полководец всех времен! — Тысячекратно подтвержденная гениальность! — Его знамена овеяны славой! — Ни одной проигранной битвы! — Историческая миссия невероятного масштаба! — Спасение мира от жидовских лап…! — настоятельно вколачивается в мозги собравшихся.

Нет сил моих слушать и далее этот старый треп! А Бисмарк основательно закусил удила: «Великое сердце Фюрера!»- дважды повторяет он громким голосом. И опять: «Наш Фюрер!.. Фюрер!..». кажется, что у Бисмарка, в его пузе, спрятан магнитофон с одной записью. Вспоминаю, как однажды ко мне прицепился старина Мёртельбауэр на моей прогулке, хотя мне, из-за его смешных, как у Гитлера усиков, это вовсе не понравилось, но мы, тем не менее, довольно весело фланировали по Pigalle. Как наяву, вижу нас обоих — одетых в матросские форменки — перед Folies-Bergeres, и я, т. к. Мёртельбауэр не может читать по-французски, объясняю ему, что не смогу принять участие в спектакле, поскольку работаю за «железным занавесом».

В этот миг за нами появился какой-то майор и сквозь пенсне стал пристально рассматривать фотографии обнаженных красоток. Ефрейтор-артиллерист флота Мёртельбауэр, выше среднего роста, плотный крепыш, четко поворачивается кругом, при этом кресты его громко бряцают, резко выбрасывает в приветствии руку и высоким голосом кастрата выпаливает: «Господин майор! Разрешите обратить ваше внимание на то, что спектакль не состоится из-за того, что рухнул железный занавес!» И все это на полном серьезе, и вполне в рамках уставного обращения к старшему по званию.

Так, кажется Бисмарк выдохся. Адъютант бесшумно выходит вперед и на небольшом подносе выносит Железный крест для Мёртельбауэра. Бисмарк громко командует: «Ефрейтор-артиллерист флота Мёртельбауэр — выйти из строя!»

Боковым зрением вижу, как Мёртельбауэр, словно пловец, рассекая ряды строя, выходит из последней шеренги, при этом внося сутолоку в передние шеренги: Бог мой! Неужели ему так и не втолковали в учебке, что, находясь в последней шеренге с краю, надо обойти строй, а не переть сквозь него как танк. Этакий молодцеватый танк. Но можно ли танк наградить орденом? Некоторые офицеры смеются и пока шеренги выравниваются за Мёртельбауэром, продолжаю размышлять: это все из-за того, что его всегда ставят в последнюю шеренгу, с тем, дабы неуклюжая фигура не портила общую картину строя. А этому идиоту адъютанту не пришло в голову ничего другого, кроме как главного виновника торжества засунуть в конец строя? Мёртельбауэр и Бисмарк — Пат и Паташон!

— С ума сойти можно! — доносится шепот Йордана. Мёртельбауэр тем временем тщетно пытается прищелкнуть каблуками. Выпятив могучий живот, он стоит навытяжку. Бисмарк с любовью вешает ему на шею висящий на ленте Железный крест. Затем крепко жмет руку. Не убирая руку, словно оцепенев, очевидно переполненный чувствами, Мёртельбауэр всем видом выражает огромную благодарность. А потом, будто выйдя из транса, сбивающимся от волнения фальцетом произносит: «Господин капитан! Я восхищен!»

— Толстяк совсем спятил! — шепчет Йордан. Да, был бы тут Старик! Такие сцены как раз в его вкусе: скомканная военная оргия — нет ничего более прекрасного для Старика!

Бисмарк пытается доброжелательно и явно покровительски спасти ситуацию: он кричит, и мы все хором повторяем здравицу нашему Фюреру и Верховному главнокомандующему: «Sieg Heil! Sieg Heil! Sieg Heil!».

— Может быть, этот чертов оратор произнесет сегодня еще и третью речь! — обращается ко мне Йордан, когда говорю что хочу пойти с ним на сегодняшнюю постановку в театр. — А нам придется за это расплачиваться…

Воздух мягок и нежен. Что за прекрасный вечер можно было бы провести за городом! Меня совершенно не интересует драма Г. Реберга. Я и без того плохой слушатель — что в театре, что в церкви. Еще в методистской церкви Хёмница, во время проповеди, мои мысли постоянно улетали за ее пределы. А когда играл орган, особенно легко было улететь мыслями за пределы окружающих меня стен хоть в джунгли, хоть на Северный полюс.

Интересуюсь у Йордана его мыслями о драме о подводниках Г. Реберга, т. к. может быть он читал сценарий. «Это все же премьера…». — «Ты удивишься! Эта пьеса играется в разных кругах. Ужасное дерьмо! Финала я не видел…» — «И только поэтому Бисмарк собрал чуть не весь Париж?» — «Ему необходимо засиять в свете военных сливок. Вот потому он и организует все это: художественные выставки и театральные постановки! Флотские всегда находились и находятся на пике времени, и именно они являются носителями германской культуры. И, кроме того: кто упустит шанс приехать за казенный счет в Париж? К тому же в такую затрапезную церковь.» — «Затрапезную церковь?»

