Фасады старинных зданий у Онфлёрской гавани сплошь закрыты листами шифера. вероятно Онфлер имеет свои прелести, и потому меня, как туриста, так и подмывает осмотреть город. Но подавляю это желание.
Наша машина имеет новую маскировку: посмотрим, как далеко, несмотря на все предупреждения, сможем проехать при свете дня.
Попадающиеся по дороге курортные местечки тоже словно вымерли. В садах видны цветущие ирисы, насыщенного черно-фиолетового цвета и светло-фиолетовые или пурпурные рододендроны. За деревушками лежат поля, желтые от рапса. Представляю, насколько великолепнее выглядело бы все это, если бы местность сплошь была засажена фиолетовыми ирисами, либо красными рододендронами среди насыщенно-желтых полей рапса.
Проезжаем мимо огромных сараев. Поросшие мхом камышовые крыши спускаются почти до земли. Одинокие, сверкающие чистотой дома с фахверками, отделенные от дороги низенькими заборчиками или живыми изгородями либо цветочными клумбами с роскошными цветами. В кронах деревьев плоды, словно гнезда птиц. Некоторые довольно большие и часто ветви густо усеяны ими. Изгороди ежевичных кустов, акации и липы с кронами словно ивы. Далекие поля сплошь покрыты сине-зеленым покрывалом всходов.
Надо будет обязательно позвонить откуда-нибудь в Отдел. Пока время терпит. А тем временем стоит попытаться добраться до флотилии в Бресте. Лишь одного не знаю: каким способом смогу дать знать Старику, о чем хочу поговорить с ним. Но для начала надо любым способом избежать оков Бисмарка. Пусть поломает голову, куда теперь вонзить иголку с розово-красным флажком, на котором написано: «Буххайм». Внезапно ощущаю себя таким необыкновенно свободным, как никогда в этой мясорубке.
Опять мелькают за окном одинокие здания, в основном летние домики. С моря напирают какие-то растрепанные облака. Теперь нет необходимости напрядено вглядываться в окружающую местность, а все внимание надо уделить небу.
Но уже скоро изнемогаю от боли в шее, возникшей от постоянного верчения головой. Слава Богу, мотор машины работает относительно тихо. Несмотря на это мы регулярно останавливаемся, буквально на несколько мгновений, и я напряженно вслушиваюсь в доносящиеся звуки. Более всего уповаю на то, что господа с Острова не выйдут сейчас на охоту: овчинка выделки не стоит. Мы одни на всю дорогу, кто осмелился ехать днем.
Вдруг мне становится дурно: в ушах звучат многочисленные предупреждения. И на глаза то и дело попадаются сожженные остовы грузовиков и легковушек. Что же делать? Ждать темноты?
Но нам надо подобраться как можно ближе к линии фронта. Трудно на что-то решиться, так как небо совершенно чистое.
Меня так и подмывает ехать дальше, но внутренний голос говорит: это очень рискованно! Кажется, весь мир спрятался, и наша одинокая поездка по этой дороге выглядит довольно подозрительно. Надо было, по крайней мере, заранее разузнать, как тут «сорока летает». Не жалею я себя, не жалею.
Приказываю остановить машину под защитой группы деревьев. А в следующий миг небо загудело: штурмовики врага! Летят так низко, что различаю даже фигуры пилотов в фонарях кабин.
Пока переждем здесь, а потом per pedes добраться до ближайшего пригорода. Машина наша хорошо замаскирована, и Бог даст, нас пронесет….
С высоты небольшого холма вся местность выглядит составленной из небольших лоскутков: этакий сотовый ландшафт, напоминающий долины Бретани. Но местные соты больше бретонских и состоят из огражденных живыми зелеными изгородями дрока, ежевики и иглицы земляных валов и каменных стен прямоугольников. Также много здесь и фруктовых деревьев, своими рядами образующих плотные кулисы.
С трудом верится, что союзники после высадки проложат свои маршруты именно по этому огороженному ландшафту. Но неужели они нашли слабое место в нашей обороне? Наверняка им уже известно, что здешняя местность осталась без присмотра. К тому же здесь лежат три крупные болотистые местности. И именно там, где как сообщалось, высадились и понесли огромные потери десанты противника.
Раньше, чем опустились сумерки, мы продолжаем движение и вскоре проезжаем мимо остатков в пух и прах разбомбленной колонны. Штурмовики противника наутешались здесь вволю! Кухонная посуда, телефонные аппараты, ящики с боеприпасами, санитарные сумки, радиостанции, противогазы — все в диком беспорядке: отбросы войны.
Смотрю на эту картину другими глазами: я быстро привык к целостности окружающего мира, хотя и знаю, как обманчива действительность. Луга, стены, ряды кустарников — здесь есть все, в этом, похожем на лабиринт ландшафте и все выглядит целым и невредимым.
Но лучше подождать темноты.
Если бы не эта яркая луна! Она плывет в безоблачном небе, словно влекомая собственным светом.
Несмотря на луну, медленно катим дальше. Дорога то и дело перекрыта какими-то завалами и поездка становится мучением.
Вдруг резко тормозим: проезд дальше невозможен. Водитель съезжает с дороги и ныряет под защиту деревьев. Надо ждать пока отремонтируют полотно дороги. Прямые попадания бомбы разрушили его. Неподалеку находим место для ночлега. Заходим в ближайший крестьянский дом, которому воздушный налет доставил лишних хлопот. На столе между стопками скоросшивателей горит белое пламя карбидной лампы: своего рода рабочий кабинет. На полу вповалку лежат спящие люди. На стенах, в золоченых рамах картины со сценами охоты. Стоит слишком внушительная для крестьянского дома мебель. Чтобы затянуть ее сюда надо было наверное крышу разбирать! Резные насадки на антресолях шкафов упираются в потолок. Всю переднюю стену занимает большая картина изображающая деревню на фоне моря. Башенные часы на нарисованной башне деревенской церквушки отсутствуют, а вместо них в картину вделаны настоящие часы с кукушкой. Они показывают час.
Обер-лейтенант, заметив мой взгляд, интересуется: «Что, дрыхнуть негде? Там, сзади есть еще одно место. Не баре, переспите…».
Утром в соседнем доме покупаю молоко, масло и густую сметану. Все очень дешево и в достаточном количестве. У крестьян нет возможности вывезти излишки на рынок, а покупателей здесь не очень много. Во время этой своей прогулки то и дело смотрю в небо. Меня уже предупредили: штурмовики гоняются даже за одиноким путником.
От встреченного по пути обер-лейтенанта узнаю, что не далее как в полукилометре отсюда в крестьянском доме располагается штаб полка. «Отлично!» — радостно отвечаю. Офицер продолжает: «Днем лучше не ехать…».
В указанном доме представляюсь капитану, адъютанту комполка.
После того как он проверил мои документы, капитан охотно информирует меня о положении дел. Стоя перед висящей на стене картой, Он объясняет: «Здесь была осуществлена первая высадка противника силами парашютно-десантной группы. Мы им здорово врезали гранатами. Целью этой группы был вот этот мост через реку Орн и канал у Кана. Большинство этой группы было сброшено в море. Затем появились грузовые планеры. Теперь все замерло. — Капитан показывает на местность между Бенувиль на Ла-Манше и Бланвиль-сюр-Орн — Доподлинно не известно, почему британцы сейчас не наступают.»
Взглядом поощряю капитана к продолжению разговора. И он оказывает мне эту любезность: «Здесь, точно на север от Кана — у городка Перье, мы понесли значительные потери в танках. Не повезло 21-й бронетанковой дивизии. Дальше на запад все обстоит еще хуже: полуостров Котантен отрезан и отсюда, от верха, представляет линию фронта… — он указывает на юг полуострова, — …до нашего расположения. Все началось с воздушно-десантных дивизий американцев…».
Читаю названия населенных пунктов, на которые указывает капитан: Saint-Mere-Eglise — Carentan — Monteburg. «Нам известны названия данные союзниками захваченным ими участкам территорий. Хотите знать?» Киваю в ответ, и капитан перечисляет: «Юта — Омаха — Золото — Юнона — Меч …» — «От пленных узнали?» — «Да. Поначалу казалось, что противник планирует высадку на вершине полуострова. Но тут имела место, очевидно, ложная атака. А ОСНОВНАЯ высадка ожидалась нами в Па-де-Кале — в самом узком месте.» — «Как раз туда я и еду», бросаю сквозь зубы. «Здесь сейчас стоит одна лишь 15-я Армия — это видно даже ребенку.» Далее узнаю, что штаб Рундштедта находится в Сен-Жермен-ан-Лё. Начальник штаба — генерал-майор Блюментритт. Штаб Роммеля располагается в Ля Рош Гуйон, на Сене, между Парижем и Руаном. «А что в Шербуре?» — спрашиваю наобум. «Шербур полностью отрезан. Американские артбатареи бьют по крепости с суши. Трудно понять: они разрушают порт, который мог бы им самим пригодиться…».
Несколько тупорылых двухмоторных самолетов так низко пролетают над домом, что не успеваю расслышать окончание предложения. «Это Ди-Си 3. Снова тянут, наверное, грузовые планеры, — произносит капитан, когда шум стихает, — Вот так они демонстрируют себя. Летающая пропаганда — да с таким высокомерием.»
Но более всего, что хотелось бы узнать — что он в сложившейся обстановке думает о конце войны — я спросить не осмеливаюсь. Глупым речам намеками — здесь места нет.