— Что, незнакомое словосочетание? — Йордан так хорошо едет, что мне не приходится трясти головой, чтобы уловить его пояснение: «В Берлине имеются или имелись, церкви для бродяг. Там всегда можно было поесть. Распределялись суп и булочки. Но, прежде всего, надо было прослушать проповедь.» Так как ничем не показываю своего понимания этого объяснения, Йордан продолжает втолковывать мне: «И здесь, у нас та же песня: сначала драма о подводниках, а затем вечеринка.» Ухмыляясь во весь рот Йордан дополняет: «Первого тебе уж точно не избежать!» — «Невероятно! Немецкий государственный театр — в Париже! И это на пятом году войны!»- произношу вполголоса. — «Кто бы говорил!» — рычит Йордан, — «А твоя выставка, год назад в Petit Palais, имела большой успех! Это был изумительный успех немецкой культуры, лист в венке славы культуры германского Вермахта — или как там еще назвать можно.… В любом случае, это было знаменательное событие!»

Пока Йордан болтает в том же духе, мысленно преклоняю колени: более всего хочу сказать: сегодня мне просто очень стыдно за весь этот театр абсурда. Но вместо этого с вызовом спрашиваю: «Должен ли я покраснеть от содеянного?»

Как наяву вижу всю эту помпезную атмосферу при открытии той роскошной выставки моих рисунков о подводном флоте: как Бисмарк во время своего выступления внезапно проревел: «Посмотрите-ка на этого человека!» и вытянул руку в моем направлении, а затем снова гремит: «В бушующем реве морской битвы он не прячется в укрытии, а находясь на верхней палубе сидит на ящике с зарядом картечи и пишет морскую битву, и когда снаряд выбивает из под его задницы этот ящик, то этот храбрец садится на саму палубу и рисует дальше!» а как он потом изгалялся: «Шляпы долой перед этим человечищем!», и я не знал, то ли мне салютовать в этот момент, то ли провалиться сквозь землю.

И все это перед лицом уверенных в себе собравшихся в Grand Paris генералов и адмиралов! Наш Бисмарк пригласил их великое множество: выставка искусств в Petit Palais была в Париже в новинку, и потому фактически все военное командование собралось на выставку.

— Этот Реберг ни разу не ходил в море! — вновь долетает голос Йордана.

— Так откуда же он знает суть подводного флота?

— Суть? Суть! — передразнивает Йордан, — Он просто читал военные сводки — может быть и твои.

— Да ну! — вырывается у меня, — В чем же тогда моя вина?

Как и все остальные до театра мы добираемся на метро: сказываются трудности с бензином.

Бернингер тоже увязался за нами. Никакой возможности нет избавиться от этого помпезного, довольно подлого человека. В метро он так развязно болтает, словно совершенно невозможно представить себе, что имеются французы, понимающие немецкую речь, о том, что в этот раз у него совсем нет денег на бордель: он должен экономить. Он здорово пошиковал в Ла Боле. Уборщица, некая мадам Andre, получала жалование в комендатуре. Теперь предстоит в третий раз выслушать эту поросшую мхом историю, т. к. Йордан выказывает неподдельный интерес, и нет никакой возможности заткнуть грязную пасть Бернингера.

— Милая мадам Andre, — начинает рассказ Бернингер. — из военнопленных — откуда-то из крестьян Швабии. И когда она убирала мою комнату, я всегда давал ей возможность немного потереть, а потом ха-ха-ха…

Йордан стоит, уперев руки в бока, и таращится на Бернингера, словно это невиданное существо. Я мог бы его предупредить: сейчас мы завязнем в этой истории — но предпочитаю нейтралитет. Придется Йордану, стиснув зубы выслушать всю эту чепуху. Надеюсь лишь на то, что ни один француз не поймет этой свинской истории.

— … потом я спускаю брюки, — продолжает Бернингер, — и усаживаюсь на унитаз, как наездник в седло своего скакуна. В свою очередь, мадам Andre стягивает с себя трусики, заметьте одной рукой! А ….

Ловлю вопросительный взгляд Йордана. Это как раз то, чего и добивался Бернингер, и удовлетворенно хмыкнув, он продолжает: «… а другой рукой крепко держит свою метлу». Йордан одаривает Бернингера испепеляющим взглядом, но тому все равно: — А затем — быстро выговаривает тот, — дама садится на меня. Буквально насаживая себя на мой член, и скачет, словно дикий охотник. Гвоздем же программы является то, что палкой от метлы она бьет в такт движениям по полу — все просто как ясный день!».

— Приехали! — лаконично выдает Йордан, — Пора выходить!

Проходя по скверику с низкими клумбами, Йордан приостанавливается и шепчет: «Вот бы это услышал наш государственный драматург!» — «Знаешь, жену этого господина я вообще-то узнал еще в Берлине — нет, не драматурга, а этого Бернингера». Это заинтересовывает Йордана, и я поясняю: «Божественная блондинка с голосом, как шелест листвы. Я должен был передать ей посылочку от ее мужа, к тому же на вечеринке с распитием кофе, а там сидело еще три похожие как сестры блондинки в плетеных креслах вокруг такого же плетеного стола. Судя по стоявшим на столе среди тарелок и кофейным чашкам пустым бутылкам из-под ликера, дамы уже изрядно потребили алкоголя. Одна из роскошных блондинок потирая ушко, спрашивает меня о том, как ЭТО было у меня с французскими мадемуазелями и мадамами в Ла Боле. Другая призывным тоном добавляет, что слышала чудесные рассказы о настоящих оргиях.

— А вот мой муж этим не занимается! — резко заявляет жена Бернингера, и я запинаясь подтверждаю: «Боже упаси! Конечно, нет!» Мадам Andre и эта блондинка, буквально выпрыгивающая из бюстгальтера: какое противоречие!

Когда входим в фойе театра, Йордан шепчет, обращаясь ко мне: «Садимся так, чтобы можно было незаметно смыться». — А антракта не будет? — Думаю, что нет. Я читал, что все пройдет на одном дыхании.

В зале мелькают разряженные офицеры в синей и полевой серой форме, в голубой форме Люфтваффе. Несколько человек в кладбищенски-черной форме, также возникают в толпе то там то тут.

Свет гаснет, и занавес медленно открывается. Сцена темна. Внезапно справа, сверху, тьму рассекает яркий белый луч света и упирается в стоящую на сцене фигуру. Глазам не верю: наш Бисмарк! Луч освещает задник сцены, так что Бисмарк резко выделяется на его фоне, и тут же начинает вещать более зычным, чем в своем дворце, почти замогильным голосом. Я просто заворожен им. «Драматическое искусство Третьего Рейха… как всякое искусство наполнено почти фантастическими аллегориями… говоря словами Фюрера…». Не могу более слушать эту ахинею. А от декламационного тона артистов меня просто смаривает сон. Ничего не могу с собой поделать: мысли не могут задержаться на постановке больше пяти минут. Мои мысли — мои скакуны!

Йордан начинает показывать свое горячее возмущение постановкой. Прикладываю к его губам указательный палец, чтобы он заткнулся и, уловив момент громкого шума на сцене, шепчу ему: «Мы не в Баль Майоль!» — «Да лучше бы я там и остался!» — шипит Йордан, и добавляет: «Ну и скукотища!».

Актеры, играющие на импровизированной подлодке командиров лодки, играют настолько жеманно и дурашливо, что просто ужас. Все события происходят в кругу благородных дам. При этом абсолютно все гнусавят, что придает всей сцене еще более дурашливый тон.

Когда мы с Йорданом выбираемся из театра на улицу, уже 9 часов. Едва выйдя на улицу, Йордан сердито бубнит: «Знал бы противник, что мы тут в театре смотрим! Вот уж поиздевался бы над нами: ну и нервы у этих немцев! И с этими словами тут же сдался бы на нашу милость…» Не успев отдышаться, Йордан вновь выпаливает: «А эти герои-моряки! Сидят как истуканы и позволяют показывать им собственные карикатурные изображения! Хотел бы я предложить этот балаган главному командованию ВМС…» начиная остывать уже тише добавляет: «Хотел бы я услышать все подобную чепуху от кого-нибудь командира на мостике подлодки!» Пытаясь раззадорить его, добавляю: «Наверное, это и есть нужное ВМФ искусство!» Йордан сразу попадается в мою ловушку и негодующе восклицает: «А как тебе эта сцена в парке?» — «Play in the play — все по Шекспиру. Вся постановка вообще напоминает театр Шекспира. Или нет?» — «Против всего этого поможет только бордель!» — отвечает Йордан. — «А потому вперед, на Pigalle!» По пути к метро, Йордан вдруг говорит: «А почему это этих придурков актеришков не призвали в армию?» — «Именно из этого театра?» — «Ну да. Всех этих педиков…» — «Вероятно потому, что …» — «Потому что они педерасты?» — «Кроме того, они же на фронте выступают». — «Ах, так!», и помолчав, восклицает: «Значит надо быть педиком, чтобы уцелеть! Я так себе это и представлял». Пройдя еще с десяток шагов, добавляет: «Думаю, этот парень мог бы представить нечто лучшее, чем эту зловонную халтуру. Ему даже идут его залысины». Тут только до меня доходит, что Йордан имеет в виду драматурга. «Ты абсолютно прав!», только и говорю в ответ. «В чем, осмелюсь спросить?» — «В том, что сказал. Кстати третья речь была просто полна воды!» — «Это своего рода рекорд!» — «Ну, это же была чистая инсценировка» — «Непостижимо!», отвечает Йордан и это звучит довольно жалобно. Останавливаюсь и удивленно смотрю на него. А тот продолжает: «Хватит на сегодня!».

Направляемся в кафе. Едва уселись, Йордан вновь обращается ко мне: «Жаль твоего друга Купперса …» — «Откуда ты о нем знаешь?» — «Ну, когда я был тут в прошлый раз, здесь была его жена …» — «Соня Купперс? Со своими вышивками?» — «Да, она самая». Кажется, что на душе Йордана тяжело. В полголоса и очень нерешительно, почти как заговорщик на сцене театра, он произносит: «Если бы меня спросить, то у меня сложилось мнение …», так как он смолкает на полуслове, взглядом пытаюсь побудить его продолжать свой рассказ. Немного выждав, Йордан говорит: «Я вот что наблюдал …», он снова смолкает, и мне хочется крикнуть: «Ну, говори же!», но я молчу. Йордан как-то странно откашливается. Все выглядит так, будто он хочет говорить, но не может. Мелькает мысль: ну, не тяни парень!