Под конец разговора спрашиваю о штабе дивизии и узнаю, что он расположился в похожем на замок господском доме. «Отсюда прямо, примерно в 10 километрах, — отвечает капитан, — но если вы хотите туда добраться, вам надо быть чертовски внимательным. Более подробно узнаете у 1-Б: он располагается тремя домами дальше.» Заметив мой удивленный взгляд, собеседник поясняет: «1-Б — ответственный за общее снабжение дивизии. Я дам вам сопровождающего, поскольку найти его довольно трудно…».
Произношу свое: «Покорнейше благодарю, господин капитан! Теперь-то мы уж справимся!» и еще раз уточнив направление, иду искать нашу машину. Она стоит под сенью густых крон фруктовых деревьев. Хвалю водителя за его предусмотрительность, т. к. он обновил маскировку машины.
1-Б, моложавый, в высшей степени любезный, сильно утомленный, худощавый майор, едва услышав мою полувоенную, полуцивильную просьбу, тут же посвящает меня в свои заботы: прошлой ночью была полностью уничтожена бомбами колонна с боеприпасами, потери очень тяжелые.
Впервые, от этого 1-Б, слышу выражение «воздушный ковер»: «Потрясающий воздушный ковер!» проскальзывает несколько раз в его словах.
Внезапно раздается пронзительный вой. В этом набухающем вое слышен лай пулемета. В открытое окно вижу, как раненый боец падает в окоп перед домом. «Бог не выдаст, свинья не съест!» — радуется он, когда мы выскакиваем из дома, чтобы помочь раненому. Тот же лишь отряхивает пыль с формы. Это фельдфебель. Он шел к своей машине и даже пытался вывезти ее из-под навеса. Не повезло. Правда, машине досталось больше. Насчитываю шесть пулевых отверстий. «Ну, вот вы сами все и увидели! — говорит майор, — Теперь мне не надо вам ничего объяснять.»
Интересуюсь насчет еды. «В нашей небольшой кампании», объявляет тот и это меня воодушевляет: «И мой водитель…» — добавляю, но майор перебивает меня: «… будет присмотрен по высшему разряду!»
Есть будем на свежем воздухе, между машин, на грубо сколоченных скамьях, под фруктовыми деревьями. По пути к месту обеда, несколько раз приходится «делать стойку» перед старшими офицерами, прежде чем усаживаюсь напротив майора, и тот шутит: «Если кто-нибудь будет вести себя плохо, это наверняка появится в газете». А я думаю: Как здорово, что здесь так много фруктовых деревьев. Вся эта страна — сплошной огромный плодовый сад. Если посмотреть на нее с птичьего полета, то увидишь, наверное, одну огромную зеленую волну.
Мне подают кусок мяса размером с кулак. Узнаю, что в избытке имеется не только молоко и сметана, но и мясо. «Здесь повсюду бродят стада бесхозных коров, — объясняет майор, — Так случилось, что бойцы, не нашей части, поймали несколько коров и сбили в гурт, чтобы вести ночью дальше. А мы взяли несколько наших парней и в темноте две штуки умыкнули к себе. Очень просто. Вот и мясо!»
Если же я хочу больше узнать о сложившемся здесь положении, поясняет несколько позже майор, то мне надо встретиться с 1-А. Но он располагается в штабе — «в замке» — немного дальше, в своем передвижном командном пункте. «Это на самом деле самый важный для вас человек! Однако его трудно найти, т. к. он часто меняет место своей дислокации. Ну и конечно вам надо встретиться с командиром», — 1-Б говорит это так, словно хочет подчеркнуть: Это не имеет никакого смысла. Но, он может, конечно, войти в мое положение и поэтому быть полезным. «Где-то здесь», — говорит 1-Б и показывает на карте где, как он полагает, может находиться 1-А. «До этого места приличное расстояние. Я думаю, довольно приличное». А затем, будто он обязан это объяснять: «При такой воздушной ситуации, и один километр слишком много. Полпути можно не очень опасаться налета. Но вы же знаете: На Бога надейся, да сам не плошай! Лучше запишите себе эти вот наши пункты пропуска и уж где-нибудь бойцы помогут вам…».
В завершение, майор добавляет: «Надеюсь, вам удастся добраться до 1-А без приключений. Ну, а уж если не повезет, то и он вам ничем не поможет. Ладно, как у вас говорят: Семь футов под килем!»
Местность, по которой мы с опаской едем на место возможного нахождения 1-А, сплошь покрыта кустарником и склоненных ив: «bocages», о которых все время идет речь. Они скрывают местность, дают нам защиту, но также могут укрывать и врага.
Направляемся к невысокому холму и останавливаемся. Уже небольшое изменение высоты дает совершенно другой вид местности. Взгляд привлекает море фруктовых деревьев. Под листвой совершенно неразличимы полоски лугов. Но стараюсь не обманываться открывшимся видом: для глаз летчиков здесь достаточно открытых мест — только мне они не видны.
Кроны деревьев, под которыми мы ищем укрытие, к сожалению, дают мне возможность видеть и ясное небо: каждый раз невольно сжимаюсь в комок, когда внезапно, сквозь полог листьев раздается этот знакомый пронзительный вой и над пятном открытого пространства проносится черная тень самолета. И лишь убедившись, что вой удалился, позволяю себе расслабиться.
Трудно сказать, что высматривают томми в этой местности. Может быть, они стерегут на бреющем полете эти вершины, чтобы контролировать любое движение наших войсковых колонн?
Иногда, как мне говорили, летчики с бреющего полета расстреливают верхушки деревьев, полагая, что под ними укрылись наши солдаты. Но при этом иногда наши бойцы дают им понюхать пороху, обстреливая самолеты из-под крон деревьев.
Для парней в их скоростных «болидах» охота с воздуха сродни охоте на зайцев. Чем они рискуют? Также говорят, что американцы для введения в заблуждение береговой охраны, сбросили на парашютах огромные, в человеческий рост, куклы. Не мешало бы и нам иметь таких кукол и разместить их на местности: штурмовики только бы по ним и стреляли.
Уже готов махнуть рукой на поиски в этих зарослях без дорожных указателей КП командующего, как из кустов выходят часовые и приветствуют меня. За небольшой оградой различаю машину и в проеме двери какого-то майора — это столь долго разыскиваемый мною 1-А.
Но что это? Майор категорически отказывается разговаривать с военным корреспондентом! Наверное, он считает, что сообщения Вермахта перенасыщены НАШИМИ глупостями!
Едва лишь излагаю свою просьбу, как он буквально взрывается от ярости: «Во вчерашнем сообщении Вермахта, как о большом успехе, сообщалось о перехвате и полном уничтожении вражеской ударной группы. А знаете ли вы, что это была за ударная группа? Всего 7 человек! Это славное событие произошло на нашем участке фронта всего-навсего случайно!
Майор говорит, растягивая каждое слово, голос его звучит легко. Такого рода интонацию, очевидно, регулярно изучают старшие командиры.
Но так просто ему от меня не отделаться! Поясняю, что я, в известной степени, еду мимо и имею необходимые документы, подписанные фельдмаршалом Кейтелем, из которых вытекает, что мне, в любое время должен быть предоставлен свободный доступ к сведениям в Вермахте, на кораблях, к оружию и оборудованию, и тому подобное….
Увидев, что мой визави спускается ко мне по ступенькам, расцениваю это как успех, но тут же замечаю, что он, начав говорить, натянул на лицо милейшую улыбку: «Мы давно уже не видели корабли ВМФ!»
Цепким взглядом майор следит за действием этих слов на меня: «Так же не замечены и особые спецэффекты. Но может быть, мы узнаем об этом последними?»
Придаю лицу такое выражение, словно никак не могу принять эти его слова за чистую монету, но майор продолжает подкалывать меня: «Насколько могу судить, ВМС тоже не располагает такими сведениями. Ведь первые тревожные сообщения поступили тоже не от Ваших людей.» — «Насколько мне известно, это в компетенции господина адмирала Рюге» — отвечаю несколько раздраженно. Этот майор напоминает мне незабвенного ротмистра Хольма.
Но когда я спрашиваю, не лучше ли будет, если я оставлю попытку поговорить с ним, как представителем Армии, майор, вопреки моим ожиданиям, проявляет неожиданную любезность, словно только что проснулся. Я приглашен в его машину.
Видно, что 1-А находится в незавидном положении. В машине он буквально тает. «Так вы путешествуете в полном одиночестве?» — неприкрыто пялится он мне в лицо. «Нет, с водителем».
1-А делает нетерпеливый жест рукой. В любом случае выглядит как самостоятельное предприятие» — «В рамках одного общего задания…».
Хочу продолжить свою речь, но 1-А обрывает меня: «Можете оставаться здесь и делать что хотите! Уму непостижимо! Хотелось бы и мне хоть разок так устроиться.»
Что я могу ответить? Сам вижу, что с этой своей поездкой ношусь как черт с торбой. Ну и идиот! Эта мысль не оставляет меня с самого начала моего разговора с этим майором.
1-А соблаговоляет теперь снизойти до того, чтобы показать на карте ситуацию этого дня: «С самого начала противник имел неограниченное господство на море и в воздухе и сумел создать плацдарм шириной 25 и глубиной 10 километров у побережья Кальвадос, западнее Орн и севернее Кана. При этом противнику удалось создать второй плацдарм на юго-восточном уступе восточнее и западнее устья реки Вир, севернее Сен-Ло — шириной где-то около 15 километров. Затем глубина захвата уменьшилась до 4 километров. Ну, вот теперь вы знаете все.» Не ожидая моего ответа, майор продолжает: «Широкий плацдарм образован 2-й британской Армией и канадскими частями; узкий — 1-й американской Армией …»
Присаживаюсь на складной стул и раскрыв на правом колене блокнот, делаю пометки. 1-А любезно делает для мня паузу. Прежде чем он продолжает, быстро задаю вопрос: «Сколько войск стоит против наших, в общем смысле?» — «Уже 6-го июня, скажем так, до вечера, здесь высадились: пять дивизий — танки и пехота — и, кроме того, одна воздушно-десантная дивизия. Итак, всего 6 дивизий, Все британские. В первые шесть дней, порядка 300.000 человек. Сколько их сейчас, трудно сказать!»
За толстым занавесом трещит телефон. Несколько голосов что-то говорят одновременно, но затем чей-то голос преобладает: голос того, кто говорит по телефону. Ухватываю лишь обрывки слов, настолько поглощен тем, что говорит 1-А: “На рейде сосредоточена целая армада. Мы насчитываем в ней около 7000 судов, среди них 5 линкоров и 22 крейсера — более точной информации нет» — «7000 судов?» — «Да, если суммировать и десантные баржи. Ну, в этом вы лучше меня разбираетесь. Нашим ВМС противопоставить им практически нечего. Или почти нечего.»
Майор зло насмехается надо мной. Затем он вдруг меняет выражение лица на свирепое, и говорит: «Теперь мы тоже знаем, вдруг пригодиться, как высаживаться на открытые, обрывистые берега. Сначала мы думали, что они потопят лишь несколько старых посудин, как волнорезы, а они приволокли на буксирах гигантские кессоны и, установив их в низкой воде, друг возле друга, составили молы и пирсы. И ни сучка, ни задоринки.» Эти горькие слова звучат в унисон с услышанными на батарее у Сен-Адрес.
Майор резко взмахивает рукой, выражая нетерпение. Затем, вздохнув, тихо продолжает: «Но хуже всего ситуация в воздухе. Нам нечего противопоставить противнику. С самого начала у нас было наготове 350 самолетов. Но не спрашивайте меня, сколько их было у врага. Это вопрос не ко мне. От наших Люфтваффе не осталось ни одной машины! Мы здесь расплачиваемся за других!
Майор с такой укоризной в голосе произнес все это, словно это я виноват во всем случившемся: «Но теперь у нас должно появиться чудо-оружие! К сожалению, им стреляют лишь по Лондону, вместо районов сосредоточения войск противника — или хотя бы по этому вот плацдарму. видно в берлине или еще где, думают, что, увидев свои горящие дома, солдаты противника рванут домой, и мы победим.»
Ничего себе: Этот майор еще и циник!
«Наши части, прямо в районе высадки сил противника тоже не дремали. Такого еще не было: наступление с моря, воздуха и суши одновременно — настоящий огненный мешок, полностью накрывший плацдарм. Неразбериха была та еще! И наша контратака вскоре завязла. В соответствии с высшим благоразумием — по системе «стой там — иди сюда!» Ничего не ясно. А теперь сложилось так, что из-за потери контроля в воздухе, наши резервы едва могут пробиться к нам. Удивляюсь, как это вам удалось проскользнуть. На вашем месте я бы очень поостерегся…».
Легким кивком головы выражаю свою благодарность, однако внимательно слежу, чтобы ни на секунду не расслабиться и чувствую, что живая образная речь 1-А захватывает меня.
«Вот здесь, теперь соединились обе группировки…, — 1-А скользит ладонью по карте, — А этого нельзя было допустить. Все — удерживаемое противником — почти 100 километров шириной — имеет изменяемую глубину до 30 километров. А вот здесь их натиск особенно силен».
Говоря это, майор хватает в руку прозрачную линейку и ведет ею по карте — туда-сюда — так быстро, что трудно уследить.
«В начале, во время первых дней можно еще было выровнять положение. Но затем, на третий день, они уже зацепились как клещи. 1-й танковый корпус СС едва успел принять контрмеры! Он стоял вот здесь…» — Рука с линейкой быстро скакнула вверх, но у меня не было времени читать названия местности. — «Даже в полдень, 6-го числа, они еще могли что-то сделать. Но затем все дорожные узловые пункты настолько плотно паслись с воздуха, что движение могло осуществляться только поздно ночью. Здесь вот стояла 21-я танковая дивизия, здесь — 12-я танковая дивизия СС и учебная танковая дивизия. Но им не удалось образовать ударный клин.»
Голова кружится от цифр. Как все это запомнить? До этого разговора я и не подозревал, что здесь имелась еще и учебная танковая дивизия! Стоило бы наивно спросить 1-А: Танковая дивизия — это сколько танков? А танковый корпус? Но лучше не показывать свое незнание.
1-А загребающими движениями указывает на тыловые позиции: «У нас здесь стояло 8 дивизий. А теперь у нас нет ни железнодорожных сообщений ни грузовиков. Ночью, бывало, еще удавалось до них добираться. А теперь вообще нет никакого сообщения.» — «А самолеты?» — «Да что вы!» Майор задумывается, а затем яростно произносит: «Бог знает, почему так всегда здесь было: ни столько, ни полстолька, и никакой твердости в решениях. Думаю, от представления того, как будет проходить вторая высадка союзников, ОКВ и Фюрер должны повеситься в Берлине еще сегодня.» — «А Роммель?» — «Командующему это не грозит. Он думает совершенно иначе.» — «Он был здесь?» — «Здесь нет, Но поблизости.»
Я уже было собираюсь поблагодарить майора, но тут он бросает: «Известно, что на Острове стоит значительная концентрация войск: минимум 30 дивизий, и надо здорово поломать голову, чтобы понять, куда они нацелены».
Удивительно, что 1-А, чей голос звучит все еще возмущенно, начинает говорить с извиняющими интонациями: «А почему они должны высадиться в ЕЩЕ одном, может быть более труднодоступном месте, если у них уже есть проторенная тропинка? И фронтовая линия у Ла-Манша хорошо это подтверждает. С чего бы это англичанам захотелось бы нарочно ломать себе шеи? Но, несмотря на все это, вся 15-я Армия связана возможными событиями!» 1-А показывает кивком головы, что он не понимает решения, принимаемые в штабе Фюрера. Затем, сделав полшага назад, он бросает линейку в левый угол карты и ладонью накрывает большую область на ней: «Но даже здесь, в Бретани, и на островах Ла-Манша имеется некоторое количество войск, более 30000 человек — и даже танковый полк. Но он не может быть задействован. Нам надо готовиться к суровому испытанию. К примеру, у нас здесь давно не достает горючего и боеприпасов.» — «Как же будет дальше?» — «Это можно легко представить: чем больше ИХ высадится, тем тяжелее будет наше положение — это логично. Дальше вперед — вот сюда — и будет позиционная война. Но это звучит очень напыщенно, т. к. все позиции ни что иное, как траншеи, стенки и окопы — но никакой четкой линии. «— «А танки?» — «Танкам, в основном, придется всю игру простоять здесь. Видите ли, местность эта для танков неподходящая. Дальше, впереди, больше на запад, фактически есть еще танки, да проблема в том, что они закопаны.» — «Закопаны?!» — «Иначе они уже были бы уничтожены. здесь танки в большей опасности чем на поле боя. заросли кустарников и живые изгороди уменьшают обзор и за каждой из этих изгородей может стоять противотанковое орудие или солдат с фаустпатроном. Соединениям танков необходимо открытое пространство, чтобы суметь развернуться во всю мощь, а здешняя местность лишь сковывает их.»
1-А пожимает плечами в недоумении, словно показывая мне, что его вины в этом нет. «Дальше на запад иногда вспыхивают танковые дуэли, но у нас такого нет. Здесь больше наскоков и прощупываний. Никто не знает, когда высадка начнется на самом деле. Но одно известно наверняка: СКОРО! Натиск врага усиливается не по дням, а по часам. Что касается потерь, то они у противника огромные! Мы тоже не можем пожаловаться на их отсутствие.» — 1-А погружается в раздумья, из которых через мгновение выходит: «Меня удивляет то, что за нами, в тылу, еще парашютисты не высадились. Если они это сделают, будет нам жарко!» Опять впал в прострацию. А затем обращается ко мне с насмешкой в голосе: «Кто-то напечатает то, что вы здесь разнюхали?» — «Могу лишь надеяться на это!» — «Надеяться?! — произносит 1-А, — но если вы полагаете…» — он умолкает на мгновение, а затем продолжает: «Союзники понавезли сюда всякой всячины, целые завалы новых конструкций и полный арсенал специально оборудованных танков, к примеру — если мы говорим об этом: танки с пеленгаторами, танки-мостоукладчики и танки, которые могут укладывать на мокром песке парусиновую проезжую часть. А еще плавающие танки и подобную дребедень.»
С эти звучат как настоящее признание невиданных чудес и полное удивления. А я и не подумал раньше о том, что с обычными танками подобную высадку не могли начать. Танки-путеукладчики, настилающие дорогу из парусины: в дурном сне такое не приснится! Охотно бы взглянул на них.