Помолчав, Йордан продолжает: «Жена Купперса — она ведь была с вами в Ла Боле, а затем некоторое время проживала здесь …» Я молча киваю, т. к. от нахлынувших воспоминаний перехватило дыхание. Ах, эта монголочка! Ну, почему же я не знал, что эта чудесная женщина приютилась в этом городе! «Из того, что я слышал, у нее, кажется, случился большой конфуз в Ла Боле …»

Как наяву вижу образ Сони, ее раскосые глаза и небольшую челку. «Никаких сомнений, что Бисмарк тебя не пощадит! И к бабкам не ходи.» — «Но я ведь не давал ему ни малейшего повода для этого!» — «В этом-то и дело!», отвечает Йордан, и эти простые слова звучат как издевка. «Но может быть, кто-то другой дал ему такой повод», медленно тянет Йордан и добавляет: «Подумай-ка получше!» При этих словах, он, словно врач обреченному больному, смотрит мне в глаза и с наигранным участием интересуется: «Ну, сообразил?»

Мозги буквально кипят от вороха мыслей, а Йордан продолжает: «Эта Купперсова женушка буквально опутала своими щупальцами нашего старого козла …. За обедом она сидела рядом с ним!»

Одно лучше другого! Перед глазами ярко вспыхивают когда-то мимолетные и расплывчатые, сменяющие друг друга сцены: Соня, и то, как она стреляет глазками, как морщила курносый носик, как, словно чертик скакала по сцене.… Почти всегда, когда эта женщина разговаривала со мной, манера ее разговора напоминала скорее выпытывание каких-то сведений. Отправив свою дражайшую половину во Францию, господин военный художник Купперс заварил кашу не только себе, но и нам. Никому нельзя доверять! однажды, за обеденным столом, кинооператор Карпа строго предупредил: «Враг подслушивает!» Это случилось в момент, когда глупец Маркс рассказывал нам о своих приключениях в Париже.

— А что, собственно говоря, она искала в Ла Боле? — интересуется Йордан.

— Спроси лучше у Бисмарка! — парирую я. — Официально, ей поручалось собрать гобелены на флотские темы, а также постараться их вывезти, и для этого ей требовалось ощутить прифронтовую обстановку.

— Не понимаю, — выпаливает Йордан, а затем: «В Ла Боль к вам забросили своего рода шпионку. В любом случае, эта дамочка во всех подробностях доложила здесь, то, что ей удалось вынюхать в Ла Боле. В этом я уверен на сто процентов!»

Едва не хлопаю себя ладонью по лбу: так это Соня! Это она заложила Бисмарку Симону! Как же я мог забыть про эту чертову Соню! Это пошло оттого, что я всегда сторонился ее. Но из-за этого ли она так поступила со мной? А что касается Симоны.… Да! Если бы Симона хоть вполовину была бы похожа на это подобие Маты Хари! Но нет, Симона должно быть так кисло-сладко смеялась, глядя на ее ужимки, что сама чувствовала всю глупость своих издевок над нею.

— Даже для ее супруга мало веселого в том, что его мадам внезапно появилась на базе. ОН определенно не приглашал ее туда, — продолжает Йордан. — Он уже изучил дело. Ему пришлось это сделать! Бог его знает, как там все обстоит. Но появление во флотилии этой семейки, имело довольно неприятный привкус. Просто не представляю, как он управлялся на лодке. К тому же он был заядлым курильщиком, — вновь говорит Йордан.

— Мы звали его «никотиновые пальцы»: у него были абсолютно желтые кончики пальцев. Старику Купперсу здорово не везло. Перед каждым погружением, он просто вырывался на мостик рубки и жадно курил одну сигарету за другой…. Их потопили самолеты на второй или третий день похода.

— Кто-нибудь спасся? — Никак нет, сэр. Никто! — С тех пор у него больше нет проблем с куревом! — холодно заключает Йордан.

Мысленно соглашаюсь: неплохой некролог! А затем: Если бы Вальтер не был бы дураком, мы бы не получили во флотилию его супругу и за нами никто бы не следил, а значит и Симону никто бы не посадил за решетку. На память приходят строки детской считалки: «Если бы да кабы…»

Теперь мне понятно и то, почему Бисмарк, однажды заявился в Ла Боль без предупреждения: он хотел сам увидеть то, что нашептала ему Соня. Она была в отъезде, а ее ужасный настенный ковер висел в столовой флотилии и восхищал находившихся там глупцов. Бисмарку же наверное было приятно. Между тем, он все пытался увидеть то, что ему описывала дамочка. И однажды гнев его вырвался наружу. Более идиотской причины для этого нельзя было придумать: Наш оператор Штиллер должен был точно доложить ему о времени захода солнца. Бисмарк хотел сам сделать несколько снимков захода солнца на фоне заграждения из колючей проволоки. А Штиллер об этом поручении напрочь забыл. И когда он прибыл с докладом, солнце уже скрылось за горизонтом. И тогда Бисмарк взорвался…

Долго еще гремел рев Бисмарка: «Я никогда не прощу этого фотографа! Это был мой приказ, а он абсолютно не справился с ним!..»

После таких размышлений отвечаю Йордану: «Сердечное спасибо за твое сочувствие!» И так как он кривит рот в усмешке, добавляю: «Совершенно искренне! То, что ты мне сейчас рассказал, крайне важно для меня — у меня, так сказать, открылись глаза».

— Да ты совсем сбрендил! — парирует Йордан.