Мое видение высадки союзников обретает все большую резкость. Мостоукладчики — охотно узнал бы, как они действуют. И эти танки-мортиры — могу лишь вообразить себе: навесной огонь, тяжелые «чемоданы», накрывающие сверху немецкие блиндажи. Едва ли возьмешь их простой гранатой. Но навесным огнем сверху, наверное, можно. Укрытия под городком Шмен-де-Дам были разрушены именно так.
Наступает мой черед говорить. Пауза, которую выдерживает мой «экскурсовод», вызывает во мне чувство неловкости. Надо воспользоваться моментом и спросить пару вопросов: Где, собственно говоря, находился в ночь вторжения командующий группой “Запад” (OB West), генерал-фельдмаршал Рундштедт? Кто на самом деле руководит всем: Рундштедт или Роммель? Но внутренний голос предупреждает: эти вопросы могут обидеть майора. Разве я не слышал о различиях между Роммелем или Рундштедтом?
Ведь именно Рундштедт, будучи начальником Роммеля, позволил противнику высадиться, желая его ПОТОМ уничтожить.
Роммель же наоборот придерживается мнения, что оборонительные силы должны находиться непосредственно на участке высадки противника, для того, чтобы помешать его закреплению. Введение в бой далеко отстоящих войск было, по его мнению, едва ли возможно из-за превосходства противника в воздухе. И именно Роммель настойчиво добивался расширения строительства укреплений и разных препятствий на береговой линии.
В этот момент, без моего вопроса, всплывает имя Роммеля: «Генерал-фельдмаршал Роммелю подчиняется группа армий «Б» — 7-ая Армия — генерала Доллманна здесь и в Бретани и 15 Армия — генерала Залмута — в Па-де-Кале и во Фландрии. А еще 88-й армейский корпус в Нидерландах — это в общем 43 дивизии. Мы все здесь относимся к 7-й Армии. С начала ноября 1943 года генерал-фельдмаршал ответственен за защиту немецкого побережья, а именно: от северной оконечности Дании до испано-французской границы — общая протяженность береговой линии 4500 километров! Вы можете себе это представить?» — «Невероятно!» — вырывается у меня и я рад, что 1-А продолжает: «Фон Рундштедт командует, как командующий группой «Запад», в общем 60-ю дивизиями, одна из которых, как я уже говорил, стоит на островах пролива Ла-Манш, — помолчав, 1-А продолжает: — Ведут курортную жизнь: мягкий климат, хорошая еда и выстрелов не слышно, а здесь важен каждый человек.»
Несмело, украдкой, смотрю на 1-А, но тот весь погружен в карту. Может быть, он хочет меня заставить выбраться из моей раковины? Осторожно, говорю себе, ты совсем не знаешь этого человека! «А какие части и соединения стоят непосредственно в районе Вторжения?»- «352-я дивизия, 711, 716 и 709. Все 7-й Армии группы «Б». Сюда же входят 2-й парашютно-десантный корпус и 3-й зенитный корпус — подчиненные 3-ему Воздушному флоту.» — «3-ему Воздушному флоту?» — «Да. 3-ий Воздушный флот пока существует. Но состоит, к сожалению, теперь лишь из наземного персонала.»
В глубине души благодарю творца за то, что натолкнул меня на такого информированного офицера, и за то, что стоит тишина, редкая на войне; и за то, что этот офицер не уснул до моего прихода. Несколько раз в дверях возникает вахмистр и приносит бумаги — радиограммы. Некоторые майор лишь пробегает глазами и откладывает на столик для карт, чтобы они не мешали.
В следующий миг я уже рад тому, что появился какой-то лейтенант с толстой тетрадью в левой руке и еще на ступеньках салютует, да еще так молодцевато, что любо-дорого посмотреть. Майор читает принесенные бумаги, а я решаю сделать зарисовки. Но лишь начинаю, как майор деловым тоном продолжает: «716 дивизия под командованием генерал-лейтенанта Рихтера пострадала более всего при высадке вражеского десанта. Она понесла тяжелейшие потери. 711 дивизии тоже досталось — вот здесь, у городка Ранвиль в Нижней Нормандии.» 1-А тычет указательным пальцем правой руки в точку на карте. Затем, словно по писанному, говорит: «Едва ли опишешь словами, что там было! Сейчас здесь царит более-менее порядок — я имею в виду, в сравнении с тем, что творилось у нас в первые сутки 6 и 7-го июня! Десант сыпался с четырех сторон. Мы раньше вообще не могли такого представить!»
Словно желая отогнать тяжелые воспоминания, 1-А делает резкое движение рукой и отрывисто, скрипучим вдруг голосом, он продолжает: «В районе первой высадки стояли: 709-я пехотная дивизия, состоящая из 11 батальонов, у Шербура и на восточном побережье Котантена; 243-я дивизия — 6 батальонов, 3 артиллерийских части на западном побережье Котантена и 91-я парашютно-десантная дивизия на Котантене».
Киваю головой так, словно могу следовать этой игре в цифры. При этом, все упомянутые цифры крутятся в голове, как карусель. «Добавьте сюда же 15 рот 6-го воздушно-десантного полка, 352-ю дивизию: 9 батальонов и 3 артчасти под Сен-Ло, 716-ю пехотную дивизию: 6 батальонов и 3 артчасти между Карантаном и рекой Орн.»
Странный все-таки этот человек. Его память кажется мне феноменальной. Он играет наименованиями частей, словно монетками в кармане. И при этом весь вид его говорит, что в основе своей, общее положение дел его не беспокоит. Но зачем он посвящает меня во все эти подробности? Почему он дает мне больше ответов, чем я задаю вопросов? Почему он постоянно терпеливо ждет, пока я закончу свои записи? «К настоящему времени мало что изменилось. Союзники завоевали слишком мало территории. Они двигаются по ней туда-сюда. Какой-нибудь участок по нескольку раз меняет своего хозяина. Наверняка они хотели захватить Канн с первого приступа, но мы здорово держались: Канн — очень важный пункт.» Снова пауза. Затем, устремив взгляд на большую настенную карту: «Проблема в том, что резервы не могут к нам подойти. 265-я пехотная дивизия, стоявшая в Бретани, в районе Кемпер, затратила неделю тяжелых боев, чтобы пробиться к линии фронта. Неделю на 160 километров!»
1-А так внимательно смотрит на меня, будто хочет убедиться, достаточно ли я удивлен всем услышанным: «160 километров! Днем мышь не проскочит незамеченной, а ночью от прожекторов союзников светло как днем» — «Прожектор Лейха!» — вырывается у меня. «Как?» — «По имени изобретателя: Лейха. Такие же прожектора они установили и на подлодках». С удивлением замечаю, что говорю легко, не таясь, и легкое пьянящее чувство свободной речи заставляет меня продолжать: «Радары и прожекторы — вот это и помогает им превратить ночь в день.» — «Они пользуются своим преимуществом в техсредствах» — произносит 1-А и дважды моргает, словно банальность этого замечания неприятно раздражает его. Затем, уставившись мне в лицо, спрашивает: «Неужели вы действительно полагаете, что такое мероприятие можно было бы начать лишь с такой наукой?» И кивнув на мой блокнот: «Надеюсь, вы сумеете разобраться в этом беспорядке?» — «Думаю, да, господин майор!» — отвечаю с легким поклоном.
Я и мечтать не мог о такой информации, что получил здесь. Очевидно, что обычно мой собеседник более замкнут, чем сегодня.
По ступеням поднимается ординарец, белобрысый ефрейтор, с подносом, уставленным посудой. «Чашку кофе?» — спрашивает 1-А. «Покорнейше благодарю, господин майор!» — «Значит, да?» — «Да, охотно.» — «Так бы и сказали сразу.»
Обратившись к занавесу, майор громко кричит: «Франц!» и еще раз: «Франц! Сахар и молоко!» — «Прошу прощения! Не надо сахара и молока.» — «Были сливки. Нежнейшие нормандские сливки. Но коль вы не хотите…» — говорит 1-А, и возвысив голос: «Молока не надо, Франц!»
1-А говорит, отмечаю с завистью, на безупречном немецком, без призвука диалектов. Французские названия местечек буквально соскальзывают с его языка. В следующий миг он интересуется, откуда я родом. «А по вашему виду не скажешь, что вы саксонец.» — размышляет он вслух, вслушиваясь в мою речь. «Саксонским владею бегло.» 1-А усмехается и говорит: «Я тоже не говорю как берлинец.»
В этот момент появляется ординарец и обращается: «Сюда, господин майор?» — «Нет, туда — осторожно, прямо на карты.» И повернувшись ко мне: «Перерыв на чашку кофе!»
Внутренне перевожу дух. Теперь могу пустить разговор в другое русло. И лучше сразу: «В Рене, как раз 6-го, должно было проходить совещание комдивов, а Рен довольно далеко…» — начинаю разговор, сделав первый глоток очень крепкого кофе. «Оно и было» — с ленцой отвечает майор. «Роммель, наверное, дома был — в Швабии — когда десантные корабли подошли…» — «С нашей стороны мы этот вариант не просчитали. Мы знали, что погода будет ужасная, но что потом, после 6-го на синем небе будет яркое солнце, наши метеорологи, не предвидели.»
Хотелось бы узнать больше конкретно о высадке, но боюсь, что волна новых цифр накроет меня с головой. И тут, будто прочтя мои мысли, 1-А вдруг говорит: «Высадка фактически началась в трех местах: западнее отсюда, на изгибе линии дюн у местечка Варревиль: Сен-Жермен-де-Варревиль и Сен-Мартен-де-Варревиль.» — «Неужели местность не была заминирована?» — «Мины, конечно же, имелись. И саперы, конечно же, их аккуратнейше установили. Короче: высадка свершилась у Варревиль, восточнее, прежде всего у Arromanches, до Quistreham в устье Орн. Здесь американцы присоединились к британской воздушно-десантной дивизии, которая ранее высадилась у речушки Dives — в обычно затапливаемом районе.» Вдруг снаружи доносятся звуки, напоминающие шум и вой как от сотен голодных собак. Испуганно вскакиваю, но1-А спокойно говорит: «Мы к этому тут привыкли.» Посмотрев на наручные часы, добавляет: «Эти парни четко соблюдают свой график — похвально! Следующие два часа снова будет оживленная работа. Нам уже известно их «рабочее» расписание…»
Майор закладывает два пальца за воротник, словно ему не хватает воздуха. Затем, вздохнув, он, будто отвечая зазубренный урок, продолжает: «Очень скоро стало совершенно ясно, какую цель преследовал противник: Клещами охватить Канн и естественно отрезать полуостров Котантен и захватить порт Шербур с тыла. Здесь, на срезе, у Карентана, стоял 6-й воздушно-десантный полк. Но они не смогли противостоять превосходящим силам врага. Наш западный фланг быстро свернулся: быстрее, чем мы ожидали. Здесь даже завязались рукопашные бои — здесь и здесь…» — 1-А указывает карандашом несколько точек. — «Вот этот городок, Saint-Mere-Eglise — уже 6-го, в полдень, был в руках американцев. Его захватил парашютный десант. И сегодня здесь стоит 82-я американская воздушно-десантная дивизия — а где-то здесь наша 91-я дивизия. Вот здесь стоит 101-я воздушно-десантная дивизия. Местность: сплошь поля и болота. Парашютистов при приземлении разбросало на значительные расстояния. Получилась огромная путаница: никто не знал, где располагается противник.»
Ясно представляю себе ночную высадку вражеских парашютистов: Луна закрыта плотными дождевыми тучами, из-за шума двигателей едва ли можно общаться в транспортных самолетах. Черное, ночное море — темный мрамор со светлыми прожилками вспененной кильватерной волны кораблей. А затем прыжок в ночь. Внезапная тишина ночи, должно быть, была оглушающей. Беззвучное падение, темные купола парашютов. Куда ни кинь взгляд, никакого общения — никакого шума моторов, никаких разговоров.
Это замедленное парящее падение наверное изводит. Дорожки трассирующих выстрелов, как смертельные кружева оплетают небо вокруг: смертельные и блистательные. И в душе гнездящийся страх получить пулю в воздухе, приземлиться на дерево и стать беспомощной мишенью. Не хотел бы я во тьме на парашюте лететь на скопление невидимых в темноте вражеских войск, Нагруженный поклажей и оружием словно верблюд.
«В основном, это своего рода «кустарниковая война»- врывается 1-А в мои размышления, — «В принципе довольно трудно понять, почему союзники выбрали эти места. Вероятно, они полагали, что быстро проскочат их и выйдут на открытое место.»
Снова хватается за воротничок, теперь уже пальцами обеих рук. Затем бросает на меня испытывающий взгляд: «Хотите еще?».
Желая до конца подержать удачу за хвост, киваю: «Осмелюсь нижайше просить господина майора…» — «Вот здесь, на изломе дюн, на западном участке, противник почти не понес потерь. Они без труда доставили на сушу свои плавающие танки, бульдозеры и крупные пехотные соединения. Здесь повсюду дюны. И они хотели просто проскочить их по прямой — от Карантана до Лессэ. Не слишком далеко. По дороге — 28 километров, по воздуху еще меньше. От берега до берега всего 42 километра. Высаживались они при низкой воде — им нужна была широкая прибрежная линия, на которой были бы видны наши заграждения. Между мысом Разс и городом Порт-ан-Бесин все выглядело иначе. Здесь берег и дюны поднимаются стеной высотой до 650 метров. А затем закрывающие плато скалы. Тут же была наша укрепленная система траншей с пулеметными гнездами и орудийными капонирами с орудиями калибра 7,5 см и 8 см, и противотанковыми орудиями. А на самой береговой линии, на границе между низкой и высокой водой, были установлены многочисленные заграждения и, само собой разумеется, мины — это район 352-й пехотной дивизии.
Далее на запад — на Пойнт-ду-Хок стояла мощная артбатарея, отлично укрепленная, но не участвовавшая в бою. Вероятно в первые же минуты уничтоженная бомбами или огнем корабельных орудий. Вам наверное известно какого калибра орудия стоят на линкорах?» — «40,6 см» — «Вполне годится для стрельбы прямой наводкой. А у эсминца 12,5?» — «12,7» — отвечаю и ощущаю прилив гордости за то, что тоже могу легко сыпать цифрами.
«12,7» — отвечаю и ощущаю прилив гордости за то, что тоже могу легко сыпать цифрами. «А еще эти их ракеты! У них, наверное, имеются настоящие ракетные корабли. Никогда раньше о таких не слышал. Эти господа горазды на выдумку. Здесь, у Вирвиля и Колевиля у нас были сильные позиции. Поэтому у противника здесь были серьезные потери. Много десантных кораблей валялось килем вверх, плавающие танки утонули. — 1-А скользит ладонью по местности западнее Канна, — Если они здесь прорвутся, тогда — спокойной ночи, малыши! Еще одних ловушек, второй линии обороны, у нас нет. Полуостров Котантен уже отрезан, падение Шербура — это лишь вопрос времени.»
Кажется, 1-А завершает свое изложение. Он садится на складной стул и закидывает ногу на ногу. Затем смотрит на наручные часы, и я выражаю ему свою благодарность: «Все ваше время занял сверх меры… Очень признателен… Попытаюсь все сделать наилучшим образом.»
В следующий момент 1-А интересуется, куда я теперь направляюсь. Не осмеливаясь сказать «В Брест!», отвечаю: «Дальше — в направлении Канна, господин майор!» — «Тогда дождитесь темноты. Вам предоставить место для отдыха?» — «Покорнейше благодарю, господин майор! Мы неплохо устроились в машине.» — «Как хотите. Здесь достаточно крестьянских домов.»
Еще раз «Покорнейше благодарю!», затем под козырек, рукопожатие и опять под козырек. «Осторожно, ступеньки!» — последнее, что слышу от него.
Едва отойдя от дома, протираю глаза: местность, усаженная деревьями, залита солнцем. Все дышит миром. На переднем плане стоят яблони, с темно-зелеными падающими тенями в пышно зеленеющих луговых дорожках, невысокий холм с проплешинами полей. Ни следа войны. Все словно спит. И тут, вдалеке, застучал пулемет. Этот одинокий стук звучит беззлобно.
Но вот слышно: гул с неба — на этот раз, слава Богу, довольно далеко.
Продолжать поездку сейчас было бы самоубийством. Потому присаживаюсь с мольбертом на заборчик, огораживающий выгон, и начинаю писать акварелью пейзаж. Яблоня дарит мне полутень. Не проходит и четверти часа, как над головой раздается рев и вой. Слышу молотящие воздух звуки выстрелов и вижу, как недалеко от меня на землю кружась, падают ветки с листьями.
Как внезапно налетел этот ужас с неба, также быстро он и исчез. Но все мое тело обмякло от поразившего меня смертельного ужаса. Позади меня, метрах в двадцати, кто-то кричит. Он дико жестикулирует и орет что-то во все горло. Наконец до меня доходит смысл его слов: «Вы совсем спятили!»
Это мне? Да! Какой-то обер-лейтенант, пехотинец, судя по форме, подбегает ко мне и кроет последними словами за то, что мои бумаги это отличный ориентир для вражеских пилотов. Нужно отставить эту чепуху. Проходит какое-то время, пока до меня доходит, что под словом «чепуха» подразумеваются мои рисунки.
Изображаю полную подавленность и смущение в качестве извинения. Меня так достают его крики, что, в конце концов, бросаю: «Нет больше средь людей любви…» — «Это вы чертовски верно подметили!» — язвит обер-лейтенант. К моему удивлению, он присаживается рядом и разглядывает мои свеженарисованные акварели. При этом держит их почти вертикально. «Хотите, верьте — хотите, нет — они охотятся за каждой тенью. Такого еще не было. Будьте предельно внимательны! И не ходите одной дорогой. Эти парни интересуются протоптанными дорожками. И от вашей реакции может зависеть ваша жизнь.
Поскольку слушаю его, открыв рот, обер-лейтенант продолжает: «Ночью мы оставили телегу с хворостом, а днем они налетели на нее, словно с цепи сорвались. Им прекрасно известно, что мы окопались здесь. Это совершенно новый вид войны — будто в кошки-мышки играем. Только мышке не позволяется высунуть ни нос, ни хвост».
Оставшись вновь один, и желая рисовать, ловлю себя неожиданно на мысли: Томми подумал, что кто-то сидит под яблоней и читает фронтовую газету. Вот уж задам ему перцу! Эти летчики просто черти: охотятся на одного человека и выжигают топливо, а как только баки опустеют, летят на Остров, заправляются и снова в бой — на бреющем полете, на полной скорости, над лугами и садами.