Лежа в огромной постели своего гостиничного номера, вновь чувствую острое одиночество. Эта кровать совершенно не предназначена для одного.

Где-то читал, что люди, чувствующие свое одиночество, часто ударяются в запой. Пока мне удается уберечься от этого: за всю свою жизнь, я еще ни разу не напился допьяна и так, наверное, и останется.

Внезапно горькое чувство сожаления о Ниагарском водопаде борделя, его шуме. И в то же время я доволен, что не нахожусь в своре его посетителей. Железным правилом для меня всегда было: моя хата с краю. И не пытаться никого изменить. Делать только свою работу. Отворить настежь клюзы и навострить ушки. Никогда не упрекать себя. Но всегда вокруг находится уйма проклятых завистников! — и они очень опасны: в случае чего, наваливаются скопом, словно волки.

Совершенно уверен, что милашка Соня ввела в уши Бисмарку то, как обстоят дела в Ла Боле, и то, что при этом она вела себя как истинная немка. Собственными ушами слышал, как она произнесла «француженки». «Француженки шляются туда-сюда!» И каждый понял, что она имела в виду не только уборщиц.

Тут же мои мысли перекинулись на Симону, в Брест: легко могу представить себе, как она вела себя там во флотилии — всегда хорошо щебетала, несла веселую, пустую чепуху. А рядом, представляю себе Старика: покорного, с добродушием сенбернара — готового последовать ее малейшему сумасбродному желанию.

Особенно должны были тронуть Старика исполняемые ею коротенькие песенки. Песенки при свете свечей у стреляющегося искрами камина. Ниспадающее до полу одеяние из красного бархата, с глубоким декольте на спине — кто бы удержался!

«Trois gareons» — это была одна из ее любимейших песенок: «J’ai en trois gareons/Tout trois capitaines/ L’un est; Bordeaux/L’autre; la Rochelle/ L’un est; Bordeaux/L’autre; la Rochelle/L’plus jeune; Paris/Pilier de Bordel./ Trois gareons… так-то. Люди вокруг Старика давно уже перешептывались на их с Симоной счет. И шепот этот представляю себе: полуснисходительно, полуиздевательски… Подстерегающие косые взгляды, шепот в спину. Зависть. Никакой робости: «Злопыхатели», так мы называли этих подонков. Не в наших правилах было увиливать. Лучше защищаться нападая. Действовать четко, ясно и строго против всех этих «ЗЛОПЫХАТЕЛЕЙ».

Смешанное чувство? Словно влепили прямой в лицо? Это пройдет! И как нарочно — в Париж! Но хочу я этого или нет Симона не оставляет меня в покое. Неужели мне придется разгребать всю ту кашу, что она заварила?

Даже засыпая, думаю: Что же делать с Симоной? В конце концов, мы с ней в ссоре.

Прибыв утром в Отдел, узнаю, что рано утром началось Вторжение и как раз между Шербуром и Гавром. Сообщение поступило по телефону от командования флотилией Группы Вест.

Словно под гипнозом двигаюсь к огромной настенной карте в столовой: значит вот здесь. Так далеко к югу от Англии? И об этом никто не знал? Едва ли кто у нас принимал в расчет это место как место возможной высадки.

Лично я каждый день ждал высадки Союзников. Ну, вот и свершилось! Этот день — 6 июня 1944 года войдет в историю.

В канцелярии читаю первое сообщение:

«Вторник, 6 июня 1944 года, 01 час 30 минут.

В 01 час 30 минут поступили доклады о высадке большого числа парашютистов в расположении 711 и 716 пехотных дивизий. Передано офицером служебной телефонной линии LXXXIV. Войскам объявлена тревога II степени. Немедленный запрос к командующему Группой Вест при Армейской группировке W. (01 ч.45 мин). Армейская группировка W подтвердила донесения командира 7 о высадке парашютистов и донесение 711 пехотной дивизии о воздушном налете и высадке парашютно-десантных соединений противника в полночь. В расположении 711 пехотной дивизии кроме парашютно-десантных групп задействованы по сведениям, грузовые планеры».

Вот так всегда: парашютисты и грузовые планеры. Едва ли мы представляем, что это такое — грузовой планер. Я, лично, представляю себе просто смонтированные, огромные, безмоторные самолеты, доставляемые настоящими самолетами до места высадки, и там они отцепляются — гигантские планеры. Однако, никак не могу сообразить, как их поднимают в воздух и ведут на привязи.

Хотел бы знать, где конкретно располагаются 711 и 716 дивизии. С этим донесением и у этой карты никак не складывается вся картинка.

Вновь поступают донесения. После полуночи в районе Каена высадился бесчисленный парашютный десант. Становится не по себе от физически ощутимого страха. Для меня все это значит одно: почти никаких шансов попасть в Брест. Теперь-то я уж не вырвусь из цепких когтей Бисмарка.

Стараюсь хоть что-то прочесть на лицах присутствующих. Но они словно каменные. Люди стоят отдельными группками и шушукаются. От одной группки доносится: «Шеф уже все согласовал!»

Надо заняться чем-либо, чтобы успокоить нервы. А потому испаряюсь с каким-то ординарцем несущим поступившие донесения куда-то на третьем этаже. Но как бы я ни пытался сконцентрироваться, мысли бегут вдаль. Пробегаю взглядом по строкам донесений, но их смысл не доходит до ума: не понимаю того, что читаю.