Жалко, что яблоки еще не созрели. Кажется, здесь растут хорошие сорта. За деревьями неплохо ухаживают — иначе, чем в Бретани, где никто не заботится о яблонях, т. к. жалкие дикие яблони там нужны крестьянам для выжимки: кислые яблоки дают хороший сидр.
Раздается оглушительный взрыв и в небе расплывается дымный хвост. Кажется, в воздухе столкнулись два штурмовика.
Место падения не далее километра отсюда. Бегу по проселочной дороге, затем перелезаю через метровую стенку и дальше по луговине меж яблонь. Подбежав ближе, вижу: спасать некого и нечего. Лишь большой костер горящих обломков. Несмотря на чадящий дым, различаю в пилотской кабине фигуру летчика. Он скрючен как кусок пережаренного мяса на сковороде. Голова совсем черная. Лицо спеклось в черную корку. Белые зубы яркой полоской выделяются на лице: Зубы все целы, челюсти выдаются как у обезьяны.
Заставляю себя внимательно вглядываться в этот ужасный вид. Затем отгоняю солдат, рискнувших подойти к кострищу: «Убирайтесь отсюда! Сюда в любую минуту могут вернуться штурмовики!»
В то время как стою так, грудь колесом, меня охватывает волна ужаса: «Проклятье, проклятье! Не хотел бы я так вот лежать как этот парень здесь!» Даже в состоянии трупа, человек должен выглядеть человеком — или, по крайней мере, человекоподобным.
Спустя некоторое время узнаю, что в этот день Дрезденский спортклуб стал чемпионом Германии по футболу — игра состоялась на Олимпийском стадионе, вмещающем 70000 болельщиков в Берлине, 18 июня.
Вероятно, мир сошел с ума: чемпионат страны по футболу! Победа на глазах 70000 болельщиков….
Урывочный сон, часа два, не больше. И опять я на ногах. Должно быть это были штурмовики, что прогнали мой сон. Присаживаюсь совершенно измученный и разбитый перед домом на растрескавшуюся от времени колоду. Довольно тепло, потому я без рубашки.
Трава темна от множества следов. Под густыми кронами плодовых деревьев растущих в саду, на пригорке, пасутся белые лошади с толстыми упругими животами. Лошадям хорошо. Здесь много травы. А работать им приходится лишь, когда их реквизируют и им придется всю ночь тянуть лямки обозных фур.
Надо бы отоспаться наперед, так сказать «в запас», но нервное напряжение делает сон довольно чутким. Чтобы не забыть все, что узнал, пытаюсь сделать инвентаризацию своих воспоминаний. Могу лишь улыбнуться, смотря на записанные в блокноте цифры: я же не собираюсь, в конце концов, писать историю полка! К тому же все и так уже перемешалось в голове: Эта «Х» — дивизия — где она стоит? А тот «Y»- полк — какой дивизии он принадлежит? Стоит лишь закрыть глаза, как снова вижу карту с множеством цифр на ней — но видение скоро пропадает.
Со стороны луга доносится лягушачье многоголосие. Где-то, наверное, небольшой пруд, скрытый от меня высокой травой. В лягушачьем хоре смешиваются грохот артиллерии и настоящее шмелиное гудение штурмовиков. В вечерних сумерках они так же оживленны, как и лягушки. Могу лишь удивляться тому, как быстро они реагируют и устраивают атаки с бреющего полета. Так как самолеты пролетают почти над домом, у которого я устроился, закрываю блокнот, из страха, что пилоты могут принять этот белый кусок бумаги за явную цель.
Иногда с неба раздается глухой шипящий шум. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что это падают бомбы, нашедшие свою цель на берегу. Я почему-то бомб не боюсь.
Думаю о тех, кто находится там, в радиусе действия корабельной артиллерии противника. Бомбы и снаряды: смертельная смесь!
Приходится ждать полной темноты, для того, чтобы спокойно ехать дальше, на запад. Если бы мы осмелились раньше отправиться в путь, Мы были бы уже трупами. Искореженные остовы машин у дороги говорят сами за себя: деревья как решето.
Водитель пошел на поиски полевой кухни. Прошу его принести мне еды в машину.
Выезжаем, когда стоит плотная тьма. Шум выстрелов и разрывов сливается в один бесконечный грохот. Выключив все огни, едем в полной темноте словно гангстеры, совершившие налет на банк. Перед нами тоже не видно никаких огней. К счастью иногда светит луна, но то и дело она скрывается за облаками и тогда приходится ехать чуть не на ощупь.
Мы совершенно одни на этой дороге. Я полон чувства полной заброшенности. Боюсь, что так мы можем попасть в расположение врага. Нигде никого, кто мог бы указать нам правильный путь.
Вдруг на миг блеснул луч фонарика. Водитель тут же останавливается и буквально «ползком» подъезжает к стоящим посреди дороги часовым. Напрягаю зрение, чтобы отчетливо разглядеть их силуэты. Немецкие каски? Английские? Мое проклятое любопытство! То, что мы сейчас делаем — чистое безумие!
Но, слава Богу! Каски имеют хорошо знакомые очертания.
Один часовой подходит, держа карабин наготове в правой руке. Не могу ничего разобрать на его лице, наполовину закрытым каской. Сможем ли мы проехать дальше и намного, это вопрос, узнаем от него. Дорога на Канн была обстреляна артиллерией противника еще днем. Обходная дорога? Нет, здесь такой нет. Придется самим искать свое счастье.
Все совершенно не так, как я себе представлял. Я мог бы еще представить себе полный кавардак, но не этот пугающий вакуум пустоты. Где же наши части? Где наши укрепрайоны? В книгах о Западном фронте I Мировой воны описывались дымящиеся печные трубы в ночи. Здесь же нет ни одной.
На миг меня охватывает чувство затерянности в огромной ночи: совершенно не понимаю, где проходит линия фронта.
Небесных светил не видно. Свод неба кажется тяжелым, свинцово-тяжелым, пепельным. Стали встречаться воронки от бомб, черные бездны, черные падающие тени. Именно таким я представляю себе лунный ландшафт.
Въезжаем в совершенно разрушенный городок. Развалины, горы щебня, воронки от бомб, разорванные и опрокинутые столбы, клубы спутанных и разорванных проводов, свисающие как флаги с остатков стен оконные ставни — этот конгломерат из кирпича, расколотых балок и арматуры выглядит в свинцовом лунном свете не как разрушенный город, а как аккуратно и заботливо собранные из гипса, дерева и проволоки декорации к фильму. Удивляюсь, что нигде не видно следов пожара.
Ни человека, ни животных. Где все? Лежат ли заживо погребенные под развалинами? успели ли эвакуироваться? Взбираюсь по остаткам стен, как по галечной насыпи в горах. Что-то подсказывает мне, что это остатки жилых зданий. О людях ничего не напоминает.
«Едва ли вы сможете проехать по Канну. Город являет собой сплошные развалины.» — объясняет мне капитан, появившийся с противоположной мне стороны и сделавший привал со своей колонной. Но мы попытаемся. Будет нелегко, но попытаемся.
Канн полностью разрушен. Ни кола ни двора. Невольно вспоминаю слова Йордана: Такие разрушения могли нанести лишь орудия большого калибра — орудия корабельной артиллерии.
Должно быть, Канн был когда-то красивым городом. То, что союзники превратили его в пустынные груды развалин, имеет свой смысл. Канн был важнейшим дорожным транспортным узлом для нашего подхода к оборонительным укреплениям на побережье. Видим пустоши, на которых нет ни одной стены: выхожу из машины и в лунном свете, среди завалов из щебня ищу пригодную для проезда дорогу. При этом спотыкаюсь и падаю в воронку от бомбы. Одной ногой увязаю в липкой массе: грунтовые воды. На карачках выбираюсь из воронки.
Свинство! Такими темпами мы надолго застрянем в этом дерьме! Но, слава Богу, мы буквально «на пузе», по метру, двигаемся дальше.
Танки! Сквозь шум нашего двигателя ясно различаю скрежет танковых гусениц. Шерман? Тигры? Американские или немецкие? Как далеко от нас? И в каком направлении? Меня сводит с ума эхо от руин.
Но вот и танки. Насколько можно съезжаем вправо. Скрежет и грохот гусениц заставляет воздух вибрировать. Белесые облака пыли в лунном свете. Или это игра воображения?
Когда один из танков проходит вплотную с нами, шум его становится невыносимым. Молотящие землю гусеницы движутся ужасающе близко от нас. В долю секунды рот мой полон вязкой пыли, а в животе поселился животный страх. Теперь я уже ничего не могу разобрать: все в пыли, густой, насилующий плоть и душу, несущий опасность. Если бы танкисты нас не видели, они раскатали бы нас как блин. Зараза! Мы съехали с проезжей части настолько, насколько можно было вообще — но что, если следующее чудовище, уже громыхающее невдалеке, заберет немного в нашу сторону? Не дай Бог! Мы не можем сдвинуться с места, потому что, как только стихает шум одного стального монстра, тут же раздается грохот гусениц следующего.
Я давно покинул машину и стою в стороне. Водитель тоже. Если эти чудища расплющат нашу машину, мы, по крайней мере, в ней не будем на тот момент.
И тут, наконец-то, сквозь облака пыли в зыбком свете луны, рассматриваю командира танка: немецкая форма! Никаких сомнений! Так получилось, что облака на миг приоткрыли лунный лик, словно для того, чтобы я мог получше разглядеть танкиста. Ну и картина: Верхняя часть туловища командира танка наклонно вытянута вперед! Впечатление такое, будто он состоит только из этой половины, насаженной прямо на закрытый люк башни.