В эту минуту снаружи доносится вой сирен воздушной тревоги и крики: «Воздушная тревога!» Переполох! Не имею понятия, как здесь действуют по тревоге. Ничего другого не остается, как нестись вниз по лестнице.

Просто черный юмор: сидеть в убежище в Париже! На первом этаже попадаю в хаотично несущееся стадо. В этот миг думаю, что меня хватит удар: Великий Бисмарк напялил на голову каску! В толчее высматриваю Йордана. Тот же, опершись спиной о перила лестницы, стоит словно статуя. Вместо того, чтобы сломя голову нестись вниз по лестнице, он с неприкрытым интересом наблюдает всю эту сцену. Заметив меня, ухмыльнувшись, Йордан оставляет свой пост.

— События валом валят! — говорит раздраженно. — Иначе здесь было бы гораздо тише!

Более всего хочу вырваться из Отдела и уйти поболтаться по городу, безо всякой определенной цели. Но сейчас я не могу вот так просто испариться. Лучше успокоиться! — твержу себе под нос. Держи ушки на макушке! Не упускай ничего, все фиксируй до мельчайших подробностей! Слушай и прислушивайся!

«Только посмейте высадиться! — сказал Гитлер, — И в течение 9 часов мы сбросим вас в море!» — доносится до меня с цокольного этажа. Значит, если считать с пол-второго ночи, для союзников прошло уже несколько часов из данной им отсрочки.

Довольно скоро звучит отбой тревоги, и вся кавалькада вновь грохочет по лестнице — теперь уже вверх, в свои конторы, в середине Бисмарк в своей стальной каске. «Вот это цирк!» — слышу голос Йордана.

Из приемников несутся бравурные радиосообщения. Словно огромная удача для германских войск, воспринимается высадка союзников. Голоса дикторов звучат с таким пафосом, словно они сообщают о спортивном соревновании.

«Теперь заговорит наш карающий меч!» — «Решительный бой за будущее всей Европы!» — «Отбросим врага от бастионов Европы!»

Йордан поднимает глаза вверх, а я думаю лишь одно: «Только бы он молчал!» рядом с нами несколько человек, которым я бы не доверял. В этот миг появляется адъютант и Йордан, словно этого только и ждал, выпаливает: «Конечно, янки и Томми совершенно не нанесут нам того урона, который когда-либо позже появится на пленке».

Спятил он что-ли? Но Йордан хладнокровно продолжает: «Однако именно МЫ находимся ближе всех к этому великому моменту…», и при этих словах скользит взглядом по лицам адъютанта и коллег.

Без конца хлопают двери. Все здание кишит как муравейник, куда сунули палку. Говорят, что «этот черт» исчез в гараже Отдела. «Черт» — это наш Бисмарк. Мол, ему надо ободрить водителей и потребовать от них «полной боевой готовности людей и машин», поясняет Йордан. Адъютант подходит ко мне: мне приказано вместе с тремя другими лейтенантами выехать в город, в офицерское пошивочное ателье, а там как морские артиллеристы получить серую полевую форму. Ужас! Но что делать: другого шанса вырваться отсюда у меня нет.

На полпути к ателье нас настигает новый сигнал тревоги. В небе появляется пара самолетов. Это не немецкие, т. к. несколько французов хлопают в ладоши, задрав голову к небу. Жаль, что эту картину не видит Бисмарк!

Я бы с удовольствием и сам захлопал в ладоши. Хотя это вторжение союзников перекрыло мне дорогу к Симоне, но теперь может так оказаться, что Симона скоро снова будет свободна. Сегодня фактически прозвенел последний звонок тысячелетнему Рейху! На улицах между тем царит обычный порядок. Проехали несколько разукрашенных пятнами маскировки военных автомобилей. Ничего необычного. Но чего же я ждал? Что все жители выйдут из домов и побегут из города? Или еще чего-то?

Невредимый и нормальный вид этого города действуют на меня вызывающе: бомбы должны пасть на этот город!

В Вольфшанце наверняка имеются точно разработанные планы, как разбомбить этот город, превратив его в огромное поле руин. Приходится останавливаться из-за колонны бронеавтомобилей — прямо напротив большой террасы какого-то кафе. Смотрю как маленькая, бледная девчушка невероятно быстрыми движениями тоненьких пальчиков так складывает листы „Petits Parisiens“, что газета вполне подходит для карманов. Несколько прохожих покупают листы торопливо проходя мимо. Лишь только они уходят, им на смену спешат новые. Это довольно необычно. О признаках открытого восстания речи нет.

В сообщении военного радио Вермахта говорится:

«Верховное командование Вермахта доводит до сведения: В прошедшую ночь, противник начал свое давно подготовленное и ожидаемое нами нападение на Западную Европу. Поддерживая тяжелыми воздушными налетами на наши береговые укрепления свою атаку, противник высадил парашютные десанты на северофранцузском побережье между Гавром и Шербуром, одновременно, при поддержке тяжелых военных кораблей осуществив высадку десанта с моря. На подвергнувшемся нападению побережье идут ожесточенные бои….»

«Тяжелые военные корабли» — «ожесточенные бои»…. Если зазвучали такие нотки, то здесь дело потруднее, чем налет на Дьепп или на Сен-Назер. Интересно, а что ТЕПЕРЬ говорит Бисмарк? И тут я узнаю, что Бисмарк уехал в Группу ВМФ Вест.

В столовой идет оживленная дискуссия. Йордан, как и я, сидит молча. Но вдруг, к моему ужасу, он произносит: «Вот теперь то и наступило время для нашего тайного оружия!»

Эти слова сработали, как приказ всем замолчать, а у меня будто вата во рту: неужели Йордан не может заткнуться!

«Если мы не уничтожим собранные в кулак в одном месте на юге Англии вражеские ударные силы…» — громко произносит Йордан в установившейся тишине, но вдруг смолкает.

Тут репортер «Радио Рейха» словно оратор от группы сидящих у окна слушателей, не упускает шанса прочесть нотацию Йордану: «Смею Вас уверить, что наш Фюрер имеет свои планы в отношении всей этой кампании. Сейчас идет битва нервов. Просто начнем контрнаступление…. Вы просто не знаете всю гениальную стратегию Фюрера: в тишине своего кабинета он тщательно обдумывает весь поступающий материал. А доклады поступают ему ежеминутно! Нам бы такую работоспособность!» — «Я же и говорю об этом! — вновь заявляет Йордан. — Все очень тонко задумано!»

Радиотараторка самодовольно посмотрел на окружающих — словно только что, на глазах у всех попал в десятку! Надо бы подойти и с чувством пожать ему руку. Но вместо этого стою словно громом пораженный — в голове кружится вихрь мыслей — словно пестрые шарики чудесного карнавала в Венеции: ну, ребятишки, вы еще удивитесь! Если союзники закрепятся на побережье, то их уж ничем назад не собьешь. Ведь возможно, что та полоска побережья, где они засели — наиболее сильно укрепленная часть Атлантического вала. Кажется, еще Роммель сказал: на этом участке они уж точно не пройдут — он слишком тяжел и неприступен. А они УЖЕ там, где высадка изначально считалась невозможной.

А что же, однако, с подлодками? Почему в сообщениях нет ни слова о подлодках? Брест — ближайшая база. В то же время понимаю, что район между Гавром и Шербуром чертовски трудное место операции. Много мелководья.

Собрание за обеденным столом напоминает мне призраков или скорее производит на меня какое-то неприятное впечатление фальшивости происходящего: я, как-то вдруг, увидел все другим, обостренным взором: за столом сидят скорее восковые фигуры, нежели живые люди.

Пустое место Главного Оратора производит странное впечатление: подлизы лишились своего объекта лизания, шептуны — внимающего им уха. Вся сцена напоминает действие, которое лишилось запланированного сценария. Даже адъютант не рискует открыть рот.

Йордан сидит прямо напротив меня. И ясно вижу, что вся эта сцена доставляет ему немалое наслаждение. Он то и дело поглядывает исподлобья то на одного, то на другого из сидящих вокруг людей.

Время после обеда тянется медленно, как резина. Бисмарк заявился сразу после обеда. Интересно, почему он не собрал нас на поверку или немедленно не отправил «против противника»? что бы все это значило?

Адъютант намеками сообщает, что высадка союзников западнее устья реки Орнэ, является лишь отвлекающим маневром. Ясно, что теперь каждый старается представить себе, как серое вещество мозгов Главного командования союзников обдумывает весь ход операции. Противник известен своей хитростью и коварством — скорее такого вот рода трюками, чем честным противостоянием. В русле таких рассуждений, вполне может оказаться, что эта высадка является лишь отвлекающим маневром. Значит, наш военачальник придержит войска, пока не прояснится, где будет проходить настоящая высадка десанта.

Меня вдруг обуяла страстная тоска по Бретани. Не пройдет много времени, как Бретань будет для нас потеряна.

Что за игру затеяла судьба со мною? С момента вторжения союзников моя дальнейшая судьба вообще стала непредсказуема. Что еще ждет меня?

В Отделе царит кипучая деятельность: на полуторку операторы грузят серые ящики, в гараже разукрашивают грузовики разводами маскировочных пятен и линий. Повсюду витает дух настоящей лихорадки, словно объявлена настоящая мобилизационная кампания.

Наконец, Бисмарк отдал приказ собраться все офицерам в столовой. Как всегда занимаю место позади строя — оттуда наблюдаю, как он своею тушей чуть не наваливается на труппенфюрера.

«На основании секретного сообщения командования, могу — с соблюдением определенных требований секретности, конечно же — сообщить вам, что противник высадил лишь небольшую часть своих бандитов. Все остальное — это грязный обман!» — доносится до меня его речь и почти в унисон с его словами проносится мысль: Так я и думал! «Но мы не попадемся на его удочку, — гремит Бисмарк дальше, — В попытке высадиться занято более 10 дивизий. На основании докладов разведки известно, что в Южной Англии наготове находится, по крайней мере, вшестеро больше. А значит, высадка главных сил будет не на побережье Нормандии, а в Па-де-Кале. Противник не брезгует ничем, чтобы обмануть нас. Например, восточнее Орнэ были собраны одетые в форму десанта куклы — в человеческий рост, начиненные взрывчаткой — так поступает враг, желая замаскировать свою высадку. Так что это — всего лишь учебная тревога! А истинная битва произойдет ЗДЕСЬ…» — издав это зычное «здесь», Бисмарк резко выкидывает правую руку вверх и растопырив пальцы, накрывает ладонью все устье реки Сомме, — «Но здесь враг умоется не водой, но своей кровью! Ведь именно здесь мы укреплены лучше всего!» закусив удила, погнал своих скакунов дальше: «мы поведем эту битву за всю Европу и все ее народы. Страстно и с фанатической решимостью и собрав воедино всю нашу веру и энергию сердец!». Шеф до того разошелся, что лицо его стало красным как у вареного рака. Наблюдаю его, как этнолог вновь открытый вид. Одновременно задаюсь вопросом: где он так навострился трепаться? А может это всего лишь личное творчество?