Бледное в свете луны лицо на долю секунды обращается ко мне, и он тут же вскидывает руку к шлему — словно призрак!
Невольно воображаю, что этак вот мы едем, и я стою в своем виде, а танки стоят на обочине, и танкисты, вытянувшись по стойке «смирно» приветствуют меня.
О, проклятье! Раздается новый грохот. И новое громыхание и скрежет. Этот шум звучит так, словно бьется о берег приливная волна и с шумом катит тонны воды по галечным осыпям. В неверном рассеянном лунном свете все перемешано с поднятой в воздух пылью. Из-за облаков показывается луна, и предметы отбрасывают резкие, черные тени — лишь пыль от размолотых в прах развалин зданий смягчает их.
Видя эти грохочущие боевые машины, с торчащими на башнях торсами, я внезапно испытываю чувство удушья, и меня охватывает необычное воодушевление: эти выглядящие столь ужасно, тянущиеся сквозь пыль, адски шумящие колоссы — лишь игра лунного света!
Эта поездка выматывает меня: постоянно дорогу перегораживают какие-то препятствия. Скоро луна вновь прячется за густыми облаками.
Вновь какая-то деревушка выглядящая пустынно и мертво. Из-за неплотно прикрытой двери какого-то домика светится тонкая полоска света. Почти постоянно над нами слышно гудение самолетов. Вдалеке залаяла зенитка. Довольно трудно определить какая вспышка относится к зарнице, а какая к зенитным выстрелам.
К счастью начинается мелкий дождик и прибивает пыль. Навстречу катит обоз. Мы едва не врезаемся в лошадей. В следующий момент мы въезжаем в ущелье, и тут уж приходится плестись чуть не шагом: кустарники по верху ущелья отбрасывают такие дырчатые тени, что мы едем словно слепые. Мне холодно. Понимаю, что форма промокла насквозь. Чтобы не дрожать от холода, укрываю шею пальто водителя, словно удавом.
Впереди справа небо отсвечивается красным светом от далекого пожара. Мало-помалу дорога становится оживленнее. Все больше попадается обозов идущих нам навстречу. А мимо нас то и дело в обоих направлениях грохочут мотоциклы.
Бессонная ночь утомила меня. Водителю не остается ничего делать как искать место привала. Вопрос только один: где кинуть кости? В машине или каком-нибудь доме? Или в саду? Вероятнее всего противнику хорошо известно, что крестьянские дома предоставляют бошам постой. И стоит ему своими штурмовиками налететь на такие дома, слишком много дров будет наломано. Но последствия такого налета однозначно были бы, в первую очередь, против мирного населения. При этом пострадали бы французские женщины и дети. И вероятно есть еще что-то, что говорит против бомбежек этих домов: томми тоже понадобятся дома для постоя. Решаю заночевать в одном из таких домов и скоро вижу один из них.
Обстановка в доме тяжелая, но до боли знакомая: балки на потолке, грузная мебель. Жаль, если все это пойдет к черту.
Строго приказываю водителю: свет не включать, шмотки вытащить на случай налета. Как можно раньше обновить маскировку машины. Но того больше интересует, где он мог бы поесть. «У нас есть консервы?» — «Так точно, господин лейтенант!» — «Ну, так вперед!»
Сон сваливает меня. Но в какой-то момент испуганно вздрагиваю: из глубокого, без сновидений сна я, без всякого перехода, вдруг попадаю в состояние бодрствования и в следующий миг уже на ногах. Прокукарекал ли петух? Или это был сигнал горна? Вой самолетов? Это тревожное состояние действует мне на нервы.
Вижу вспышки выстрелов снаружи. Надо бы разбудить водителя да и ехать дальше. вместо этого, словно завороженный вдыхаю прохладный утренний воздух и вслушиваюсь в далекий треск выстрелов. Различаю захлебывающийся лай пулеметов. Интересно, как далеко до линии фронта? Снова ложусь в кровать, но сон не идет — а лишь смутная дрема, из которой то и дело выныриваю и куда тут же вновь погружаюсь.
Когда становится светло, вижу, что мы расположились совсем рядом с ремротой. На многих местах ремонта, уже в этом слабом предутреннем свете, под густыми кронами деревьев, как под зелеными шатрами, кипит работа у разбитых машин. Маскировка сверху отличная. Даже таким бродягам как я, трудно обнаружить эту мастерскую на открытом воздухе: лишь, когда подхожу вплотную, вижу машины укрытые под ветвями. Едва не наступаю на торчащие из-под машины ноги слесаря.
Выпив чашку кофе, разыскиваю и нахожу командира ремроты, худощавого, уже пожилого человека. «Люди гибнут как мухи! — сетует он. — Мое подразделение рассредоточено на расстоянии свыше километра». Несмотря на опасность с воздуха, он все равно разъезжает на своей машине. Со смешанным чувством принимаю его приглашение проехаться. «За рулем я поступаю так, — объясняет он мне перед поворотом под защиту густой кроны дерева, — Я глушу мотор, прислушиваюсь, чист ли воздух… Ага, гудит один подлец! Ладно, подождем немного!» Пока мы так ждем, он говорит, что в 1 Мировой войне его 4 года искала пуля, да не нашла. Ну а уж теперь-то он и подавно неуязвим для пуль. Вдруг он резко жмет на педаль газа, а через 400–500 метров резко тормозит, остановившись под деревьями. «Это шутка, — произносит комроты, — Но всегда смотри, где есть укрытие. Так, теперь послушаем. Ничего не слышно? Тогда снова вперед.»
Он мчит на такой сумасшедшей скорости, что я с трудом удерживаю вертикальное положение.
У кромки кустарника, на дворе, вплотную к какому-то сараю, лежит небрежно выровненный ряд мертвецов. Сапог на них нет, лишь ботинки на шнуровке, как у охотников. Вокруг, словно огромные, расколотые кокосовые орехи, лежат каски, обтянутые сетками. Зеленые, оливкового цвета рубахи выглядят безупречно. Саперные лопатки, фляжки, патронташи — все, что мертвецы тащили на себе — в беспорядке свалены в кучу.
Мертвые томми словно удивляются тому, что с ними случилось: едва выросли — и уже убиты. Да, понять это трудно.
Всходит солнце. Надо бы убрать этих парней с солнца. Мертвецам солнце не подходит. Так же и то, что у них всех широко открыты рты. Они, в отличие от глаз, легко открываются у мертвых. Следовало бы подвязать им подбородки лентой или бечевкой какой-нибудь. Я видел подобное один раз у мертвых шахтеров. Но для такого количества трупов понадобилось бы слишком много подвязок.
Прекрасные ботинки на шнуровке! Они гораздо практичнее кирзачей нашей фирмы. Интересно, похоронят ли мертвецов с этими ботинками? Русские так бы не поступили.
В интернате Шнееберга один ученик приклеил фото своего лежащего на катафалке отца на внутреннюю сторону дверцы шкафчика — там, где обычно у других висят фотографии подружек. Его мертвый отец остался навсегда в моей памяти. Вижу как наяву, лежащего его там — собственно говоря, даже стоящего, поскольку он был сфотографирован в гробу со стороны ступней ног сверху, так, что казалось он просто замер в гробу: миловидный, в черном костюме, а не в саване, как наш учитель английского языка Вильке. Тот выглядел довольно смешно в своем белом, отделанном вышивкой саване — особенно для меня, т. к. я прекрасно знал, что это была лишь часть савана.
Кажется, что один из мертвых томми улыбается. Резко отвожу от него взгляд. Но прежде чем это делаю, ловлю себя на мысли, как мало на этом мертвеце крови: на его рубашке-хаки лишь два черных пятна и все. У других так же: нигде ни следа красного сока жизни. Но при всем при том, огромные тучи мух. Такие же толстые, сине-желтые мухи-навозницы как на нашем друге Св; боде, после того, как мы вытащили его из Мекленбургского озера и уложили в здании местной деревенской пожарной команды. Откуда налетели эти твари, чтобы облепить лицо Св; боде?
Если эти мертвецы долго полежат под солнцем, то начнут раздуваться, становясь толще и толще. На память приходит песня, услышанная в Фионвиле, хотя сейчас не ночь, а яркий резкий солнечный свет: «… пылает костер в ночи, и лошади ржут в ночи, а дождик льет небольшой, и мертвых тел лежит строй…»
И тут вижу, что у одного из тел свисают вывалившиеся потроха: они переливаются разными цветами как павлиньи перья. Наверное, этот парень пытался удержать свои кишки, поскольку руки у него скрючены и прижаты к животу. Бог его знает, как это его так распороло.
Решаю уйти с этого скорбного двора. Все выглядит мирно, но сознание того, что враг почти рядом, превращает весь ландшафт в обманчивые декорации. Я превратился в сплошной комок нервов готовый сию минуту броситься отсюда прочь. Приглядываться, прислушиваться — к земле и небу, прощупывать глазами кустарники, ощущать каждой клеткой тела вибрацию воздуха — все это меня угнетает.
Вот пасутся коровы — черно-белой породы, как в Саксонии. Тяжелой поступью, по выеденному пастбищу, идет одинокий крестьянин. Вот он останавливается и, подняв лицо к небу, вслушивается в окружающие звуки. Мирная сельская жизнь. Этот крестьянин, похоже, свихнулся, открыто бродить по этому пастбищу.