Вокруг раздаются голоса: «Высаживаться на открытое побережье, это же полная ерунда! Они не могут там высадиться!» — «А в Сицилии они же так сделали!» — «И тут же попали под наш кулак!» — «Точно как при Дьеппе когда-то!» — «Здесь даже слепому видно, что это чистый блеф!» — «Я и говорю: Как при Дьеппе!» — «Они тут же попадут в нашу ловушку!» — «А мы их здесь и оприходуем!».

Чувствую себя в сумасшедшем доме. Надо бы смыться, но какое-то чертово чутье удерживает меня здесь. Жадно впитываю всю эту болтовню.

Радио Вермахта приносит известия о тяжелых боях на побережье. Приходит приказ Фюрера: «Высадившиеся войска противника должны быть сметены в море до полуночи». Должны? Хорошо сказано: Должны! Если он и в самом деле так сказал, то видно здорово осерчал: это я знаю по опыту.

Вновь встречаю Йордана. Мы одни и потому он шепчет: «Столько идиотизма в одном кульке я еще не встречал!» — «Зато они видят уйму войск в Южной Англии и будто бы понимают в этом толк» — шепчу в ответ. «Еще бы! Но вряд ли они просчитали наиболее невероятный для них момент, чтобы сообщить его нам! Скорее всего, союзники вклинились в территорию гораздо глубже, чем сообщают официальные источники»…

Словно уловив мои мысли, Йордан глубоко вздыхает и затем выпаливает: «Конечно, все выглядит так, словно Бисмарк, а значит и командование ВМФ, имеют логику в своих словах. Они, по Адаму Ризе, рассуждают так, что высадка с моря невозможна там, где нет поблизости гаваней или портов. Высадиться-то можно везде. Но что делать со снабжением десанта? Ведь оно возможно только кораблями, которым надо куда-то пристать».

Внимаю Йордану с открытым ртом. Он же продолжает, будто великий стратег делать научный военный доклад: «И здесь мы сталкиваемся с так полюбившимся нам правилом: «Не может быть того, чего быть не может»»… Йордан переводит дух, словно собираясь с силами, и продолжает: «Мне очень симпатичны наши отцы-командиры, если они точно раскрыли планы злого врага — настолько точно разгадали его замысел. Но так как злой враг это тоже знает, он проложил — а это уже как пить дать — ложные следы, на которые мы и наткнулись. А еще есть и такой момент: шуруп ввертывается с каждым оборотом все глубже. Наши чуют запах жаренного, и, сообразно их разумению, реагируют будто бы не так, как того хочет противник. Но в один прекрасный момент вдруг выясниться, что враг с самого начала делал все так, будто хотел сработать с трюками и уловками, ведь слепому ясно, что он действует так понятно для нас вовсе не из добрых к нам чувств».

Откуда все это у Йордана? Его слова звучат так, словно со мной говорит Старик. А Йордан продолжает: «И тут есть чему удивляться…. Так или, похоже, петляет и заяц от охотника. Невероятно: место высадки и в самом деле считается самым неудобным. Видишь, теперь и я заразился страстью стать великим стратегом!»

Чтобы выйти из Отдела, отговариваюсь репортерской работой — с блокнотом и фотоаппаратом понаблюдать за реакцией французов на сообщение о Вторжении. Это могло бы, холодно сообщаю адъютанту, заинтересовать Берлин. И становлюсь довольно смелым: для того, чтобы сделать свою работу качественно, мне нужна партия изопанхроматической пленки.

— Сколько? — интересуется адъютант.

— Десяток, если можно.

Все улажено, и я хвалю себя: чертовски хорошая мысль! Мне и особо извиняться не придется, если вернусь в Отдел попозже.

По пути в отель на глаза попадается гравюра Шарля Мериона из руководства «Искусство гравировки», которую я таскаю с собой повсюду. Это «Черт из Нотр-Дама». На правой половине овала господствует могучий рогатый и крылатый Сатана, высоко облокотившийся на искусно выгравированные крепостные башни, и поддерживает обеими руками гримасничающую рожу. Для усиления ужасности картины над теснотой крыш и фасадов зданий и взметнувшейся вверх башней готической церкви, изображена стая летящих ворон, а Сатана далеко высунул изо рта под острым кривым носом толстый язык.

Никакой «книжный» лист — даже кисти Макса Клингера — не поразил бы меня так, как этот странный овал составной гравюры из Франции. Я мог бы дорисовать ноги этого чудовища: столбы уходящие в глубины Парижа на сотни лет.

В голове зловещий ансамбль, составленный Сатаной Мериона и этой химерой.