Вдруг раздается и все перекрывает собой дикий вой: двор, оставленный мною, подвергся атаке. Колеи от колес множества машин хорошо читаются с неба. Шипение, грохот, крики. Самолеты палят наудачу по кронам деревьев.
Недалеко от нашей машины взрывается бомба. К счастью никого не задело.
Все рвутся фотографироваться. Мой фотоаппарат — это Сезам-откройся. Стоило бы увешаться тремя аппаратами. После каждой съемки мне надо записать номер кадра и домашний адрес сфотографированного. Неужели я собираю здесь последние приветы?
«Что будет дальше?»- спрашиваю комроты. Тот лаконично отвечает: «Надо быть очень подвижным. Есть полчаса, чтобы убраться отсюда». Интересуюсь, значит ли это начало отступления. Словно в ответ, доносятся разрывы снарядов. «Вы сами слышите ответ, — отвечает комроты. — Это танки. Я бы на вашем месте смазал пятки и дал деру. В любой момент здесь может начаться.… Но, вы сами знаете, что делать…»
Ноги в руки? Состояние моей души почти граничит с отчаянием. Никак не могу принять верное решение. Принять решение. А я чувствую себя как выжатый лимон.
Свалить на юг, и затем пробираться в Брест? Моя потребность в информации о Вторжении требует удовлетворения. В голове одни лишь цифры — но что они означают? Да все что угодно, но не саму войну!
Внезапно ощущаю себя представителем «высшей инстанции»: не увиливай — а закуси удила и не строй из себя военкора.… Надо попытаться пробраться дальше.
Штаб полка располагается неподалеку и адъютант комполка очень отзывчивый человек: майор Линке. Мне надо представиться ему, сославшись на комроты. И комроты тут же объясняет мне дорогу. А затем, вдруг, решает: «Ах, вздор! Вам же нужен проводник!» В следующий миг появляется солдат, втискивается на переднее сиденье, и мы рвем с места подобно комроты.
Если бы только пошел дождь! Погода в дымке была бы для нас всех — даже пилотам штурмовиков — подарком небес. Но небо остается совершенно ясным.
С майором сталкиваюсь, нос к носу, во дворе крестьянского дома, где разместился штаб полка. Салютую ему, одновременно испрашивая разрешения поговорить, так как я военный корреспондент.
Майор делает приглашающий жест рукой, и я следую за ним, шагая в ногу.
«А что вы, моряк, собственно говоря, здесь делаете?» — интересуется он. «В Париже решили, что я должен представить сообщения о фронте вторжения. Одновременно я, так сказать, прикомандирован к флотилии подлодок.» — «Довольно масштабная акция, не так ли?» — произносит майор и мне отчетливо видны изогнутые в язвительной усмешке его губы. — «Как кто понимает, господин майор!»
Смейся-смейся! Мелькает мысль. Опять мне соль на рану. Однако, несмотря на все, сейчас достаточно подходящий момент, и я без обиняков излагаю свое пожелание этой же ночью ехать дальше. Когда я закончил, майор некоторое время изучающим взглядом смотрит на меня. Затем, растягивая слова, произносит: «Вы для этого недостаточно подготовлены!» — «Я имел честь служить курсантом подготовки командиров роты, господин майор!» — «Пехотной роты?» — «Так точно, господин майор!» — «И это служа в ВМС?» — «Так точно, в Глюкштадте!»
В ответ майор молчит. «Имел честь служить», кажется, я так сказал. Видит Бог о чести речь не идет. В ушах наяву звучит: «Пятки прижать к земле! Проклятье! Еще раз!». Чистое сумасшествие готовить моряков для пехоты! «Ну, пожалуйста, пожалуйста, коль непременно хотите! Не смею задерживать! — говорит майор и замедляет шаг, — Сегодня ночью от нас отправится маршем взвод — на смену. Вам следует представиться капитану Вильферту, одному из офицеров-ординарцев».
При этих словах майор останавливается. Молодцевато бодро произношу свое: «Премного благодарен, господин майор!» Так уж карта легла.
В голове, словно гребной винт закрутился — гребной винт, наполовину торчащий из воды и молотящий воздух и воду. Хочу впитать глазами все окружающее меня. Опять испытание моей устойчивости ко всякого рода неприятностям.
Когда мне трудно, то в голове роятся тысячи картин. Если удастся пройти через эти тяжелые испытания, у меня будет их целая коллекция. Надо схватить этот шанс за хвост, так же как сделал это при атаке эсминца в Бристольском заливе.
Вновь возвращаюсь мыслями к тому, как после швартовки серым промозглым утром, присел на пирсе, установил походную пишущую машинку на коленях и тремя пальцами застучал пол клавишам, занося на бумагу то, что пережил несколькими часами раньше. Усилием воли подавляю распирающее меня чувство, действительно подействовавшее мне на нервы, то, о чем я должен молчать: в Похвальный лист германских ВМС ту ночную атаку эсминца не занести.
Но имеется одно отличие от сегодняшней ситуации: в то время я оказался на борту не по своей воле.
Капитан Вильферт оказался стройным, поджарым человеком. Ни одного лишнего грамма жира. Изящная полевая форма сидит на нем как на манекене. Взгляд странно мрачен. Но это впечатление скорее от его кустистых черных бровей и глубоких носогубных морщин.
Он бросает украдкой взгляд на наручные часы. Коротко представляюсь — и с места в карьер. Раз мне поручено писать о введении в бой войск в этом районе, мне необходимо знать, какое общее настроение царит среди солдат. Короче: хочу идти с ними. Неся эту ересь, чувствую себя в дурацком положении, потому что капитан при этих словах вытаращился на меня как на невиданный сорт придурка. Прилагаю усилия, чтобы отбросить охватившее меня смущение. И тут, впервые за все время поездки, этот капитан просит меня предъявить документы.
Вытаскиваю их из бокового кармана и протягиваю ему. Капитан внимательно сравнивает фотографию с оригиналом. А затем восклицает: «Ого! Подписано Кейтелем!» — «Это копия.» — «Ну, все-таки!» — говорит капитан. А затем деловым тоном добавляет: «Вам необходимо зарегистрироваться у вахмистра, так, на всякий случай.… И, как вам известно, документы вы также оставите у него. Надеюсь, у вас есть личный опознавательный знак?»
Кажется «официальная часть» закончена, но все теперь выглядит так, словно капитан, против ожидания, имеет для меня еще время. Менторским и поучительным тоном он говорит: «Судя по всему, можно сказать, что ситуация стабилизировалась. Скорее все смешалось…. Высадка союзников определенно будет — никто только не знает где. Нашим войскам требуется отдых и пополнение резервами и боеприпасами. Нужны свежие части, но об этом не стоит и думать.»
Взгляд капитана мрачнеет: «Там впереди дела не очень-то хороши. Нет стабильной линии фронта, как и четкой системы траншей, в вашем понимании. Ни следа от так называемого «Атлантического вала»: мы забыли об эшелонированной обороне. Вместо этого лишь отдельные перекрытые щели, несколько связанных между собой ходов сообщения, конечно же окопы, насыпные земляные валы и каменные стенки. И самое ужасное: все имеет отвратительный обзор. На деревьях — снайперы-кукушки. Уже были штыковые атаки в ближних боях. И даже рукопашные схватки. Может вам стоит еще раз крепко подумать о походе с нами?»
Мне бы ударить себя в грудь кулаком, да гаркнуть: «Неужели я выгляжу так, словно страстно желаю отсидеться в тылу?» Но вместо этого довольно буднично интересуюсь, в какое время будем выступать.
«В 23 часа 30 минут», — отвечает капитан. Затем спрашивает: «Какое у вас есть оружие?» — «Пистолет Вальтер и автомат» — отвечаю коротко. Капитан кивком принимает эту информацию.
«Мы доставим вас сюда, — показывает он точку на испещренной значками карте, — Здесь стоит огромное дерево — дуб. Вы будете ждать точно в этом месте. Пройдет часа 2–3 пока вам наскучит. Тогда вас снова подхватят — я имею в виду, сопроводят — и вы вернетесь со смененными людьми назад, сюда».
Указательный палец его правой руки скользит по карте туда сюда. Напрягаюсь, чтобы ухватить изображенное на карте, но понимаю, что мне это не удастся.
«Здесь, на карте, масштаб 1 к 200000…» Поразительно: цветная французская карта, а на полях строгая надпись: «Спецпечать! Только для служебного пользования!»
«Вам не удастся многое увидеть, — продолжает капитан, — Вы же знаете, ночью все кошки серы…» И вновь поучающим тоном: «На нашем участке фронта, натиск противника очень силен. Но у нас хватает сил удерживать позиции. То, что противник до сих пор нас не смял, мы объясняем тем, что здесь не могут действовать его танки.… Сначала они пытались просто перевалить через стенки, но при этом показывали свои днища и тут же получали снаряд. Днища у них небронированные… Там, впереди, стоят несколько сгоревших остовов.»
С замиранием сердца, слушая речи капитана, всматриваюсь в карту, словно пытаясь прочесть: Повезет? Не повезет?
«Пешком почти полчаса… — снова объясняет капитан. А затем нараспев добавляет: — Возможно, что мы вас разочаруем, т. к. может быть, сегодня ночью ничего не произойдет… Но пренебрежительно мы к этому отнестись все равно не можем…»